Автопортрет с музой

Больные своей работою писатели склонны при обострении недуга скрываться от семей. В особых домах, где они находят приют, всякому беглецу бывает предоставлена комната с двумя спальными местами - на случай, если того посетит муза; именно так, убого трепля имя музы, пытаются шутить многие из попавших в убежище впервые - вот и я оскоромился в свое время, да и позже повторялся не раз, не смущаясь банальностью мысли. В каждой шутке есть доля шутки, но каждая - должна восприниматься всерьез.

Долгое уединение в ожидании упомянутой девы приводит к частому общению с зеркалами, и постояльцы в писательских приютах настолько не стесняются своих отражений, что почти неизбежно приходят к мысли сохранить оные для потомков.

Пиша автопортрет, художник начинает с себя. Муза, даже сидящая на коленях, и, тем более, фон обречены дожидаться очереди, и все же та и другой определяют позу самого автора; для писателя верная - за письменным столом. С этого предмета и начнем.

Удобнее прочих мне кажутся столы приюта в Дубулты. Они так обширны, что редкий писатель успевает захламить их за отведенный ему месяц: для работы обычно хватает какой-нибудь шестой доли их суши, и есть особенная прелесть в смаковании возможности путешествий в остающиеся неведомыми уголки; что же касается писательского портрета, то лучший антураж для него трудно придумать: над внушительными плоскостями этих столов пристойно выглядят и самые заурядные лица.

Автопортрет - трудный жанр. С одной стороны, прообраз находится под рукой, и если память растеряла какие-то мелочи, то всегда можно обратиться к первоисточнику; в то же время здесь не обойтись без зеркала, а в нем, как известно, правая сторона видится левой - и наоборот; перепутав их, можно и солгать ненароком. В дубултских комнатах трюмо стояли рядом со столами, и при взгляде чуть сбоку стекло, я помню, отражало мои раскрытые тетради, а дальше - окно и стены; лишь подоконник мешал включить сюда еще и море. Выходило, что для меня портрет в интерьере являлся еще и портретом в пейзаже, и это было справедливо, оттого что смолоду только в этих соснах, на этом берегу я мог быть самим собою; красоты природы не сыграли тут решающей роли - скорее, дело было в атмосфере, почти не оскверненной большевизмом, от которого в России давно не дышалось. Впервые попав под Ригу еще мальчиком, я разглядел, конечно, всего лишь новую страну со скромной долей экзотики, но позже, взрослея, мало-помалу стал слышать здесь несравненный запах свободы; чем больше я в ней нуждался, тем лучше и слышал, тем сильнее рвался в эти края - вдохнуть. Только постепенно, вследствие частых моих маленьких эмиграций сюда, мне стала близка и здешняя природа, и я так сросся с ее родным обрамлением, что и местные жители нередко обманывались, принимая меня за своего: возможно, за много лет черты лица изменились сообразно картинам местности. Между тем, моих друзей это влияние не коснулось, вот и муза оказалась девушкой русской, без поправок, и я опасался, что попади она в эти места одна, над нею непременно учинилось бы какое-нибудь хулиганство.

Впрочем, будем соблюдать порядок: мы договаривались прежде фона прописать лицо автора (я выбрал внешность, присущую ему в начале восьмидесятых). Рассматривая его , как решено, над столом, полезно попробовать поменять так и этак освещение: может статься, следы улыбок и огорчений лучше проявятся при свете не рабочей лампы, а скупого светильника в пивной: дело в заведенном обыкновении в первый же по приезде на новое место день, пока еще не начата работа, наведываться в ближайшее питейное заведение, где за долгой кружкой легко разговориться с кем угодно и так узнать, чем жив нынче местный народ. В Дубулты, правда, этот опыт мог бы сорваться, оттого что собеседниками вполне могли оказаться отдыхающие из санатория, настроенные, как правило, против здешних жителей, языка и климата; но в этот раз за моим столом сидели пусть и русские, но уроженцы этих мест - строительный рабочий и врач. С доктором мне не понадобилось даже начальной пристрелки: мы ненароком взяли одну и ту же ноту обиды за свою принадлежность к оккупантам - став соучастниками в грязном деле, мы не знали, как выйти из шайки.

Разговаривая негромко, мы все же привлекли внимание проходившего мимо парня. Молча прослушав изрядную часть нашего диалога, он наконец попросил спички - по-латышски. Врач протянул ему коробок - с латышским же "пожалуйста". Парень ушел - мы и не посмотрели, куда, - а через несколько минут официант поставил на наш стол неожиданный (мы еще не осушили свои) кувшин пива.

