Глухой

- Какая же ты все-таки глупая Золотце, - вычитывала Маша свою куклу, - сколько раз я тебе говорила держать осанку; ведь ты же леди! Что подумает обо мне, глядя на тебя, Иван Александрович. Положи правую ручку так, а левую так; да подбородочек приподними. Ну вот, это же совсем другое дело!

Маша была белокурая девочка одиннадцати лет с худеньким миленьким, еще не тронутым косметикой личиком. Одета она была по-мальчишески, в простенькую хлопчатобумажную рубашку в клеточку, выпущенную поверх светлых джинсов; ее туалет завершали белые затоптанные носочки. Ее большие, наивные как у новорожденного теленка глаза, глядя на провинившуюся куклу, старались изобразить строгость, но надувшиеся в притворной серьезности губки уже щекотала всепрощающая улыбка. Еще мгновение, и Маша, крепко прижимая Золотце к груди и, звонко визжа от только одним детям известной радости, закружилась по комнате в только что ею придуманном танце. Маша и сама понимала, что давно уже вышла из кукольного возраста, но мысли о том, что придется навсегда расстаться с Золотцем так ее расстраивали, что она их сразу же испуганно прогоняла. Золотце до появления Ивана Александровича была для нее единственным близким другом: со сверстниками, по причине закомплексованности отношения у нее не ладились; мать сильно пила, гуляла и почти не уделяла ей внимания, а зачастую и вообще забывала про ее существование; отца у нее никогда не было, а очередного маминого сожителя дядю Колю она боялась.

Иван Александрович (хотя он был совсем еще молодой человек, Маша почему-то никогда не называла его только по имени) уже два месяца снимал в их трехкомнатной квартире комнату. Он был студентом, но необычным: он был глухим. Говорил он всегда громко, почти кричал, неправильно иногда ставил ударения и заикался. Машу, в первое время знакомства более всего поразило в нем то, что он умел читать по губам. Тут надо добавить, что глухим он, в некотором роде, был не совсем. То есть, слышал он не так, как слышит нормальный человек, но все-таки, кое-что да слышал. А полностью глухим, притворялся потому, что это ему было удобно. Не слышать того чего не хочешь слышать, а, следовательно, и не замечать того, чего не хочешь замечать,- желание для человека, привыкшего более к тишине коридоров, нежели к шуму кипящей за толстыми стенами интерната, жизни, вполне объяснимое.

Иван Александрович Котенков был сиротой и воспитывался в специальном для глухонемых интернате. Как одаренный ребенок, он был направлен в институт и, сдав необходимые экзамены, был принят туда с начислением хоть какой ни маленькой, но все ж таки стипендии. Еще, каждый месяц в виде поощрения за примерную учебу он получал хотя и небольшую, но жизненно необходимую финансовую поддержку от покровительствующего его родному интернату филантропа. Институтское общежитие было переполнено, и в целях экономии, он был вынужден снимать комнату на первом этаже у пропившей почти всю свою мебель алкоголички. Питался он более чем скромно, но никогда не позволял себе вольностей по отношению к чужому холодильнику, был всегда приветен, скромен, тих, почти все время находился если не на учебе то в библиотеке, за квартиру платил всегда вовремя и был, что называется идеальным съемщиком. Несмотря на то, что сам еле перебивался, старался по возможности регулярно подкармливать девочку недорогими конфетами, а иногда даже угощал ее мороженным; в последних числах каждого месяца, когда получал стипендию, всегда покупал ей плитку ее любимого молочного шоколада. Но не этим или, правильнее будет сказать, не только этим покорил он Машу. Маше было тепло видеть, как бережно, будто с дорогой хрустальной вазой, которую легко разбить, обращается он с совершенно чужим ему человеком, то есть с ней, с Машей. Она чувствовала, что ее жизнь, такая незаметная, дешевая и всем безразличная, приобретает в его присутствии такую важную для каждого человека неоценимость. Всегда когда он улыбался, по ее телу пробегала радостная дрожь, и душа ее переполнялась детским не поднадзорным счастьем. Время, когда он не был рядом, тянулось медленно и мучительно. Скучая, она подвергалась то приливам нежной тоски, то приступам отчаянной ревности (в такие моменты здорово доставалось Золотцу). В общем, она вела себя так, как вел бы на ее месте любой ребенок, с рождения лишенный любви, а потом нечаянно ее приобретший. Скуку разбавляли школа и рисование, которому, кстати, научил ее Иван Александрович. Еще Иван Александрович научил ее молиться Богу, что она и делала регулярно: утром - невнимательно; вечером - внимательней; когда на кухне происходили пьяные ссоры (а это было довольно часто), заканчивающиеся, как правило, дракой - очень внимательно.

