Похороны меня

Вышло так, что умер я, не дождавшись славы, отчего в день похорон испытывал смятение, не понимая, сокрушаться ли о прошлом, о будущем ли. С настоящим обстояло проще, из-за его неспособности изменяться, как к нему ни относись; оно, к тому же, изобиловало неожиданными подробностями, которые следовало запомнить, потому что такие вещи случаются раз в жизни.

Сама по себе известность никогда меня по-настоящему не интересовала, теперь же наша с нею разобщенность обернулась темной стороной, и Дом литераторов отказал в помещении для панихиды. Это - проза смерти, и о ней не стоило бы говорить, когда бы не очевидные для моей карьеры последствия. Будь гроб выставлен в писательском клубе, в траурный зал могли бы заглянуть на огонек, по пути в ресторан, какие-нибудь важные лица - глядишь, к слову и слово за слово, и договорились бы об издании моих сочинений. Так нет же, прощание с телом состоялось в больничном морге, в нелепом, похожем на бокс гаража отсеке, где совершенно исключались нечаянные встречи неблизких покойному людей. С близкими же как раз происходило непредвиденное.

Плача получилось предостаточно. Женщины способны плакать даже на похоронах посторонних, куда попадают по обязанности, и щедрые слезы новоиспеченной вдовы никого не удивили. Точно так же никого, кроме вдовы, не удивила печаль нескольких неизвестных здесь женщин, неведомо как прознавших о церемонии; кроме одной, все они в свое время были связаны со мной платоническими узами, но близки мне более прочих. Совсем не в такой обстановке я хотел бы с ними встретиться; предваряя протесты нашедших тут плоскую шутку, спешу заявить, что оскорблен пренебрежением к своей последней воле: вопреки моим многим, когда между строк, а когда и прямым пожеланиям, меня не стали отпевать в церкви (дети, правда, пытались настоять, но не сладили с большевистским напором старших). Вообще, всякие похороны следует устраивать до смерти, чтобы усопший имел возможность проследить за исполнением собственных распоряжений; я, например, не только заказал бы церковную панихиду, но и похлопотал бы о месте на деревенском погосте, и отверг бы казенную плиту в пользу креста. Главное же - я быстро, по горячим следам, добился бы посмертного издания хотя бы избранных своих работ, ведь кончина писателя - это самый благоприятный момент в его биографии. Кроме меня самого, сделать это оказалось некому: при жизни я не сумел назначить себе душеприказчиков, наследники же не годились для этого дела никоим образом, оттого что мое сочинительство считалось в доме блажью, и теперь, избавившись от него самым радикальным путем, семья жаждала общепринятого покоя.

Не будем говорить о вдовах, но вспомним, что между женщинами считается более достойной та, чей муж богаче; никакие их или их супругов добродетели - ни ум, ни, тем паче, таланты - в расчет не принимаются (так в армии шофер генерала всегда стоит на голову выше полковничьего шофера). Поэтому нечего искать сподвижниц среди жен, поэтому и не будем говорить о вдовах. Незавидный удел быть женой неизвестного писателя, вдовой - тем более, и такие женщины предпочитают стыдливо умалчивать о профессиях своих супругов, последние же иногда так до конца жизни и не понимают, как навредили себе, заключив брачный союз. Вообще, браку напрасно придается преувеличенно мистическое значение - как, впрочем, и похоронам. В действительности похороны - это лишь досадное нагромождение непривычных забот и расходов. Чтобы избавиться от негодной вещественной оболочки бывшего члена семьи, надобно соблюсти множество условий и условностей; в том же, что попутно делается для сохранения следов отлетающей души, у нас наблюдается полнейший произвол. О самой душе знают лишь то, что ей надлежит являться в старый дом на девятый и сороковой дни, да в день погребения ей уделяется толика внимания, выраженная в поднесении стопки хлебного вина со ржаным ломтем на закуску. Мою - угостили тем же самым, начисто забыв, что врачи разрешали мне , после первого инсульта, лишь коньяк; понятно, что эта водка осталась нетронутой.

Выпивке в народе тоже придается мистическое значение; в моем перечислении это уже третья статья, и непредвзятые критики могут попенять мне за то, что я зря валю все в одну кучу, однако иначе нельзя было бы объяснить, почему две из незнакомых другим собравшимся женщин мало того, что позволили себе прилюдно всплакнуть, но и явились затем в дом на поминки. Вдова, по привычке предположив скандал, еле сдержалась, чтобы тотчас не поинтересоваться их историей, - быть может, и спросила бы, когда б те не исчезли после первой рюмки, то есть если бы не приходили, обе непьющие, только за тем, чтобы в определенном месте и в определенный час выпить за упокой души.

