Иными языками и устами

Странно и оскорбительно было найти его лицо не изменившимся, когда все мы, не покидавшие дома, стали другими: одни выросли, другие постарели, а третьи пришли в себя. Вкусив неведомого, он не имел права оставаться прежним, тем более - походить на нас: в конце концов, и ум, и любовь, и талант суть всего лишь плоды обмена веществ, и диковинным знаниям, впитанным тем, кто вернулся, следовало бы давно отравить тело; прежде прочего должны были бы пострадать глаза, и встречающие ловили его взгляд, словно в зрачках могло, как у злодейски убитого, сохраниться отражение увиденного напоследок, - но находили там обычную темноту.

Он так напряженно всматривался в толпу, ожидающую потрясения, словно то ли не понимал разницы между этими (нами) и теми, то ли искал кого-то среди этих и не находил; самые догадливые забеспокоились, не обнаружив рядом с ним Пенелопы, а самые бойкие уже приглашали по радио на ее роль миловидную девушку, умеющую ткать. Они переусердствовали: стоило телохранителям на миг расступиться, как публика узрела и ее, верную жену, блистающую слезами и улыбкой, - настоящую американскую мечту.

Мне одному посчастливилось (естественно - мне, потому что, выпади удача другому, вы все равно читали бы здесь: "Мне одному посчастливилось...") не быть задетым грубою цепью охраны, оттеснившей репортеров и зевак. Заметив оплошность свиты, он только холодно улыбнулся и знаком велел оставить все, как есть, то есть меня - подле: должен же он был кому-то рассказать свою историю. Потерявшись, я оказался ничуть не лучше последнего из отвергнутых собратьев, начав с идиотского вопроса о первых шагах по родной земле. Ответ был равноценен:

- Они, честно говоря, не легче последних.

- Вполне ли вы в своей тарелке, - упорствовал я, - среди людей, которые мечтали бы, но не могут повторить ваш шаг?

- Не знаю, в чьей, но все же - не в летающей, - неуклюже отшутился он, и я подумал, что теперь половина газет упомянет об ожидающей его тарелке с домашним борщом.

- Вы сознательно возвращаетесь к прежнему образу жизни, в прежний круг. Надо полагать, вы консерватор, - пробормотал я, не ставя вопросительного знака, однако с опаской ожидая возражения.

Сила его былых привычек, подтолкнувшая к возвращению, была мне симпатична; теперь мало кто понимает любовь к старому укладу и к старым вещам, которая когда-то руководила поступками интеллигентных людей и о которой немыслимо будет упомянуть в моем репортаже для тех, кому важно одно: то, что он, уже прельстившийся и преступивший черту, все же вернулся, будто бы не вынеся тяжести испытаний.

- Консерватизм - основа морали, - подумав, сочинил он рекламный афоризм. - Для простоты можно напомнить о верности древним заповедям.

- Надеюсь, вы ее сохранили в полной мере. Ваша вера в Бога не поколебалась после?..

- Я был неверующим, - ответил он с ударением на "был".

- Все произошло внезапно и быстро. Что вы ощущали поначалу?

- Страх, что не сумею объясниться. Это могло иметь дурные последствия.

- Что говорили вам они?

- То же, примерно, что я говорю встреченной на улице доброй собаке.

Тем, на кого я работал, равно как и тем, чье место я сейчас случайно занял, наш диалог мог показаться пустым: они-то хотели бы узнать от него одно - может ли теперь и всякий вкусить от того же плода; они вожделели и приглашения, и похищения, и мне пришлось поинтересоваться, что об этом думает, и как настроена другая сторона. Вопрос был преждевременным: от моего собеседника, видимо, хотевшего на всякий случай оставить открывшуюся лазейку за собой, повеяло холодом.

- Мне об этом мало что известно, - сухо проговорил он. - Не думаю, что мое пребывание там что-нибудь изменило во взглядах обеих сторон. Вспомните же, как все происходило. Очевидцы в свое время описали мою историю как могли добросовестно.

- Именно как могли: вряд ли они сказали всю правду и ничего, кроме правды. К тому же, разница между свидетелем и участником велика.

- Они боялись развития событий, я - того, что действие не начнется.

- Последнее действие закончилось, - с садистским удовольствием напомнил я. - Всегда приходится спускаться на землю...

Я не договорил, задумавшись над собственными словами. Мне пришло в голову, что спускаться на землю можно по-разному, и что неизвестно, ради какого момента рискует повторить свой спуск парашютист - ради острого страха в миг шага за борт, ради наслаждения свободным падением или ради радости от приземления живым. Мой собеседник испытывал сейчас что угодно, только не радость.

Оглянувшись, я будто впервые увидел на перроне возбужденную толпу, внимающую громкоговорителям. У меня не оставалось сил помочь этим людям, обреченным так никогда и не изведать вкуса хотя бы единственного прыжка; им дозволялось разве что полетать в пассажирском самолете над травкой, не более того. Повторить путь нынешнего героя дня они были не в силах хотя бы только из-за незнания обстоятельств; что бы он ни говорил, нельзя было полностью доверять очевидцам: я только что перечел их рассказы - и во всех нашел или домыслы, или ложь.

- Только единицы понимают, - вдруг сказал он, - что их время конечно - и кончено. Невозможно дать всем мои глаза. Свою сказку я лучше расскажу когда-нибудь детям, на ночь.

- Добрую? Вы были счастливы?

Он улыбнулся, прикрыв глаза.

- Тем не менее, вы вернулись, - упрямо продолжал я. - Счастливы ли вы теперь?

Вопреки ожиданиям, он не смог ответить сразу, а после изрядной паузы проговорил только что-то невнятное насчет того, что теперь придется жить воспоминаниями.

- Сможете ли вы применить свои новые знания в жизни здесь? - вспомнил я вопрос из шпаргалки, так и не вынутой из кармана.

- Только если уйду из нее.

Видно было, что он еще не вернулся, и я допускал даже, что вернулся - не он. В каком-то смысле так оно и было.

Ноябрь 1995

Москва