- Это вам от латышей, - сказал он.

Опыты со светом оказались успешными: в полумраке зала, усугубленном чернотою дубовой мебели, лицо, по контрасту, обозначилось отчетливо, неосвещенный же фон содержал, видимо, подробности, каких до сих пор не удавалось найти в безысходной столичной жизни. Теперь я был готов к неожиданностям, в том числе и ко встрече с музой. Она не заставила себя ждать.

Как известно, чтобы встретиться с соседом, лучше всего отъехать от дома подальше. Так теперь вышло и у нас с Музой. В Москве я соскучился по ней, москвичке, впадал в панику, воображая, что забываю ее, и даже не раз ловил себя на неспособности вспомнить какие-то ее черты (тем более, что автопортрет с нею еще не был написан), а тут от прибытия поезда до нашей встречи прошло всего несколько часов, словно мы сговорились загодя. Муза буквально столкнулась со мной на тротуаре, как только я распрощался с врачом; разговор с ним был еще настолько свеж, что невольно мелькнула мысль об еще одной соучастнице.

- Ты нисколько не изменилась, - неловко начал я.

Она и в самом деле выглядела юной, как и несколько лет назад.

Я не стал выяснять, ради кого она приехала на взморье. Мне не хотелось знать о своих соперниках и не хотелось ничего более - да иного и не оставалось, - кроме как пригласить Музу к себе; при этом я предвидел трудности, каких не умел обходить.

В дубултском доме я ожидал соседства с давно знакомыми людьми, в том числе и с такими, с кем знался домами; трудно было решить, как лучше представить им Музу - кузиною, секретарем, но только не женою, оттого что их не могло быть две, и не музою, оттого что эту должность (или состояние) тут обыкновенно не называли вслух - кто из застенчивости, а кто и из суеверия. Она, умница, все поняла раньше меня и, упреждая, заявила, что станет приходить по ночам, когда я работаю.

- Но сейчас ты не откажешься от прогулки? - с надеждой спросил я. - Вдоль моря?

Никто из знакомых не встретился на берегу. Линия прибоя казалась бесконечной, неожиданные препятствия вроде моста, поворота дороги или винного магазина не могли бы тут сбить с мысли или заставить оборвать на полуслове тираду, и поэтому не только не тянуло отделываться в разговоре междометиями, но приятно были следить, как слова во множестве сцепляются между собою, складываясь в протяжные, как кромка моря, цепочки, достойные даже и высокого содержания и рассмотрения их отвне души, что-то вроде: "Чудак, занимающийся не своею душой, а моею, увы, никогда, никогда уподоблен не будет Матфею, хотя может быть и печальней того, и, что важно, правее..."

Продрогнув на ноябрьском ветру, Муза не стала дожидаться ночи, а так и осталась со мною, войдя в дом налегке, как минутная гостья, и не вызвав подозрений. Раздевшись в номере, мы спустились в бар пить кофе. Точнее, я пошел первым, чтобы по пути позвонить домой, а она задержалась у зеркала - работать над образом.

Жена не замедлила выговорить за поздний звонок, хотя и сама понимала, что мне прежде следовало осмотреться, чтобы нашлось, о чем рассказывать на второй после прощания день. Я начал с восторженных похвал рабочему месту; впечатление от пивной осталось при мне. Жену более интересовали размеры не стола, а комнаты; я ответил уклончиво, но это не помогло.

- Что, если я приеду на праздники? - предложила она.

До красной даты оставалось меньше недели.

- Это же обычный двухдневный уик-энд, - замаскированно возразил я, думая, как это непорядочно: даже не дав мне прийти в себя, снова сбивать с темпа.

- Тебе, по крайней мере, будет с кем выпить.

- Вот уж с чем никогда не бывает проблем, - засмеялся я, оставив за скобками свое отношение к этим так называемым праздникам. - В крайнем случае всегда можно выпить с Музой.

- Жди, когда она тебя посетит.

- Ты не поверишь, но она тут как тут. Неспроста же я так рвался сюда. Вообще, мне все здесь по душе, и тянет написать и то, и другое, и я уже видеть не могу чистой бумаги: так и хочется марать ее, не разгибаясь.

На время визита жены мне пришлось бы разогнуться, но она сделала вид, что не поняла намека:

- Не спугну я твою музу, не бойся.

- Две женщины не уживаются в одном доме.

Разговор закончился на неопределенной ноте.

В бар я поспел первым и оказался единственным посетителем. Оглядевшись, я выбрал столик под барельефом Моисея (не под Авиценной же было садиться), откуда через стеклянную стену можно было видеть свою лоджию на втором этаже: мне хотелось, чтобы туда выглянула Муза - я сделал бы ей знак, ненужный, конечно, но вместо этого мне пришлось обернуться на стук ее каблучков и просто встать навстречу.

