Ночная жизнь Китежа

Исход из столиц в глухомань (считалось - к истокам) увлек в последние месяцы стольких, что мог казаться модой; между тем, сниматься с насиженных мест людей толкала всего лишь та или иная нужда: одни бежали от нищеты, другие - от разбоя, кто - за длинным рублем, а кто - за вольною волей, встречались тут и гонимые, и искавшие признания заслуг либо внимания в своим пророчествам, но большинство - просто хотели стать провинциалами. Об этом Лобунин слышал так часто и много, что когда и его, в отвлеченных рассуждениях тоже находившего вкус в звании, например, китежанина, но все ж предпочитавшего на деле оставаться столичным жителем, вынудили к отъезду, он уже не счел чрезмерною эту перемену; между тем, перемены тотчас обнаружились в нем самом, в виде хотя бы новой привычки без надобности, словно от повреждения в уме, называть вслух имена существительные, некими списками, вовсе без сопровождения глаголами: старина, заповедь, совесть, юродство. Знакомые, видя, что он придает этим словам вполне мистическое значение, стали говорить об его изгнании с пренебрежением: щуку, мол, бросили в реку. В действительности, однако, все было не так просто, и вступая в незнакомый город, Лобунин растерялся: он ожидал увидеть глушь, но не такую же, тем более, что кое-какие местные виды знал по иллюстрациям и кино; выйдя на соборную площадь и найдя ее непривычно пустою, он нечаянно воскликнул в изумлении: "А где же массовка?"

Первый день на новом месте, как водится, проходить не торопился, и все же Лобунин, слишком занятый тем, что жалел себя, опоздал с одним важным делом: не получил денег по дорожному чеку; дожив до сумерек, когда все вокруг замерло в ожидании замечательного здесь явления природы, он от предчувствий и вовсе взвыл в полный голос: "Боже, до чего довела меня любознательность!" - хотя и любознательность была тут ни при чем, и жилище оказалось не хуже, чем он ожидал, и представило собою в меру убогий номер гостиницы "Садко", расположенный в том ее крыле, что предназначалось не для богатых гостей, а для переселенцев, приглашенных городской управой будто бы для обретения свободы и достоинства, а на самом деле - для пополнения убывающего поголовья. Приезжие, соблазненные посулами, искали здесь ощутимых вещей; за дивными местными пейзажами не приезжал никто, и если в дальнейшем Лобунин, забывшись, указывал на нечто приятное зрению или слуху, то обыкновенно встречал непонимание и даже отпор. Во флигеле, свысока именуемом прислугою приютом, естественно было бы найти изрядное общество, но Лобунин в первые часы своей новой жизни усомнился в существовании по соседству хотя бы единой живой души - такая стояла неприятная тишина, - отчего впал в настоящую панику, предположив, будто прочие отчаянные и отчаявшиеся люди, чей путь он намеревался повторить, сумели взятками или иными неправдами избежать отправки в это гиблое место, осев теперь в пристойных городах с трамваями, с протекающими в любой дождик цирками шапито на окраинах, со сплетнями в лавках и даже с ночными уличными происшествиями и оставив его, Лобунина, без надежды на поддержку хотя бы советом или примером. Он живо представил себе долгие будущие дни, когда работа валится из рук, а рядом нет его старого пса, любившего, если хозяин слонялся по дому без дела, усаживать того за письменный стол и самому ложиться рядом, и сырые ночи в полном одиночестве, и вечера - в общении с туземцами (те, известно, были молчаливы, как рыбы, и Лобунин думал, что нескоро научится понимать их молчание, а тем паче молчать сам), а представив это - взвыл.

Тем не менее, объявиться сейчас незнакомцу, пусть и товарищу по несчастью, было бы некстати: брошенному нет проку от брошенных; если Лобунину и нужно было что-то от других, так только объяснения, куда и как можно здесь податься, чтобы развеять тоску. Упустив время до появления воды, когда еще был открыт подъезд, он уже не мог перейти в главный корпус, где давеча, получая у портье ключи, заметил стопку проспектов "Ночная жизнь Китежа", но глупо постеснялся взять себе один. Без советов путеводителя нелегко было бы придумать себе развлечение, кроме, пожалуй, простейшего: выглянув в окно, Лобунин заметил стайку прехорошеньких русалок, направлявшихся ко входу в гостиницу; он еще успел бы постучать в стекло. Впрочем, ему пока был недоступен и этот способ: оставшись без денег, он мог расплатиться с русалкой разве что чулками, неведомо как оказавшимися в его чемодане. Теперь уже посмеиваясь, он подумал, что вот - случай завыть снова, только что толку - без отклика; на людях же он постеснялся бы и, значит, опять выходило все то же: лишь собственная собака поняла бы его, начав не подвывать вторым голосом, но - утешать.

