Свою прошлую жизнь Антон Семенович ощущал, как долгий сон: стена тумана, гонимого ветром времени, а в редких разрывах - яркие пятна воспоминаний. Эти воспоминания он увез с собой в эмиграцию, и больше ничего существенного. Родине Антон Семенович не был дорог, а его любовь к ней утомилась от ее дурного характера. Вот и напоследок, узнав, что он решил с ней расстаться, она не упустила своего шанса унизить его, прогнав несколько раз сквозь строй алчных чиновников.
...Странно было отвыкать первое время от отчества и привыкать к "сэру". Все казалось, что вот-вот вынырнет из толпы перекошенный злобой подонок, и, толкая под ребра, зашипит гнилым оскалом грязные слова. Но в пестрой торонтской толпе никому не было дела до Антона Семеновича. Зато его крепкая компьютерная профессия хорошо котировалась на здешнем рынке. Немногочисленные знакомые соотечественники смотрели на него, как на больного, когда он купил похожую на ржавый дуршлаг маленькую "Тойоту", тем не менее обещавшую доехать до нового тысячелетия, и принялся развозить на ней пиццу. Делать было больше нечего, и он возил горячую, ароматную пиццу все свободное время, часто подменяя коллег - в основном молодых пришельцев со всех сторон света, сильно устававших от активного образа личной жизни и обилия новых радостей.
Деньжата, хотя и скромные, не переводились, но после первых ярких впечатлений жизнь постепенно вновь начала заволакиваться серым туманом. Ответа на вопрос - зачем? - в Канаде не было совершенно так же, как и в России. А душа Антона Семеновича искала ответа. Пару раз он сходил в храм, но ушел разочарованным - слишком много было там человеческого.
Все чаще он ловил себя на том, что начинает засыпать с открытыми глазами. Пару раз впал в забытье прямо на светофоре, и сердце ужасно дергалось, когда он приходил в себя, разбуженный нетерпеливыми гудками. Однажды подошел полисмен и долго не мог поверить, что Антон Семенович трезв, как банка "кока-колы".
Помолчав, полисмен заметил, что сэру неплохо бы посетить своего семейного врача. Антон Сергеевич признался, что у него нет ни семьи, ни врача. Полисмен вновь помолчал, а потом усадил его в свою машину и доставил в больницу, называвшуюся по-военному "госпиталь", огромное здание имени какого-то святого. Полисмен выгрузил начавшего отплывать Антона Семеновича на стул в приемной, и тут его рация пробубнила что-то важное. Сквозь вату в ушах Антон Семенович услышал короткое пожелание побеспокоиться о себе самом, с которым обратился к нему полисмен, законопослушно кивнул и без промедления вновь впал в забытье. Полисмен заторопился к выходу, и Антону Семеновичу показалось, что представитель закона, удаляясь в глубину коридора, тает в густом тумане. В приемном покое, не взирая на ранний час, было немало людей. Медики сновали с усталыми после ночного дежурства лицами. Отмечая все это, он медленно погрузился в серый, колышущийся медленными волнами туман, сгустившийся прямо перед глазами.
Ближе к вечеру народу в приемном покое прибавилось, и каждый входивший отрывал себе билетик с номером места в очереди. Вновь поменялись дежурные сестры. Пару раз с помпой и топотом прокатили помиравших на каталках. Антон Семенович продолжал тихо сидеть в углу возле ухоженной сочной пальмы. Сновавшие мимо представители персонала и не подозревали, что Антон Семенович попросту не оторвал билетик. Его не выкликали, а сам он никуда не торопился, и ничего не хотел. По крайней мере, в этом мире.
Постепенно его сознание перестало возвращаться в то печальное место, где на стуле за пальмой сидело его тело, и стало свободно. Мир, впервые открывшийся Антону Семеновичу, был ярок, беспределен и красочен, в нем не было тумана и не было времени. Зато была вечность по имени "счастье", и она безраздельно принадлежала ему. Антон Семенович летал свободнее, чем птица; плавал и нырял, как дельфин, и бегал быстрее ветра. Он возвращался в прошлое, а затем уносился в будущее, либо вообще в те миры, которым нет названия.
Счастье... Это имя носила и та единственная, настоящая любовь, которую он выдумал в свое время, давным-давно, но так и не нашел среди многих знакомых и близких людей. Антон Семенович с замиранием сердца видел и ощущал ее мягкие и ясные черты; знал, что у нее длинные медового цвета волосы и удивительные зеленые глаза; но ее облик бесконечно менялся и ускользал. И Антон Семенович понимал, что это и должно быть именно так, поскольку любовь становится привычкой, когда ее облик замирает.
...Его нашли совершенно случайно: смуглый уборщик, дважды в день являвшийся мыть пол и освежать пальму, обратил внимание, что уже третий или четвертый раз видит на этом месте одного и того же человека, сидящего неподвижно с опущенной головой и закрытыми глазами. Подошел дежурный врач, затем было вызвано местное светило. Его диагноз был довольно прост: "Летаргия". В бумажнике Антона Семеновича нашли медицинскую карточку и страховку, и его без промедления уложили в отдельную палату.
С тех пор прошло уже несколько лет. Антона Семеновича регулярно бреют, стригут, заботливо моют, проверяют чрезвычайно редкие пульс и дыхание, колют что-то питательное, ставят важные для науки опыты. С годами он совершенно не изменился, а его мозг, судя по показаниям приборов, не проявляет почти никакой активности. Ярким, радужным пятном светится на экране лишь тот участок его мозга, который отвечает за состояние счастья.
...Врач, рассказавший мне эту историю, устал снял очки:
- Ты думал, мы спим, потому что мозги требуют отдыха? Да мы их и в полсилы не используем, им не с чего перегреваться. Понимаешь ли, сон - это просто другая жизнь. Или наоборот: наша жизнь - другой сон. Выбирай, что нравится... Только на выбор способен не каждый...
"Российский иммигрант, чтобы ускользнуть от родного государства, способен на все. Хоть на край света, хоть на тот свет; хоть в сон, хоть в летаргию; хоть в бутылку, хоть в омут", - подумал я, но промолчал.
Вот, вроде бы, и все.
Да, совсем забыл упомянуть: приезжала по вызову бывшая жена Антона Семеновича. Нездорово-бледная, с ярким гримом и взбитыми волосами, немного постояла над ним молча. Разговорились. От нее я узнал, что младший их сын, как вырос, оболтус, накачался и ушел в братву. "Страшно, конечно, - сказала она. - И он страшный, и за него страшно. Зато всегда сыт и в дом приносит, меня жалеет".
- А старший? - спросил я. В ответ она так изменилась лицом, что я попросил прощения, сам не зная, за что.
После чего она поднялась, кивнула на прощанье и, уже уходя, бросила:
- Сбежал, паскуда!
И я так и не понял, кого - отца или сына - она имела в виду.