Кофе нам сварила красивая молодая женщина, приятно полная. "Эх, не будь здесь Музы..." - начал я, но не стал додумывать до конца.

- Позвонил? - небрежно поинтересовалась моя подруга.

- И получил пренеприятное известие: она грозится приехать.

- А как же я? - простодушно воскликнула Муза.

- Представь, я задал Розе этот же самый вопрос. Она пообещала не спугнуть тебя.

- Мило с ее стороны.

"Увы, никогда, никогда уподоблен не будет Матфею", - с сожалением думал я, глядя, как за окном шевелится под ветром трава, и начиная сомневаться во времени года - осень ли стоит на дворе. До снега, видимо, было далеко, и пейзаж радовал летними, хотя и приглушенными красками - зеленой, голубой и желтой, положенными, соответственно, на хвою, небо и стволы сосен. Этот вид был еще не лучшим, мне больше нравился открывавшийся от двери моего номера: коридор сразу за нею заканчивался стеклянным торцом и казалось, что, сделав лишний шаг, можно ступить на берег - на верхушку невысокой дюны; в пределах зрения была композиция из песка, нагого дерева и прибоя. Безлюдный морской берег я, наверно, мог бы наблюдать вечно, равно как и то, что видел сейчас из бара - поросший блеклой травою бугор. Мой стол был пока недосягаем, только я не бездействовал и здесь, за кофе, пусть приземлившись и пустив корни, но мыслью оставаясь в вольном просторе, не знающем смены сезонов, а то и столетий - вопреки мнению о пресловутом спиральном движении человечества с узнаванием повторяющихся вертикалей. "С земли хорошо различимы витки бесподобной спирали, - проговорил я в том же ритме, что и у моря, - какой-то пружины, чьи кольца пространство души распирали..."

- Кого я вижу!

Как я и предполагал, в доме писателей неизбежны были встречи. Первый же из его обитателей оказался моим знакомым - детективщиком Матвеем ("Уподоблен не будет Матфею", - решил я).

- Моя помощница, - представил я Музу, не солгав.

Присутствие девушки Матвей воспринял как должное.

- Когда-то писатели ходили в этот бар пить коньяк, - мрачно заметил он, втискивая за стол свое грузное тело.

- Странные времена, - согласился я и хотел было развить тему сухого закона, но спохватился: - Пойдем ко мне, выпьем за встречу. Как можно догадаться, я привез кое-что.

Но он не пил во время работы. Мне это было понятно, я и сам противно трезвел от первой же рюмки, по меньшей мере до утра выпадая из того неверного состояния, какое только и способствует нашему труду. Меняя разговор, он задал вопрос невпопад - о семье. Секретов от музы у меня не водилось, но мой пространный ответ причинил бы ей неудобство. Матвей и сам понял это, быстро перебив себя комплиментом Анечке - мастерице варить кофе.

- А ведь, сдается, не женское это дело, - продолжил он о кофеварстве. - Есть что-то незавершенное в этой мизансцене - женщина перед огнем... А хочешь, я подарю тебе, по случаю приезда, тему? Женщина под дождем! Сам бы написал, да не мой жанр.

- Кошка под дождем уже была, - напомнил я.

- Так то - кошка.

- Под дождем - подождем, - нашел я плохо спрятанную рифму и вспомнил давно сочиненное: - Оставьте книгу мокнуть под дождем!

- Экий ты, право, варвар.

- Каюсь...

- И он туда же! Что за мода пошла говорить о покаянии, тогда как всякая мода - это словесность и ложь? Достаточно было выйти фильму, который никто так и не увидел, как его уже цитируют! И сама мода - не на покаяние как таковое, а всего лишь на название фильма.

- А не могло быть, - остановил его я, ощутив острое желание защитить сразу всех, - не могло ли так быть, что каждый созрел для осознания своей вины или доли в общей вине, и достаточно стало одной капли, намека, чтобы начался обвал? Хотя, честно говоря, идея общей вины мне не по душе - оттого, что я имею наглость не считать себя частичкой общей массы.

- Это - довод только для бесед с самим собой, - махнул рукой Матвей. - Вот, кстати - Бог с нею, с женщиной под дождем, - дарю еще одну тему: напиши книгу из писем самому себе. И ответов на них. В такую вещь вместишь даже больше, чем в дневник.

Мой автопортрет - не сродни ли он такой книге? Я глянул на музу, и она кивнула.

