Последний день августа рассказы

Блюз для Натали
Ей нравилось, когда ее имя произносилось именно так:
- Натали.
На - та - ли. Три звонких слога. Ступенька в три лестницы. На любые другие варианты произношения имени - кривилась: "Какая я тебе Наташа".
Она была музыкант - преподавала сольфеджио в училище. Подыгрывала в кафе саксофонисту. Саксофонист играл когда-то в большом настоящем оркестре. Целый угол в квартире был оклеен гастрольными афишами. На них - он в блестящем концертном костюме с бабочкой. Золотой инструмент прижимался к груди. И надпись наискосок: "лауреат международного конкурса..." Затем, как водится, карьера пошла на убыль, слава не может длиться вечно, он стал заурядным лабухом. Вернее, не заурядным, а с богатым прошлым профессионального музыканта. Преподавать у него не заладилось: однообразные упражнения не очень способных учеников утомляли.
Натали нравились его импровизации, похожие на блуждания по незнакомому городу, когда известен адрес, а все остальное - незнакомо. Саксофонисту нравилась Натали. Ее руки, как бабочки, или белые птицы, взлетали над клавишами в одном месте, чтобы тотчас же опустится в другом. После выступления саксофонист галантно целовал Натали руку. Они были неплохим дуэтом. Кафе изрядно теряло в выручке, когда по разным причинам они там не играли.
Саксофонист не раз приглашал Натали к себе. Он рассказывал о своей коллекции пластинок, о гастролях, о своем понимании джаза:
- Сейчас все не то, - говорил он. - Джаз - это ветер над морем, это кровь на лезвии ножа, это чесучовые пальто и автоматы "Томсон"...
Он при этом возбужденно размахивал руками.
Натали выслушивала его, а затем отказывала в просьбе. Ей нравилось отказывать. Улыбаться в ответ на его "извините". Легонько, в знак прощания, трогать за плечо. И исчезать в сумерках, чувствуя спиной его взгляд. Красивая женщина, улыбка природы.
Саксофонист возвращался домой и включал джаз. Звуки музыки, ставшие жизнью, снова окружали его. Долго курил, размышляя о том, а не стар ли он для таких женщин. Нет былого блеска. Или музыканты, спустя десять лет, перестали быть объектом повышенного интереса? Десять лет назад блеск был. Десять лет назад было все. А сейчас - квартира на окраине страны, где никто не слышал Сонни Роллинза. Бывшая жена, вернее, бывшая последняя жена, теребящая с деньгами и дни, похожие как отражение в зеркале...

Натали не всегда возвращалась домой именно так. Бывало, за ней заезжал кто-нибудь из очередных кавалеров. Бесшумно тормозил иностранный автомобиль, Натали садилась на переднее сиденье, и они трогали с места, обдавая несчастного саксофониста запахами чужой, нереальной жизни.
Впрочем, саксофонист мог и сам немало рассказать о роскошной жизни. Любой "звезде" есть о чем рассказать. Вспоминать он не любил. Уж очень контрастировали те дни и эти. Одно расстройство. Да и кому нужны былые заслуги?

У него была фотография Натали. Она подарила ему на память.
Карточка лежала на столе, он смотрел на нее. Натали стояла на набережной в каком-то южном городе. Опиралась о серый каменный парапет. На заднем плане белели треугольники парусов яхт. Ветер сбил прическу. Обычное фото. Такие снимки хорошо подписывать: "До встречи в Евпатории", к примеру. Он смотрел на фотографию, затем вытащил из чехла саксофон и начал наигрывать мелодию. Музыка уводила от мыслей, саксофонист увлекся...

