- Красавец! Гордись, мамаша, богатырь вырастет! Хорошая она была женщина, повитуха Ферах. Коротенькая, вся кругленькая, с простецким лицом - в их селении, чьи девки славились красой и статью на все княжество, она казалась почти уродиной. И все же не было в ней этой бабьей зависти к более удачливой красотке. Добрая она была, веселая и открытая. И ни одна из женщин не боялась, что она сглазит младенца. А это для повитухи важно, почти так же важно, как само ее искусство. Мальчика назвали Эрином. Марта и впрямь гордилась им - и тряслась над ним, как только может неопытная мамаша трястись над своим первенцем. И, укладывая малыша в колыбель, пела ему лучшие песни, какие знала - не только колыбельные, как обычно поют матери своим несмышленышам, а все подряд. Она считалась первой певуньей во всей округе, пока замуж не вышла - тут уж стало не до песен.

Была бы она поопытнее - конечно, раньше бы заметила, что дело неладно. Хотя что толку-то? Ну, видела она, что когда малыш, бывало, разревется, потеряв ее из виду, так не обращал внимания на ласковое воркованье матери до тех пор, пока не видел ее перед собой - а тогда умолкал сразу, как будто рот заткнули. Ну и что? Забеспокоилась она, когда Эрин ползать начал: окликнешь его - словно и не слышит, а поманишь - сразу к тебе ползет. И только когда мальчик научился ходить, Марта наконец поняла: и вправду не слышит. Глухой. Неужто все же сглазила повитуха Ферах?

Муж, когда она сказала ему про мальчика, ничего не ответил, помрачнел только. А на ближайший праздник Возжжения Огней повез их в Домайн. Толкались в Храме, в праздничной толпе, прикасались к Священному Мечу, ходили к целителям. Целитель посмотрел, покачал головой. На вопрос, не от дурного ли это глазу, только посмеялся - и долго ли будут крестьяне верить всяким суевериям! Сказал - рука Божья, Меч поразил. А за что - не сказал. Так ни с чем и уехали обратно. Марта плакала, муж молчал.

Через год Марта родила второго сына, еще через год - сразу двойню, мальчика и девочку, и как-то ей стало не до Эрина. А отец на него давно рукой махнул. Так бы и прожил парень свой век убогим глухарем. Но на мальчишку положил глаз новый жрец, Вендаль. Вендаль приходился сыном нынешнему князю. Незаконнорожденным. Малый он был с детства смышленый, до всякой науки охочий, так что его, как водится, десяти лет отправили в Храм, учиться. Вроде бы там он и собирался остаться, но чего-то вдруг передумал, и двадцати семи лет отроду возвратился домой и попросился жрецом в какое-нибудь селение. А в Сенде как раз в прошлом году старый жрец помер, вот его туда и послали.

А с Эрином он познакомился так. Зашел проведать старую Сталу, и обнаружил, что она как раз собралась помирать. А из домашних никого дома не было, все в поле ушли. Вышел во двор - в соседнем дворе мальчишка в песке копается. Окликнул:

- Эй, малый, поди сюда!

А тот и ухом не ведет. Вендаль еще крикнул - то же самое. Хоть бы голову поднял, обормот! Вендаль тогда молодой был, горячий, вспыльчивый. Недолго думая, перемахнул через плетень и дал сопляку затрещину. Не так чтоб очень увесистую - но внушительную: отвечать надо, когда старшие с тобой говорят!

Мальчишка упал; сел, поднял на Вендаля глаза - не столько обиженные, сколько удивленные.

- Ты что ж делаешь, поганец? Почто мальчонку лупишь, а?

Это была Ферах. Вендаль был не в облачении, в обычной одежде, вот она его и не признала - а то не стала бы так орать. Вендаль обернулся к ней - она ахнула и принялась извиняться. Он сказал, что прощает ее, и спросил, в чем дело с мальчишкой.

- Да, батюшка, вы ведь не здешний - у нас-то все его знают, убогого.

- А что с ним?

- Да глухой он, так глухим и уродился.

