Реклама в Интернет

Сергей Голиков

Черные сказки

повесть одной ночи


От автора

Книгу, которая последует за этим предисловием, я считаю крайне важной в своей жизни. Поэтому я хочу объяснить некоторые вещи, которые могут быть непонятны читателю, не знакомому с культурой американских негров. Смысл, стоящий за "Чёрными сказками", не должен ускользнуть от Вас только потому, что мне он виден слишком ясно.
В тридцатые годы нашего века белые учёные-фольклористы начали открывать для себя чёрную культуру южных штатов США. Одно из таких открытий и легло в основу сюжета этой книги.
В течение ночи белый учёный, прототипом которого можно назвать в одинаковой степени как американца Алана Ломакса, так и англичанина Поля Оливера, записывает на допотопную технику того времени рассказы чёрного фермера, живущего в безвестности на берегу Миссисипи. Рассказчик аккомпанирует себе на гитаре, но не поёт, а говорит - стиль, довольно распространённый в американском фольклоре.
Ни одно реальное лицо не служило прототипом главного героя. Его фигура - мозаика из десятков судеб и сотен песен. В книге есть множество мест, которые отсылают читателя к различным строчкам блюзов, песням госпел, Библии, наконец, к интервью и даже художественной литературе.
Построение книги не случайно. Я хотел показать чёрную культуру в самом широком смысле слова - открыть её, живую, русскому читателю, мимо которого она, увы, до сих пор проходит незамеченной. Отсюда и вторая линия сюжета: жизненный прогресс главного героя, и третья линия сюжета: прогресс целого народа.
Я хотел объяснить, что чёрная культура не ограничивается блюзом, как и вообще чем-либо. Собственно блюзу в моей книге посвящён один-единственный рассказ из шестнадцати. Чёрная культура - удивительный феномен, крайне обогативший культуру всей нашей планеты и до сих пор остающийся, я верю, главным достижением человеческого духа в ХХ веке. Она соединила в себе несоединимое, она принесла в нашу жизнь забытое волшебство.
Отсюда слово "сказки" в названии книги. Собственно сказками рассказы, её образующие, назвать трудно: разве только потому, что главный герой частенько привирает, посвящая нас в свою судьбу. Но у этого слова есть и другое значение, указывающее на волшебное, чудесное, детское восприятие мира. Особенно ярко это видно в чёрной интерпретации Священного Писания, к которой я старался отнестись в своём вольном её переложении со всей тщательностью, любовью и нежностью.
Наконец, о слоге моей книги. Я не надеялся дать точный перевод того шарма, который пронизывает саму речь чёрных людей. Я мог действовать, и действовал, исключительно интуитивно, надеясь найти в русской речи те нюансы, которые могли бы быть схожи с певучими переборами американских негров. Вам судить о том, как это у меня получилось.

Вступление

- Жизнь моя началась в тысяча восемьсот... каком-то году. Да... Родители мои родились в рабстве. Родители в рабстве, а я во грехе. Много бед было у меня в жизни. Заплатил я за них по крупному счёту. Было и веселье, было и похмелье... Что? Лучше говорить в эту сторону? О кей...
Старик одет невозможно грязно, причём грубая джинсовая ткань, из которой скроена его хламида, протёрлась до дыр на коленях и плечах. Брюки коротки, а рубашка слишком велика, и он болтается в ней, как язык в колоколе. Далеко-далеко за разлохмаченным воротом, как будто на том свете, чернеет его впалая грудь.
- Откуда ты? Из Европы? Европа... Знаю о ней. Там - король. Я бы хотел быть королём, а ты? Нет? Ха-ха! Что же плохого в том, чтобы каждый день есть куриные ножки и обнимать красивых женщин? А ещё - у короля много денег... Но я бы их все проиграл. О, я игрок! Я играл на дома, на женщин, на свободу... Без пистолета за стол не садился... Я был богат, как миллионер...
Иногда старик поднимает глаза к небу, иногда задумчиво опускает взгляд на гриф гитары, всматриваясь сквозь него в тёплую рыхлую землю. Пальцы сами инстинктивно ложатся на струны, иные прижимая сильнее, чтобы те чуть подвывали, а по иным быстро щёлкая, словно поклёвывая их. Другая рука бесконечно перебирает поющее железо, и слова старика удивительно гармонично падают в эти переборы, как зёрна в готовую принять их почву.
- Мой дед тоже был из-за океана. Из Африки. Он ничего про неё не рассказывал, но иногда пел. Люди боялись его песен и не подходили к нему близко, когда он пел, а потом просто запретили ему, и всё. Боялись, что Луна упадёт с неба... Боялись, что аллигаторы приползут плясать на звуки... Сами не пели. Только женщины любили песни моего деда и тихонько подвывали их, когда кормили грудью своих детей. Через это и я начал петь.
Слова витают в тёплом воздухе, подхвачены сладкими стонами гитары, как воздушный змей - порывами ветра. Стоит вечер середины лета. Облака от недавнего дождя не успели уйти, и сейчас только что закатившееся солнце красит их в кроваво-вишнёвые тона. Тёплая влажная земля пахнет молоком. Скоро, уже скоро она обхватит собой всё вокруг и наступит чёрная ночь.

Когда река ещё была Рекой

Давно, когда эта река ещё была Рекой, и не было ни пароходов, ни мостов, ни поездов, в ней жили Речные Люди. Тогда Река была шире, а небо выше. Птицы пели громче, а аллигаторы умели говорить. Столько деревьев стояло на берегах, что можно было, перелезая с одного на другое, запросто добраться из Нового Орлеана в Мемфис. Хотя, конечно, ни Нового Орлеана, ни Мемфиса тогда не было.
Речные Люди ничем не отличались от нас, только не могли жить на воздухе, как мы не можем жить в воде, и спали днём, как мы спим ночью. Ещё они не умели говорить, потому что, открыв рот, могли бы захлебнуться. Вместо этого Речные Люди мычали горлом, заставляя воду дрожать и нагонять маленькие волны. Эти волны были им вместо слов.
Речные могли двигать горлом тонко-тонко, как птичка поёт. Иной раз соберётся толпа в одном месте, и над рекой от их разговоров пойдёт тихое-тихое гудение, словно бы кто-то медленно-медленно водил пальцем по шестой струне.
Красиво так было! Сейчас бы это музыкой назвали. Но то была не музыка, а страх и кровавая смерть. Раздаётся гул над рекой - деревья листья отворачивают, чтобы те не засохли. Трава понизу стелется. Луна в облаках прячется. Если какой-нибудь зверь в это время пьёт воду, - хоть огромный бык, хоть маленький зайчонок, - не отойдёт от берега, будет на воду смотреть, как заколдованный, пока не прыгнет в неё. Много людей и зверья так в Реке погибло. Больше ничего о них не знали, не слышали их и не видели. И тела не всплывали, и не прибивало их к берегу, и не выносило в море.
Говорят, когда Белые Люди пришли, некоторых из них тоже затащило в Реку. Но они быстро смекнули, в чём тут дело, и стали обходить её стороной. Это было их правило, и с тех пор уже никто из Белых не пропадал, и их становилось всё больше и больше.
Так и жила Река.
В старые времена, когда вместо пароходов были деревянные корабли, первые Мои Люди появились на этой земле. Тогда ещё не вырубали деревья, чтобы сеять хлопок, и всего было помногу, и поэтому всё было поровну. И Мои Люди на равных состояли с Белыми Людьми. На одной палубе плыли. Из одной тарелки ели. Потом только за грехи наказаны были.
На одном из кораблей плыла Чёрная Женщина. Она носила богатую одежду, сделанную из самого дорогого полотна, у неё были самые тяжёлые золотые браслеты и самые красивые бриллиантовые серёжки. Слепые прозревали, когда смотрели на неё, а немые начинали говорить. Это была принцесса, она была ещё очень молода, и не имела мужа. На корабле она готовила еду и лечила больных.
Таких женщин больше нет. За грехи, за смешение кровей, за злые деяния они были наказаны - отняли у них красивые одежды и дорогие украшения. Брошены они были глубоко вниз, и по нескольку мужей повесили им камнем на шею. Потеряли себя женщины - стали коричневыми, жёлтыми, иные и вовсе побелели, но к Белым так и не были впущены... Пропали.
Корабль, о котором говорю, первым был, в Реку зашедшим. До сих пор Белые боялись Речных Людей и вставали рядом, отчего и город Новый Орлеан появился. Но капитан этого корабля был особенно храбр и имел исключительную веру, потому что всегда носил с собой крест Иисуса. Людям же он не доверял, и свидетельства их ни во что не ставил, желая всё увидеть сам.
Первым был корабль. Реку нетронутой взял. Много деревьев было тогда, много плодов на них, много ягод в траве под ними, много зверей вокруг. Белые Люди тут же побежали искать и ловить себе пищу, потому что были очень голодны, как это им свойственно.
Ночью пир сделали. Чёрная Женщина им готовила, и все были веселы, не боялись ещё брать еду из рук Моих Людей. Да и нечего было им бояться, потому что не лежал ещё грех на Моих Людях, и не горела месть в их глазах.
Ели. Хвалили Чёрную Женщину. Пили вино Белых Людей, от которого хочется спать, и почти уже все заснули, как вдруг от Реки раздался ТОТ ГУЛ.
Начали струны стонать и как будто маленькие скрипочки повизгивать, и бой лёгких барабанчиков поплыл по воздуху. Белые Люди глаза и рты пооткрывали, да как вскочат! У некоторых ноги уже сами бежали к Реке, но тут капитан вытащил распятие и завопил молитвы к Матери Марии. Как поезд, голосил, весь речной гул перекричал. Вспомнили тут же Белые о Речных Людях и повалились на землю кто где стоял, боязливо глядя на распятие.
Капитан молится. Лежат Белые Люди, как аллигаторы в жару. И тут Чёрная Женщина, о которой никто и не вспомнил, пошла к Реке, не оборачиваясь. Никто не осмелился её остановить. А сама она уже не могла, так как колдовство взяло её.
Чёрная Женщина вышла на берег и встала. Слушает. По Реке маленькие волны бегут. Водяные струны молитву капитана заглушают. Стоит Чёрная Женщина. Качается в такт музыке. Петь начинает. Тиха песня её, но сильна. Льётся в ней ручей, камень сверлящий. Час прошёл. Два прошло. Поёт Чёрная Женщина всё сильней, уже кровь, не вода льётся в песне её. Горлом поёт, не головой, музыке подражая. Всё в чёрной ночи растворилось. Всё, кроме песни.
Подошла Чёрная Женщина к реке, опустила губы в воду - как бы пить. И тут зашевелилась вода рядом с ней, и в губы её из-под воды другие губы вошли, Речного Человека губы.
Целовала долго. Потом встала, и Речной Человек рядом с ней. Первый раз это был, когда Речной Человек на воздух вышел. Сплелись они, упали на берег, по земле покатились. И катались, и качались, и ездили друг на друге, и хорошо им было, и кричала Чёрная Женщина от радости. Но не радость была в тех криках - грех. Устали. Ночь к концу подходит. Музыка утихает. Всё уже сделано, и ничего не вернуть.
Как музыка стихла, началось. Покраснел Речной Человек. Задрожал. Плохо ему на воздухе. Воет горлом, сказать что-то пытается, но не может. Холод от его тела пошёл, как от ледяного куска. Вскочил, кровь горлом хлынула. Но не кровь это - болотная жижа. Вонь от неё. Падает Речной Человек, встаёт, спотыкается - потерял вид свой, побежал вон умирать.
Чёрная Женщина - за ним. Плачет, как собака, у которой детей отняли. В чащу бежит, одежду рвёт, браслеты теряет. Скрылась. Никто её не видел тринадцать дней. Искать ходили - ничего не нашли, ни Чёрной Женщины, ни Речного Человека, ни следов их. Только драгоценности повсюду валяются. Что ж, хоть драгоценности собрали.
На четырнадцатый день сама пришла, грязная, больная. Не красота уже в ней - уродство. Ничего не говорит - молчит.
Покормили Чёрную Женщину, но смотреть на неё уже не смотрели. Одежду сшили самую простую. Драгоценности обратно не отдали. Готовить ей не доверяли, да и не могла она. Злыми, горючими глазами всё на Реку смотрела. Близко к бывшей принцессе не подходили - боялись. Грех на ней - как не увидеть? А ведь понесла Чёрная Женщина от Речного Человека. И пришло ей время рожать. Никто не знал, что с ней делать. Убить хотели, но не успели, потому что родила она гораздо раньше, чем ждали того.
Ночь была, и опять над Рекою гул стоял, и опять капитан молитвы выкрикивал. И вдруг забилась Чёрная Женщина всем телом, руки-ноги раскинула, завопила - и вышло из неё, но не ребёнок, а струя жижи болотной. И била вонючая струя полдня, оставив Чёрную Женщину лежать, как мёртвую.
Когда стобняк у них прошёл, Белые Люди побили её. Выгнали. Ушли прочь от Реки, молитвы повторяя. Никто и видеть её не хотел - не Реку, ни ту, что грех от Реки взяла.
И не встречал никто потом Чёрную Женщину. Но иные люди слышали - воет у Реки. Красиво воет, будто хрустальные слёзы сыплет на серебряный бубен. Но не красота в том вое - ужас. Кто его услышит, нет тому больше радости. Ходит по всему миру, кроме того, чтобы песни петь злые и тоскливые, ничего делать не может. Есть отчего выть Чёрной Женщине. Грехом своим ненависть со всех сторон на себя навлекла, а через то и на всех Моих Людей. Речные Люди мстят им за брата своего погибшего, мутят воду, потопы устраивают. Белые Люди колдунов и грешников в них видят, за что сторонятся их и работой мучают. И любят Мои Люди эту ненависть, привыкли уже к ней. От неё берут силу свою, ум свой и красоту свою. Пьют ненависть, как болотную жижу. Вони не чувствуют. Греха своего не видят, который родился в них от Чёрной Женщины. Родился, когда всего было много, и всё было поровну, и река ещё была Рекой.