- Сейчас мне бы хотелось сыграть для вас один блюз, - сказал саксофонист. - Мы его не репетировали. Натали тоже услышит его впервые. Вы, если хотите, можете продолжать кушать и дальше, но, быть может, на несколько минут отвлечетесь и послушаете меня как следует.
И заиграл. Звуки взлетали к потолку и рассыпались о стены. Гимн бесстрашной юности сплетался с витиеватой темой вынужденных компромиссов, марш отчаяния настигал менуэт непризнанности, шансон легкого флирта сменял танец одиночества. Кода блюза прозвучала в абсолютной тишине. Даже грузчик вышел из подсобки.
Впервые здесь зазвучали аплодисменты.
Натали удивилась:
- Почему ты не играл его раньше?
- Потому что я сочинил его сегодня ночью, - с достоинством ответил саксофонист.
И добавил:
- Для тебя.
- Спасибо, - сказала Натали. - Это было очень трогательно.
Затем они отыграли свою обычную программу. Саксофонист импровизировал как на сцене. Было здорово играть по-настоящему снова. Натали едва поспевала улавливать смену интонации.
Потом они стояли на улице, прощались.
- Ну что? Завтра как обычно? - произнесла Натали.
Он хотел сказать ей что-то важное, про блюз, про себя, про то, что нельзя все время играть только в кафе, надо бы начинать двигаться дальше, но не нашел что, ответил:
- Да-да. Конечно.
Она развернулась и отошла к обочине. Тут же притормозил автомобиль. Электронные ритмы из его акустической системы гремели на всю улицу.
- Вот сука, - сказал он, докурил и вернулся в кафе.
Выпивка для него была бесплатной.

Последний день августа
Летом у меня все хорошо было. Я любил "Роллинг Стоунз", и даже выучил несколько песен наизусть, и напевал их при каждом удобном случае. А она любила меня. Но не за то, что я любил "Роллинг Стоунз", а просто так. Любить кого-то можно и просто так, а не за какие-то там достоинства. Сами виноваты, раз такого с вами не случалось.
Мы гуляли все лето, и надоесть друг другу не успели. Ходили на золотой пляж. Золотой не от желтого песка, который в иные солнечные дни жег пятки, и мы не могли по нему пройти спокойно, только бегом, а золотой оттого, что такое у него было название. Водитель автобуса так и объявлял остановку: "Золотой пляж". Мы ходили на Золотой пляж, устраивались на берегу, и она убегала к воде. Она там купалась, и махала мне из воды. Вода блестела, словно бы ее поверхность состояла из тысяч маленьких зеркалец, смотреть было больно, но я всегда ее находил среди других. Затем она возвращалась, с волос капала холодная вода, а на пледе, что мы расстилали, от ее мокрого тела оставался след..
Но вот сегодня наступил последний день августа, и мы идем вдвоем. Нам грустно. Кажется, все сохранилось по-прежнему, и даже еще можно сходить на пляж, но первые знаки осени - желтые листья - исподволь золотят аллею. А ей предстоит дорога. Каникулы закончились - очередной семестр.
Еще несколько дней - и она будет исправно посещать лекции в далеком столичном городе, выводить в тетради слова детским почерком (буквы стоят отдельно одна от другой), едва поспевая за седым лектором. Показывать подругам фотографии, что мы наснимали на пляже. Студент со смешной фамилией Рыжиков будет скрывать ревность за восторженной фразой: "хорошие фотки". Но у него это плохо получится, она засмеется.
Да и я не буду сидеть сложа руки. Вернется с Севера зима, и мне прибавится работы. Рассчитывать очередные узлы. Пенять операторшам за медлительность. Выбивать деньги у начальства на новое оборудование. Много будет работы. Я, может, в заботах успею позабыть, что есть теплые дни, и всех проблем - прогноз погоды. И где-то далеко учится она.
Затем - незаметно, словно бы шепотом, настанет весна. А там и лето.
Летом возвратится она. Как всегда, немного другая. Она не приезжает на зимние каникулы, во-первых, дорого, а во-вторых, у нее частенько бывают "хвосты"...
Потому-то мы и не надоедаем друг другу. Успеваем измениться за время разлуки. Впрочем, разлуки - сказано неверно. В общем, за то время, что мы не видим друг друга. Мы и писем не пишем. Зачем? Летом возвратится она и мы, наверное, снова пойдем гулять. Купаться на Золотом пляже. Она, выбежав из воды, вздрагивая от холода, прижмется ко мне мокрой спиной. И море, как тысячи маленьких зеркалец, будет блестеть на солнце.


