Михаил Балашов Углы обзора

Реклама в Интернет

Михаил Балашов

Углы обзора, сборник рассказов

ОГЛАВЛЕНИЕ
Раздел 1. Ботанические истории Книфофия от Феофана Сальвия для маленьких Сильвий Львиный зев для женщины-львицы Троллиус в честь Муми-тролля Целозия целомудрия Алиссум для Алисы Pyrethrum mobile Амариллис для Ларисы Крассула от Крысули Цинния от Цирцеи Коварство и любовь	Раздел 2. Зоологические истории Пернатая мышь Любимое животное Философия доверия Про слонов Счетчик Гейгера Зяблик Акима Понимание пони Оскар Клеопатра	Раздел 3. Человеческие истории Красота земная Докуда? Про Агрофену и программиста Изотова Дева и пылесос Тренировка памяти Карабкаемся... Счастье отходчивости Страх Усердия К вопросу о спиралеобразности развития И только та, что вдалеке... Отдых за границей Колыбельная Мой друг Андрюша Предисловие	Раздел 4. Нечеловеческие истории Тишина Умри — прощай Углы обзора Зеленые поминальные слезы Избранные высказывания

Раздел 1. Ботанические истории

1.1. Книфофия от Феофана

Двуцветные пики пухлых цветоносов книфофии влетали одна за другой в полуоткрытое окно и с мягким шуршанием шлепались на пол. Она затаила дыхание и настороженно уставилась на них: в чем смысл вычурности столь оранжевых верхушек и столь лимонных оснований? Ее сердце застучало часто-часто — и она стремительно выскользнула из постели.
Надежда — в ней снова возродилась надежда: снова война, снова можно надеяться попасть к нему в плен. В плен — навсегда. Быстрее же, быстрее — пока ему не наскучило воевать. Проворнее же, проворнее — пока сомнения не проснулись, не умылись, не приняли утреннего кофе...
Лихорадочно набросав несколько слов на листке бумаги, она схватила коробку с коллекцией минералов, вытряхнула ее на постель, вытащила из груды камней свой талисман — иссиня-черный булыжник с таинственными прожилками — и аккуратно завернула его в записку. Распахнув окно настежь, она сорвала со стены ракетку для бадминтона, размахнулась, подбросила свой снаряд и отчаянно ударила по нему.
Бумажная обертка отлетела куда-то под потолок, камень же полетел по верно угаданной траектории — и угодил Феофану точно в лоб, чуть выше переносицы.
Она вскрикнула — и зажмурила глаза. Феофан же, прижимая обе ладони к кровоточащему лбу, побежал прочь, оставляя земляничного цвета росу на мокрых листьях бесстрастных цитрусовых книфофий.
— Вот и опять одержана победа, вот и еще одна причина для плача. Как же мне не везет с ним... — посетовала она вслух, когда наконец решилась выглянуть во двор.
«А с кем, интересно, тебе везет? Давай-ка вспомним!» — съехидничал ее внутренний голос.
— А ты вообще заткнись, глупая неумеха! Это все именно из-за тебя! Из-за твоих гадких романтических фантазий! — прикрикнула она на себя саму и от обиды сжала до боли губы.
«Сама дура!» — огрызнулся внутренний голос.
Она возмутилась, хотела ответить, заступиться за себя, но в горле застрял комок, в носу закололо, в голове сработал маленький выключатель — и слезы потекли по ее неумытым щекам.

1.2. Сальвия для маленьких Сильвий

У одной мамы было две очаровательных дочки. Всех их звали Сильвиями — Сильвия Большая и две Сильвии Маленькие.
Последние редко плакали, все больше проказничали. Игры они придумывали для себя сами и «Санкции против Ирака» были среди них самыми мирными. Безобразия, творимые ими, обычно переходили все мыслимые границы и принимали столь грандиозные масштабы, что мама вспоминала про своих любимых принцесс. Она кричала на них, рыдала, грозилась лечь с ними в могилу, а потом уходила в себя и начинала думать, как бы их хоть немного утихомирить...
Но лишь однажды у нее что-то вышло. Случайно она дала детям справочник по декоративному садоводству, где Маленькие Сильвии вычитали, что для лучшего кущения сальвий совсем неплохо прищипывать у них верхушки.
Они их прищипывали и съедали, после чего большую часть свободного времени просиживали в туалете. Маме они, конечно, ничего не говорили — и та безмятежно радовалась, что ее усилия по воспитанию потомства не пропадают бесследно. Но девочкам вскоре стало неинтересно просто так страдать поносом — и кошмар пришел к Большой Сильвии снова. Игра называлась «Грязные выборы».

1.3. Львиный зев для женщины-львицы

Как и предполагал этот странного вида человек в темных очках, она действительно оказалась неравнодушной к цветкам львиного зева.
Их кровавые лепестковые бороды пробуждали в ней воспоминания о стремительных нападениях на антилоп, зебр и прочих наивных существ, о жестоких битвах с гиенами, о маленьких смешных львятах, которые появлялись непонятно откуда, а потом вырастали столь быстро, что в это порой было непросто поверить. Ей вспоминался и старый лохматый лев с длинным шрамом на боку, наглый и грубый, глупый и ленивый, но для которого она, собственно, и совершала все свои подвиги, хотя никогда и не признавалась себе в этом.
Человек стоял за углом и усмехался: он наивно полагал, что к этой женщине им уже подобраны ключики. Жить ему оставалось совсем недолго.

1.4. Троллиус в честь Муми-тролля

Однажды, когда мама пошла нарвать на обед немного укропа, она неожиданно не обнаружила своего огорода — на его месте располагалась огромная грязная лужа, по которой в высоких охотничьих сапогах деловито шлепал ее ненаглядный сынок.
— Я решил создать плантацию по разведению желтых купальниц, — с гордостью сообщил он. — Их еще называют троллиусами, в честь моего любимого Муми-тролля. Ты ведь не будешь противиться, правда?
Возмущению мамы не было предела, но она, поразмыслив, смирилась: очевидно, что лучше вместо еды выращивать сорняки, чем попасть в камеру смертников и провести остатки дней, разводя тараканов.
— Хорошо, я не сержусь, — тихо произнесла она. — Глупо сердиться из-за маленького взбаламученного болотца под окном!
— Это только пока маленького! — радостно возразил сын. — Ты и представить себе не можешь, какая у меня есть куча мыслей на этот счет! Только я не хочу ими делиться с тобой раньше времени.
— Правильно, не делись, — согласилась мама, подумав: «Мне повезет — и я не доживу...»

1.5. Целозия целомудрия

Для привития стойкого целомудрия взять и осторожно смешать до однородной массы: две части красных цветков серебристой целозии, одну часть экскрементов новорожденного черного козленка и половину части диметилгидразина высшей степени очистки.
Смесь поставить в холодильник на дозревание, после чего из нее скатать шарики, площадь поверхности каждого из которых должна составлять одну тринадцатую от квадрата диаметра глазного яблока той, кому вы хотите привить целомудрие. Руки перед процедурой окунуть в кипящую слегка подсоленную воду и держать там до тех пор, пока не будет потеряна их чувствительность. Скатывание проводить в безоблачное полнолуние, в течение часа после полуночи, непрерывно читая вслух дурным голосом следующее заклинание: «Во имя целомудрия, сопутствующих воздержаний и всех прочих явлений, понять которые мы не в силах. Останься и уйди, вырви и посади, выплюнь и проглоти».
Полученные горошины незаметно положить за обе щеки, обе ноздри и в оба уха той, кого вы пытаетесь осчастливить, при этом шепотом приговаривая: «Хрюки и пуки, буки и аз, освободите нас от зараз». Все действия повторять один раз в три лунных цикла, пока не проявится результат.
В случае отсутствия оного можно прибегнуть к более традиционным методам: запугиванию и лишению свободы.
Следует, однако, помнить, что склонность к нецеломудрию обычно является неизлечимой.

1.6. Алиссум для Алисы

У каждой Алисы, как маленькой, так и большой, имеется в наличии волшебный сад с чудесным уголком, в котором между рыжеватыми камнями примостилась небольшая аккуратная клумбочка с кустиками алиссума. Цвет их малюсеньких лепестков обычно соответствует цвету глаз рассматриваемой Алисы, поэтому начинать всегда следует с доведения до сведения хозяйки того факта, что вы сумели это заметить.
Не бойтесь срывать эти смешные цветочки. Но делайте это чрезвычайно осторожно и лишь получив на то разрешение.
Если их поставить в симпатичную емкость (можно даже в деревянный стаканчик из-под карандашей — оригинальность и находчивость пойдет вам только на пользу), в которую предварительно хоть что-то налить, то вас наверняка заставят сорвать их еще не раз.
Даже если вам не очень-то будет хотеться этого делать. Даже если вас от этого будет тошнить прямо в злополучный цветник.

