Михаил Савеличев. Тигр, тигр, светло горящий! (сокращенный конкурсный вариант)
---------------------------------------------------------------
© Copyright Михаил Савеличев, 1996
Email: mikhail@meprt.ru
Date: 12 Oct 1998
(главы из фантастической повести)
Произведение номинировано в литературный конкурс "Тенета-98"
http://www.teneta.ru
Полная версия романа расположена по адресу
http://moshkow.relline.ru:5000/win/ZHURNAL/savelichev.txt
---------------------------------------------------------------
То был Золотой Век, время накала страстей и приключений, бурной
жизни и трудной смерти... но никто этого не замечал. То была пора разбоя и
воровства, культуры и порока, столетие крайностей и извращений... но никто
его не любил.
Альфред Бестер "Тигр! Тигр!"
Уходят в последнюю осень поэты
И их не вернуть - заколочены ставни.
Остались дожди и замерзшее лето,
Осталась любовь, да ожившие камни.
Юрий Шевчук
---------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
ПИСАТЕЛЬ. Паланга, ноябрь 69-го
ЖЕЛТЫЙ ТИГР. Париж - Претория, октябрь 57-го #2
ПАТРИОТ. Клайпеда - Паланга, ноябрь 69-го
ДЕСАНТНИК. Европа (Внешние Спутники), октябрь 57-го
ПРЕСТУПНИК. Паланга-Европа (Внешние Спутники),
октябрь 57-го - ноябрь 69-го.
---------------------------------------------------------------
ПИСАТЕЛЬ. Паланга, ноябрь 69-го
Погода в Прибалтике портилась быстро. Это не было феноменом только этой
земли - кончалась ледниковая оттепель, позволившая человечеству встать на
ноги, то есть выйти из пещер и крушить черепа ближних своих не камнем и
дубиной, а - пулями и бомбами, причем вся прелесть была в том, что лично
самому тебе это делать теперь и не к чему - достаточно поручить провести
искусственный отбор обученным людям. Воистину - прогресс велик! И в ожидании
грядущих холодов, грозящих похоронить нашу цивилизацию под толстым слоем
льда, мы вступили в потрясающую по своей глупости гонку - кто раньше нас
сотрет с поверхности Земли: то ли грандиозный факел атомного пожара, то ли
ледовый ластик?
Как свидетельствуют старики, в прошлом веке в это время еще держалась
относительно теплая погода, а море вообще никогда не замерзало. Сейчас же
стоял ужасный холод (и это в начале ноября, в Литве, а не где-нибудь в
Сибири!), море у берега уже замерзло и только пройдя порядочно по льду можно
было бы добраться до открытой воды, приобретший неестественный для этих мест
цвет Ледовитого океана - свинец плюс угрюмость. Песок был запорошен снегом и
ветер гонял его по пляжу, кидая в лицо и царапая кожу. И лишь сосны
отдаленно напоминали о недавних временах тепла, солнца и моря своей вечной
зеленью, так и не укрытой снегом. Деревья стойко выдерживали удары не на
шутку разгулявшегося ветра, не давая ему захлестнуть, разметать, разнести
маленькую Палангу.
Я прижимался к исполинской сосне, пытаясь не улететь с ветром, и жалел,
что не оделся потеплее и не захватил с собой что-нибудь потяжелее. Надев
очки от слепящего ветра, я наконец оторвался от своего защитника и,
подталкиваемый в спину, подобрался к замшелому камню, принесенному сюда
последним ледником. Усевшись и отгоняя мысли о грозивших мне заболеваниях
почек, уха-горло-носа и предстательной железы, я стал смотреть на
видневшееся из-за деревьев обледенелое море.
Чувствовалось, что мои традиционные утренние прогулки по берегу и парку
накрылись. В отличие от Иммануила Канта я не был столь же педантичен или
закален и мог легко пожертвовать нарождающейся привычкой. Видимо придется
вот так и сидеть на камушке, подложив под задницу грелку, оставшиеся до лета
месяца, когда можно будет возобновить свой моцион.
" Будет ласковый дождь и запах земли
И рулады лягушек от зари до зари..."
Пережить бы осень и зиму.
Я чувствовал себя то ли древним стариком, то ли Господом на
шеститысячном с чем-то году творения, когда ему пришла мысль, что его
замечательные создания вовсе не так замечательны, как это ему хотелось бы,
когда все надежды на лучшее уже испарились и скольких бы детей своих не
послал бы людям - ничего не изменилось бы, и их так же распинали,
оскорбляли, а затем поклонялись, раздирая на себе одежды и кляня себя за
слепоту и неверие. Убийство Спасителя многое говорит о человеческой природе:
о его глупости, о его слепоте, о его нежелании видеть и иметь что-то в
будущем, желая получить все сразу и сейчас, о его ненависти к живым и
непонятном поклонении и любви к мертвым мудрецам и пророкам, о его
склонности к крайностям и неприятию компромиссов, и о его стремлении
повесить свои грехи на чужую душу, о его стремлении принять грехи других.
