Эффект отсутствия

Ожидание реформ побуждало заняться и собственным делом, и он долго носился с планом открытия в славянской столице Гайдар-парка по образу и подобию лондонского - вовсе не ради того, чтобы высказывать там свои мысли, а лишь полагая, что хорошо бы дать такую возможность другим. Власти не могли бы помешать этому в наше замечательное всякими попустительствами время; мешали только законы природы. Как известно, публика в Лондоне имеет обыкновение слушать речи, возлежа на хорошей травке, и еще лучше известно, что для доведения травки до нужной кондиции ее надобно стричь в течение трехсот лет - на это, понятно, не хватит никакой жизни (ее, впрочем, не хватает ни на что, особенно при вечных на оную поползновениях).

При нашей бедности достало бы не то что газона, а хотя бы невытоптанного пустыря, но ведь и того, по определению, не могло сыскаться в Москве, и Бабадаев уже был готов махнуть рукой на свою выдумку, когда вдруг, заехав в малознакомый район, увидел из автобуса невероятный пейзаж, какой, он подумал, нормальному человеку может только присниться под пятницу. Этот странный, а в будущем лунном освещении, видимо, и жутковатый вид произвел на него такое впечатление, что замысел устройства говорильни немедленно смешался с новым, пока еще смутным, но и неистребимым.

Перед ним в необоснованном разрыве между кварталами лежал сдобренный убогой речкой огромный кусок пустой земли - очевидно, как неуверенно определил наш городской житель, заливной луг. Задним планом служил акведук, сработанный еще рабами Рима и настолько соблазнительный для съемок, что еще ни разу не попадал в кадр, даром, что неподалеку располагались и большая студия, и даже институт, где обучались режиссеры и операторы кино.

Путь по солнцепеку до римского водопровода оказался не таким коротким, как показалось с дороги, и Бабадаев, разомлев, едва не решился искупаться в речке; к счастью, встречный мужчина, удержавший от того же шага свою собаку, образумил и его. "Вся шерсть вылезет", - объяснил тот, и Бабадаев - внял. Вода, между тем,, выглядела вполне чистой, позволяя в подробностях видеть хранящиеся на дне детали машин, железные койки, куски кладбищенских оград и мотки проволоки - все ж не колючей. Наивная тропинка уводила вдоль берега под мрачную арку и затем в кусты, за какими в темноте пристало бы затаиваться злоумышленникам. Бабадаеву вспомнился старый фильм, в первых кадрах которого человек шел в тумане, ночью, по зловещему болоту, между торчащих коряг и голых извилистых стволов, и опытные зрители ждали, что его вот-вот убьют, но (именно так) проходила томительная минута - и его убивали. Потом там же шел второй, и всем казалось, что уж этого-то убьют точно; но застреливали и его, и похоже было, что ни один актер так и не доживет до начала действия. Вот и сейчас Бабадаев предчувствовал, что очередной герой, пройдя тропинкою, исчезнет навсегда. Чтобы подтвердить или опровергнуть это, неизвестная девушка, обдав французским ветерком, удалилась за акведук, не удостоившись нападения, но Бабадаев, глядевший вслед не мигая, лишь умом понимал, что видит ее сию секунду, но не мог отделаться от ощущения, что ее там, за аркою, вовсе нет, что зримое - обман и лишь отсутствие - правда. Он внезапно понял, что в этом месте ему следует поставить статую знаменитого палача, неожиданную для тех, кто, наслушавшись вольных речей, вздумал бы расслабиться на лоне природы. Он и сам толком не объяснил бы своей затеи; просто для Гайдар-парка до сих пор не нашлось не только лучшего, но и никакого места, а скульптура палача сама по себе так и просилась встать возле мрачного пролета, за которым так трудно воспринималось все живое.

За статуей дело не стало. Их еще десятки оставались в городе - и каждая лгала. Прообраз представал перед зрителями то хитрым дедушкой, то управдомом, что, собственно, и требовалось в прошедшие времена, и Бабадаеву непросто было придумать нечто, перевертывающее эти представления - не вкладывать же было в кулак изваянию топор, хотя как раз этот инструмент более прочих подходил к родным российским условиям и даже, выскальзывая из протянутой вперед руки, напоминал бы о знаменитом предвидении классика, сообразившего, что осужденные не избегут усекновения голов хотя бы и скрывшись с планеты. Будь Бабадаев космонавтом, ему особенно страшно было бы столкнуться на орбите не с чужим аппаратом, а с колуном; его ужасала картина - окруженное облаком невесомых брызг крови, несущееся в черной пустоте орудие мясника.