1.7. Pyrethrum mobile

— Это садовые ромашки, — показал рукой дедушка, умиленно глядя на девочку.
Та посмотрела на них и со смехом воскликнула:
— Цветных ромашек не бывает! Что я, ромашек не знаю?
— Как же не бывает, — возразил ей дедушка, — если вот они?
— Все равно не бывает! — радостно упрямилась девочка.
Дедушка задумался и повел атаку с фланга.
— А давай сорвем несколько штук? Тебе какие больше нравятся: красные или розовые?
— Не знаю. Мне и те нравятся, и те...
— Именно так и сорвем — и те, и те. Чтоб ни красных не обижать, ни розовых.
Девочка пришла домой, нашла маму на кухне и стала показывать ей букет.
— Смотри, что у меня! Ты такие видела?
— Видела, видела... — отмахнулась от нее мама.
— Нет, я чувствую, что не видела! — не отставала девочка. — А если видела, тогда ответь, как они называются.
— Не знаю. Забыла...
— А вот и не забыла! Ты просто не знаешь! А врать нехорошо, тем более в присутствии детей!
— Не смей так со мной говорить... — устало огрызнулась мама.
— Ладно, — сжалилась девочка. — Хочешь, не буду тебя мучить?
— Не мучь, не мучь, — согласилась мама в надежде на скорый исход.
— А что мне за это будет?
— Я тебя за это не отшлепаю, — произнесла мама после некоторых раздумий.
— Это неинтересно — ты меня и так никогда не шлепаешь...
— А надо бы... Хорошо, моя маленькая, скажи, пожалуйста, как называются эти цветы? — и у мамы на лице появилась неестественная, но довольно добрая улыбка. — Я тебя очень прошу.
— Это ромашки, — просветленно сообщила девочка, затем подумала и добавила: — специальные.
— Таких ромашек не бывает, — жестко заявила мама.
— Я же сказала — специальные! И как же не бывает, если вот они?!
— Не бывает, я тебе говорю! — уперлась мама.
— Бывает!!! — завизжала девочка и топнула ногой так сильно, что в полу что-то хрустнуло. — Бывает, бывает, бывает! — прыгала она на одной ноге, морщась от боли в пятке.
— Нет, не бывает, — холодно произнесла мама. — Еще немного — и я тебя так накажу, что мало не покажется!
Девочка постояла с минуту, затем сунула букет в кастрюлю с супом, варившимся на плите, и вылетела на улицу.
— Тебе тоже не покажется! — крикнула она на бегу.
Мама погналась за ней, но не догнала.
«Кое у кого теперь на обед будет суп с ромашками, — решила мама, нервно смахнув с глаз слезы. — И пока этот кое-кто его не съест, ничего другого он не получит...»
«Кое-кому придется крепко задуматься над своим отвратительнейшим поведением», — решила девочка и, прихрамывая, решительно направилась в сторону железнодорожной платформы.
«Кое-кто должен хорошенько постараться и в следующем году вырастить ромашки еще нескольких расцветок — чтобы кое-кому от этого стало жить еще более счастливо...» — решил дедушка, поливая компостную кучу.

1.8. Амариллис для Ларисы

После третьего развода жизнь у Ларисы пошла кувырком. Каждую неделю на нее накатывались такие события, которых раньше нужно было ждать не год и даже не два.
Большая луковица амариллиса, посаженная ею в горшок с землей, выпустила длинные листья, а затем и толстую цветочную стрелку. И все у Ларисы изменилось: что-то в этом цветоносе, горделиво несущем лепестки, пестики и тычинки, казалось ей неприличным, она активно размышляла на эту тему, читала соответствующую литературу, ходила в кино, ездила в ботанический сад и бродила по его малолюдным аллеям — и, наконец, полностью успокоилась.
И ей стало скучно. Теперь она старалась быть там, где побольше народу, перестала что-либо читать и увлеклась моржеванием. Но годы уже были не те — и у нее так и не вышло приняться за старое.

1.9. Крассула от Крысули

— Ах ты, моя Крысуля, — обратилась она к нему. — Ты знаешь, что отросток от крассулы, который ты подарил, растет жирненьким и красивым, а твоя старая крассула — очень куцая, просто уродина!
— Но она — мать твоей, — резонно ответил он.
— Все равно она куцая! — злорадно повторила она. — Куцыня! Чахлик невмерущий!
Он поморщился, но вступать в дискуссию не стал.
— Ты, кстати, в курсе, что крассула — дерево любви? — примирительно спросил он.
— Любви кого к кому? Неужели тебя ко мне?
— Вряд ли... — еле слышно произнес он и посмотрел на нее весьма недружелюбно.
— Что ты там бубнишь? — не расслышала она.
— Ничего, тебе показалось.
— Нет, ты что-то сказал.
— Я сказал, что это живое воплощение моей любви к тебе.
— Правда? — переспросила она нарочито противным голосом.
— Правда! — постарался воспроизвести ее гадкую интонацию, одновременно состроив страшную рожу.
— Тогда ладно! — успокоилась она и прижалась к его груди — узкой, костлявой, поросшей жесткими волосами, но такой родной и понятной.

1.10. Цинния от Цирцеи

Не жалейте Цирцей: ни расцветающих, ни увядающих, ни в самом соку — толку от вашей жалости будет чуть.
Не жалейте цинний для Цирцей: ни простых, ни махровых, ни полумахровых — хотя затраты и не окупятся. Ни сторицей и никогда.
Не жалейте тех, кто жалеет Цирцей — им не с кем их сравнивать, вследствие чего они близоруки.
Не жалейте тех, кто жалеет цинний для Цирцей — тем самым вы ничего не добьетесь, ни для себя, ни для них, лишь обострите их подозрения, вызванные болезненной дальнозоркостью.
Не жалейте циничных женщин — ведь у них есть редкая возможность посредством Цирцей приблизиться к цинниям.
Не жалейте тех, кто жалеет циничных женщин, — посредством последних у них есть редкая возможность общаться с Цирцеями.
Не жалейте цинний, скрытых внутри Цирцей, — поверьте, они вполне довольны секретностью своего существования: им кажется, что именно в этом и заключается гарантия их независимости.
Жалейте себя, скрытых внутри цинний. Не успеете выбраться из цветка, пока он прекрасен, пока он не увял, — окажетесь в помойном ведре, в компании с рыбьей чешуей и картофельными очистками.

1.11. Коварство и любовь

— Бери свеклу, очень вкусная, — предложила она.
Он машинально подцепил бордовый кружок, отправил его в рот — и вдруг поднял глаза.
— Для меня-то вкусная, но ты откуда об этом знаешь, милая моя? — спросил он. — Ты ж ее не ешь...
— И что? — не смутилась она. — Вот знаю! И вообще — все сделанное моими руками чрезвычайно вкусно. Или не так?
— Ну... — начал было он, но тут же прекратил: сегодня явно был не день для существенных возражений.
— Что это за мычание? — строго посмотрела она.
— Так, дорогая, всегда так и никак иначе. Очень даже.
Она снова бросила на него взгляд и вернулась к еде.
— Но не все же от нас зависит, — не выдержал-таки он. — Свекла может, например, кормовой оказаться: на рынке подсунут...
— О господи... Это лишь тебе что-то подсовывают, — парировала она.
Он думал, что ей ответить, а она продолжала есть. Он так и не подобрал нужных слов и тоже углубился в тарелку.
— Со свеклой, однако, раз на раз не приходится... — опять прорвало его.
— Это у тебя раз на раз не приходится. И не надо разговаривать с полным ртом.
Он хотел было возмутиться, но смог только вопросительно на нее посмотреть.
— У тебя, может, и получается — но не приходится, — стала пояснять она. — Это связано с твоим незнанием того, что ты сам хочешь. Поэтому большинство твоих деяний возникает спонтанно, по стечению обстоятельств. А у меня все выходит так, как я задумываю.
Он сначала пытался осмыслить услышанное, но через пару минут понял, что часть слов уже забыл.
— Если у тебя все выходит так, как ты задумываешь, — повторил он за ней, пока хоть что-то помнил, — то ты должна быть очень счастливым человеком. Но этого почему-то не происходит — ты постоянно мне говоришь о своей несчастливой жизни.
— А что, у меня жизнь счастливая?! — и она даже отложила вилку.
Он насторожился: выражение ее лица предвещало серьезную для него опасность.
— Я не знаю... — нейтрально произнес он. — Откуда ж мне это знать, тебя не поймешь... Я могу лишь сказать, что лично у меня в большинстве случаев все делается совсем не так, как я задумал... Хотя это и не влияет на мою оценку собственного существования. Вчера в туалете, например...
— Что у тебя в туалете? — резко перебила она. — Может, не надо за ужином?
— А когда еще? Сейчас уместно, а потом уже будет неуместно.
— Как раз и неуместно.
— Ты не думай, тут ничего неприличного, — и он для подтверждения своих слов потряс головой в горизонтальной плоскости.
— Все равно, зачем? Я ж не травлю тебя историями о том, как у меня это происходит.
— А почему?
— Потому! Хорошо, давай, раз очень хочешь. Нога, что ли, застряла в унитазе? — и она подергала своей нижней конечностью.
— Зачем нога? Нет, просто я решил сходить по-большому...
— Очень уместно! Особенно если с подробностями...
— А без них не расскажешь. Итак, я уже свои дела закончил, вытер то, что обычно вытираю...
— А что ты обычно вытираешь после этого? Уши?
— Отстань, я ж про серьезные вещи говорю!
— Нет, ответь, что именно? Нос?
— Вот сейчас как раз и расскажу!
— Что-то у тебя весьма плохо с повествованием, ты половину слов пропускаешь...
— Да это ты мне не даешь! Я уже хотел спустить воду...
— А я тебе не даю!
— Даешь, даешь, но только я весь аж похолодел, честное слово...
— Похолодел? Мне уже надо пугаться? Может, не стоит продолжать эту страшилку? — и она ладонями сделала жест, будто отодвигается от невидимой стены.
— Вокруг вышедшего из меня...
— Ты неугомонен! Что, кстати, из тебя вышло?
— То самое! А вокруг того самого во воде расходились потоки крови...
— Правда? — посерьезнела она.
— Правда! «Вот, до геморроя дожил, досиделся перед компьютером!» — подумал я. Хотел даже тебя позвать.
— Зачем это? — насторожилась она.
— Чтоб тебе показать.
— Фу... У тебя и вправду геморрой?
— Да слушай же, торопыжка какая... Смотрю я, значит, в унитаз — наклонился, чтоб лучше увидеть...
— ...и головой — прямо туда! — не сдержавшись, закричала она и захлопала в ладоши.
— Дура какая! Перестань! Дай дорассказать! Я наклонился, присмотрелся — и тут соображаю, что цвет крови какой-то уж слишком красивый: магента чистой воды. Еще ниже наклоняюсь...
— И мордой!.. — радостно закричала она.
— Дура, ей-богу! До меня именно в тот момент и дошло, что это свекла все окрасила! Вот такой коварной едой ты меня потчуешь.
Он смотрел на нее, а она на него.
— Это все, что ты хотел рассказать? — поскучнела она.
— Что было, то и рассказал.
— И больше ничего? — разочарованно спросила она.
— Успокойся, ничего!
— Ну... — в ее голосе чувствовалась обида. — Это просто глупость! Так каждый дурак расскажет!
Она поковыряла вилкой в тарелке и хитро прищурилась.
— Я знаю, как еще бывает, — начала она. — Даже интереснее, чем у тебя. Все переварится, кроме чего-то одного. Орешков, к примеру. И они в общей массе выглядят так чужеродно, одиноко, покинуто.
— И что? — не понял он.
— Это я о твоей любви использовать все по второму разу. Ты ведь просто так никогда ничего не выкинешь: всегда подумаешь, не пригодится ли. Мне и пришло в голову: может, тебе жалко, чтоб орешки эти пропали впустую... И ты сидишь в туалете, выковыриваешь, промываешь в унитазном бочке — и хрумкаешь их, хрумкаешь! — и она захохотала громко и безудержно.
— Какие орешки? — скривился он, подозрительно поглядывая на нее. — Не было у меня никаких орешков, что ты несешь?
Она успокоилась, принялась за ужин — и вдруг смех стал разбирать ее снова. Ей сначала удавалось сдерживаться, но затем ее лицо перекривилось — и она заржала во весь голос, прижав руки к животу и раскачиваясь из стороны в сторону.
— А я уж обрадовалась... что ты... — с трудом разбирал он сквозь хохот ее слова, — мордой... прямо в говно!