Маша волчком крутилась по комнате, как скрипнула дверь.

- Иван Александрович! - взвизгнула она, всплеснув руками и, подбежав к нему, опомнилась, покраснела и приняла вид серьезной светской дамы. - Здравствуйте. Как ваши дела? Как успехи в учебе?

Перед ней стоял парень восемнадцати лет, но благодаря недельной растительности на лице выглядевший немного старше, высокий, худой, со спокойным выражением на приятном лице.

- А-а, з-здра-авсвуй! - сказал Иван Александрович и легонько по-дружески потрепал Машину головку, превратив тем самым специально для него уложенную прическу в накиданную неаккуратным крестьянином копну сена. Другой рукой он протянул ей спрятанную до нужного времени за спиной шоколадку. - Ра-асти бо-ольшой.

- Ой! Иван Александрович, - воскликнула Маша смущенно, - не надо было.

- А-а, б-бери, б-бери, при-ишлось продавщицу шлепнуть, - сказал он, приставив указательный палец к виску, изображая пистолет, - слишком медленно отсчитывала мелочь.

- Ну, как вам не стыдно, - сказала Маша тоном своей строгой учительницы по русскому языку, - нельзя же так.

- А-а, в це-елях перево-оспитания мо-ожно, иногда, - сказал Иван Александрович и, переменив тон с шутливого на отцовский, спросил: - Как в школе а-а, дела?

Маша ждала этого вопроса и поэтому, с плохо скрываемой гордостью и очевидно притворным равнодушием, ответила:

- Четыре по труду и литературе.

Убедившись, что ее заявление произвело на лице Ивана Александровича необходимую реакцию и, немного погревшись в лучах своей доблестной славы, она тихо сообщила, что по математике три и, желая поскорее убежать от обсуждения этой незначительной подробности, переменила тему.

- Да я же совсем забыла! Посмотрите лучше, что я сегодня нарисовала, - она достала из своей папки для рисования исписанный акварелью листок бумаги и, окинув его творчески-честолюбивым взглядом, самодовольно добавила: - достойно кисти самого Моцарта!

Иван Александрович разразился смехом, но, поняв, что этим он может обидеть юного художника, последователя Моцарта, он усилием воли заставил себя успокоиться и оценить картину.

- А-а эта ко-остлявая су-убстанция в а-а, ле-евом нижнем углу, надо пола-агать а-а, я? - и он снова рассмеялся. - Ра-аз, два, три... се-емь пальцев! Спа-асибо, конечно, но-о мне столько а-а, не нужно. Что я буду с ними а-а, делать?

Маша растерялась. Она не знала, как ей реагировать на его смех: то ли смеяться вместе с ним, то ли обидеться, хотя бы для вида.

Наконец Иван Александрович успокоился и с серьезным лицом, но, все еще смеясь в душе, сказал:

- Изви-ини меня, пожалуйста. Спа-асибо тебе за а-а, картину, - он еще раз бросил взгляд на картину. - Хо-орошо, а-а, талантливо; но запомни раз и на-авсегда, что а-а, Моцарт - не художник, а-а, Моцарт - композитор.

Маша покраснела. Из глаз ее потекли слезы, и она, всхлипывая и закрывая лицо ладонями, тихо и пристыжено засмеялась. При этом она мельком глянула на своего друга таким уничтоженным взглядом, что тому стало искренне неудобно за Моцарта, который так по подлому оказался композитором.

Иван Александрович еще раз извинился, сказал, что такое с каждым может произойти, и вытер ее заплаканное лицо своим носовым платком. Через полчаса про Моцарта уже никто не вспоминал: Маша рисовала натюрморт с большой с отколотым ушком чашки, а Иван Александрович внимательно следил за правильностью этого процесса, когда надо делая свои замечания.