Статую - небольшую, в человеческий рост - пришлось похитить: Бабадаев, даже имей он деньги, не знал законных путей ее приобретения; впрочем, некую сделку все равно пришлось заключить - такую, что впоследствии никто не понял, отчего это однажды ночью из ворот захудалого заводика выехал трактор с прицепом, в котором покоилось накрытое брезентовой простыней тело с указующей на звезды рукою. Очертания таинственного груза вызывали у редких прохожих на удивление одинаковые восклицания: мечта импотента.

Погрузку начали при полной луне, что делало тайное явным, но стоило тронуться в путь, как погода переменилась: небо затянулось тучами и, высасывая из урн мусор, во все стороны подул ветер. Поначалу мало кто обращал внимание на медленную, словно похоронная, процессию - малолитражку с синей милицейской мигалкой (купленной на рынке), трактор с прицепленной платформой и дребезжащий суставами подъемный кран, - но шквалистому ветру удалось откинуть край брезента, и голова палача заблистала, отражая фонари. Первым ее заметил недреманный страж порядка. Козырнув изваянию, он осведомился у водителя, что да почем, и, узнав приблизительно, побрел от нечего делать рядом, не решаясь поправить простыню. Он не сделал этого и позже, при появлении антагонистов - двух бритоголовых пареньков, только что творивших нечто подозрительное в тени то ли с пьяным, то ли с кем. При виде человека в форме они повели себя умно, не бросившись наутек, а, наоборот, поспешив навстречу и нагло осведомившись, не нужно ли чем помочь; узнав, кого везут, они вмиг посерьезнели.

Скоро вокруг прицепа собралась порядочная компания - причем таких людей, что редко попадаются заполночь на улице: тут шагали и пенсионер в похоронном костюме с орденскими ленточками, и фотограф с аппаратом без вспышки, и мать с ребенком на колесиках, и юный критик общества - единственный, кто оказался здесь если не к месту, то хотя бы ко времени; все, кто встретился, те и пошли, кроме одной скучавшей возле гостиницы проститутки, которую позвали нарочно, но в ответ узнали, что она с этим истуканом рядом и не сядет...

Одобрял ли прежде кто-либо из них казни, осуждал ли хотя бы в душе, не имело значения, оттого что боялись расстрела и те, и другие - настолько, что не решались пинать и дохлого льва; страх вынуждал их наблюдать за церемонией до конца, провожая монумент столь торжественно и скорбно, словно гроб близкого человека. В медленном шествии чувствовалось, при безлюдье и во мраке, что-то мистическое; повези Бабадаев статую днем, не вышло бы ровно никакой демонстрации.

Демонстранты обыкновенно не терпят соперников и с подозрением относятся к зрителям; наши - и в ночи старались заслонить главную фигуру от черных взглядов, при этом не бездействуя и в прочем: старый большевик, например, составлял список попутчиков, надеясь, что они образуют костяк какой-нибудь будущей организации, страж порядка на ходу располагал этот костяк в строй, лишенный освещения фотограф вхолостую смотрел в видоискатель, юный критик сыпал политическими и похабными анекдотами, варвары копили силу и только женщина с коляской в сомнении все норовила пристать к обочине.

Речи, помимо анекдотов, велись разнообразные, но, как заметил невольно внимавший им из автомобиля Бабадаев, то и дело обращавшиеся к теме былых гонений, причем в такой странной тональности, что постороннему уху могло почудиться их одобрение. Между тем, затеянное Бабадаевым дело должно было бы, по мысли, послужить как раз обратному, и статуе предстояло встать так и в таком месте, чтобы прохожие люди не вспоминали, а сейчас же забывали палача напрочь. Об этом хорошо думалось - и мелочи вырисовывались - в машине, но стоило, наскучив сидеть под синей мигалкой, вылезти и пройтись немного с примкнувшим народом, как намерения тускнели, а свободные соображения словно бы вязли в клею; тогда он начинал беспокоиться за ребенка в коляске - не надышится ли тот липкой гадости, не наслушается ли ненужного. Мать, видимо, опасалась того же и, отвлекая, все заводила песенку - колыбельную, бывшую уже не по возрасту, едва ли не оскорбительную для подросшего человечка: "...не ложися на краю: придет серенький волчок и укусит за бочок".

