Берлинские автопортреты

"Автопортрет редко бывает удачен, ибо в
выражении глаз всегда остается напряженность:
гипноз зеркала, без которого не обойтись."
В. Набоков

"На фоне Пушкина, и птичка вылетает..." Отчего-то, снимаясь, надобно помещать себя непременно "на фоне", и ярмарочные фотографы малюют для этого изумительный антураж; их пациентам остается только просовывать голову в дырку, навстречу птичке. Художников, пишущих кистью, часто занимает нечто другое, и бывает, что, работая портреты, они пренебрегают подробностями обстановки: им попадаются настолько разные лица, что дай Бог хотя бы разгадать выражение каждого - тут уж не до плохо различимых околичностей. Иное дело автопортреты: сколько их ни пиши, изображаемые черты остаются одними и теми же, разве что портятся от времени, и повторение их может надоесть так, что коль скоро всякий раз не дозовешься Саскии, то придется выдумывать все новые и новые костюмы и декорации - сдерживая себя, чтобы соблюсти меру и не вынести природные черты вообще за скобки. Тут хорошо бы иметь особые воображение и ловкость, потому что подходящего фона может не иметься вовсе и его поиски превратятся чуть ли не в цель жизни, когда во всем уже так и будет мерещиться один фон, фон, фон; вот и я в России существовал, литератор, вне издательств, а позже, когда вокруг начались перемены, то - вне собраний единомышленников, так что если и различался кем-то, то словно бы и не на сцене, а в пустоте; только попав в новую страну, я в многочисленных отражениях увидел не себя, а, чего не ожидал, себя - в ней.

Автопортрет в день рождения

-------------------------------------------

Автопортреты, понятно, пишутся не всякий день: и жизнь прекрасна, и мир нескучен, а свое лицо - что ж, оно всегда под рукой, и не расскажи о нем нынче, оно и завтра не убежит - разумеется, о случаях его потери я наслышан и, как водится, полагаю втайне, что дурное происходит лишь с другими, более того - с незнакомыми, и раз так, то избранное нами дело можно откладывать до бесконечности, то есть, видимо, именно до потери лица; воспрепятствовать этому могут лишь сила воли и твердо назначенные сроки. Для нашей своеобразной (буквально: свое-образной) работы наверняка известна единственная благоприятная пора, вроде парада планет или дня ангела; но последний - день, все-таки, не мой, но ангела, какого-нибудь великомученика, моим же, по праву, скорее окажется день рождения. Его и выберем.

То, что в этот день трудно, как и при сухом законе (привет Дос Пассосу), оставаться трезвым, значения не имеет, поскольку портрет призван отобразить лицо - цветущее ли, мертвое, постное или оживленное вином - любое, подобно тому, как все это с оригинальным пристрастием отображают зеркала; не стоит мучаться, пытаясь решить, пить ли, не пить либо пить, но поняв систему, коих известно великое множество: сколько людей, столько и систем. Поскольку и я человек, то не премину внести свою лепту: пить можно сколько влезет, но только если не собираешься потом перейти от обеденного стола к письменному. От доброй чарки мой бедный ум безнадежно трезвеет, надолго теряя способность витать в придуманном пространстве, вылавливая там метафоры; иное дело, если после нескольких дней непрерывной работы колесики в голове раскручиваются так, что остановить их хотя бы на ночь возможно лишь силой - тогда и пригождается пресловутая чарка. Мое правило годится, однако, для любого в любом месяце числа, но не для дня рождения, когда приглашенные в дом вправе обсуждать изменившиеся за год черты виновника торжества независимо от его состояния.

В этот раз не нашлось ни званых, ни избранных, а местом действия стала крохотная японская закусочная, куда я через весь город приехал отведать саке. Не перечесть напитков, перепробованных мною за десятилетия практики - от самогона и технического спирта до всяческих джинов, грапп, текил и ромов - и только вкус теплой (или горячей, или горячего?) саке оставался незнакомым. Вот я и решил сделать себе подарок, заполнив пробел.