И я плоть от плоти такой же, что и выводит меня из себя, заставляет
меня бежать все дальше от людей, хотя я понимаю, что это не возможно, ибо
весь мир я несу в себе самом.
Меня выбило из равновесия письмо, пришедшее сегодня. Сколько раз я
зарекался не читать ничего и выбрасывать всю почту, но не до конца излечился
от этой дурной привычки. Я уже обрел кое-какое равновесие, устраивающее
меня, позволяющее обо всем и обо всех забыть и думал, что это последняя
станция на моем пути, но все развеяно в прах. Конечно, на все можно плюнуть,
сделать вид, что это тебя уже не касается, или вообще никак не
отреагировать, но я понял, что где-то в глубине моей души крючок уже спущен
и никакая сила не сможет остановить пулю на выходе из ствола, не повредив
при этом само оружие.
В письме была вырезка из "Петроградских вестей". Статья была анонимной.
"ПОЧЕМУ МОЛЧИТ К. МАЛХОНСКИ?
Хотя наша газета и весьма далека от вопросов современной литературы, но
к нам до сих пор приходят письма от заинтересованных читателей. Наверное у
всех свежа в памяти история феноменального взлета бывшего журналиста TВФ
Кирилла Малхонски на литературный небосвод. Его патриотические книги
произвели неизгладимое впечатление на землян и сыграли не последнюю роль в
актуализации застарелой проблемы Спутников. Он заставил нас вновь поглядеть
на небо, понять, что несметные сокровища отняты у нас неправедным путем,
ощутить нашу принадлежность к единой расе, расе людей. Мы все помним тот
ажиотаж, те демонстрации перед Директорией с требованиями возобновить борьбу
за возвращение Спутников, порвав позорное "Детское перемирие". Мы обязаны в
этом нашему великому писателю и мы сожалеем, что он до сих пор уклоняется от
получения всех причитающихся ему премий, избегает интервью и не публикует
новых книг.
Читатели спрашивают: почему в это славное время возобновления борьбы
молчит наш герой, чьи книги стали нашим знаменем и надеждой?
Почему вы молчите, Кирилл?
Где вы, Малхонски?"
Я поднялся и побрел через графский парк домой. Около Гранитной пещеры я
остановился, надеясь увидеть белочек, которые здесь поселились и
попрошайничали лакомства у случайных прохожих и туристов. На свист никто не
прибежал и я понял, что забавные зверьки залегли в долгую спячку в дуплах
окрестных деревьев. Жаль. Теперь никто не будет радоваться моим прогулкам и
бежать навстречу, только увидев меня, и смело лезть в карманы в поисках
припрятанных конфет и печенья. Парк опустел - туристы, белки, павлины, утки
и листья покинули его. Туристы жарятся под экваториальным солнцем вместе с
утками, белки спят, павлины зимуют в вольерах, а листья опали до следующей
весны, которая придет через пять-шесть месяцев.
Мне вспомнился забавный мальчишка, спрашивающий у своей мамы когда
будет тепло и когда можно будет купаться в море. Ванда тогда ответила:
- Вот пройдет зима и за ней будет теплая весна.
- А она будет?,- спросил мудрый малыш.
Почему люди так уверены в будущем? Уверены, что после зимы наступит
весна, что летом будет жарко, что следующий год будет лучше предыдущего? В
этом смысле дети умнее нас, их еще не испортила обыденность, они еще
сомневаются в очевидном и не искалечены современной цивилизацией. Для них
совсем не очевидно, что за зимой последует весна и лето, что цель
оправдывает средства, и что интересы нации превыше всего. Свались на нашу
планету глобальный катаклизм, они лучше бы приспособились к нему. Они
эгоистичны и самодостаточны. Они не так беспомощны и слабы, как нам кажется,
что неоднократно доказывали случаи выживания детей в одиночку в самых
жестоких условиях, и это делает их независимыми от окружающих и значит они
первейшие враги для государства, так как они в нем не нуждаются. Может быть
еще и поэтому мы так часто воюем, ведь всякая война, какие цели бы она не
преследовала, есть война против наших детей - мы их посылаем под пули, мы их
бомбим с самолетов и из космоса, мы их убиваем еще до их рождения, призывая
их возможных отцов на защиту родины, хотя еще никто не смог внятно объяснить
- почему сам факт рождения на этом клочке земли влечет за собой обязанность
умирать за ее "интересы", которые сплошь и рядом оказываются интересами
государства, но не твоими. Мне сейчас сорок лет и в мире существует очень
мало причин по которым я согласился бы отдать свою жизнь, и уж во всяком
случае в этот список не входит моя родина.