Хучи-Кучи

Ха-ха! Хучи-Кучи мэн! Спрашиваешь, кто это такой? Ха-ха-ха-ха! С чего это тебе знать? Среди приличных людей и говорить о нём стыдно - уйдут, слушать не будут. А разве ты неприличный? Ха-ха-ха!
Хучи-Кучи мэн... Хучи - это то, что у мужчин между ног болтается, а Кучи - то, за чем Хучи всю жизнь бегает! Понял? Вот тебе и Хучи-Кучи мэн.
Но это только откуда имя взялось, а вообще Хучи-Кучи - человек такой был. Как слова развратные на себя он взял, не знаю - знаю только, что слова эти ему в гордость были.
Родился Хучи-Кучи человек как человек. Сначала с ним ничего не происходило. Живёт себе ребёнок, сиську сосёт. Но вдруг сосал-сосал и дососался. Всё началось, когда ему четыре года было. Как проснётся одним утром, да как начнёт тарабанить всё, что под руку ни попадётся!
Погремушка на кровати лежала - оттарабанил.
Бутылка на столе - оттарабанил.
Кот на полу спал - оттарабанил.
Чей-то пёс в дверь заглянул, понюхать, чем пахнет - оттарабанил.
Сестра тарелки мыла - хотел было оттарабанить, да мать её на руки взяла, высоко подняла - не достать.
Мать хотел оттарабанить - да она быстро сестру под мышку, и убежала в Чикаго.
Пополз тогда Хучи-Кучи на скотный двор, потому что ходить толком ещё не умел, да как начнёт зверей елдить! Куры орут, свиньи визжат, собаки лают, а Хучи-Кучи от одного к другому бегает, всё никак остановиться не может.
Хозяин слышит - крик по всему двору стоит, будто воры средь бела дня объявились, думает: что такое? Послал дочку посмотреть.
Вышла дочка, смотрит - одна пыль столбом, да перья повсюду летают. Сощурилась, поближе подошла. Хучи-Кучи как увидит её, да как хлопнет себя по лбу: "Что же это я всё фасолевые стебли жую, когда рядом ароматная курочка ходит?" Бросил зверей, прыгнул к хозяйской дочке, и ну скакать на ней!
Та не поняла сначала, что за енот на неё забрался, потом испугалась, потому что уж больно прыткий енот оказался, а потом чувствует - хорошо ей. Утихла, только думает: "Эх, ещё бы чуть подольше попрыгал..." А Хучи-Кучи и рад стараться.
И звери все успокоились. Хозяин сидит, радуется. Вот теперь порядок, думает.
Как пришло время кончать, соскочил Хучи-Кучи с хозяйской дочери и думал было обратно в люльку ползти, но она его остановила, потому что уж больно он ей угодил, и к себе взяла, как бы на воспитание. Так как мать Хучи-Кучи в Чикаго от него убежала, устрашившись, то был он официально объявлен сиротой и законно передан на поруки.
Ох, хорошо было на тех поруках Хучи-Кучи! У хозяйской-то дочки поруки были мясистые, раздольные. А сочные какие - сласть! И есть она ему давала всё бифштексы, да арбузы, да мороженое. А пил он в хозяйском доме только редкое заморское вино, а не бормотуху, как все. На таких харчах быстро вырос он, большой стал, красивый. Мало стало ему одной хозяйской дочки. В десять лет ушёл Хучи-Кучи большего искать.
Хозяйская дочь ревела-ревела, да и сдохла. Хозяин после этого виски пил-пил, и тоже сдох. А Хучи-Кучи о них и не вспомнил. Вперёд идёт, хозяйство своё почёсывает. Медовым голосом песни о себе поёт.

                "Я, - поёт, - Хучи-Кучи,
                Самый лучший в мире трахун!
                Иди ко мне, крошка,
                Я тебе засажу мой гарпун!"

Не зря поёт - к тому времени про Хучи-Кучи и его чудесные сюрпризы уже все женщины знали от Нового Орлеана до Чикаго, от Нью-Йорка до Фриско. Как только он в какой город приходит, тут же на его песню сбегаются и давай плясать! Деньгами его совращают, едой сманивают. Смотрит Хучи-Кучи на них, выбирает. Долго выбирает, разборчиво. Потом выберет - и пойдёт у той женщины веселье дома! А остальные по окнам торчат, от зависти всеми соками истекают. Надеются, что мало будет Хучи-Кучи одной, другую выбирать пойдёт. Так не раз было. Что одна женщина такому, как Хучи-Кучи? Раз шагнуть - до цели не дойти. Ложкой моря не вычерпать. Куда там одна женщина! И десяти не хватало. В иных местах всех отъелдит, и то ему мало! Тогда, по старой памяти, за коз да коров принимался.
Многие мужья хотели развратника отравить, но жён своих боялись - уж очень был приятен им Хучи-Кучи, могли и отомстить за него. И втайне его погубить было нельзя, потому что всё время при нём женщины находились, как при петухе куры. Пляшут, поют, - радуется Хучи-Кучи, глядя на них, копит силу. Столько её уже у него - не знает, куда и деть.
Женщин, пятерых сразу, отъелдить может.
Дом деревянный поперёк распилить может.
Любую гору в дюжину ударов раздолбать может.
Всё его силе подвластно. "Э, - думает, - всё подвластно, а власти-то я ещё и не знал!" Тогда повернул Хучи-Кучи на восток и пошёл прямо в Вашингтон.
Пришёл, перед Белым Домом на скамейку сел. Увидела его президентская жена в окно, думает: LЭто ещё кто такой - сел так важно на самую большую скамейку, да ещё прямо перед моими окнами?╕ Кликнула мужа своего, послала спросить. Муж подходит, говорит:
- Очень приятно. Я президент. А вас как?
- А я Хучи-Кучи, - говорит Хучи-Кучи.
Президент, хоть и смутился, имя неприличное услышав, но жене его в точности передал. А она чуть не запрыгала от счастья, потому что давно уже прослышала о Хучи-Кучи. Мужа быстренько отослала куда подальше, поспешила сама к скамейке. Подошла, говорит:
- Не изволите ли, мой друг, в гости зайти?
- А чего дашь? - говорит Хучи-Кучи.
"Вот так да! - думает жена президентова. - Попала я впросак. Чего бы дать?"
- Денег, - говорит.
- Есть уже, - отвечает лениво Хучи-Кучи, перстнями дорогими играется.
- Министром сделаю, - говорит президентша, пот утирая.
- Не-а, мне и так хорошо, - цедит сквозь зубы Хучи-Кучи, шляпу соломенную поправляет.
- Ну... Замуж за вас выйду! - говорит жена президентова, аж дрожит от нетерпения.
- Ха-ха-ха! - не выдержал Хучи-Кучи. - Подари мне лучше землю, чем выдумывать понапрасну!
"Вот так попала..." - думает жена.
- Сколько же вам надо? - говорит. - Сорок акров, пятьдесят?
Хучи-Кучи даже обиделся:
- Что ещё за акры? Давай штат мне!
- Какой же вам штат? Ведь за всеми ими следят... Разве Аляску?
- Не-а. Там холодно. Давай Гавайи.
- Так они же не наши.
- Ну, захватите.
- Хорошо, хорошо! Будут вам Гавайи! - кричит жена президентова, красная вся. За локоть уже Хучи-Кучи хватает, в Белый Дом тащить.
Тут Хучи-Кучи с удовольствием на любовь с ней согласился и две недели без передышки сверлил президентшу. Уж то-то ей хорошо было! А потом надел шляпу и уехал на Гавайи.
На Гавайях женщина жила, с которой ему давно встретиться хотелось. Знали её как Женщину, что Легко Ездит. Легко ездила она, да с рождения ни одна прогулка ей по сердцу не пришлась, ни одна лошадь не угодила. А в таком случае, понятное дело, конец наступал той лошади. Таким образом много мужчин погибло, и быков, и обезьян, и собак, и ветвей древесных срублено было.
Пришёл к ней Хучи-Кучи, говорит:
- Я Хучи-Кучи. Садись.
- Смерти хочешь? - говорит Женщина, что Легко Ездит.
- Садись, садись, - говорит Хучи-Кучи, и хозяйство своё поглаживает.
Подошла женщина, огромным тесаком играя. Села, покачалась недоверчиво, да как поедет! Скачет, скачет, всё никак остановиться не может! О ноже забыла, саму себя забыла - кричит! То-то ей хорошо! А как надоело Хучи-Кучи лошадью быть, развернул он женщину, да как начнёт её сзади елдить! С рождения никто к ней не смел так подойти, и уж больно ей с первого раза понравилось! Кричит так, что в Китае слышно!
Так тарабанил её Хучи-Кучи целых пятнадцать дней, пока наконец не взмолилась она:
- Отпусти, - говорит, - уж так мне хорошо, что если хоть чуть-чуть лучше станет - умру...
Ладно, отпустил её Хучи-Кучи. Шляпу надел и ушёл.
С тех пор Женщина, что Легко Ездит, так на том месте и лежит. О езде и не думает. Всё отдышаться не может. А Хучи-Кучи пошёл дальше дело своё продолжать. Океан переплыл. Чужие страны обходить стал. И сейчас, наверное, ходит - а куда он денется? Много уже лет ему, а всё такой же молодой. Почему? Да потому что женщинам лучше Хучи-Кучи радости нет. Как же они его отпустят?

Вуду

Много было в моей жизни злых женщин. Если сейчас о них вспоминаю - плачу, стенаю, как снова позабыть, не знаю. Оттого и пою злые тоскливые песни, песни дьявола. Ведь женщины те - дьявольские. Имя им: вуду. Такая женщина подойдёт к тебе, руки на плечи положит, губами всю душу из тебя высосет. И уйдёт твой покой, и ум потеряешь. Только о злой женщине беспокоиться начнёшь, и полюбишь её, но всё напрасно, потому что нет любви в таких женщинах. Только ненависть есть.
Оденет ошейник на тебя, будет ездить. В карман залезет, деньги возьмёт. Другой ей приглянётся - другому твои деньги отдаст. Спросишь, куда подевались - только рассмеётся. Спросишь, где была - скажет: "Где была, туда и сейчас пойду, прочь от тебя." Люди ругать тебя будут - не обидишься. Куда ни поманит злая женщина - всюду за ней пойдёшь.
Было это ещё в Миссисипи. Я - маленький. Отца не было, мать умерла. Жил один. Как жил, не помню. Но знаю, что красивый был. Красотой и жил, наверное.
Злые женщины красоту сразу видят. Совсем рано я заметил, как смотрят они на меня - не просто смотрят, а будто приказывают. Но что им надо, я тогда ещё не понимал. А как понял, разбили они моё сердце. Деревня наша стояла на болотах. Впереди Миссисипи, позади Миссисипи, справа Миссисипи и слева Миссисипи. Около Миссисипи со всех четырёх сторон - болото. И только в самом центре - плантации и деревня. Кроме как на пароме, до большой земли было не добраться. А к парому одна дорога шла, и ту всё время дождями размывало. Но я гораздо больше путей знал. Мне ведь, лентяю, не было дела, кроме как бегать туда-сюда. Всё болото излазил. Даже ночью по схоронённым тропкам ходил. Страшно, а хорошо! И доходился. Шёл я одной ночью по дороге, которую плохо знал. От деревни далеко, а реки всё ещё нет. Волноваться начинаю. И тут - слышу шум. Пробивается он сквозь кваканье лягушек, странный. Будто зовёт меня.
Пошёл на шум, быстро иду - интересно, что такое. Тут понял: барабаны бьют. Неужели, думаю, обратно к деревне вышел? Но откуда в деревне ночью праздник? У нас днём-то только на Рождество в барабаны били.
А стук всё громче. Кажется - вот-вот кончится, не дождавшись меня. Тороплюсь, бегу. Вдруг опоздаю?
Вижу: свет. Сквозь тростник факелы горящие. Страшно! Красиво! И людей вижу: много людей. Выгибаются, чёрными тенями пляшут. Кричат страшными голосами.
Подошёл ближе, из-за ствола выглянул, и распахнулись широко глаза мои. Женщины пляшут, и все голые. Отблески костра сверкают на их телах потных. Мерзко пляшут, как будто над Богом насмехаются. Стыдно мне стало, а глаз не оторвать. Барабаны всё страшнее и страшнее бьют. Сам не чувствую, как ноги мои дёргаются, плясать хотят тоже. Не понимаю, что со мной.
Иные женщины на землю валились и с ужасными криками палки древесные себе внутрь пихали, иные друг с дружкой сцеплялись, катались, вертелись, кусались! Иные на деревья кидались, тёрлись о них, как собаки. И всё жёстче, всё жесточей музыка.
Тут одна глазами со мной встретилась. И стоит. Глаз не отводит. И мне не отвести: голая, красивая она. И тут пошла она на меня. Плечи расставляет, ноги выгибает, глаз не отводит. Не знаю, что со мной. Из-за дерева вышел, одежду с себя снимаю.
Другие меня увидели. Тоже ко мне идут. Медленно идут, будто заколдовывают... Вдруг я как побегу к ним, да как завертятся все вокруг меня! Летим, чувствую руки на себе чужие, кричим! Одни слова кричим:
- Вуду! Вуду! Вуду!
Дальше ничего не помню. На несколько часов сознание потерял - в страшный сон свалился. А проснулся уже в деревне, там, где обычно. И пошла с тех пор моя жизнь по-новому.
Стал я по ночам ходить от женщины к женщине. То просто с ними в деревне сплю, то плясать в лесу меня водят. Плясать потому мне особенно нравилось, что забывалось всё и пропадало. Словно бы не ты уже плясал, а дёргал тобой кто-то. Барабаны подстёгивали. Чёрная ночь, красные факелы, голые чёрные женщины с красными глазами... И просыпался я после этих ночей неизменно в силе.
Злые женщины со мной ласковы были. Ночью чего только не показывали! Заметил я, что жили они как-то по-особенному, а все остальные их боялись. И это тоже мне гордости прибавило. Пока время плакать не пришло... Приманили меня злые женщины, чтобы крючок поглубже заглотил, накормили, напоили, слова сладкие говорили, а потом бить начали. Сначала насмешками били, затем работать заставили. И по-настоящему бить стали. Обижали. Деньги отбирали. Отбирали, и ещё денег требовали.
Я глупый тогда был, не понимал ещё, в чём дело. Пришёл опять в лес плясать с ними. И опять в сон провалился. А проснулся - распухшее тело болит, рядом с головой кровавое пятно, встать не могу. Три дня отлёживался, и понял всё. Страшно стало - думал, убьют. Понял: грех на мне. И убежал в тот же день. И не был с тех пор на болоте.
На пароме я плыл, потом пешком шёл: думал, вырвался от злых женщин. Как бы не так! Долго я ещё за грех расплачивался, ох, долго.
Как в место какое приду, тут же какая-нибудь женщина узнаёт про меня. С огнём в глазах, красивая, чёрная - сразу видно, зло на уме. Ведёт себя так, будто только меня и ждала. Хороша, добра сначала, но потом - ведьма сущая! То денег выпросит, то мужа приведёт поколотить меня, то просто вышвырнёт вон.
По всей стране, везде они. Много я от них натерпелся за грех свой. Много раз злых женщин убить хотел, но не давались они. Хранило их что-то. Плакал я тогда, бессильный, и тоскливые песни петь оттого начал. Грехи мои... Карты я взял в руки от злых женщин, потому что как же иначе денег им добудешь? За картами стрелять да виски пить научился. Язвою по мне зло расползлось. Господа не знал. Что будет, не знал. Как слепой, жил.
Только сейчас вижу. Понимаешь, что такое вуду? Оно - не на небесах, оно в женщинах живёт. Пока злые женщины есть, вуду есть. А злые женщины всегда есть и всегда будут.
Разум имей!