Раздел 2. Зоологические истории

2.1. Пернатая мышь

Я сидел на скамейке и меланхолично наблюдал за желтоватым облаком, похожим на кусок технической ваты. Вдруг из-под куста смородины выскочил кто-то маленький — и тут же, дав задний ход, исчез.
Что-то не той конструкции была эта мышь, не той...
Я осторожно подошел ближе и стал присматриваться. Вижу-вижу! Кто там притаился на земле с такими большими черными глазами, с такой знакомой мордочкой цвета сушеных яблок? И такой совсем не пернатый? Здравствуйте, здравствуйте, золушка-свет-зарянка, самая любящая приемная мать для кукушат, мне знакомы ваши невзрачные милые перышки.
«Мышь» печально скрипнула — и снова исчезла.
И пошел дождь.
И некоторые капли стали воспроизводить звуки пернатых созданий.
Я сидел в доме на деревянном кресле-качалке и меланхолично наблюдал через стекло за желтоватым просветом, похожим на кусок технической ваты.

2.2. Любимое животное

Люблю крокодилов. У них такая толстая кожа. И ведут они обычно себя так, что хочется и самому жить подобно: одновременно неторопливо — и стремительно. Долго ждать — и быстро бросаться. Семижды семь раз мерить — и один раз откусывать.
Беру палку, тыкаю ею в крокодилову морду — не реагирует. А если рискнуть и потрогать рукой? Начинаю осторожно тянуться — и не успеваю спастись.
И просыпаюсь.
И продолжаю жить одновременно торопливо — и медлительно. Стремительно вляпываюсь — и долго очищаюсь. Один раз примериваюсь на глазок — и семижды семь раз пытаюсь попасть. И не попадаю.

2.3. Философия доверия

Спокойствием он был похож на своего хозяина, мягкостью шерсти — на шубу своей хозяйки, а противностью голоса — на соседку с верхнего этажа. На несколько конечностей у него приходился всего лишь один рот, в который не вмещалось всего того, что он хотел бы проглотить.
Его звали — он тут же отзывался и доверчиво бежал, нисколько не сомневаясь в том, что все только и думают, как утолить его голод.
А для чего его кормили на самом деле, его не интересовало ни капли.

2.4. Про слонов

«Слон ли я?» — думал большой слон, вглядываясь в свое мутное отражение в огромной грязной луже.
«Слон ли он?» — думала слониха, поглядывая на слона.
«Слоны ли они?» — думал маленький слоненок, разглядывая родителей.
«Стоит ли выклевывать всякую гадость из их кожи, — думала птичка, — если они сами толком не знают, кто они такие?»
Она села на спину большого слона, нашла паразита, проглотила его — и он оказался вкусным. Она нашла второго — и забыла о своих сомнениях.
Слон помахал ушами, опустил хобот в лужу, набрал побольше грязи и окатил ею слониху.
Слониха искоса посмотрела на слона, тоже помахала ушами, затем медленно приблизилась к нему и нежно потрогала его хобот своим.
«Что они такое делают? — думал маленький слоненок. — Ответили бы мне лучше, почему так повелось, что сумма квадратов катетов всегда равна квадрату гипотенузы?»

2.5. Счетчик Гейгера

Гейгер был котом наглым и невоспитанным. Ему ничего не стоило сожрать полтарелки ветчины, забравшись на праздничный стол. Или скинуть на пол красивую вазочку. Его за это, конечно, ругали, порой даже сильно, но никогда не били. И быстро прощали.
У его хозяев имелся единственный недостаток — время от времени они неожиданно на одну-две недели уезжали, отдавая его соседке по подъезду. Была она женщиной одинокой, спокойной, и кот чувствовал себя с ней вполне хорошо. Собственного поведения он не стыдился, безобразных поступков в чужой квартире совершал не меньше, чем в своей, но денег, оставленных соседке, было достаточно, чтоб она на Гейгера не сердилась. Она и не думала этого делать.
В последний раз все было, как всегда. Но только вначале.
Во-первых, выяснилось, что у соседки завелись мыши. Они появлялись откуда-то из-под шкафа и бежали куда-то под подоконник. Или в обратную сторону. Или пробирались на кухню и там шуршали в старом тазу с луком. Никогда раньше Гейгер эти серые бегающие комочки не видел, но уже в первую свою с ними встречу понял, что их надо ловить. После чего можно есть. Правда, пока у него ничего с ловлей не получалось.
Во-вторых, к соседке приехал погостить внук. Похоже, он поругался с родителями и теперь собирался жить у бабушки, пока его не простят и не позовут обратно. Но надеяться на это, как сразу уловил Гейгер, не приходилось. Почти каждый день он приводил приятелей и они громко разговаривали на кухне, распространяя на всю квартиру отвратные запахи табака, пива и еще чего-то. Соседка при этом обычно старалась пойти куда-нибудь в гости, а кот забирался под диван и до ночи, а то и до утра оттуда не вылезал. Впрочем, он теперь постоянно находился в состоянии охоты, так что не особо горевал из-за своей несвободы передвижения.
Однажды Гейгер почувствовал запах внука, смешанный с чудесным ароматом сырых сарделек. Внук вскоре чувствоваться перестал, а вот сарделечный аромат остался. Кот осторожно зашел на кухню, осмотрелся, запрыгнул на стул, затем на стол — и там обнаружил эти замечательные мясные палочки: толстые, коричневато-розовые, в меру твердые, в меру мягкие. Он стал их жрать — и ему было так вкусно, что он забыл обо всем на свете. С дрожью в кончике хвоста прислушивался он к тому, как кусочки один за одним семенят по пищеводу и заползают в желудок, радуя каждую клетку организма. Гейгер был счастлив.
Он сообразил, что его застукали, лишь тогда, когда почувствовал сильнейший удар в бок. В следующее мгновенье он понял, что находится в свободном полете. В нос ударил до безумия мерзкий запах внука, а в уши — его истошные и до ужаса пугающие крики. Оказавшись на полу, кот юркнул в коридор, затем в комнату — и забился под диван. Он сидел там, прижавшись задом с стене, и вспоминал о сардельках. И чем больше он о них думал, тем в большее отчаяние приходил, поскольку две из них остались несъеденными.
Потом Гейгера извлекли на свет и долго били. Бабушка ругалась на внука, что тот сам виноват, а за животное прилично заплатили и следует его простить, но экзекутор оставался непреклонным. «Бог ангелов согрешивших не пощадил — ты сама мне так всегда долдонила!» — возражал он, продолжая лупцевать преступника здоровенным половником. «А ты, между прочим, часть котовских денег пропил!» — кричали соседка, отнимая кота. «Ты еще скажи, что я лакал помои из его миски! — огрызался внук. — И почему вообще он жрет нашу еду, а не добывает пропитание самостоятельно? У тебя тут мыши развелись, а он хоть одну поймал?! Что ж это за зверь?! Пока десять штук не поймает — не получит ничего, кроме воды!»
Лишь к утру кот пришел в себя. У него все болело и он уже снова хотел есть. До вечера он думал, что кормить его просто забывают, но потом все понял. Тело продолжало ныть, желудок сигнализировал о совершеннейшей своей пустоте, от внука все так же омерзительно воняло... Жизнь, в общем, не удалась. Гейгер залез под диван и решил остаться там навсегда.
Ночью он проснулся. Что-то его встревожило. Он прислушался, присмотрелся — и такая вдруг злость напала на него, что он сам не понял, как очутился около мыши, семенящей к шкафу, и схватил ее когтями за спину. Мышь вырвалась, но со второго раза ему удалось ее подмять.
Вкус у нее был слишком странным, чтобы ее есть. Но в животе было столь тоскливо, что пришлось себя пересилить.
На следующий день соседка увидела мышиный хвост и сказала об этом внуку. Тот осмотрел находку и Гейгера похвалил. «Умный! — сказал он. — Сразу сообразил, что со счетчика слезать надо побыстрее!» Кот сидел под диваном и к словам мучителя прислушивался с опаской.
В этот же день вернулись хозяева и свое домашнее животное забрали. «Смотри, какой интересный корм мы тебе привезли в подарок из Лондона», — трясли они большим цветным пакетом.
Гейгер им сначала обрадовался, но потом стал царапаться, выпрыгнул из рук — и тщательно обследовал родную квартиру. Но мышами нигде не пахло.
С тех пор он стал злым. И очень осторожным. И воспитанным — хозяйскую еду не таскает, ни единой финтифлюшки не бьет, не ломает. Сидит себе там, где его не видно, и внимательно наблюдает за происходящим.
Ведь его все еще не сняли со счетчика.