Вот оно что! Вендаль повернулся к мальчику. Тот по-прежнему смотрел на него; взгляд у мальчишки был теперь скорее вопросительный. Вендаль погладил его по голове, сказал "Извини", словно тот мог понять - и мальчик кивнул, словно понял.

Потом Вендаль встречал его еще пару раз, и каждый раз невольно присматривался к нему - и удивлялся. Видывал он глухонемых, когда жил в Храме - каких только калек и убогих ни приводили к Священному Мечу в надежде на исцеление! - не был этот мальчишка похож на глухонемого. У глухих от рождения вид всегда придурковатый. Это оттого, думал Вендаль, что люди мыслят словами, а глухонемые не знают слов. Вендаль всегда думал о том, о чем прочие люди не задумывались. Отчасти это помогло ему сделать карьеру - и это же ему ее и испортило: однажды он слишком долго размышлял, пока его однокашник действовал - и тот его обошел. Может, и не стоило из-за этого так переживать, но Вендаль плюнул на все и уехал на родину. Так вот, Эрин не был похож на глухонемого. Взгляд у него был другой. Осмысленный. Словно он там себе что-то думает. Интересно, что? И, главное, как? И однажды Вендаль зашел к Херему. Встретила его хозяйка, Марта. Вендаль поздоровался и сразу взял быка за рога.

- Марта! Старшенький ваш кажется мне неглупым парнишкой. Не отдадите ли мне его в ученики? Марта села и вдруг расплакалась.

- Да ведь глухой он, батюшка! - всхлипывала она. - С рождения глухой, ничего не слышит.

- Я знаю. Вот и хочу попробовать научить его читать.

Тут пришел отец. Выслушал Вендаля, покачал головой.

- Да что вы, батюшка! Какое глухарю ученье! Вот к работе я его потихоньку приучаю, может, и будет из него хоть какой толк. А книжки читать - зачем ему?

- Я же его не насовсем у вас забираю! - спорил Вендаль. - Вот кончатся осенние работы - пусть приходит ко мне. Зимой-то делать все равно нечего!

Папаша упирался, как баран рогами, но Вендаль все же настоял на своем. И однажды в конце ноября, в самую осеннюю распутицу, Марта привела к нему своего сына.

Вендаль достал из ларя расправленный лист бересты, положил на стол, нацарапал на нем писалом собаку. Рисовальщик из него был тот еще, но собаку он рисовал старательно: хвост крючком, уши торчком - видно, что собака, а не лошадь и не волк. Показал Эрину:

- Это - собака. Видишь? "Со-ба-ка", - словно тот мог его услышать. И написал рядом слово - "хонд", "собака". Потом нарисовал домик... Так и пошло.

Эрин и в самом деле оказался на диво понятлив. Поначалу Вендаль учил его вроде бы для забавы, от скуки - но дело оказалось куда дольше и муторней, чем он себе представлял. Вендаль бы и бросил - но уже не мог: такая надежда загорелась в глухом мальчишке, что бросить его на полпути было бы просто бесчестно. А потом, стало просто интересно. Сколько же слов произносят люди, не задумываясь о том! А Эрина всему этому надо было учить, каждому слову - отдельно. Он ведь не знал даже собственного имени, он даже не умел сказать про себя "я". Чтобы научить Эрина думать и говорить как люди, надо было сначала понять, _как_ они думают и говорят. И все-таки мало-помалу дело двигалось.