Не заметив вывески, я было прошел мимо нужного заведения: заглянув на ходу в окно, я предположил внутри контору либо мастерскую - скромность обстановки отвечала моим представлениям скорее о недавней советской, нежели о японской культуре. Три полочки на стенах, составлявшие всю мебель по эту сторону прилавка, не располагали к долгой трапезе и исключали всякие мысли о гейше на коленях.

Счастливчик Джим из смешного романа Кингсли Эмиса умел состроить гримасу человека, съевшего лимон; отчего же - не выпившего саке? Возможно - благодаря знакомству автора с предметом: принявшие это причастие знают, что одна общая мина тут невозможна. На лице впервые выпившего, когда бы за ним наблюдали с улицы (увы, Паризер штрассе немноголюдна), легко можно было бы увидеть изрядную гамму отражений: ожидание подвоха, решимость, озадаченность, разочарование и наконец снисходительное одобрение. Закуска изменила бы названный ряд, но русскому человеку обойтись без нее проще, чем заказать - из-за неумения есть палочками и незнания того, полагается ли вообще закусывать саке. Впрочем, независимо от ответа художник из России, а тем более - автопортретист, не понимающий иноземной манеры пить, не закусывая - не занюхивая, хотя бы, - непременно сунул бы в руку модели ржаную корочку.

В нашем списке упущено еще одно выражение лица: восхищение тем, как был подан напиток: в горячем керамическом кувшинчике, изящно перевязанном, чтобы не обжечь пальцы, бумажной ленточкой.

Здесь уместно вспомнить одну нашу соотечественницу-туристку, искавшую в Японии семена икебаны.

Автопортрет на империале

--------------------------------------

Кстати, о птичках: впервые оглядывать новые места удобнее всего с высоты птичьего полета. Такая точка зрения достижима не везде и не тотчас: рожденный не ползать, наш прямостоящий брат все же вынужден тут прибегать к помощи кое-каких орудий - если не крыльев, то хотя бы лестниц; по одной из них можно взобраться на второй этаж автобуса сотого маршрута, известного торопливым приезжим, согласным за неполный час получить неполное представление о Берлине: он идет из восточного сектора, через его безобразный центр, к центру - западному, каковым считается район зоопарка, Цоо; виды обоих несравнимы, равно как и прочие парные пейзажи обеих частей города, как и черты недавних разных Германий, которые все еще, вопреки Киплингу, пытаются сойтись вместе.

Проезжая через город, турист видит различия лишь в архитектуре, прочие же если и заметит, то не осознает; но и застройка может сказать о многом - о том, например, что после войны на Востоке, не помня родства, сносили развалины, чтобы на их месте построить уродливые, по советской моде, коробки, а на Западе немцы свою половину восстановили такою, какой была. Вот и нужную нам сегодня автобусную остановку окружили панельные дома - более, конечно, аккуратные, чем в каком-нибудь Свиблове, но и менее, чем там, уместные.

Город, между тем, состоит не из одних фасадов; почти не зная восточной зоны, я, вздумав прогуляться почти от дома до остановки пешком, поневоле вспомнил петербургские тротуары, которым, чтобы сберечь обувь, я предпочитал, в нарушение правил, проезжую часть (не на Невском, конечно, а там, куда не водят экскурсантов); пробыв в северной российской столице - перед отъездом в Германию - неделю, я понял, почему тогдашний питерский мэр проиграл выборы. Возможно, сейчас я применил нечестный прием, использовав столь сильное сравнение: стенам и панелям Санкт-Петербурга (последним - в одном только смысле) по своему состоянию далеко даже до гэдээровских, но надо понять и автора, живущего на другой половине.

Так или иначе, позировать перед зеркалом я пока не мог: лицо, из-за воспоминания о родных дорогах, было менее, чем когда-либо, достойно кисти.