Я не патриот и государство для меня - феномен, непонятно как
образовавшийся и непонятно зачем существующее. Когда-то у меня были совсем
другие убеждения и мне странно и неприятно вспоминать о тех временах. Мой
прошлый образ довлеет надо мной до сих пор как божья кара. Я давно содрал с
себя маску этакого крутого парня, ура-патриота и экстремиста, но видимо
полосы "Желтого тигра" от долгой носки въелись в мою кожу и их теперь ничем
не выведешь. Может еще и поэтому я молчу и скрываюсь.
Вода в каналах замерзла и, срезая углы по льду, я скоро вышел к Музею
янтаря. Трава перед ним пожухла, розовые кусты облетели, а перед скульптурой
Эгле, Королевы Ужей, не толпился народ, стремясь запечатлеться на
фотографии. Лишь прекрасное белоснежное здание продолжало радовать глаз. Я
поднялся по лестнице и толкнул тяжелую дверь. Внутри было тепло и тихо -
холод и рев ветра не проникали сюда и, глядя на окружающий тебя янтарь в
освещенных витринах, можно было подумать, что ты оказался на дне морском. Не
хватало только русалок и морского царя.
Музей этот я посетил в первый же день своего переезда в Палангу. Янтарь
меня никогда не интересовал, но музей в осеннее время всегда стоял пустым и
здесь было прекрасное место для раздумий - тепло, светло и не мешают
назойливые читатели. Ради любопытства, конечно, я пару раз его обошел, но
пялиться на окаменевшую канифоль с блохами внутри без соответствующего
комментария вдохновенного экскурсовода было скучно. Поэтому я задумчиво
курсировал по этажам, разглядывая лепнину, потолки, люстры и систему
безопасности, бдительно следящую за моими похождениями.
- Laba diena, ponis,- внезапно раздалось за моей спиной.
Я вздрогнул от неожиданности и обернулся. Передо мной стоял Царь
морской, собственной персоной. Это был накаченный старикан в розовом костюме
с мощной бородой и кустистыми бровями. Смотритель, догадался я, и
поклонился:
- Labai, ponis, - странно, что я с ним встретился только сейчас.
Наверное разбушевавшаяся непогода и его загнала во дворец, оторвав от работ
в парке.
Он что-то быстро спросил по-литовски.
- Аш юс нясупранту,- извинился я,- прашом калбети русишка.
- Вы русский?- удивился смотритель.
- Нет. А почему вас удивило бы присутствие здесь русского?
- Они не любят этот курорт и редко здесь появляются даже летом, не
говоря уж об осени. Вы давно в Паланге?
Я вздохнул.
- В некотором смысле я здесь поселился и надеюсь надолго.
Смотритель внимательно оглядел меня.
- Похоже вы здесь от чего-то прячетесь. Только зря все это - летом
здесь народу бывает, точнее было, - быстро поправился он, поежившись, - не
меньше, чем в Санкт-Петербурге.
Я подивился проницательности старика и только пожал плечами - я и сам
уже понял, что моему одиночеству и бегству пришел конец. Аноним из
"Петроградских Вестей" достал меня.
- Пойдемте,- взял меня за рукав смотритель и повел вдоль витрин с
кусками янтаря.- Вот, смотрите.
Мы стояли перед нишей в которой лежал желтый, оглаженный волнами
янтарь, а в его глубине сидела небольшая мушка. Витрина была красиво
оформлена под дно морское с плавно качающимися листьями морской капусты и
меланхолично плавающими кильками, шпротами и прочими анчоусами.
- Ей несколько миллионов лет и она до сих пор прекрасно сохранилась.
Если бы ее не замуровала смола, она прожила бы свою короткую жизнь и никто
не узнал о ее существовании. Вот так и в жизни, как мне кажется - либо
смерть и слава, либо жизнь и забвение.
- Спорный тезис,- ответствовал я,- э-э-э...
- Витас,- представился он.
- Кирилл. Так вот, господин Витас, я не согласен с вашей философией.
Забвение в большей степени сопутствует смерти, чем жизни.
- Тогда это противоречит вашим поступкам, понис Кирилл. Разве не от
славы вы бежали в наш городок? Следуя вашей логике, вам следовало
застрелиться для того, что бы вас забыли. Вы же продолжаете жить и нести
славу с собой.
Я развел руками:
- Самоубийцы из меня не получится. А откуда вы меня знаете?
- Я читал ваши книги и видел ваши репортажи. Мой сын просто бредил вами
и после того, как вышла "Белая кошка на летнем снегу" он сразу же записался
добровольцем в Космические силы. Мне же больше нравится "Найденыш", да и
стар я для войны.
