Первый приз за лучший поэтический перевод в "Тенетах-98" получил Виктор Шнейдер с подборкой стихов немецкого поэта Герхарда Тэнцера. Немцев на сей раз, не в пример прошлым, когда их не было вовсе, на прошлогодних ТЕНТЕТАХ представлено было немало: Барбара Кёлер, Керстин Хензель, Стефан Дёринг, Эрнес Вихнер...
      Раздел "немецкие рифмы" на крупнейшем сетевом публикаторе переводной литературы -сайте "Лавка языков", всех их номинировавшем, появился только в этом году и разрастается со скоростью прямо-таки ураганной. И вот какое любопытное несоответствие бросается в глаза: имена авторов, переведенных с английского или французского языков, представленные что в "Лавке", то и в "тенетовском" списке, известны всем - тут и Оден, и Боб Дилан, и Элиот, и даже сам Шекспир! Последнее имя свидетельствует особенно явно: собравшиеся состязаются именно в качестве перевода, а не в успехах на просветительском поприще: содержание "Ромео и Джульетты" сенсацией станет едва ли.
      Имена же немецкие, кроме отца конкретной поэзии Эрнста Яндля, тоже известного у нас скорее понаслышке , не говорят ничего читателю среднестатистической начитанности, причем не только российскому, но и германскому. По-моему, факт, сам по себе достаточно любопытный для того, чтобы над ним задуматься.
      Объяснение описанному феномену - повышение переводческого интереса (по крайней мере, среди сетевиков) к второсортным немецким поэтам мне видится в стороне, далекой от литературы - в области социальной и политической.
      Несколько лет назад началась массовая эмиграция в Германию. Массовое освоение немецкой речи, массовое хождение на бесплатные языковые курсы, массовые попытки доказать окружающим или хотя бы себе, что "мы не хуже Горация" - все это заняло еще какое-то время.
      И вот, когда все эти проблемы и радости переходного периода устаканились, новая эмиграция, не только уже зависимая от обстоятельств, но их и создающая, обнаружила свою, если угодно, миссию.
      "Мы не в изгнанье, мы - в послании" таково было культурное кредо первой послереволюционной волны русских эмигрантов в Европу. Миссией своей эти люди считали донесение до западного общества благовеста о русской культуре, обогащение европейской цивилизации российскими достижениями, до того скрытыми от европейцев, как все чужое и заграничное. С поставленной перед собою задачей "первая волна" справилась на славу: и напрямую (Цветаева переводила Пушкина на французский), и косвенно (Газданов и Горе с "багажом" русской писательской школы сочиняли свои франко- и англоязычные произведения), и опосредованно (Набоков был учителем Апдайка не только в переносном смысле, но и в прямом).
      Говорить о культурной миссии второй волны эмиграции труднее: перепитии войны, в отличие от иезуитской советской власти, не отбирали для отправки на чужбину по профессиональному и социальному признаку возможных (и для власти небезопасных) культуртрегеров. Зато третья волна опять оказалась на редкость богата философами и писателями. Вот тут-то и обнаружилось коренное различие.
      "Осколки Империи", "беглецы из Атлантиды" несли западу историю российского прошлого, необратимого и невосстановимого. Весть об ИХ России могла обогатить Запад так же, как изучение какой-нибудь древней Греции, и ничего по существу не требовало действенного от европейского сообщества уже, по крайней мере, с середины 20-х годов. С РСФСР у этих людей не оставалось ничего общего, кроме памятников старины. Да и те хранили для них и воспитанников "Краткого курса истории ВКП(б)" разные предания.
      Новые изгнанники, в отличие от прежних, не чувствовали себя пассивными жертвами, попавшими "под колесо истории". То были борцы! Задачей их общественной жизни сталои попытки донести до Запада информацию о России сегодняшней, обратить внимание среднего европейца не на вековой ее культурный багаж, а на нынешний политический гнет. Все чувства их остались с Родиной, и творчеством своим продолжали они ориентироваться на публику советскую (в нетщетной надежде прирастить к той приставку "анти-"). Технически им помогало развившееся с довоенных лет - периода расцвета первой эмиграции - дело радиовещания. Голоса "Свободы" и "ВВС" давали ощущение хоть и малотиражного, но протискивания сквозь границу. Морально же их решимость подкрепляло... незнание иностранных языков. Ведь, несомненно, дворяне, говорившие по-французски так же давно и так же бегло, как по-русски, и Виктор Некрасов, могли испытывать одну и ту же гамму чувств к Киеву, но не к Парижу.
      Таким образом, знаменитый упрек Солженицына Набокову, что тот, став писателем англоязычным "совершил языковой подвиг, но не гражданский", особенно, в сочетании с мнением, что "Сирин - оправдание нашей эмиграции", отражает принципиально разный подход двух поколений эмиграции, объективно и субъективно разные их задачи. Набоков и Солженицын - титаны настолько далеких друг от друга миров, что просто должны были (по законам перспективы) казаться друг дружке карликами.
      Четвертую, постсоветскую, волну эмиграции объединяет с третьей и отличает от первой незнание языка. (Под "знанием" я понимаю здесь нечто большее, чем способность объясниться в булочной.) Неразрывность со страной исхода только усилилась: кроме души, туда то и дело устремляется и тело - никаких препятствий тому никто не чинит. Заинтересованность в Западе, как в "третейском судье", союзнике и защитнике от собственного правительства отпала, а, следовательно, и интерес к нему ослаб.
      Однако, осознание "миссии" необходимо, особенно, людям творческим. И тезис: "Мы не в изгнанье, мы в послании," - остается в силе. Только теперь смысл "послания" изменился на противоположный: не новой стране рассказать о старой, а как раз старой - о новой. Благо, для этого и языка хватит, и под публику новую с ее вкусами и понятными ей символами перестраиваться не надо. Terra Inkognita не осваивается, а только описывается.
      Одним из проявлений такого неглубокого "этнографического" подхода как раз и является появление многочисленных переводов третьестепенных местных поэтов. Почему "третьестепенных"? Да потому, что на поиск действительно значимых явлений в литературе, с которыми необходимо было бы познакомить иностранную (в данном случае - русскую) публику, нужно время, нужно вникать в культурный контекст... А случайно подвернувшуюся книжку перевести (именно так описывает Шнейдер свое знакомство с творчеством Тэнцера) дело нехитрое - благо, ни рифмы, ни ритма нет. "Очень благородно со стороны автора по отношению к переводчику," - как шутила о верлибрах Анна Ахматова. А дальше - почему бы не выпустить книжку? (И, действительно, в "Архивах Лавки Языков" появилось сообщение об издании шнейдеровских переводов Тэнцера отдельной книгой.) Нет сомнений, что найти спонсора в богатой Германии для публикации в вечнокризисной России - не проблема.
      "Что же в этом такого плохого?" - спросите вы. Среди стихов непереводных, в тех же "Тенетах", запросто можно встретить куда более откровенную графоманию. Все бы так. Но оригинальная авторская подборка знакомит читателей именно с данным автором, переводная же - с Литературой, с неведомой чужой культурой. И вот, для русского читателя безвестные тэнцеры, в своем легкопереводимом безрифменном множестве хлынувшие на страницы наших сетевых и бумажных изданий, с периферии литературного процесса нынешней Германии перемещаются в самую его сердцевину. Картина становится неадекватной. А "культуртреггер", отправившийся в "послание" за плодами иноземной культуры, оказывается не шпионом, а диверсантом, действующим против нас.