Итак, автобус рванул на Запад (именно так, рванул: эти туши отличаются удивительной резвостью, так что ездить в них стоя непросто - но ведь почти никто и не стоит), и уже через пару минут по левую руку открылся парк; чего-то в этом роде я и ожидал - Берлин очень зелен, в нем не счесть скверов, парков и даже садовых участков с крохотными дачками, и при своих поездках наземным транспортом я только и знал отмечать: вот у этого пруда, вот по этим аллеям я еще не гулял, да ведь негде было взять на них на всех время, отчего и пришлось теперь глядеть поверх крон и оград, постигая законы перспективы с империала, откуда можно увидеть удивительные вещи, особенно если сидеть в первом ряду; глядя тогда не вбок, а вперед, никак не удается соотнести расстояния и углы зрения, и всякий раз, когда у красного светофора автобус подкатывается к остановившейся там легковой машине, мне, оттого что я довольно скоро перестаю видеть ее впереди и внизу, кажется, что водитель не рассчитал или забылся и сию секунду произойдет авария, да и произошла уже, и наша громада либо заглотала несчастную машинку почти до передних фонарей, либо расплющила в тонкий лист жести. Однако обычно обходится без происшествий, что выясняется тотчас, едва зажигают зеленый свет.

Моей соседкой на переднем диванчике оказалась молодая блондинка. Она подняла ноги на поручень, ограждающий стекло, но не прямо перед собою - так ей тесно было бы, - а захватив и мою сторону, и мне прежде пейзажа приходилось различать ее розовые пальчики, довольно подвижные; по мере нашего углубления в город девушка то, казалось, указывала вторым пальцем куда надо смотреть, то - большим - обозначала свое восхищение увиденным: во! Боюсь, что из-за этого я пропустил за окном много примечательного. С другой стороны, будь стекло зеркальным и я наконец принялся бы за автопортрет, мне бы очень мешало отражение ее тупоносых подметок (в каталогах выставок так бы потом и значилось: "Автопортрет с подметками неизвестной дамы", тушь, помада, лак, настоящая кожа").

На третьей или четвертой остановке некстати появился фотограф. Чтобы причалить, автобус тупо наезжал на него, обеспокоенного лишь наведением в мою переносицу своего дальнобойного ствола и препятствием тому в виде все тех же нелепых подметок с приставшей жвачкой на одной; поначалу я, видя не то и не с той стороны и считая помеху прелестным украшением, не понимал его промедления. Понемногу наша машина подмяла под себя этого смельчака, которого я уподоблял партизану со связкой гранат, однако взрыва не последовало, а минуту спустя на нашем этаже появился сам народный герой, живой и невредимый.

- А я вас узнал, - заявил он по-русски, усаживаясь через проход от меня.

Видимо, я переборщил с рассылкой автопортретов по телевидению.

- Фотооператоры вам не требуются? - не теряя времени, на всякий случай поинтересовался он.

- Думаю, что они не требуются в фотоателье, что через дорогу от студии. А у нас не требуются ведущие программ. С работой нынче туго.

- Чем черт не шутит. Всегда лучше спросить, чем промолчать - чтобы потом не думалось. А классный здесь получится кадр: вы и эта девица вверх ногами.

- Получился бы, когда бы вы сменили объектив: в такой тесноте с телевиком делать нечего.

Сменной оптики у него не нашлось, и снимок пропал. Один Бог знает, какие приключения ожидали бы меня, не забудь он дома свои принадлежности. Потом мне все мерещился этот не снятый кадр, вовсе не предосудительный, попади он в добрые руки, - единственный след, который остался бы от моего путешествия на империале; без него же - блондинка, выйдя где-то на полпути, пропала навсегда. Немного спустя сгинул и фотограф. Мне не было и нет до них дела, но, быть может, нам неспроста приходится ежедневно расставаться навеки с десятками, а когда и с сотнями людей: этим поддерживается постоянное ощущение потери.

Между тем, кое-кого из них следовало бы забывать еще до встречи.