2.6. Зяблик Акима

— Возьми красавчика, не пожалеешь, — предложил мне долговязый Аким, протягивая самодельную деревянную клетку. — Т'ж в птицах разбираешься...
— Д'ну, хрен ли твой зяблик? — скривился я, стараясь даже не глядеть. — Мне родители скоро игровую приставку купят...
— Когда рак на горе свистнет, — мрачно проговорил Аким.
— Д'у тебя самого рак мозгов! — обиделся я.
Аким никак не отреагировал на мои слова.
— Возьми, — опять начал он, сдвигая и раздвигая глубокие складки на веснушчатом лбу. — Т'посмотри, какой попался. Меня тут один просил, и давал хорошо, так я его послал. Сказал, что т'е отдам.
— Д'ладно врать! — возмутился я. — Мы с тобой уже неделю не виделись.
— Т'хочешь, чтоб я поклялся? — равнодушно спросил он. — Пожалуйста, хоть три раза. Чтоб у меня кожа вся слезла, чтоб мне не везло до смерти, чтоб меня рвало до посиненья...
Он произвел ритуальные движения, дотронувшись ногтем большого пальца свободной руки поочередно до кадыка, верхних зубов и уха, после чего глянул на меня.
— Д'на кой мне твои клятвы? — пожал я плечами.
Неровные озорные пятна вокруг глаз, черные в белую крапинку крылья, теплых тонов коричневатая грудка, шлем на голове цвета утреннего неба — таким был зяблик Акима.
— Д'нет у меня ничего взамен, — сознался я. — Вот из Кольки, гада, может, послезавтра долг вытрясу, тогда...
— Об чем стук? — растянул Аким рваные губы в пугающей улыбке. — Свои ж! Т'бери пока так, если хочешь. А сочтемся потом...
Я очень этого хотел. Но задумался, сжал кулаки — и пересилил себя. Состроив нарочито презрительную физиономию, я посмотрел на него в упор и заявил:
— Д'на кой мне твой задохлик? Отстань, сколько балакать можно, достал уже!
— Чего т'щетинишься?! — повысил он голос. — Бери! Последний т'е раз предлагаю, — и он стал неумолимо приближать клетку к моему носу. — Кто с животиной любезит, тот в ад не влезет...
— Д'отвали! — врезал я его по запястью и отскочил в сторону. — Придурок!
— Т'cмотри, — помрачнел Аким, — как бы каяться потом не пришлось!
— Д'у меня брат в десанте служил! — нашелся я. — Он шею в два приема ломает! Запросто!
— Нет у т'я брата, — глухо возразил он, — и не будет. Как и приставки.
Он бросил на меня косой взгляд, повернулся, ссутулился и медленно побрел вдоль покосившегося забора. Желание догнать его и забрать птицу было столь сильным, что в груди застучало, а на глазах выступили слезы.
— Д'подожди! — крикнул я ему вслед, крикнул очень тихо — чтоб он меня наверняка не услышал.

2.7. Понимание пони

Часть возвращающихся в большой город из сельской местности мучима двойственными чувствами: им и хочется, и не хочется участвовать в этом процессе — хоть ты тресни, хоть ложись и изображай из себя умирающего, хоть встань на голову и прядай ушами, как та упругозадая шоколадно-рыжая, с челкой и бантом, на потную спину которой пытаются взгромоздиться перепуганные маленькие человечки, а иногда и родители, особенно этих самых человечков не имеющие...
А все потому, что везде хроническая неопределенность, неясная опасность и неоптимальной тактикой пожранная стратегия: вернувшийся лезет в душ и долго моется, изгоняя из организма беспокойство, связанное с кое-как недозасаженным участком, посреди которого тихим полночным ужасом возвышается кое-как недостроенный дом, кое-как недокрашенный гнусного цвета краской. А также невеселые думы о яблоках, либо отсутствующих вовсе, либо появляющихся в неимоверном количестве; о милых мохнатых кротах, помогающих вскапывать огород, но делающих это еще более неумело и неправильно, чем сам хозяин; о птицах, орущих ночью и днем, сжирая при этом все, что потенциально могло бы стать урожаем. А птиц теперь полно: все пришло в упадок и никто уже не сыпет с самолетов, как раньше, всем на голову всякую гадость. И это хорошо. И плохо, конечно, тоже...
Еле слышно урчит унитаз, переваривая очередную партию полученной пищи; чуть более громко завывает ветер, прорываясь в щель приоткрытой балконной двери; на кухне исходит паром кипящий чайник, надрывно призывающий себя выключить.
Мы также начинаем с урчания, продолжаем завыванием, затем переходим на крик. После чего нас неизбежно выключают.

2.8. Оскар

Из густых кустов, примыкавших к дороге справа, раздался лихой разбойничий свист. Присутствовало в нем что-то нездешнее, кладбищенское, пронизывающее внутренние уши насквозь, наотмашь, на всю Большую Никитскую.
Захотелось свернуть в лес и в нем раствориться. Или рвануть вперед, как на стометровке в старые добрые времена. Или стрелять на слух — до последнего патрона.
Я как шел, так и продолжил идти. Как переставлял ноги — одну за другой, другую за одной, — так и продолжил переставлять. Только внутри все поменялось: сделалось встревоженным, свернувшимся в пружину, неблагополучно щетинистым.
Свист раздался снова, еще более пронзительный, — на этот раз его сопровождал громоподобный треск ломаемых веток. Кто-то неправдоподобно огромный должен был вывалиться наружу. Или много мелких.
Ноги все еще ритмично шевелились — но напряжение приблизилось к максимально допустимому. Какие-либо вразумительные мысли уже отсутствовали, лишь обрывки фраз и отдельные слова: круглые и гладкие, ни во что не складывающиеся, — камушки, отшлифованные яростным, рыкающим, безмозглым, жадным прибоем.
«Далеко ль двигаешься? — послышались голоса под моей черепной коробкой. — А тащишь там чего? Живо покажь! Не борзей! Оглох, что ли?!»
«Какой?! Чего там?!» — как бы огрызаюсь я, тупо и нагло, и как бы прыгаю влево, в лес — и бегу, быстро и аккуратно, перелетая через лежащие стволы, подныривая под загораживающие путь ветви. Как волк и олень в одном теле.
Метрах в десяти от меня на обочину из кустов с трудом выбралась пожилая полная женщина в спортивном костюме. Она невнимательно осмотрелась и принялась отряхиваться. Информационное содержимое моей головы в мгновенье прекратило болтаться из стороны в сторону, распуталось, расплелось — и тут же сложилось в почти стандартную гелиоцентрическую картину мира, каковой оно и являлось еще пять минут назад.
— С кокаща? — обратилась ко мне тетка, когда я с ней поравнялся.
«С участков», — хотел было ответить я, но не стал — неотрывно смотрел на нее и морщил лоб, давая понять о своем непонимании.
— Скок исчез? — переспросила она.
— Нет... — пожал я плечами.
— Примерно хотя бы...
— Нет, — не задумываясь, состроил я гримасу удивления, — и мои ноги вдруг непроизвольно зачастили: до меня наконец доперло.
«Черт меня догадал так ответить», — ругался я про себя, стараясь как можно сильнее вытянуть левый рукав куртки.
Я оглянулся в тот момент, когда тетка, засунув в рот несколько пальцев, залихватски свистнула.
— Оскар, Оскар, ко мне! — заорала она — и в кустах кто-то захрустел, завозился.
Ко мне она стояла спиной — и я, перестав прятать руку, поднес ее к глазам. Часы стояли. «Никого я не обманул!» — обрадовался я.
Вечернее солнце нежно нагревало лицо. Дорога была ровной и идти по ней было приятно. Мир был устроен разумно и справедливо.
И лишь теперь я услышал, что со спины ко мне бежит некий зверь... «Это Оскар, будь он неладен, — ухмыльнулся я. — Главное — не показывать собаке своего страха...»
На этот раз я жестоко ошибся...

