Труды Льва Гумилёва АнналыВведение Исторические карты Поиск Дискуссия   ? / !     @

Реклама в Интернет

История ислама

Август Мюллер

Книга первая. АРАБЫ И ИСЛАМ

Глава IV. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ПРОРОКА И ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА ЕГО РЕЛИГИИ. СИСТЕМА ВЕРОУЧЕНИЯ ИСЛАМА

Война из-за окопов и истребление курейзов служат в истории Мухаммеда поворотным пунктом, не менее знаменательным, чем битва при Бедре. Подобно тому, как первое выигранное дело выдвинуло сразу бездомного беглеца, ставшего независимым властелином, окруженным собственным войском, которого нельзя уже было презрительно игнорировать, так и кончившийся без последствий поход коалиции убедил окончательно его противников, что им далеко до него, даже при напряженном сконцентрировании всех сил, по крайней мере в его собственных владениях. С этих пор они и не стараются возобновлять попытки борьбы; каждый из неприятелей сопротивляется в одиночку, как умеет и сколь возможно долее, рассчитывая при этом только на случайности счастливого оборота войны, но не помышляя вовсе о возобновлении единственно разумной политики совместной обороны. Бедуин рассчитывает на дальность и малую доступность своих пастбищ, иудеи ≈ на крепость башен, мекканцы пробуют еще защищать свою святую область, но никто из них не осмеливается более предпринять наступательную борьбу. Поэтому Мухаммед может преспокойно вести атаку поочередно то на одного, то на другого, пока всех по порядку не поглотит. Мастерски глубоко рассчитанными политическими маневрами обделывает он все это; пророка не волнуют ни страсти, ни предубеждения. С невозмутимо холодным спокойствием взвешивает он средства: подавляет опасное движение со всей подобающей строгостью, умеет при случае перекинуть и золотой мост для уступчивого противника, лишь с виду сопротивляющегося. Искусство его располагать в свою пользу неприятельские силы, дробя их безмерно, равно как и стремление разыграть еще при этом великодушие, напоминает коварно-хитроумную политику римлян.

В течение всего шестого года (627) пророк занят расширением области своего влияния по всевозможным направлениям, начиная с безусловно подчиненной отныне его власти Медины. Он пытается снова внушить к себе уважение в среде бедуинов центральной Аравии. Стараясь прикрыть таким образом тыл свой на востоке и северо-востоке, Мухаммед мог, никем не тревожимый, посвятить свои досуги и любезным землякам юга, а на севере ≈ городам иудейским. Он начинает задирать их всякими способами и поджидает только время, когда можно будет окончательно их поглотить. И вот действие открывается целым рядом набегов на различные отделы племен Гатафан, Асад и Хавазин. В сущности они не приводят к значительным результатам, но служат прямо к устрашению беспокойных соседей. Попутно захвачен мекканский караван, сделано нападение и пощипаны немного Бену Са'д в Фадаке, подозреваемые в сношениях с иудеями Хейбара; глава последних Усеир смещен и изменнически умерщвлен вечно готовым к услугам пророка подосланным лицом. Было бы очень интересно иметь более точные сведения о неко- торых других предприятиях пророка того времени; как кажется, тогда уже Мухаммед начинал распускать сети далеко за пределы Аравии. С тех пор как он отрезал торговую дорогу на север мекканцам, его мединцы стали высьшать сами караваны в Сирию. В этом же году наказаны были Фезариты, отдел племени Гатафан, за то, что они осмелились ограбить караван мединцев невдалеке к северу от города. А незадолго перед тем, так сообщает предание, был направлен набег также к северу. Потребовалось отомстить за ограбление посланника, которого отправил Мухаммед в Сирию к византийскому императору Ираклию, занятому в то время приготовлениями к серьезному походу против персов. О цели посольства, которое, вероятнее всего, было направлено не к самому императору, а скорее к префекту Палестины, ничего достоверного не известно; также не имеется сведений о вероятной связи между этим посольством и походом, предпринятым два месяца спустя в Думат Аль-Джандаль. Христианское народонаселение этого оазиса было, как кажется, издавна в тесной связи с христианскими элементами владений Хиры; с этим предположением согласуется и то, что глава их, хотя чисто арабского происхождения, из племени Келб, носил королевский титул. Без сопротивления подчинился он посланному военачальнику мусульман и обязался выплачивать дань; на самом же деле эта маленькая страна, как увидим далее, подчинилась гораздо позже.

Меж тем приближался конец шестого года (весна 628), а вместе с ним наступление мекканских паломнических празднеств. Как и всегда, происходили они в среднем из один за другим следующих священных месяцев 3у'ль-ка'да, Зуль-хиджжа и Мухаррем [*1]. Но уже в Зу'ль-ка'де, когда открывалась ярмарка в Маджанне, многие арабы имели обыкновение посещать Мекку, чтобы успеть совершить так называемое посещение, т. е. малое паломничество, ограничивающееся обходом святынь Мекки; меж тем как в большое паломничество, собственно Хаджж, включались кроме того процессии на Арафат и в Мину. Перед самым началом этого самого месяца объявил Мухаммед своим правоверным, что им совершено паломничество во сне, и ему вручены ключи от Ка'бы. Следовало приготовляться немедленно к паломничеству, но не брать с собою другого оружия, кроме меча, так как это будет мирное предприятие.

Почти невероятно, чтобы пророк, опираясь лишь на сновидение, мог решиться выполнить такое важное по последствиям решение, едва ли был он в то время до такой степени наивным человеком. У него, вероятно, были особые причины предполагать, что курейшиты должны были поневоле беспрепятственно допустить его, как и всякого другого, посетить в эти священные месяцы Мекку и Ка'бу. Но какого рода были эти соображения, об этом нет никакого указания в дошедших до нас преданиях. Между тем, со времени изменения киблы, Ка'ба делалась как бы средоточием общины правоверных. Овладеть Ка'бой стало конечной целью стремлений пророка, а в интересах мекканцев было держать его вдали от священного города. Все это должен был знать Мухаммед. С другой стороны, трудно предположить, чтобы сам он уже тогда захотел вдохнуть своим единоверцам неограниченное уважение к древним обычаям, которые так жестоко преследовал, где только мог. Мы видим при этом, что теперь лишь немногие из выдающихся людей Мекки ревностно относились к продолжению сопротивления, и то те только, которые имели особые причины к личной вражде к пророку, так, например, И к р и м а, сын убитого при Бедре Абу Джахля. Дальше мы видим также, что главную роль во вскоре наступивших переговорах стали играть не члены семьи Махзум или же Омейи, а Бену М а'и с, доселе малоизвестный отдел племени курейшитов. Абу Суфьян, душа всякого направленного против Мухаммеда предприятия, вдруг как бы стушевывается, сходит со сцены. Мы слышим, наконец, что вскоре один из первых среди махзумитов, Халид Ибн аль-Валид, принимает от- крыто ислам. Если принять все это во внимание, невольно является догадка, что мудрейшие между мекканцами прозрели, со времени войны из-за окопов, бесполезность сопротивления. С предупредительною готовностью выслушали они, должно быть, предложения Мухаммеда, которые мог он сделать через посредство дяди своего Аббаса или кого-нибудь другого. Вероятно, пришло одному из них в голову, что можно исподволь приучить мекканцев к лицезрению ненавистного человека, и вот воспользовались паломничеством в месяцы всеобщего мира. Но в момент исполнения, когда в толпе вспыхнуло грозное негодование и резко выступила наружу непримиримая ненависть личных врагов пророка, благоразумные люди спохватились и не решились на этот раз продолжать толковать о снисходительности. Все это, впрочем, довольно гадательно, поэтому попытка осветить факты, о которых предстоит нам рассказывать, может быть и излишня.

По зову пророка около 1500 мединцев и асламитов двинулись в путь к Мекке первого Зу'ль-ка'ды. Священный месяц уже наступил. Беспрепятственно достигли правоверные Усфана, в 10 милях к северо-западу от Мекки. Но здесь пророк получил неблагоприятное известие: услышав о его приближении, курейшиты и живущие вблизи их союзники наскоро вооружились и потянулись лагерем из города к северу, а конницу выслали по дороге к Усфану. Чтобы подойти насколько возможно ближе к городу, Мухаммед повернул вправо, обогнул конные разъезды мединцев и достиг Худейбии, на самой границе священного округа, невдалеке от стоянки мекканцев; здесь пророк скромно расположился. Племя Хуза'а, старинные союзники и неизменные его шпионы ≈ часть их перешла уже в ислам, ≈ сообщали Мухаммеду точно обо всем, что происходило в городе. При помощи их завязал он дипломатические сношения с целью добиться мирного вступления в Мекку. Вначале поступал он энергично, угрожая в крайнем случае пробиться силой и проложить себе путь к Ка'бе; впрочем, выражал также при этом готовность заключить перемирие с курейшитами на долгий срок, обещал на будущее время беспрепятственный пропуск их караванов везде под тем условием, чтобы ему предоставлено было разделаться с остальными арабами, как он пожелает. Посланцы беспрерывно сновали между обоими лагерями, но обе стороны ни до чего не могли договориться. Наконец Мухаммед послал своего зятя Османа и в то же время дозволил некоторым другим посетить своих родных в Мекке. В лагере мекканцев никто не выказал особенного сочувствия к Осману, и он нашел целесообразнее уехать в город, чтобы там начать предварительные переговоры, прежде всего, надо полагать, со своими родственниками из дома Омейи. Прошло три дня; ни он, ни другие не возвращались, а между тем распространился слух, что курейшиты убили зятя пророка; положение дел становилось серьезным. Никоим образом Мухаммед не мог допустить безнаказанно убийства уполномоченного им лица, тем более что это был его зять. Тотчас же стали правоверные хватать кого попало из мекканцев, задерживая их в виде заложников; в свою очередь, и вблизи стоявшие курейшиты стали задирать мединцев; казалось, надвигался момент всеобщей резни.

У правоверных не было вовсе оборонительного оружия, одни только мечи; пророк возвестил, что предстоит вполне мирный поход. Положим, беглецы, равно как и ансары из прежних, были люди неустрашимые и преданные, но являлось невольно сомнение ≈ будут ли держаться так же стойко ввиду непредвиденно критического положения дел те многие, которые перешли в ислам недавно. В этот решительный момент Мухаммед собрал все свое войско вокруг громадного дерева, вышел к воинам и потребовал от каждого из них клятвы рукоприкладством в знак того, что они его не покинут. Слава, какой впоследствии пользовались принявшие участие в этой ╚клятве благоволения╩ [*2], указывает слишком ясно, насколько сознавалась вся опасность; ставилось на карту все. Но и курейшитам тоже очень не хотелось вступать в бой, исход которого ввиду отчаянной храбрости мусульман нельзя было заранее предвидеть. Они послали Сухейля Ибн Амра, из дома Ма'ис, с двумя сотоварищами. Предложено было Мухаммеду заключить следующее условие: он обязан со своими немедленно же вернуться обратно, зато в следующем году ему дозволен будет доступ в Ка'бу в течение трех дней. Когда мусульмане узнали об условиях, некоторые из ревностнейших, а во главе их Омар, пришли в ярость, собирались даже отказаться повиноваться. Пророку потребовалось употребить всю силу своего авторитета, чтобы довести дело до конца и удержать своих от прискорбных насилий, может быть, оскорблений посланных для переговоров. Особенно возмущало правоверных, когда дело дошло до редактирования договора, что курейшиты отказались наотрез поставить в начале его обыкновенную мусульманскую формулу ╚во имя Аллаха, Всемилостивого и Всемилосердного╩, а также не соглашались на обозначение Мухаммеда в качестве посланника Божьего. Когда же пророк спокойно кивнул исполнявшему при этом роль писца Алию в знак согласия на желания язычников, ревностные поборники веры окончательно смутились. Вообще, замечательный этот исторический документ, в том виде, в каком составлен, действительно был в состоянии тяжело встревожить хоть кого, даже самого невозмутимого правоверного. Гласил он следующее: ╚Во имя твое, о Аллах! Вот условия, на которых заключен мир между Мухаммедом, сыном Абдуллы, и Сухейлем, сыном Амра. Оба они пришли в соглашение, что война прекращается между договаривающимися сторонами на 10 лет. В течение этого срока обе стороны пользуются полною безопасностью, та и другая обязуются не нарушать мира. Притом, если один из курейшитов без ведома тех, кои имеют над ним законное право, перейдет на сторону Мухаммеда, то сей последний обязуется выдать его; если же кто-либо из окружающих Мухаммеда перейдет к курейшитам, они не обязаны выдавать его обратно ему. Затем да пребудет меж нами нелицемерная прямота, и да не будет места никакой тайной неприязненности либо хитрости. Далее, если кто-либо (из остальных племен) восхочет заключить договор или союз с Мухаммедом, то это допускается; а если пожелает учинить таковой же с курейшитами, то и это возможно. Кроме того обязан ты [*3] в этом году очистить нашу область и не возвращаться к нам в Мекку. А затем, по истечении годичного срока, очистим мы (город) перед твоим прибытием, тогда можете ты и сопровождающие тебя вступить туда и пробыть в нем три дня, вооруженные тем, что потребно на пути, а именно: мечами в ножнах; никакого иного (оружия) не имеете ты и твои права надевать╩.

Подписав документ, мекканцы удалились, а Мухаммед тотчас же повелел умертвить взятых с собой жертвенных животных и произвести обычное к концу паломнических церемоний обрезание волос на голове. Пророк хотел засвидетельствовать, что, несмотря на запрещение посещения священной местности в этом году, паломничество все-таки следует считать совершившимся во всем его религиозном объеме. Однако те именно, которые привыкли непоколебимо верить в каждое слово посланника Божия, возмутились в душе и не сочли возможным повиноваться в данную минуту подобному приказанию. В их глазах казалось это каким-то мгновенным припадком слабости, вовсе не божественной. Возможно ли, думали они, что пророк, так определенно сам возвещавший вступление в Мекку, отделывается теперь пустой уверткой, объявляет, что возвещенный им успех откладывается, и по каким-то непредвиденным обстоятельствам желает вернуться; вместо непрестанно проповедуемой прежде неослабной войны против неверующих заключает вдруг перемирие, и при каких еще условиях ≈ унизительнее их нельзя и придумать. Поэтому они исполнили приказ лишь после неоднократно повторяемых напоминаний, и то тогда только, когда он сам подал пример. Исполняли неохотно, небрежно, отчасти не вполне и угрюмо двинулись в обратный путь.

Вскоре, однако, все спохватились и уразумели всю справедливость сказанного Абу Бекром в виде предостережения неукротимейшему из них, Омару. ╚Держись поближе, у самого его стремени, помни ≈ он посланник Божий!╩ Договор действительно был неизбежным последствием того безвыходного положения, в котором очутился Мухаммед против всякого ожидания. Зато же пророк и сумел на нем выказать все свое величие. Благодаря несравненно высокому самообладанию он превратил весь договор в ловкий дипломатический фокус. Курейшиты вообразили было, что львиная доля выгод на их стороне, меж тем, в конце концов, должны были удовольствоваться одним слабым утешением поспесивиться, и то на короткий очень срок. Мухаммед, по-видимому обделенный и униженный, становится вскоре неоспоримым господином положения. Неоценимой выгодой для него оказалось уже то, что мекканцы согласились договариваться с ним на равной ноге. Заключением союза они как бы признавали его равноправность с собой, снимали официально пятно с него, некогда бежавшего из отечества безвестного проходимца. Отныне каждый получал право признавать себя открыто его приверженцем либо союзником, не нарушая при этом древнеарабских понятий, составлявших кодекс чести всякого племени. Тотчас же ближайшие соседи Мекки, Хуза'иты, бывшие до сих пор лишь тайными союзниками пророка, стали открыто на его сторону. Между тем живущие рядом с ними бекриты (из племен Кинанитских, кочевавших между Меккой и берегом) примкнули к курейшитам. Мухаммед только этого и ждал. Между обоими этими беспокойными и издавна неприязненными племенами нередко происходили столкновения; casus belli, когда угодно, мог явиться по его желанию. Даже такой, по-видимому, невыгодный параграф, по которому он был обязан выдавать немедленно тех, которые бежали к нему в Медину без согласия своих законных владетелей, вскоре послужил ему же на пользу. Некто Абу Басир, из племени Сакиф, проживавший в Мекке в качестве клиента дома 3ухра, был посажен под замок своими господами за выраженную им склонность к исламу; он успел бежать и счастливо добрался до Медины. Зухриты послали за ним двух своих людей с письмом к Мухаммеду; пророк должен был его выдать. Но по дороге Абу Басир воспользовался счастливым моментом, убил одного из провожавших и бежал к морскому берегу. Вскоре собралась там целая толпа бежавших из Мекки по тому же самому поводу; их скопилось около 70. Стали они нападать на караваны курейшитов и столько натворили бед, что мекканцы должны были сами усердно молить Мухаммеда, не согласится ли он отменить роковой для них параграф. Отныне каждому дозволялось покинуть город и переселиться в Медину. Была доказана еще раз, и блистательнейшим образом, неспособность мекканцев препятствовать распространению ислама. Богатая добыча, которою пользовались мусульмане в каждом походе Мухаммеда, действовала на многих как неотразимая приманка; более прозорливые уже предвидели наступление скорого торжества пророка над всеми его неприятелями. Таким образом, не прошло и 22 месяцев после Худейбии, как число его приверженцев более чем удвоилось. Между спешившими со всех сторон стать под знамена правоверных находились: выдающийся полководец, Халид ибн аль-Валид, из дома Махзум, победитель при Оходе, и Амр Ибн аль-Ас, ставший впоследствии одним из дальновиднейших политиков арабских.

Неожиданные результаты договора должны были в высшей степени посрамить тех, кто, слепо негодуя, опрометчиво возмущался на действия пророка, и вдохнуть в его фанатичных приверженцев непоколебимое доверие к мудрости посланника Божьего. Но успокоение умов не произошло сразу; необходимо было предоставить правоверным хотя некоторое вознаграждение взамен, по-видимому, постигшей их неудачи. Само собой, для этой цели более всего подходило продолжать преследование иудеев. В Медине не оставалось более ни души из этого несчастного народа, но в северном Хиджазе израильтяне жили еще во множестве и благоденствовали; средоточием их был Хейбар, состоявший из трех кварталов хорошо укрепленных; ему подчинены были также значительные места Вад и'л-Кура и Фадак. Начало было уже сделано Мухаммедом, как мы видели выше; главы их Абу Рафи' и Усейр были по его приказанию умерщвлены, а племени Бену Са'д при Фадаке дан был хороший урок. Теперь пророк решил покорить Хейбар окончательно. Вскоре после отступления от Худейбии он двинулся с 1400 человек при 200 лошадей, в месяце Мохарреме, в седьмом году (в апреле или мае 628). Иудеи, конечно, не сомневались, что теперь дошла очередь до них, но понадеялись на крепость башен, построенных отчасти на высоких скалах, а также на помощь 4000 гатафанов, которых только что успели позвать на помощь; но Мухаммеду удалось захватить их врасплох. Он появился рано утром, совершив быстрый ночной переход. Если иудеи и рассчитывали раньше попытаться сразиться в открытом поле, об этом теперь невозможно было и думать: им пришлось запереться в крепость. Для гатафанов это было крайне неприятным обстоятельством. Как истые бедуины, они нуждались в свободе действий, широком пространстве, чтобы в случае поражения быстро ускакать в свои родные степи. К тому же, как кажется, Мухаммед успел надавать им всевозможных обещаний, и они покинули иудеев на произвол судьбы прежде, чем началась серьезная осада. У мусульман не было под рукой военных машин, которыми они могли бы пробить брешь в крепких стенах и башнях; предстояло, по-видимому, утомительное и скучное дело: обложение и морение голодом осажденных. С видимой неохотой отдал приказ Мухаммед срубать пальмовые плантации вокруг города. Вскоре, однако, склоняясь на разумные советы Абу Бекра, он повелел остановить начатое уже дело. Тогда один изменник из горожан указал пророку на слабое местечко одного укрепленного квартала, перед которым раскинут был лагерь мусульман. Хотя иудеи успели быстро, ввиду уже проникшего в укрепление неприятеля, перейти в близлежащий форт, но осаждающим удалось разыскать в занятом квартале военные машины. Как ни были они плохи, убеждение иудеев в неприступности их укрепленного города, естественно, значительно ослабло; пробовали они неоднократно делать вылазки, но все они были успешно отражаемы; одна башня за другой переходили постепенно в руки мусульман. В последней, самой крепкой, продержались осажденные еще 14 дней, лишь обороняясь. Наконец, когда они увидели, что Мухаммед собирается попробовать пустить в ход дотоле неизвестные военные машины, они объявили, что готовы сдаться. Им дозволено было удалиться с женами и детьми под тем условием, чтоб кроме носильного платья ничего с собой не забирали; скрывший же что-либо будет казнен. Несмотря на это, глава иудеев кинана, сын Абу Рафи', ухитрился припрятать старинные семейные сокровища. О нем немедленно донесли Мухаммеду, и пророк повелел, дабы вырвать дальнейшие признания, подвергнуть его с братом пытке, а затем казнить. Жестокая расправа нисколько, однако, не помешала победителю вскоре за тем жениться на красивой вдове казненного иудея. Добыча оказалась необычайно богатой; по обычаю, поделили ее между всеми участвовавшими в походе. Что же касается самой страны, то, так как было неудобно ослаблять силы ислама через переселение правоверных сюда, так далеко от Медины, она была снова отдана иудеям для дальнейшей обработки на неопределенный срок, ╚как долго будет угодно это Богу╩, с тем условием, чтобы данники отдавали половину доходов в казну ислама.

За свою победу над Хейбаром пророк чуть не поплатился слишком дорого. Одна еврейка, по имени 3еинаб, потеряла всех родных во время осады и вздумала отомстить за их смерть. Раз вечером преподнесла она пророку в виде подарка убитую овцу, натертую сильным ядом. Мухаммед принял приношение и приказал изжарить животное для себя и некоторых из гостей своих. При первом же куске яд обнаружился отвратительным вкусом. Пророк тотчас же выплюнул и спасся, а один из собеседников, который успел проглотить несколько кусков, умер. Самому пророку казалось всегда, до конца жизни, что он ощущает присутствие в организме этого яда; он даже приписал ему, хотя, конечно, неосновательно, и последнюю свою болезнь!