Научившись читать, Эрин полез в книги. Объяснять ему что-то было трудно - все приходилось писать, поэтому Вендаль просто давал мальчишке то, что считал нужным, а потом отвечал на вопросы. К тому времени завелись у Вендаля и другие ученики - кого привели родители: пусть, мол, грамоте выучится, в жизни пригодится; кто сам пришел. Но Эрин оставался самым любимым. И самым способным. На пятый год он просто переселился к Вендалю. Помогал по хозяйству его жене - Вендаль успел жениться на тихой, молчаливой девушке, которая души не чаяла в его мальчишках, - а в свободное время читал, читал, читал... Херем на сына давно рукой махнул, тем более что к тому времени подросли младшие. Эрин все же иногда забегал домой - маму проведать. Марта теперь и впрямь гордилась старшим сыном: высокий, крепкий, белокурый - весь в нее (младшие-то в отца пошли, темненькие), и умница - батюшка хвалит. Но и тревожилась за него: умный-то он умный, а куда ему с этим умом, убогому? Вендаль тоже подумывал об этом. Селли родила ему дочь, но Эрин все равно был ему все равно что сын. И когда парень перечитал весь запас книг, который был в доме жреца (довольно скудный, надо заметить), и все книги, что Вендалю удалось раздобыть в доме своего отца, где в них не видели особой надобности, и все записи Вендаля, что он делал, учась в Храме, Вендаль подумал-подумал, и отвез Эрина в Домайн, в Храм. С согласия родителей, конечно. Согласия Эрина спрашивать не пришлось - он был готов хоть пешком бежать в Домайн. Было ему тогда двенадцать лет.

В Храме Вендаль, поклонившись прежде Священному Мечу, повел Эрина к главному наставнику. Главным был теперь Хальти, тот самый однокашник Вендаля, из-за которого он бросил карьеру. Хальти этот был человек удивительный: в детстве он казался Вендалю существом какой-то иной породы, пока Вендаль не повзрослел настолько, чтобы понять, что люди действительно могут быть до такой степени непохожи на него самого. Обычный человек ненавидит тех, кто причиняет ему зло - сильнее можно ненавидеть только того, кому причинил зло ты сам. А Хальти начисто не помнил обид, ни своих, ни чужих. Удивительно, конечно, как при таком характере он ухитрился занять свой пост - и удержаться на нем. Но когда Хальти встретил его как старого друга, Вендаль совсем не удивился.

Историю Эрина Хальти выслушал с разинутым ртом. Было в нем это неистребимое ребячество - за это-то Вендаль его как раз любил. Поцокал языком, покачал головой, "поговорил" с Эрином - написал несколько вопросов на листе бумаги, а Эрин ответил - хорошим, ровным, почти не детским почерком. И Эрину было дозволено остаться при Храме - учеником. Но не+ наравне с прочими. Учить его как прочих было невозможно. Он просто сидел в библиотеке (разумеется, во время, свободное от обязанностей послушника, которые он выполнял вместе со всеми) - сидел сколько хотел, никто его не заставлял, наоборот, библиотекарю приходилось выгонять его, а то бы он и обедать забывал, - и иногда задавал вопросы, либо Хальти, либо прочим наставникам. Вопросы он задавал нечасто, и вообще старался пореже попадаться на глаза.

Когда-то такая жизнь, как теперь, казалась ему верхом блаженства. Библиотека Храма была совсем крохотной для главной библиотеки страны - он понял это потом, когда побывал в южных странах, где даже в небольших приграничных крепостях были библиотеки немногим меньше этой, а в столичных библиотеках можно было заблудиться по-настоящему, как в лесу. Но тогда ему казалось, что в большой комнате, уставленной сундуками и шкафами, где лежали свитки, собрана вся мудрость мира. Казалось бы, чего ему еще?