Слепой Лимон Джефферсон

Нет на всём свете города хуже Далласа. Даллас - паршивый пыльный городишко, где все ищут драки. Все, кроме одного человека. Да и его уже нет. И угол его - пустой.
Слепой Лимон Джефферсон стоял всё время на одном и том же углу - пятой авеню и тридцать пятой улицы. Тогда у каждого слепого гитариста было своё место, и все знали, кто где поёт. Ходили на улицу, как в театр. Ещё Слепой Лимон ездил на поезде. В Миссисипи ездил, в Арканзас, чуть ли не до самой Оклахомы. Молодой был, на одном месте ему не сиделось. Оттого много где известен был, и я о нём слышал. Но хоть и уезжал он часто, всегда возвращался, за что в Далласе его очень любили, и давали ему денег гораздо больше, чем остальным. И засегдатаи у него были, которых он по именам знал.
Ещё Слепой Лимон был божий человек. Когда гимны пел, он даже собственным именем себя звал вместо клички. И лицо у него менялось - словно прозревал он.
Необычный голос был у Слепого Лимона. Мягкий и красивый, почти женский. И на гитаре он так быстро играл, что думали: помогают ему. У самого-то больно короткие пальцы были, толстенькие, да и весь он был какой-то толстый, смешной.
Был тогда... тысяча девятьсот двадцать... какой-то год. Собрался и я на угол к Слепому Лимону. Весна была. В Далласе весною жарко. Голову может напечь. Одел я кепку и пошёл.
Подхожу, слышу: музыка. Старая-старая песня, которую я ещё в Луизиане слышал. На углу толпа стоит, не протолкнуться. Я в ней туда-сюда, а никто меня и не замечает. Все на Слепого Лимона смотрят. Кое-как я на цыпочках изогнулся, наконец увидел самого.
Молодой, как я. Глаза закрыты. Стоит в пиджаке, лицо вспотело, шапки нет. Рядом мальчишка вертлявый бегает с кружкой. Мелкий, тощий, болтливый. Рожи строит, шутки шутит - монеты в кружку так и летят, аж звон стоит! Кричит парень Лимону:
- Мистер Джефферсон, стоп! - и кому-то в толпе:
- Давай, давай, вытряхивай карманы, жадина! Мы все видели вчера, как тебе не жаль денег на виски! Неужели пожалеешь на бедного слепого? Мистер Джефферсон, вы видели, как он спустил вчера полдома на виски?
- Да, - важно кивает Джефферсон. И сам смеётся - странно так смеётся, как будто чихает.
Я хотел было его песни считать, но быстро сбился. Играет Джефферсон хорошо - так, как раньше играли, когда не было тех, кто слушал, и кто пел, а просто люди собирались поговорить, и у кого-то была скрипка, а у кого-то бубен, и говорили, музыкой себе помогая.
И Слепой Лимон играет-играет, а потом над своей же песней подсмеяться надумает. Или с кем-нибудь из толпы разговор заведёт, продолжая перебирать струны. А то вообще с гитарой говорить начнёт! Тут уж все падали от смеха.
Но это было только начало. Пришло время, начал Джефферсон с Богом разоваривать. Самую старую песню запел, о начале которой никто и не помнил. Сам Бог её, наверное, сочинил. И для того только, чтобы она до Слепого Лимона дошла. Красиво он поёт, да не то слово это. Как зацепила тогда меня песня, слушал-слушал, себя забыл. Деньги все в кружку бросил, кроме двадцати пяти центов. Монету мальчонке дал.
- Беги, - говорю, - купи себе чего. Я за тебя буду.
Мальчишка шмыг - и нет его! Рад, хулиган!
Слепой Лимон пошевелился чуть и говорит:
- Ты кто?
- Я? - отвечаю рассеянно. - Я такой-то.
- А... - говорит Джефферсон. - В карты игрок? Дай кепку, не обессудь. Голове жарко, а ты себе ещё дюжину завтра купишь.
Я совсем онемел. Он что, колдун? - думаю. Кепку протянул ошарашенно. Слепой Лимон одел её, улыбнулся, и начал песню про меня играть!
А я и не знал, что обо мне песня есть. Покраснел, а люди вокруг смеются, по плечам меня бьют. Стою столбом, весь сомлевший, не слышу, как Слепой Лимон кричит между куплетами:
- Эй, такой-то! А про кружку забыл?
Все опять - в смех...
Так я и бегал с кружкой до вечера, всё не наслушаться было. Тихо и нежно, как женщина, поёт Слепой Лимон, а к себе забирает, как мужчина. И голос его маленький, тонкий, а многих перекричит.
Я так петь никогда не мог. Я только хрипеть и выть был мастер, потому что виски пить начал раньше, чем хлопок собирать. Вот и не пою больше. А играть - что играть? Проще ничего нету. Это ведь пальцы. Это мне и Слепой Лимон после сказал, когда я его домой вёл.
- Мистер Джефферсон, - спрашиваю, - а как это вы так на гитаре играете?
- Смотри, - говрит. И показывает. Опять пальцы бегают, как бурундучки, - туда-сюда, а куда именно, не видно. - Да я не вижу, - говорю, - а вы можете чуть помедленнее?
- Смотри, смотри, - отвечает, - всё просто: работай пальцами, не ленись. Никто за тебя этого делать не будет. Я смотрю, и всё равно не понимаю. Не могут глаза уследить. Не поспевают за одной-то рукой, а ведь ещё есть и вторая!
- А ещё чуточку помедленнее, а? - мямлю.
- Ха-ха, - Джефферсон смеётся, - да кто тут слепой: я или ты? - но делает, как прошу. Теперь вижу: действительно, только пальцы - больше ничего нет.
Удивился я тогда очень. А теперь сам привык пальцами бегать. Они - не голова: их научить просто. А вот головой до этого додуматься я так и не смог. До сих пор не знаю, как песни петь. Как же их без понятия петь? Может, оттого и не пою я?
Спросил я тогда ещё вот о чём у Слепого Лимона:
- Что надо делать, чтобы так петь, как вы?
- А ничего. Пой свою песню, и всё.
- Э, - говорю, - как же это: пой свою песню, когда вы сами своих песен не поёте? Я же всё это в Луизиане да в Миссисипи уже слышал!
- Ты меня не понял, - говорит Джефферсон, серьёзно так говорит. - Зачем выдумывать что-то, когда уже всё есть? Я сам пою только мои песни. Но я их не выдумываю. У меня они и так есть, я просто смотрю, какие из них мои, и пою.
Домой пришли к нему, жена говорит:
- Где Эйрон?, - а Эйрон, это его парнишку так звали.
- Фильмы пошёл смотреть, думаю, - говорит Джефферсон.
- Ах, паршивец! За ним уже два раза мать прибегала!
Пришлось мне ещё в другой дом идти, мать Эйрона успокаивать. Зато так я со Слепым Лимоном подружился. С семьёй его познакомился. Кепку отдать обратно и не просил, понятное дело. Всё лето мы вместе были, а осенью поехал Слепой Лимон в Чикаго, на граммофон записываться. Задержался там.
Даллас - подлый город, а Чикаго ещё подлее. Я там был, и знаю. Всякий раз, когда туда попадал, об одном думал: побыстрее бы уехать. И Джефферсону в Чикаго добра не стало. Помер там в ту зиму. Был большой буран, заблудился Слепой Лимон в нём и замёрз. Даже тела не нашли.
А ведь, наверное, в моей кепке тогда был...

Небесная колесница

Я родился - мир был маленький. Болото, да остров посреди него. Аллигаторы, да сахарный тростник, да хлопок. Что с меня возьмёшь? В школе я ни единого дня из своей жизни не провёл.
Вырос я - мир больше стал. На болоте люди появились, за рекой побывавшие. Вокруг них всегда толпа собиралась. Одеты странно, говорят не по-людски, один даже в шляпе приехал. Рассказы их до сих пор помню: про факелы в человеческий рост, от которых не идёт дым, про дома-скалы, про шумные скачущие будки, про дороги, гладкие, как сковорода... Это я уже потом догадался, что они про фонари, машины, каменные стены и асфальт пытались рассказать. Тогда же только шире рот открывал и глаза вылупливал.
Больше всего любили они пугать слушавших небесными колесницами. Говорили: будто змея грохочущая летит по небу. Иные спорили: не по небу летит, а по серебряным перилам мчится. Но в одном все были заодно: стоят на ней огненные ангелы с горящими глазами и жгут на своём пути всё, и дым валит.
Такой страх я и представить себе не мог, и боялся: а вдруг он к нам попадёт! И увидеть хотел...
Так мир рос. Пришло и мне время бежать. Болото - тюрьма, работа - пытка. Сердце за реку так и тянуло. А ещё: узнал я настоящее имя небесным колесницам.
Поезд.
Приехавшие из-за реки уже не так страшно о нём рассказывали, говорили: ничего особенного. Как паром, только по земле ходит. А я всё равно не понимал: как может паром по земле ходить? И думал я ночами об одном и том же, и повторял как молитву: поезд, поезд, поезд...
И убежал. Всё бросил. Денег не было. Чемодана не было. Зато колода карт была, да низринутся они в ад!
За реку я попал. Картами жить начал. Постепенно разобрался, что к чему. Видел и город уже (правда, потом оказалось - это просто большая деревня), и фонари, и даже машин пугаться перестал. Только поезда всё мне не встречалось. У людей же спрашивать о нём стеснялся. Думал - сами скажут. Много тогда о поездах говорили, и знал я уже, для чего нужны они - ездить.
Как раньше люди двигались? На паромах, понятно, - это больше всего. А если по берегу надо идти? Белые Люди - на лошадях, а потом на машинах. А Мои Люди - пешком. И тут поезд их повёз быстрее ветра! Говорили: в день может триста миль пройти! А я своим ходом еле-еле за день на десять продвигался.
Шёл я в Новый Орлеан. Люди говорили: деньги там прямо на улицах валяются, умей только подобрать. Решил: по дороге обязательно поезд встречу.
Путь был далёкий. За месяц я и половины не сделал. Уже ругаться начал: где же хвалёная небесная колесница, которая за ночь меня куда надо довезёт?
Однажды иду по полю с чемоданом - уже чемодан у меня был - и вдруг вижу долгий-долгий холм. На нём доски лежат, как на мосту, а по доскам длинная-предлинная железная балка тянется, и другая - напротив. Блестят обе на солнце.
Выглядит точь-в-точь как мост, только какой же это мост? Узенький, ни конца, ни начала не видно, и проложен по земле, да ещё и по самой верхушке холма насыпного. Кому по такому мосту ходить?
Думаю: что-то тут есть. Остановился. Сел на землю. Вспомнил, как в деревне рассказывали про небесную колесницу, которая ездит по серебряным перилам. Может, это те перила и есть? Решил ждать.
Долго ждал. Вечер наступил, я поспать прилёг, шляпой лицо накрыл - уже шляпа у меня была - и вдруг слышу: шумит.
Я вскочил, к серебряным перилам подбежал. И внезапно как выскочит из темноты что-то огромное, с горящими глазами! Кричит, дым из самой головы у него валит! Летит прямо на меня! И вдруг как заорёт! Я кувыркнулся - и вмиг полетел вниз с холма! Шапку, ботинки - всё потерял. Но даже не заметил этого, на синяки и смотреть не стал; тут же из кустов выкарабкался, смотрю на диковинного зверя. Всё он мчится, никак не кончится. Рассмотрел я его и понял: просто много машин одна другую толкают. Окна в машинах горят, в окнах люди видны. Но как же быстро едет!
Прошёл поезд, а я ему вслед ещё долго глядел. На дым любовался, в лунном свете красивый. Огни терять из виду не хотел.
Так и пошёл потом по серебряным перилам, и шёл, пока до станции не добрался. А там - спать не могу, о билете день и ночь думаю. С картами, чёрт бы их побрал, легко было билет достать...
Перед тем, как войти в вагон, помолился я, хотя Бога тогда и знать не знал. А как поехали, от окна уже не отрывался. Казалось - лечу. Поверить не мог. Так всё и смотрел, пока в Новом Орлеане не остановились. Там уже иные вещи посмотреть на себя звали...
Потом уже я узнал, что ехал на Качелях Дельты - самом медленном поезде в мире. Качелями его звали, потому что он был такой медленный, что даже покачивался, как черепаха, когда ехал. Ха-ха!
То ли дело Специальный Детройтский! Или Имперский Экспресс! Вот это действительно были скоростные! А Качели Дельты дальше, чем Миссисипи, никогда не заползал, плёлся себе враскачку вверх-вниз вдоль берега, и больше дела ему не было.
Но тогда я вышел из него, до свидания и спасибо сказал. В те времена Мои Люди разговаривали с поездами, имена им давали, любили их. И поезда их в ответ - тоже...