Уже безо всякой иронии, а серьезно, Лобунин попытался представить себе, как пес отнесся бы к русалкам - мог и не принять за людей. Он и сам считал их созданиями пусть и не богомерзкими, но явленными на свет помимо Божией воли; сущая ныне живность вышла некогда из ковчега, где находилось от всякой плоти по паре, но этим, здешним, как раз пары и не хватало. Возможно, их предки вовсе не поднимались на борт, а просто плыли за судном, либо их прародительницу сбросили с палубы за понятную провинность и она спаслась, попав в рыбью семью, - так с печалью подумал Лобунин, с печалью - оттого что снова вспомнил о собаке, словно бы сброшенной им со спасательной шлюпки, из-за тесноты схожей с подводной лодкой, но в конце концов уткнувшейся в берег, где хватило бы места для тысяч пар.

Со псом все было непросто: не будь его, не пришлось бы убегать и Лобунину. Началось с жестокого отстрела в городе собак - не только бродячих; то, что иной раз следом пропадали их хозяева, никого не удивляло. Некоторое время Лобунин еще поиграл с властями в казаки-разбойники, но скоро неравная игра стала слишком опасной: все чаще неприятности стали приключаться даже с теми собачниками, которые избавились от своих питомцев: их находили то ли по загодя составленным спискам, то ли по доносам. Ему пришлось скрыться, оставив собаку добрым людям в деревне, куда еще не докатилась новая волна.

Пса он так и звал - Пес, вопреки записанной в паспорте вычурной кличке; для него это и впрямь была собака с большой буквы, собрание всех собачьих и лучших человеческих черт - существо, с которым можно говорить по душам. Лобунин заранее рассказал ему об отъезде, ничего не утаив, - и тот, поняв и простив все, стал увлекать хозяина на прогулки в места, связанные со своей молодостью, а позже по разным причинам оставленные вниманием: приходил туда и, огромный зверь, сидел в задумчивости, наблюдая и вспоминая - прощаясь навсегда.

Выйдя на площадку и свесившись над пролетом, Лобунин крикнул: "Есть кто-нибудь живой?" - и эхо, бесполезно обойдя этажи, возвестило о безлюдье; это был редкий случай, когда он пожалел об отсутствии соглядатаев. Публику, вероятно, можно было б найти лишь в вестибюле отеля, и Лобунин решил попасть туда во что бы то ни стало; все, что он мог, это испробовать пути через чердак и подвал. Без особой надежды спустившись по лестнице, он, к своему удивлению, нашел вход в подземелье открытым и, опытный человек, усмотрел в этом неладное. Прежде чем войти, следовало подумать, как выйти: не ровен час, дверь захлопнулась бы или кто-нибудь запер бы ее нарочно, а там и вода могла хлынуть с улицы в нечаянно разбитое им самим стекло под потолком - и, пошарив по карманам, Лобунин соорудил, что мог, из скрепки и спичек.

Подвал, как и подобает, представлял собою анфиладу скучных помещений, служивших складами, раздевалками и мастерскими; пройдя их несколько, Лобунин попал в комнату, обставленную, словно дачная закусочная, дрянными пластиковыми столами с грязной посудой на них. Здесь его задержала, как задержала бы и почти всякого русского человека, находка едва початой бутылки - предмета, в его положении и состоянии необходимого. Его подмывало поспешить с добычей к себе, но он не смел унести чужое; с другой стороны, искать владельца не имело смысла - бутылка могла стоять здесь не первый день - и, собравшись двигаться дальше и уже нацелившись на боковую дверь, ведущую, по его вычислениям, в центральный подъезд, он сделал добрый глоток. Выпитое отдавало самогоном и медом, и он зауважал местных винокуров.