В этом он не признавался никому, даже Вендалю - единственному своему другу. Он мечтал - отчаянно, до слез, как другие мальчишки мечтают о коне или о том, чтобы стать сильными - он мечтал стать музыкантом. Он никому не говорил - кто бы это понял? Всякий поймет слепого, который жалуется, что не видит дороги, или глухого, который хочет говорить и не может. Но кто поймет слепорожденного, который мечтает увидеть закат? Как можно тосковать по тому, о чем понятия не имеешь? Тот послушник, что хотел сделать крылья и полететь - Эрин читал эту историю еще дома, у Вендаля, - он хотя бы видел, как летают птицы. А Эрин никогда не слышал, как поют. Он только видел, как в деревню приходили певцы, и как народ собирался вокруг них - на плясовой поляне, если летом, или в доме жреца, - и как слушали их люди, когда те начинали перебирать струны и открывать рот. Нет- нет, он не тому завидовал, что все смотрят на них с почтением и наперебой зазывают к себе. Должно быть, часть души Марты- певуньи передалась ее глухонемому сыну. Он заучивал наизусть песни, записанные в книгах, и пытался представить себе, как выглядели те "дивные напевы", от которых "душа возносилась в небо, словно на лезвии Меча", как говорилось в одной старой книге. Они почему-то представлялись ему цветными: "Баллада о любви Аннери и Варта" - серебристо-голубой, как небо в октябре, и еще зеленой, как платье Аннери, "Песнь о первом короле" - ярко-синей с золотом, "Сказание о Мурге" - красным всех оттенков, от ярко-алого до темно-пурпурного. Иногда ему удавалось взять в руки арфу или зонн(*). Он дергал струны, и инструмент трепетал под пальцами, словно пойманная птица. Он мог бы сидеть так часами, но длилось это недолго: прибегали, отбирали инструмент, смеялись, а то и по шее давали.

Первые четыре года он старался не думать об этом. В конце концов, несправедливо требовать у Бога больше, чем тебе дано. А дано ему было не так уж мало. Он был одним из первых учеников - и знал это. Но когда ему исполнилось шестнадцать лет, случилось то что рано или поздно должно было случиться. Он обнаружил, что перечитал все, что было в библиотеке. Только человек, живущий книгами, способен понять, какая это катастрофа, когда нечего больше читать. Эрин пытался перечитывать уже читанное, но он уже и так успел перечитать половину книг по два, по три раза, а богослужебные книги и те, что нравились ему больше прочих, знал почти наизусть. Больше нечему было отвлекать его от его тоски - тоски по музыке, которой он никогда не слышал. И однажды он не выдержал.

Он пришел в святилище ночью, в самый смутный час, когда тьма сгущается перед рассветом. В Храме было темно - факелы в коридорах догорели и погасли, пришлось пробираться ощупью. Но из дверей святилища падал красноватый отблеск Священного Меча. Эрин прошел через лес колонн и вышел в зал. Меч стоял там, как всегда прямой и неподвижный. Эрин встал на парапет, протянул руки вперед и вверх, к острию Меча, прочитал свою молитву - он полтора года как прошел посвящение, - а потом стал читать, словно пробегая глазами строки, возникающие под пером:

- О Священный Меч, Меч Разящий, меч Карающий и Исцеляющий, знак Единого Бога! Молю, дай мне дар слуха, дар речи, пения и музыки - или же возьми мою жизнь! И с последними словами бросился в огонь, через расселину, как парни, что прыгают через священные костры в дни Весеннего праздника. Только на празднике никто не разводит таких костров - высотой до неба...

На крик сбежались и жрецы, и послушники, и даже ходячие больные из лечебницы. Эрин катался по полу, пытаясь сбить пламя, и орал, как может орать только глухонемой - без слов, во всю глотку, не пытаясь сдержать крик, словно дикий зверь, - не звал на помощь, а просто вопил от боли. На него накинули толстое шерстяное одеяние, потушили огонь, отнесли в лечебницу. Когда с него стягивали одежду, он потерял сознание, но по-прежнему стонал. Ожоги были не такие уж страшные, но их было много. Целитель осмотрел Эрина, смазал ожоги мазью и объявил, что парень выживет, хотя может остаться уродом - а Эрин к тому времени успел вырасти в красивого юношу.

Мало-помалу все разошлись спать, и только главный наставник Хальти остался сидеть с Эрином. Хальти успел искренне привязаться к толковому мальчишке; он даже жалел втайне, что Эрин глухой - а то был бы ему хороший преемник лет через пятнадцать (Хальти надеялся, что к тому времени сам он сделается кем- нибудь поважнее). К тому же его снедало любопытство: как это Эрина угораздило сунуться в огонь, да еще об эту пору? Не может быть, чтобы Эрин подошел слишком близко к Мечу и нечаянно подпалил край одежды, как предполагал целитель Хартах. Во-первых, шерстяная накидка так легко не вспыхнет, а во- вторых, не такой Эрин дурак, чтобы не суметь потушить загоревшийся подол. Похоже, что он целиком залез в огонь, да еще и постоял там. Но это ж надо совсем ума решиться!