- И что же с ним случилось?,- спросил я, холодея от нехорошего
предчувствия.
Витас помолчал. За время нашей пропедевтики мы поднялись на второй этаж
и, пройдя в левое крыло музея, оказались в хозяйственном блоке, состоящим из
анфилады двух комнат. В первой, большой, громоздились уборочные автоматы,
стояли лопаты и грабли, валялись рукавицы, садовые ножницы и книги. Во
второй, совсем крохотной, судя по всему и обитал старый Витас. У окна
расположился стол, к стене прижимался диван, а над ним нависал шкафчик. Я
расположился на диване у окна, откуда открывался вид на парк, а старик
принялся хозяйничать, не переставая болтать.
- Это просто счастье, понис Кирилл, что вы оказались в нашем городе. Я
писал как-то вам, но ответа, конечно, не получил, да и не ждал его. В нем я
благодарил за сына. Если бы он не пошел в армию, то не знаю, что с ним могло
бы случиться. Это, знаете ли, беда всех курортных городов - в мертвый сезон
отдыхающих нет, работы тоже нет. Молодежи заняться нечем, вот и кудесят кто
на что горазд. Летом же им работать неохота. Да и какая может быть работа,
когда кругом полно праздно шатающихся туристов и кажется, что весь мир
отдыхает и веселится. Просто беда с ними. Пейте чай, пожалуйста, сейчас
достану копченое мясо и хлеб с тмином.
- Спасибо.
- Так вот, я уж думал мой оболтус пойдет по кривой дорожке, да вот вы
помогли. Сейчас он на Марсе, в Учебном корпусе. Командиры его хвалят,
говорят выйдет из него хороший офицер.
- А вы не боитесь, что снова начнутся боевые действия?
Старик вздохнул.
- Кто же не боится. Но лучше погибнуть на войне, чем сгнить на каторге.
Я пожал плечами, но промолчал.
Вот так, думал я, уходя из музея, подтверждаются самые грустные
ожидания. Еще один мой рекрут. Интересно, благодарил бы меня этот человек,
если бы его сын сгинул в ледяных пустынях Спутников или вернулся бы домой
радиоактивным калекой?
Парк медленно перетек в улицу с одно- и двухэтажными коттеджами и
заброшенными пансионатами, обсаженными деревьями и кустами темного для меня
происхождения. Редкие прохожие прогуливались по Лайсвес аллеи, магазины
большей частью были закрыты - сезон кончился и торговля замерла. Я брел без
всякой цели, натянув на уши капюшон и засунув руки в глубокие карманы плаща,
прокручивая случившийся разговор, и чуть не угодил под машину, которая резко
затормозила на мокром асфальте, пошла юзом, каким-то чудом не сметя меня,
словно бита - городок, обогнула мое замершее тело, обругав напоследок
гнусным бибиканьем и обдав сизым дымом от полупереваренного в недрах
загибающегося от ржавчины двигателя бензина. От такого вида транспорта я
давно отвык и еще долго глядел на это чадящее чудовище с открытым ртом и
сильно бьющимся от пережитого страха сердцем. У хозяина этого монстра должны
быть большие проблемы с экологической полицией, пронеслось у меня в голове.
"Мерседес" покатил дальше и лихо для его возраста повернул на Прамонес.
Я пожал плечами и побрел вслед за машиной. Местные жители из всех видов
транспорта предпочитали ноги и даже велосипед здесь считался издевательством
над окружающей средой, к тому же Паланга была маленьким городком и пока
водитель этого "Мерседеса" заводил бы свой агрегат, любой малыш уже бы
пересек весь город раза два. Я тоже сравнительно долго не мог привыкнуть к
такой провинциальности, но потом вошел во вкус пешего передвижения.
Завернув на Прамонес, я увидел стоящий автомобиль и возвышающегося над
ним молодого Гринцявичюса из вышеупомянутой экологической полиции. Все-таки
вести в подобных местах распространяются со сверхсветовой скоростью и
водитель был обречен на смерть с момента въезда в наш городок. Злорадствуя,
я подошел на место казни.
Из машины уже вылезал водитель, а на лице Гринцявичюса-младшего застыло
грозное выражение. Будь это кто из нашей общины, он бы наверняка отделался
только строгим внушением, но чужаку не светило такого милосердия - сейчас он
оставит здесь изрядную сумму экю или лишится водительских прав.