- Привозят на Новодевичье троих, - продолжал свои истории критик общества, - русского, китайца и англичанина, выгружают из катафалков...

- Вы хотели рассказать о Мавзолее, - напомнил страж.

- Передумал, - вызывающе рассмеялся критик. - Решил, что не все поймут. Там, впрочем, тоже пляшут на могиле - негр, русский и, конечно, еврей. Вам должно быть все равно, о какой могиле слушать, содержание-то одно - кости да черви. И то сказать, не любо, не слушай, а врать не мешай.

- Врите дальше.

- Да уж перебили. Что-то у меня сегодня плохо выходит: говорю одно, а слышится другое.

Бабадаеву слышались шаги Командора и тяжело-звонкое скаканье, и он нервничал, опасаясь, что дед в черной паре или страж в фуражке спровоцируют какую-нибудь мерзость - они-то не осеклись бы на полуслове, как понятливый критик, а гнули бы свое, не обращая внимания на расходящиеся круги. К счастью, до места оставалось всего ничего: машины уже свернули с проспекта, и Бабадаеву стало безразличным настроение демонстрантов: через несколько минут тем предстояло, пройдя под акведуком, потерять силу толпы и, значит, влияние на сюжет; он знал, что сколько народу ни пройдет на ту сторону, там будет безлюдно, однако вышло так, что не прошло - нисколько: увидели приготовленный пьедестальчик и сгрудились подле, так что на дальней стороне безлюдно не стало, а осталось. Соответственно и маленькая бабадаевская толпа осталась толпою и затеяла, по природной склонности, митинг. По проекту Бабадаева фигуре следовало восстать перед аркой, указывая через нее рукою на вторую, пока тщательно оберегаемую от обсуждения, часть композиции, но большевик с ленточками, по незнанию усмотрев в такой позе - спиной к народу - нелепость, потребовал повернуть монумент к пустырю - хотя и не проведал еще о Гайдар-парке. Публика горячо поддержала его (кто ради порядка, кто - для интриги), скандируя: "Ли-цом, ли-цом!" - и Бабадаев спас положение лишь случайно: беспомощно сославшись на утвержденный проект. Кем, чем, когда утвержденный - уточнять не понадобилось, это слово само по себе оказалось волшебным, и люди, уже готовые было к бунту, теперь кинулись помогать. Назад они, включая нарочно мешкавшего фотографа, уехали на освободившейся платформе - тракторист торопился, - а Бабадаев, оставшись в одиночестве, перешел на вторую, скрытую за кустом площадку, где из припрятанных загодя заготовок быстро собрал изящное сооружение в виде буквы Г - классическую виселицу. К ней и простерлась рука палача, который при жизни работал другими орудиями, но теперь либо изменил привычки с возрастом, либо просто указывал нищим последователям путь, более для них экономный.

Светало быстро, и Бабадаев опасался, что его обнаружат раньше времени. К окраске статуи он приступил уже при солнце - мазал ее черною краской, чтобы не блестела; виселица же была окрашена еще накануне, дома. Никто ему не помешал, и, оглядев свое произведение с земли будущего парка, автор увидел, что оно хорошо - не бросается издали в глаза, не докучает вблизи и вместе с тем разумно замыкает пространство, давая понять, что крамольные разглагольствования прекрасны, но всему на свете есть предел. Фигура недвусмысленно приглашала экскурсантов познакомиться с прописным Г, но стоило бы им поддаться, как, по мере приближения, сначала статуя, а затем и буква потерялись бы, не вынеся соперничества с римской громадой. В таинственных кущах терялись бы и прошедшие под аркой ораторы парка, словно не было вовсе на свете ни их, ни города, а существовали только ядовитая речка и кусты, за которыми кто-то кого-то подстерегал.

С легкой душой Бабадаев побрел восвояси.

До открытия парка - с трибунами, кассами тотализатора, пивными и общественными туалетами - оставались еще месяцы, а пока что утром на пустырь (или заливной луг) пришли жители выгуливать собак. Прошедшие за акведук не обратили внимания на новые предметы, но прочие, стоя от нечего делать на пешеходном мостике, углядели вдалеке виселичку с понурым телом Бабадаева.