После взятия их главного укрепленного города остальные иудеи на северо-западе Аравии вяло продолжали защищаться. Вскоре сдались Вади'ль-Кура и Фадак, вероятно, в то же самое время и более отдаленная Тейма. Одну из своих целей Мухаммед достиг вполне: ни один иудей в Аравии не смел более поднять на него руку; лишь в самом интимном кружке единоверцев он мог дозволить себе оспаривать притязания его на сан пророка. Ближайшие месяцы прошли в незначительных стычках с бедуинами, преимущественно из племен Хавазин и Гатафан. Наступила наконец Зуль-ка'да 7 г. (приблизительно февраль 629), а с ней пора ╚посещения╩, которое на этот раз должно было привести к беспрепятственному и торжественному въезду пророка и паломничеству ко святым местам Мекки. Событие произошло без особых приключений: когда войско мусульманское ≈ к людям Худейбии примкнули значительные толпы новых пилигримов, около 2000 человек, ≈ достигло границ священного округа, воины [*4] Мекки вышли из города и потянулись к окружающим высотам. Можно себе представить чувство самодовольства, с которым Мухаммед, ныне неограниченный властелин большей части Аравии, вступал во главе своих непобедимых правоверных в город, из которого 7 лет тому назад должен был тайком бежать беззащитным изгнанником. Никто в настоящее время не решался преграждать путь пророку и его окружающим к ╚священному дому╩; со спокойною самоуверенностью исполняли правоверные стародавние, почитаемые повсеместно обряды, а с оставшимися мекканцами тотчас же завязывались дружественные отношения; почти с нежностью приветствовал пророк своего многоопытного дядю Аббаса. Старая лиса, в предвидении позднейших событий, умел устроить тепленькое местечко для себя и своих в ближайшей среде окружавших столь успешно подвизавшегося племянника: при посредничестве дяди Мухаммед женится на Меимуне, овдовевшей невестке, проживавшей до сей поры у Аббаса в дому. Пророк охотно присоединяет ее к своему гарему, тем более что это давало ему возможность раскинуть новые сети над Меккой.

Три дня, назначенные по условию, минули; явился Сухейль в качестве неизменного оратора курейшитов и потребовал очищения города. Мухаммед стал было упираться; он предложил посланнику отпраздновать заодно свою свадьбу с Меймуной. Но Сухейль не поддавался ≈ в ответ на любезное приглашение он продолжал требовать буквального исполнения договора. Делать нечего, на четвертый день должны были выступить из города мусульмане. ╚Полное посещение╩ [*5] хотя и исполнилось, но грезы пророка осуществились лишь наполовину. Зато как ревностно воспользовался он этими тремя днями, чтобы подготовить довершение остальной половины; наилучшим подтверждением могут служить начавшиеся с этих пор все чаще и чаще поездки самых разнообразных лиц, отчасти из высокопочитаемых семей Мекки, в Медину, в это самое время осенило также Халида и Амра божественным светом, и многих других вместе с ними.

╚Людям желательно подгонять события, но Господу угодно, дабы они созрели╩, - имел обыкновение говорить невозмутимый Абу Бекр несколько позже, когда заходила речь о Худейбие. Таково же было мнение и величайшего политика, который все яснее выступает в лице Мухаммеда. Между тем не только из старой его родины, но и от различных племен полуострова беспрерывно притекали новые приверженцы в главную квартиру пророка и мало-помалу приучались, ради доброго дела, к долгим стояниям на молитве, уплате налогов и тому подобным тяготам необычной набожности, приходившимся весьма не по нутру для истого араба. Спокойно выжидал он, когда наконец наступит момент и Мекка, как зрелый плод, скатится ему на лоно. Но и в это промежуточное время он не мог оставаться праздным, это было против природы ислама; ведь и вне Хид-жаза мир преисполнен неверными. Ранее мы упоминали, что Мухаммед в шестом году (627) отправил к императору Ираклию посланника. Перед самым походом на Хейбар (весною 628 г.), так повествует далее предание, приказал пророк приготовить письма к императору Ираклию, к византийскому префекту Египта, Гассаниду Харису VII, и Хосрою Парвезу, шаху персидскому. Мухаммед взывал к ним, убеждал оставить ложных богов и подчиниться посланнику Аллаха. Можно себе представить, какое комическое впечатление могло произвести на Ираклия подобное требование какого-то неизвестного арабского начальника ≈ если только письмо дошло по назначению. Император в это самое время (в апреле 628 г.) только что покончил решительною победой сотни лет тянувшуюся войну между персами и византийцами, и греческая империя вернула назад все когда-либо захваченные Персией провинции. Могущественный властелин и не воображал, конечно, что не пройдет и восьми лет, как орды этого сомнительного авантюриста отторгнут от него навсегда половину его малоазийских провинций и что он должен будет беспомощным беглецом укрыться за стенами Константинополя. Назначенное персу письмо так и не дошло до него. Когда оно писалось, едва ли тот был в живых. Но еще ранее слышал шах о различного рода движениях, происходящих внутри Аравии, и потребовал от Бадхана, своего наместника в Йемене, сообщить ему подробности. Доверенное лицо, посланное наместником в Медину, как он донес впоследствии, приняло ислам. Очень ясно, что это событие до покорения Мекки не могло случиться. Все эти обстоятельства вообще в высшей степени неразъяснены и спутаны. Одно только несомненно, что из Египта, между прочими подарками, посланы были Мухаммеду две красивые рабыни. Имена их≈ Мариат [*6] и Ширин ≈ указывают на их происхождение из Месопотамии, но они легко могли быть перепроданы оттуда в Египет. Первую из них принял Мухаммед к себе в гарем, хотя не как законную супругу. На Востоке, со времен Сары и Агари, не редкость подобные случаи, когда рабыня выступает рядом с законными женами. Подобные же отношения встречаются довольно часто и у арабов. Мухаммед санкционировал их следующим образом: каждый правоверный ≈ за исключением пророка, не связанного никаким определенным числом, ≈ не может иметь более четырех жен, но зато рабынь ≈ неограниченное количество. Положение матери не имело никакого влияния на законность детей. Одно признание со стороны отца давало равноправие сыну рабыни. Поэтому радость Мухаммеда была неописуема, когда по прошествии года Мариат подарила ему сына. Со смерти Хадиджи у него не было более детей. Назвал он его Ибрахимом (Авраам), именем патриарха, чью чистую веру он, как по крайней мере полагал, был призван восстановить на земле. Но за год до собственной смерти пророк должен был увидеть своего сына умирающим.

Кроме этого позднего домашнего счастья, его послания к иноземным государям немного хорошего принесли. До нас ничего не дошло о дальнейших сношениях с византийцами и гассанидами. Но мы узнаем, что в Раби' I 8 (приблизительно в июле 629 г.) на сирийской границе кучка из 15 человек ≈ вероятно, высланная на разведку, ≈ атакована была неприятельскими войсками, надо полагать, пикетом гассанидской стражи, и все до единого были истреблены. В то же время в греческих владениях был пойман и обезглавлен [*7] посол, везший письмо коменданту Востры, главной греческой крепости в области восточного Иордана. Гассанидам, конечно, не нравилось, когда племена внутренней Аравии старались вмешиваться в отношения пограничных областей. Так или иначе, но факт остается неоспоримым, что в течение того же года (Джумада I = сентябрь 629 г.) выступило к северу войско из 3000 человек под командой приемного сына пророка, Зейда Ибн Харисы. Расстояние от Медины до страны моавитян на восток от Мертвого моря по прямой линии составляет около 110 немецких миль. Очень вероятно, что Мухаммед даже приблизительно не имел никакого представления о воинских средствах, которыми именно в это время мог располагать Ираклий. Все же арабы должны были знать, что греки незадолго перед тем нанесли персам чувствительное поражение. Поэтому трудно было рассчитывать на успех, отправляя экспедицию в столь отдаленную область. Вот почему предписывалось на случай несчастья заменить Зейда Джа'фаром, сыном Абу Талиба (двоюродным братом пророка), а затем ≈ хазраджититом Ибн Равахои. Пограничные войска гассанидов были настороже. Уже за несколько миль к северу от Медины наткнулось арабское войско на отряд, высланный на разведку начальником пограничных сил, Шурахбилем. Получив вовремя сведения о силе неприятельского войска, Шурахбиль быстро отступил. Мусульмане достигли Муты, местности вблизи южной оконечности Мертвого моря; сюда стянулись тем временем главные силы византийцев. Правоверные сражались по обыкновению храбро, однако им было не под силу бороться с неприятелем, превосходившим их силы раз в десять. [*8] Один за другим пали Зейд, Джа'фар и Ибн Раваха; тогда арабы обратились в беспорядочное бегство. С большим трудом удалось Халиду, участвовавшему тоже в походе, остановить и повести их назад в Медину в должном порядке. Там встретили ╚беглецов Муты╩ насмешками и попреками, но Мухаммед понял, что при подобных обстоятельствах немыслимо было рассчитывать на благоприятный исход, и воспретил поэтому дальнейшие нападки. За спасение войска дано было Халиду почетное прозвище ╚Божий меч╩. Чтобы поукоротить, однако, дальнейшую заносчивость племен, кочевавших между Мединой и сирийскими границами, отправлен был летучий отряд к северу под предводительством Амра Ибн Аль-Аса, а несколько спустя предпринимались новые экспедиции против гатафанов и других племен. Немного потребовалось усилий, чтобы побудить бедуинов центральной Аравии признать власть пророка. Они ясно видели, что произошло с их прежними союзниками иудеями; от мекканцев ждать им было нечего; с другой стороны, они понимали, что перешедшим на сторону Мухаммеда предстояли неисчислимые выгоды. Поэтому в течение восьмого года (629) большинство отделов племени Гатафан и даже Сулейм, так еще недавно, во время одного хищнического набега, истребивших отряд в 50 человек мусульман, примкнули к пророку. В это самое время, когда могущество Мухаммеда росло с поразительной быстротой, курейшиты любезно предоставили ему в желательной форме casus belli, в котором он так нуждался, чтобы избавиться наконец от несносного договора Худейбийского.

Мы уже упоминали о розни, существовавшей между племенами Хуза'а и Бекр, жившими вокруг Мекки. Оба они включены были в мирный договор, первые в качестве союзников Мухаммеда, а вторые ≈ мекканцев. Случилось так, что один из хузаитов поколотил одного из бекритов за то, что тот сочинил эпиграмму на Мухаммеда. Бекриты, очень обозленные, напали однажды ночью в Ша'бане 8 (декабрь 629 г.) в большом числе на отряд Хузаитов и расправились с ним по-свойски. Между нападающими, надо полагать, было несколько курейшитов; во всяком случае весьма вероятно, что всем этим нападением руководила мекканская партия войны, предводимая Сухейлем. Она постепенно стала, по-видимому, понимать не хуже самого Абу Суфьяна, что силы Мухаммеда, хотя медленно, вырастают до необычайных размеров, потому и порешила, что наступила крайняя пора для последней попытки спасти город. Ее предводители надеялись смелым поступком вовлечь в войну своих сограждан, дабы даровать Мекке или победу, или же возможность потерять независимость с честью. Одного они не рассчитали ≈ веками засевшее нерадение в единоплеменниках не могло быть устранено сразу. В массах народонаселения не было никакого единодушия. При первом известии о расторжении мира сограждане и не подумали вооружаться, чтобы защищать свою свободу против ожидаемого нападения со стороны Мухаммеда. Наоборот, наступило всеобщее смущение; никто и слышать не хотел о Сухейле и его головорезах, все бросились к Абу Суфьяну умоляя его отправиться в Медину и покончить дело как-нибудь миром. Старый аристократ долго колебался, но наконец согласился. Одно только странно: отправился он в Медину дня два спустя, между тем хузаиты, конечно, давно уже там побывали и все передали по-своему. Тщетно добивался Абу Суфьян в течение многих дней услышать от Мухаммеда и окружающих его что-нибудь более или менее успокоительное; все наперерыв старались застращать его, а вместе с ним и остальных курейшитов, отовсюду приходилось слышать одни лишь угрозы [*9]. Не успел он покинуть Медины, как находившиеся в городе войска немедленно же поставлены были на военную ногу; вытребованы были также все союзные бедуины для следования за армией. Скорехонько пристраивались к мусульманам жадные хищники, частью еще в городе, а частью на походе, как кому было удобней; потянулось и племя Сулейм, а также некоторые гатафане. Прежде, в ╚войне из-за окопов╩, сражались все они с мекканцами против Мухаммеда, а теперь шли на Мекку вместе с Мухаммедом: очевидно, ветер потянул в другую сторону.

Мухаммед делал все, что мог, для маскирования цели похода, чтобы, по возможности, не дать курейшитам времени вооружиться. Между тем никоим образом нельзя было сомневаться в его намерениях. По крайней мере уже на полпути встретили его некоторые из мекканцев, которых как бы обуял внезапно припадок набожности, а во главе их ≈ благородный дядя его Аббас. Влекомый как бы роком для исполнения своей роли в предстоящих событиях, он спешил занять место вблизи Мухаммеда. Многие из курейшитов уверяли, по-видимому чистосердечно, что если они и предчувствовали что-то недоброе до прибытия мусульманского войска, то ничего доподлинно не знали. А между тем едва ли кого из них, за исключением разве военной партии, изумила быстрота Мухаммеда.

Около средины Рамадана, 8 (в начале января 630 г.) [*10] мусульманское войско разбило лагерь в МаррАз Захран, в одной миле с четвертью к северо-западу от Мекки. К вечеру, так передает предание, запылали по горам тысячи огней; блеск их вселял ужас в сердца курейшитов. Они выслали на разведку Абу Суфьяна. По неисповедимому предопределению небес, на полпути встретили его объятия Аб-баса, который, со своей стороны, заботясь о судьбе города в случае насильственного его завоевания, бросился тоже, чтобы предупредить заблаговременно мекканцев о бесполезности дальнейшего сопротивления. Сообщение это до такой степени поразило ╚исконного врага ислама╩, что он решился следовать за Аббасом, а тот поручился головой за его личную безопасность. Поздно вечером явились они к Мухаммеду; часть ночи прошла в переговорах. На другое утро пророк обратился к язычнику еще раз, энергично расшевеливая его совесть. Абу Суфьян вынужден был сознаться, что и сам видит, что идолы не помогут, иначе ведь пора бы им прийти к мекканцам на помощь; добрый старик сомневался только в одном, и то слегка: в божеском откровении Мухаммеду. Но и это сомнение рассеялось, как дым, когда Аббас обратил его внимание на то, что при настоящем положении дело может легко коснуться его шеи. Тогда язычник признал более удобным прочесть полное исповедание веры. После этого ему обещали, что его и всех остальных оставят в покое, если при вступлении войск они смирнехонько будут сидеть по домам. Затем Аббас проводил приятеля восвояси. По дороге, на одном из выдающихся отрогов, спутник задержал его и заставил полюбоваться на толпы движущихся мимо них правоверных, бедуинов, ансаров и беглецов. Во всем непобедимом войске числилось всего 10 000 воинов. Сильно же ошиблись хозяева Мекки 7 лет тому назад в этом презираемом ими плебее. Неисправимый аристократ произнес не без иронии, обращаясь к своему спутнику: ╚С этими, конечно, нам не справиться; царская власть твоего племянника, надо сознаться, стало довольно-таки внушительной╩. ╚Смотри, не наговори на свою шею, он ведь пророк╩, ≈ буркнул тот. ≈ ╚Что ж! По мне, пожалуй, хоть бы и так╩, ≈ заключил Абу Суфьян.

Рассказ этот довольно правдоподобен. Весьма возможно также, что Абу Суфьян ради приличия выждал некоторое время применения к нему мягкого внушения и тогда только формально принял веру. Так или иначе, трудно объяснять случайностью его личное свидание с Мухаммедом, равно и то обстоятельство, что за исключением горсточки храбрецов курейшиты спокойно взирали на вступление в город неприятельского войска. Едва ли объяснимо также одним ночным уговором только что успевшего вернуться Абу Суфьяна, что даже теснины, ведущие в город, не были никем заняты. Из всего этого поневоле приходится заключить, что задолго еще до прибытия Мухаммеда знатнейшие горожане решили сдачу на более или менее сносных условиях и что партии войны, предводимой Икримой, Сухейлем и Сафваном, удалось собрать вокруг себя лишь незначительную кучку воинов. Остальные же удовольствовались тем, что глазели на комедию, какую нашли лучшим разыграть выдающиеся лица. Во всяком случае неоспоримо, что Мухаммед не ожидал никакого сопротивления. Предводители войск, приготовлявшихся вступить в город со всех четырех концов, получили определенное приказание никого не умерщвлять, за исключением сопротивляющихся, встречающих войска с оружием в руках. Занятие различных кварталов совершилось без пролития крови. Только Халид Ибн аль-Валид, вступая через южные ворота во главе бедуинов, наткнулся на кучку непримиримых. Они только что собирались покинуть город, неизвестно только, с какою целью ≈ возобновить ли борьбу снова извне или же бежать в южную Аравию. Последовала непродолжительная схватка, и их разогнали ≈ покорная Мекка лежала у ног пророка.

Если наши предположения справедливы, то условия сдачи по предварительному соглашению между Абу Суфьяном и Мухаммедом легко восстановить, сообразуясь с ходом следующих событий: Мекка отказывалась от сопротивления и предоставляла свои войска к услугам ислама; взамен жителям сохранялись жизнь и имущество, равно предоставлялось участие вместе с прочими мусульманами в будущем в общей, приобретаемой силой оружия добыче. Непосредственное принятие ислама пока не требовалось, но вскоре совершилось обращение большинства жителей, остальные приняли веру впоследствии. Громадное большинство обратилось в веру, понятно, только по форме; в особенности же это было заметно среди членов партии аристократов; и в исламе оставались они твердо при своих мирских воззрениях и стремлениях. Не лежало их сердце к пророку: не могли они забыть, что вначале он сильно стеснил их торговлю, а впоследствии даже и совершенно ее прекратил. Но ныне выяснялось, что быть на его стороне гораздо выгоднее, поэтому в конце концов они охотно примыкали вовремя к новой торговой фирме, пользуясь религиозными обрядами, как вывеской, нисколько не принимая всерьез дела веры. Мухаммед же смотрел, конечно, совершенно иначе: ему недостаточно было одного обладания Ка'бой. По мере расширения власти он предполагал распространять попутно и веру. Поэтому пророк с особенной пунктуальностью стал наблюдать за чистосердечием признания веры среди новообращенных. Стремясь во что бы то ни стало привязать к себе и своим целям прежних своих врагов, он пользовался всяким случаем оказать им свое благорасположение. То милостивым словом, то богатым подарком пробовал он ╚прельстить их сердца╩, гласит официальный термин. И ему действительно удалось усилить самым осязательным образом материальное могущество своего государства. Но он не в состоянии спаивать новые элементы с духом ислама и терпит дальнейшее существование языческо-мирских мнений, которые впоследствии наносят делу ислама большой изъян. К двум уже существующим неравным составным частям в общине: истинно правоверной партии мединской, как мы можем по всей справедливости ее назвать, и вечно подвижной, стремящейся к партикуляризму бедуинской ≈ присоединяется теперь третья партия, мекканская. Она стала вразрез с обеими партиями: с первой благодаря своей небрежности по отношению к религиозным интересам, а со второй вследствие сознательной привязанности к раз завоеванному государственному единству.

Разнородные стремления этих партий резко отмечают арабский период истории ислама; но все они пока подчинились служебным обязанностям повиновения, согласно повелениям Божиим, передаваемым Его посланником, и полное единение временно было достигнуто. Безучастно глядит вся Мекка, как пророк при громких криках ╚велик Аллах╩, сопровождаемый своими непобедимыми войсками, семикратно объезжает вокруг Ка'бы на своей верблюдице Аль-Касва, семикратно прикасается жезлом к священному черному камню, повелевает низвергнуть истуканы и разбить вдребезги их изображения, осквернявшие до сей поры дом Божий. Охотно прислушивается толпа к постановлениям пророка, которыми подтверждаются во имя Бога живого святость городского округа и все его преимущества; не менее приятны и речи его, возвещающие всеобщее равенство людей пред Богом; с особым ударением провозглашает он обязанность их не уклоняться от церковных и мирских порядков ислама. Народ беспрекословно повинуется даже и тогда, когда ему приказано очистить все дома от находящихся в них изваяний богов. Зато пророк возвещает свою глубокую привязанность к отчему городу и так безусловно признает его высокое значение, что его мединские спутники начинают тревожиться. Им приходит в голову, не вздумал бы их пророк покинуть и вернуться на старую свою родину. Но он понимает хорошо, что не здесь крепкие корни его силы. ╚Буду жить там, где вы живете, и умру там, где вы умрете╩, ≈ промолвил он к ним благодушно. И успокоились их сердца.

Лишь немногие, человек 10 или 12, были изъяты из общего мира за то, что при различных обстоятельствах оказали слишком энергичное противодействие Мухаммеду или его приверженцам; иные сочиняли эпиграммы на него и распространяли их, другие провинились в чем-либо ином, не менее тяжком. Но из них казнены только четверо, остальные помилованы. Даже с главами военной партии: Сухейлем, Икримой и Сафваном ≈ ничего особенного не приключилось. Двое последних, бежавшие после стычки с Халидом, получили приглашение вернуться назад, им обещана была полная амнистия, и впоследствии были они лучшими бойцами за ислам. Один только диссонанс нарушил всеобщую гармонию; произошел он не по вине Мухаммеда, причиною была необузданность Халида. Под ничтожным предлогом захватил он изменническим образом в плен племя Джазима, кочевавшее на юге, невдалеке от Мекки, и заявившее своевременно о своем подчинении. Мстя за давнее кровопролитие, он приказал своим бедуинам перебить некоторых из них, несмотря на громкие протесты сопровождавших его беглецов и ансаров. Это было вопиющее нарушение запрещения правоверным отмщать за кровь, пролитую еще в язычестве; притом же это было и бесцельной жестокостью; величайший полководец и в то же время самый гадкий человек первого столетия ислама имел впоследствии не одну, а множество подобных историй на душе. Но Мухаммед знал цену ╚мечу Божию╩, ограничился выговором, но не отрешил его от командования и сам из своего кармана выплатил деньги, следуемые за кровомщение родным убитых воинов-джазимов. Между тем стали доходить другого рода тревожные вести в Мекку. Распространился слух о том, что отделы племени Хавазин пришли в движение и замышляют что-то недоброе. С двумя из них еще прежде Мухаммед имел неприятные столкновения; это были племя Сакиф, обитавшее к востоку от Мекки в городе Таифе и окрестностях его, то самое, которое так грубо обошлось с пророком незадолго до его бегства, и другое, Амир Са'са'а, на главу которого, Ибн Туфейля, пало подозрение в умерщвлении посла правоверных в четвертом году (625). Как и другие отделы племени, они поняли наконец, что станут ближайшей целью мусульманского оружия, так как пограничное с ними племя Сулейм уже примкнуло к мединцам. По достоверным известиям, эти бедуины решились предупредить нападение еще ранее занятия Мекки. Как бы то ни было, но не прошло и 14 дней после занятия города, а их полчища силою тысяч в двадцать расположились лагерем вблизи Таифа. Трудно было даже представить, как успело это громадное войско и в такой короткий срок стянуться отчасти из отдаленных, далеко разбросанных пастбищ. Шестого Шавваля 8 г. (приблизительно в конце января 630) Мухаммед, уверенный в победе, но вскоре чуть не принужденный раскаиваться в своем самомнении, повел им навстречу свои войска. К нему присоединились 2000 мекканцев, с ними и Абу Суфьян, также и помилованные недавно предводители партии войны Икрима и Сафван, предложившие охотно свои услуги новому господину родного города. Девятого вечером получено было через одного лазутчика известие, что хавазины расположились лагерем в недальнем расстоянии, у Аль-Аутаса. Они находились под командой Малика Ибн Ауфа, из отдела Наср. При многих бедуинах находились женщины с детьми, остававшиеся в тылу лагеря с тем, чтобы возбуждать до крайних пределов мужество сражающихся. Малик предусмотрительно выслал несколько кавалерийских отрядов в узкую долину Xунеин, отделявшую его от мусульман. Там укрылись они в боковых ущельях с намерением выждать удобный момент для нападения на неприятеля. План удался как нельзя лучше. Едва забрезжил утренний рассвет зимнего, тусклого, дождливого дня, как обыкновенный авангард Мухаммеда ≈ бедуины под предводительством Халида ≈ вступил в узкий проход. Отряд дошел уже до середины, как вдруг со всех сторон ≈ слева, справа ≈ накинулись на него толпы конных. Бедуины, привыкшие при подобных внезапных нападениях мгновенно рассыпаться и еще не вышколенные окончательно железной дисциплиной ислама, повернули своих лошадей назад и поскакали без оглядки, увлекая вслед за собой равно ненадежных мекканцев; ядро войска ≈ ансары ≈ и те заколебались. Еще один момент, и Мухаммед, окруженный небольшой кучкой правоверных, старавшихся заслонить его собою, мог подвергнуться страшной опасности быть отрезанным от своих. Пророк, однако, нисколько не смутился, выхватил меч и с тою же неустрашимостью, как когда-то у Охода, крикнул громко, обращаясь к своим мединцам: ╚Сюда, ко мне, люди древа!╩ [*11] Возле него стоял дядя его Аббас, обладавший громоносным голосом. И еще громче раздался тот же самый призыв, пронесшийся над волнующимися толпами беглецов. Более не требовалось, дабы напомнить союзникам об их обязанности: ╚К твоим услугам! к твоим услугам!╩ [*12]≈ передавалось от ближайших к дальним. И, как бы по одному внезапному порыву, сражение возобновилось снова. Мало-помалу поворачивали назад и другие беглецы. Поднявшись на стремена своего лошака, присматривался зорко Мухаммед к бою и вдруг воскликнул: ╚Ого, печка - таки нагревается╩, ≈ намекая на название местности [*13]. И действительно, вскоре хавазинам стало невыносимо жарко. Племя Сакиф, оставившее дома своих жен, первое подумало о безопасности, которую представляли бедуинам стены Таифа. Остальные продолжали обороняться, но уже чувствовали, что им не удержать за собой поля сражения. Вскоре все громадное войско бросилось врассыпную; те, которые взяли с собой жен и детей, пробовали было защищаться в лагере, при Аутасе, но и это последнее сопротивление вскоре было сломлено. Победителям достались 6000 жен и детей, 24 000 верблюдов и бесчисленное число овец и коз. Зато преследование совершенно не удалось: племя Сулейм вспомнило, хотя и поздно, что Хавазин ≈ их отдаленные родственники; оно отказалось наотрез сражаться дальше. К тому же Малик со своими насритами сумел искусно прикрыть отступление, а затем и сам счастливо ушел с остальными в Таиф.