Розовый период Павла
Некий молодой человек, не по возрасту страдающий приступом бессонницы, берет чистый лист бумаги и пишет следующий текст, припоминая один случай из своей жизни:

"Если вы, к примеру, художник, или считаете себя таковым, но у вас нет своей мастерской, то приходится трудиться дома. Расставляются вдоль импортной "стенки" картины, квартира превращается в небольшой запасник, склад прикладного искусства, обитель творческих замыслов.
Короче говоря, беспорядок.
А мы-то с Аленкой и забежали всего на минуту. Срочно понадобилось забрать какие-то мелочи. Но Маша - милая приветливая хозяйка, естественно, мы задержались. Ее дочь - годовалая Полина - строила уморительные рожицы.
Галина Сергеевна, мама Маши, она же - теща художника Павла, взволнованно поглядывала на нас: - Павел, они тебе не мешают? Может быть, накрыть им чай на кухне?
- Нет, нет, - ответствовал Павел. Разрешил, таким образом, присутствовать при создании очередных "шедевров". И, окидывая взглядом холст, продолжал водить кистью.
Я незаметно посмотрел на его работу. Павел вдохновенно творил. Трудился над пейзажем. Время от времени он разглядывал какую-то открытку. Правда, сходства между открыткой и пейзажем я не обнаружил. Видимо, открытка была нужна ему для чего-то иного.
Павел творил, между делом перебрасываясь со мной фразами.
- Что нового? - спрашивал он.
- Ничего особенного, - говорил я. - Работаем.
- А я заказ выгодный получил. Одному коммерсанту надо офис пейзажем украсить. Заработаю немного и пора уже в Иркутск ехать - выставку оформлять.
Сколько я знаком с Павлом, он едет оформлять выставку.
Дамы продолжали беседовать между собой.
Павел вдруг поднялся и включил видеомагнитофон. Пояснил:
- Фильм новый купили. Про художников.
Начался фильм. Дамы в платьях, мужчины в цилиндрах, первые автомобили, жаркие споры об искусстве наступившего века.
Преисполненная важностью момента, глубиной духовных исканий своего творческого зятя, Галина Сергеевна с трепетом подошла к импровизированному мольберту. Деловито бросив взгляд на работу (обычно таким взглядом домохозяйки смотрят в борщ - "хватает ли укропа?"), она произнесла:
- Вот здесь, Паша, розового добавь.
Паша кивнул, смешал на палитре краски, затем добавил розового тона туда, куда указывала теща. Лучше, по-моему, не стало. Фрагмент зимнего пейзажа приобрел странный помоечный оттенок.
Мы продолжали беседовать, видео демонстрировало страсти парижской богемы.
- Сережа, можно тебя на минутку, - попросила Галина Сергеевна заговорщицким тоном.
- Можно.
Я приподнялся и проследовал в коридор.
- У тебя сигарета есть? - спросила Галина Сергеевна. - Я так переживаю за эту работу. Паша делает такую талантливую вещь.
- Я не курю, вы же знаете.
- Странно. Ты же писатель. Ступай.
У Галины Сергеевны все люди делятся на "художников", "писателей", "больших начальников" и всех остальных. Сама она сочетала в себе категории "больших начальников" и "писателей". Недавно ее стихотворения опубликовала газета "Знамя". Там были строки: "снилось что-то синее, в дымке голубой, обернулось невеселою женскою судьбой".
К назначенному часу подошел клиент. Мы с Аленой засобирались уходить. Взволнованная Галина Сергеевна принимала у покупателя дубленку, что-то говорила о живописи. В ее цитатах слышались нотки экскурсовода провинциального краеведческого музея: "Посмотрите направо, здесь у нас "Рассвет на Байкале", посмотрите налево, там - поделки из бересты".
Клиент прошел в комнату. Его вид говорил об успехе его предприятия. Дорогой пиджак, модные брюки. На ремне темнел пейджер. Средний палец левой руки украшал перстень.
Павел развернул картину к покупателю.
Клиент внимательно посмотрел, затем произнес:
- Хорошо получилось. Нормально. Но взять я ее не могу.
- Почему? - воскликнул Павел.
- Да вы что! - возмутилась Галина Сергеевна.
- Розового цвета маловато".

Молодой человек просматривает написанное, остается чем-то недоволен, и переписывает финал вот так:

"Клиент внимательно посмотрел, затем произнес:
- Хорошо получилось. Нормально. Но взять я ее не могу.
- Почему? - воскликнул Павел.
- Да вы что! - возмутилась Галина Сергеевна.
- Розового цвета многовато".

Молодой человек недовольно морщится и идет, наконец, спать.

Я снял квартиру у бывшей любовницы
Я снял квартиру у бывшей любовницы. Она уезжала в другой город, к родителям, а продать жилье не смогла.