Эрин открыл глаза. Боль от ожогов почти ушла - целители Храма славятся своими обезболивающими мазями. Но с ним творилось что-то непонятное. Названия этому ощущению Эрин подобрать не мог. Больше всего было похоже на то, как однажды в детстве он свалился с мостков в бурную речку, и она волокла и трепала его, пока он не изловчился ухватиться за какой-то сук и выбраться на берег. Не сказать, чтобы ему было плохо, но это было странно, и даже страшно. Эрин не мог понять, в чем дело. Но тут на глаза ему попался сидящий у постели наставник Хальти. Эрин шевельнулся - наставник обернулся к нему, встретился с ним глазами и шевельнул губами. Люди часто пытались говорить с Эрином, даже те, кто знал, что он глухой. Эрин даже научился угадывать некоторые слова по движению губ. Сейчас Хальти сказал "Здравствуй". И ощущение как-то переменилось. И Эрин осознал: это - звуки, и он - слышит! Он попытался повторить этот звук. Вышло не очень похоже, даже сам Эрин это понял. Но наставник изумился ужасно. Вскочил, открыл рот - закричал, и Эрин понял, что еще не слышал того, что называется "громкими звуками". Он инстинктивно попытался зажать уши - и охнул от боли. А тут вбежал целитель, на ходу натягивая верхнюю одежду. И наставник принялся что-то объяснять целителю, суетливо - и очень громко!

Оказалось, слышать - это еще полдела. Надо было еще научиться отличать нужные звуки от лишнего шума. Эрин бы, наверно, свихнулся, если бы не Хартах. Старому целителю это было не совсем в новинку: случалось на его веку, что, подойдя к Священному Мечу, слепые вдруг прозревали, и Хартах знал, что надо делать в подобных случаях. Он на неделю запер Эрина в подвале, куда не долетало почти никаких звуков - кто- нибудь другой сказал бы, что там стояла мертвая тишина, но Эрин-то знал, что такое настоящая мертвая тишина. В подвале звуков было немало, и он скоро научился различать их: где-то капала вода, шуршали и попискивали мыши в соломе, поскрипывали и потрескивали доски... По нескольку раз в день - сперва ненадолго - заходили к нему наставники, говорили с ним. Эрин напряженно вслушивался, пытаясь связать звуки речи со знакомыми и привычными значками на бересте. Иногда ему это даже удавалось.

Через неделю Хартах сказал, что Эрин может выйти из подвала. Однако поселили его не в общей спальне, с другими юношами, а в отдельной келейке, предназначенной для отшельников. И звуки хлынули на него потоком. Было очень тяжело, но Эрину ни разу не захотелось вернуться обратно, в безмолвие. Так человек, исстрадавшийся от жары в засуху, стоит под проливным дождем, не обращая внимания на струи, хлещущие в лицо, и промокшую одежду.

Говорить было очень трудно - труднее, чем заново учиться ходить после того, как много месяцев пролежал в постели. Понимать речь он выучился быстрее - хотя так никогда и не отвык мысленно переводить услышанные слова в писаные строки. Но впервые Эрину стало по- настоящему плохо, когда он понял, что певцом и музыкантом ему не быть. Раньше, пока он был глухой, ему казалось, что достаточно взять в руки арфу и провести рукой по струнам, и польется прекрасная музыка. Ему и теперь так казалось. Но когда он начинал дергать струны, видел, как окружающие ежатся, морщатся и зажимают уши. Он не умел отличить хорошей музыки от плохой, и вообще музыки от беспорядочного шума. Он сладко замирал, когда хор мальчиков возносил торжественное песнопение под своды Храма - но точно так же замирал он, когда на кухне с громом и звоном летела на пол стопка глиняных мисок. Он понял: красивая музыка - дело привычки, ей надо учиться. Что ж, учиться ему не привыкать: выучился же он читать, не слыша ни единого звука! Было бы кому учить... Вот в этом-то все и дело. Кто возьмется учить музыке и пению косноязычного восемнадцатилетнего парня с хриплым, ломающимся голосом, то и дело срывающимся на писк? Эрин искал по всему Домайну - ни один певец не согласился! Он уже было отчаялся, но тут ему повезло.