Ледбелли

Дождь бьёт в холодную землю. Зябко, сыро. Второй день льёт. Пуста дорога, только узников цепь плетётся за горизонт, грязь на ней месит.
Блестят мокрые чёрные лица, в небо песню кричат. Дождь барабанит им. Один из них - высокий, мускулистый, некрасивый - запевает, остальные - кричат вослед ему. Тяжело идти - оттого и кричат.
Тот, который запевает - Ледбелли. Узник известный. Голосистых в тюрьме всегда знали. И меня знали, и его знали. И мы друг друга знали. Я за самогон сидел - год, а он за убийство - тридцать.
Дело было в Анголе. Тюрьма такая. В поле стоит, одна-одинёшенька. Ад сущий, не тюрьма. Но Ледбелли ещё хуже видел. Совсем парнем сидел он на Ферме Парчмана - так, говорил, Ангола ему после Фермы раем казалась, камера - комнатой в отлеле, а еда - такой, будто его жена на кухне работала.
Мы с Ледбелли были совсем разные. Сошлись, потому что оба Слепого Лимона Джефферсона знали. Он с ним пел, и я с ним пел. А Слепого Лимона вспоминать - ничего приятнее не было. Толстый он был, весёлый, добрый. Лучше всех он был.
Ледбелли не такой - огромный, как башня, мускулистый, как лошадь. Угрюмый, как небо в ноябре! Все его боялись, думали: убьёт. Зло так и пёрло из него, и больше всего злился он на тех, кто рядом с ним в тюрьме сидел. Они и жаловаться боялись, а если б и нажаловались, то никто бы и тратить время не стал на разборки. На надсмотрщиков Ледбелли только покрикивал, потому что они и палкой могли отлупить. А на Белых ни руки, ни голоса поднять не смел - зато глаза подымал. Смотрел, как бык голодный. Тяжело смотрел. Они такого не терпели, а сделать ничего не могли. Отверчивался Ледбелли от наказания. Опытный он был узник.
Отверчивался. Лицемерил, когда надо было. Умел злобу свою скрывать. За это и все наши, и я сам его не любил. Подлаживался он к Белым, как самый паршивый ниггер. Самый дурной дядя Том.
Все знали, как он из Фермы Парчмана выкарабкался. Оттуда убежать-то никто не мог, а его сами выпустили. Как? Запросто. Был он запевалой, и нравилось Белым, как поёт. Ледбелли прослышал про это, и как будто новым человеком на свет народился. Взгляд бычий в карман спрятал, говорить злое перестал, даже своих бить кончил. А ещё - песню написал. Но не просто песню, а специальную - для самого господина техасского губернатора. И пелось там: "Мол, я, такой-то несчастный ниггер, за грехи мои страдаю, но клянусь, и клянусь, и клянусь..." Всё - враньё. Ледбелли в жизни в церковь не ходил, на чём ему клясться? На гробах убитых им разве?
Написал песню, но своим её не показывал, а сразу Белым передал. Через месяц пригласил его к себе сам господин техасский губернатор, песню послушал, и - выпустил Ледбелли. Думал, наверное: вот дела! Ниггер песни пишет!
А Ледбелли этим как раз и любил заниматься. Старые песни он только в цепи пел. А для Белых всегда за пазухой самодельные держал.
Как вышел из тюрьмы, переменился. Злобу забыл, начал песни писать, чтобы Белым понравилось. И нравилось! И пластинки ему стали делать, и в газетах о нём писали! Денег только не платили. Зачем ниггеру деньги? Остался Ледбелли голодным, обошли его за столом. От своих ушёл, к чужим не добрался. Понятное дело, опять злое на уме будет. Рукой злое двинет. В тюрьму злое бросит.
Опять порезал кого-то Ледбелли. И встретились мы с ним в Анголе.
Слепого Лимона сначала вспоминали. Потом петь начали. Песни его я любил и сам с ним петь стыдился. Как птица, мог он голосом играть.
Ледбелли поёт - все свои дела бросают, не о своём думают, а о том, что в песне. Работают легче, идут быстрее. Зло ему прощают.
Когда пел он, другим человеком становился. Душу открывал. Она у него была совсем не такая, как тело. Тело сильное, мускулистое. Душа слабая, плаксивая. Он сам-то её и боялся, и стыдился, потому-то и песнями самодельными обмануть хотел.
Такой вот он был - снаружи один, внутри другой. Джефферсона мы вспоминали - он говорил: "Слепой Лимон - лучше всех. Но глупый. Мог бы деньги иметь, а поёт на улицах. Я вот - на машинах буду ездить, и петь - только в залах с хрустальными люстрами." Злился, кричал, а видно было, что от слабости так говорит. От слабости и к Белым тянется всё время. Знает, где настоящая сила. Свою - в грош не ставит, потому что только на злое способна она.
И правда! Снова помогла ему Белая сила! Меня уже выпустили тогда, и я позже об этом узнал.
Приехали Белые в Анголу. Умные Белые, из колледжа. Песни приехали слушать. Им, конечно, сразу в Ледбелли пальцем тычут. А тот и рад стараться: поёт, заливается, да всё самодельные песни, да позаковыристей. Белые слушали-слушали, и вдруг как прыгнут его обнимать! "Да вы, - говорят, - мастер!╕ А он вид делает, будто смутился, и только просит: "А можно... ещё спеть?"
Тут сразу же притащили к нему ящик железный, чтобы пластинки делать. Наделали их больше, чем камер в Анголе, развезли по всем колледжам. Слушали умные Белые эти пластинки, языками цокали, говорили: "Ах... Ах... Слов нет!"
Приехали через некоторое время обратно за Ледбелли и говорят начальнику тюрьмы: "Вашего узника, так и так, на концерте ждут." На кон-цер-те! Ха-ха! Из камеры - и на концерт! Под хрустальную люстру! Да такого в жизни не было! Но делать нечего, пришлось Ледбелли выпустить.
Что с ним дальше было, никто не знает. Сел он тогда в машину и уехал, ни с кем не попрощавшись. И с тех пор пропал. Мои Люди только головами качали, когда я о нём спрашивал. Говорили: "О, как голосом в небо умел уводить... Где же сейчас он, не знаем. Не показывался." Думаю, надо у Белых спросить. Для них, видимо, так кон-цер-ты и поёт. Да вот только разве на белые кон-цер-ты Моих Людей пускают?

Кость чёрного кота

Старые люди говорили: чепухой занимаетесь. Книжки читаете, изобретаете всякое, самолёт в небо зашвырнули. Зачем изобретать, когда и так у вас всё есть?
Я и сам сейчас думаю: зачем суетиться? На что машина нужна? Разве ноги перестали ходить? Да и куда ехать, когда и небо, и земля везде есть?
Старые люди говорили: смотрите, а не видите, как и в Евангелии сказано. Видите луну - кажется вам, что блестит. А она не блестит - она поёт. Видите чёрного кота - думаете, зверь. Да только где же вы такого зверя видели? Неясно, что ест, непонятно, где спит, - а самый гордый на всём белом свете! Люди такими гордыми не всегда бывают... А звери - так те и вовсе глупые. Так какой же чёрный кот зверь? Он - сама ночь, ночью и ходит, а днём ночные, злые дела делает. Всё может - убить, потоп устроить, болезни наслать... Колдовство передать может.
Знающим людям чёрный кот дороже самой жизни. Его убьёшь - ночью завладеешь. Силу её возьмёшь. Всё сможешь делать.
Про кость чёрного кота много кто пел и много кто слушал, но мало кто слышал. Не кость это. Как чёрный кот - ночь сама, так и кость его - луна, что темнотой ночною заправляет. Глаз это его, сила его. Сильнее когтя она в сто раз. И как луна на небе одна, так и кость чёрного кота - единственная у него.
С нею - всё будешь иметь: всё что захочешь. Она людей чарует, сердце их привораживает. Если злая любовь у человека, обман если - пусть ищет кость чёрного кота. Возьмёт её - будет иметь силу. Кто человека обманул - сам обманом настигнут будет. Зло обо зло и разобьётся. Вернётся покинувший, и плакать будет, и умолять, и в ногах валяться.
Только знать надо. Кость та - одна. Ищут её на загривке у кота, на том месте, которое щерит, когда врага видит. Там найдёшь её - она и дышит по-особенному. Остальное всё выбрасывай - гниль это.
Искать кота надо, не кошку. Не в городе, не в деревне, а только в лесу. В городе коты, как и люди, - ленивые, забыли всё. Никакого волшебства в них нет.
Как луна, кость одна. И как луна то в полный блеск светит, то чуть-чуть, а то и совсем не видна, так и кость чёрного кота только в нужный день силу имеет.
Днём не ищи кость. Бессильна она, пуста. Поэтому кот и прячется тогда, или спит. Ночью в лес иди, но не всякой ночью. В полнолуние иди. Кость с луной, как сын с отцом - заодно действуют. В хорошую погоду не ищи кость. Бери либо в дождь, либо в ураган, а лучше всего - в грозу.
Трудно это, знаю. А что ж? Всё на этом свете нелегко. Немногие имеют кость, немногие и власть имеют. Кому нужна она - тот возьмёт.
Кота поймать - это ещё не всё. Кость уметь взять надо. Как луну с неба непросто снять, так и кость из кота трудно вытащить. Многие в самый последний момент не выдерживали, выпускали силу из рук.
Надо кота сварить, иначе не отдаст колдовство тебе. Посмеётся только. И варить надо там, где словлен, в полночь, и только на осиновых досках. Как умрёт - лишь тогда бери кость.
Вот такая работа. Много знания надо, много терпения. Я, честно скажу, в жизни кость не искал, а одно время стоило бы.
Я тогда молодой был. Злом вскормленный сын рабыни. Повидал я достаточно и плохого, и хорошего. Много денег выиграл, ещё больше проиграл. Со многими женщинами жил, а ещё больше бросил.
Изъездил я всю страну. Понял, что курицу везде одинаково жарят. Скучно стало. Решил я тогда беды на свою голову искать. И нашёл.
Поехал я в город Даллас. Слышал, что это - самый беспокойный город в мире. И точно. Шушеры всякой полно там. Но мне не от неё пострадать пришлось.
Была у меня женщина. Курицу готовила. Дома прибиралась. Виски покупала. Когда денег нет, попрошу у неё пять центов - а она двадцать долларов даст! Всем она хороша была, только плакала много, говорила: "Уйдёшь." Надоело мне это слушать, я и ушёл. Купил билет на поезд и уехал в Калифорнию. Гитара под мышкой, чемодан в руке.
В Калифорнию приехал - сел за карты. Я всегда, куда ни попаду, сначала делом займусь. Но в этот раз что-то не клеилось. До ночи всё проиграл я: и чемодан, и гитару. Попытался отыграться - только на драку нарвался. Вышвырнули меня в канаву, лежу весь в крови. Пиджака нет, ботинок нет. Пол-лица в гамбургер превратилось. Ночлега в таком виде нечего и искать. Пошёл я тогда прочь. Петь хочу, но не могу - губами не пошевелить: разбиты. Сел на платформе, плачу. На луну смотрю, а в ней свою Техасскую женщину вижу. Какая красивая! Вою тихонько на неё, слёзы с кровью на землю капают.
Вот что значит кость чёрного кота! Под орех человека разделает, в зверя превратит! Об одном человек думать будет, пока к кому надо не воротится!
И вернулся я в Даллас. Пока с товарняка на товарняк перескакивал, не одну песню сочинил о техасской женщине.
Ждала она меня. Побила сильно, но видно: ждала. Жил я с ней после этого долго, а потом всё равно сбежал. Плохо, наверное, женщина кость искала, что-то забыла. В этом деле ведь многое помнить надо!
А может, нет. Может, всё правильно. Я ведь ещё раз потом в Даллас вернулся. Но уже не дождалась меня женщина. Много лет спустя это было...