Теперь со мной не было ни отражения, ни соседей; оставалось смотреть в окно - запоминая либо вспоминая. Слава Богу, за разговорами я не заметил, как мы миновали Александер-пляц, и теперь катили по улице, с которой когда-то началось мое знакомство с Берлином. Будучи тогда здесь проездом и имея в распоряжении всего два или три часа, куда еще мог я пойти? Берлин - не Париж, и из книг мне знакома была одна только Унтер-ден-Линден (что на русский переводится примерно как Подлипки - москвичи меня поймут); на нее мы с женой и направились. Дело было зимой и вечером, то есть давно стемнело, но голые липы не мешали смотреть на противоположную сторону - только смотреть оказалось не на что, не находилось чудес зодчества, а лишь - очередные коробки. Разочарованные, мы все же дошли до Бранденбургских ворот, возле которых вовсю шла стройка и за которыми было черно (еще и мороз трещал не по-немецки) и пусто - правда, я знал из карты, что там начинается Тиргартен, парк. Повернув восвояси, мы были все же вознаграждены, найдя в другом конце Унтер-ден-Линден прекрасные старинные здания - последние, быть может, приметы бывшей империи. Позже я проходил здесь не раз, но и по сей день не привык и все радуюсь им. В сегодняшней же поездке подобные здания были не последними - впереди ждал дворец Бельвю; прекрасный дворец - но вот тут-то Санкт-Петербург и Петергоф вспоминаются уже с другим чувством.

Лицо, как знают живописцы, у каждого свое, и (об этом они не догадываются) почти всякому оно впору и кстати; душе одного зрителя любезны фонтаны и статуи, а другого - старинные, фигурного литья, водоразборные колонки. Тиргартену пришлись впору просвечивающие сквозь листву сквозные современные звонницы; мы привыкли видеть их особенными, но зданиями, здесь же это были всего лишь многоэтажные рамы для подвески колоколов; подумать, так и в самом деле нелепо требовать от них чего-либо, кроме удобства: главное, чтобы возможно было звонить (по ком? - увы, есть, по ком) - особенно, если колокольня построена как памятник.

Автопортрет в маске

-----------------------------

Посадив к себе на колени женщину, художник ее-то обессмертил, но сам не выиграл нисколько; ремесленникам, чей век короток, не стоит повторять сюжет. Вдобавок, даже и нечаянное упоминание этой особенной позы звучит здесь двусмысленно; здесь - это вблизи немецкого телевизора, где многое происходит, конечно, и на коленях, и еще Бог знает в каких положениях, - и пусть бы так оставалось и дальше, только в меру, - но беда в том, что насмотревшись хроники и многочисленных специальных программ, приходишь к выводу, будто старые добрые способы любви изжиты напрочь, вытесненные скучными фокусами.

В этой части наблюдаемой картины краскам не хватает сочности, и примерно того же недостает и слуху: решительному противнику так называемой ненормативной лексики в литературе, мне в иностранной толпе тоскливо без умеренно ее увлажняющего родного матерка. С этим, увы, ничего не поделаешь, оттого что каждый из нас в отдельности, а затем и каждый народ лелеет свои представления о свободе. Для меня свобода (в том числе) - выступая по телевидению, не выходить за рамки живого языка, издавна установленные в приличном обществе (что как раз на телевидении и не принято), чтобы жители потом узнавали манеру речи, но не позу и не лицо - мне вовсе не нужно, чтобы посторонние оглядывались на улице; они и не оглядываются, потому что передача - русская, а город - немецкий, и из-за этого неузнавания меня не покидает ощущение присутствия на веселом карнавале: то ли я на съемках сижу в маске, то ли надеваю ее, выходя наружу.

В городе, где живешь вольным художником, приятно оставаться невидимкой.

Автопортрет невидимки - пустой экран телевизора; портрет невидимки - чистое поле компьютера, на котором биографу только еще предстоит набрать текст, но он медлит, теряясь в выборе шрифтов, ведь не всяким напишешь: "Игумен Пафнутий руку приложил". Умение изящно изображать буквы, помнится, относилось к числу исключительных дарований. Теперь все это бесконечно далеко, как далека всякая другая жизнь, - игумен, моя библиотека, Яковлев в роли, - и тем не менее забавно, что в Берлине можно прожить, не зная немецкого слова: круг знакомых - это, натурально, земляки (а у меня еще и давнишние приятели), журналы, в которых я печатаюсь в Германии, выходят на русском языке, соответственно и прочие мои рабочие интересы не распространились за пределы родной речи, русские газеты продаются по всему городу, а книги можно читать - из русских библиотек; к перечню нужно добавить еще и врачей, выбираемых из числа либо знающих русский язык, либо просто русских - как же иначе обстоятельно пожаловаться на здоровье? Что же до магазинов, то в супермаркетах, где мы покупаем продукты, общение с персоналом сводится к приветствиям и взаимным благодарностям: расплачиваясь в кассе, сумму можно прочесть на табло.