Они ушли одновременно, но так и не перемолвившись между собою ни словом и не узнав о некоем общем для них знаменателе: молча спустились в одном лифте и на улице разошлись в разные стороны, словно ничего не связывало их в этом мире (возможно, так оно и стало теперь). Мне доподлинно известно, что все пошло бы иначе, сойдись они не в гараже, а в церкви (я не оговорился насчет гаража, потому что, когда молчание и слезы в морге были соблюдены, обморок одной из этих двух замят, а речи неродных иссякли, прямо в зал вдруг въехал, пятясь от снегопада, автобус с разверстой для поглощения меня задней стенкой; здесь легко предположить и дальнейший конвейер): после отпевания в храме они безошибочно потянулись бы одна к другой, угадав сходство судеб. Каждую в отдельности я все собирался просить позаботиться в случае чего о моих делах - собирался, но не успел. Я и сейчас затруднился решить, за какою проследить до конца, и в итоге остался в неведении относительно обеих.

То и дело забегая вперед и в стороны, я невольно уклоняюсь от главного рассказа; похоже, что он так и не запишется за ненадобностью. Похороны пугают, пребывая в неопределенном будущем, но теряют своеобразие и забываются, отойдя недалеко в прошлое. Они имеют смысл единственно в момент совершения, в сей минуте, повествование о которой невозможно физически, и остаются из-за этого собственностью покойника. Только он имеет возможность наблюдать за последним спектаклем сколь угодно долго - не заботясь при этом о сохранении приличного выражения лица: оно скрыто под гримом, наносимым для театрального представления; самочувствие под этой маской интересно лишь ему самому, и он долго еще живет этим маскарадом, музыкой Шопена и неуместными анекдотами в задних рядах, воспринимая происходящее сейчас как праздник.

Не стоило бы рассказывать пребывающим в унынии о своем празднике, который не омрачила ни неопределенность дальнейшей судьбы, ни сюрпризы из прошлого, свидетельствующие о тесноте мира. Для моего удобства впервые сошлись в одной точке мысли чужих друг другу людей, сделав меня центром своего притяжения; странно, что, приняв это как должное, я не испытал полного удовлетворения; наверно, мое тщеславие умерло вместе со мною. Гораздо больше мне понравилось, что в единственной точке пространства сошлись и их тела и я смог рассмотреть оные так подробно, как никогда прежде. Так я открыл, что старший из сыновей знаком с одной из тех печальных женщин, которые пришли сюда, как чужие и как бы на ощупь, - так близко знаком, что чмокнул ее в щеку. Рассеянно улыбнувшись в ответ, она отвернулась ко гробу; на кладбище она не поехала, затерявшись в окрестностях морга. Все эти будто бы чужие женщины уходили по-английски, не прощаясь; зато говорливы и оживленны оказались мужчины. Оживленны - в настоящем тексте звучит нелепо, оттого что относится не ко мне, а к людям, живым и без того. На эту игру слов никто из них, литераторов, не обратил внимания - по той причине, что они лишь считались профессионалами, будучи занесены в списки и платежные ведомости, но оставались равнодушными и к словам, и к играм, отчего, усвоив, что и зачем надобно писать, никогда не имели понятия, как. Именно об этом, приятно меня поразив, неожиданно заговорил человек, которого я видел впервые; он же напомнил публике об общем долге передо мною; нужно было подумать, соглашаться ли с этим, но тут был хорош поворот сюжета: понадобилось всего лишь умереть, чтобы из почтенного должника превратиться в почетного кредитора.

Наше государство более или менее искренне любит только тех, кто успел умереть; мне не хочется додумывать мысль до конца, решая, есть ли это проявление русского характера или последствие правления варваров (второе, разумеется). Если верить надгробным речам, я стал наконец любим, и это меня устроило. Я стал любим вне семьи более, нежели внутри, - меня устроило и это, оттого что в моем новом качестве семья стала излишня. Отныне я могу считать себя холостяком или многоженцем, все равно - это более не имеет значения даже для меня самого: нынче все равны передо мной, различаясь лишь отношением к наследству. Потеряли также значение и чувства, связывающие их - симпатии и неприязни. Важным осталось то одно, что я умер в России, где давно уже почитают только мертвых.

Сентябрь 1994