А в марте того самого года, когда меня в очередной раз попросили из института, я был - учитель.
Учил я соседку с другого подъезда, восьмиклассницу, русскому языку. Она готовилась поступать в педагогическое училище.
Один из экзаменов - сочинение.
Темы сочинений, помимо программных, я выдумывал сам. Например - "Кто Печорин наших дней". Или еще что-нибудь в этом роде. Однако в ее, полных очаровательных наивностей, сочинениях, встречались интересные мысли. Я искренне радовался. Считал - если девочка справляется с моими чудачествами, то с классическими, набившими оскомину темами справится тем более.
Во вторник и в пятницу утром раздавался нерешительный звонок в дверь.
Я открывал. На пороге стояла моя ученица. Белый пакет с тетрадками выделялся на фоне ее темно-синего пальто.
- Маэстро, - говорила она, - маэстро, это я.
Маэстро же имел удовольствие вставать поздно.
Кроме того, маэстро имел удовольствие носить длинный махровый халат и, едва проснувшись, угощать себя кофе.
Ученица заставала его именно в таком виде: халат, босые ноги, чашечка с кофе в руках.
Было бы глубокой неправдой сказать, что маэстро не смущался в эту минуту. Он сходил с ума от стеснения! В особенности - от голых своих ступней.
Но маэстро страстно желал казаться не от мира сего, он мучительно боролся со своими чувствами. Он немало времени провел перед зеркалом, вырабатывая такой взгляд, такое выражение глаз, в котором читалось бы все что угодно, кроме истинных его чувств.
Маэстро широким жестом - правая рука отводилась в сторону (на запястье украшения из разноцветного бисера) - приглашал войти.
Ученица снимала пальто, маэстро допивал кофе и приводил себя в нормальный вид.
Она садилась за стол, выкладывала тетрадку, выбирала ручку.
У маэстро в специальном стаканчике имелся целый набор их разных форм и цветов.
Я диктовал из Набокова. Писателя, чей язык переполнен разнообразием всевозможных сложностей.
Затем - разбирали ошибки. Она задавала вопросы, я пояснял теорию.
То ли девочке действительно хотелось поступить в училище, то ли я был не таким уж плохим учителем, но с каждым уроком (как это ни странно) ошибок становилось все меньше.
После занятий мы пили чай.
Бутерброды - с маслом и сыром - готовил сам. Она часто просила включить какую-нибудь музыку. И как-то раз я поставил старую пластинку фуг Баха. Пластинку эту я взял специально. Мне же хотелось казаться не от мира сего.
Она удивленно вскинула брови, я самодовольно ухмыльнулся.
- А меня сегодня в кино пригласили, - заявила она, ожидая, видимо, моей реакции.
- Важнейшим из искусств для нас является кино, - ответил я, как бы подчеркивая полное свое равнодушие к ее жизни. Ведь все-таки я был учитель...
Судя по всему, для нее это были не просто занятия русским языком. Ей льстило внимание человека, по ее представлениям уже взрослого. Ее пятнадцать, мои двадцать один. Ее подростковые безрассудства комментировались с точки зрения моего опыта. Может быть.
Хотя какой там у меня опыт.
Она принесла большую коробку конфет - мы устроили последнее чаепитие
Наступило лето, и больше мы никогда не виделись.
Недавно узнал от ее родителей, что в училище она поступила, и даже закончила его, и уже работает где-то...
В общем, много чего было на свете. Она уж, верно, и забыла своего учителя.
А я помню зачем-то.
И русскому... Русскому теперь учусь сам.