В сотом автобусе я впервые прокатился после года проживания в Берлине, не ожидая увидеть ничего для себя нового - и не увидел. Но сделай я это и в первые дни, итог был бы приблизительно тем же: в отличие от Парижа и Лондона, повторяю, Берлин мало знаком и по литературе, и - тем более - по живописи, и если мои российские представления о нем оказались ничтожны, то ничтожною оказалась и ошибка в них: я думал найти германскую столицу более, скажем так, заграничною, но пресловутого обморока от вида полных прилавков у меня, уехавшего из России после 91-го, а именно - в 96-м году, приключиться не могло, общий же облик этого безусловно приятного на глаз города примерно отвечал моим ожиданиям, сгущенным из досконального знания местности трех наших прибалтийских, то есть тоже западных, республик. Я, хорошо понимая, как выглядел со стороны в их пределах, вообразил, как выяснилось, то же самое и на немецком фоне. Соответственно и быт устроился здесь так, как тому следовало быть, не хуже.

Автопортрет без собаки

----------------------------------

Самое верное мое отражение было бы - со псом: в нем жила - так и отлетела - часть моей души.

Позировать с чужими собаками было бы ложью; к тому ж, общаться здесь с ними, вовсе не понимающими по-русски, непросто, и достаточно искушенный зритель автопортрета непременно заметил бы подделку. Я бы - заметил.

Все же, и не зная языка, свою породу они признают: для встреч с единственным в округе ризен-шнауцером мне, бывшему хозяину такого же, впору надевать спецовку - так бурно он радуется. Но ни его хозяйке, ни ему самому я ничего не рассказывал о своем покойном ризене: все ясно и так.

Содержать собаку на эмигрантское пособие немыслимо: еда недорога и налоги терпимы, но услуги ветеринаров никому из нас не по средствам - их, если, не дай Бог, случится беда, не оплатить и всем миром. Вот и квартира у меня такова, что ни за одной стеной нет соседей и никто не слышал бы лая, вот и славный сад застит окно махровой сиренью, а я живу без собаки. Остается смотреть на чужих, благо их - множество на берлинских улицах: нет, всего их не больше, чем в Москве, но больше - на улицах, оттого что собакам тут нет нужды сторожить квартиры, и их не оставляют одних дома, а, жалея, берут по возможности с собой - за покупками, в гости, в кафе.

Готовясь к отъезду из России, мы с женой, успокаивая, говорили нашему псу, что поедем вместе, объясняли, каким образом он поедет; если бы нельзя было его вывезти, то остались бы и мы. Он - не дождался.

Одна советская семья, встреченная нами в Германии, поступила иначе: прожившего с ними одиннадцать лет ризен-шнауцера (опять-таки!) оставила своим знакомым; совершили это они будто бы в два приема, с репетицией, и старый пес будто бы отнесся к предательству спокойно - но надо знать ризенов, их выдержку и человеческую глубину переживаний. Что он теперь думает о людях!..

Наш пес продолжает жить с нами как миф. Вот и автопортрет оказался без него невозможен.

Автопортрет в оконной раме

-------------------------------------

Всякая тема исчерпаема.