2.9. Клеопатра

Я медленно брел по каким-то залам, плавно переходящим один в другой. Все было вполне знакомым, хотя я никогда здесь и не был. У меня, наверно, имелась определенная цель, но я не задумывался об этом и продолжал неторопливо, но уверенно куда-то брести. Изредка появлялись люди, — подозрительно косясь на меня, они молча проходили парами в обратном направлении. От их взглядов мне делалось неуютно, но я забывал о них, едва они исчезали из вида. Мое внимание привлек старинный комод — и я подошел к нему. Грязно-шоколадного цвета, поцарапанный, напоминающий тот, что я видел в детстве у бабушки, он возвышался подчеркнуто чужеродно. Что-то в нем мне очень не понравилось. Я дотронулся до него...
...И проснулся. Стараясь не дышать, прислушался: в квартире я должен был быть один. Малейший звук — и я обязан вскочить и начать что-то делать: бежать, бить, спасать... Тишина стояла полная, даже с улицы не доносилось ни шороха — и я перестал сдерживать дыхание. Старый комод. Что-то с ним было связано. Я мысленно отворил его верхние створки и стал всматриваться в неосвещенную глубину полки. Видно ничего толком не было — лишь мерещилось что-то, похожее на мутный пейзаж со спокойной рекой...
...Смотришь на воду — и уже не различить, где противоположный берег, где голые поля, начинающиеся за прибрежными кустами, где дальний лес, обрамляющий поля, где небо, сверху примыкающее к лесу. Всюду черно-серая темень, лишь вглядываясь в которую можно угадать жирные полосы чего-то по-настоящему черного. И всюду звуки — странные, сугубо ночные, напоминающие о том, что событий в темноте происходит не меньше, чем при свете. Где-то совсем далеко и совсем близко. Как-то слишком уж близко...
...Я вздрогнул и открыл глаза. Совсем рядом буквально секунду назад что-то произошло. Я лежал неподвижно, но внутри меня все наполнялось энергией.
Я не увидел, а почувствовал движение. Ринулся из постели, запутался ногой в одеяле, грохнулся вместе с ним на ковер, прилично приложившись локтем о ножку стула, — и лишь теперь, в процессе перемещения в пространстве, осознал, что именно я видел: на пол с пианино соскользнуло нечто черное, вытянутое, самодвигающееся. Я лихорадочно шарил глазами — и ничего нигде не находил. И тут до меня дошло — это Клеопатра.
Так звали соседскую кошку, которая время от времени перебиралась по карнизу на нашу лоджию и устраивалась на стоявшем там столе. Она грациозно сворачивала кольцом свое гибкое тело и нагло пялилась через стекло. Я все пытался приручить ее, но она, едва заметив меня, прыгала на карниз и убегала.
Клеопатры нигде не было. Я встал на четвереньки, и в тот же миг она выдала себя: из-под шкафа рванулась под кровать, оттуда к двери — и вылетела из комнаты. Когда я оказался в коридоре, ее там уже не было. Осторожно добежав до угла, я выглянул из-за него — и замер: она стояла у приоткрытой двери на лоджию и лапой пыталась открыть ее шире. Из-за фиксатора ей это не удавалось, а в узкую щель, через которую она, очевидно, и влезла в квартиру, сейчас она протискиваться не решилась (будучи в ее шкуре, я, наверно, тоже не стал бы рисковать). Я крикнул нечто нечленораздельное — и она метнулась под тахту.
Злость прошла, стало даже немного весело. Закрыв все двери, я лег на пол и вгляделся в темноту. Видимость была почти нулевой, но мне показалось, что я чувствую, где находится мерзкое животное.
— Сейчас мы тебя будем наказывать, — сказал я вслух. — Слышишь?
Кошка в ответ зашипела — и я смог более точно определить ее местонахождение. Подобравшись к ней поближе, я наконец смог ее рассмотреть. У нее была черная блестящая шерсть, и только передние лапы были полностью белыми. Одну из них она гадко тянула вперед, выпустив когти, при этом ее расфуфыренная бесстыжая мордочка продолжала исходить змеиным шипением. Я резко протянул руку, собираясь схватить ее за лапу, но она оказалась проворнее. Я долго разглядывал длинные кровоточащие царапины на запястье — и мне стало совсем весело.
— Вот ты как?! — и я посмотрел ей в наглые зеленые глаза. — Хорошо...
Я сходил в ванную и принес швабру. Как только я сунул ее под тахту, Клеопатра зашипела еще громче и выскочила на открытое место. Я схватил ее за шиворот и высоко поднял. Она, изворачиваясь, снова царапнула мне руку — и тогда я ее слегка потряс.
С минуту она еще извивалась, но потом почти затихла, как будто потеряла ко мне всякий интерес. Я дотронулся до мягкой шерстки на ее голове, но она никак не отреагировала. Я принялся ее гладить — но вдруг она изогнулась, дернулась и полоснула меня по щеке.
— Что ж ты, сволочь такая, делаешь? — вскрикнул я и опять ее встряхнул.
В ответ она стала изо всех сил извиваться, при этом громко и противно мяукая. Мне представилось, как просыпается соседка, узнает голос своей любимицы и стучит мне в стену, а затем накидывает халат, выскакивает на лестничную клетку и принимается звонить в квартиру.
Я распахнул дверь на лоджию и швырнул туда Клеопатру. В последний момент она успела еще раз меня оцарапать.
Приземлившись на все четыре лапы, кошка одним прыжком взлетела на бортик — и бесшумно умчалась к себе.
Руки мои были полосаты, кое-где продолжала сочиться кровь, но самое обидное заключалось в трех параллельных линиях на щеке.
Я умылся и подумал, не стоит ли смазать царапины йодом, но решил, что так буду выглядеть совсем идиотски — как индеец.
Я залез под одеяло и попытался расслабиться. Но едва я начинал задремывать, мне представлялось, что слышу нечто постороннее. Тогда я постарался припомнить, что куда-то шел, стал восстанавливать в памяти лица встреченных мною людей, — и мне все отчетливее виделся комод с раскрытыми вверху дверцами...
...Во тьме глубокой полки горели два зеленоватых огонька. Они будто изучали меня. Они были неподвижны, но чувствовалось, что в мгновенье могут стать излишне живыми...
С тех пор, как только Клеопатра замечает меня, она принимается шипеть — и исчезает. Даже находясь на своей лоджии, в нескольких метрах от меня. Она оказалась чересчур злопамятной. А я вот ее давно простил.
Хотя с удовольствием, схватив за шиворот, заново потряс бы ее.

Раздел 3. Человеческие истории

Я достаточно серьезна, чтобы не жить с кем ни попадя,
но недостаточно серьезна, чтобы жить одна.

3.1. Красота земная

Первобытный человек вышел из пещеры и посмотрел на долину, раскинувшуюся внизу.
— Эй, — познал он свою первобытную женщину.
— А? — не поняла та.
— Во! — показал он, широкой улыбкой пытаясь передать свой восторг перед открывающимся видом.
— А? — снова не поняла та.
Он стал строить вытянутыми руками в воздухе нечто большое и закругленное.
— Во! — восторженно воскликнул человек.
— А? — все равно не поняла женщина.
Он разозлился, ударил себя кулаком в грудь и заорал:
— Что ты у меня за дура такая?! Вокруг разлита столь божественная красота, а ты ни хрена понимать не хочешь!
Она презрительно взглянула на него, тоже разозлилась, ударила его кулаком в грудь и заорала:
— Какого хрена я должна смотреть на твои говняные красоты, когда у меня дети не кормлены?!

3.2. Докуда?

Кто-то призывно заугукал за деревянной решеткой.
«Небось, ребенок... Прости, господи», — смекнула дремавшая перед телевизором тетя и заспешила на голос.
— Кто тут у нас такой проснулся, кто тут встрепенулся... — залепетала она, протягивая маленькому свои загребущие руки.
Тот хитро заулыбался, задумался — и дотронулся пальцем до ее пуза.
— Что такое? Что ты там углядел, мой хороший? — не поняла она.
— Квасивочка, — задумчиво произнес мой хороший. — Квасивочка! — и он снова потянулся пальцем.
— Какие глупости... — засмущалась тетя. — Ты балуешься. Давай-ка лучше на горшочек: ты давненько на нем не сидел...
Малыша усадили посреди большой комнаты и оставили скучать.
— Птица! — вскочил вдруг он и побежал к окну, в котором только что кто-то промелькнул.
— Не отвлекайся! — строго сказала следящая за всем тетя, усаживая его обратно. — В первую голову должно идти дело, которое тебе поручили. А уже во вторую — все остальное. Да и то лишь с разрешения! Запомни это, мальчик!
«Как непросто жить с кем-то вместе, — с грустью думал он, пытаясь отковырнуть плохо приклеенную дощечку паркета. — Вечно этот кто-то лучше меня знает, когда мне и что делать...»
— Ну, что, все? Наконец-то! Теперь помоем ручки и будем кушать! Я тебе такую вкусную кашку сделала...
Он сидел на высоком стуле и с отвращением разглядывал содержимое своей тарелки.
— Кушай, кушай, не отвлекайся! — повторила тетя. — А то так и до беды недалеко!
— Докуда? — заинтересовался он.
— Дотуда! Со всеми, кто не слушается и отвлекается, рано или поздно случается страшное несчастье! — проговорила она еще более строго и погрозила пальцем.
Малыш тихо-тихо захныкал:
— Не хочу каши...
— Нет, хочешь! — и она грозно на него посмотрела. — Или ты уже забыл о только что тебе сказанном?
Исходя из стратегических соображений, он был абсолютно уверен в своей правоте. Но сейчас он испугался — и решил уступить. «Завтра я постараюсь ни за что не сдаться!» — успокаивал он себя.
И он старался. И порой даже выходил победителем. Только уж больно редко это случалось.
Но он все равно продолжал. Особенно жаркими были схватки с его первой женой. Бои со второй носили большей частью партизанский характер — и из-за этого казались еще более изматывающими. Что касается его противостояния с третьей, то эта тема до сегодняшнего дня остается закрытой — как для обсуждений, так и для воспоминаний.
И он не в обиде на судьбу. Ведь он понимает: ему посчастливилось — пока что он видел лишь цветочки...

3.3. Про Агрофену и программиста Изотова

Однажды Агрофена познакомилась с программистом Изотовым.
Однажды программист Изотов взял за правило ежемесячно увеличивать на единицу счетчик количества ответов, которые он мог дать на вопрос о смысле человеческой жизни.
Однажды Агрофена почувствовала, что подружилась со своим знакомым программистом Изотовым.
Однажды программист Изотов увеличил на единицу счетчик своих знакомых.
Однажды до Агрофены дошло, что она влюбилась в своего друга программиста Изотова.
Однажды программист Изотов увеличил на единицу счетчик своих подруг.
Однажды Агрофена решила, что хочет ребенка от своего возлюбленного программиста Изотова.
Однажды программист Изотов увеличил на единицу счетчик своих объектов ухаживания.
Однажды Агрофена поняла, что забеременела от своего любовника программиста Изотова.
Однажды программист Изотов увеличил на единицу счетчик своих любовниц.
Однажды Агрофене сообщили, что очень скоро на свет должен появиться еще один программист Изотов.
Однажды программиста Изотова оторвали от компьютера, заставили купить цветов и послали на другой конец города. В результате ему пришлось увеличить на единицу счетчик своих детей.
Однажды Агрофена узнала, что у отца ее ребенка программиста Изотова есть жена и маленький ребенок.
Однажды программист Изотов очистил счетчик своих жен, уменьшив его на единицу.
Однажды Агрофена захотела, чтобы ее сожитель программист Изотов стал ее законным мужем.
Однажды программист Изотов увеличил на единицу счетчик своих жен, тем самым вернув его в прежнее состояние.
Однажды Агрофена увидела, что ее муж программист Изотов совсем не похож на того знакомого, друга, влюбленного, любовника, сожителя, а также отца ее ребенка, каким он был раньше, равно как не похож на того мужа, законной супругой которого она желала стать.
Однажды программист Изотов очистил счетчик количества ответов, которые он мог дать на вопрос о смысле человеческой жизни.
Однажды Агрофена познакомилась с господином Шпехтом, работающим в московском представительстве крупной немецкой фирмы...

3.4. Дева и пылесос

Ей очень не понравилось, когда она вдруг почувствовала, что из-под кровати распространяется какой-то плохой, неуместный для жилого помещения запах. Через секунду до нее дошло: что-то горит! Когда же она нагнулась и увидела вырывающееся из стены маленькое, но настоящее пламя, оранжевое и зеленое одновременно, то так закричала, что оно тут же погасло. Ее крик стал еще сильнее, затем перерос в визг. Она кинулась в прихожую и уже почти выскочила за дверь, как вдруг вспомнила, что все считают ее чрезвычайно храброй — и пересилила себя. В следующее мгновенье она успокоилась окончательно, сообразив, что в квартире она одна, поэтому вообще нет никакого смысла пугаться — все равно никто не узнает.
К тому же она всегда отличалась хорошей сообразительностью и причина происшедшего уже не была для нее секретом: под кроватью находилась электророзетка без внешней крышки, про которую ей несколько раз говорили, а пластмассовую щетку с металлического хобота старого пылесоса она сняла, чтобы высосать пыль из углов...
Она стремительно вышла на лестничную клетку и выключила все предохранительные тумблеры. Вернувшись, села на корточки и осуждающе посмотрела на задымленную розетку. Затем переместилась на балкон, оставив открытой дверь, и долго там дожидалась, пока все выветрится.
Вскоре стало темнеть. Она немного подумала — и включила тумблеры обратно. Осторожно заглянула под кровать — и ничего интересного там не заметила.
Весь вечер она находилась в нестерпимо раздражительном состоянии, а муж все никак не мог понять, в чем же он провинился на этот раз.