Город этот лежал на границе южной Аравии, и жители его, как кажется, позаимствовали у соседей тамошнее искусство постройки крепостей. Для племен северной Аравии, непривычных к осаде, город их мог представлять серьезное сопротивление. Тем важнее было, тотчас же вслед за победой, быстрым натиском овладеть городом прежде, чем бежавшие с поля сражения успеют там устроиться. Поэтому Мухаммед приказал наскоро отогнать добычу в соседнюю долину, Джи'рану; здесь разместили ее, окруженную стражей; сам же пророк направился поспешно далее к Таифу. Было уже поздно: Малик находился в городе, где оказывалось вдоволь и защитников, и жизненных припасов. Оставалось одна правильная осада. Для приведения ее в исполнение пришлось вступить в переговоры с одним йеменским племенем Бену Дау [*14], жившим немного южнее и славившимся умением вести осадные работы. Те охотно согласились и выставили против города один таран и несколько осадных башен, но жители Таифа, не менее их искусные в крепостной войне, забросали машины раскаленным железом, так что вскоре они сгорели, дело тем и кончилось. Осада продолжалась всего около 14 дней, а затем ее сняли: видно, Богу угодно дать делу прежде созреть, утешали себя правоверные. Бедуины же с жадностью ждали дележа добычи, взятой под Хунейном. Один из кинанцев, старинный сподвижник мекканский, когда пророк стал с ним советоваться, ответил: ╚Не беспокойся, лиса в норе ≈ если можешь обождать, ты и потом ее схватишь, а если и упустишь, она тебе не повредит╩. Мусульмане тронулись в обратный путь, не покончив дела, но и не ворча: всех утешала мысль о предстоящем дележе добычи. Меж тем, когда вернулись войска в Джи'рану, оказалось, что Мухаммед придумал нечто новое. Масса пленных и имущества была так велика, что о точном исполнении известных правил невозможно было и думать [*15]. Мухаммед, между тем, решился обратить значительные суммы денег и большое количество верблюдов на истинно княжеские подарки знаменитейшим из мекканцев и старейшин бедуинов. Он пожелал ╚прельстить сердца╩ тех, кои были для него особенно полезны. Из женщин и детей первоначально раздавал он немногих, ибо предвидел, что хавазинцы, по всей вероятности, обратятся к нему, прося о выкупе своих; он не захотел, понятно, выпускать из рук такого прекрасного залога для дальнейших переговоров с ними. Когда все остальное было уже поделено, пришлось, однако, начать раздачу и пленных. Но едва это было покончено, как появились наконец посланные от Хавазина. ╚Земляки наши, ≈ объявили бедуины, ≈ готовы помириться и даже принять ислам [*16], но они рассчитывают, что Мухаммед возвратит им их жен, детей и имущество╩. Пророку особенно важно было войти с ними в соглашение, так как Таиф оставался еще непокоренным, а после отступления легко мог сделаться очагом новой войны; необходимо было, и во что бы ни стало, побежденных, но не уничтоженных окончательно хавазинов склонить к принятию веры. Поэтому объявил пророк выборным, что всего возвратить, принимая во внимание нужды мусульман, он не может, но предлагает им выбрать себе, по желанию, или родных, или имущество. Они пожелали жен и детей. По ходатайству Мухаммеда, большинство мусульман согласилось беспрекословно возвратить пленных без выкупа, за исключением некоторых ненасытных бедуинов, которых пришлось удовлетворить верблюдами. Совершенно удовлетворенные посланцы удалились, уводя с собою освобожденных пленных; им поручено было в то же время сообщить начальнику их Малику, остававшемуся в Таифе, что его семья, а также и имущество сохраняются нетронутыми и будут ему выданы, как только он явится к пророку и пожелает принять ислам. Малик действительно покинул тайком город и принял требуемую от него присягу. За это он был поставлен снова во главе хавазинов, кочевавших вблизи Таифа. Сделавшись мусульманами, бедуины тотчас же принялись грабить бывших своих союзников и держали их все время в полнейшем страхе, так что Мухаммеду не было больше надобности заботиться о Таифе; можно было спокойно ждать, что жители и их союзное племя, Сакиф, доведены будут со временем до полного истощения.

Таким образом, с обычным, ему одному присущим замечательным дипломатическим тактом, успел пророк возместить невыгоды неудачной осады и в высокой степени вознаградить бедуинов и мекканцев, удовлетворив широкой рукой их жадность; тем не менее приходилось ему покинуть долину Джи'раны не без горького чувства досады. Вынужденный всякое распоряжение прикрывать духовным плащом, пророк понимал в глубине души, что поступает не совсем прилично, подчиняя свою политику слишком сильному давлению мирских воззрений. Безграничное ╚прельщение сердец╩ показалось даже для его испытанной верности дружины мединцев, так жестоко обделенных при разделе добычи, делом чересчур неподходящим. ╚Как сражение, ≈ начали они ворчать, ≈ мы его самые близкие, а коснется раздела ≈ пожалуйте курейшиты, милости просим. Хотелось бы очень знать, Господу, что ли, так угодно ≈ конечно, тогда нечего и толковать, ≈ а если это от него самого идет, так следовало бы потребовать по-настоящему отчета╩. Собственно, они были правы, и тем более обозлился Мухаммед. Пророк отдал повеление созвать всех и обратился к ним со строгим внушением. Отдавая им должную справедливость во всем, что для него делали, поставил им также на вид, чем и они ему обязаны. ╚Вы недовольны тем, что иноземцы погнали за собой овец и верблюдов, а сами кого уводите? Ведете за собой на родину посланника Божия! Да, клянусь тем, в чьих руках душа Мухаммеда, не будь Хиджры [*17], я сам сочту себя принадлежащим вам, моим союзникам. Если бы весь свет двинулся в одну сторону, а союзники в другую, клянусь, я не преминул бы остаться с союзниками моими. О Всемогущий, будь же вечно милосерд к союзникам, и к сынам союзников, и к сынам сынов союзников!╩ Кругом послышались всхлипывания, заструились слезы по бородам закаленных бойцов; в рядах поднялся громкий говор: ╚Мы все довольны, о посланник Божий, и судьбой и участием твоим!╩ Когда нужно было, он знал, как говорить со своими людьми, но возникшего между мединцами и мекканцами неудовольствия не мог все-таки устранить. Пока был в живых сам пророк, пока государственное кормило покоилось после него в крепких руках Абу Бекра и Омара, пламя ненависти продолжало тлеть едва заметно, но его зятю, слабому Осману, взрыв партийных страстей стоил жизни, а междоусобная война, возгоревшаяся затем, на долгие годы сковала юношеские порывы ислама.

Но из темного рока еще не пала ни одна тень на блеск настоящего. Во всей Аравии после мирного включения Мекки в союз правоверного государства не оставалось ни одной силы, которая могла бы избегнуть верховенства Медины. Хотя количество жителей, находившихся к этому времени под владычеством Мухаммеда, не превосходило доброй трети населения всей страны, но впечатление непреодолимости, вызванное рядом успехов последних лет, ощущалось везде чрезвычайно сильно. Неспособность племен, расколотых на сотни беспорядочных общин, соединить воедино свои силы, с другой же стороны, приманка, конечно, значительно преувеличенная слухами о разделе несчетной добычи, так обаятельно действовала на большинство жадных бедуинов, что почти без исключения везде, даже в самых отдаленнейших округах, достаточно было простого приказания пророка, и народ охотно примыкал к новому порядку вещей. Почти во всех случаях дело происходило по раз заведенному порядку. По призыву посланника Божия появлялись старейшины отдельных племен для личных переговоров в Медину. Их там ждал, само собой, самый милостивый прием: льстили, чем только можно было, гордости сынов пустыни, применяясь к их подчас далеко не деликатному обхождению, осыпали похвалами благородство их рода, преимущества их племени, славу их дел; удовлетворяли их жадность богатыми подарками, выдаваемыми из постоянно переполненной теперь государственной сокровищницы; ревность, с которой они относились к своему влиянию, убаюкивали, положительно подтверждая их авторитет над их соплеменниками; одним словом, не упускалось ни единой приманки, которою искусная дипломатия умеет повлиять на эгоистические побуждения необразованных дикарей. Но зато во всем, что касалось собственно его дела, Мухаммед оставался непреклонен. На все попытки выторговать хотя бы самые пустяки из кажущихся совершенно незначительными обязанностей, налагаемых исламом, он отвечал неизменно: ╚Нет, нельзя╩. Признание веры, требовавшей отмены идолопоклонства, подчинение авторитету пророка, обязательства пятикратной молитвы ежедневно и уплата ╚подати на бедных╩, т. е. выдачи десятины дохода в пользу государственной кассы ≈ вот те неизменные и постоянные требования, из которых самый упрямый из арабов ≈ а араб может быть слишком упрям ≈ не мог ничего выговорить. В то время, когда мирные переговоры почти совершенно наполнили годы девятый и десятый (630≈631), предпринимались также разновременно то та, то другая военные экспедиции для ускорения подчинения отдельных племен или же для возбуждения в них, как говорилось тогда, доброй воли. Иногда требовалась экзекуция, так как разосланные повсюду сборщики податей не всегда встречали среди бедуинов желательные охоту и воодушевление, но такие отдельные случаи встречались редко. Лишь к началу одиннадцатого года (632), когда мало-помалу все шире и шире стали ощущаться жителями некоторые неудобства церковных и государственных порядков, а вместе с ними и тягота подати, наступил момент подготовки к более значительной реакции среди арабского народа. До того же времени процесс включения шел довольно гладко и однообразно, лишь немногие отдельные факты заслуживают упоминания.

Между Персидским заливом и центральной Аравией кочевало могущественное племя Бену Темим, некоторые отделы которого выдвинулись далеко на запад. К одному из них, Бену Амр, подошли вплотную мусульманские сборщики податей, собиравшие в то время десятину у хузаитов, живших к северу от Мекки. Амриты, опасаясь, чтобы эти пришельцы не вздумали распространить свою неприятную деятельность и на их владения, поспешили прогнать правоверных вооруженной силой. Уейна, шейх фезаритов отдела гатафанцев, обрадовался случаю отличиться и наказать наглецов. С 50 расторопными своими бедуинами он настиг их и, взяв в плен с полсотни мужчин, женщин и детей, приволок в Медину. Пришлось бедуинам подумать о выкупе своих. Темимцы послали депутацию к Мухаммеду. Был это народ грубый и дерзкий. Стали они у мечети и принялись непристойно, стуча и крича, вызывать Мухаммеда. Когда наконец пророк вышел из дома Айши, отправляясь на полуденную молитву, они бросились все гурьбой к нему. Дружелюбно усмехаясь, но не проронив ни слова, прошел мимо них пророк. И тогда только, когда окончилась молитва, он выслушал их. По давно заведенному обычаю в пустыне, выступил один из темимцев и произнес прекрасную речь; в ней превозносил он свой народ, выставляя его благороднейшим, наиболее зажиточным и самым многочисленным среди восточных племен. Мухаммед знал хорошо бедуинов и понимал, что их следует прежде всего поразить их же оружием. Поэтому кивнул он одному из своих; этот не преминул, конечно, пуще расхвастаться, рассыпался в пышных дифирамбах по адресу посланника Божия и всех его приближенных. Затем наступил черед главного поэта темимов, Аз-Зибрикана. Он продекламировал несколько витиеватых строф, в которых снова восхвалялось величие его народа. Но придворному поэту Мухаммеда, Хассану Ибн Сабиту, без особого труда удалось затмить доморощенного пиита и далеко превзойти его еще более цветистыми оборотами. Бедуины смекнули тотчас же, что пророк не только умеет сноситься прямо с Аллахом, но и окружил себя самыми даровитыми ораторами и стихотворцами; всякому, дескать, далеко до него. Они сразу же, тут на месте, объявили, что готовы подчиниться, и получили, разумеется, обратно всех своих пленных. Но тотчас же вслед за этим событием появился коран, воспрещавший на будущее время толкотню и крик в присутствии пророка.

Весьма существенным оказалось, что в это самое время приняли ислам несколько знаменитых поэтов, принесших немало пользы делу распространения веры великим воздействием своего дарования. Сам Мухаммед не умел слагать стихов, не терпел ни поэзии, ни поэтов. Горе тому, кто подобный сомнительный дар предоставлял в распоряжение сатаны, ≈ мы уже видели не один пример, как за эпиграмму на пророка дерзкий платился жизнью. И теперь, когда ислам проник почти уже всюду, Ка'б, сын знаменитого Зухейра, из племени Музеина, подвергался большой опасности. Этот высокоодаренный поэт, как часто бывает с остроумными людьми, был склонен, увы, к неверию. Брат его, Буджеир, вместе с большинством музейнитов, принял ислам, а поэт осмеял это обращение в нескольких злых строфах. Мухаммед не любил шутить, и бедному мечтателю грозила неминуемая смерть. Всякий хорошо понимал, что, подобно прежнему Ка'бу, павшему искупительною жертвою ислама, никому не уйти от кинжала любого фанатика. Буджейр не замедлил предупредить брата об угрожавшей ему опасности. Ка'б решился поставить жизнь на карту и отдаться самому в руки пророка. Переодетый, вошел он в Медину и прокрался в мечеть; там увидел он Мухаммеда, беседовавшего с некоторыми правоверными. ╚Посланник Божий, ≈ воскликнул поэт, когда удалось ему пробраться поближе к пророку, ≈ здесь вблизи находится Ка'б Ибн Зухейр. Он хочет вымолить у тебя прошение, как раскаивающийся, верующий. Примешь ли ты его милостиво, если я тебе его доставлю?╩ ≈ ╚Пусть будет по твоему!╩ ≈ было ответом. ≈ ╚Перед тобой стоит Ка'б╩. Пылая негодованием на обманщика, осмелившегося провести самого пророка, выпрыгнул из толпы один из ансаров, готовый тут же на месте умертвить дерзновенного, но Мухаммед отклонил удар, подтверждая помилование. Признательный поэт произнес экспромтом прелестный панегирик в честь посланника Божия [*18]. Когда Ка'ба произносил строфу:

╚Посланник ≈ это меч, сверкающий во мраке,
Сам Бог орудие святое закалил╩ ≈

прославляемый сорвал с плеч своих зеленую мантию и накинул ее на осчастливленного столь высоким вниманием поэта. Стихотворение это носит название ╚Песнопение мантии╩. Ка'б очень дорожил подарком пророка, так что отказался продать его Халифу Муавие за 10 000 дирхем. Лишь по кончине поэта властелин мог приобрести драгоценное это одеяние от наследников поэта за 20 000. Как редкостный памятник хранилась мантия в сокровищнице повелителя правоверных, сначала в Дамаске, а затем в Багдаде, пока не сгорела в 656 г. Гиджры (1258 г.), при завоевании города татарами. ╚Мантию пророка╩ и поныне, положим, показывают в Константинополе, во дворце султана, но подлинность ее не более достоверна, чем святые одежды в Трире.

Сравнительно довольно поздно, лишь по смерти лукавого А'мир Ибн Тяфеилу, покорились и Бену Амир Са'са'а; но ранее старый Абу'ль-Бара, за много лет перед тем склонявшийся к принятию ислама, выслал в Медину, для изъявления покорности, племянника своего, Лебида, одного из величайших поэтов арабских, сочинителя одной Мо'аллаки. Было труднее обратить наследника другого великого имени. К северо-западу от Медины, в округе известнейших двух горных хребтов Аджа и Селма, обитало почитаемое всеми племя Тай. Часть их были христиане, другие же поклонялись в высшей степени уродливому идолу, прозываемому Фуле. Со времени покорения Хейбара тайаты сделались соседями мусульман; но они не думали обращаться, даже после перехода на сторону правоверных города Мекки; поэтому в 9 г. (в средине 630) послан был Алий с тем, чтобы разрушить храм вместе с его идолом. Знаменитого князя тайитов, ╚Хатима щедрого╩, давно уже не было в живых. Сыну Адию во главе части племени удалось уйти в Сирию, но осталась его сестра, которую вместе с другими пленными привели в Мекку. Это была разумная женщина, которая сумела добиться у пророка освобождения; она отправилась затем в Сирию и уговорила брата вернуться и покориться. Мухаммед поставил снова Адия во главе племени. С тех пор сын Хатима твердо держался ислама, даже тогда, когда большинство арабов отпали, он не изменил.

К концу же девятого года (630) жившие в Таифе и кругом его сакифы сильно ослабли: Малик со своими хавазинцами до такой степени тревожил жителей, что никто, наконец, не решался выходить из города. Надвигалось разорение; без перерыва угонялись с пастбищ, из-под самых стен, верблюды и остальной скот, так что жители были доведены чуть что не до нищенства. Наконец им стало невмоготу, и они послали послов в Медину: представителей племени встретили там дружелюбно. Сам пророк соблагоизволил преподать неофитам учение веры; они выказали послушание, но предупреждали, что простой народ в Таифе упорно привязан к Лат, древней богине. Поэтому, просили они, нельзя ли позволить не трогать ее еще годика с три, а тем временем возможно будет постепенно приучить народ к истинам Божиим. Но Мухаммед был в этом отношении, и совершенно основательно, особенно непреклонен. Да разве можно было, в самом деле, оказывать потворство из-за той самой Лат, из-за которой и без того когда-то вышла у пророка неприятная история в Мекке. Тщетно хлопотали усиленно добрые таифяне о своем дорогом идоле: подобно Аврааму, заступавшемуся за праведников Содома, им не было дано ни двух, ни одного года, ни шести, даже ни одного месяца отсрочки. Одно только было им обещано: идол не будет повержен их собственными руками. Прежний их земляк Мугира Ибн Шу'ба, давно уже ставший мусульманином, свергнул богиню. Когда идол этот спокойно перенес свою судьбу и не уничтожил дерзновенного, добрые люди поняли наконец, что он ничто, и далее не упорствовали.

К племенам, посылавшим депутации, принадлежали также некоторые, наружно по крайней мере, исповедовавшие христианство. Таковы были БенуХанифа, отдел племени Бекр Ваиль, кочевавшие в то время в плодоносной стране Иемама, в юго-восточной части центральной Аравии. Меж их посланцами находился один очень умный человек, по прозванию Маслама [*19]. Ко всему новому, встреченному им в Медине, он прислушивался и приглядывался с жадностью. Слишком скоро пришлось Мухаммеду испытать, что невзрачный этот человек, который пришел вместе с сотнями других поклониться и получить свои подарки, слишком хорошо распознал суть пророчеств и был в состоянии сам многое о них порассказать. Но не все христиане Аравии выказывали готовность с легкостью отказаться от своей веры. Жители Неджрана, подвергавшиеся еще при иудейских королях Йемена тягчайшим преследованиям, и про ислам теперь не хотели ничего слышать. Все красноречие пророка потрачено было тщетно, никакие убеждения не действовали на епископа Абуль-Хариса и князя их племени, Ад-аль-Месиха [*20], пришедших в Медину лично представиться пророку. Оба они непоколебимо остались при своем. Мухаммед принужден был удовольствоваться заключением договора, по которому за уплату значительной дани им предоставлялась свобода исповедания веры.

Попутно с переговорами, благодаря которым в эти два года все племена Аравии до Персидского и Индийского моря признали главенство Мухаммеда, предпринят был лишь один поход в более широких размерах, да и тот не сопровождался пролитием крови. Поражение при Муте не было еще, конечно, забыто, никто не расчитывал на значительный успех. Но так или иначе, не говоря уже об удовлетворении воинской чести и религиозного рвения, являлась существенная политическая необходимость вселить прочное уважение среди племен, кочующих к северу от Медины до самых сирийских границ, давая им почувствовать осязательно всю громадность воинских сил ислама. Недавний же набег Амра в эти страны произвел лишь мгновенное впечатление. Сирийские купцы семитского происхождения, навещавшие ярмарку в Медине со своими продуктами, состоящими по преимуществу из масла и крупчатки, стали снова много рассказывать о движениях угрожающего характера среди арабских северных племен, привыкших следовать за знаменами гассанидских князей. Сам император Ираклий, как они передавали, собирает в Эмессе огромное войско, в авангарде которого поставлены будут рабы.