За дверью оказалась короткая лестница, выведшая его в ярко освещенный коридор, застеленный мягкой ковровой дорожкой и заканчивающийся справа зашторенным окном, а противоположным концом впадающий в вестибюль, куда и направился Лобунин, довольный тем, что шаги стали не слышны. Тотчас ему попалась стеклянная стена бара, но за нею было темно и пусто; пусто оказалось и в вестибюле, куда Лобунин вышел с величайшею осторожностью, предварительно изучив его в удачно повешенном зеркале, чтобы не попасться на глаза портье; но и того не было на месте, а на шкафчике с ключами и стеклянной витрине с вожделенными проспектами висели замки. Необычная тишина стояла в доме, и только откуда-то из дальнего угла доносились вялые голоса; там, в углу, нашлась винтовая лестница вниз, на круглую площадку, вместившую крохотное кафе: стойку и два треугольных столика, за которыми расположилась давешняя девичья стайка. Девушки были невеселы, и беседа их то ли угасала, то ли никак не могла начаться. Спустившись было на несколько ступенек, Лобунин вспомнил о деньгах, вернее - об их отсутствии. "Так оно и лучше, - утешил себя он. - Утро вечера мудренее."

Крадучись, он вернулся в подвал, где первым делом снова приложился к знакомой бутылке. За этим его и застала появившаяся на пороге девушка в лиловом платье до полу, тонкая ткань которого в полутьме выглядела мелкой кольчугой. Лобунин решил, что она подглядывала.

- Ваше здоровье, - нашелся он.

- Э, да тут осталось, - удивилась она. - А я несу еще.

- Не пропадет, - нахально заверил смущенный Лобунин, косясь на новую этикетку и думая, что удачно выбрал время для своей вылазки. - Я без спросу отпил, простите. Без этого не обойтись было: настроение, прямо скажем... Хоть вешайся... Впрочем, у вас, видимо, топятся. Завтра получу по чеку и отдам.

- А, пустяки. Нам продают со скидкой.

- И вы в одиночестве попиваете. Занятно.

- Денег же вы, может случиться, и завтра не получите. Знаете ведь, как это бывает в банках: то ревизия, то бандиты. Да что вы так смотрите? Я шучу, шучу. В крайнем случае вам дадут талоны на еду, а их и в баре принимают, и девушке можно заплатить.

- Спасибо, что просветили.

- Ваше счастье, что напали на меня: из других тут слова и клещами не вытянешь.

Взяв с незамеченной им полки стопку бумажных стаканов, она налила Лобунину:

- Выпейте, не то у вас такой вид, будто вы замерзли или обижены и вот-вот зарычите. Да постойте, у вас ведь собака была, правда? Мне такие вещи видны. Была ведь?

- Какое там... - почуяв подвох, махнул он рукой.

- Что ж, вы правы: жизнь здесь подлая, и лучше поменьше рассказывать о себе - все будет обращено во вред.

Ему вдруг совершенно ясно представились библейские глаза Пса, смотревшие с укоризной; Лобунин подумал, что вину перед человеком он чувствовал бы не так остро. Привыкнув говорить - обычные в таких случаях слова, - что потратил на воспитание Пса часть собственной души, Лобунин всерьез полагал, что тот в самом деле был как раз этой самой родимой частью, только живущей опричь. Разделенные, они должны были погибнуть - понятно, кто раньше, оттого что собачий век недолог, - и только сейчас, возбужденный выпитой медовухой, Лобунин, прежде, как и любой нормальный человек, отгонявший мысли о смерти, вдруг сообразил, что должен бы, напротив, просить ее приближения, потому что первым, встретившим его на небесах, будет Пес.

- Мне бояться нечего, - ответил он девушке, - тем более - сплетен в чужом городе. Все, что можно было, я уже напортил себе сам - и не здесь.

- Вам нужны лишние неприятности? Да и вылазка в подвал... Не вы первый находите эту дорогу. Лучше не рискуйте напрасно, а забирайте обе бутылки и возвращайтесь домой.

- Домой! Впрочем, окрестность меняет цвет в зависимости от количества выпитого. А местное зелье и само окрашено прелюбопытно - наверняка врачует раны, утешает в скорби, молодит и предохраняет от сглаза, не так ли? Но я-то искал другого: хотел приобщиться к здешней ночной жизни. Жаль, не взял буклет - целая стопка лежала на стойке: надо же хотя бы по картинкам представить себе ваши злачные места - казино в аквариумах, фантастические подводные бордели...