3.5. Тренировка памяти

Вспомните, хотя бы с точностью до порядка, сколько волос растет на пальцах вашей правой руки (только не смотрите на нее, постарайтесь вспомнить так).
Начинайте с мизинца (если он у вас имеется). Это тот самый, который левее (когда просишь есть) — и который правее (когда тянешься за едой, никого ни о чем не спрашивая). Нестрашно (даже наоборот), если вы предварительно определите, где у вас право, а где лево.
Чтобы дело продвигалась веселей, начните с особенностей: задумайтесь, нет ли у вас там волос особого цвета (или каких-нибудь прозрачных, или неправдоподобно длинных, или загибающихся странным образом). Ведь так иногда бывает: у натуральной блондинки начинает на спине расти шерсть шоколадного окраса, а у огненно-рыжего юноши щетина на лице переливается всеми цветами радуги.
Если у вас получится этим заниматься — занимайтесь. Чем чаще — тем лучше. Очень помогает (от всех болезней, даже от неприличных). Сразу в это, конечно, не верится, но вы попробуйте. Только не смущайтесь, когда вас начнет тошнить от гадости некоторых воспоминаний (незначительные побочные эффекты имеются у любого лекарства).
Ибо счастлив не тот, на кого снизошло счастье, а тот, кто умеет избежать горя (первый может оказаться и не готовым к свалившейся на него благодати, второй же готов даже к тому, о чем первый не позволяет себе и думать).
Только не отчаивайтесь, если процедуры тренировки памяти вам не понравится. Существуют и другие вполне доступные способы бороться с напастями (например, накупить побольше пива и на сутки отключить телефон).

3.6. Карабкаемся...

Карабкаемся — каждый по своему склону, — время от времени задаваясь вопросом: есть ли смысл в этом карабканье? Ведь заранее ясно, что будет там, наверху. И иссякают силы, и мы останавливаемся.
Но вскоре осознаем, что спускаться вниз с половины дороги для нас как-то совершенно не в жилу. И мы придумываем отговорку: надо, мол, закончить путь, чтобы окончательно убедиться в его бессмысленности.
А на вершине все действительно так, как виделось снизу. И даже вначале радости существенно больше, чем можно было представить. Но потом вдруг кому-то приходит в голову, что на соседней горе все будет принципиально иначе — и все притупляется, затуманивается, оглупляется и заново расшевеливается...

3.7. Счастье отходчивости

«Мой гражданский долг, — заявлял он иногда своей жене, — делать все для того, чтобы фирма работала с прибылью. Наличие прибыли — признак того, что экономическая ячейка функционирует нормально и выполняет те естественные задачи, которые перед ней ставит общество. Следствием же такого функционирования является наличие рабочих мест, пусть всего в количестве трех штук, а также — уплачиваемых в бюджет налогов, пусть и не в полном объеме».
«Ты вор, — отвечала обычно она. — Ты воруешь у меня, у клиентов, у фирмы, у государства».
«Бред какой...» — думал он, обижаясь.
Но он был отходчив — и его обиды продолжались недолго.
«Страна имеет существенную выгоду от нашей деятельности: мы занимаемся снабжением граждан и организаций объективно полезными товарами», — пытался доказать он.
«Дерьмо ваши товары, — отвечала она. — Задаром они никому не нужны!»
«Бред какой...» — думал он, обижаясь.
Но он был отходчив — и его обиды продолжались недолго.
«Если б наши товары не пользовались спросом, у нас бы их никто не покупал и мы б давно свернулись, — объяснял он. Затем спохватывался и говорил: — Ты только не думай, что я не могу разговаривать ни о чем, кроме как о своем бизнесе. Мы можем, например, обсудить планы на выходные. Ты не хотела бы сходить со мной в зоопарк? Мне раньше там так нравится, а мы уже три года туда не ездили...»
«Да пошел ты в жопу! Совсем охренел! — отвечала она. — Ты сам у меня как животное!»
«Бред какой...» — думал он, обижаясь.
Но он был отходчив — и его обиды заканчивались как раз в то мгновенье, когда он заканчивал набивать файл с записями своих обид.

3.8. Страх

Приходя на место свидания, он порой ловил себя на мысли, что не помнит, с кем именно пришел свидеться. И тогда на него накатывал страх: ему представлялось, что сейчас перед ним возникнет не та, с кем ему нравится быть рядом, а сто лет уже как забытая, вспоминать про которую нельзя добровольно. Он брал себя в руки, сосредотачивался — и образ любимой, желанной, дающей надежду обычно возвращался. Но ужас ошибиться в ожиданиях не покидал его, не хотел забыться, пока не появлялась Она.
Так продолжалось до тех пор, пока у него были свидания. Потом они как-то сошли на нет. А страх встретить ту, вспоминать про которую нельзя добровольно, остался.

3.9. Усердия

Его опять отругали. Грубо, жестоко и беспощадно. Обозвали тремя обидными словами, усугубив их пятью гадкими эпитетами. Подобно тому, как это было вчера, позавчера и третьего дня, равно как на прошлой неделе, в прошлом месяце и, особенно, в прошлом году.
Нельзя сказать, что он сильно из-за этого переживал: происходящее слишком часто перестает восприниматься сколько-нибудь остро.
Но иногда до его сознания доходила ненормальность сложившейся ситуации — и тогда у него рождалась надежда, что если он постарается исправиться, то его будут ругать меньше. «Для этого, очевидно, следует понять, по какой причине все это происходит!» — размышлял он. Но чем больше размышлял — тем меньше понимал.
Надо, наверно, было спросить у тех, кто его ругал. Но этого ему делать не хотелось. Чем слабее хотелось — тем сильнее ругали.
Он стал задумчив, его рот нервно скривился — и его стали ругать за то, что он прячет ухмылку в своих куцых усах и безобразной щетине. Он долго и надрывно брился — но, как потом оказывалось, недостаточно тщательно. И его опять ругали.
Порой ему надоедало думать — и он прекращал обращать внимание на тот факт, что его ругают. Тогда его принимались обрабатывать еще более интенсивно.
Он размышлял, как ему оптимизировать свои занятия, а его ругали за то, что он ничем не занимается. Он начинал заниматься — и его ругали за то, что он занимается всякой хренью.
Он отказывался от хрена, а также ото всех других продуктов, которые с ним едят, — и его ругали за то, что он такой худосочный. Он начинал есть все подряд — и его ругали за то, что на него не напасешься и не наготовишься.
Он впадал в стопор и переставал воспринимать происходящее вокруг. Тогда его тормошили — до тех пор, пока к нему не возвращалось понимание того, что его снова ругают.
И каждое такое возвращение сопровождалось рождением новой надежды.

3.10. К вопросу о спиралеобразности развития

— Почему бы нашему сыну летом где-нибудь ни поработать? — неожиданно задал вопрос папа.
— Это еще зачем?! — вздрогнула мама и косо посмотрела на своего супруга.
— А затем! То есть это, конечно, не обязательно, но ведь как это здорово — где-то поработать...
— Что тут здорового? А отдыхать он когда будет?
— А то слишком устал... Скажи, сколько рефератов он написал сам и сколько за него ты? И даже я один сделал, хотя и являюсь категорическим противником этого!
— Как раз который у него не приняли...
— Реферат был превосходный! А то, что его не приняли — это не мои проблемы: надо было правильно довести задачу до моего понимания... И больше не будем об этом — не надо меня отвлекать от основной мысли! Ты ж специально это делаешь! Я хочу сказать, что в наше время студенты за лето умудрялись добывать денег больше, чем получали в виде стипендии за целый год!
— И что с того? — скривилась мама. — Ты у нас и так нормально зарабатываешь...
— Делать мне нечего, как только на него вкалывать! Я лучше это буду делать для самого себя — и сам себе что-нибудь покупать.
— Десятые и одиннадцатые дешевые штаны? — с издевкой уточнила мама. — Тебе их уже складывать некуда. И все равно ведь не носишь! Деньги откладываем — а ничего приличного уже третий год не покупаем...
— Вот пусть сын заработает — и купит «приличное»: нужное и правильное. А главное — где еще он сможет увидеть жизнь, как не на работе? А то закончит институт и ничего не будет знать, кроме голой теории. Многие вещи никак не поймешь, пока они тебе в лоб не дадут и ногу не сломают.
— Глупости какие говоришь! — замахала руками мама. — Зачем это? И знаешь, сколько потребуется времени и сил потратить, чтобы найти нормальную должность? Ты ж не будешь этим заниматься...
— Не буду. Но этого и не надо. Там, где ему реально устроиться, денег наверняка платят мало и сама работа весьма, небось, туповата. Тебе такой расклад вряд ли, конечно, понравится, но ему, мне кажется, это сейчас в самый раз. Я, например, трудился лаборантом в геофизической экспедиции, а потом грузчиком на хладокомбинате. И очень многое из своей работы вынес — на всю оставшуюся жизнь.
— Да что ты вынес... — презрительно проговорила мама. — Коробку мороженого со склада... Такой труд только увеличил уровень твоей дебилизации!
Папа вышел из-за стола и пошел в комнату.
— Ты что, обиделся? — пошла за ним мама.
— Вовсе нет.
— А зачем тогда встал?
— А что попусту языком молоть?
— Ладно, не ерепенься... Я ж не запрещаю тебе покупать дешевые штаны. У всех свои слабости...
— Вот не буду ему давать ни копейки — и посмотрю, как он запоет.
— А тут петь нечего — придется снабжать его мне.
— А я и тебе давать не буду.
— Тогда я буду вынуждена с тобой развестись. При этом забрать у тебя все наши финансовые запасы. А также, естественно, все имущество, — и мама сделала вид, что смеется. — Вместе с квартирой, — добавила она и засмеялась по-настоящему.
Папа снова уселся на диван и стал смотреть куда-то в сторону. И сидел так до тех пор, пока ему не захотелось спать. После чего он лег, накрылся пледом и заснул. И спал до тех пор, пока не пришла мама и не согнала его с дивана.
— Перемещайся в спальню, я уже скоро тоже ложусь, — сообщила мама. — Или, может, ты хочешь, чтобы я спала одна?
— Нет, — ответил он и его обида почти прошла.