Подобные известия не устрашали, конечно, ни Мухаммеда, ни его храбрых приверженцев. Даже равнодушные к делу религии мекканцы и бедуины до такой степени наэлектризованы были фанатизмом успеха, что мысль о войне с румами [*21]

[*21] нисколько их не беспокоила. Предприятие предполагалось, во всяком случае, грандиозное, этого требовала Мута. В Медине сделано было все, чтобы собрать громадное войско, какого доселе не видала еще Аравия. Конечно, не все, которых призывал пророк в лагерь, выказали одинаковую готовность. Случилось это среди лета (Раби I или II 9 г., июнь или июль 630 г.). Жара стояла невыносимая; к тому же предположение пройти без остановки 100 немецких миль было не из особенно заманчивых. В то время как наиболее ревностные явились по первому зову Мухаммеда, не только лично, но предоставили в распоряжение ╚путей господних╩ большую часть своего имущества, другие мешкали и подыскивали более или менее маловажные отговорки, лишь бы не идти в поход. В числе последних прежде всего, понятно, очутились ╚лицемеры╩ со старым Абдуллой Ибн Убайем во главе. Им пророк охотно дал разрешение не участвовать в походе. Посланник Божий посмотрел сквозь пальцы также и на некоторые удивительные случайности, задержавшие на этот раз в их домах многих юношей, прежде вовсе не нерадивых. Только к бедуинам отнеслись построже; их не следовало, во всяком случае, приучать своевольно не являться на службу. В конце концов собралось войско в 30 000 пехоты и 10 000 кавалерии. С этими силами можно было попробовать взглянуть прямо в глаза грекам. Но в данную минуту дело до этого не дошло. По дошедшим до нас сведениям, когда войска после утомительных переходов подошли близко к границам, стало известно, что собиравшиеся в стране восточного Иордана полчища неприятелей успели уже разбежаться и на долгое время не предвиделось опасности со стороны императора. Трудно вообще подыскать в данном случае объяснение причин, которые могли воспрепятствовать Мухаммеду попытаться произвести сильную диверсию на один из византийских округов, дабы отплатить за Муту, тем более что такая цель похода ни для кого не оставалась тайной. Можно предположить только, что утомления долгой кампании были уже не под силу 60-летнему старику, и он отказался от первоначального плана. Так или иначе, пророк остановился в Тебуке, в 70 милях от Медины, самом значительном селении, ближайшем к границам. Здесь удовольствовался он заключением договора с одним христианским князем Иоанном из Айлы [*22], признававшим доселе византийское главенство, и иудейскими жителями нескольких местечек, расположенных по берегу моря, к югу от этого города. Взамен уплаты известной дани им были обещаны терпимость и покровительство со стороны мусульман. Двадцать дней простояли войска в Тебуке, пока наконец Мухаммед выступил с главными силами в обратный путь и через несколько недель вернулся снова в Медину. Меж тем отборный отряд из 420 всадников под предводительством Халида был отряжен на набег. В 40 приблизительно милях на северо-восток от Тебука лежал посреди пустыни оазис Думаталь-Джандаль. Еще три года тому назад (6 = 627) жители его обязались платить дань Мухаммеду. Если известие справедливо, то, вероятно, после сражения при Муте, значительно повредившего на долгое время влиянию ислама на севере, этот передовой пост стал снова в вассальные отношения к Персии, при посредстве тогдашнего христианского королевства Хиры. Правителем оазиса было уже новое лицо, некто Укеидир, понятно, принявший христианство. Халиду с его неожиданно нагрянувшими бедуинами удалось захватить в плен самого князя, находившаяся с немногочисленной свитой на охоте. Пленника свезли в Медину, откуда, однако, был он отпущен после заключения с ним нового договора об окончательном подчинении оазиса. Этот же самый девятый год, к концу своему (начало 631), принес пророку облегчение, положим, давно уже ожидаемое. Скончался Абдулла Ибн Убай. Некогда могущественнейший человек во всей Медине, он вынужден был давно уже уступать шаг за шагом тому, кого считал постоянно за коварного проходимца; и ненавидел же он его от души. Во всем, однако, был виноват он сам: вечно опасаясь нарушить раз заключенный с Мухаммедом договор, он выказал совершенно не свойственную мужчине слабость, особенно тогда, когда покинул на произвол судьбы иудеев Кейнока и Надир, тоже связанных с ним договором. Положим, многое легко объяснялось тесной племенной связью с союзниками пророка, но все же его поведение нельзя было оправдать. Зато и наказание было ужасно. С болью в сердце приходилось ему ежедневно примечать, как рос постепенно этот плебей из Мекки, и каждый новый успех разрывал на части душу князя хазраджитов. Неудержимо опускался этот родовитый человек и становился в ряды недовольных, не имеющих никакого влияния на дела. Устраненный от них, в бессильной злобе сжимавший и разжимавший кулаки, присматривался несчастный, как сотни многих других достигали почестей и богатств; эти муки павшего величия закончились наконец бесславной смертью всеми покинутого на болезненном одре. Такова была его судьба, которая и ныне вспоминается не без сожаления. Мухаммед был слишком умен, чтобы пропустить подходящий случай. Торжественно произнес пророк лично молитву над гробом, как бы признавая в почившем истого мусульманина. Но вслед затем появился коран, в котором воспрещались дальнейшие ходатайства за ╚лицемеров╩; их сразу приравняли к неверующим. По охоте либо нет, вынуждены были они перейти в ислам. Со смертью Абдуллы о них более не упоминается; последние судорожные движения самостоятельности Медины окончательно прекратились.

Но и в остальной Аравии, казалось, подоспело время, когда наступила возможность смело затянуть вожжи покрепче и подавить всякое непослушание, всякое неверие, даже в отдаленнейших племенах, депутации коих одна за другой продолжали появляться в столице до самого конца десятого года. До сей поры допускалось еще прибытие языческих пилигримов на мекканские празднества, все еще не решались воспретить сразу после взятия города пряток их на поклонение идолам; за ними сохранялась еще как бы тень равноправия. Во всяком случае подобного рода послабление пророк не освящал личным присутствием, да и не находил удобным потворствовать этому в осязательной форме; поэтому он совершил пилигримство посещения лишь в восьмом году (630), после раздела добычи при Джи'раны. В девятом же году (631) вовсе не пожелал посетить Мекки, а послал вести паломников из Медины Абу Бекра, присоединив к нему Алия. Ему предписано было объявить всем присутствующим, собравшимся со всех концов Аравии, что отныне окончательно упраздняется язычество. В последний день празднеств, по принесении торжественной жертвы в долине Мина, объявил Алий всему собравшемуся народу торжественное отречение Бога и его посланника от слуг идоловых, как это сохранилось в начале девятой суры Корана. Ни один неверный ≈ вот сущность содержания этого исторического документа ≈ отныне не может вступить в пределы священной местности для исполнения обрядов паломничества. Договоры, заключенные пророком с неверными, остаются в силе до истечения срока подписанного документа, под условием продолжения неуклонного исполнения по нему. Кто же не может предъявить подобного договора, тому предлагается на выбор: или принятие ислама, или беспощадная война до истребления. До истечения священных месяцев даруется им беспрепятственное возвращение на родину, а затем они подвергнутся нападению на том месте, где будут застигнуты.

Замечательные эти положения и поныне регулируют отношения ислама к исповедующим другие религии. Христиане и иудеи, живущие во владениях мусульман, охранены особыми договорами: им обеспечена веротерпимость, если они согласны исполнять условия, изложенные пророком в его договорах с христианами Неджрана и Айлы, с иудеями Хейбара и с их северными единоверцами. Эти же самые условия применялись впоследствии халифом Омаром во время его великих завоеваний и к новым странам. Когда же неверные вздумают их нарушить, в особенности если не пожелают платить наложенной на них дани, мусульмане считают себя вправе преследовать их беспощадно, пока не истребят совершенно или же не обратят непокорных в ислам. Настоящее идолопоклонство в особенности преследуется. Язычников, во всяком случае, следует понудить принять ислам. Если у мусульман не хватает сил привести это в исполнение немедленно, они могут заключить с неверными перемирие на известный срок ≈ подобно тому, как поступил пророк при Худейбии, ≈ но обязательство ╚священной войны╩ остается в прежней силе и должно быть исполнено при первой возможности. Один только тот, кому неведомо, что эти первые основы мусульманского государственного права составляют ненарушимую религиозную норму ислама, может верить в возможность даже ныне истинного равноправия иноверцев в пределах мусульманского государственного владычества. Тщетны также упования на изменение этого порядка при помощи введения учреждений, позаимствованных с Запада. Каждый правоверный отвернется с омерзением от малейшего калеченья основных его законов. Все эти ╚договоры╩ и ╚конституции╩, которые выманила скорее себялюбивая, чем просвещенная дипломатия, например у турок в нынешнем столетии, воображая осчастливить их против воли, не стоят того клочка бумаги, на котором они начертаны. Мусульманские государственные люди усматривают в этом лишь новое доказательство непроходимой глупости неверных, полагающих надежду свою на витиеватость фраз, лишенных всякого разумного смысла в глазах истинного правоверного.

Произнесенное Алием ╚отречение╩ произвело желанное действие: лишь в нескольких отдельных случаях понадобились маленькие экспедиции, как, например, в южную Аравию, чтобы поучить уму-разуму то или иное заупрямившееся племя. Так что к концу десятого года (начало 632) пророк мог смело сказать, что учение его распространилось до отдаленнейших границ Аравии. Ему не предстояло более тревожиться, что он встретит неверного в святом доме. И вот, за пять дней до начала Зу'льхиджжы ≈ месяца паломничества, отправляется посланник Божий на поклонение, в первый и последний раз совершая его во всем блеске, во главе своих правоверных, с полным сознанием, что достиг цели своих многолетних усилий. Это путешествие зовется и поныне правоверными ╚прощальным паломничеством╩. Так как впоследствии всякий считал себя обязанным совершать святые обряды, насколько только возможно, совершенно так же, как и пророк, при тех же обстоятельствах, то все, что он делал и говорил тогда, сохранено и записано с особенной тщательностью.

На второй из тех трех дней, когда пилигримы по окончании празднества остаются еще в Мине, произнес Мухаммед речь к собравшейся общине. В ней он предложил окончательное время исчисления года, подразделив его на 12 чисто лунных месяцев, желая упорядочить на будущее время празднование святых дней. Таким образом, заменен был бывший прежде в употреблении солнечный год лунным [*23], оставшимся у мусульман без изменения и поныне. Сверх сего, еще раз, в сжатой форме, изложил пророк главные основы обязанностей к ближнему, налагаемые новой религией, стараясь, чтобы сущность их запечатлелась неизгладимо в умах правоверных. ╚Все мусульмане ≈ братья, ≈ так начал он, ≈ жизнь и имущество каждого из них должны быть священны для всех остальных. Запрещается мщение за кровь, пролитую во времена язычества. Брак нерасторжим, семейное имущество, во всяком случае, переходит к законным наследникам. Женам приличествуют целомудрие и послушание, а взамен следует обходиться с ними кротко и заботиться о благоденствии их. Надо щадить рабов, не убивать их за прегрешения, и в крайнем лишь случае допускается продажа их╩. Вот в главных чертах то, что дошло до нас из этой прощальной речи. При всей краткости известий сразу бросается в глаза, какой великий шаг вперед делал ислам во всех отношениях по сравнению с обычаями древнеарабской жизни. На место прежней войны каждого против всех устанавливается прочный государственный порядок; имущество ограждается от расхищений и произвола; регулируются, хотя и не в совершенстве, брак и правонаследие; рабы ограждаются от жестокости господ. Каждому мусульманину даруется равноправие пред законом. К этому следует, наконец, прибавить уничтожение варварского и безнравственного обычая закалывания живыми новорожденных. Вот что дал ислам и чем действительно может по всей справедливости гордиться. Мухаммед, как гласит несомненное предание, действительно мог по совести высказаться так: ╚Поистине я совершил предначертанное для меня╩. За разрешением задачи всей его жизни вскоре последовала и кончина. Когда к концу 10 г. (весною 632) вернулся он в Медину, не было, казалось, ничего особенного, что могло бы помешать видимо окрепшему во всех отношениях порядку вещей. Но вскоре вспыхнули в южной Аравии волнения, которые, однако, на первых же порах потеряли острый характер благодаря неискусству и розни самих бунтовщиков. Доставленное в то же самое время бесстыдное послание Масламы, или Мусейлимы, в котором этот глава Бену Ханифов дерзко заявлял, что он решился занять в Иемама такое же положение, какое себе устроил Мухаммед в северной Аравии, также не грозило опасностью. Это ни на чем не основанное притязание предполагалось устранить дипломатическим путем. О том же, что одновременно на далеком востоке подготовлялось грозившее широко разрастись брожение среди Бену Асад, еще не могли знать в Медине. Поэтому не было никакого основания отказываться от нового предприятия, о котором продолжал мечтать Мухаммед со времени возвращения своего из похода в Тебук. Дело шло о том, чтобы с усиленной энергией привести в исполнение старинную попытку и окончательно перенести войну за границы Аравии, на византийскую территорию. Цель снаряжения, приуроченного к 27 Сафар 11 (25 мая 632 г.), обозначилась ясно на следующий же день с назначением полководца: обойдены были все известные прежние предводители, и руководство походом вверено было Усаме, сыну Зейда, павшего в сражении против византийцев у Муты, отомстить за смерть которого предполагалось уже собственно в прошлом году. Как вдруг 29 Са-фара (среда, 27 мая 632 г.) Мухаммед заболевает сильнейшей лихорадкой, которая, впрочем, очень скоро миновала. Так что в четверг, первое Раби I (28 мая), пророк был в состоянии торжественно вручить знамя Усаме. В одной миле к северу от Медины, в Аль-Джурфе, приказано разбить лагерь, сюда стали быстро, со всех сторон, собираться войска. Но пока длились все эти воинские приготовления, лихорадка обнаружилась снова с удвоенной силой, и вскоре затем болезнь приняла тревожный характер. В чем, собственно, состояла она, трудно решить, ибо дошедшие до нас описания симптомов истолковывают различно. Предполагают, что это было воспаление грудобрюшной преграды, по словам же одного знаменитого естествоиспытателя, который довольно долгое время пробыл врачом на Востоке, болезнь имела несомненные признаки перемежающейся лихорадки. От нее и в настоящее время почти ни один чужестранец не ускользает. В нездоровом климате влажной долины Медины мекканские ╚беглецы╩ заболевали постоянно. Сам же Мухаммед приписывал болезнь яду, отведанному им в Хейбаре, но едва ли есть какое-нибудь основание в этом предположении. Во всяком случае, главный симптом болезни проявлялся в лихорадочном состоянии, временами доходившем до жесточайших пароксизмов. Телосложение пророка, как и у многих лиц, склонных к нервному возбуждению, было если не крепкое, то, во всяком случае, очень выносливое, так что, за исключением упоминаемых прежде нервных припадков, едва ли когда-либо страдал он острыми болезнями. Но теперь, когда ему наступил 63-й год, благодаря напряжению внутреннему и внешнему, а также борьбе, которую приходилось почти без перерыва выдерживать в течение десятков лет, силы организма, по-видимому, иссякли. Сам он с самого начала болезни не ожидал ничего хорошего, а вскоре и от окружающих не ускользнуло, что пророк находится в величайшей опасности. С тем же постоянством самообладания, которое уже не раз мы замечали у него, старался он исполнять свои обязанности, насколько допускали слабеющие силы. Одну только привычную перемену посещений жилищ многочисленных своих жен он должен был вскоре оставить и пребывал постоянно в доме Айши. Но руководствования молитвами не покидал и занимался без перерыва приготовлениями к сирийскому походу. Дошло до пророка, что между мединцами распространилось неудовольствие по поводу назначения молодого и неопытного Усамы. Немедленно же поднялся он с ложа и произнес убедительную речь пред общиной, оправдывая свой выбор и убеждая всех добровольно повиноваться. В заключение, как передают, сказал он: ╚Вот, Господь предоставил своему рабу выбор между этим временным и тем, что пребывает у Него, и он выбрал Божие╩. Один только Абу Бекр уразумел: ╚Нет, за тебя мы готовы пожертвовать собой и нашими сыновьями!╩ Мухаммед ответил просто: ╚Оставь, о чем печалишься!╩ ≈ и вернулся в дом Айши. Последнее напряжение, как оказалось, превысило его силы, и он вынужден был на будущее время перестать молиться вместе с общиной. Как было и прежде, например, во время паломничества в девятом году, так и теперь он уполномочил Абу Бекра заменить его. Все более и более начинали изменять ему силы; лихорадочный бред прерывал часто нить мыслей. В воскресенье, 12 Раби I (7 июня 632 г.), потребовал пророк бумагу и письменные принадлежности, собираясь продиктовать последнюю свою волю. Омар счел долгом воспрепятствовать исполнению его желания, дабы никакое ошибочное распоряжение не могло повредить делу веры. В ночь с воскресенья на понедельник лихорадка ослабела и рано утром наступило значительное облегчение. ╚Правоверные находились, ≈ так рассказывал позже один из очевидцев, ≈ на утренней понедельничной молитве. Колыхнулся занавес, приподнялся, и раскрылись двери, соединявшие дом Айши с мечетью. Выступил посланник Божий и замер на пороге. Когда правоверные увидели больного, то едва не прервали молитвы от радости; они подумали: слава Богу, беда миновала. А пророк кивнул им милостиво, как бы говоря: ╚Не прерывайте молитвы!╩ ≈ и засияло лицо посланника Божия. В глазах затеплилось самоуслаждение; любо было ему поглядеть на правоверных, серьезно выстаивавших на молитве. Никогда не доводилось мне ≈ продолжает свидетель, ≈ видеть пророка таким прекрасным, каким был в этот момент. Затем повернул он назад, а народ стал расходиться по домам в надежде, что болезнь посланника Божия миновала. Вместе с другими отправился и Абу Бекр к себе в Сунх╩. Это была последняя вспышка пламени жизни. Едва он успел вернуться обратно на ложе, как лихорадка возобновилась снова ≈ началась последняя борьба жизни со смертью. Беспорядочно следовали то тяжкие вздохи, то отрывистые слова, обращенные к Айше, заботливо поддерживавшей руку умиравшего. К полудню почувствовала Айша, что рука тяжелеет, взоры начинали блуждать. Последовал один еще легкий возглас: ╚Нет, высокие мои товарищи в раю╩, ≈ и все смолкло. Мухаммеда не стало.

История ислама в течение 12 столетий ≈ достаточно красноречивый комментарий значения жизни, окончившейся вскоре после полуденного часа 8 июня 632 г. (13 Раби I, 11). Нам поэтому нет надобности распространяться о том громадном влиянии, какое имел Мухаммед. Но, прежде чем перейти к описанию дальнейших судеб его дела, да будет позволено бросить беглый ретроспективный взгляд на образ этого замечательного во всех отношениях человека, столь привлекательного, несмотря на то что его понятия нам чужды, столь величественного, невзирая на многие черты несколько отталкивающего свойства. Если бы нам пришлось только считаться с ним как с пророком Мекки или же государственным человеком и властелином Медины, то, несомненно, и тогда мы должны были бы проникнуться неограниченным к нему удивлением. Пламенная ревность, с которой он относился к делу Божиему, его неустратимое упорство в проведении религиозной идеи, невзирая на бесконечные преследования и бедствия, продолжавшиеся десятки лет, должны преисполнить душу всякого, умеющего ценить самостоятельное искание истины, чистосердечным сочувствием. Его политическую проницательность, могучую власть над людским сердцем, самоуверенность и выдержку, с которыми удалось ему провести глубоко рассчитанный, во всяком случае, план постепенного покорения и сплочения арабских племен в одно мусульманское государство ≈ все признают, едва ли кто решится оспаривать это. Если же при выполнении обширных планов ему не всегда удавалось обойтись без некоторого насилия и коварства, то лишь в редких случаях можно упрекнуть Мухаммеда в бесполезной жажде мщения и ни разу ≈ в кровавой и бесцельной жестокости; даже избиение бедных иудеев было, несомненно, мерой политического расчета. Его 600, как многие метко замечают, все же не превосходят 4500 саксонцев, которых христианский герой Карл Великий приказал перебить у Адлера. Если же применить мерку того, что творилось на Востоке до и после него, то, несомненно, придется назвать его одним из самых кротких властелинов Востока. И, несмотря на все это, нас окончательно возмущает в нем то, что даже во времена мединские он захотел играть роль не только властителя, но и посланника Божьего. В роковом самообмане он пользовался именем Всемогущего, как вывеской, и в конце концов позволял себе злоупотреблять им для совершенно личных целей, зачастую неблаговидных. Так что даже сомнительного достоинства государственные люди едва ли осмелятся ныне оправдывать их печальною необходимостью. Остается одно ≈ стараться не предъявлять слишком строгих требований полудикому арабу седьмого столетия и в разбираемом случае оставаться в сомнении при разрешении вопроса вины, принимая в соображение неизмеримую сравнительно высоту нравственного состояния настоящего общества. Во всяком случае, судя по нашим современным понятиям, личность подобного рода в конце концов все-таки отвратительна. К тому же хорошие качества души пророка: дружественность обхождения, доходящая до нежнейших оттенков понимания, неизменная верность тем, кому обязан был благодарностью, чуткая сознательность обязанности, налагаемой высоким его положением, ≈ все это могло бы, хотя временно, возбудить наше к нему сочувствие, если бы только могли мы позабыть несчастную его страсть, особенно омрачившую последние его годы: он забывал окончательно личное свое достоинство при виде первого встречного миловидного женского личика.

Итак, мы видим, что характер Мухаммеда исполнен был несовместимых противоречий благодаря печальным извращениям некоторых черт, столь симпатичных вначале. Тем не менее созданное им было велико, а по сравнению с тем, что он застал, достойно удивления. И все же был момент, когда государственное сооружение целиком, казалось, собиралось рухнуть в ту свежую могилу, которая день спустя после его смерти выкопана была в доме Айши для останков пророка Аравии. В самом деле трудно допустить, чтобы проницательный политик при одном виде этих бесчисленных депутаций с изъявлениями покорности и преданности, прибывавших одна вслед за другой в течение 9 и 10 г. (630≈631), так сразу и поверил, будто вся страна окончательно и бесповоротно предалась исламу. Никоим образом не могло укрыться от пророка, что эти изъявления преданности, по крайней мере в большинстве случаев, оказываемы были лишь могучему властелину, щедрому, войнолюбивому князю, а вовсе не посланнику Божию. Но последняя его улыбка, знак прощания при расставании с молящейся общиной, проистекала, вероятно, от не менее основательного убеждения, что для непобедимого религиозного рвения его мединцев не будет тяжела никакая задача, какую ни поставит им будущность. Поэтому могучее восстание старой Аравии против ярма ислама, которое вскоре после его смерти заставило на один момент усомниться в прочности здания, воздвигнутого при жизни пророка, стало в действительности лишь эпилогом к самой истории его жизни, а укрощение последнего сопротивления ≈ венчанием здания его побед, уже предрешенных взятием Мекки.