Журналистский инстинкт ли сработал, мещанство ли уже въелось в мою кровь, но
я не мог пропустить такого зрелища и остановился поглазеть. Я был не одинок
и вокруг уже собирался народ. Подошел вечно сующий свой нос в чужие дела
Альгирдас с вонючей трубкой в зубах, откуда-то возникла Ванда со своим
мудрым малышом, имя которого я никак не мог заучить, и сейчас поедающим
морковку, громыхая костями подковыляла старая Аушера, опиравшаяся одной
рукой на массивную суковатую палку, которую с трудом бы поднял и здоровяк, а
другой вцепившись в Римаса, все еще не снявшему рыбацкую фуражку с "крабом".
Водителем оказалась симпатичная молодая девушка со спортивной, но не
истощенной, фигурой (терпеть не могу у женщин крупные формы в духе Рубенса),
короткими темными волосами, широкими бровями вразлет и зелеными глазами.
Толпа оживленно зашевелилась и стало ясно, что ее симпатии теперь на стороне
девушки и суд Линча над ней откладывается на неопределенное время. Молодой
Гринцявичус взял под козырек, широко улыбнулся, но твердо решив выполнить
свой служебный долг до конца и не давать спуска злостным, хотя и чертовски
соблазнительным, нарушителям экологического режима, сурово потребовал:
- Ваше удостоверение, пони.
Пони протянула ему, встав на цыпочки, карточку и стала оправдываться,
состроив невинную физиономию:
- Извините, сэр, но я видимо, залюбовавшись вашим прекрасным городом и
морем, пропустила предупреждение, что здесь запрещено использование
бензинового двигателя. Иначе ноги моей здесь не было бы.
Доброжелательные литовцы зашикали на нее, желая предостеречь девушку от
опрометчивых слов. Местный муниципалитет самым страшным грехом считал
незнание городских законов и изрядные бюджетные средства тратились на
доведение до всех жителей Евро-Азиатского Конгломерата важнейших изменений в
законодательстве Сейма Паланги (наподобие: перенос площадки выгула собак с
Северной окраины ближе к Пасиматимас и запрещение появляться на улице без
нижнего белья, для чего бдительной полиции даны дополнительные полномочия на
проверку оного). Я каждое утро выуживал из своего ящика увесистую вязанку
изменений и дополнений нашего законодательства и добросовестно их разбирал -
а вдруг с завтрашнего дня запретят дышать? Собственно с этой макулатурой и
проникла ко мне анонимка.
Так как я стоял ближе всех, заняв по старой журналистской привычке
самое удобное место для наблюдения и съемки (если бы она происходила) и мог
губами коснуться ее волос, то мне пришлось взять на себя почетную
обязанность, забыв на время о том, как меня несколько минут назад чуть не
задавил этот неэкологичный мастодонт, и прошептать ей на ухо:
- Пони, не советую вам спорить и упоминать свое незнание местных
законов. Лучше помолчите и без спора примите наказание - обойдется дешевле.
Девушка пожала плечами, но послушно замолчала, наблюдая как
невозмутимый Гринцявичус выписывает штраф и заносит данные ее удостоверения
в свой черный список.
- Можете ехать дальше, - пошутил он, откозырял, запер машину и, указав
где находится стоянка полицейского участка, удалился, все так же широко
улыбаясь.
Все заинтересованно склонились над квитанцией со штрафом, которую
потерпевшая продолжала сжимать в руке, оторопело глядя на уходившего
полицейского.
- Ого, - воскликнула Ванда, не пропускавшая ни одного интересного
события в Паланге.
- Да, сегодня полиция явно не в духе, - подтвердил Римас, дыша над моим
ухом сложной химической смесью из пива, жаренных хлебцев и тмина.
- Это у него знак особого внимания, - высказала гипотезу старая Аушера,
гремевшая костями, то ли желая утешить девушку, то ли подсказывая ей как
выйти из тяжелой финансовой ситуации, - он со всеми так знакомится - сначала
оштрафует за какую-нибудь мелочь симпатичную девушку, а потом глядишь - он с
ней уже в баре прохлаждается!
Девушка наконец посмотрела на предъявленный счет (толпа сограждан
замерла в ожидании решающего пенальти) и даже икнула - такого она не
ожидала.
- Такие у нас цены, - злобно усмехнулся я, про себя потирая руки.
Девушка в ярости развернулась на каблуках ко мне:
- Если бы не вы и не ваши дурацкие советы, мне вообще не пришлось бы
платить. Но вы сначала подвернулись мне на совершенно пустой улице, а потом
вдобавок полезли со своими ценными советами. А я-то думала вы его знаете.
Не ожидавшие такой агрессии со стороны столь симпатичной девушки,
аборигены быстро рассеялись по близ лежащим лесам и мы остались втроем
выяснять отношения - я, девушка и ее бронтозавр на колесах.
Я принялся оправдываться, боковым зрением отыскивая пути к
исчезновению:
- Если бы не я, то вам пришлось бы заплатить в десять раз больше! Так
что радуйтесь, что не задавили меня и пользуйтесь пока моей мудростью.