3.11. И только та, что вдалеке...
Мелкие капли дождя ударяют по правой щеке.
Мелкие капли невзгод ударяют по...
По левой щеке? По мертвой, по жуткой, по мутной реке? По тому, что вслух боимся назвать как-либо и даже про себя называем иначе? По чему? Как много вокруг предметов и насколько все они не отвечают требованиям минуты!
Понимает некто в стоптанных кроссовках —
всякой чуши в банку насовать несложно.
Только долго ль что хранится будет?
И все же, может, по мозгам? Или по голове, хранящей мозг? Иль по ушам, растущим на голове, как грибы? По чему-то еще, более уместному, лучше вставляющемуся? Все, до чего есть возможность дотянуться, находится в состоянии кривом и вывихнутом, как вопросительный знак, написанный безруким слепым, взявшим в рот огрызок карандаша.
Почему слова не лезут в строки?
Потому что мысли кособоки.
Потому что постоянная скособоченность является отличительной чертой тех, кому неуютно ходить под зонтом. Тех, для кого плечи хорошей куртки, совсем недавно бывшие благородно-зелеными, а нынче покоричневевшие от воды, не являются существенным аргументом. Тех, у кого наблюдается прямая пропорциональная зависимость частоты вышагивания от количества воды, падающей с небес.
Приходит невидимый кто-то
и бьет нас бесстыдно по носу —
вон там, за углом, в буераке,
валяется наше безумье...
Это я, оказывается, уже доплелся до свалки. Она тянулась от шоссе влево, занимая неглубокий котлован, который по одним преданиям являлся остатком противотанкового рва, по другим — воронкой от гигантской авиабомбы, недонесенной немцами до Москвы в сорок первом. Около дороги валялась всякая разноцветная мелочь, а подальше начинались штуки посолиднее — от банок, бутылок и полиэтиленовых пакетов с бытовым мусором до деталей машин, огромных мешков с неизвестным содержимым и обглоданных железобетонных плит. В отличие от последних лет, в котловане в этом году было полно воды. Бурая, местами позеленевшая жижа производила гадкое впечатление. Лишь белый холодильник, торчащий из нее девственным айсбергом, вносил веселую нотку в общее безобразие.
От помойки у края дороги
влекусь в паранойе туда,
где снова помойки, где снова дороги,
где всё — как всегда...
Резко закололо в пятке. Запрыгав на одной ноге, я развязал ботинок, снял его и принялся вытряхивать. Маленький бутылочный осколок имел трапециевидную форму и был похож на строительный скребок для кукольных домов. Я подумал, что стекло могло войти под кожу очень глубоко и без врачей его было бы невозможно вытащить. А где их здесь взять, в десяти километрах от ближайшего города? Но мне повезло, мне было даровано везенье: со мной ничего не случилось... И мое настроение стремительно пошло вверх.
Идти стало легко, я не шел, а летел. И не было ни единого человека вокруг. И на шоссе — ни машины. И никто не был мне нужен. И ни о чем не хотелось ни размышлять, ни знать. И дождь уже почти прекратился. И что-то светлое мерещилось впереди. Не на дороге, а где-то там, за кустом, за поворотом, — если пойти по лесной тропе далеко-далеко. Если, конечно, не сбиться. И если тебя там не поджидают те, кто не хочет, чтоб ты добрался до этого места. Если вообще у тебя хватит сил дотуда дойти, даже если тебе никто не будет мешать. А ведь мешать наверняка будут... И мое настроение опять упало.
Мгновенье хохота — и плачь,
мгновенье слез — и снова хохот...
Идти и вправду осталось совсем чуть-чуть. Не останавливаться же, пройдя девять десятых пути. Если смог пересилить себя и столько прошагал, то это просто смешно — размышлять, сумеешь ли ты пройти еще немного.
Два-раз, раз-два,
голову ерундой не позволяем себе забивать.
Настроение все лучше и лучше, телу все легче и легче, ты уже не двигаешь конечностями, а превращаешься во флегматичное животное принципиально новой генерации, которое настолько всегда погружено в свои мысли и мечтания, что бредет и дремлет на ходу, не замечая перемещаемого груза. Оно перемещается и не считает себя обделенным и обиженным, поскольку не считает себя слугой кого-либо — и даже наоборот...
Обидно не то, что ушла ты к другому, —
обидно, что ты не боишься уйти...
Я вошел в калитку и повернул к пруду, полному ярко-зеленых лягушек и черно-серых жирных пиявок. На противоположном его берегу стоял старым невзрачным сарай, отражающийся в чуть рябоватой воде. Его отражение, в отличие от оригинала, виделось энергичным, сказочным, притягивающим.
Наконец можно было остановить взгляд на чем-то приятном — и погрузиться, не сходя с места, в воду, внутренне успокаиваясь, расслабляясь, рассматривая тех, кто проживает в этом подводном форте, прикасаясь к праздничным шелковым одеждам спешащих по коридорам призраков, прислушиваясь к наполняющему залы шепоту любовных историй, вдыхая проникающий сквозь трещины в стенах сладкий дурманящий аромат благовоний, облизывая губы в предвкушении торжественного поглощения пищи по случаю моего появления...
Уже показался голубой край нашего дома, когда сзади раздалось дребезжание приближающегося велосипеда. Я скосил глаза вбок и назад — и велосипед промчался мимо меня с другой стороны, так и не показав лицо седока.
И растерянность клубится туманом —
растерянность не от отсутствия знаний,
а от отсутствия точных прогнозов,
от отсутствия чувства уверенности,
от присутствия чувства отсутствия.
И день вскоре закончился. В доме все стихло, и замерло все вокруг — лишь пьяный сосед изредка пройдет к своему сараю погрохотать там пустыми бутылками.
Днем была нормальная температура, теперь же что-то испортилось. Части тела приходится прикладывать к боку печки, стоя на табурете: снизу кирпичи холодные и только на высоте полуметра начинают теплеть — чем выше, тем горячее. Одну ногу, затем другую. Пока одна нагревается, другая остывает и замерзает. Пока одной делается нестерпимо горячо, другая уже перестает чувствоваться. Нога раскаленная возвращается на табуретку, окоченевшая прижимается к кирпичам — и начинается вторая половина цикла.
Потом я слезаю на пол, с трудом нахожу тапки и шаркаю к столу. На белом листе появляются закорючки, складывающиеся в кривые линии — с изгибами и пересечениями, с разными уровнями и наклонами. В этом лабиринте мне известны все входы и выходы, все перекрестки, тупики и ловушки — а выбраться все равно не выходит: когда ты не можешь пошевелиться, все твои знания оказываются пустым бутылочным звуком.
Решение загадки все еще остается за горизонтом, а плоть уже успела замерзнуть и заново хочет прижаться к печке.
Одновременно хочется курить. Я думаю, с чего мне начать — и выбираю второе. Осторожно выбираюсь на улицу и с удовольствием наполняю легкие ядовитыми дымами. И оледеневаю окончательно.
И ночь такая лунная,
и ночь такая звездная,
что хочется задуматься
о чем, не знаю сам.
И думаешь, не стоит ли...
И думаешь, не стоит ли тебе еще что-нибудь сделать, пока есть силы. Ты думаешь, думаешь, никак ни на что не решаясь, — и в этот самый момент все лопается: был в шарике воздух, и был шарик пузатым и упругим, занимал кучу места, был красивым и с ним было интересно играть в циркового морского котика. Но вот он лопнул и превратился в паршивую мокрую тряпицу, которую даже трогать неприятно, которую следует как можно быстрее выкинуть — чтобы не было напоминания о том, как хорошо было раньше и как паршиво стало теперь.
Отныне на то лишь хватает сил,
чтобы ругать себя.
Ругать за все: за тупое хождение вдоль помоек, за неустойчивость психики, за то, что время сыпется, а дела стоят и не знают, поведет ли их кто-нибудь и доведет ли куда-нибудь...
Потеряно время, потеряно.
Плакать и бить в барабаны!
Бить по лбу. Себя — по лбу. Чтобы активнее думалось. Чтобы вообще думалось перед тем, как делалось. И непрерывно бить в барабаны, — не забывая при этом, столько энергии тратится на это биение. Не забывая и о том, что плакать допустимо лишь тогда, когда не выходит не плакать.
Только я вернулся в свою комнату, некто загудел у меня над ухом, а затем сел на него. «Что за придурок летает в такую погоду, к тому же в полутьме?» Я с испуга больно хлопнул себя — но маленький птеродактиль уже улетел, испугавшись, наверно, еще сильнее.
Уши мои — аэродром,
губы мои — река,
палец же мой — клоун смешной,
крутящийся у виска.
Вот это уже хорошо. Главное — естественно, без надрыва. Что-то получилось — и уже можно жить без чувства вины за бесплодно прожитый день.
Плод мал, но все же это плод —
не почка и не лист.
Пора спать.
Поскольку в ста километрах отсюда у меня есть жена. Которая однажды объяснила мне, что юности больше нет. И ночью следует спать, а бодрствовать днем. И нет ничего удивительного в том, что раньше правильным казалось обратное.
Жениться следует для того, что понять: юность прошла. Она когда-то была — и вот уже покосился памятник на ее могиле.
И только та, что вдалеке,
все знает обо мне.
О том, что я давно в реке
лежу на самом дне.
О том, что я о ней — увы —
не знаю ничего.
О том, что лишь в борьбе...
Продолжения нет. Да и начало какое-то туманное, непонятное, невразумительное. А время все течет, проходит, пролетает, промелькивает крикливой вороной — и от этого горько. И смысл видится лишь в борьбе с этим неверным мельтешением. И нет под рукой занятия, которое соответствовало бы этому смыслу.