Нет надобности в обстоятельном исследовании для раскрытия причин, почему ислам, при более близком с ним знакомстве, должен был стать в высшей степени неудобным для многих. Требования его сразу же оказывались непомерно велики: предписывалось соблюдение до мельчайших подробностей часто утомительной обрядности, высказывалось притязание на безусловное повиновение государственной воле, все отчетливей и отчетливей выступавшей из духовной идеи пророчества, налагалась на всех правильная уплата податей, даже и на те племена, которые не очень-то льнули к чисто религиозной стороне ислама. С другой стороны, неслыханный доселе внешний успех, благодаря которому Мухаммед мог учредить новую религию, открыл честолюбивым людям глаза на новый многообещающий путь к достижению политического и военного могущества. Поэтому-то начало неповиновения исходило прежде всего от тех, отчасти упомянутых раньше, людей, которые вздумали также попробовать выступить в роли пророков. Очень понятно также, что тлевший до сих пор в разных местах подпочвенный пожар вспыхнул ярким пламенем при первом известии о смерти Мухаммеда. С быстротою вихря перебрасывался и перескакивал он в самые отдаленные части полуострова, охватив в короткое время пять шестых всей Аравии. Три местности можно считать настоящими очагами восстания: Йемен на юге, Иемама на востоке и область Бену Асад на северо-востоке.

В Йемене, относительно рано, вероятно, вскоре после покорения Мекки, персидский резидент Базан подчинился добровольно Мухаммеду. Его собственное положение, опиравшееся только на сравнительно небольшое число выходцев-персов, попадавших лишь изредка в южную Аравию, и некоторые личные отношения к туземцам, было не особенно прочно. На родину не мог он рассчитывать. По смерти царя Хосроя (627) и почти одновременно с поражением, понесенным персами от византийцев при Ираклии, монархия тратила остаток своих сил в междоусобной войне. Зато Базану тем более следовало опасаться исстари неприязненных абиссинцев, обитавших по ту сторону моря.

Вот почему действительно самым разумным для него было искать ближайшей опоры, присоединясь к сильно разросшемуся новому могуществу мединцев. По своему обыкновению, Мухаммед оставил перса на прежнем его посту в качестве правителя всего Йемена и Неджрана, а после его смерти (в начале 632 г.) ограничил владения его сына, Шахра, средней частью страны с главным городом Сан'а; рядом же лежащие провинции Неджран и Саба подчинил отчасти туземным князьям, отчасти высланным из Мекки наместникам. Некоторые из старейшин древнего благородного рода сочли себя при этом новом порядке обойденными; вероятно, возникли также неудовольствия во многих местностях из-за чрезмерной требовательности мусульманских сборщиков податей. Вот и случилось, надо полагать, еще незадолго до смерти Мухаммеда, что Асвад Ибн К а'б, из племени Аус, с успехом поднял знамя восстания, выдавая себя, подобно Мухаммеду, за пророка. В очень непродолжительном времени он успел овладеть целым Неджраном, и многие влиятельные главы племен примкнули к нему. Теперь этот смелый самозванец мог решиться на внезапное нападение на Сан'а и действительно, завладел городом. Шахра умертвили, а чтобы воспользоваться его влиянием, Асвад женился на вдове убитого князя. Власть его быстро распространилась на большую часть южной Аравии. Но ему не посчастливилось: он не сумел угодить своим подданным ≈ неизвестно только, случилось ли это по собственной его вине или нет. Потомки персов, естественно, с самого же начала стали к нему в неприязненные отношения, мусульманские власти в соседних округах подстрекали против него народ, насколько умели. В конце концов он пал жертвой заговора, в котором супруга его, вынужденная заключить постылый для нее союз, играла немаловажную роль. Согласно преданию, этот замечательный человек, память которого мусульманские сказания постарались забросать всевозможною грязью, расстался с жизнью в ночь накануне смерти Мухаммеда. Его падение было сигналом к полнейшей анархии на всем юге Аравии. Персы и южные арабы, язычники и приверженцы ислама ≈ все дрались друг с другом, пока наконец возможно стало перенести мусульманское оружие и в эти отдаленные провинции.

Пока же мусульмане были по горло заняты в других частях полуострова. Мы уже знаем предъявленные еще при жизни Мухаммеда требования Мусейлимы. Предание, конечно, относится более чем неприязненно ко всем этим бунтовщикам и осыпает всевозможными насмешками, на которые только была способна набожная ревность, главу племени Бену Ханифа. Самое имя перековеркано прибавлением обидного эпитета ╚лжепророк╩, и чем далее, тем более гнуснейших деяний приписывают ему. Само собой, все это ≈ совершенный вздор, но кроме этих клевет ничего до нас не дошло; поэтому решить, конечно, трудно, искал ли он в связи с более ранним исповеданием христианской веры своего народа установление истинной религиозности или в самом деле потворствовал только личному своему честолюбию. Самое содержание учения, проповедываемого им в виде противовеса исламу, трудно понять из тех до смешного изуродованных представлений, которые передаются мусульманскими писателями. Во всяком случае есть основание признать, что в основу его вероучений легла склонность к аскетизму, весьма сходному с общим направлением ханифов и выражавшемуся более отчетливо в лице таких представителей, как, например, Абу Амир. ╚Лжепророку╩ делает это, во всяком случае, честь. Более точные известия имеем мы об успехах его проповеди. Народ его, лишь по наружному виду принявший ислам, отшатнулся от новой религии еще ранее смерти Мухаммеда. Тысяча воинов одного из самых могущественных племен, Бекр Ибн Ваиль, сгруппировались вокруг нового пророка, готовые упорно защищать от мединского ига вновь отвоеванную свободу.

Отпадение кочевников ханифов в самом средоточии полуострова подало сигнал ко всеобщему восстанию. Восточные и южные их соседи в Бахрейне и Омане, вплоть до самого Персидского и Индийского морей, тотчас же прогнали от себя мусульманских наставников и сборщиков податей. То же самое произошло, когда Тулейха вздумал среди асадов разыграть роль пророка: бедуины, жившие на северо-востоке и севере от Медины, заволновались. Из трех или четырех серьезных конкурентов Мухаммеда этот Тулейха взялся за дело пренаивным образом, с полнейшим добродушием, если можно так выразиться. Проповедовать и провозглашать в доказательство своего пророческого дара так называемые откровения в стиле Корана он был окончательно не способен. Позже он сам же смеялся над своим тогдашним скоморошничеством. Однажды ему посчастливилось в пустыне, когда люди его томились страшной жаждой, разыскать, по примеру Моисея, ключ благодаря внушению свыше, как он стал уверять. Для асадитов и этого было слишком достаточно. Дикие сыны пустыни, до сей поры почитавшие своего старейшину за отвагу, стали ему поклоняться, как своему доморощенному пророку. Тотчас же за получением известия о смерти Мухаммеда они подчинились ему и восстали открыто. Полетели гонцы к кочующим ближе к Медине фезаритам, абситам и зубьянитам, отделам племени гатафан, а также и к тайитам, чтобы побудить и их тоже к восстанию. Большинство соседей, однако, все еще не решалось, не зная, как поступить лучше. Конечно, соображали они, громадные силы угрожают мусульманам, но в качестве ближайших к Медине племен им слишком часто доводилось быть свидетелями отчаянной храбрости правоверных и успехов Мухаммеда и его приближенных. Исход возмущения казался им пока сомнительным. Один Уеина, глава фезаритов, как истый бедуин, не мог побороть искушения принять участие в новом хищническом набеге; с 700 всадников присоединился он к Тулейхе. Тайиты разделились. Сын Хатима, Адии, остался верен исламу, и его приверженцы крепко держались его; они усердно отговаривали других, время тянулось в бесполезных переговорах. Абс и Зубьян порешили пока что завязать переговоры. Они воображали, что со смертью пророка мусульмане станут податливей. Им казалось, что легко будет выторговать теперь уступочки во всем наиболее тяжелом в исламе, а затем и поладить. Недолго думая, они послали в Медину выборного с предложением взамен продолжения признания веры освободить их от десятины, подати для бедных.

Казалось, Медина находилась в таком критическом положении, что отклонить просьбу бедуинов становилось почти невозможным. Оба отдела племени гатафан стояли лагерем близехонько: одно в Зу'ль-Кассе, на восток от города, на расстоянии одного перехода, никак не более, а другое у Абрака, по направлению к Неджду, в двух днях пути. Главное войско правоверных во исполнение последней воли умиравшего пророка двинулось уже в поход под предводительством Усамы к сирийским границам. Бедуинам поэтому нечего было опасаться нападения с севера. Меж тем Мекка на юге оставалась покойной, жителям ее не было особенной пользы от победы бедуинов. На юго-востоке племена Хавазин и Сулейм пока выжидали, куда повернет ветер. Зато вся остальная Аравия открыто восстала, а абс и зубьян в какие-нибудь 24 часа могли накрыть лишенную защитников Медину. Вот почему все оставшиеся старые сподвижники пророка с энергическим Омаром во главе бросились к Абу Бекру ≈ кормило правления успело уже перейти в его руки ≈ и стали умолять халифа уступить требованиям бедуинов; но об этом старик и слышать не захотел: ╚Как! отменить десятину, введенную пророком по настоятельному повелению Бога?! Да что вы, с ума, что ли, сошли?!╩ Не руководимый в данном случае никакими политическими соображениями, вдохновляемый единственно наивною, крепкою, как скала, верою в божественность каждого слова, возвещенного Кораном, Абу Бекр с твердостью отклонил требования посланных, сказав им: ╚Знайте, если вы осмелитесь не додать хотя бы одного недоуздка из десятинной подати на верблюдов, я и тогда пойду на вас войной!╩ Неожиданный успех увенчал твердость непреклонного старца. Через три дня последовало нападение врагов, но горсть мусульман не дремала и подготовила бедуинам такую жаркую встречу у самых ворот города, что ошеломленные дикари, вовсе не желавшие вступить в уличную резню, которая угрожала страшным кровопролитием, мигом рассыпались и исчезли. Правоверные между тем, рассчитывая на скорое возвращение главных масс мусульман, в тот же самый вечер выступили из города немногочисленной кучкой навстречу им и потянулись по дороге в Зу'ль-Кассу. При утренних сумерках наткнулись они на лагерь ничего не подозревавших бедуинов. По своему обыкновению, дети пустыни искали спасения в быстром бегстве; многие из крепко заснувших пали тут же под ударами сабель отважных мединцев.

В этих скоплениях различных племен и движениях по всевозможным направлениям прошло приблизительно около двух месяцев; тем временем вскоре за стычкой при Зу'ль-Кассе вернулся назад и Усама со всем войском. О том же, перешел ли он границы византийские и где именно, нам ничего не известно. Во всяком случае никакого серьезного столкновения с императорскими войсками не произошло. Одно только ему удалось ≈ смирить отчасти племена северо-западной Аравии, пришедшие было в волнение при первом известии о смерти Мухаммеда, и захватить при этом значительную добычу. Медина сразу ободрилась, и мусульмане тотчас перешли в наступление. Прежде всего необходимо было очистить ближайшие окрестности города от дерзких бунтовщиков. Сам Абу Бекр стал во главе полчищ надежных ╚беглецов╩ и ансаров, готовых со своим прежним воодушевлением воевать против неверующих. В сентябре 632 г. (Джумада II, 11) он разбил все еще стоявших при Абраке абсов и зубьянитов наголову. Бедуины рассеялись, вся ближайшая территория очищена была от их скопищ. Разрозненными кучками бежали они к Тулейхе. Абу Бекр объявил, что пастбища их присоединяются отныне к мусульманской общине. После этого, когда ближайшим окрестностям Медины более не угрожал враг, халиф задумал обширный план: всю Аравию, область за областью, подчинить снова исламу. По обнародованному указу отпавшим племенам предписывалось безотлагательно подчиниться, если только они желают получить прощение за их временное неповиновение; кто же станет упорствовать в бунте, тот немилосердно будет преследуем: мужчин подвергнут истреблению, а женщин и детей обратят в рабство. Дабы придать наибольшую силу распоряжению, необходимо было, понятно, нанести решительные удары главным бунтовщикам ≈ ╚ложным пророкам╩ ≈ и попутно направлять также диверсии в разные стороны, чтобы, по возможности, воспрепятствовать скоплению восставших большими массами. Поэтому все находившиеся в распоряжении военные силы раздроблены были на маленькие отдельные отряды; по разным направлениям двинулись они во все стороны, чтобы разрешить свои самостоятельные задачи. О числе и величине этих отрядов почти ничего не известно. После смерти Мухаммеда вообще известия становятся очень скудны. Насколько для правоверных казалось важным сохранить в точности все то, что говорил и делал пророк, как правило и образец для руководства всей общине, а также и потомству, настолько же мало заботились они о деяниях, которые для малоразвитого тогда исторического понятия в народе имели сначала лишь значение бессвязной цепи анекдотов и семейных воспоминаний известных выдающихся родов. Приходится поэтому довольствоваться лишь немногими несомненными данными о главнейших моментах междоусобной борьбы. На юге, как было уже упомянуто, воцарилась всеобщая анархия, тем менее ждали оттуда непосредственной опасности; вот почему мусульманское оружие обращено было туда позже. Вскоре по возвращении Усамы на севере восстало большое племя Куда'а. Против него выслали отряд под предводительством Амра, сына Аса; еще при жизни пророка он воевал в этих странах. Серьезнее всего было положение северо-востока и востока. Там с одной стороны бесчинствовали Тулейха с Уейной, причем из тайитов только часть осталась верной, с другой ≈ стояло сильное войско Мусейлимы, отделявшее стеной Медину от всего юго-востока. Халиду отдан был приказ выступить против Тулейхи, меж тем как Ик-риме и Шурахбилю, двум дельным полководцам, предоставлялось расправиться с Мусейлимой. Сам Абу Бекр оставался в Медине со старейшими и испытаннейшими приверженцами Мухаммеда: Омаром, Алием, Тальхой, Зу-бейром и другими. Было необходимо в средоточии ислама удержать тех, которые окружали постоянно пророка, его приближенных. Это составляло нечто вроде регентства, состоявшего из первых последователей ислама, авторитет которых во всех делах веры и государственного управления не должен был подвергаться ни малейшему сомнению. Откомандирование старейших в более отдаленные места могло повести также к образованию побочных центров, могущих нанести неисчислимый вред, разобщая целостность направления политики. Теперь начинало складываться то именно, что позднее, при Омаре, соблюдалось неизменно: часто вверяли начальствование над войском людям, присоединившимся к исламу относительно поздно; были это воины перворазрядные, но зато по большей части люди слишком мирского склада ума. А в то время, когда интересы подобных людей совершенно совпадали с имеющимся в виду распространением веры насильственным путем ≈ протянулось это, как известно, более десятка лет, ≈ было безразлично, имеет ли Коран для какого-нибудь ╚меча Господня╩ значение либо нет.

Халид выступил в октябре 632 г. (11) со своим войском, едва превышавшим 2000 человек, но состоявшим из отборных людей, по большей части из испытанных ╚беглецов╩ и ансаров. Поход предпринят был сначала в область тайитов, хотя отчасти и оказавшихся вероломными, но все еще не решающихся присоединиться к соседу своему, Тудейхе. По прибытии Халида они без труда дали себя убедить Адию Ибн Хатиму, что выгоднее вернуться к исламу, и усилили таким образом маленькое войско почтенной цифрой в 1000 храбрецов. Халиду было это очень кстати, ибо, кроме Асада, к Тулейхе присоединились фезара, абс и зубьян, следовательно, все главнейшие отделы племени гатафан. Оба войска сошлись при Бузахе, колодце в области асадов; предстоял горячий денек. Но между бедуинами, по обыкновению, не существовало никакой дисциплины. Над Тулейхой давно уже подтрунивал Уейна, как кажется, именно над его неудачной пророческой маской. А роль ему разыгрывать приходилось волей-неволей. Старый разбойничий атаман раскусил наконец, что тут-то и следует показать себя во всем блеске. В то время как бой был в самом разгаре, он повернул назад со своими 700 фезарами; остальным, дравшимся еще, трудно было держаться долее. Бросился бежать и Тулейха, спасся в сирийскую пустыню, а асады добровольно подчинились и получили помилование, которое впоследствии даровано было и несчастному пророку, когда тот вернулся к своим и покорно выразил желание снова стать правоверным. Уейне также посчастливилось; так как он не хотел бросать разбойничьего своего ремесла, то вскоре очутился во главе отчаянной кучки головорезов, сбежавшихся к нему отовсюду. Но Халид после сражения при Бузахе все еще не покидал области асадов и вводил старые порядки в этой местности. Быстрым натиском рассеял он шайку, изловил самого Уейну, отослал его в Медину. Так ли ловко извернулся и наврал пленник, или же, что вероятнее, сам Абу Бекр склонялся к тому, что в походах против византийцев и персов подобные люди незаменимы, во всяком случае халиф отпустил его с миром. Вернейшему из последователей Мухаммеда, видно, прежде всего дороги были интересы веры, дороже самой справедливости, хотя сам лично был он в сущности человеком в высшей степени добросовестным.

Ближайшую свою задачу Халид выполнил. Тай, гатафан и асад были умиротворены ≈ следовательно, северо-восток Медины совершенно очищен. Сулейм и Хавазин, временно выжидавшие исхода этой борьбы, также долее не медлили и тотчас же выразили желание снова присоединиться к делу веры. Таким образом, по крайней мере ближайшие округа востока и юго-востока были снова успокоены. Свободный ╚меч Божий╩ можно было направить далее. За асадами кочевал главный отдел большего племени темим. Дружба их с исламом, начавшаяся на неопределенной почве поэтического искусства придворного стихотворца Мухаммеда, круто оборвалась вместе со смертью пророка. Некоторые из них, правда, по получении известия о победе Абу Бекра при Зу'ль-Кассе нашли необходимыми послать в Медину недоплаченные ими подати как лучшее признание своего возвращения в лоно веры, но громадное большинство и не думало покоряться. А в одном из отделов племени Бену Ярбу предводимом еще со времен язычества знаменитым воином Маликом Ибн Новейрой, проявилась тем временем своя собственная пророчица Саджах, одного с ними племени, проживавшая до тех пор в Месопотамии, среди тамошних христиан, отдела Бену Таглиб, и других аравийских племен. После распадения королевства Хиры там не прекращалось вечное брожение. Многие из бедуинов вернулись на родину, последовав за Саджах, теснимой, вероятно, персами. Племя приняло ее охотно и частью даже подчинилось, но остальные темимиты и слушать не хотели про новую пророчицу. Произошли столкновения, причем ярбуитам не посчастливилось, так что Саджах принуждена была искать убежища у соседнего народа, ханифов. Ей пришлось, понятно, вступить в переговоры с пророком последних, Мусейлимой, чтобы добиться соединения обоих религиозных движений. Результаты сношений мало известны, а те недостойные подробности, которые встречаются у позднейших мусульманских писателей, без сомнения, совершенно неверны. Достоверно одно только, что Саджах должна была наконец покинуть страну и вернуться снова в Месопотамию. Меж тем Халид успел появиться на пастбищах те-мимитов и сумел склонить остальные отделы племени мирным путем к изъявлению покорности. Как в тисках, очутился Малик между мединцами и Мусейлимой. Сопротивляться не было никакой возможности, и он распустил своих воинов, а сам вернулся домой. Но Халиду показалось это недостаточным. Жаждал ли военачальник добычи, желал ли сорвать на Малике сердце или же считал просто необходимым преподать пример строгости, так или иначе, он отдал приказание жечь, убивать, захватывать жителей в окрестностях. Его солдаты привели однажды толпу пленных, в числе их самого Малика, хотя было дознано, что этот старшина не оказывал ни малейшего сопротивления, наоборот, снова заверял в преданности своей исламу; Халид выдал его вместе с остальными отряду своих бедуинов, а те, недолго думая, отрубили на следующую же ночь всем пленным головы. Повторилась та же история, как и ранее с Бену Джазима. Самые уважаемые из мединцев, находившихся при войске, пришли в негодование при виде этой учиненной снова самоуправной кровавой расправы над правоверными. Абу Катада, один из наиболее чтимых союзников, отправился с братом умерщвленного, знаменитым поэтом Мутеммимом, в столицу в качестве обвинителя Халида пред лицом Абу Бекра. Призванный к ответу военачальник объяснил случившееся в высшей степени печальным недоразумением. ╚Ночью, ≈ рассказывал он, ≈ наступила сильная стужа, он отдал приказ часовым, чтобы на пленных надели теплую одежду. Бедуины кинаниты, бывшие в карауле, поняли приказ ошибочно, так как на их диалекте слово ╚согреть╩ звучит почти одинаково, как и ╚убить╩. Так, совершенно случайно, обезглавлены были эти несчастные╩. Много надо было доброй воли, чтобы поверить подобному вычурному рассказу. (Невольно вспоминается та роковая ╚ошибка╩, которая повлекла за собой убиение герцога Энгиенского.) Преследовавший более всего нарушение дисциплины, Омар стал со свойственной ему энергией настаивать на смене и строгом наказании свирепого военачальника, который, кроме того, осмелился подражать примеру пророка и женился насильно на вдове убитого. Но и на этот раз Абу Бекр пожелал следовать примеру, преподанному посланником божьим; он сделал вид, что поверил всему, сказанному про диалект Кинаны. Халид отделался на этот раз одним выговором за свою поспешную женитьбу.