Первое письмо себе я решил написать в тот же вечер, хотя и понимал, что лучше все же было бы позвонить.

В комнате я первым делом подошел к зеркалу. С лицом, увиденным там, нечего было и думать изображать кающегося грешника; больше похоже было, что я тосковал по прежним грехам. К тому же и с композицией тут было непросто: центральной фигуре пристало либо пасть ниц, либо прятать, в пароксизме раскаяния, лицо в ладонях - как, скрыв таким образом черты, передать сходство? Для этого надо быть мастером. Мне же больше нравился первоначальный замысел - человек за огромным столом. В обоих случаях, правда, не находилось места для музы (позу Саскии я отверг как избитую), - впору было предположить необязательность видимого ее присутствия; невидимого же я ожидал вдоволь, во всяком слове или мазке.

В другой обстановке я бы долго мучился, выбирая, теперь же особенно не раздумывал, да и Муза помогла подсказкой, и принялся за дело, не представив толком, как будет выглядеть готовое изделие, а записывая подряд все приходящее в голову - в надежде разобраться потом. Наверно, никто другой не смог бы лучше использовать отведенное время: до приезда жены мне удалось сделать то, на что в другой раз ушел бы месяц, и все же она приехала некстати - мой запал еще не иссяк, и до естественного перерыва в работе было далеко.

День приезда Розы пропал для письма целиком. Встав ни свет, ни заря, я хотел было заняться делом до завтрака, но обеспокоился отсутствием музы; я не нашел ее ни в доме, ни у моря. Берег был, как всегда, безлюден, только вдалеке, на пределе распознавания, угадывалась расхристанная фигура, вполне способная оказаться Матвеем; тотчас выяснилось, что фигура не одинока, из-за нее выдвинулся кто-то поменьше, и я возомнил, что узнал Музу. Виновный во всем сам, ибо кому, как не мужу, пристало справляться с женою, я почувствовал себя неважно. Отвернувшись, я увидел в противоположной стороне еще одну пару, снова опознав Музу, и понял, что отсюда надо уходить.

Добираясь потом до вокзала, я все придумывал оправдания, утешения и способы извлечь пользу из нового положения; единственным, что нашлось светлого, была возможность без лишних потерь посвятить воскресный вечер органному концерту. Радость от этого вышла, все же, слабая.

В первую ночь, едва Роза уснула, я осторожно выбрался из постели и сел за стол, хотя и знал, что так, с налету, не напишется ни строчки: мне всегда требовалось, разогреваясь, подолгу просиживать над чистым листом бумаги, прежде чем находилось, что писать; нынешнее же настроение я и подавно не назвал бы рабочим. Внутренний голос советовал не тратить время попусту, но я упрямился. Не просидев и десяти минут, я услышал, как кто-то поскребся в стекло. Сперва я подумал на синичку, но птицы спали, ночных же я не предполагал в здешних краях. Пришлось встать и отворить балконную дверь. В комнату проскользнула Муза. Я нервно оглянулся на жену - она не шевельнулась; чтобы не разбудить ее, я не стал выяснять, как девушка очутилась в лоджии - не сидела же она там весь вечер, - а лишь пробормотал что-то об опасности любительских занятий скалолазанием.

- Я посижу, - шепнула девушка, устраиваясь в кресле.

Внезапно я успокоился. Только что я считал, что письмо при гостях - пустая затея, но теперь разом освободился от дневных впечатлений, равно как и от опасения, что проснется жена; все встало на свои места, первые слова, сменяя на пробу друг друга, затолкались в голове, и я порадовался тому, что переборол незваное вторжение, - преждевременно, потому что меня скоро сморил сон. Я заснул, уронив голову на исписанный лист (что-то все же успело там написаться). Сон длился, вероятно, всего несколько минут, но когда я открыл глаза, Музы уже не было. Перечитав написанное, я сказал себе, что теперь заслуживаю и сна в постели.

Нужно было надеяться, что Муза сумеет прийти и следующей ночью; так и вышло, но она перестаралась.

Мы с женой лежали еще обнявшись, еще только возвращались, каждый - своим путем, в будничную обстановку комнаты, как я услышал, что к нам скребутся - на сей раз в дверь.

- Что это? - сонно пробормотала Роза.

- Кошка тут бродит. Под дождем.

Наверно, мы говорили достаточно громко, чтобы нас услышали в коридоре - во всяком случае, там перестали скрестись. Все сошло бы гладко, как накануне, если б я не забыл запереться на ключ. Едва жена ушла в ванную, как входная дверь скрипнула, и в проеме я увидел Музу - в шубке, в пуховом платке. Мне было от чего прийти в ужас, и я чуть не замахал на девушку руками, но, встретив ее спокойный взгляд, только вздохнул. Сняв сапоги, она забралась с ногами в кресло; к тому времени я успел натянуть джинсы, но не был уверен, что Роза выйдет в халате.