На маленькой площади собралась кучка народа - послушать певца. Старик - не совсем старик, на самом деле ему тогда было лет пятьдесят, но в восемнадцать лет все люди старше тридцати пяти кажутся стариками, а он к тому же был совсем седой, - старик сидел, запрокинув голову, перебирал струны зонна и хрипловатым, но красивым голосом выводил балладу о Фалере - древнем певце, которого унес с собой волшебный крылатый конь. Глаза у старика были затянуты мутными бельмами.

Старик допел песню. Люди зашумели, задвигались, в кожаный футляр от зонна посыпались монеты, куски хлеба; кто-то бросил большой ломоть окорока, другой бережно опустил бутыль с вином. Потом все начали расходиться. Старик опустился на колени, стал собирать плату. Эрин подошел поближе, кашлянул.

- Простите, - сказал он, стараясь как можно правильней выговаривать слова.

- Чего тебе, мальчик?

- Я, это... - Эрин не знал, как начать. - Мне...

И окончательно завяз.

- Там, в футляре, ничего больше не валяется? - перебил его старик. - А то, знаешь, завалится монета в зонн, дребезжать будет, вытряхивать потом...

- Нет, ничего...

- Ну, тогда пошли. Где тут ближайший трактир поприличнее, переночевать прохожему человеку?

Они были в богатой части города, так что приличный трактир нашелся тут же, на площади. Одежда на старике была хоть и замызганная, но довольно новая, к тому же певец в кабаке - всегда десяток лишних посетителей, даже в столице, где певцы не в диковинку, так что кабатчик встретил их с почетом. Старик попросил провести его в угол, положил на лавку зонн, сел сам, усадил рядом Эрина, заказал две миски вареников, от вина отказался - вино в дареной фляге оказалось очень даже ничего, - и, дожидаясь, пока принесут еду, сказал, как бы между делом:

- Меня Риннаром зовут. Риннар-певец из Ромея. А тебя как звать?

Эрин назвался, назвал и свою деревню, потом решился спросить:

- Ты странствующий певец?

- А что, не похоже?

- Да нет, похоже... - он почему-то никак не осмеливался завести разговор о том, что ему было нужно: чувствовал, что это - последняя надежда. Если сейчас сорвется, то все. Поэтому, чтобы оттянуть решительный момент, спросил:

- А отчего ты не лечишься?

Музыкант рассмеялся.

- От бельма, мальчик, не лечат.

- Неправда! У нас в Храме целители умеют бельмо снимать!

- Не-ет, сынок. Может, и умеют, да не всякое. Я ведь к ним ходил уже, лет десять тому назад, когда только начал слепнуть. Ковырялись они, ковырялись, да только хуже сделали.

- Так пойди к Священному Мечу! Он может помочь. Ты разве не слышал, как слепые прозревали?

- Много сказок слышал я на своем веку, сынок. И плох тот певец, что не может отличить сказки от правды.

- Не сказки это! Со мной так было!

И Эрин, захлебываясь, запинаясь, рассказал Риннару свою историю. Рассказывая, чувствовал, как неуклюже он говорит. Взять бы писало, бересту... Впрочем, Риннар все равно прочесть не сможет. А слушал он очень внимательно, не перебивал, не переспрашивал, только время от времени кивал. Когда Эрин кончил, отхлебнул вина, помолчал, и медленно, раздумчиво сказал:

- Да. Это, конечно, чудо. Истинное чудо. Пожалуй, баллада хорошая выйдет. Только, знаешь, - он поднял голову, повернулся к Эрину, словно хотел посмотреть ему в глаза, - такие чудеса случаются раз в сто лет. И только с теми, кто истинно верует. И кому это очень надо. Не для каких-то там мелких причин, а - нужно, и все. Просто необходимо. А мне, знаешь ли, глаза не так уж и нужны. Я ведь видел раньше. Когда слепнуть начал, думал - все, конец света. А потом привык - и ничего. Знаешь, когда постепенно - не так уж это и страшно. А глаза для меня - не главное. Главное - оно тут, при мне, никуда не делось. Я ведь, парень, и когда зрячий был, видел не столько то, что вокруг, сколько то, о чем пою. А это я и сейчас вижу, даже лучше, чем прежде: то, что вокруг, не мешает. Ты понял?