Вполне возможна такая любовь художника к себе, чтобы никогда не перестать писать автопортреты - при том даже, что с каждым новым ему будет труднее и труднее находить не использованный прежде фон - какой-нибудь да окажется последним: не век же скитаться человеку по свету, меняя дома. Мне названный жанр изрядно надоел - и тем не менее я жду не последнего изделия, а следующего за ним и приглядываюсь к зеркалам. Та, с дудочкой в руке, потерявшая было меня из виду, кажется, вот-вот снова постучится в дверь, вынуждая бросить то суетное, чем доводилось пробавляться в ее отсутствие, и приступить наконец к работе над шедевром (то есть думать, что - над шедевром; другое дело, как потом оценишь уже готовую работу); только бы успеть записать за нею, вечно торопящейся. Известно, правда, какие страницы диктовала она Данту, - что ж, не всякий диктант приходится ученикам по вкусу, но и выбирать не приходится: тот, кто отринет нашу флейтистку, обречен впустую играть словами. Она, бывает, уклоняется от встреч, и тогда поиски и преследования ее могут приобрести вид болезненного пристрастия; мне, например, в последние годы то и дело мерещилась невнятная фигура - не то первая любовь, не то и вправду муза, - наконец знакомый профиль будто бы промелькнул в ночном окне разрушенного дома, замыкавшего наш сад, заселенный птицами - от сорок до фазанов, - вернее, прикасавшегося к левому дальнему его углу так, что с моего рабочего места, если откинуться на спинку кресла, видны были пустые проемы верхнего и мертвые стекла нижних этажей, а над кромкой стены - крест кирхи (описать этот пейзаж возможно только в прошедшем времени: к весне ненужное здание аккуратно разобрали, и теперь я наслаждаюсь совсем другим видом - на открывшийся по пояс храм).

Призрачный огонек в окне еще нетронутой тогда развалины привиделся мне прошлым летом. Уже раздевшись на ночь и погасив свет, я заметил мерцание за чужим стеклом, но удивился тому лишь, что в окрестности кто-то способен бодрствовать дольше меня (предположение, что там уже встают, не пришло мне в голову); приписать тамошние бдения бездомным было бы явной ошибкою, потому что не до часа же волка терпеть им со своим скромным ужином. Нет, тут было, бесспорно, что-то более серьезное, и я заточил карандаши и задумал наскоро, в считанные минуты до свидания с хранительницей странного огня живописать не самое неверную деву, а упомянутый дом, руины, так кстати спрятанные в глубине квартала - использовав, разумеется, как фон; то, что я постоянно возвращаюсь мыслью к заднему плану, к незначительной обстановке, говорит скорее не о забывчивости, а лишь о кризисе выбранного жанра, ведь автопортрет с музой мною уже написан, только не сейчас и не здесь, а страшно давно, в прежней жизни, как говорят наши эмигранты, - в несуществующем теперь писательском доме под Ригой. Та вещь была сделана мною с любовью, а все эти здешние... Нет, язык все же не поворачивается отказать им в любви, хотя бы отеческой - пусть я приступал к ним всего лишь будто бы для тренировки глаза и руки, за отсутствием иной, кроме собственного отпечатка в зеркале, натуры, но мне дороги усилия, предпринятые для достижения неведомой цели: многие мои сотоварищи плодят изображения себя всего только для сокрытия недостатков собственной внешности, но моя из одних лишь недостатков и состоит, тут уже ничего не исправишь, и потому-то я так забочусь об антураже.

В ночных городах светится столько огней самого разного толка, что, наблюдая из отдаления или с высоты, не станешь гадать о свойствах и происхождении ни каждого, ни даже каждой тысячи, но в зажжении этого, в брошенном доме, я увидел некий знак - оттого что заждался музы. В течение жизни у художника иной раз бывает множество любовниц (жен - и тех может случиться несколько), и только муза если и осчастливит знакомством, то лишь одна. В первых двух случаях всегда находится возможность более или менее равноценной, особенно на посторонний взгляд, замены, однако неявка этой единственной третьей чревата, увы, самыми предсказуемыми последствиями. Иные, устав ждать, так отчаянно ее призывают, так усердно подстраивают случайные встречи, что им уже начинает мерещиться не только то чего не было, но и то, чего не будет. Вот и мне в неверном, словно бы таящемся от людей, словно бы запретном свете в необитаемом строении почудился знакомый очерк.