Причина этой необычайной кротости халифа, столь привыкшего к строгой последовательности действий, весьма легко объяснима: как раз в это время (в конце 11 ≈ начале 633 г.) получено было известие, что Икрима, соревнуя товарищу своему Шурахбилю, необдуманно выдвинулся вперед и потерпел поражение в сражении с Мусейлимой и его ханифами. Необходимо было как можно скорей загладить ошибку. Икриме был послан вместе с строгим выговором приказ обогнуть Иемаму и направиться к Оману, где нельзя было ожидать серьезного сопротивления. Место его занял Халид со своим отборным войском, так блестяще действовавшим против Тулейхи. Ему приказано было из области ярбуитов, непосредственно соприкасавшейся со страною ханифов, двинуться туда, соединиться с Шурахбилем и принять главное начальство. После нескольких форпостных стычек дело дошло здесь наконец до решительного сражения на границе Иемамы при Акраба, куда выдвинулся Мусейлима после одержанной им победы над Икримой. Это было одно из упорнейших сражений, когда-либо происходивших в пределах Аравии. Халид сумел разжечь честолюбие своих солдат: беглецы, ансары и бедуины сражались отдельными отрядами; соревнование удваивало их напряжение, дошедшее до крайних пределов. И, несмотря на все это, когда главные массы ханифов [*24] со страшной силой обрушились неудержимой лавиной, линии правоверных дрогнули. Но религиозный фанатизм и стыд выказанной на мгновение слабости, подчеркнутой колкими насмешками бедуинов, вдохнули в мединцев непоколебимые силы. Могучие полчища неприятелей наткнулись теперь на живую стену и мало-помалу были оттеснены. Ряды ханифов смешались; предчувствуя свое поражение, они бросились в большой сад, наподобие парка, расположенный невдалеке. Его высокие стены и крепкие ворота, казалось, могли служить надежною защитою от бешеного натиска мусульман. На одно мгновение те действительно растерялись. Но храбрый хазраджит, Аль-Бара Ибн Малик, приказывает, недолго думая, подсадить себя на стену у самых ворот, бросается стремглав вниз и отворяет настежь ворота. Тогда победители потекли неудержимой волной, и началась кровавая резня. Сам Мусейлима пал, пораженный дротиком негра Вахшия, того самого, который умертвил у Охода Хамзу, но давно уже обратил свое страшное оружие на неприятелей правоверных. С ╚лжепророком╩ пали здесь первенцы его народа. Это место, куда несчастные ханифы сами попались, как в ловушку, носило позже название ╚сада смерти╩. Конечно, победа мусульманам стоила больших жертв: одних беглецов и ансаров пало почти 700 человек, между ними брат Омара Зейд, а с ним значительное число самых старейших спутников пророка, лучших знатоков Корана. Но если за победу было дорого заплачено, зато она решила судьбу не только ханифов, но и целого арабского народа. Все, что осталось от племени Мусейлимы, укрылось в укрепленные замки, и одни за другими сдавались на капитуляцию, лишь бы сохранить жизнь. Таким образом и этот сильный народ подчинен был наконец исламу. Здесь опять встречаемся мы с обычным следствием арабского партикуляризма. С того самого момента, когда племя примыкает к мусульманам, оно тотчас же обращает без всякой задней мысли свое оружие против язычников, дело которых так недавно было их собственным. То же самое мы видели у тайитов. Долго медлили они присоединиться к асадам Ту-лейхи, а при Бузахе сражаются уже против них. Так разрастался прогрессивно успех войск победителей, умаляя до крайности шансы восстания. Конец сопротивления уже обрисовывался еще до сражения у ╚сада смерти╩; Икриме удалось стать твердою ногою в Омане, жители которого, преданные интересам торговым, вели войну довольно вяло. Вместе с другими военачальниками покорял он на юге страну за страной, пока наконец не был завоеван также и Бахрейн ≈ прибрежная полоса у Персидского залива. Легкому относительно завоеванию ее способствовало особенно племенное соперничество живших здесь во множестве персов вперемежку с арабскими племенами. Могучее племя Бену Бекр Ваиль, издавна враждующее с персидскими вассалами в самой Хире, а также и в Бахрейне, вскоре благодаря влиянию всеми уважаемого старейшины Мусанны из племени Шеибан соединилось с мусульманскими войсками. Этому обстоятельству главным образом обязаны мусульмане покорением страны почти до устьев Евфрата.

Наконец, к исходу 11 (весною 633 г.) приспело время подавить анархию в Йемене. Навстречу Икриме, шедшему с востока, покоряя племя за племенем, и направлявшемуся на Аден, выступил с новым войском из Медины Мухаджир. Тем временем национальная партия южных арабов успела окончательно осилить дружественных исламу персов. Но лишь только это ей удалось, как старейшины их чисто по-арабски начали задирать друг друга. Особенно отличались двое: Каис, сын Абд Ягуса, из племени Мурад, и Амр Ибн Ма'дикариб, из племени Мезхидж, оба игравшие еще ранее роль при Асваде. Этот последний был араб, напоминавший старинных ╚скороходов╩ пустыни: и атаман, и поэт, в то же время знаменитый рубака, а также и хитрая лиса, способный глазом не моргнув решиться на какой угодно бесстыдный поступок. Когда он увидел, что плохо, то напал однажды врасплох на бывшего своего друга и союзника Кайса, забрал его в полон и явился вместе с ним в лагерь к Мухаджиру, надеясь выдачей друга спасти свою шкуру. Мухаджир отослал в оковах обоих равных по достоинствам разбойников к Абу Бекру; но халиф умел ценить, как мы уже видели на Уейне, подобных людей. Он помиловал обоих, и они действительно отблагодарили его, храбро сражаясь впоследствии в рядах мусульман против персов. Сопротивление, оказываемое бунтовщиками подобного сорта, понятно, продолжаться долго не могло.

Йемен, в особенности же берега Красного моря, были вскоре очищены от действующих разрозненными силами шаек бунтовщиков, и везде установился прочный порядок. Более опасное восстание продолжалось еще в Хадрамауте, куда удалялось грезившее когда-то об арабском великом государстве племя Бену Кинда. Свободные, гордые люди, они образовали здесь одну из самых уважаемых по всей Аравии народностей, но вероломство собственного их князя приготовило им страшный конец. Аль-Аш'ас Ибн Каис, глава их, храбрый воин, но один из гнуснейших предателей, когда-либо появлявшихся на свет, находился в 10 г. (631) в числе изъявивших покорность Мухаммеду. Дабы привязать его сильнее к делу ислама, даровал ему пророк в жены одну из сестер Абу Бекра, но не дозволил пока взять ее с србой в Хадрамаут. Предполагалось, что он приедет за ней после. Когда же умер Мухаммед, а Аравия заволновалась, киндит раздумал вступать в серьезное родство с преемником пророка. Он тоже возмутился и напал на мусульман, которые, правда, при взимании налогов, сильно притесняли его племя. Поставленный почти в безвыходное положение, небольшой отряд правоверных с трудом держался, пока наконец не подоспели на выручку Мухаджир и Икрима. Обстоятельства сразу изменились. Киндитов разбили; Аш'ас со своими заперся в одном укрепленном городе. Но когда осада затянулась и всякая надежда начинала пропадать, он решился на измену своему народу и завязал тайные переговоры с Икримой, обещая сдать город, если ему и девяти другим, отмеченным им, будет дарована жизнь. Мухаджир в качестве главнокомандующего приказал доставить ему список и приложил в знак согласия печать свою. Между тем Аш'ас второпях позабыл включить свое имя. Когда мусульмане проникли в город, наступила, по появлению Абу Бекра, бойня; осажденные, застигнутые врасплох, все пали, пощажены были только девять, по условию. А так как имени Аш'аса не значилось в списке, должен был и он, по справедливому решению Мухаджира, умереть вместе с другими жертвами его вероломства; но Икрима упросил товарища предоставить судьбу изменника на усмотрение Абу Бекра. Несчастного отослали в Медину в оковах. Абу Бекру, конечно, было бы приятнее, если бы попросту снесли почтенному его зятю голову в Хадрамауте. Но делать было нечего; пленник доставлен, разыгрывал, конечно, роль кающегося мусульманина, возымел даже дерзость предъявлять права свои на брак, заключенный по повелению самого посланника Божьего. Повелителю правоверных, никогда не решавшемуся нарушить малейшего предписания Мухаммеда, ничего не оставалось, как прочитать строгий выговор изменнику, а затем помиловать. С грустью приходится иногда следить за судьбой мировых событий. Подумать только, какое необычайное счастье высвободило этого отъявленного негодяя из ловушки, им же подготовленной! И для чего, спрашивается? Несколько позже мы увидим, что снова в один из роковых моментов устраивает все он же измену самому зятю пророка.

Покорением киндитов кончается первый отдел истории ислама: возникла новая вера, и все племена Аравии прониклись религиозным и национальным единством. Так как исключительно религия содействовала этому слиянию, то ей же и следует приписать дальнейшие успехи покорения арабами полумира; национальность находится все время в подчиненном положении, и весь патриотизм арабов можно, собственно, рассматривать как дальнейшее развитие приверженности их к исламу. Поэтому с того самого момента, когда правоверные преемники пророка, следуя его заветам, устремляют соединенные силы народа на дальнейшее распространение веры среди чужеземных национальностей, не может быть и речи об отпадении снова от ислама даже тех арабов, которые в глубине своего сердца оставались по-прежнему неверующими. Признание общей религии арабами отделяло их навсегда, как господ, от подвластных им христиан или иудеев. Само собой, вслед за завоеванием перестает существовать и язычество. Мирские понятия, конечно, не исчезают у большинства и скоро приводят даже к жесточайшим внутренним междоусобным войнам. Но официальное исповедание остается незатронутым, и внутренние силы новой религии сохраняют свободу ассимилировать постепенно если не все чуждые ей элементы, то большинство их, которые меч подчинил исламу ≈ сперва в Аравии, а вскоре и во всех странах от Атлантического океана до Инда. В данный момент, когда мы приготовляемся к описанию развития мусульманства в мировую религию, будет не лишним дать беглый обзор его вероучений и обрядов и поговорить о том, на что при изложении истории образования ислама приходилось указывать лишь мимоходом по разнообразным поводам, говоря о случайностях жизни основателя. Нам придется поэтому забежать несколько вперед, так как ортодоксальная система вероучения в своем законченном виде, очень понятно, была следствием теологической неустанной работы сотен лет. Но при этом не можем не привести в свое оправдание, что едва ли найдется какая-либо другая догматика, сумевшая из данных преданием основ веры вывести свои начала и развить их так стройно и в той последовательности, как это сделало мусульманство.

Предлагаемая нами догматика не есть, конечно, исповедание, общее всем народам, принявшим ислам. С тех пор, как в сороковом году (661) зияющая трещина разделила мусульманский мир на две все более и более распадавшиеся половины ≈ суннитов и шиитов, ≈ не существует, собственно, общей системы вероучения. По внешнему виду разница обоих исповеданий состоит в следующем: шииты отказались признавать обязательными, как истину, большинство тех изречений пророка, который не попали в Коран, а содержатся лишь в Сунне, устном предании. Между тем правоверным необходимо было ими пользоваться, чтобы правильнее и увереннее объяснять святую книгу и восполнять многочисленные пропуски, по необходимости встречающиеся в вероучении. Приходилось пополнять пробелы, неизбежные в вероучении, которое опиралось единственно на отдельные строфы Корана, нередко носящие случайный характер отдельных откровений. Хотя эти предания в действительности достоверны лишь в существенном, а не в полной их целостности, но шииты отвергают их не вследствие страстной потребности к истине и не на основании строгого критического исследования. Им ненавистны стали они потому только, что мешали произвольному толкованию смысла отдельных слов; а это давало возможность секте вводить постепенно в ислам всевозможные чуждые ему элементы. В среде таковых главную роль играют мистические и пантеистические идеи, лежавшие в крови у персов как народа индогерманского происхождения, неохотно усвоившего чисто семитический дух исламизма. Вот главные побудительные причины религиозного раскола среди мусульман; в них кроется существенное зерно шиитства; с точки зрения ортодоксального мусульманства, действительно, секта эта должна считаться ересью по отношению к первоначальному смыслу вероучения ислама. Поэтому мы считаем себя не только вправе, но даже обязанными во всем последующем придерживаться исключительно суннитской догматики.

Мы уже знаем как просты были, доходя почти до скудости, основы веры, представлявшейся каждому при первом знакомстве с сущностью ислама: ╚Нет божества кроме Бога, а Мухаммед ≈ посланник Божий╩. Вот два главные положения, к которым присоединяется еще третье ≈ воскресение мертвых и Страшный суд. И из всего этого оригинальным, собственно, является одно утверждение, что Мухаммед ≈ посланник Божий. Но мусульманский Бог и мусульманское воскресение мертвых, в конце концов, нечто совершенно иное, чем то, что подразумевают под этим христиане и иудеи.

Что касается понятия о божестве, то уже и раньше было отмечено, что Мухаммед по всему своему духовному существу, по обстоятельствам жизни и, наконец, по своей нравственной несостоятельности представлял себе Бога, правда, превышающим все земные понятия ≈ вечным, всемогущим творцом мира, ╚властелином в день судный╩, ≈ но никак не святым и справедливым. Положим, догматика и других религий не приводит иных доводов для основ и обязательств, свойственных ее этике, кроме одного только божественного откровения, но зато в других религиях стараются указать, что воля Божия есть в то же время представление всего, что человек считает справедливым и святым, а также добрым и любвеобильным. Бог Корана наказывает неверие без всякого милосердия, даже с особенным самодовольством, подобно мстительному арабу, отплачивающему неуклонно за каждое личное оскорбление. И Аллах отдает свои повеления не потому, что они святы и справедливы, а потому, что ему так хочется. Даже позднейшая схоластическая теология, развившая столь достойную всяческой похвалы проницательность при начертании системы вероучения, не в силах разрешить главной задачи, т. е. найти руководящий принцип в выражениях той божеской воли, которая от наивысших требований полного самопожертвования со стороны правоверных в делах веры переходит к ограничению войны в святой месяц, снисходит даже до мелочных забот улаживания какого-нибудь последнего скандала в гареме пророка. В противоречивой неровности и путанице понятий трудно было разобраться; приходилось поневоле объяснять многое тиранически абсолютным: ╚Саr tel est notre plaisir╩ [*25]. Ислам превзошел окаменелое, так сказать, понятие позднейшего иудейства о личном Боге. Ничего нет удивительного поэтому, что даже ныне мусульманин не питает к своему Богу теплой любви. Он не в состоянии почитать в нем небесного отца, может лишь трепетать перед неумолимым властителем, мгновенных прихотей которого не в состоянии никто ни предвидеть, ни избегнуть. При всем грозном величии, овевавшем его лик, Бог Корана, по крайней мере для своего пророка, находил слова кротости и утешения; но Бог позднейших догматиков, даже и по отношению к своим испытаннейшим правоверным, стал буквально тираном, неподдельным арабским Богом, которого роковое значение этот жестокий народ с такою легкостью умел вычитывать из Св. писания по всякому, даже незначительному поводу. Ввиду этого подавляющего образа человек совершенно последовательно начинает вырисовываться как ╚раб╩, и ничего более. Соответственно подобным отношениям понятно, что и способность человека снискать милосердие Божие зависела всецело от произвола Всемогущего. Мы уже выше видели те основания, вследствие которых пророк вынужден был признать, что сам Бог, предвеки, постановил: кто из людей удостоится веры и спасения и кто останется закоснелым в неверии и пожнет вечное осуждение; указывалось также, что Мухаммед при неопределенности своих воззрений не мог и сам дать себе ясного и полного отчета во всем. Рядом с изречениями, указывающими на безусловный произвол благодати, в Коране встречаются и такие места, по которым можно предполагать и о существовании в человеке свободы выбора; поэтому неудивительно, что с ходом развития теологической системы именно в этом вопросе должны были произойти сомнение и разномыслие. Вообще среди многочисленных кружков с некоторым оттенком мирского настроения, как, например, между людьми образованными, приходившими в соприкосновение с греческими и персидскими идеями, перевес, по крайней мере в первое столетие, был более на стороне свободных воззрений. Но позднее, при Аббасидах, когда именно эти чуждые элементы стали угрожать извне самому существованию арабизма, пересилило более строгое направление. Задались целью серьезно проводить идею жестокосердия божества, а сообразно с ней рос и догмат предопределения человека к вере или безверию, к спасению или к погибели. Принцип выдвинулся наконец с крайней резкостью в том чисто рассудочном направлении, с каким семит привык подходить к научным вопросам и благодаря которому арабы и иудеи произвели столько великого и образцового в математике. На тех же основаниях учение абсолютного предопределения быстро развивалось дальше и перешло в тот фатализм, который постепенно стал составлять всем известные существеннейшие, основы всего мусульманского мировоззрения; они, так сказать, всосались в плоть и кровь исламских народов [*26]. Распространение этой идеи ускорено было еще тем обстоятельством, что по окончательному истощению духовного организма арабской народности судьба мусульманства начала зависеть всецело от турок, к преимуществам которых никоим образом не может быть отнесена духовная бодрость; поэтому ясность и простота фаталистического учения им, преемникам арабизма, сразу пришлась по душе. Затем пронесся ураганом по большинству земель Востока натиск монголов, убивший и истребивший повсюду как физическую, так и духовную жизнь. Поэтому-то фатализм, почти всегда встречающий с полною пассивностью всякое энергическое воздействие, вскоре переродился в вялую бездеятельность, благодаря которой будущность, в особенности Турции, представляется ныне почти безнадежной.

Неясность понятия о сущности божества в Коране возбудила споры между теологами и по поводу другого пункта. Когда Мухаммед (только едва ли в начале пророческой его деятельности) познакомился с христианским догматом триипостасности, он иначе не мог его представить себе, как в форме тройственности божества. Это пониманье совершенно соответствовало указанной манере семитского духа, который не был даже в состоянии себе уяснить, зачем догматика прямо не формулирует полного единства. В противоположение этому догмату пророк напирал сильнее всего на то, что Бог лишь един ≈ и учит: ╚Он ≈ Бог ≈ един, вечный Бог. Он не рождал и не рожден: кого-либо равного Ему не бывало╩ (сура 112). И вот, именно вследствие выдвинутого вперед этого настоятельного ╚кого-либо равного ему не бывало╩, развилось до крайних пределов понятие об абсолютной высоте, недосягаемом отдалении, почти, можно сказать, отчуждении Бога от всего человеческого, что и вылилось, как мы уже видели, в форму отношений властелина к рабу. Но далее этого у Мухаммеда абстрактное мышление не шло, чистое представление духовного существа Бога ему не давалось. Он являлся у пророка не иначе, как в несколько преувеличенном человеческом образе. Так, в Коране упоминается, например, о руках и лике Божиих; Моисей молит Господа: ╚Дозволь мне лицезреть тебя╩ и т. д. в подобном роде. Пророк подражает вообще картинности изложений как Ветхого, так и Нового завета и при этом вдается действительно в представления несомненно антропоморфного характера. С другой стороны, подыскивает он усердно все новые и новые эпитеты для более яркого обозначения величия, вечности и всемогущества высочайшего; поэтому существо божие обставлено у него значительным числом имен прилагательных, как, например, всемогущий, премудрый, милосердный, всеведущий и т. п. Позднейшие теологи, неуклонно стремившиеся к возможно последовательному мышлению, не могли, конечно, не заметить этого внутреннего противоречия между оттенками обоих крайних воззрений на самое существо божие. Поэтому вольномыслящие старались во всем том, где придавались человеческие свойства божеству, видеть лишь картинность изображений, а где было возможно ≈ даже игнорировать текст. Люди же строго правоверного направления силились восстановить, несомненно, часто ускользающий при этом смысл писания и требовали во что бы ни стало буквального, по возможности, понимания. Первые, само собой, дошли до того, что несколько уронили уважение к самому Корану, другие же придали ему значение чрезмерное. В этом споре ╚о свойствах Бога╩ обе стороны горячились не в меру. Положим, ортодоксы рассуждали правильней, ибо нельзя отрицать того, что противники их, отвергая постепенно все божеские качества, и такие, например, как мудрость, справедливость и т. п., мало-помалу отняли у понятия божества всякое определенное содержание, так что они рисковали окончательно заблудиться в дебрях пантеизма. Когда, наконец, перевес перешел на сторону ортодоксии, все-таки невозможно было вполне изгладить те противоречия, вследствие которых возгорелся весь спор. Если оставалось неопровержимым, что понятие о Боге не должно быть очеловечиваемо, то свойства божества, существование которых отрицать нельзя было, отныне предлагалось представлять себе насколько возможно более далекими от человеческих представлений. Таким образом, в конце концов они становились лишь пустым звуком. Если допустить, например, что Господь справедлив, но в том особом роде, которого человек не в состоянии себе и представить, то остается он по-прежнему для раба своего опять-таки тем же грозным властелином. О существе его тот не имеет права и допытываться, повеления обязан со страхом выжидать и пунктуально, механически послушно исполнять, вверяя ему все свое существо, предаваясь всецело и беззаветно.

Нельзя, однако, отказать в двух преимуществах мусульманскому воззрению на существо Божие. Во-первых, оно если и отрицательного почти сплошь свойства, но зато по тому же самому и просто, как ни в одной другой религии. Лучше всего объясняют это самые победы, одержанные исламом не только наружно, при помощи меча правоверных, но и над сердцами покоренных. Даже и ныне среди малокультурных народов религия эта пользуется гораздо более значительным успехом, чем, например, христианство. Во-вторых, фатализм внедряет убеждение, что никому ничего не приключится, чего не было бы предопределено предве-ки, чего не было бы начертано заранее, чего можно было бы избегнуть либо изменить в своей участи. Вследствие этого является сознание, что каждый мусульманин стоит гораздо выше массы неверующих, которым их видимые успехи, самые полные, приуготовляют лишь огонь геенны. Фатализм придает человеку особое достоинство в каждом его жизненном положении, невозмутимое спокойствие в несчастии, признаваемое единогласно всеми, кто проживал более долгое время среди исповедников ислама. В этом отношении действительно ислам по всей справедливости заслуживает названия религии мужей.

Второй догмат, пророчество, не требует никакого дальнейшего объяснения. Учение о грехопадении Мухаммед заимствовал из Ветхого Завета. Чтобы предостеречь людей, учит он далее, от последствий всеобщего грехопадения, дабы отвратить их от всего злого, в особенности же от идолопоклонства, и убедить вернуться к чистому монотеизму, Бог посылал каждому народу, в известное время, пророков, которым через посредство архангела Гавриила объявлял свою волю и которых вдохновлял откровениями. Откровения эти сохранились в Священном писании; так, например, для иудеев и христиан в Торе*26, Псалтыри и Евангелии. Предпоследним пророком был Иисус; он и его предшественники предвещали появление Мухаммеда, а после него никакого другого пророка более не явится. Послан Мухаммед собственно к арабам, но с тем чтобы вообще восстановить повсюду испорченную иудеями и христианами чистую древнюю веру, религию Авраама, как особенно любил он выражаться, т. е. дабы ислам распространился по всему миру. Мухаммед сам по себе обыкновенный человек, как и все другие [*27], как и Иисус. Но он носитель последнего и окончательного откровения, которое Бог преподал чрез посредничество его в Коране. Вследствие того, что он восстанавливает смысл прежних откровений, даже расширяет их сообразно измененным потребностям времени, Коран сам по себе ≈ абсолютное откровение, исключительно имеющее значение божеского закона, пунктуальное исполнение которого составляет высшую обязанность каждого правоверного. Естественным следствием усиления понятия о всемогуществе Божием относительно предопределения всего сущего явилось стремление признать постепенно Коран нерукотворенным, предвеки существовавшим у Бога; между тем как вольномыслящие утверждали, что божеское слово ≈ так же как и все ≈ сотворено. А так как, во всяком случае, все учение в совокупности и предписания Корана составляют прямое проявление откровения, то и те положения, которые относятся собственно к гражданской или государственной жизни, признаются неотъемлемыми частями религиозного закона и как таковые неизменны.