Эрин кивнул, забыв, что Риннар его не видит. И сказал:

- А можно, я буду твоим поводырем?

- А выдержишь? Жизнь бродячая - жизнь собачая. Сейчас-то ладно, теплынь, раздолье, а зимой - ой-ей! Хорошо, если повезет зазимовать у какого князя, а то так и ходи всю зиму по деревням, в морозы, в распутицу. А ты как думал?

- Я ничего! - Эрин так и подскочил. - Это все пустяки! Я здоровый, сильный. Если уж ты можешь, так я тем более! Возьми, а? Что хочешь делай: черствым хлебом корми, бей, как осла вьючного - только выучи меня музыке!

- А отпустят тебя, в Храме-то? - лукаво усмехнулся певец.

- А я и спрашивать не стану! То есть... ты не беспокойся, отпустят, конечно. Зачем я им?

На самом деле, Эрин вовсе не был уверен, что его отпустят. А потому и не стал спрашивать.

Отпросился у наставника навестить родителей, собрал вещички в узелок - и сгинул. Кто станет искать по дорогам мальчишку-послушника?

Ох и бранился же почтенный Хальти, когда недели через две забрел случайно в комнату Эрина и нашел на постели лист бересты с многословными извинениями! Учишь их, учишь, а они - шасть! И никакой благодарности...

Поначалу Эрин дивился, почему это такой певец, как Риннар, бродяжит по дорогам, вместо того, чтобы остаться при каком-нибудь князе и жить в тепле, покое и довольстве. Понял он это зимой, когда они остановились в замке князя Артаха. Поначалу их приняли там с распростертыми объятиями, звали остаться до весны. Риннар так и собирался. Но за несколько недель ухитрился перессориться с половиной домашних, довел хозяина до белого каления, и странники с треском вылетели за ворота - спасибо еще, собак не спустили, как рассудительно заметил Риннар, шагая по дороге, звонкой от мороза.

Характер у Риннара был отвратительный. Обид он не спускал никому, особенно же - вышестоящим. Чуть что - лез в драку. Слепой-то! Вспыльчив был, неуживчив, за словом в карман не лазил, а слова у него были - одно острее другого, особенно когда напьется. Это был еще один его порок: меры в вине он не знал, сколько поставят - столько выпьет. А напившись как следует, делался прямо-таки буйным. Эрин, будучи в гостях, старался потихоньку убирать от него подальше бутылки с вином. Но помогало это мало: Риннар хоть и не видел, но слышал прекрасно, и ужасно сердился, когда замечал такое дело. К тому же все хозяева почему-то считали своим долгом напоить певца до бесчувствия. Ну, и получали...

Единственный человек, которого Риннар никогда не обижал, а задев, даже нечаянно, старательно извинялся, был почему-то Эрин. Эрин потом, много лет спустя, удивлялся, как у непоседливого, взбалмошного певца хватало терпения по сто раз повторять с ним одни и те же мелодии и слушать, как Эрин безбожно перевирает самый простенький мотивчик. Как-то раз, когда оба они были в подпитии, Эрин набрался храбрости и спросил:

- Рин, а отчего ты со мной такой добрый? На других, чуть что, сразу злишься, а меня не то, что ни разу не ударил, - дурного слова не сказал... Риннар серьезно обернулся к нему - в такие моменты всегда казалось, будто он смотрит, - помолчал, и ответил:

- Тебя грех обижать, ты - Богом отмеченный. И дар тебе дан великий. Я вижу. Вот выучишься петь - ты не только меня, ты и Фалера, и Анара-южанина за пояс заткнешь. Он помолчал еще. Потом добавил:

- А потом, они все - они сами по себе. А ты мой ученик, ты мне сдачи дать не можешь. Какой же интерес драться с тем, кто сдачи не может дать?