- Вы нас переоцениваете: воображения местных жителей достало лишь на устройство ночной бани. В десять часов город уже спит, чтобы не видеть воды.

- А у нас в эту пору только жизнь начинается, - с тоскою вспомнил Лобунин, не веря, что и сам когда-нибудь примет здешний распорядок дня. - Кто идет к женщине, кто - на большую дорогу, а кто - просто посидеть с друзьями. С друзьями - это чтобы не пить, как вы, в одиночку.

- Здесь выбора нет, так что ступайте, ступайте. Это все же казенное помещение. Ничего хорошего вы тут не высидите.

Уязвленный, Лобунин подумал, что мысль о месте, где он встретится со своей собакой, пришла ему в голову неспроста, и следует приготовиться ко всякому; но он слабо верил в такую скорость развития событий, чтобы ему в один прием перенестись на небеса - да еще и неизвестно, на небеса ли.

- Хорошо, - наконец согласился он, с неохотой поднимаясь и прикидывая, нельзя ли попросить девушку обслужить его в кредит. - Чтобы подвести черту, не стоило из одного опустившегося города бежать в другой. Здесь, вижу, все идет, как у нас, а мы-то в простоте своей представляли, будто местные жители едва ли не ходят вниз головой, как в Австралии.

- Главное, пережить первую ночь.

Но именно она и страшила Лобунина, вообразившего, будто забежал слишком далеко на север и ночь протянется полгода; с другой стороны, все эти долгие шесть месяцев он был бы в безопасности.

- Первая ночь - это звучит...

- Сейчас светает рано, - сказала девушка, откидываясь на спинку стула и так вильнув при этом всем телом, что Лобунин на секунду усомнился в назначении ее лиловой чешуйки. - Вы понимаете, что я имею в виду? И все равно, ни одна собака вас не найдет.

"В том-то и беда, - едва не сказал вслух Лобунин. - Он же маленький и не может без меня. Однако нужно взять себя в руки: еще немного, и я стал бы исповедоваться перед проституткой."

Он снова, назло ей, уселся - на край стола. В этот момент погас свет.

- Посидите спокойно, - вздохнув, велела она, угадав его намерения, - не то поколотите чашки.

Слышно было, как она шарит на полке. Потом чиркнула спичка.

- Это часто бывает, - объяснила она, ставя на стол свечу. - Отсыревают провода.

- Как бы тут не заплесневеть. Да, послушайте, а как же колокола? Их совсем не слыхать в окрестности? Из-под воды?

- Говорю же, светает рано, - уже не скрывая раздражения, ответила она. - Вы прямо как младенец. И деньги вам дадут завтра, а не через полгода.

- Да причем тут...- раздражился и он. - Мне другое интересно: вечером-то, вечером случается, наверно, что народ не успевает разойтись из церкви? Так и молятся до утра? И людям ни поспать, ни присесть, и Господь обманывается их рвением?

- Вовсе даже и не Он может услышать молитву: никогда не знаешь, кто стоит рядом.

- И верно, мне боязно было бы молиться здесь... на людях.

"На русалках", - едва не сказал он.

- Вот и мне с ними совсем непросто, - согласилась девушка, испытующе глядя в глаза Лобунину. - Возьмите-ка вторую свечку.

Зыбкий огонек в его руке не мог осветить углы, где теперь мерещилось самое неожиданное, и обратная дорога показалась Лобунину такой долгой, что он подумал, не заблудился ли. "Это тебе не крестный ход на Пасху", - сказал он себе, понимая, что никогда больше не пройдет в полночь вокруг храма - если только безрассудно не вернется к своему другу, возможно, еще не поверившему в предательство хозяина; он уже не видел разницы в итоге - медленно пропадать поодиночке или неизбежно и самым странным образом скоро сгинуть вместе.

Комната приюта показалась Лобунину вполне уютной при свете свечи; тут в углах тоже скрывалось неожиданное, но такое, что живет близ любого домашнего очага, не давая обитателям почувствовать себя одинокими. Глядя на живой огонек, Лобунин не понимал человека, придумавшего электричество.