Сон Хаус

Как много зла на Моих Людях! Привыкли мы уже ко злу. Рождались с ним, в кровати с ним спали... Столько его вокруг, что добро от зла отличить нельзя. Рука об руку они идут, одно дело делают. Смерть в красивые одежды облачается, человек в аду вязнет.
О Сон Хаусе люди говорили, что он, ещё молодой, был проповедником. Священником в баптистской церкви. Я этому долго не верил. Знал я Сона. У него ещё два друга было: Чарли и Вилли. Они первые стали блюзменами себя называть, ни чёрта, ни Бога не боялись. Каждый вечер, когда пели, с самим дьяволом говорили. Мне и то не по себе было от их песен.
Блюзмены как ветер были. Дома не имели. Жён меняли. От преступлений безнаказанными уходили. И пели так, что колдовством целые деревни завораживали, до последней собаки. Всё Миссисипи вздохнуть не могло, их слушая.
Дьявол их кормил. Дьявол людей заставлял им деньги давать. Дьявол нужного вальта бубей в руки совал. Дьявол женщин совращал для них. Но иной раз Господь бороться выходил с дьяволом - и тогда грязные они ходили, больные, нигде помощи найти не могли, по канавам валялись.
Я тогда уже четвёртый десяток разменял. Стыден мне казался их блюз. А молодые любили Сона, Чарли и Вилли. Рассказывали легенды: сколько Чарли виски выпивает, сколько Вилли может людей перебороть. А про Сона рассказывали, как, ещё молодой, прикинулся он святым человеком и дурачил прихожан: деньги у них выманивал, в подвале церкви притон с картами устроил, девушек себе забирал под видом духовного воспитания. Говорили, что он ни проповеди не прочёл без бутылки виски перед этим. Ещё говорили, что однажды женщину посадил под амвон, чтобы, пока он проповедовать будет, и она тоже ртом поработала. Я думал: враньё. Сказки.
Поверил только, когда самого Сона и друзей его услышал. Было дело в Миссисипи. В джук-джойнте. Стоял джук-джойнт посреди леса, и все в нём виски квасили: картёжники, пьяницы, молотобойцы, плейбои, девки грязные, и блюзмены тоже. Дым коромыслом, брага рекой, стены, еле вместе сбитые, так и трясутся! Карты над столами летают день и ночь!
Блюзмены: Сон Хаус, Чарли и Вилли, неизвестно откуда ночью появились. Несколько лет их рядом не было, и вдруг - как обухом по голове! Как такое объяснить? Ну, не по воздуху ли летали? Ох, и боялся я тогда эту троицу! Встреть я блюзмена ночью в поле - умер бы от ужаса.
Все вокруг Сона, Чарли и Вилли столпились, игра кончилась. И я будто к месту прилип - слушаю.
Чарли поёт - страшно. Морда у него опухшая, сейчас только полфунта виски выпил. Губы не движутся почти, вместо слов из горла хрипенье страшное да бульканье вылетает. Руки струны рвут. Люди смотрят - холодеют. Кажется им, будто мертвец из гроба восстал, чтобы гимны смертные орать.
Вилли поёт, будто душу из себя вытянуть хочет. Гитару мучает. Бьёт по ней так, словно разбить хочет. О женщинах своих поёт, которых за измену перестрелял, на гитаре злость вымещает.
Сон Хаус сел петь. Зашевелилась толпа, бояться не может уже. Музыки хочет. Сон двух своих друзей не трезвее, глазами сквозь стену смотрит. Но запел он - и легче стало людям. Говорят они с ним, хлопают, и спеть о всяком-разном просят. По-своему он поёт.
И я поближе подобрался, слушаю. Сильный голос у Сон Хауса, умеет он самому себе приказывать. И гитару умеет заставить разговаривать.
Пел Сон Хаус красиво. Пел, как фильм показывал. Тыкал тебя носом в свою душу. Слушаешь его - каждое слово ловишь. Поёт он злое - кулаки сжимаешь; поёт грустное - плачешь, будь ты хоть самый безжалостный убийца.
И смотреть на него мучительно. Надрывается Сон Хаус, не выдержать ему такого долго. Верю теперь, что был он священником. Потому что раньше пел об Иисусе, а теперь о себе, как об Иисусе, петь хочет. Голос его красивый, сильный, церковью воспитан, дьяволу отдан - оттого и каждый звук с кровью выходит, и поёт он, будто стегает самого себя плёткой. Не гитару бьёт, а себя. Страшно мне за него. Вижу: мучиться ему ещё. И будет просить смерти, но не получит её.
Тут Сон, словно чувствовал, о чём я думаю, сам запел о том, как был проповедником, и как пил виски в церкви, и совращал сестёр, и как украл блюз его душу. Говорит: блюз, а все знают: дьявол. И нравится это всем, и только мне страшно, но не оторваться. Не оторваться от дьявола.
Люди думают - дьявол с рогами и волосатый. Э, нет. Дьявол - красивый, как белый человек. Манит людей к себе, врёт им. Многие сейчас ему служат. Много учеников было у Сона Хауса, Чарли и Вилли... Каждый второй, кто поёт, теперь себя блюзменом называет. Слышали бы они те пьяные, хриплые, смертные голоса - забыли бы навсегда имя это...
Меня же как подтолкнуло тогда что-то. Уехал из Миссисипи. Играть в очко бросил. Оказался во Флориде, где солнце светит каждый день... Гитарой деньги зарабатывал... Совсем другой стал.
А о Сон Хаусе слышал недавно. В Ферме Парчмана он. За убийство. Был святым, стал убийцей. Помнишь, я говорил: будет смерти ждать, но не придёт она? Так и есть. На Ферме Парчмана оттого люди и стонут. А ещё я говорил про добро и зло, вместе живущие? Вот они, в судьбе блюзмена. Красивые были песни у Сон Хауса, как дьявол, красивые. И страшные, как Господня месть. Чем так петь, лучше быть немым, и чем так жить, лучше не рождаться.
Друзьям его больше повезло - Чарли умер, говорят, а Вилли совсем пропал. И с Соном то же будет, если не изменится он и не попросит прощения у Бога.

Каткий камень не остановится никогда

Любил я кататься по свету. Каткий камень я был. Из Миссисипи в Новый Орлеан, из Нового Орлеана в Мемфис, из Мемфиса в Вашингтон, из Вашингтона в Нью-Йорк, из Нью-Йорка во Фриско, из Фриско в Даллас, из Далласа в Миссисипи, из Миссиспи во Флориду... Надоело.
Но разве может каткий камень остановиться? Это Божья воля: бродяга бродягой и останется. А ещё Бог говорит, что трудно грешнику добрым человеком стать, сначала за всё содеянное заплатить надо. И уж я-то заплатил своё, всё заплатил, до последней копейки.
Во Флориде я заболел. Кости ныли, голову кружило. Пошёл я к доктору. Доктор говорит: "Если будешь продолжать пить виски и бегать за женщинами - конец тебе." А я думаю: "Как же мне бросить виски, хоть бы и умер я от него? А женщин?" Вышел от доктора, не знаю, что и делать.
А потом задумался. Долго думал, даже действительно пить перестал. И не до женщин уже было. Вижу: старею. Молод ещё, но старею. Измениться надо. Не жить же, как блюзмену, пока дьяволу со мной нянчиться не надоест. Решил жену завести, семью, и чтоб у меня было десять детей, и все были похожи на отца. Бросить решил злые деяния.
Тогда-то и вспомнил я про техасскую женщину и про то, как она меня любила. Даже кость чёрного кота, чтобы вернуть меня, нашла. Может, и сейчас ждёт, - думаю. А между тем, много времени прошло. Но для меня всё, как один день, промелькнуло: тюрьма, карты, песни... Пустое время, не чувствуешь его.
Решил ехать, понадеялся на судьбу. А денег не было, пришлось в ящик под вагоном лезть. Поезд почтовый - самый быстрый. В неделю домчал меня до Далласа.
В Далласе еле я из того ящика вылез. Голова болит, ноги идти отказываются. Ползу по улице еле-еле, думаю: Всё, кончились мои путешествия. Хватит. Больше - никогда.
Долго я в Далласе не был. Всё уже не то. Дома новые, люди незнакомые. Иду и думаю: а ну как нету того дома? Снесли, может? Или перекрасили? Вот уже ближе подхожу, вот уже и холм знакомый... Вижу дом! Слава Богу! Вот он - красный, на холме. Её дом.
Ключ от входной двери я, когда сбежал много лет назад, с собою взял и с тех пор хранил. Верчу его в руках сейчас, - думаю: вот-вот дверь открою.
Подхожу - а дверь-то и не открыть! Не лезет ключ в замок, и всё! Не тот замок! Сменила его техасская женщина!
Бросил я ключ в сторону, сел на землю, думаю: умру здесь, у запертой двери. Но потом встал. Обошёл вокруг. Вижу: везде по-новому - курятник стоит, свинарник. Откуда взялись? Не сама же сделала?
Пошёл к соседям, у соседей спросил. Соседи говорят: замужем она. Уже давно замужем. И муж богатый, торговлей занимается. Вышел я от них, стал стонать: "Господи, за что?.. За что?.." И: "Господи, помилуй... Господи, помилуй..." Упал на землю, всю ночь лежал. Потом напился. Потом обокрали меня. Избили. Уезжать надо было. Хуже, чем Даллас, не города на свете.
Одно было хорошо - удержался я от злого. Ничего женщине не сделал, хоть хотелось, и даже не видел её.
После такого мне уже всё равно было - старый, не старый. Пошёл на станцию. Нигде меня не помнили и не ждали. И поехал я куда глаза глядят.
Да только, конечно же, опять в Миссисипи попал. В город Тупело. Познакомился там с, ох, хорошей женщиной! Всю жизнь такую искал. Тихая была, в споры не лезла, по улицам не гуляла, еду мне готовила и одежду стирала. И любила меня, а больше никого. Всё, отпустили меня тоскливые песни. Нашёл себе дом.
Но жизнь так легко никогда не идёт. Грехи задаром не отмолятся. И каткий камень не остановится.
Хоть женщина-то была хорошая, но я ей был мужчиной самым никудышным. Ничего не умел делать - только в карты играть, да петь. Всему заново надо было учиться. А как учиться старому да больному?
Снял ферму я - тяжело. Гни спину от зари до зари на хозяина, как самый настоящий раб. Денег хозяин заплатит, сколько захочет. Да из меня и работник-то слабый. Даже если платить по-нормальному, много не заработаю.
А впридачу ещё и дети появились. Две девочки, один мальчик. Как их кормить? И ходила жена со мной в поле, и приходили мы уже глубокой ночью полумёртвые, а жили всё равно бедно.
Потом ещё хуже стало. Пришёл жук - злой, жадный. Идёт, на своём пути всё сжирает. Было поле вчера - нет поля сегодня. Маленький жук, а сколько людей тогда слопал! Дети мои плакали, худели. Но жили мы пока, потому что хоть чуть-чуть денег было.
А когда Депрессия пришла, совсем денег не стало. Нет денег - нечем жить. Нет еды. Смерть есть.
Тогда приходил я домой - глаза горькие, в руках пусто. Дети бегут ко мне, за рубашку дёргают, есть просят. А что я им скажу? Горю от стыда, говорю: "Да вас же разве мама не кормила?" А жена моя сидит и плачет: "Я их последний раз три дня назад кормила! Где же еда?" Бедная, исхудала вся, а ведь сама четвёртого ребёнка ждёт.
Не знал я тогда, что делать. Думал убить себя, мучений вынести не мог. Потом не выдержала жена, сказала: "Уходи. Семьям без мужа дают пособие. Уходи." Тихо сказала, без упрёка. И я ушёл...
Каткий камень не остановится никогда...
Ушёл я тогда в Чикаго. Не любил я этот город холодный и ветреный. Толкотня, шум, по ночам стрельба. Но зато там была работа. И ехали туда люди тысячами - летели, как птицы.
Стал я работать на заводе. Привык. Отъелся, денег нажил, домой посылать стал. И всё о семье думал, о детях, о жене. Вернуться мечтал. Через год положил деньги в банк и взял билет на южное направление. Уверен уже - последний билет. Не буду больше ездить.
И точно. Последней была та поездка. Только радости всё равно она не принесла мне. Было у меня время радоваться, да с молодостью кончилось оно. Стояло время плакать, и долго ему ещё было стоять. Потому что сколько в жизни ни нагрешишь, за всё потом заплатить придётся. Ничего Бог не позабудет.