Полицейский действительно сделал к вам большое снисхождение, поверьте.
- Боюсь ваша мудрость в моих глазах сильно скомпрометирована. Остается
надеяться на собственную мудрость, да на вашу физическую силу.
- При чем тут мои железные мышцы?, - удивился я, - Бить Гринцявичуса я
не буду даже за ваш поцелуй - боюсь за свое здоровье.
Девушка пренебрежительно махнула рукой:
- Побить я его и сама могу. Но я надеюсь, что вы поможете мне дотолкать
машину до полиции, дабы искупить свою вину - помимо сумасшедших штрафов ваша
полиция практикует к тому же трудотерапию, так как буксир для моей машины до
сих пор не подан.
- И не пришлют, - позлорадствовал я, - и еще заставят высадить целую
аллею деревьев, что бы возместить нанесенный вами здешней природе ущерб.
Девушка наконец рассмеялась.
- Ладно, черт с ними, с полицией и деньгами. Давайте лучше
познакомимся. Меня зовут Одри.
Я тоже улыбнулся.
- Очень приятно, Одри. Я - Кирилл.
Мы пожали друг другу руки. Пожатие у нее было на удивление сильное и
мне пришлось приложить массу усилий, что бы не поморщиться. Затем мы дружно
уперлись в багажник машины и принялись толкать ее по опустевшей улице,
обливаясь в такой холод потом, вымученно улыбаясь прохожим и ведя светскую
беседу.
Мои худшие ожидания сбылись - Одри оказалась путешественницей. Железный
диплодок был фамильной реликвией, которую ее дедушка завещал любимой
внучке и она, то есть внучка, не нашла лучшего применения этому сокровищу,
чем использовать его по прямому назначению. Судя по тому, что "зеленые"
опять пошли в гору, отвоевывая утерянные в 58-м позиции у "ястребов" и
армейцев, и занимая все больше мест в муниципалитетах Евро-Азиатского
Конгломерата, то Одри предстояло просто захватывающее путешествие. Впрочем,
протолкать машину от Англии до Дальнего Востока тоже интересно и наверное
можно будет попасть в книгу Гинесса, хотя для хрупкой девушки это будет
нелегкая задача, если только она не имеет привычку в каждом населенном
пункте делать попытку задавить самого симпатичного и сильного мужчину.
Дедушка явно за что-то невзлюбил внучку и решил таким оригинальным способом
отомстить ей.
К тому времени, когда мы наконец-то выехали на площадь перед ратушей,
напротив которой и находилась наша "зеленая" полиция, мы здорово притомились
и, не имея больше сил на болтовню, молча толкали железного динозавра
в металлический зад. Затолкав несчастную машину на стоянку, мы попрощались
до вечера - Одри собиралась за это время воспользоваться прозрачным намеком
старой Аушеры и окрутить холостого и озабоченного Гринцявичуса, сходив с ним
в бар, построив ему глазки, потанцевав с ним, томно прижимаясь к нему своим
девичьим телом, и, если надо, даже выйти за него замуж и родить ему десяток
детей, в надежде, что он простит ей ее грех и снимет с нее штраф. А вечером
мы договорились встретиться в "Вешнаге" и приятно провести время. В душе я
сомневался, что Мантукас даст слабину, но решил не разочаровывать девушку и,
помахав ей перед тем как она скрылась в глубинах полиции, пошел по своим
делам.
А дела мне предстояли сложные - убить еще один день своей жизни в
желательно бездумном времяпрепровождении. Накачаться спиртным в преддверии
свидания с дамой, чего у меня не было бог знает сколько времени, было пошло
и неблагородно и я, гордо прошествовав мимо родных пивных, баров, ресторанов
и просто знакомых, дающих в разлив и, к тому же, в долг, направился к себе
на Руту в надежде выспаться перед бурной ночкой.
Мой новый дом мне нравился. И не потому, что я был неприхотлив,
наученный горьким опытом военного журналиста ценить в жилище самые простые
радости - тепло, наличие воды, можно даже только холодной, сортира и
непромокаемой крыши над головой, а потому что он, обладая всеми
вышеуказанными достоинствами и еще многими другими, как то: горячая вода,
душ, ванна, кухня с автоповаром французского производства, каждый раз
преподносил мне очередной сюрприз.
Один раз он отказался открыть мне дверь, а когда я принялся взламывать
испортившийся замок, вызвал полицию, скорую помощь и службу газа. Другой
раз, когда я тихо и мирно почивал в своей постельке, видя десятый сон и
пуская слюни в подушку, что-то замкнуло в противопожарной системе и я
проснулся в мокрой постели, под ливнем воды и пены, бьющих из
огнетушительных отверстий в потолке, стенах и полу, под аккомпанемент
завывающих сирен пожарников, столпившихся перед моим домом и заливающих
через разбитые окна сжиженной углекислотой мнимый пожар и мой новый
гарнитур. Это было два.