3.12. Отдых за границей

Он был мнителен и считал, что у него ужасное здоровье, поэтому большую часть доходов тратил на лекарства и отдых за границей. Отдыхать он, наверно, мог и на родине, но его жена не признавала отечественного сервиса.
— Тебе в тарелку нальют помои и назовут это украинским борщом, — говорила она. — И ограбят. А потом обвинят в том, что ты сам себя и ограбил — и посадят. А в тюрьме заразят туберкулезом и залечат до смерти. И даже труп не отдадут.
— А в Париже у нас унитаз не работал, вспомни, — парировал он. — И цены там были бешеными, и подозрительных типов по улицам шлялось больше, чем в Москве.
— Даже не смей мой Париж с чем-либо сравнивать! — возмущалась она. — Там Эйфелева башня, Елисейские поля, а у всех жителей имеется особый шик, который твоему пониманию недоступен!
Спорить с ней было сложно. И вообще разговаривать.
— Давай поедем в Италию, — предлагал он. — Сначала экскурсии по пяти городам, затем десять дней на море.
— Нет, я хочу в Исландию, — упрямилась она. — В «страну льда и огня». Хочу забраться на ледник, а затем спуститься в жерло вулкана и увидеть, как течет лава, сжигая все на своем пути. Я видела передачу...
— Ты уверена в своем желании? — сомневался он. — Это ведь безумно дорого. И самолетом лететь надо.
— Денег на жену пожалел?! Воздушных ям испугался?! Что ж, можешь оставаться. Я найду того, кто мне составит компанию, — пожимала она плечами.
— Нет, пожалуйста, если ты настаиваешь... — шел он на попятную.
И они снова ехали в Париж. На этот раз у них в номере было полно тараканов, окна выходили на грохочущий проспект, а завтраки были столь скупы и невкусны, что после них хотелось плюнуть кому-нибудь в рожу.
— Зато мы поднимались на Монмартр, были в районе Дефанс и познакомились с очень милым портье, — возражала она.
— Но ведь ты сама утверждала, что тебе там крайне не понравилось! — напоминал он.
— Когда это?
— Неделю назад.
— Не ври!
— Зачем мне врать?! Было такое, точно помню, — не унимался он.
— Как ты мне надоел... — качала она головой, брала что-нибудь тяжелое и бросала в него.
Когда он чувствовал, что может поймать, то ловил, в других же случаях старался отпрыгнуть в сторону или спрятаться за спинкой кресла.
Она же уходила на кухню и начинала кому-то звонить. Но ближе к ночи всегда возвращалась.

3.13. Колыбельная

Ой ты, девонька моя непослушная, ой ты, лапонька моя непроснувшаяся. Не просыпайся от ярких молний, от далекого грома, от гудения ветра — что тебе все эти непогоды...
Ой ты, ласточка моя раскинувшаяся. Ручейком плывешь беззаботным, смешливым, непуганным, берега свои не дергаешь, не терзаешь, не мучаешь.
Ветер холоден, да не яростен, не разбудить ему успокоившуюся разбойницу. Убегайте, камни осклизлые, улетайте, звери мохнатые, уплывайте, вихри сумбурные, — не разгневать вам мою проказницу.
Только что ж тянет под ребрами столь тягуче? Откуда предчувствие того, что случится? Неужели не уберечь сон этот пуховый?
На выступах острых порогов каменных проснется моя красавица, расплескает мягкость свою, широкой рекою расправится, рыжей глиной возмутится, пенными бурунами оденется, неверной радугою изогнется, на скалы острые стремглав взольется...
А пока, ой ты, девонька моя непослушная, ой ты, лапонька моя непроснувшаяся, не просыпайся, не открывайся... Недолго осталось.

Мой друг Андрюша

Под изделием два-ноль-семь, прямо на почерневшем линолеуме, кто-то лежал. Я толкнул его ногой, но реакции не последовало. Я двинул сильнее.
Лежащий зашевелился и показал лицо. Оказалось, что это Андрюша, переданный нашей лаборатории в прошлом месяце на поруки.
— Что, пора уже? — спросил он.
— Пора, — кивнул я.
Он ушел, но минут через десять вернулся.
— Ты чего наврал? — удивленно и обиженно стал он мне выговаривать. — Я притащился на проходную, а мне там: «Совсем оборзел, столько еще до конца, а он такой-сякой...» Я ж у вас на особом положении, на поруках — вам нельзя меня засвечивать!
— Канай отсюда, — не глядя сказал я и продолжил налаживать приборы.
Я долго возился с ними, но у меня так ничего и не получилось. Я пошел в соседнюю комнату, затем в курилку, затем в туалет — и там наконец обнаружил Андрюшу.
— Почему ничего не работает? — со злобой напустился я на него. — Ты включал сам что-нибудь?!
— Ты чего?! Серега знает! Там утром что-то полетело... Серега покопался, потом решил, что на завтра ремонтников закажет...
— А почему сразу мне не сказал? — расстроился я. — Для чего я, по-твоему, приперся? Тебя будить?
— Я думал, что для этого, — искренне ответил Андрюша. — У меня было однажды: я в обед выпил — и вскоре так крепко заснул, что проснулся только в первом часу ночи... Прихожу на проходную — а там Нюся-охранница дрыхнет. Почти все пуговицы расстегнуты, даже трусы чуть-чуть видно...
— Во сколько ремонтники будут? — перебил я.
— Не знаю.
— Ладно, спи дальше, — и я двинулся к выходу.
— Учти, я тебя пришибу, если еще раз меня не по делу разбудишь, — услышал я.
— Тебя в унитаз головой засунуть, или как? — мирно спросил я, развернувшись на сто восемьдесят градусов.
Андрюша засмеялся, притворно прижал руки с груди ладонями наружу и запричитал:
— Не надо, дяденька, я хороший, я больше не буду.
Я припер его плечом к стенке, и стал давить изо всех сил.
— Ты меня сейчас раздавишь, — со смехом закричал Андрюша и больно дернул меня за волосы.
Я в ответ врезал ему под дых и снова пошел к двери.
— Теперь я тебя, гад, точно пришибу, — прошипел он мне вслед.
Когда я на следующий день вышел с проходной, прошел метров двести и завернул в подворотню, чтобы сократить путь до метро, мне навстречу выскочили двое. В руках у них были палки, похожие на металлические. Я оглянулся — там появился еще один.
Я рванулся в его сторону, но почувствовал, что первые двое меня догоняют. Ощутив пронзительную боль в затылке, я продолжил бежать, но ноги вдруг стали ватными, обшарпанные стены медленно поползли вверх, а свет совсем иссяк...
«Если я выживу, то тебе, Андрюша, не жить», — подумал я.
Но я не выжил.

3.14. Предисловие

Когда темным холодным вечером все собираются у тепла и просят меня о чем-нибудь рассказать, я обычно поотнекиваюсь для приличия — и начинаю.
Рассказываю, что помню. И что мог бы помнить. Что происходило и что могло бы произойти. Что мне давным-давно нашептывали глухой ночью в дешевой гостинице и что я когда-то подслушал, сидя в прибрежных кустах наполовину в воде. А также то, что мне приснилось. И еще то, что взялось неясно откуда. И многое другое. Даже то, о чем не следовало бы, наверно, никому знать.
И ни о чем не жалею. Потому что будешь о чем-то жалеть — никому ничего не расскажешь.

Раздел 4. Нечеловеческие истории

4.1. Тишина

Закаленное стекло разделило мир на две неравные части — и неверная круговерть чаинок, возбужденно преломляясь в колеблющемся хороводе граненых стенок, билась в тщетной попытке осознать цель деяний очкоглазого существа, породившего это кружение.
Существо не слышало этих попыток, ибо слух его был недостаточно тонок.

4.2. Умри — прощай

Умри, невыносимое «я».
Умри и прощай навеки.
Прощай с тихой надеждой, что никогда больше тебя не увижу.
Ни тебя, ни твоих мучительных несообразностей.
И не будет мне от этого легче.
Ибо все мы невыносимы.

4.3. Углы обзора

Смотрим — и не видим. Не смотрим — и видим. Когда как. Как лягут кости. И чьими они будут...
Ибо угол обзора порой достигает двух пи радиан всего лишь в результате скрупулезного сравнения содержимого пары одинаковых шкур.
Говорим — и не произносим ни слова, и приходим в отчаянье. Но вскоре обнаруживаем, что нас прекрасно слышат — и получают от нас информации даже больше, чем мы ее собирались передавать. И открываем для себя, что понимание слабо зависит от сказанного. И мы начинаем познавать предметы, не видя их. И наши собственные кости ложатся в конце концов в соответствующем порядке.

4.4. Зеленые поминальные слезы

Она умерла у меня на глазах. Цветной завиток, слегка украсивший нежилую равнину, оказался последним. Сколько можно трясти ее, заставляя выплевывать стебельки замысловатых растений... Негоже с мертвыми так обращаться.
Лучше вспомнить о ней. О том, сколько сил перешло от нее на пустые пространства, сколько крови некрасной перелилось в жилы плоскотелых существ. О том, как она возрождала сухие каркасы карандашной растительности. О том, как однажды предновогодней порою она помогала раскрашивать письма для тех, кого она никогда не увидит.
Но разве нельзя ее оживить? Ведь то, что для этого нужно, носит отнюдь не волшебный характер.
Но только какой будет кровь? Рыжей: веснушчатой, глинистой, струящейся смехом? Синей: небесной, морской, освежающей бризом? Черной: земельной, ночной, завершающей будни? Красной: огнистой, красивой, проходящей сквозь сердце? Бесцветной: секретной, туманной, тающей в дымке?
Она возродится, чтобы снова уйти. Чтобы снова многое сделать перед уходом.

4.5. Избранные высказывания

И тогда я сказал: «Не хочу!» И тогда ты сказал: «Это, как в том анекдоте...» И тогда он сказал: «В архив!» И тогда она сказала: «Вот еще!» И тогда оно сказало: «Девальвация парадигм чревата нонконформизмом». И тогда мы сказали: «Настоящий акт составлен в том, что стороны договорились о нижеследующем». И тогда вы сказали: «Долой!» И тогда они промолчали.

{Главная страница} {Наши авторы} {Детский сад} {Птичка на проводах}
{Камера пыток} {Лингвистическое ревю} {Ссылки}
{Творческий семинар} {Пух и перья}