- Полночи шлялась по пляжу - тянула время, - пожаловалась Муза. - Ноги закоченели - как ледышки. Зато принесла тебе в подарок свечу. Она горела в песке, у самой воды.

Я стал греть ее ступни в своих руках; когда-то, в школьные годы, на катке часто приходилось точно так же согревать озябших подружек. За этим занятием и застала меня Роза.

- Оригинальный сюжет, - заметила она, остановившись на пороге; халат на ней был, но застегивать его Роза сочла излишним.

- Вечный мой соавтор, - продекламировал я, представляя ей Музу если и не помощницей, то товарищем по несчастью - и нисколько не покривив душой.

- Надо думать, и главный твой герой? - ехидно продолжила цитату жена.

Девушка зябко поежилась, и Роза заметила это.

- Не хотите ли чаю? - предложила она, все еще не понимая своеобразия своего туалета.

Муза покосилась на хорошо ей знакомую китайскую заварную кружку с крышечкой.

- Я вскипячу, - назвался я.

- Хотелось бы лечь, - протянула жена, обратив, наконец, внимание на свое дезабилье, но не принимая запоздалых мер.

- Такой ветер у моря, - пожаловалась Муза, деликатно отворачиваясь.

- Я читала что-нибудь ваше? - вежливо поинтересовалась жена, уже со своего законного места в постели.

- Если она - мой соавтор... - постарался я свести все будто бы к шутке.

- Но я впервые слышу, что ты...

- Возле "Перле" пьяные устроили танцы в воде, - продолжила Муза. - Языческое буйство, притягательное и страшное.

- Без стриптиза, надеюсь?

- Что-то было похожее прежде, в теченье веков, - пришла в голову строчка, и я взял карандаш. - Кажется, мне придется поработать часок.

- С соавтором?

- Не помешаю, - произнесла Муза, не ставя ни четкого знака вопроса, ни точки.

- Жаль, что я не догадалась тоже уйти к морю, - произнесла Роза с возросшей едкостью. - Одна! Ночью! Было бы что вспомнить.

- Не все потеряно, - огрызнулся я, возясь с кипятильником.

- Какая наглость!

- Почему же? Если тебе хочется...

- Хочется? Танцевать голой в воде, чтобы ты потом растирал мне ноги? Теперь ясно, отчего ты с таким удовольствием ездишь сюда в самое непотребное время, в слякоть, в ноябре...

Погода стояла сухая и ясная, но больше мне нечего было возразить; к тому же, развивая тему, не избежать было бы упоминания о прежних свиданиях с музой.

Наверху, в комнате Матвея, послышались шаги. Он не признавал домашних тапочек и вечно стучал каблуками у меня над головой, безумно раздражая не самим звуком, вполне безобидным, а именно непривычкой менять обувь.

- Выхаживает интригу, - неприязненно заметил я, еще более утверждаясь в мысли, что нет, не будет уподоблен. - Лучше бы обдумывал свои преступления, лежа в ванне - есть же пример.

- Можно сказать ему, - отозвалась Муза. - Если нужно, я схожу.

- Нет, нет! - перепугался я. - Ни за что. В крайнем случае - вот же телефон.

Недоставало еще, чтобы она ушла к другому; случись так, мне стало бы не до изящной словесности.

- Вы, собственно, где живете? - вдруг спросила жена.

- Это зависит... - замялась девушка. - Впрочем - в Черемушках.

- Милое название. Но я спрашиваю не о Москве.

- Уже поздно, - прервал я затянувшийся дамский разговор. - Попробуй заснуть. А мне и в самом деле надобно немного посидеть.

Бросив на прощание яростный взгляд на Музу, жена отвернулась к стене. Честно говоря, я не ожидал от нее такой терпимости. Разумеется, Роза не собиралась засыпать, а думала подслушивать и подсматривать, но это было ее право, и это не могло помешать нам. Она только попросила уменьшить свет - ненужно, оттого что и так единственным освещенным предметом в комнате был мой блокнот с набросками автопортрета; трудно было представить, как это великие писали при одной свече.

Сейчас свеча, отражаясь в зеркале, мешала различить другое отражение; мое лицо еще кое-как угадывалось (особенно - очки), очертания музы приходилось уже воображать, зато жены как бы и не существовало вовсе - настолько она по-рембрандтовски растворялась в фоне.

1992