В третий раз вышла совсем уж неприличная штука - я так и не докопался
до истины, но то ли что-то произошло в телефонной сети, то ли в рекламе
кто-то ошибся и дал мой номер видеофона, в общем вместо местного борделя его
клиентура стала попадать ко мне. Прежде чем я раскусил, что произошло, по
всей Паланге разнеслась весть, что недавно поселившийся у нас понис Кирилл
открывает дом свиданий, где клиентам будут предлагаться совсем невероятные и
особо утонченные услуги и поэтому от девушек, которые хотят к нему
устроиться, он требует такие же невероятные способности (я же всего лишь
искал экономку и по простоте душевной думал, что звонят мне именно по этому
поводу, хотя и удивлялся - почему основной контингент звонивших составляют
не солидные дамы в возрасте, а мужики всех сортов, делающие мне к тому же
неприличные и оскорбительные для моего мужского достоинства предложения, да
молодые девушки, сначала заявляющие, что они готовы предоставить любые
услуги, а потом выясняется в ходе фривольного разговора, что они имеют самое
смутное представление о приготовлении элементарной яичницы).
Дело разъяснилось лишь после того, как ко мне нагрянула полиция нравов
в компании с налоговой инспекцией и потребовала от меня лицензии на право
заниматься такого рода деятельностью, и справки об уплате налогов.
В конце второго месяца житья в этом веселом доме, который мне сдали по
подозрительно низкой цене, всю администрацию, полицию, налоговую инспекцию,
пожарную охрану, общество любителей животных, дом свиданий, добровольное
общество спасения на водах и во льдах и, даже, ассоциацию гинекологов - я
всех их знал в лицо, завязав с ними более или менее близкое знакомство. Со
мной раскланивались на улице, здоровались за руку, приглашали на чай и пиво,
короче говоря, приняли меня в семью небольшого городка. Такой популярностью
я не пользовался даже на телевидении. Я был благодарен Стасе Ландсбергивене
и не собирался переезжать в другое жилище. В конце концов жить на вулкане -
это моя профессия.
Сегодня меня тоже ожидал сюрприз. В моем почтовом ящике, помимо
очередной порции отходов местного законотворчества, опросных листов по
референдуму и пригласительного билета на съезд любителей пива, лежали еще
две бандероли. Присланы они были на мое имя в клайпедский банк и
администрация банка, как мы и не договаривались, любезно переслала их сюда.
Отправитель указан не был - я определенно становился мишенью для анонимов.
В бандеролях были книги. Изданы они были недавно в "Пингвине" и поэтому
до сих пор не попадались мне на глаза - первая и самая красочно оформленная,
то есть с моей голограммой на коробке, где я в полной амуниции акванавта
попираю ластой тушу синего кита, называлась "Тайная жизнь Кирилла Малхонски"
Марии Успенской, а вторая - "Внешние спутники: истоки войны", автор скромно
не был указан. Над столь странной подборкой стоило поразмышлять - вряд ли от
меня требовали рецензии на эти опусы. Я пожал плечами и вошел в дом.
Есть не хотелось и я завалился на диван. Поворочавшись минут сорок и
поняв, что прошлой ночью я исчерпал на сегодняшний день свой лимит сна, я
решил почитать, надеясь скоротать время до вечера, если книги окажутся не
совсем лживыми и нудными.
Удивительное дело - печатный текст. Почему-то ему веришь больше, чем
тексту рукописному, или сказанному слову. Ему веришь априори, веришь, что
книга не солжет, не обманет. Доверие к ней - генетическая наследственность,
заложенная в нас веками, когда к книге относились с пиететом, обожествляли
ее, когда она являлась единственным хранилищем знаний, тайн и могущества. И
лишь много столетий спустя, ближе к нашему времени, книгу научили лгать,
развращать и убивать. Но вот вера к ней живет до сих пор. Человечество уже
поняло, что его пороки впитала и книга, но все еще не изжив в себе детскую
доверчивость к стопке скрепленной бумаги, испачканной краской, оно пока лишь
научилось не читать ее, относиться к ней равнодушно, но не - недоверчиво. И
это не беда людей, не следствие падения культуры и нравов - это беда самих
книг. Веря, в силу воспитания, наследственности и еще бог знает в чего,
написанному, но понимая здравым умом, что теперь лжи там больше, чем правды,
да и эта правда настолько изуродована, изрезана, кастрирована, люди пока
неосознанно, но уже стали игнорировать книгу, забывать о ней и смеяться над
ней, заменяя ее мультимедийными игрушками.