Текст Корана, в том виде как он сохранился и поныне, должен, конечно, во всем существенном считаться подлинным равно и для новейшей критики, но понимание отдельных мест не в одинаковой мере обеспечено. Многое темно и истолковывается много различно, встречаются и такие места, значение которых может быть выяснено лишь при помощи исторических фактов, по поводу которых появилось данное откровение. Все эти трудности мусульманское богословие устраняет тем, что собрало с величайшей заботливостью все известия и отзывы о поступках пророка, сообщенные очевидцами, слышавшими о совершившемся собственными своими ушами. Известия эти сохранялись в течение первого столетия устно, далее передавались как предание. Из этих сказаний мы узнаем, как хотел сам пророк, чтобы понимали то или другое выражение в Коране, к какому событию или лицу приурочено отдельное место, в какое время имело место откровение. Рядом сохранено в предании большое число наставлений и предписаний Мухаммеда, которые он сам не считал за прямые божеские откровения, а обнародовал лишь в качестве руководителя общины. Для его ближайших преемников, во всем пунктуально старавшихся следовать его примеру, они при некоторых обстоятельствах давали удобную почву для расширения законодательства Корана, если особенный случай не был предусмотрен в самом писании. Предания эти, так называемая сунна, составляют, таким образом, необходимое объяснение и применение божьего слова к предметам повседневной жизни и служат наряду с Кораном, главным источником, из которого богословы и правоведы ≈ деятельность же их у мусульман почти тождественна ≈ почерпают данные своей научно-духовной системы. Вследствие долгого периода пользования устным преданием явились многочисленные подделки, которые необходимо было отделить от истинного зерна традиции; задачу эту исполнили специальные исследователи преданий, которые и занимают выдающееся место во всей системе мусульманской знати'.

' Конечно, правила, положенные в основу этих изысканий, мало согласуются с нашей исторической критикой. Поэтому не следует удивляться, что приходится иногда встречаться с совершенно невероятными историями, чудесными и тенденциозными переиначиваниями фактов, но рядом можно найти целую массу драгоценного материала. И отделить его от трухи в большинстве случаев не представляется неразрешимой задачей, особенно же для западной науки.

 

При особенном пристрастии к предметам, которые с трудом поддаются исследованию, даже на основании источников откровения ≈ это и у нас служило отличительным признаком известного направления схоластической теологии, ≈ обращается мусульманская догматика к учению о загробной жизни, третьей основе ислама. ╚Человек принадлежит Богу и к нему же должен вернуться╩ ≈ наипростейшая форма этого положения; но как раз именно в этом пункте Коран дает для отдельных представлений крайне грубые и чувственные картины. Для всего человечества за пределами мира, там, где Бог и ангелы пребывают вечно, все, конечно, сокрыто. Но действительное существование замогильного бытия проявится ужасающим образом для всех отрицателей. В день Страшного суда трубный глас взовет к спящим во гробах, необозримыми рядами предстанут они пред Божий трон, а вдали обозначатся весы, на которых деяния каждого человека будут взвешены. Тогда оба ангела-писца внесут книгу, на которой записан весь дебет и кредит грешника. Над бездной ада перекинут будет мост (сырат), подобный тончайшей паутине, острее лезвия меча. Чрез него должны переходить все души и, смотря по приговору наивысшего, спасенный в одно мгновение очутится на другой стороне, а осужденный низвергнется стремглав в ад и навеки пребудет там. Утехи рая, понятно, описываются в Коране весьма подробно: здесь разрешается запрещенное на земле вино; под тенистой листвой у потоков живой воды ждут отдыхающих правоверных красивейшие юноши, поджидают в качестве супруг стройные девы ╚большеглазые╩', а рядом с этим для исключительных, менее материальных натур предоставляется наивысшая цель блаженства ≈ ╚лицезрение Божье╩. Очень скверно, конечно, приходится осужденным на адские муки: терпят они или огненную пытку, или ужасный холод, пища их состоит

' Так называемые гурии. Впрочем, вопреки широко распространенному предрассудку, и верующие женщины принимают участие в блаженстве. Хотя мужскому населению рая предоставлен свободный выбор подруг, но особенно благочестивые уверены, что и там правоверный супруг не покинет их.

 

из отвратительных, ядовитых материалов, а стража геенны препятствует всякой попытке к бегству. Все эти представления безгранично преувеличены и разукрашены в позднейшее время. Целые книги наполнены одними только подробными описаниями того, что будет после Страшного суда. Во всех этих описаниях и следа нет силы народного духа, творящего мифы; видимо, здесь разыгралась расслабленная фантазия ученого со всем искусственным безвкусием изобретения; останавливаться над этим предметом не стоит, достаточно будет упомянуть об одном штрихе, составляющем всеобщее верование толпы: существует поверие, что тотчас после погребения души возвращаются на короткое время в тело. Два ангела, Накир и Мункар', расспрашивают покойника о земном бытии; сотворившие что-либо особенно злое наказываются тут же и претерпевают телесные мучения.

Требования, предъявляемые душам на Страшном суде, носят характер вполне отрицательного свойства: так, например, ни один неверующий не может надеяться избегнуть геенны огненной. С другой стороны, безусловное вступление в рай представляется лишь тому из исповедников ислама, кто претерпел муки, кто, следуя по ╚стезе Божи-ей╩, пал в священной войне, а также, будучи крепок в вере, неожиданно и безвинно погиб. Остальные обязаны совершить известное число добрых дел, в особенности же заслужить заступничество пророка, чтобы приобрести необходимый противовес своим грехам, страшно тяготеющим на чаше весов Страшного судилища. По этому поводу у теологов приводится целый ряд примеров, но из всех их в конце концов опять-таки вытекает, что относительно этого нет ничего определенного, а все зависит от милосердия Божия. Во всяком случае мусульманин может быть уверен, что он, признавая вероучение, совершил главное, и если счет его окажется не слишком отягчен, то может надеяться избегнуть на том свете банкротства ≈ как Мухаммед, в качестве

* Оба имени, по первоначальной форме прилагательные, в соединении с лицом или вещью означают нечто мучительное и отгалкивающее.

старого купца Мекки, называл совокупность всего земного нечестия, предъявляемого каждому на Страшном суде.

Также, как и в позднейшем иудаизме, в воззрениях Корана на религиозные обряды мало внутренней связи собственно с учением о вере; все они носят характер законности лишь внешней. ╚Что приказано, должно быть исполнено╩, так гласит ислам, все равно как устав наших военных. А заключается ли в приказанном обязательство высоконравственного значения, как, например, в заповеди относиться честно к ближнему, или же только чисто ритуальное предписание, подобно необходимости омовения пред началом молитвы ≈ это для мусульманина совершенно безразлично. Поступают они честно, точно так же, как совершают омовения: ибо так написано в Коране, а также и потому, что последствием неповиновения будет жестокое раскаяние на Страшном суде. Вообще эта точка зрения законности предписаний тесно связана со своеобразным представлением о Боге, как о своенравном в высшей степени повелителе, и признается лишь с формальной стороны: из источника же религиозной душевной потребности не вытекает для мусульманина, по крайней мере по теории, никакого набожного действия, имеющего прямое нравственное само по себе достоинство; если и происходит согласование нравственного долга с предписаниями религии, все же благодаря только господствующему направлению ≈ слепо повиноваться приказаниям Божиим. Конечно, и среди мусульман, может быть даже не менее, чем между другими исповеданиями, встречается множество по натуре и направлению хороших людей, которые, подобно сосне, растущей прямо вверх, поступают честно и справедливо. Но это, конечно, нисколько не изменяет односторонности теологической системы, а она повсюду успела уже стать непреложным достоянием воззрений масс народных. Едва ли, например, найдется много из мусульман, чья совесть возмутится, когда при них обманывают неверующего, хотя по отношению к своим единоверцам все они могут оказаться людьми вполне честными. Вследствие этого да не удивляется читатель, если при обзоре обрядности ислама будут попадаться рядом предметы весьма разновидные и, в глазах наших, неодинакового достоинства. Особенно характеристично для ислама то обстоятельство, что именно те повеления, которые считаются непреложными, так называемые пять канонических столпов религии, все относятся исключительно к узаконению ритуала, а равно и взиманию податей.

Первою каноническою обязанностью правоверного считается очищение. Оно состоит из омовений, служащих подготовлением к молитве и другим религиозным действиям, а также для устранения осквернений и прикосновений, от которых человек ≈ пользуясь выражением, употребляемым в иудейском ритуале, ≈ становится нечистым в смысле левитском. К главнейшим случаям осквернения относят: естественное испражнение и прикасание к вещам, по закону нечистым, так, например, к вину, к падали или же к неверующему. Как и все церемонии ислама, омовения эти не имеют символического значения, как бывает это в других религиях; они служат просто для восстановления человека снова в том виде, в каком подобает ему быть во время сношений с Творцом. Омовения существуют двух родов: обыкновенное, малое, при котором моют лицо, руки по локоть и ноги до лодыжки. Оно производится после малых загрязнений, перед каждой молитвой и утром, после пробуждения; при большом омывают в некоторых случаях все тело, так, например, у женщин после родов, труп умершего перед погребением и т. п. Если воды невозможно достать, то очищение может быть произведено посредством трения песком.

Вторая, самая главная и по времени раньше прочих установленная пророком каноническая обязанность ≈ молитва. В этом торжественном религиозном акте у мусульман не замечается особенного прилива искреннего чувства, хотя ритуал исполнен глубочайшего почтения, не так как у нас, при обращении верующего к Отцу небесному. Содержание мусульманской молитвы проникнуто скорее ужасом и изумлением перед необъятным величием божества, богопочитание смешано со страхом перед строгим Вседержителем небес и земли. А так как правоверному немыслимо приближаться к Высочайшему с неподходящими словами или телодвижениями, то молитва состоит из ряда навеки окаменевших формул с присоединением приличествующих обстоятельствам сур Корана, которые, равным образом, произносятся при совершенно определенных, правильно чередующихся изменениях положения тела. Отдельный цикл этих формул и положений зовется кругом (рак'ат), а каждая молитва должна состоять по меньшей мере из двух рак'атов. Вот картинное изображение двух река из сочинения' знаменитого ориенталиста, который лично прожил долго на Востоке. При этом следует вспомнить, что молящийся должен обратить лицо свое по направлению к Мекке (кибла). В случае некоторых сомнений он глядит для ориентирования на маленький карманный компас. 1) Молящийся говорит неслышно про себя, что он намерен произнести столько-то и столько рак'атов и что молитва предстоит гакая-то (утренняя, вечерняя и т. д.). 2) ╚Бог велик╩". 3) Первая сура Корана*"; а за ней другая, меньшего объема, обыкновенно 112, или же несколько строф из какой-нибудь другой; затем в виде перехода повторяется снова ╚Бог велик╩. 4) ╚(Я признаю) совершенство моего Господа великого╩ (трижды), ╚да угодно будет Богу выслушать того, кто его славословит. Господь наш, слава Тебе╩. 5) ╚Бог велик╩ (опускаясь на колени), ╚Бог велик╩. 6) ╚Совершенство моего Господа всевысочайшего╩ (трижды). 7) ╚Бог велик╩ (опу-

* W. Lane. An account of the Manners and Customs of the Modern Egyptians, 5-th Ed. 2 vol. London 1 87 1 . Vol. I,, сгр. 95.

" Аллаху акбару, возглас, употребляемый также как и воинский клич; значит собственно: ╚Бог величайший╩, т. е. величайший из всех существующих существ.

"" Не без основания зовут ее ╚отче наш мусульман╩. Гласит она так: ╚Во имя Бога Всемилостивого, Всемилосердпого. Слава принадлежат Богу, Господу миров, Всемилостивому, Всемилосердному повелителю в день судный. Тебе поклоняемся и Тебя молим о помощи. Веди нас путем прямым, путем тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, и не тех, которые заблуждаются. Аминь╩. Следует при этом заметить, что в глазах мусульманина было бы богохульством сказать: ╚слава Тебе, Боже╩, ибо не дано никому право судить о божественном существе; он вправе только высказать несомненное, что всяческая мыслимая слава приличествует никому другому, как только Богу. Я полагаю, что воззрение это и последовательно, и не лишено некоторого достоинства.

 

скаясь на колени), ╚Бог велик╩. 8) ╚О совершенство моего Господа всевысочайшего╩ (трижды, а затем подымая голову), ╚Бог велик╩. Этим оканчивается один рак'ат. Молящийся подымается и снова становится на третью позицию; следует второй рак'ат, без всякого перерыва (обозначенный 9≈14). После каждого второго или же вслед за последним рак'атом следует еще 15) ╚Богу слава, и молитва, и добрые дела. Да почиет мир над тобою, о пророк, и милосердие Бо-жие и благословление Его. Мир с нами и с рабами Божии-ми, правоверными╩. 16) Исповедайте веры: ╚Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед, раб его, посланник Божий╩. После последнего рак'ата вся молитва заключается, наконец, тем, что молящийся, 17), глядя через правое плечо, произносит: ╚Мир с вами и милосердие Божие╩; те же слова повторяет он, глядя через левое плечо, ≈ слова эти относятся, как говорят, к обоим записывающим ангелам, стоящим сзади молящегося, или же ко всей молящейся общине. С личными просьбами дозволено обращаться к Богу только перед 17. Следует также заметить, что после каждого второго, а также последнего рак'ата весьма приличествует произносить еще некоторые суры из Корана и различные молитвенные формулы, так, например, ╚прекрасные эпитеты Божий╩*, различно видоизменяя и по много раз повторяя их, совершенно так, как это делается у католиков; с ними мусульмане сходятся также и по употреблению четок.

Подобную описанной молитву следует творить в обыкновенный день: 1) между рассветом и восходом солнца (4 рак'ата); 2) в полдень (8 р.); 3) пополудни, незадолго до солнечного заката (6 р.); 4) вечером, после заката солнца (5 р.); 5) поздно вечером, к началу ночи (6 р.). Особенно набожные люди становятся добровольно на молитву и посреди ночи. Соединение двух молитв не допускается. Молитвенные часы

' Именно те, которые встречаются в Коране, так, например, премудрый, милосердый и т. п. Позднее обозначение божеских качеств получило дальнейшие усовершенствование и развитие. Их насчитывают обыкновенно до 99 (а с именем Аллах ровно 100), но потом образовалось гораздо более.

 

возвещает глашатай* с башен (минаретов) мечетей. Понятно, должен он обладать громким голосом; на эту должность стараются выбирать по преимуществу слепых, чтобы сверху не могли они видеть, что делается внутри гаремов.

Полуденная молитва в пятницу получает характер общественного богослужения. Собравшаяся в мечети по призыву на молитву община произносит два рак'ата, каждый говорит про себя. Затем наступает род литургии, х у т б а, речи, произносимой одним из нескольких прислужников, состоящих при мечети. Наконец с кафедры раздается речь предстоятеля, имама, состоящая из увещаний, обильно пересыпанных строфами Корана, имеющая подобие весьма коротенькой проповеди. Наступает затем глухая молитва, а за ней имам, вступая снова на кафедру, произносит вторую хутбу. Она соответствует приблизительно общей церковной молитве протестантского богослужения. Заключается она в произнесении исповедания веры, молитве за Мухаммеда и его дом, за первых исповедников, оказавших особенные заслуги делу ислама, за всех правоверных вообще, за победу оружия мусульманского и т. д.; молятся также особо за царствующего властелина, который в мусульманском государстве, по крайней мере на первых порах, считался одновременно главой как духовным, так и светским. Этой молитвой община как бы изъявляет признание в лице правителя двойной его власти. По окончании хутбы становится имам перед михрабом, нишей посередине стены, обозначающей киблу, и произносит, неслышно выговаривая слова, молитву из двух рак'атов; община повторяет за ним, буквально подражая темпам его движений. Во всем же остальном пятница вовсе не считается праздником; до и после молитвы каждый может беспрепятственно продолжать обыденные свои занятия.

Из этого легко усмотреть, что сложные и столь часто повторяемые церемонии представляют немаловажное бремя для правоверных, и тем не менее ритуал совершается вообще с величайшею пунктуальностью. Следует при этом заме-

' Муэдзин. Призыв на молитву зовется азан.

тить, что строгое наблюдение за исполнением предписанных обрядов в первые времена ислама несомненно способствовало, и в высокой степени, приучению арабов к порядку и дисциплине. И по сие время старается мусульманин держать себя на молитве с достоинством и спокойствием. О набожном парении души не может быть, конечно, и речи, за исключением, разве, в некоторых сектах с мистической окраской, да у случайных личностей. Во всяком случае, учрежденная по повелению Божию молитва не может никоим образом быть признана обязанностью легкой или приятной, но так или иначе должна быть выполнена как неизбежное дело, дабы постоянно вести в порядке баланс небесной приходно-расходной книги. В этом общем характере мо-литвословия, впрочем, приятно поражает истинно мужское воззрение мусульман, вследствие которого все частные чувства и особые желания отдельных лиц вполне стушевываются перед задачей восхваления божеского величия. Правоверный знает отлично, что вся его судьба заранее предопределена Божьим всемогуществом. К чему же утруждать Высочайшего ни к чему не ведущими просьбами и жалобами? Вот почему, обыкновенно, частная молитва есть только выражение полнейшей преданности (по арабски: и с л а м). Третья главная обязанность правоверного по отношению к религии состоит в соблюдении поста, т. е. воздержании от пищи и питья и других удовольствий, так, например, благоуханий, купаний, а ныне также и курения табака, в течение целого дня, т. е. от зари до солнечного заката, в продолжение всего месяца Рамадана. Между тем, когда Мухаммед учреждал этот пост, Рамадан пришелся в декабре, а при постоянном изменении лунного года переходил, в течение 33 лет, через все времена года. Таким образом, каждый раз, когда этот месяц приходится в летнюю пору, пост становится для мусульман действительно тяжким лишением. Положим, люди мирского направления продолжают преспокойно грешить тайком, но завет пророка строго соблюдается всеми истинно набожными правоверными, а на Востоке их большинство. Можно себе представить, как тяжело приходится им где-нибудь под палящим солнцем Египта или Индии. Как невыносимо им провести целый долгий летний день, не орошая губ ни единой каплей воды. Всю ночь напролет вознаграждают они себя, по возможности, за это лишение, и каждый из них страстно ждет наступления конца поста. Ночь перед 27 днем этого месяца считается священной: это л е и л е т-а л ь-к а д р ≈ ╚ночь установления╩, т. е. божеского призвания Мухаммеда на должность пророка, откровением 96 суры. В первый день следующего месяца, Шавваля, наступает всеобщее ликование по случаю окончания воздержания, в праздник нарушения поста (у турок малый, или сахарный, байрам, у арабов ╚малый праздник╩). Он продолжается три дня и сопровождается широким весельем, так что по наружному по крайней мере виду превосходит даже ╚большой праздник╩. От обязательства поститься избавляются лишь больные, путешественники и солдаты в походе, но и они должны наверстать впоследствии дни нарушения поста. Сверх того есть еще целый ряд других определенных дней, когда пост хотя и не предписывается, но и не излишен.

Еще тяжелее, чем посты, удручает правоверных четвертое каноническое предписание ≈ паломничества. Когда Мухаммед признал обязательным для своей религии посещение старинной национальной святыни, поистине не приходило ему в голову, что позже придется тысячам мусульман, дабы принять участие в мекканских празднествах, путешествовать за сотни миль, перебираясь через горы и пустыни, переплывая океаны. Той неумолимой серьезности, граничащей почти с жестокостью, с какою мусульманин глядит на свои религиозные обязанности, едва ли во всем мире можно подыскать что-либо равное. Каждый из этих миллионов людей хотя бы раз в жизни обязан посетить Мекку, все равно где бы ни жил: на Яве, в степях Средней Азии либо на берегу Атлантического океана, дабы свято выполнить завет пророка. Даже голые бедняки и те бредут большими толпами вплоть до святого града. Дорогой перебиваются подаянием, а где можно ≈ поденщиной или другой тяжелой работой, и так продолжается до окончания святых дней, а затем, пользуясь теми же самыми средствами пропитания, возвращаются домой. Некото- рые вероучители, положим, утверждают, что можно послать вместо себя заместителя, и все вообще признают правильность некоторых оснований, допускающих уклонение от тяжкой обязанности, так, например, недостаточность средств, болезненность, несвобода и т. п. И действительно, в новейшие времена, когда сила веры в исламе начинает ослабевать, значительно большая половина всех мусульман пользуется подобного рода отговорками. Тем не менее и по сие время собирающихся ежегодно в месяце 3/ль-Хиджже на мекканские торжества считают десятками тысяч'. Первое, что обязан сделать паломник, когда он подходит к пограничным камням округа Мекки, ≈ это надеть костюм пилигрима (ихрам). Он состоит из двух кусков какой угодно материи; одним обтягивают бедра, другой же набрасывается на плечи. К этому костюму присоединяются сандалии, голова же остается непокрытой, хотя бы празднества происходили в самую жаркую пору лета. Тотчас же по прибытии в Мекку необходимо посетить Ка'бу. Священное это здание ≈ хотя в течение сотен лет по различным поводам делались некоторые необходимые новые пристройки, а также реставрации ≈ сравнительно с первоначальным видом изменилось незначительно. Главный корпус по форме ≈ довольно правильный каменный куб, около" 40 футов в длину, 30 в ширину и от 35 до 40

* В 1814 г. Буркгардт насчитал, что на равнине Арафат расположилось лагерем до 70000 человек.

" В точности масса здания не измерена. После обнародованного в году ╚отвержения╩ каждый неверующий рискует жизнью, если его застигнут на священном месте; поэтому лишь редким отважным путешественникам (в нашем столетии Буркгардт, Буртон и ф. Мальцан) удавалось попасть туда, да и то потому что они путешествовали, выдавая себя за мусульман. Во избежание опасности быть открытыми должны были они, естественно, избегать всякого случая обратить на себя внимание, поэтому производили свои наблюдения с большою осторожностью, предпринять же в точности измерения не было никакой возможности, Для желающих подробнее ознакомиться с современным состоянием Мекки особенно рекомендуется превосходное сочинение голландского арабиста Снука (С. Snouck Hurgronjeе, Мекка, Нааg, 1888), лично жившего под видом мусульманского ученого в Мекке и снявшего там целый ряд фотографий. Упомянутое сочинение под вышеприведенным заглавием издано на немецком языке в двух томах с атласом снимков и заключает в себе самые последние и самые подробные сведения о Мекке.

 

футов высотой, а по своему наружному виду кажется совершеннейшим кубом. Со всех четырех сторон здание прикрыто черной шелковой материей, спускающейся в виде завесы, которая отчасти приподымается, крыша же остается открытой; возобновлять этот шелковый чехол предоставляется только султану как наместнику пророка. Ка'ба стоит почти посреди широкой открытой площади, имеющей около 200 шагов в длину и 150 в ширину, на которой находится еще несколько небольших пристроек; кругом идет двойная колоннада, освещаемая ночью тысячами лампочек. Собственно внутренность Ка'бы служила до Мухаммеда хранилищем для идолов, теперь же, кажется, она пуста. Углы приблизительно расположены по направлению четырех стран света. В восточном вделан на 4 или 5 футов от земли знаменитый черный камень, представляющий овал в 7 дюймов в поперечнике с волнообразной поверхностью. Метеорит ли это, кусок ли лавы или, наконец, что-либо другое, об этом до сих пор нельзя сказать ничего определенного, в особенности потому что поверхность совершенно истерта миллионами поцелуев пилигримов, подобно большому пальцу на ноге статуи святого Петра в Риме. Во всяком случае он играл в древней Мекке роль святыни, как это часто встречается повсюду у семитов по отношению к камням*. Когда Мухаммед включил в обрядность ислама празднества пилигримов, удержано было и почитание камня, не определяя более подробно, какого рода воспоминания связаны с ним. Вот почему он возбуждает и по сие время в пилигримах глубочайшее религиозное чувство, хотя никто, собственно говоря, не может объяснить почему; происхождение же Ка'бы приписывают Адаму. После потопа снова отстроил ее Авраам (Ибрагим), но затем она была осквернена язычниками чрез идолослуже-ние, пока не был послан Мухаммед для восстановления истинной веры. Из пристроек самую замечательную представляет домик колодца Земзем. Это и есть тот источник, который спас томящегося жаждой прародителя северо-арабов, Измаила, и его мать (Бытие, XXI, 19). По понятиям

' Так, например, святой камень Иакова в Вефили. Бытие, XXVIII, 18≈19.