Вечер прошел интересно и, пожелав ей спокойной ночи, Иван Александрович ушел в свою комнату. Оставшись одна, Маша выключила свет и села на кровать спиной к окну. Фонари уже зажглись, и один из них, находящийся прямо перед ее окном, освещал ей спину, растягивая тень от ее маленькой фигурки по всему полу. Налюбовавшись своей внушительной тенью, она сняла носочки, залезла на кровать и, перевернувшись на колени, стала рассматривать освещенный фонарем участок тротуара. Начинался дождь, и на стекле уже появилось несколько водяных полос. Некоторое время она любовалась редкими, спешащими домой пешеходами, а потом начала молиться. Она молилась так, как ее научил Иван Александрович. Сначала, она должна была простить всех своих обидчиков, но таковых не оказалось, и так как надо было кого-то простить, то пришлось прощать учительницу по математике, поставившую ей тройку, которая хотя и поступила справедливо и даже милосердно, но кроме нее прощать было некого. Потом она молилась за всех без исключения людей, что бы в мире жили и не воевали; за Ивана Александровича, что бы всегда был рядом; за мать, что бы бросила пить и начала ее любить; за маминого сожителя дядю Колю, что бы ни бил маму, не пил и если нельзя сделать, что б он вовсе не ругался, то пусть хоть матом перестанет ругаться. Молитва получилась сильной. Этот вывод Маша сделала из того, что когда она молилась за всех людей и представила себе, что люди убивают друг друга и никак не хотят остановиться, то так разрыдалась, что не заметила, как начался ливень; когда, уже успокоившись, подумала, что Иван Александрович когда-нибудь уйдет, то разрыдалась с новой силой; когда представила, что дядя Коля бьет маму, то так на него разозлилась, что долго не могла заставить себя за него помолиться, но все-таки смогла.

Маша долго не могла заснуть. Возбужденный напряжением мысли мозг рождал различные образы, раздражающие чувства и отгоняющие сон. Сначала ей чудилось, что она подписывает какой-то приказ, который обязывает всех людей быть хорошими, а продавцов мороженного раздавать его детям даром; этот приказ делает всех счастливыми, и все ее, Машу хвалят и показывают по телевизору. Потом ей представилось, что она на уроке математики выходит к доске, решает сложное уравнение, и учительница ее хвалит, и ставит ей пять с плюсом; она идет домой и показывает ее Ивану Александровичу, и он восхищается ей, а в этот момент в комнату входит мама и радуется вместе с ними, и говорит, что она бросила пить и выгнала дядю Колю... На этом месте она очнулась: из кухни доносились грубый, надрывающийся бас дяди Коли и прокуренный, с истерическими нотками голос матери, - все это Маша слышала уже много раз, и каждый раз она чувствовала панический страх и отчаяние за то, что ничего ей уже не поможет, и что замки, которые она воздвигла в своем воображении, оказались на самом деле песочными, и чья-то нога топчет их, просто так, ради смеха.

-...ука-а! Я же для себя ее оставил, на опохмелку! Я же эту пол-литру на свои кровные!.. купил!.. - орал, задыхаясь от злости, дядя Коля, и Маша чувствовала, как вздуваются на его шее толстые, темно-синие вены, как искривляется его широкий, с пунцовыми губами рот на налитом кровью морщинистом лице, как горят ледяной ненавистью его тупые, с посеревшими белками глаза.

- Я-э трогала ваю вадяру, - кричала мать. Чувствовалось, что она была сильно пьяна: говорила не связно, сильно искажая речь: - саседка... чекушку выпили... сваю... поэл!

Послышались глухие звуки ударов, заставившие Машу ойкнуть и закрыть лицо ладонями. После этого на кухне некоторое время молчали; потом послышался шепот: дядя Коля, очевидно о чем-то просил мать, а та никак не могла на что-то согласиться. До Маши доносились только отдельные слова, значения которых она не понимала, но к которым, почему-то, внимательно прислушивалась: "...дура!" - "нет! она еще ребенок!" - "какая разница" - "нет!" - "все равно рано или поздно..." - "нет!" - "я заплачу" - "нет!" - "водка!" - "нет!" - "во-одка!" - "нет!.. сколько?" - "пять" - "нет!" - "десять!" - "нет!" - "десять бутылок! дура!"

Маша услышала чей-то, напоминающий вой плач, который заглушался закрываемой на кухне дверью и приближающимися шагами, но все еще был слышен. Скрипнув, дверь в ее комнату открылась и закрылась, и она увидела чей-то темный силуэт; он немного, словно собираясь с духом, постоял на месте, потом медленно, чуть пошатываясь, начал приближаться. Свет исходящий от фонаря осветил его большие, с панцирными иссиня-черными ногтями ступни, потом кривые, покрытые густой шерстью ноги, длинные семейного типа трусы, потертые и со свисающими нитками, грязную майку в жирных пятнах и, наконец, лицо. Дяди Колино лицо очень напугало Машу; оно представляло собою лицо нереального, сказочного персонажа, выдуманного чьей-то воспаленной головой, которой помогали пустой желудок, одиночество и плохое настроение. Оно было отвратно: какие-то удивленные широко раскрытые глаза, взволнованно, по-воровски подвижные; нервно дергающаяся щека; вместо носа - кусок бесформенной пластилиновой массы; непрерывно увлажняющиеся языком губы, словно рот вот-вот собирается раскрыться и поглотить кого-нибудь; глубокие морщины на заросшем лице в сочетании с темнотой создавали впечатление плохо заживших шрамов, из которых вот-вот потечет кровь, - все это до такой степени напугало бедную девочку, что она не могла произнести ни звука, а только, как скованный страхом кролик, чувствующий приближение удава, жалась к стенке, поджав колени и судорожно прижимая Золотце к груди.