Чемпион Джек Дюпри

Хочешь ты знать, как я впервые музыку Моих Людей услышал. Истории хочешь красивой. Была такая история.
Там, где я родился, пели только за работой, чтоб легче было спину сгибать-разгибать. Музыки в таких песнях не было, да и слова были одни и те же: "Иди вниз, солнце. Не свети, солнце. Дай мне уйти с поля домой." Разве это музыка? Жизни на болоте не было, не то что музыки!
Только за реку выбравшись, я жизнь увидел. Привык деньги в руках держать, научился костюмы дорогие носить, еды попробовал вкусной. Машины увидел, на поезд посмотрел. Наконец в Новый Орлеан приехал.
Вышел из поезда - и не знаю даже, в какую сторону пойти. Вокруг дома в шесть этажей, улицы широкие, машин куча, всё гремит, всё блестит! Люди богатые, женщины красивые, в каждом доме - по магазину.
А над городом - музыка. Прямо на улицах играет, из окон летит, - кажется, будто с неба льётся. Я её сразу полюбил. Иду, подпрыгиваю. Люди смеются, глядючи.
Сильный тогда я был, молодой. Ходил по городу, даже кушать не хотелось. Пошёл в квартал, где Мои Люди жили, искать удачи. И всё сразу же нашёл: деньги, комнату, женщину, а потом - и музыку.
Дело было в субботу. Все говорят: "Идём в бар, да идём в бар. Идём, - говорят, - в Бочку. А что в Бочке? В Бочке - Чемпион сегодня всю ночь. О да, идём в Бочку."
Я тогда ещё не знал, что такое Бочка. А это первая вещь в то время была. По виду - просто наскоро сбитая каморка, только очень маленькая, оттого и звали её - Бочка. Играли там на пианино и пили виски. Теряли женщин и находили. Всю ночь просиживали по субботам, некоторые из Бочки прямо в церковь шли.
До места долго добирались. Темно, трущобы вокруг. В стороне от дороги стоит хибара, наспех сколоченная. Брезжит свет сквозь дыры между брёвнами. И летит оттуда музыка. Душевно-душевно пианино играет, на полмили слышно, как душевно.
Вошли мы. Внутри - толпа, весело всем, кричат. Виски да анашой воняет. Друзья мои тоже закричали, обниматься кто с кем стали, здороваться. А я гляжу на парня, который на пианино играет. Молодой он, меня моложе. Люди к нему подходят, говорят: "Здорово, Чемпион! Что, себе на уме?" Хлопают по плечу. Улыбается он, не отвечает - играет.
Я тоже подошёл, говорю: "Здорово, Чемпион." Он говорит: "Не видел тебя здесь ещё. Ты кто?" Я говрю: "Я здесь новый. Из болота приехал." Он тут же всем как закричит: "Дамы и господа! А теперь, для нашего гостя из болота, - болотное буги!"
Все завопили, Чемпион по клавишам застучал, и как пошла вся Бочка плясать! Стоять нельзя, музыка как будто подталкивает. Запрыгал я, поскакал, колена выше головы выбрасываю! Все расступились, мне хлопают. Музыка уже кончилась, а я всё пляшу. Чемпион видит это - и сразу новую песню заводит, от которой ещё больше плясать хочется. Все, все с ума сошли! Как козлы, прыгаем!
Потом, когда люди устали, Чемпион медленную песню заиграл, грустную. Про уход из дома. Тихо все сидят, виски пьют. У каждого дом позади остался. Я тоже про болото думаю. Какой-никакой, а дом. Поёт Чемпион. Хорошо, душевно поёт. Про сиротство поёт. Про одиночество. Бьёт пальцами в клавиши, словно в кого непонятливого песню свою вколачивает.
Понравилось людям. Кричат: "Ещё!" Чемпион подмигнул - и давай опять прыгучую песню! Все - снова каблуками стучать. И я посередине коленями трясу. Пляшу, как на болоте когда-то плясали. Лучше всех пляшу.
Много людей тогда со мной через это познакомилось, - считай, весь Новый Орлеан узнал. Любили тогда плясать Мои Люди. Песни чемпионовы - буги-вуги они назывались - тоже специально для пляски были придуманы.
Потом к Чемпиону подошёл второй парень, с дудкой, и уж тут началась музыка! Вдвоём они чудеса творили: то вместе играют, то пианино что-то дудке говорит, а дудка отвечает ему дерзко, и тогда пианино как разозлится и вообще замолчит, а дудка ему вослед ругается... Бочка вся качалась от хохота - так людям нравилось.
Когда Чемпион стакан вина себе взял, отдохнуть, я к нему подошёл и спрашиваю: "Ты почему Чемпион?" "Драться люблю," - говорит, и давай новую песню запевать. Сам важный такой, а ведь ростом меньше меня. Смешно мне стало, смотрю, да и точно: как он по клавишам-то обеими руками бьёт, не жалеет! Вот отчего звуки такие прыгучие!
Играл Чемпион до утра. И я с ним плясал, не уходил. И никто не уходил до самого рассвета. А когда Чемпион раскланялся, все закричали: "Ещё! Ещё!" Как же музыку так сразу отпустить? Трудно, грустно.
И вышел снова Чемпион. Мы от радости сильнее закричали, но тут он песню заиграл. Странную песню. Громко вроде, а не буги-вуги. Медленно, а не грустная песня. Что же это такое? Никто и не понял поначалу.
Но тут Чемпион сам объяснил: "Хочу вам спеть... Хочу сказать, почему я пою. Хочу сказать, что я пою, потому что счастлив. Хочу сказать, что я пою, потому что свободен! И пока я пою, никто не отберёт у меня мою свободу!"
Все понимают его. Все вместе живём. Все одно и то же видим. Все правды ждём. Поёт Дюпри. Про зло поёт, про власть Белых Людей, про линчевания, про страх, про оскорбления, про бедность. Мои Люди между собой редко об этом разговаривали. И понимали плохо. А тогда вот поняли. И кричали: "Да! Правда!" И радовались сквозь слёзы.
А Дюпри поёт. Про день поёт, когда не будет печали, зла и боли. Про день наказания. Самих этих слов не произносит, но слышны они. Потому что как с неба идут они. Святую песню Дюпри поёт. К Господу песню поёт.
Допел - и всё. Не надо больше никому песен. Потому что лучше и не спеть.
Вышел я на улицу - утро. И чувствую - счастлив я. Всегда так было после того, как музыку слушал. Оттого и люблю её. Оттого и сам пою, хоть петь не умею. Оттого и на гитаре играю. Как Дюпри сказал: "Пою, потому что свободен."

Потоп

Я никогда не забуду тот день. Это было в Тупело. Маленький город Тупело, Миссисипи. День, когда я потерял всё, что имел.
Тупело, Миссисипи. Страшное место. Каждую осень дожди, каждую весну дожди. Любой из них может кончиться, а может не кончаться, пока река не выйдет из берегов и не насытится смертями. Тупело. Маленький город наводнений и страха.
В Тупело не обязательно иметь машину. Но без лодки там селиться просто нельзя. Конечно, и у меня была лодка. Продал я её в Депрессию. Тогда не до потопа было - без него смерть стояла на крыльце.
А когда приехал обратно из Чикаго, решил подождать с лодкой до ярмарки, там дешевле. Не думал я, что потоп может прийти так рано. А он и пришёл. Ему ведь нет большего удовольствия, как врасплох людей заставать!
Был дождь. Сначала он шёл с перерывами, и все думали, что это ненадолго. Но дождь шёл и ночью, и весь следующий день, и всю следующую ночь... Люди стали бегать от дома к дому, пугать друг друга, грузить вещи в машину, у кого она была, пока дороги не стали озёрами...
На третий день ураган завыл в трубах, град забил в стёкла, лужи поднялись до колен. На порог люди уже не совались - взаперти за жизни свои дрожали, молились, да вещи собирали. Каждый думал: а вдруг пронесёт? Вдруг пронесёт?
А у меня и лодки нет. Дом старый, стены дырявые - уже лужи по полу растекаются. Трещит полумёртвый дом. А в нём четыре ребёнка. Две девочки, два мальчика. И жена.
Самому маленькому ещё года нет - плачет он третий день, голос вот-вот надорвёт. Жена от страха места себе не находит. Когда ветки стало у деревьев отрывать и с треском доски из нашего забора выдёргивать, крикнула мне:
- Ну что же ты всё сидишь, как сыч??!! Иди! Иди к соседям - у них две лодки! Будто не знаешь! Иди! Может, отдадут нам одну! Деньги все бери! Проси, умоляй! Что же нам, так и умирать здесь, как в гробу??!!
А буря всё страшнее и страшнее. Волны до порога дохлёстывают, в дом рвутся. Взял я деньги, выбежал наружу, да тут же и упал. Ветром сшибло. С головой в воду швырнуло. Скользя, кое-как выбрался. На четвереньках до забора дополз. Ухватился за дерево, из тех, что на улице росли.
Глаза не открыть - градом выбьет. Наощупь иду от дерева к дереву. Падаю, скольжу. Дрожу весь от холода. Внезапно слышу рёв ужасный сзади, от реки. Понял сразу: плотину прорвало. А плотины нет - значит, нет и городка Тупело, и нас нет. Как сумасшедший, рванулся я к соседской двери - стучу, падаю, всем телом в неё бьюсь! Волна сзади рычит! Наконец открыли, я в дом влетел - и волна сразу за мной в запертую дверь - Бах! И стёкла вышибла!
Ворвался в дом сразу же и дождь, и град, и гроза! А внутри дети кричат, и женщины, и даже пёс где-то обречённо, зло лает... Я - к соседу, падаю, кричу:
- Дай лодку! Погибаем!
Денег мятый комок из кармана достаю:
- Всё твоё! Дай лодку!
Тот детей да жену к заднему крыльцу пихает, мне кричит:
- Сосед! Сам полон!
Дождь сквозь разбитые окна мне в лицо бьёт, я ему навстречу воплю:
- Дай лодку! Не губи!
Тот меня за плечи хватает, поднимает, трясёт:
- Не могу! Где же ты раньше был, брат? На холме, на улице Гранта, спасатели стоят - лодки дают! Где ты-то был?
Бросил меня. Я лежу, от стыда и ужаса помертвелый. А сосед - бегом на заднее крыльцо. Своих посадил, ко мне вернулся:
- Тебя могу взять! На холм отвезём, там возьмёшь лодку!
По колено в воде бежим к двери. Дом шатает и рвёт на части. Сели. Обе лодки дрожащими людьми забиты. Поплыли под светом молний.
Течением мчит нас, волны через борта переливаются. Доски отломанные в бока стучат, двери оторванные по воде плывут. Сверху вода, снизу вода. То прямо на дерево нас несёт, то мимо ужасных криков людских. Повезло. Доплыли.
Я тут же вон выскочил, побежал на холм. Падаю, землю царапаю. Как с ума сошёл. И не знаю даже куда бежать, и, как назло, не видно ничего сквозь ливень - гроза-то кончилась. Стою, внезапной слепотой своей пораженный. Потом плюнул, опять рванулся куда-то в пустоту. Так с полчаса и прорыскал по горе. Жутко было. Плакал я от бессилия. Думал, никогда уже не выберусь.
Но повезло. Увидел я фургоны спасательские. Бегом туда. Кричу, хриплю, трясёт меня всего. Спасатели говорят:
- Где же ты раньше был? Бери лодку. Уже безопасно, вода больше подниматься не будет. Плыви, только имя оставь.
Не понял я: зачем имя? Почему не доверяют мне? Потом только догадался: в тот час уже никто спасать семьи свои не плыл - бесполезно. Думали - не вернусь с лодкой, уведу, потопом прикрываясь.
Поплыл я к своему дому. Еле пробиваюсь против течения, от нетерпения чуть не плачу. Града нет, но дождь всё льёт, лодку заливает. То и дело приходилось останавливаться, вычёрпывать воду. Еле-еле тащусь, ну буквально от дерева к дереву.
Светло уже было, и сквозь дождь я видел, как весь городок всплыл. Стул плывёт, рама от зеркала... Бумажки какие-то, книги... Доски плывут: на одной, помню, собака была. Не двигалась, как влитая сидела, когтями в дерево впившись, - в воду соскользнуть боялась. На меня страшным взглядом посмотрела.
Двери плывут, ступени крылец, целые дома даже. От одного я еле увернулся. В окне человека видел. Плавает в воде лицом книзу. Рубашка на спине пузырём вздулась.
Не мог уже смотреть. Кошки дохлые, курицы... И вдруг - люльку увидел. Люльку детскую. Пригляделся - моего сына люлька!
Тут я словно разум потерял - погрёб, последних сил не жалея. Выплыл на мою улицу. Ничего в дожде не видно. Медленнее плыву, страшно мне. Вот соседский дом стоит, ничего ему не сделалось. После него - шесть домов до моего. Плыву, глаза поднять боюсь. Четыре дома отсчитал - нету пятого. Снесло. Подальше проплыл - нету шестого.
И седьмого не было...
Никогда не забуду тот день. Всё лило и лило, день и ночь, день и ночь. Люди кричали о помощи, но никто не пришёл к ним. Это было в городе Тупело, Миссисипи.
Обратно доплыть я уже не смог - силы оставили. На моторе меня к спасателям оттащили, лечиться отправили.
А дом потом за много миль нашли. В нём - труп жены с младенцем на руках. От остальных троих детей и вовсе ничего не осталось.
С тех пор я живу один. Часто думаю: а ведь кричали люди о помощи, кричали: LГосподи, помилуй нас! Господи, помилуй!╕ Что же никто не пришёл к ним на помощь?
Это было в Тупело, Миссисипи. Я никогда не забуду тот день...