- Живи пока, - она сказала.
Я отдал деньги за полгода вперед. Она протянула ключи.
Эти ключи были когда-то моими. Она даже брелок мой оставила. А мечтала избавиться от всего, что может напоминать обо мне. Не сбылась мечта. Да и часть вещей принадлежала мне. Затем я что-то забрал с собой, а теперь придется перевозить снова. Круговорот барахла, а за ними - нелепые ссоры, подозрения в измене, слезы, упреки, "последние разговоры"...
Из мебели мне в наследство перешел диван. Зеленый плед она тоже мне оставила. Мы его вместе покупали. Еще один след прошлого.
Я иногда думаю: а не слишком ли много прошлого?
Прошлое - это почва, где вязнут наши корни...
- Девок водить будешь? - полушутя спросила она.
- А кого еще? - ответил я.
- Позвони мне как-нибудь. Или напиши... - сказала она.
- Естественно.
Моя бывшая любовница - хорошая. И что, спрашивается, мешало нормально жить. Нет, надо было...
Я проводил ее на вокзал. Подал сумки в вагон. Мы поцеловались на прощание, и каждый остался наедине с собственной жизнью...

Ну вот, Серж. У тебя есть, наконец, жилье. Несколько квадратных метров, в рамках которых ты никому ничего не должен. Не считая оплаты... Не этого ли тебе хотелось больше всего в последнее время? Тишины и одиночества.
На сколько хватит тебя сейчас?
На следующий день я перевез вещи. Водрузил в угол телевизор. Свалил в кучу книги. Разместил по стенам колонки музыкального центра. Поставил в угол гитару.
И начал жить.

Стою вот, смотрю в окно. Ловлю себя на мысли: это не первая квартира, которую снимаю, и дома за окном разные, а вид - один и тот же. Представьте себе: дома разные, а вид - один и тот же. Будто и не уезжал никуда.
Иногда я напоминаю себе некоего странника, кочующего с одного места на другое. Только ареал моих скитаний ограничивается чертой города. Нигде не могу ужиться. Здесь тоже месяцев на семь, не больше. Меняя квартиры легко чувствовать себя свободным. Если понимать под свободой равнодушие. А равнодушие - синоним покоя.
Это первый раз тяжело переезжать. Обживаешься, знакомишься с соседями, привыкаешь. Позже привычной становится смена жилья.
Отсюда мне чуть дольше добираться до работы. Но это мелочи.
Письмо бывшей написать, может. "Живу хорошо, квартира у тебя теплая. Соседи на меня не жалуются. Целую. Серж"
И еще. На окраине иная атмосфера. Близость к лесу и удаленность от центральных улиц делают твою жизнь более размеренной. Суета остается в центре. К тому же, лучше пишется. Ах, да, я же, помимо прочего, еще и пишу. На что-то надеюсь. Оправдываю перед кем-то свою жизнь. Хотя писательство мне не приносит ровным счетом ничего. Кроме бессонницы. Папка с рассказами кочует со мной из угла в угол. Недописанные листы днями лежат на столе, захламляя его. Я иногда перечитываю черновики и, чаще всего, выбрасываю.
Слов и без меня много...

Раскрывается дверь в ванной, выходит Ингеборга. Ее, на самом деле, зовут Инга. Выпало служебное удостоверение из ее сумочки, я и подглядел. Но я буду называть ее Ингеборгой. Ей так больше нравится. А мне жалко, что ли? Тем более, есть в ее внешности что-то прибалтийское. Хотя родом откуда-то из-под Вихоревки. Вихоревка - районный поселок. Несколько пятиэтажек, обрамленных кривыми частными домами. На некоторое время я опять не один. До утра, по крайней мере.
- О чем задумался, Серж? - спрашивает Инга-Ингеборга, и включает фен.
- О нас, дорогая.
Фен уже работает, шумит, как маленькая турбина. Инга расчесывает волосы, и вся сцена неуловимо напоминает какую-то мелодраму, когда зрителю известно, что произойдет с героями, а сами герои еще ни о чем не подозревают.
- Что ты сказал? Повтори, я не расслышала, - произносит она и выключает устройство.
- Кто-то о нас все знает, - говорю я и приближаюсь, чтобы обнять.