Дядя Коля все приближался. Паркет под его босыми ступнями скрипел, заставляя Машу вздрагивать при каждом его шаге. В паузах между его скрипом, она все еще слышала чей-то доносящийся из кухни стон. "Он плохой, очень плохой, - пронеслось в голове у Маши, и она, закрыв глаза, машинально, не отдавая себе отчет и не задумываясь, начала тихо шептать: "Отче наш, который на небесах, да славится Имя твое, да прибудет...". Внезапно, кто-то сильно сжал ее плечи, и голова ее ударилась о подушку. Гнилой, кислый, горячий запах ударил ей в нос, и она с силой забилась головой о подушку, издавая звуки затравленного лисенка. Голос дяди Коли зашептал ей что-то ласковое, и зловоние исходящее из его рта стало невыносимо; она еще сильнее забилась, отчаянно брыкаясь и больно ударяя его в живот.

Вдруг, что-то случилось, - Маше показалось, что скрипнула дверь, и включился свет, - и стальная хватка, сковывающая ее тело, ослабла; в то же мгновение она открыла глаза и увидела, как что-то большое и сильное пронеслось мимо нее, и дядя Коля, словно котенок сбитый автомобилем, полетел в угол. Она слышала звуки ударов, но из-за яркого света не могла ничего разобрать. Наконец ее глаза привыкли к свету, и первое, что она увидела, был Иван Александрович. Его изменившееся лицо поразило Машу: оно было красно; всегда такие милые, смеющиеся глаза, переполняла ненависть; нижняя челюсть дрожала, - это лицо было так непохоже на то лицо Ивана Александровича, к которому она привыкла, но именно вид этого, а не какого-нибудь другого лица, мгновенно прогнал страх и полностью ее успокоил. Он, что-то громко кричал, но она никак не могла разобрать, что именно. Вторым, кого она увидела, был дядя Коля. Он, скорчившись, лежал в углу и содрогался от обрушивающихся на него ударов. Его лицо, казалось, было залито кровью: из его рассеченной брови, заливая глаз, текла кровь; нос был свернут набок, и из него, как из крана тоже текла кровь; разбитые губы скривились в испуге, обнажая испачканные грязного цвета кровью зубы. Хватаясь за подоконник, он попытался было подняться, но, получив удар ногой в пах, снова упал на пол, издавая такой нечеловеческий вопль, что по Машиной спине пробежали мурашки.

- Что-о! А-а, бо-ольно?! - кричал Иван Александрович. - А-ани те-ебе все ра-авно а-а, н-не ну-ужны! А-а, б-бе-ез них те-ебе бу-удет а-а, лучше!

В этот момент в комнату вбежала мать. Закутана она была в старый засаленный халат; под глазом был свежий, еще не успевший потемнеть синяк.

- Что ты с ними сделал! - закричала она на глухого.

Иван Александрович, повернувшись к ней, прищурил глаза, словно вспоминая, где он раньше мог видеть ее лицо.

- Ч-что-о я с ни-ими сделал?! - закричал глухой так громко, что мать побледнела от страха. - Что-о ты а-а, сде-елала с собой?! Вы-ы ду-умали Ва-аня со-овсем а-а, глу-ухой, а-а я все слышал. Ты-ы!.. Ты-ы продала свою а-а, дочь, за а-а, в-во-одку!!!

Последние слова глухой произнес так громко и с таким надрывом, что мать, мельком взглянув на дочь и, покраснев, молча выбежала вон.

Маша молча сидела на кровати, как и прежде прижимая Золотце к груди. Голова у нее шла кругом. Иван Александрович еще что-то долго кричал, но она больше ничего не слышала. Она задумчиво и нежно смотрела на него и думала, что пока он такой большой, сильный, с этим человечески милым раскрасневшимся лицом и дрожащей от негодования челюстью, находится рядом, то с ней, с Машей ничего плохого произойти не сможет. Она почувствовала, как по ее груди расплывается тепло; ей отчего-то стало на душе тепло. "Господи, - подумала Маша, - сделай так, что бы он был моим отцом!"