Несносный он был человек, Риннар-певец, грубиян, задира и пропойца. Но потом, много лет спустя, вспоминая учителя, Эрин был благодарен ему не только за науку, но и за эти брошенные мимоходом фразочки - ему казалось, что именно они - больше, чем все книги, прочитанные им за свою жизнь, - сделали его человеком.

Пятнадцать лет странствовали они вместе. Обошли весь Делон. Бывали и на западе, в Ромейских лесах - Риннар забирался в самые глухие деревушки в предгорьях Западных гор; и на севере, у высоких, скалистых берегов, о которые вечно билось холодное Северное море; и на востоке, на границе со Степью, в княжествах, где люди жили в вечном ожидании набега, а среди высоких светлокожих делон-ри частенько попадались приземистые, смуглолицые люди с раскосыми глазами - потомки степных кочевников; и на юго-востоке, где веселые, загорелые люди выращивали виноград на склонах гор - там их в каждом, самом бедном селении, вдоволь поили отличным местным вином; и на юге, в Проходе. Забредали они и в южные земли, где народ говорил не по-делонски, не признавали власти владыки Домайна и поклонялись диким языческим богам, не ведая в невежестве своем о Едином Боге, чей Меч царит над миром. Эрин давно уже стал настоящим певцом, искусно играл и на зонне, и на арфе, и даже на флейте - хоть и не подходящий это инструмент для певца. Он знал наизусть все песни Риннара, и многие из старых песен, которых Риннар не пел, и еще слагал свои, ничем не хуже. И все же по- прежнему называл себя учеником Риннара.

- Да брось ты меня, - говаривал ему Риннар. - Чего тебе возиться со стариком? Хочешь бродить - броди один, а меня оставь, стар я по миру таскаться. Вот поселюсь у какого- нибудь князя...

Но Эрин прекрасно понимал, что все это - лишь прекрасные мечты. Риннар начал сдавать, и голос у него был уже совсем не тот, что прежде. К тому же к старости характер у него отнюдь не улучшился.

Но однажды зимой Риннар заболел, и заболел всерьез. Перезимовали они в замке какого-то князя: Риннар петь не мог, но Эрин пел за двоих, и вдобавок обучал грамоте сыновей князя - тот считал грамоту делом полезным, но в Храм детей посылать почему-то не хотел. Риннар, против обыкновения, вел себя очень тихо, но весной, когда кончилась распутица, потребовал, чтобы Эрин отвез его в Домайн. При Храме был приют для бездомных стариков, и Риннар заявил, что хочет туда. Отговорить его не удалось ни князю - который с радостью взялся бы кормить его ради того, чтобы оставить при себе Эрина, - ни самому Эрину. Делать нечего - Эрин повез его в Домайн. Но по дороге старику стало хуже, и он умер в двух днях пути от Домайна. Эрин очень горевал по учителю, но в душе был рад за него. Не представлял он себе гордого, независимого певца в стариковском приюте. А умереть в дороге - эта смерть была как раз для него. Эрин отвез Риннара в Домайн, похоронил его там по торжественному обряду, проведал Хальти - тот по- прежнему был главным наставником, - и снова отправился в путь. Мог бы он, конечно, наняться на службу к какому-нибудь князю - да что там к князю! к самому королю - не было в Делоне певцов, равных ему, - но за пятнадцать лет Эрин привык бродяжничать, и теперь ему не сиделось на месте.

И покатилась по Делону слава несравненного Эрина, Эрина-певца, Эрина-нари(*). И только в Сенде, его родной деревне, где его братья и сестры успели обзавестись многочисленными семействами, его по привычке звали Эрином-убогим.

* Нари - певец, который не только поет чужие песни, но и слагает свои. Прозвище же "нари" дается только самолучшим певцам: за всю историю Делона его носили всего пять или шесть певцов.