Когда мы виделись в последний раз, меня поразило, что она не изменилась со времен нашей юности - так и не стала красавицею - и все же до сих пор не нашлось мужчины, который не оглянулся бы на нее на улице; переменился только ее взгляд на самое себя: осознав наконец свою цену, она стала принимать собственную неотразимость как должное (раньше меня занимало, что чувствуют, не испытывают ли неловкости женщины, на которых смотрят и которых желают все, - теперь перед глазами был живой пример); возможно, поэтому - нет, нет, мы с нею отлично ладили и в этот раз, но все же... - больше мы не встречались. Мне пришлось заняться более прозаической, чем прежде, работой, из-за которой стало уже не до девушек, и только в последние месяцы, запоздало сообразив, видимо, что седина давно уже утвердилась в голове, бес потихоньку вернулся к проказам, начав прощупывать ребро. В расчете на приключение я и двинулся к развалине, одновременно пытаясь припомнить, все ли в порядке на моем верстаке, в достатке ли там перья, кисти, краски, зеркало наконец.

Заглянуть в окно оказалось довольно непростым делом: разделявшая владения легкая проволочная сетка не выдержала бы моего веса, а удобный для лазания старый грецкий орех рос чересчур далеко от ограды; пришлось строить пирамиду из садовой мебели. С вершины этого зыбкого сооружения взгляду открылась пустая комната с белыми стенами, посреди которой спиной к окну стояла, покачиваясь, женщина со свечой в руке; она готовилась танцевать либо декламировала стихи, и ее зыбкая фигура показалась мне знакомой (странно было, что ее так пощадило время). Вдруг она повернулась лицом, и я, собравшийся было окликнуть давнишнюю приятельницу по имени, вздрогнул, увидев чужую старуху с проваленным или перебитым в драке носом.

Она не испугалась, а легко махнула рукой, приглашая.

Отыскать нужное помещение оказалось нетрудно: дверей в доме давно не осталось, некоторых перегородок - тоже, и можно было идти просто на музыку и свет.

В освещенной люминесцентной трубкой комнате я застал целую компанию девочек с блестками на коже и с голыми пупками и молодых людей в майках и джинсах; все они, лежа на полу - кто на спине, а кто как, - дергали свободными частями тела в такт тому, что испускал их слабенький магнитофон, а именно - ритмичному "бум-бум" на басах. Старая женщина, оказывается, пела, пытаясь сдобрить этот затяжной аккомпанемент хотя бы какой-нибудь мелодией.

Этой ночью толпы вполне приличной молодежи ночевали в берлинских парках прямо на травке, вот и эта компания, видимо, в поисках ночлега случайно, на огонек, забрела в нашу незнаменитую развалину; загадкой было то лишь, как их занесло из центра в столь неблизкий район. Только что, в полночь, провожая московский автобус, я видел их обезумевших от свободы сверстников, расположившихся на привокзальной площади: те приехали на машинах да так, в них же и остались жить на стоянке; из недр автомобилей разносилась все та же музыка - непомерно громкая, и все же перекрываемая многоголосым свистом (шустрые продавцы у выхода из метро едва и мне не всучили полицейский свисток); все это происходило буквально под стеной зоопарка, и можно было только посочувствовать тамошнему зверью, обреченному на бессонную, полную страха ночь. Многие танцевали. Мой автобус сильно опаздывал, и я вынужденно с интересом приобщался этой ночной жизни. Неподалеку от меня девушка с зелеными волосами самозабвенно прыгала и скакала, кажется, третий час кряду. Похоже было, что никто не собирался спать; между тем, им, бездумно тратящим силы, предстояло весь следующий день провести на ногах все в той же тряске под могучее "бум-бум" на Параде любви, собравшем их здесь изо всех уголков Германии.

Моих сверстников в свое время возбуждали более интеллигентные звуки (но ведь и то правда, что тогда и молодежь была толковее, и вода мокрее, и снег белее); вот и сейчас старая безумная женщина пыталась наложить на ритм "техно" джазовую мелодию. Эллы Фитцджералд из нее не получилось, но пела она грамотно; я подумал, что через день, когда участники парада разъедутся восвояси, стоит зайти к ней, чтобы поболтать о прежней жизни; нам, я думал, найдется что вспомнить.

В знак приветствия подергав под сатанинский ритм плечами и отказавшись от предложенной кока-колы, я попятился назад, в темный коридор (между тем, на дворе быстро светало). Мне пришло в голову немедленно написать что-нибудь о доброй джазовой поре.

22 июня 1999 г.

Берлин