 

неверующих, вода его отвратительна, но в действительности, по убеждению правоверных, исцеляет от всех болезней по меньшей мере так же успешно, как и вода Лурда. Пилигримы со страстным воодушевлением пьют ее после того, как исполнят первый обряд: обход 7 раз вокруг Ка'бы, целуя при этом каждый раз черный камень. Обход этот носит название т а в а ф, за ним следует С а'й, бег между С а ф о и и М а р в о и, двумя возвышенностями. Первая из них находится в 50 шагах от юго-восточной стены мечети и обозначена тремя маленькими открытыми дугообразными нишами, к которым подымаются по трем каменным ступеням; другая расположена в 600 футах расстояния от первой и обозначена платформой, на которую подымаются тоже по ступеням. Путь этот между обоими пунктами следует пройти быстрым шагом 7 раз, так что оканчивают его у Марвы. Все время, как и при тавафе, паломник должен безостановочно произносить молитвы. Если он прибыл не во время больших паломничеств, а к Умре (╚посещение св. мест╩), тогда обряды этим и кончаются. Совершивший их может приказать обстричь волосы, ни разу не тронутые гребнем с тех пор, как наложил на себя ихрам, и меняет паломнический костюм на обыкновенное платье. Затем (обыкновенно на другой день) отправляется пилигрим к маленькой часовенке, лежащей в полутора часах расстояния от города, где и произносит два рак'ата. На возвратном пути он громко поет набожные возгласы, начинающиеся обыкновенно с Лаббейка, Аллахумма, Лаббейка (к Твоим услугам, о Аллах, к Твоим услугам!). Прибывши в Мекку, следует снова таваф и Са'й, и паломничество совершено. Иначе происходят великие празднества паломников, х а д ж ж. Стекающиеся изо всех стран толпы пилигримов (хаджжи) после первого та-вафа и Са'йя направляются общей процессией, 8-го числа месяца Зу'ль-Хиджжа, пересекая долину, мимо мечети Муздалифа, на большую равнину, у подножия горы Ара-фат, в трех милях на запад от Мекки. Гранитный этот холм высится почти на 200 футов над окрестностью; пилигримы достигают его поздно вечером или на другой день утром (девятого). На вершине горы, где, по преданию, архангел Гавриил научал впервые Адама почитанию Творца, пилигримы произносят два рак'ата. Пополудни появляется имам на полусклоне горы и произносит перед густо скученной толпой проповедь (хутбу), которая должна продолжаться до самого солнечного заката; короткие промежуточные паузы дополняются громкими взрывами ╚лаббейк╩ присутствующих хаджжи. В тот же самый вечер караван пилигримов покидает Арафат и на возвратном пути ночует у Муздалифа. При утренних сумерках, десятого числа, начинает имам здесь новую проповедь. С восходом солнца он заключает ее собственно ╚праздничной молитвой╩, по окончании которой процессия двигается далее и достигает долины Мина. Здесь снова все останавливаются, а затем паломники собираются у восточного, довольно узкого входа, пересекающего здесь долину от востока на запад, в направлении к Мекке. Тут стоит нечто вроде столба или алтаря, в который каждый из присутствующих обязан бросить 7 маленьких камешков; ту же самую церемонию и тоже у столба в середине долины и в третьем месте, у выхода из долины, проделывают все пилигримы. По объяснению теологов, это есть подражание примеру Авраама; по совету архангела Гавриила, он сумел таким образом прогнать сатану, когда тот загородил ему выход. Затем наступает жертва, торжественный заключительный акт всех празднеств: каждый правоверный покупает у бедуинов, которые пригоняют сюда большие стада, овцу. Обратившись по направлению к Ка'бе, со словами: ╚Во имя Бога, Всемилостивого и Всемилосердного! Господь велик!╩ ≈ перерезывает каждый пилигрим животному горло. Этим, собственно, заканчиваются все церемонии празднеств. Снимается ихрам и, по примеру малого паломнического посещения, обрезаются волосы. Но большинство обыкновенно остается еще на два дня (11 и 12) в Мине, чтобы повторить каждый полдень церемонию бросания камешков. 12 пополудни возвращаются все в Мекку, где еще раз совершают таваф и Са'й, а затем каждый хаджжи, если пожелает, может отправиться в обратный путь.

Происхождение священных обрядов, совершаемых с незапамятных времен язычества, совершенно неизвестно, равно как и символическое значение различных отдельных актов, за исключением, конечно, простых церемоний почитания, как, например, целования черного камня и жертвы, которая первоначально, как и везде, или представляла принесение первенца года, или обозначала жертву умилостивления. Но об этом мусульманин, конечно, и не думает. Он довольствуется сознанием, что исполняет в точности все, что, по откровению Божиему было объявлено в первобытные времена Аврааму, а затем было подтверждено снова Мухаммеду. И очень естественно, как и следует ожидать от людей, приносящих столь великие жертвы для того лишь, чтобы взглянуть на святые места, при этих празднествах религиозное воодушевление достигает у многих необычайных размеров. Один из тех немногих европейцев, которым удалось вмешаться неприметно в толпу набожных, сознается, что на него произвело действие потрясающее, когда с уст многих тысяч кающихся и нуждающихся в избавлении людей прокатилось по долине громом: ╚Тебе служим, о Боже, Тебе служим!╩

И для мусульман, не участвующих лично в хаддже, 3 дня Зу'ль-хиджжи, от 10 до 12-го, всюду во всем мусульманском мире священны; считаются они за ╚великое празднество╩ (у турок Курбан Байрам - ╚праздник жертвы╩), сопровождаемое принесением жертв, молитвой и т. д. Но как праздник народный он далеко уступает ныне ╚малому празднику╩.

В течение многих столетий вошли в обычай разного рода и другие паломничества: специального свойства (зиярет), к могилам святых (вели), т. е. к людям, известным по своей набожности, мученикам и т. п., а также к местам погребений, понятно ≈ лишь гадательным по большей части, древних пророков и божиих людей домухаммеданского периода, например, Авраама в Хеврон. Вообще во многих странах (так, например, в Марокко и Алжире) культ святых, более соответствующий народным воззрениям, чем первоначальный характер мусульманства, направленного исключительно к поклонению Аллаху, наносит сильный ущерб самой религии.

О происхождении пятой канонической обязанности, налога в пользу бедных, упоминалось уже раньше как о предписанной Кораном раздаче милостыни. С тех же пор, как мусульманская община развернулась в величественное государство, обязанность эта приняла характер государственного налога. По обыкновению, он не должен был превышать одной сороковой всего достояния, т. е. двух с половиною процентов со всего движимого и недвижимого имущества, взыскиваемых с того, кто владел им в течение 12 месяцев; доход этот расходовался на бедных и на ╚пути божий╩, т. е. на дела распространения религии. Но при этом, особенно в позднейшие времена, открывался чрезвычайно широкий простор произволу восточных деспотов и недобросовестности сборщиков податей. Впрочем, вначале лишь незначительная часть государственных доходов получалась из этого источника. Военная добыча и подать с покоренных народов давали несравненно более, как это будет видно из дальнейшего изложения.

Этими пятью каноническими обязанностями далеко, однако, не исчерпываются все религиозные обязанности мусульман, тем не менее они считаются по преимуществу за самые ненарушимые и неизменные. Из массы других предписаний, очерчивающих круг совокупности повинностей государственной и гражданской жизни, я выберу еще несколько из наиболее важных.

Отношения к неверующим были, по необходимости, неприязненны. Им объявлялась, где только было возможно, война, и каждая подобная война считалась религиозною обязанностью ≈ джихад, священной войной [*28]. Необходимо было ее вести безусловно против всех идолопоклонников, а против иудеев и христиан только тогда, когда они трижды отклонили предложение принять ислам. В таком случае после победы мужчин убивали, женщин и детей обращали в рабство. Павший в священной войне, запечатлевший кровью преданность свою вере заслуживал, бесспорно, утех рая. Впрочем, мусульманам дозволялось заключать капитуляции с иудеями и христианами по образцу тех, пример которых преподал пророк.

Весьма ревностно придерживаются все правоверные, имеющие более или менее притязание на набожность, законов, ограничивающих еду и питье. В этих предписаниях мы часто наталкиваемся на сходное с установленным в Ветхом Завете. Нечистыми и негодными к употреблению считаются все животные, издохшие или не зарезанные на бойне (исключается дичь, убитая на охоте), также кровь убитых и все, что было, так или иначе, осквернено (например, через прикосновение неверующего); далее, мясо некоторых животных, в особенности хищных зверей, собак, кошек и свиней. Из напитков запрещаются все опьяняющие: хотя в Коране (2, 16) указывается на одно только вино, но большинство ученых-богословов относят сюда, как оно действительно соответствует смыслу, и другие напитки, производящие то же самое действие. Люди мирского направления предпочитают, естественно, самое широкое толкование и, не стесняясь, пьют финиковое вино и пиво известных сортов. Открыто пить вино даже и ныне осмеливаются лишь немногие, так как пьянство наказывают строго, плетьми. Но тайком и в старину сильно грешили против этого предписания, а в некоторые периоды, как, например, при Омейядах и первых Абба-сидах, когда высшие классы привыкли жить слишком роскошно, на это даже не обращалось никакого внимания. Вместе с вином Коран запрещает азартные игры, но, следуя дальнейшим указаниям пророка, запрещение игр и музыки было впоследствии отменено, и одни лишь набожные люди придерживаются строго первоначального предписания. Зато другое повеление, сохранившееся только в предании, по которому не дозволялось изготовлять изображения живых существ, исполняется строго и поныне, чем и определяется в высшей степени своеобразный характер мусульманской архитектуры. Фотография начала, однако, с недавнего времени распространяться среди мусульман, отчасти нарушая предписание пророка.

Обрезание новорожденных было в обычае у арабов задолго до Мухаммеда. Ислам его только удержал; оно служит знаком принадлежности к общине и необходимо в той же мере, как и у иудеев, или же как крещение у христиан. Совершается оно на пятом или шестом году жизни и составляет семейный праздник.

Законоположения, относящиеся к браку, по сравнению с произволом языческого периода, конечно, составляют шаг вперед; но санкционирование полигамии среди мусульманских народов принесло многоразличный вред. Положим, не следует в данном случае впадать в преувеличения. Если, по нашим понятиям, мусульманину предоставлена большая легкость в заключении браков, то, с другой стороны, нельзя не признать, что вообще между мусульманами, до и после брака, существует бесконечно менее безнравственности, чем у нас, например, на Западе. Затем пророком весьма обстоятельно предписывается, чтобы никто не смел брать более жен, чем сколько в состоянии прилично содержать. Поэтому большая часть народа, за весьма редкими исключениями, довольствуется одною подругой. Благодаря, однако, легкости получения развода и вследствие разрешения, кроме четырех законных жен, брать для себя в виде побочных сколько угодно рабынь, мусульманские брачные установления не благоприятствуют ни порядочности семейной жизни, ни сохранению выработанного народного типа в высших классах общества. И общественное положение женщин также стало подчиненным [*29] вследствие того же предписания Корана, причем повеление о возвращении приданого после развода давало женщине лишь несовершенную защиту, ибо отослать ее мужчина мог всегда, когда вздумает или найдет это подходящим. Впрочем, применение этого права связано с разного рода формальностями, клонящимися к тому, чтобы предотвратить всякую поспешность или же убедить стороны к примирению. Тем не менее определенно выраженная воля мужчины ставит женщину в беспомощное состояние. Очень важно также в историческом отношении, что законность детей зависела не от положения их матери, а от признания со стороны отца. Раз оно выражено, сын рабыни становится равноправным с детьми законной жены во всех имущественных правах и при разделе наследства. Оно делится вообще на равные части между детьми мужеского рода и не дает предпочтения ни одному из них, если только не состоится между ними иного соглашения; также не дозволяется включать в дарственные записи более трети всего состояния. Дочери получают по закону половину того, что приходится их братьям.

Более заслуживают одобрения постановления о рабах; хотя ислам их и не уничтожил, но во многих отношениях смягчил обхождение с ними. Само собой понятно, что человеколюбивые стремления Мухаммеда были часто нарушаемы и поныне нарушаются не только по произволу деспотических властелинов, но еще чаще от жестокосердия и свирепости собственников, но ведь то же самое совершается поныне и в странах христианских. Пророком предписывалось тому, кто добыл раба как военнопленного на войне, либо купил, наследовал, наконец, получил в подарок, пользоваться лично им и его рабочей силой, но зато налагалось на владельца обязательство обходиться с ним более или менее человечно. Если мусульманин брал себе в гарем наложницей рабыню и получалось от нее потомство, то он не имел права продавать ее, а после его смерти она становилась свободной. Считалось добрым делом даровать рабу волю; последний мог также откупиться, если был в состоянии внести своему господину соответствующий выкуп, смотря по уговору, до или после освобождения. Вольноотпущенный оставался во всяком случае как бы клиентом, в некотором подчиненном отношении к своему прежнему господину.

Менее замечательного в мусульманском уголовном законе. Убийца подвергается смерти; за случайное и ненамеренное убийство требуется вознаграждение оставшихся родных или налагается какое-либо другое взыскание. За телесное повреждение виновник может поплатиться, следуя основному принципу ╚око за око, зуб за зуб╩, но может также откупиться денежным вознаграждением потерпевшему. Воровство, если предмет кражи более или менее значителен, наказывается отсечением правой руки; в случае повторений следуют дальнейшее калеченье или продолжительное заключенье в тюрьму. Прелюбодеяние наказывается сотнею ударов кнутом, а если виновник из неверующих и соблазнил мусульманку, то подвергается смертной казни. Богохульство, хуление Мухаммеда или древних пророков, как то Моисея и Христа, считается также одним из тягчайших грехов и наказывается смертью; тому же подвергается отпавший от ислама, если он продолжает упорствовать в своем отступничестве.

Если в религиозных законах ислама, как можно заключить по вышеизложенному, заключается бесконечное множество отдельных постановлений, которые другие религии, за исключением иудейской, предоставляют государственному праву, зато мы не находим в Коране краткого изложения главнейших нравственных предписаний, какие группируются, например, в десяти заповедях. Встречаются, правда, случайные нравственные наставления, например, необходимость поступать честно в деловых сношениях и т. п., но потребности построения небольшого свода общих правил, к которым во всем житейском каждый мог бы самостоятельно приноравливать свою совесть, ислам как бы не ощущает. Для него деяния не важны, все сосредоточивается на вере. Каждое повеление Божие, возвещенное чрез откровение пророку, как таковое и обязательно, не принимая в соображение какой бы то ни было связи с остальными постановлениями. Поэтому для мусульманина почти непонятна разница между религиозностью и нравственностью. Ни в каком случае нельзя ему втолковать, что Богу могут быть угоднее честные поступки человека, чем молитва и омовение, исполняемые пунктуально. Это неразборчивое смешение обрядовых, нравственных и юридических предписаний, причем первые почти в той мере, как у фарисеев, выступают на передний план, а затем механическая смесь монотеистических воззрений в форме иудейских и христианских вероположений, притом понятых далеко не правильно, с остатками, не имеющими никакого значения в религиозном отношении, арабских национальных обычаев, представляют в общем не особенно утешительную картину. Зато с другой стороны, принимая во внимание время появления ислама, нельзя не признать за ним, в сущности, необычайного значения. Не в том, конечно, заключается секрет успехов Мухаммеда, что он часто с неразумной, иногда почти детской сноровкой складывал свое священное писание из искаженных обрывков преданий других религий, а в том, что он сумел свою религию ≈ все равно откуда она ни происходила ≈ приладить ко всем глубоко укоренившимся предрассудкам арабов и при этом не устранить совершенно основ своего монотеистического учения; вот что было верхом искусства, и мастерское выполнение этой трудной задачи составляет главную его заслугу. Не сразу удалось ему это. Даже так называемое возвращение к язычеству было не чем иным, как предисловием для возвышения Ка'бы до степени киблы и для включения хаджжа в число ╚столпов веры╩. Итак, ислам отличается от других монотеистических религий не только отрицательным отклонением от определенных, по преимуществу христианских догматов, но также и прививкой монотеизма в народности арабской, что и обозначилось наружно церемониями хаджжа, а внутренне ≈ особым направлением в понятии о божестве. С того самого момента, когда пророку арабов удалось на почве своей новой религии собрать свой народ, естественно, начинает ислам со всей силой своего первозданного непочатого могущества напирать на соседние народы, государственной жизни которых, отчасти блестящей, по крайней мере по наружности, а внутри уже давно заплесневелой и разлагающейся, предстояло по необходимости рухнуть при первом же столкновении. К изложению истории этой почти беспримерной катастрофы мы теперь и перейдем.

Примечания

[*1] Первые два из них составляют конец года, третий ≈ начало следующего года. Четвертый священный месяд Раджаб ≈ седьмой по порядку. Все же месяцы чередовались так: Мухаррем, Сафар, Раби I, Раби II, Джумада I, Джумада II, Раджаб, Ша'бан, Рамадан, Ш ав в а л ь, 3 у'л ь-к а'д а, 3 у'л ь-х и д ж ж а.

[*2] Благоволения, оказанного при этом Богом.

[*3] Так гласит предание; поэтому, надо полагать, мекканцы сами диктовали договор Алию.

[*4] Так следует понимать, когда говорится, что ╚курейшиты╩ покинули Мекку. Мы тотчас же дальше читаем, что Мухаммед вступил в сношения с оставшимися горожанами.

[*5] Оmratel-kada, буквально ≈ ╚посещение исполнения╩.

[*6] Это не Мария, а одна из второстепенных форм имени Марта.

[*7] Очень возможно, что оба происшествия тождественны, а иные предполагают, что гибель 15 человек составляет эпизод следующей войны у Муты.

[*8] Ничего положительно неизвестно о количестве неприятеля; арабы толкуют про 100000 человек, но это, конечно, вздор. Византийская армия состояла пополам из арабских пограничных племен и императорских войск.

[*9] По крайней мере так было официально, о чем же говорилось с ним тайком, нет никаких известий.

[*10] День события не установлен. По преданию, вступление в Мекку произошло 20 Рамадана, т. е. 10 января, но и это число спорное.

[*11] Этим хотел напомнить он клятву при Худейбие.

[*12] Лаббейк! лаббейк! ≈ старинный призыв пилигримов, которым они и поныне обозначают преданность свою Аллаху.

[*13] Аль-аутас значит ╚печка╩.

[*14] Слог ╚ау╩ произносится в этом имени как немецкое ╚аu╩ в слове ╚Ваuеr╩.

[*15] Правда, по общепринятому преданию значится, что подарки, упомянутые дальше, взяты были из пятой части, взимаемой в пользу Бога, но известие, приводимое в тексте, кажется достовернее. Да наконец, верные ансары не подумали бы роптать, если бы доля их не была урезана; тем более им было обидно, что имели наибольшие права рассчитывать на нее сполна.

[*16] Предание единогласно утверждает, что при этом бедуины ссылались на родство Мухаммеда с ними. Будучи маленьким ребенком, был он отдан на прокормление к одной женщине из Бену Са'д, отдела племени Хавазин. Тут же упоминается о встрече пророка с его молочной сестрой Ш е и м а.

[*17] Т. е. если бы мое рожденье в Мекке и бегство оттуда не были неизбежной необходимостью.

[*18] Ruckert ≈ Hamasa I, стр. 152.

[*19] Предание называет его Мусейлима, но это не что иное, как позднейшая уменьшительная форма того же имени, употребляемая в унизительном смысле.

[*20] Это значит ╚слуга Мессии╩, т. е. Христа.

 *21 Как известно, византийцы любили называть себя римлянами. Вот почему для жителей востока румы прежде всего византийцы; о древних римлянах, латинянах, как называли их более сведущие, не знали они почти ничего и всегда смешивали их с византийцами, равно как этих последних ≈ с древними греками.

[*22] Ныне А к а б а, у северной оконечности восточного залива Красного моря возле самого полуострова Синайского.

[*23] Год этот состоит ровно из 12 оборотов луны, следовательно, из 354 или 355 дней. В последнем случае к месяцу (Зу'лъ-хиджжа) добавляется еще один день. Изменение календаря, воспоследовавшее благодаря невежеству Мухаммеда, представляет для правоверных то значительное неудобство, что месяц их, а затем и празднества, в течение 33 лет переходят постепенно через все времена года; нам же приходится переводить на наше летосчисление все их события, так как мусульманский год короче нашего на 11 дней, что на 100 лет составляет разницу почти в 3 года.

[*24] Определенное число сражавшихся неизвестно даже приблизительно. Уверения арабов, что ханифов было до 40 000, из которых 14 000 пали в сражении, очевидно, сильно преувеличено. Вероятнее всего против 4000 мусульман сражалось приблизительно двойное количество ханифов.

[*25] Такова наша прихоть.

[*26] Пятикнижие Моисея.

[*27] Это не раз и с большой силой повторяется в Коране. Мы уже видели, что сам он не выказывал притязаний ни на непогрешимость, ни на сверхъестественные свойства, как, например, свойства чудотворца. Но по мере все большего и большего распространения ислама самой личности пророка придают все высшее значение. Не прошло и 150 лет после его смерти, как предание начинает рассказывать бесчисленные чудеса, и если позднейшая догматика не может ввиду текста Корана утверждать в теории прямо о непогрешимости Мухаммеда, все же она добавляет от себя такие эпитеты, как превосходнейший из ╚смертных╩, и этим как бы санкционирует нечто необычайное. Во всяком случай едва ли ныне осмелится кто-либо из правоверных мусульман выказать сомнение в чудодейственной силе пророка и нравственном совершенстве его, почти граничащем с непогрешимостью.

[*28] Поэтому нет ничего удивительного, когда в начале войны между турками и, хотя бы например, русскими в газетах появляется обыкновенно, что Шейх-Уль-Ислам объявляет ╚священную войну╩, развертывает знамя пророка и т. д. Само собой понятно, что война начата против неверующих или еретиков.

[*29] Следует, впрочем, напомнить, что низведение женщин до положения пленниц гарема не вытекало, собственно, из истинного духа ислама. Постепенного улучшения их положения можно было ожидать в будущем, если бы не случайное обстоятельство, повлекшее за собой несоответственное предписание. А жизнь в гареме, тесно связанная с институтом евнухов, появилась лишь позднее при Омейядах и позаимствована целиком у христианской Византии. В IX≈X вв. славились ╚заводы╩ евнухов, содержимые евреями во Франции (см. Dozy, Histoirc des musulmans d'Espague, Leyde, 1861, t. III, 60). ≈ Примеч. ред.

 

<< ] Начала Этногенеза ] Оглавление ] >> ]

Top