Бэсси Смит

Я живу на самой бедной земле. Река эту землю мучает, людям, живущим на ней, покоя не даёт. Жены у меня нет, детей - тоже. Дом такой маленький, что в нём ни единого тёмного угла.
Зря мы у реки селимся. Зря пытаемся, её силой пользуясь, большой урожай собрать. Всё равно Белый Человек мало заплатит. Потому что все овощи в этой стране - его, и хлопок - его, и города - его, и земля - его, даже самая бедная. А что же тогда моё? А ничего.
Ты думаешь, что я нищий? Ошибся ты. Шуток моих не понял. Богат я. И не надо мне милостыни ни от кого, пока помню ещё Бэсси Смит и гордый голос её.
Бэсси Смит - это была царица... Да что там царица - императрица! А ведь в бедном доме родилась, на улицах танцевала за пятаки...
Когда она, молодая, на сцене стояла - вот это было богатство! Разве завод - богатство? Чемодан с деньгами - богатство? А Бэсси Смит - настоящее сокровище было, которое всем, кто её слышал, в уки давалось.
Впервые я узнал о Бэсси в Новом Орлеане. Большой город, богатый, блестящий. Позолоченные театры, огромные кино. Только не для Моих Людей. Потом, правда, сделали кино и в нашей части города. Но ни театра, ни занавеса, ни позолоты Мои Люди так и не видели, пока Бэсси не появилась.
Приехала она из деревни. Сначала пела в барах, но скоро они стали слишком малы для неё. На её голос народу набивалось - не продохнуть! Курить даже запрещали: такой спёртый воздух был. Люди летели в маленький бар, как бабочки на огонь.
Ещё бы! Я тоже в те первые дни увидел Бэсси, и сразу в неё влюбился. Она была маленькая, а пела так громко и сильно, что ты даже мыслей своих бы не услышал. Никто не плясал, не подпевал - все песню испортить боялись. Зато хлопали так, что окна тряслись!
Бэсси Смит была невысокая, тихая и застенчивая. Поначалу на сцене и не разговаривала, не то что проповеди читать, как многие из Моих Людей любили. Только пела. Зато как петь могла! И как расцветала от аплодисментов!
Большой стала Бэсси. Начала за деньги выступать. Сначала - в кинотеатрах, а потом - чудо произошло! В настоящий зал её пустили! Настоящие афиши по городу расклеили! Помню, когда впервые их увидел - не поверил. И никто не поверил. Трудно было поверить, что Моих Людей Белые пустят в свой театр. Но билеты нам продали. И в театр, действительно, пустили.
Там хорошо было! Зал огромный, блестящий, позолоченный: зеркала, люстра хрустальная, кресла мягкие, и все Мои Люди в них. Сидят богатые Мои Люди, учёные Мои Люди, известные Мои Люди... Как в раю, ей-Богу...
Вышла Бэсси - и сразу зал взорвался! Все встали, кричат! Если бы и концерта после этого не было, всё равно бы мы счастливые ушли.
Но концерт был. И пела Бэсси совсем другие песни. Раньше, в барах, были песенки, а сейчас - песни. Такие, на какие раньше никто из Моих Людей права не имел. Пела "Кому какое дело до меня?", пела "Я - молодая женщина, и могу выбирать себе мужчин", пела "Я люблю своё виски"... И вела себя по-другому. Не девушка она была уже - женщина, и не простая женщина - царица, и даже не царица, а императрица. Мужчины выли, глядя на неё! Каждый о ней мечтал.
Целый месяц потом Мои Люди только об этом концерте и говорили. А ведь он был не единственный. То тут выступает Бэсси, то там. И всякий раз всё больше и больше зал. Я на каждом концерте был, сколько денег на этом спустил - ужас! Больше, чем на карты. Но не жалею. Жалеть тут не о чем. На музыку никто денег не жалел, даже самый скупой.
Пела Бэсси о том, о чём до сих пор только Белые имели право петь: о том, что любила деньги и мужчин, и что без тех и других ей было плохо, а с теми и другими - хорошо. Говорили о ней, что имеет белого шофёра и дом в белом районе. Гордились ею после того, как она уменьшила цены на билеты, потому что всё равно большая часть шла Белым Людям в налог. Рассказывали, как она шутила над Белыми. Был случай: повадились Белые ходить слушать Бэсси. В первый раз, как их увидели, хотели из зала вывести, но Бэсси крикнула: "Оставьте их! Пусть и они тащат мне свои деньги! В этой стране у Белых куда больше денег, чем у нас! Может быть, из-за меня станет наоборот?" Смеялись все. Оставили Белых. И потом их, действительно, всё больше приходило.
Бэсси начала выпускать пластинки, и теперь весь город гремел от её голоса, каждое окно пело её песни. Все покупали пластинки - Мои Люди, Белые Люди, иностранцы...
А потом она отправилась в турне. До той поры никто из Моих Людей-музыкантов ни о каком турне и не думал. Просто шёл себе человек и шёл, куда вздумается, пел на любом углу, который приглянётся, брал всё, что в шапку бросят. А теперь Бэсси ждали самые большие театры во Флориде, Нью-Йорке, Пенсильвании, Теннеси... Тысячи людей по всей стране о ней думали.
В Новом Орлеане же Бэсси всё время вспоминали, как добрую знакомую. Новости о ней самыми ценными были. Говорили, что она побила и выгнала своего белого заведующего, когда узнала, что тот крал её деньги. Ещё говорили, что сам Президент купил пластинку Бэсси Смит. Но больше всего говорили о том, сколько она зарабатывает: две тысячи долларов в неделю. Этого никто себе и представить не мог. Редко кто из Моих Людей сотню долларов в неделю зарабатывал, и то такой человек миллионером считался.
Думали, что с такими деньгами Бэсси в Чикаго останется. Или в Канаду жить уедет. Но она вернулась. И снова слушал её весь Новый Орлеан.
Много раз ещё императрица для Моих Людей пела. Десять лет подряд провели мы вместе: говорили о ней, радовались с ней, плакали от её грустных песен...
А ты думаешь - беден я. Я - богат! Не всякому такое богатство дано, как мне. Все те две тысячи долларов в неделю, которые Бэсси зарабатывала - мои. Все те машины, на которых она ездила - мои. Все те пощёчины, которые она давала Белым Людям - и я с ней давал. И все те песни, которые она пела - я с ней пел...
У вас, белых, выше Президента никого нет. А у нас - им-пе-ра-три-ца! А??

Огненный Ангел

Библия Белого Человека о конце света говорит. Иисус Христос учил: придут судьи и отделят грешников от верных слуг, и убьют грешников, и утопят их в крови, а всю их удачу отдадут праведникам.
Белые Люди всё ждут этого конца света. Пугать им друг друга любят. Но Мои Люди знают: сбылось уже всё обещанное. Кончается уже плач наш, приходит царство небесное. Давно дана нам земля обетованная, и свобода нам подарена. Уже не смотрят на нас поверх голов наших - видят глаза наши горящие. Значит, простились грехи нам.
Мои Люди всегда верили. От родины оторванные, обесчещенные, разбросанные по неведомым землям... Семей лишённые... Работой измученные... Пели мы о том, что явится возмездие! Что ждут нас на небе, где улицы вымощены золотом! И радовались мы своим мучениям, зная, что не зря они даны нам были.
Но страшно и горько было смотреть нам на смерть наших братьев, на истощение наших детей, на позор нашего народа, и просили мы избавления у всемогущего Иисуса Христа! Просили послать Ангела Смерти, который придёт судить жестоких и безжалостных, и победит их их же жестокостью! Просил Мой Народ об этом, кровавые слёзы в землю роняя. Белые Люди думали - молимся.
Так подходил конец света. Знамения к тому были: несчастья, войны, голод. Праведники, избиваемые безжалостно. Пророки, сжигаемые на кострах. Гнев и месть входили в души кротких. Бежал Мой Народ в землю обетованную, на север, как Моисей, скрываясь и прячась от меча беззаконных.
И тогда явился Ангел Огненный, Ангел Смерти, Агнец Праведный! Пришёл он на землю, родился среди Моего Народа!
Когда именно родился - никто не помнит. Давно было. Кто такой, тоже не сразу открылось. Имел он человеческое имя - Нэт, был одним из свободных Моих Людей, и жил, как настоящий божий человек - греха на себе не имел и достоин был дел своих.
Когда час пробил, отправился он проповедовать слово Божье. Но говорил не так, как обычно священники говорят. В храмах не учил - на дороги шёл, в поля, на улицы. Где люди были - там вставал и храм ему. И были знамения, когда говорил он - в небе кровавые кресты и пение воинства Божьего. И блеск от него, чёрного, шёл, как от солнца! По всему было видно: пророк он.
Но Нэт отрицал это - говорил, что не пророка надо Народу Моему, а Огненного Ангела, потому что пришло время исполнить волю Божью. Лицо его горело в такие минуты, и люди глаз поднять на него не смели.
Говорил он:
- Не молитесь: ушло время просить, потому что уже дано вам. Но не милость вам дана, а труд мщения. Вы - рука божья, вы - народ избранный. Обратите ваши глаза к небу: не бьёт ли оно молнией иногда? Не сыплет ли оно дождь на землю, просто так, без повода?
Вы же - разве не видите знамений времени? Истребляют грешники праведных, бьют их, мучают и унижают. Мерзостны дела их перед лицом Господа. Разве не в силах вы исполнить волю Его? Разве не читали вы Писание, где сказано: первый последним станет, а последний - первым? Пришло то время! Если не верите мне - с грешниками вы заодно!
И кричали люди: "Верим! Верим!", потому что, как золотой дождь, падали слова эти в их сердца. Словами свободного человека они были.
Белые искали случая убить Нэта, но не могли найти, потому что милость божья была с ним. Проповедуя, был он всегда окружён людьми, и, так как Белые боялись толпы, то не подступали к Нэту, которого весь народ считал за пророка. Утешали себя Белые, оворили: "А! Просто сумасшедший. Все они такие. Покричит-покричит, и уйдёт куда глаза глядят."
Слепы они были, как и сейчас остаются слепы. У Моих же Людей как глаза открылись в то время, и знали они, что час близок.
И пришёл он. Встретились в глубокой чаще три божьих избранника с Огненным Ангелом, и молились три дня и три ночи, и явился им Господь в виде чёрной лошади. Била лошадь копытом, а из ноздрей её валили огонь и дым. Тогда взяли все четверо оружие своё и пошли на все четыре стороны света, искореняя на пути своём беззаконие и возвещая освобождённым праведникам о конце света. Приходили к ним многие и многие. К исходу первого дня сотни избранников были у Господа, к исходу второго - тысячи, и шли они во все стороны, карая злых и жестоких, и к третьему дню увидел Бог, что достаточна кара, и остановил их.
И был праздник среди освобождённых, и хоть недолго он продолжался, потому что напали на безоружных Белые Люди и жестоко отомстили им, но не было уже возврата к старому времени. Пришло царствие небесное. И дана была Моим Людям свобода, о которой много сотен лет молили. И знали беззаконные, что есть им наказание у Господа, и потому затаились, жестокость лицемерием заменив. Но и лицемерие не простится им! Скоро, скоро суд последний! Заплачут тогда лицемерные и бессердечные! Будет белый цвет лица их - кровавым! Чёрный же - обелится от грехов своих, ибо искуплены они!
Спрашиваешь ты, что с Нэтом стало после того, как кончилось мщение господне... Ушёл в лес он - молиться в одиночестве. В самую глубокую чащу забрёл, и взяла его совесть за столько убийств, совершённых его руками. И плакал он, и выколол глаза свои, и исцарапал тело острыми ветвями, скорбя о грехе своём. "Могу ли быть Ангелом Огненным, человеком оставаясь?" - кричал он, и соблазнялся о себе. И приступал к нему Сатана, но оттого Нэт только сильнее стал, и, победив искушения, увидел будущее своё, и успокоился его дух. Вышел пророк из леса.
Тогда взяли его Белые и издевались над ним. Били Ангела Огненного, насмешками осыпали, язык ему вырвали. Боялись его страхом смертным, и оттого только сильнее били. Еле живого, разрубили на части, и только тогда успокоились, и в грешной радости разошлись.
Думали - мщение совершили они. Слепые! Над ними мщение совершилось, только над ними! Не Нэта они рубили на части, а свои собственные души уродовали!
Разбросали Белые Люди куски тела Ангела Огненного по дорогам, но свершилось чудо - и срослись куски! И вознёсся пророк наутро! Горящий образ его многие видели, и открыто свидетельствовали о том. Сбылись все знамения, и рушился Вавилон беззаконных. И наступало Царствие Небесное! И всходило солнце нового дня!! И чистыми глазами смотрели на него Мои Люди: свободные люди, безгрешные люди...

Джа жив!