Лебединая песня
Георгий Александрович Рябушинский, Жорик, маленький толстенький человечек, беспрестанно вытирая пот со лба, вошел, наконец, к себе в кабинет и плюхнулся в кресло.
- Ну и жарища! - сказал он. В кабинете никого еще не было, и Георгий Александрович сказал это самому себе. Затем он перекинул лист календаря. Тридцать первое августа. Этот день вошел в историю тем, что я пришел на работу - усмехнулся.
Еще несколько дней тому назад Георгий Александрович был в отпуске. В городе Волгограде. Дешевое яблочное вино, осетровая уха, прогулки на катере по Волге - много ли надо отпускнику. А затем отпуск кончился, наступила казенщина.
Работа редактора заводской многотиражки, известное дело, занятие скучное. В первом цехе у мастера юбилей, в третьем - нарушение техники безопасности, в заводскую столовую завезли консервы с просроченным сроком хранения. Рутина. Небольшой штат: две журналистки и фотограф выполняли поручения редактора. Ему же оставалось проверить факты, отобрать фотографии, да сверстать очередной номер. От верстальщика Георгий Александрович отказался, не увидев в процессе верстки ничего сверхсложного, с чем бы он не справился сам. В конце концов, размышлял Георгий Александрович, наша многотиражка не "Плэйбой" какой-нибудь.
Спустя некоторое время пришел фотограф Сердченко. Он поставил кофр на стол, и сказал:
- Ну, что, Саныч, по пивку?
- Неплохо бы.
- Номер-то готов?
Георгий Александрович поглядел в окно. Многолетняя грязно-желтая копоть осела на стекле. Смыть ее невозможно. Скоро даже в самый солнечный день ничего не увидишь, подумал Георгий Александрович, и сказал:
- Мелочи осталось доделать... Открывай.
Сердченко раскрыл кофр, и достал оттуда шесть бутылок пива.
- Холодное, - протянул Георгий Александрович.
- Я у наших брал. Из холодильника, - ответил Сердченко.
Через полтора часа газета была готова. Через два за газетой заехали из типографии. Виктор, печатник, высказался:
- Вы уже свою работу закончили, а нам...
Сердченко протянул ему бутылку:
- Возьми с собой.
Виктор взял пиво, газетные полосы, и исчез.
Пиво быстро кончилось. Сердченко пришлось спускаться на первый этаж. За вином. Георгий Александрович выложил бутерброды. Время до конца рабочего дня пролетело незаметно.
В электричке разгадывали кроссворд. Георгий Александрович никак не мог вспомнить наименование бухты, где в 18 веке был разгромлен турецкий флот. Сердченко рассказывал о поездке в Турцию. Причем так, что к его живописным воспоминаниям прислушивались остальные пассажиры.
Затем были киоски на автостанции. Пиво "Монарх" в пластиковой бутылке. На стене одного из ларьков чернела угольная надпись "идиоты", в связи с чем это место прозывалось - "Мужской клуб "У идиота". Пламенный проход вдоль главной улицы города. Жаркий спор об умственных способностях хозяина точки, торгующего дисками. Кейт Буш, утверждал Георгий Александрович, не может стоить больше семидесяти. Сердченко напирал на несоответствии цены и качества последнего концерта "Роллинг Стоунз". Хозяин торговой точки аргументировал большую цену высокими налогами. Как всегда.
Кафе на улице Мира. Несколько столиков, огороженных железной решеткой. Привыкшая ко всему официантка подавала водку с томатным соком. Георгий Александрович и Сердченко смешивали напитки. Заиграла музыка, Георгий Александрович, чувствуя прилив сил и наглости, приподнялся, отряхнул брюки и подошел к соседнему столику:
- Пззвольте, мадам!
Мадам позволила. Георгий Александрович обхватил талию партнерши и, переминаясь с ноги на ногу в такт мелодии, зашептал:
- Я вот редактором работаю. Скучная плохая работа.
Дама не смотрела на него. Она глядела куда-то в сторону, положив руки Георгию Александровичу на плечи. Сердченко устало следил за этой странной парой. Ему давно хотелось домой.
Музыка била из колонок. Они были единственными, кто танцевал здесь. Георгий Александрович смелел. Модные ритмы, а также то, что его не отшили сразу, придавали Георгию Александровичу уверенности. - А ведь ты знаешь, - снова произнес Георгий Александрович. - Я же поэт. Точно, я поэт.
- Почитай стихи, поэт, - рассмеялась женщина.
Тут Георгий Александрович попытался вспомнить что-то из своих стихов, обрывки фраз проносились в голове. Он ведь когда-то писал стихи. Говорили, неплохие. Сам завкафедрой, профессор Сергеев, отмечал способности. "Невесомый дым белесый", "словно птицы в этом небе", а дальше - никак. Он бормотал какие-то строчки, силясь восстановить хоть одно четверостишие, но у него ничего не получалось. - Что же вы, - настаивала женщина.
- Погодите, вот сейчас, еще немного...
И снова безуспешно. Он только и повторял: "я поэт, стихами умею, умею, слышишь".
Музыка закончилась. Сердченко приподнялся со своего места, придерживая кофр.
- Дурачок, - сказала женщина, деликатно освобождаясь от назойливого бестолкового кавалера.