Весь мир знает про Джа. Но если спросить кого о нём - вряд ли правду услышишь. Кто-то считает, что это сказки, кто-то - что песни, кто-то - что заморская вера... Больше всего тех, которые только одно имя и вспомнят. И то - неправильно. Заржавела от давности лет правда, потерян её истинный цвет...
За Флоридой есть тёплое-тёплое море. В нём - тысячи островов. На эти острова когда-то привезли из Африки самых первых Моих Людей. Самых сильных мужчин и самых красивых женщин: воинов и принцесс. Высокие это были люди, зла в себе не имеющие. Верили они, что всё человеку на веку уготовано. Верили, что только во сне видели они себя воинами и принцессами, а теперь проснулись и стали грязными рабами в чужой стране. Но скоро, - верили, - опять ночь, и опять время возвыситься им.
От этой веры не слабели духом Мои Люди, не мучились болезнями, и жили долго, хоть и били их палками, и в цепях на работу водили. И песни их были солнечные, а не злые и грустные, как у нас.
По вере и дано было им.
Был остров. На нём жила вдова. Много лет ей уже было, поэтому замуж не выходила. Тихо жила, одиноко.
Однажды во сне явилось ей, что будет у неё младенец, сын. И сказано было громовым голосом, который на всю жизнь запомнила: "Не отдавай младенца Белым, не погуби его чистоты, потому что это - спаситель твоего народа. На севере найдёшь пещеру: там корми его, пока ходить не сможет. Потом оставь. Дальше пусть сам обретается."
Прошёл положенный срок, родился сын, и вдова сделала всё так, как сказано было ей. Кормила ребёнка в пещере, а как встал он на ноги, оставила его, хоть и горевала о том очень. С тех пор о деяниях его ничего не было известно, пока не явился он к Моему Народу.
Ночь была. В отдалённом селении люди сидели у костра. Пили вино, пели песни. Вдруг вышел из леса юноша: невысокий, волосы густые, лицом улыбчивый. Пригласили его к костру, и начал он с ними петь. Красивее всех поёт. Замолчали люди. Музыканты играть прекратили. Барабан стукнул два раза и затих. Юноша пел-пел, потом остановился, да как рассмеётся! И говорит: "Ну что же вы?" А те и сказать ничего не могут.
Потом спросили: "Ты на чьём поле работаешь?" А он сказал им: "Я - на своём поле работаю. Большое поле, запустили его до меня нерадивые слуги, не следили за ним. Теперь много на мне работы - не знаю, справлюсь ли один. Может, вы поможете?"
Люди не поняли, думали: смеётся. Спрашивают: "Да ты кто такой?" А он отвечает: "Я - Джа."
А Джа - было имя их бога, в которого верили. Разозлились люди на такое богохульство, повскакали с мест, выгнать хотели пришельца.
Он же встал, руку поднял и сказал: "За слепоту вашу, глупость и неверие пусть всё время на этом месте ночь стоит, до конца." И сам ушёл.
И не наступило утро в той деревне. Так до сих пор мёрзнет она в темноте. Все люди оттуда ушли, страхом и стыдом гонимые, и понесли всюду весть о том, что явился Джа на землю. Так они подготовили путь ему и помогли, по его словам.
Начал Джа учить Мой Народ. В одном селении просили его: "Неужели не можешь болезнь напустить на Белых Людей? Мучат нас, за волов вьючных держат. Неужели не в твоих силах их истребить?"
А он отвечал им:
- Разве не знаете, что на Белых Людях и без того много таких болезней, которых на вас нет, и всё прибавляют и прибавляют они недугов себе? Назвать их разве не умеете?
На земле так: зло злом истребляется, а добро добром умножается. И зря ждёте от меня зла. Ждите добра от меня.
И не ищите победить зло. Самим собой оно истреблено будет.
Но не стану лицемерить перед вами, скажу: и кровавым я приду на эту землю. Но всего однажды, и радуйтесь, что не в вашей стране.
Ваша же страна только добром моим напоена будет.
В другом селении тоже просили его уморить Белых Людей. А он ответил:
- Если болезни стану насылать - другим именем меня назовёте. Я же, по имени моему, лишь исцеляю.
И исцелил в том селении хромого, которого Белые не кормили, потому что работать не мог.
Ходил Джа по острову и видел бедность и унижение Моего Народа, и скорбел о нём. И много чудес делал, чтобы обрадовать несчастных.
В деревнях, им благословлённых, людям работать легче становилось, хоть и больше, чем обычно, делали.
Немощных и больных с постели он поднимал.
Еду давал голодным.
Руки надсмотрщиков останавливал, когда замахивались бить Моих Людей.
Песни пел несчастным, чтобы улыбнулись они и открыли глаза на счастье земное.
В рабочие дни приказывал солнцу сесть быстрее, а в нерабочие увеличивал день.
Однажды сказал Джа: "Будет град великий завтра. Всё побьёт. Но над вашими полями я остановлю его. Тогда идите, соберите всё, что выросло, и спрячьте, чтобы Белый Человек об этом не знал."
Сделали так, и был ужасный голод у Белых, а Мои Люди только здоровели. И изумлялись тому Белые, и искали причину, но не нашли.
Учил Джа:
- Меня за Бога почитаете. Зря это. Я служу вам. Бог - выше меня. Я же такой, как вы: с вами вино пью, песни пою, и на ваших женщин смотрю.
Как можете говорить, что Бога знаете? Чтобы его знать, самому надо Богом быть - не человеком. Вы же - любите его. Верьте в него. От веры жить легче становится. Если веришь во что-то - считай, уже с тобой оно, хоть и в руках не держишь.
Бог далеко. Между людьми он различий не делает, на всех потоп насылает. Я - не Бог, но у меня есть сила по его слову менять дела его. Слово его - добро, и воля его - добра; и хоть сам злое подчас делает, но имеет меня, чтобы истину свершить.
Не все его понимали, но для таких Джа делом слова подтверждал, потому что любил людей и неразумных.
В то время были страшные грозы, и загорелся город Белых Людей. Горел он три дня, потом огонь на рощи переметнулся, на поля... Подбирался уже и к деревням, но Джа запретил ему, и не взял огонь ни человека из Моих Людей, ни хижины из деревень Моих Людей, ни травинки из полей Моих Людей.
Славили Джа пением, и звучали счастливые, солнечные песни в деревнях Моих Людей, и плач ужасный и стоны стояли на пепелищах Белых.
Белые давно уже изумлялись, почему ни больных, ни голодных, ни несчастных не видно среди Моих Людей, а работают они с каждым днём всё лучше, и не в чем их упрекнуть? И почему у Белых оттого добра не прибавляется, а наоборот? И почему моры и пожары Моих Людей, как заколдованных, обходят? Вынюхивали-вынюхивали, и узнали наконец про Джа.
Послали тогда к нему воинов и к себе пригласили, как бы погостить. По-настоящему же хотели выпытать его секреты, потому что за колдуна считали.
Мои Люди говорили Джа: "Не ходи. Белые Люди - враги нам. Предателем стать хочешь?"
Джа отвечал им:
- Враги вам - вы сами. Знайте, что Белые Люди не меньше вас меня ждут, но сами того не понимают в слепоте своей.
Как я могу предать вас? Дел моих вы не видели? Или, может, кожа моя уже не черна?
Как могу с прямого пути свернуть и пойти блуждать в чаще? Безумным меня считаете? Или не верите мне больше?
Не вам мне вопросы задавать в последние эти минуты! Не пришло ещё время, но скоро! Чем врагов снаружи искать, изнутри врагов вытравите!
И ушёл с белыми воинами.
Привели его во дворец к королю. Спрашивал тот его: "Кто ты сам, и какою силой чудеса делаешь?" Не ответил Джа. Предлагал ему король бочку вина. Даже не попробовал его Джа. Предлагал красивую женщину. Даже не посмотрел на неё Джа. Сундук с деньгами король ему к ногам бросил. Только тогда весело-весело, искристо-заливисто рассмеялся Джа, и жутко стало от того смеха королю. Крикнул он своим воинам, вбежали они в комнату, чтобы схватить Джа, но он только руку поднял, прошёл меж ними и вышел вон.
Пришёл Джа обратно, и радовались Мои Люди о нём. И был большой праздник. И пел с ними Джа, храня их веселье.
Между тем привели к нему его мать, искавшую его всё это время, которая уже состарилась. Упала она на его грудь и плакала, и Джа плакал, а потом радовались.
И сказал Джа:
- Разве есть что-нибудь счастливее, чем встреча матери с сыном, которого всю жизнь искала? Говорю же вам: не только моя мать меня встретила в этот день, но и Бог детей своих встретил. Вы - дети его, потерянные давным-давно, и только сейчас найденные мной, посланником божьим. Уверяю вас: так же плачет он сейчас, плачет в радости.
Больше скажу. Спрошу вас: легко ли старой матери сына найти, пропашего много лет назад? Ничего труднее нет. Легко ли народу, потерявшему землю свою в незапамятные времена, опять обрести её? Ничего труднее нет. Но нашла ли мать сына своего? Видите сами. И вы на родину вернётесь.
Больше скажу. Всё сможете делать, веру имея. Мать моя нашла меня по вере своей. Припомнятся вам скоро мои слова. Вы так же найдёте меня по вере вашей.
Не поняли его. Объяснил Джа:
- Ищейки кровавые по следу моему рыщут, скоро настигнут. Убить желают меня, и убьют. Но не умру я до конца, и, если веру будете иметь, найдёте меня. И ещё раз найдёте. Всегда среди вас буду.
Тогда ужаснулись о нём, и просили позволить им вступиться за него, но Джа ответил:
- Разве, неверные, не поняли вы, чему я вас учил? Смерть моя не во зло, а в добро обратится. Не лейте кровь, пока не придёт к тому время! Лучше - пойте за меня.
И тут выбежали из леса воины, чтобы схватить его, и одели цепи на Джа. И стоял весь народ в ужасе, вспоминая его недавние слова. И увели воины Джа, никого больше не тронув, потому что и без того его боялись и удивлены были, что так легко взяли.
Привели Джа в город Белых Людей, и били его на улицах, как колдуна. И повели его в глубокий подвал, и мучили железом и огнём, чтобы выпытать, в чём его колдовская сила, но он молчал, закрыв глаза, и будто спал.
Так ничего и не добились от него, и через несколько дней притащили на костёр. Прикрутили тело цепями к столбу, хворосту нанесли и запалили.
А Мои Люди в то время, по слову Джа, пели о нём. Горькие песни пели, потому что знали о злой участи его. И услышал он за много миль те звуки, и будто проснулся, и восскорбел о неверии Моих Людей. А Белые думали, что больно ему, и радовались.
Когда же кожа на нём лопаться стала, увидел Джа тучу, подплывавшую потушить костёр, но не искусился и запретил ей. Ушла туча.
После этого охватило Джа пламенем, и умер он. Но не так, как обычно на костре умирали. Не обуглился он. Не остались его белые кости в пепле лежать. А просто был крик в небесах, и упали цепи на землю. И не видели больше Джа. Одинокий столб догорал на площади. И дивились тому Белые Люди, и в страхе расходились.
А Мои Люди всё пели. И вдруг, посреди их грустной, потерянной песни вышел из леса Джа и сел между ними. Не сразу заметили его, и только когда он петь начал, узнали по голосу. Запел Джа радостную песню, и победа его прозвенела в небесах, и все прозрели от горя своего, и пели вместе с ним: "Джа жив! Джа жив!" И радовался он вере их, и говорил: "Теперь правду поёте."
После того многому ещё учил Джа и много чудес совершил, но о том у других спроси, потому что всего одним умом не припомнишь.
Или не спрашивай, а сам поезжай посмотреть. Джа часто приходит на остров. Всякий раз учит он Людей Моих добру, всякий раз чудеса совершает, всякий раз песни солнечные поёт.
По словам его, весь мир о нём теперь знает. По его словам, добро добром умножается. И поют люди, как пели вместе с ним:
- Джа жив!

Кода

Чёрная ночь незаметно линяет, становится тёмно-синей, пурпурной, изумрудной, и наконец в её уже бледно-голубом полотне начинают проступать огненные краски рассвета. Гитара играет всё тише, её легкие переборы падают на землю, как последние капли дождя. Опустив голову, забыв даже притоптывать в такт ногой, старик, кажется, по инерции ласкает струны...
- Завтра опять пойдёт дождь... Тучи всё ещё тут... Если будет много воды, то мои персики совсем завянут. Я их только недавно посадил, и так мечтал, что они вырастут и дадут плоды! Если бы ушли тучи... Если бы только солнце взошло в чистом небе...
Гитара замолчала. Лишь правая рука, всё ещё держа всевластный ритм, время от времени вздрагивает и глухо бьёт в её корпус. Уже прокричал где-то далеко-далеко первый петух, но птицы всё ещё молчат, сберегая до появления солнца свои перепевы. Стоит полная тишина. В ней всё громче и громче шипит вертящийся валик фонографа.
- Надо бы лечь спать. А? Мы с тобой просидели все сроки - и гулянку перед пьянкой, и пьянку, и пьянку после пьянки... А я ведь тебе говорил: не заводи со мной разговора, иначе заговорён будешь! Мне это нетрудно. Да и спать я разучился в старости. Часто просто лежу в тишине, вспоминаю. Тогда беру гитару, разговариваю с ней, как Слепой Лимон Джефферсон когда-то разговаривал...
Последним незаметным ударом пальцев по струне рассказчик словно ставит точку. Тонкий-тонкий звук ласточкой исчезает в небесах. Кряхтя, старик встаёт. Слышно, как трещат его кости. Он бережно ставит гитару к полусгнившей стене и, уперев руки в бока, смотрит в ту сторону, откуда сверкающей точкой в мгновенно просыпающийся мир вторгается солнце. Птицы тут же наперебой начинают петь ему восторженные гимны, и уже бьют крыльями куры в курятнике... Я выключаю фонограф.
- Послушай, а что ты сделаешь из того, что я тебе наговорил? Раньше такие, как ты, делали пластинки. Но редко кому делали, и я тем счастливчикам завидовал очень. А теперь вот - и сам...
- Нет, я не занимаюсь пластинками. Но, может быть, Вас придут записывать и на них после выхода моей книги. Она основана на Ваших историях, и, если всё будет успешно, выйдет уже в октябре. Вам по закону принадлежит 50% гонорара...
Старик, кажется, не слышит. Он стоит неподвижно, не дыша, не моргая, и неотрывно смотрит в ту сторону, откуда встаёт солнце.

Об авторе




{Главная страница} {Наши авторы} {Детский сад} {Птичка на проводах}
{Камера пыток} {Лингвистическое ревю} {Ссылки}
{Творческий семинар} {Пух и перья}