Загранпаспорт
- Ну, сколько можно ждать, - раскапризничалась она. - Я устала.
- Давай подождем еще немножко, - попросил он. - Хочешь, мороженое куплю?
- Не хочу, - ответила она и отвернулась.
Он все же встал, похлопал себя по карманам, звякнула мелочь. Отошел к киоску.
Она осталась сидеть. В его сторону не глядела. Прикрыла глаза темными очками, превратилась в неприступную иностранку.
Стоит мне только отойти от нее, подумал он, как она становится для меня совершенно чужой. Сейчас подойдет к ней кто-нибудь, и она сразу же обо мне забудет.
Солнце палило так, что даже тень не спасала. Покупая мороженое, он обронил продавщице:
- Вам-то хорошо.
- Почему? - спросила та.
- Мороженое едите сколько угодно.
- Я его терпеть не могу.
Он вернулся, она принялась разворачивать мороженое.
- А вдруг он вообще не придет? - спросила она.
- Обещал, - уже с неуверенностью ответил он.
Они ждали третьего. Этот третий обещал им посодействовать с загранпаспортом. Они без его помощи могли не успеть подготовить все ко сроку. А у этого третьего были какие-то связи. Связи позволяли ему чуть возвышаться над своими друзьями. Добавляли уверенности в себе. Небрежно бросать фамилии высокопоставленных чиновников.
- Он только и делает, что обещает. Друзья у тебя, как ты сам.
Он уже и сам начал раздражаться. Зависимость от других - не лучшее чувство.
- А может, ну его? - произнес он.
- Как это - ну? - удивилась она.
- Не поедем никуда. Здесь тоже купаться можно неплохо. Или на Байкал съездим. Я ни разу не был.
- Ты с ума сошел. Это же Кипр! Целый год деньги копили. Вдруг подойдет?
Скамейка стояла в тени. Легкое подобие ветерка. Отчего еще не подождать.
Напротив расположился мужчина. Начал читать газету.
- "Коммерсант", - вслух прочитала заголовок она.
- Пойду пива возьму, - сказал он.
- Опять меня одну оставляешь, - надулась она. - Не можешь посидеть спокойно.
- Я на три минуты. Туда - и обратно, хорошо?
- Делай, что хочешь, - бросила она и повернулась в сторону.
Он вздохнул и подался за пивом. Сквозь витрину магазина, пока отбивали чек, смотрел на нее. Она подставляла лицо солнцу, хотя крона нависшей над скамейкой березы создавала завесу.
Мимо их скамейки проходили двое. Он внутренне напрягся. Они прошествовали дальше, едва скользнув взглядом по его девочке.
Он видел врага в каждом, кто обратит внимание на его девочку. И немного сердился, когда на нее не обращали внимания вовсе.
Вернулся с пивом.
- А твоего так и нет, - ехидно заметила она. - Он вообще знает, что мы здесь его ждем?
- Утром перезванивались. Он сам выбрал это место, ему так удобнее.
- А мне удобнее, например, у нас дома. Почему бы ему не прийти к нам домой? "Ему удобнее, ему удобнее", а сам... Пойдем, - сказала она. - Я устала.
- А как же Кипр? Деньги целый год копили...
- Без него не оформим?
- Мы постараемся. Можем не успеть только.
- Ну и что?
Она взяла его под руку. Он поставил пустую бутылку под скамейку.
Мужчина с "Коммерсантом" поднялся, глянул по сторонам, подошел к их скамье и бросил посуду в свой пакет. С глянцевой поверхности пакета маняще улыбалась Шэрон Стоун. Звала на Кипр, возможно.