Мне могут возразить, что книги не пишутся сами по себе и сваливать на
них пороки их авторов, являющихся плоть от плоти этого мира, довольно
странно. Но это глубокое заблуждение, что у книг авторы. У Борхеса есть
любопытная идея Вавилонской библиотеки - если взять все возможные сочетания
букв нашего алфавита, и распечатать их, то среди миллиардов томов с
бессмысленной ахинеей мы найдем ВСЕ книги, которые только были, будут или
вообще не будут написаны. Это комбинаторика, друзья. Так кто же будет
автором этих книг? Случай? Бог? Дьявол? Я этого не знаю, но
знаю точно, что это будет совсем не тот, чье имя по странной случайности
стоит на титульном листе. Книги рождены человечеством, но они не принадлежат
нам и живут отдельной от нас жизнью, попутно впитывая наши грехи и мудрость,
если они у нас есть.
И мне всегда приходится прилагать определенные усилия при чтении, дабы
разобраться где автор приврал, а где написал беспардонную ложь, из-за чего
чтение превращается для меня в утомительную умственную работу и часто
прерывается многочасовым здоровым сном.
Поэтому я начал с "Истоков войны", решив быть скромным и в надежде
побыстрее уснуть над этим глубокомысленным трактатом. Однако чтение меня
захватило и я прокрутил всю книжку до конца. Название несколько ввело меня в
заблуждение - я думал наткнуться на очередную патриотическую поделку,
которые миллионными тиражами пекут в недрах Министерства обороны, с
идиотским глубокомыслием объясняющую - почему нам следует продолжать
конфликт со Спутниками и как это здорово - стрелять в своих
соотечественников, но наткнулся на сплошную нелегальщину.
Все начиналось с небольшого подсчета. Если взять всю нашу
цивилизованную жизнь за последние шесть тысяч лет и сосчитать сколько же
мирных дней мы прожили со времен Атлантиды и Шумер до сих дней, то без
особого удивления обнаружим, что за это время произошло 14550 войн, в
которых погибло четыре с половиной миллиарда людей, а в мире и покое мы
скучали всего-то около года.
Природа войны интересовала многих мыслителей: некоторые из них видели
ее причины лишь в политических разногласиях, другие - в экономике, третьи -
в психологии людей, изначально стремящихся к самоуничтожению. Если системно
проанализировать эти причины, то можно сделать вывод, что они не только не
противоречат друг другу, но и дополняют. Психология людей, их фенотип и
ментальность породили ту материальную культуру, технологическую цивилизацию,
которая лежит в фундаменте наших экономических и политических систем, как бы
разнообразны они не были. Экономика страны во многом определяет политическую
линию правительства, геополитические интересы и сферы влияния, а уж влияние
политики и официальной идеологической модели на мысли и образ жизни людей
общеизвестны. Все это достаточно очевидно и подтверждается недавними и очень
давними событиями.
В своем стремлении к самостоятельности Внешние Спутники не оригинальны
- они с точностью повторяют борьбу земных колоний докосмической эпохи за
независимость от метрополии, хотя причины таких устремлений в нашем случае
кажутся очень загадочными при внимательном анализе. Ну с какой стати тем же
Спутникам требовать суверенитета? Есть много объективных причин по которым
они никогда не станут полностью независимы от внутренних планет, среди
которых, например, полное отсутствие сельского хозяйства, глубокие семейные
связи подавляющего большинства населения Внешних Спутников с Землей, слабая
образовательная база.
Существующие запасы, завезенные в свое время с Земли, позволят им
продержаться в изоляции, по оценкам Гэллопа, не более 12 лет. Эту же цифру
мы можем вывести из других соображений - через десять-двенадцать лет на
Спутниках произойдет естественная смена поколений, обученные на Земле
специалисты уступят место своим детям, которые не получили достаточной
профессиональной подготовки, так как были изолированы от школ и институтов
Планетарного Союза. Добывающие механизмы к тому времени придут в
окончательную негодность и не будет никого, кто бы элементарно мог бы их
починить.
Вряд ли стоит приписывать руководителям Внешних Спутников незнание этих
фактов, наверняка они им известны лучше нас и угроза оказаться в тупике уже
маячит перед их наиболее здравомыслящими политиками. Так зачем же им нужна
свобода?
Не будем апеллировать к псевдоистине о том, что человек рождается
свободным, что стремление к независимости есть неотъемлемая черта
человеческой сущности. Будем более прагматичными и попробуем подойти к
проблеме с другой стороны - поищем причины в человеческой психологии. Воля к
власти, провозглашенная еще в прошлом веке Фридрихом Ницше, присуща каждому
живому организму и, в большей степени, - человеку. Это наследственная
предрасположенность доминировать в животном мире достигла в человеке
поистине космических масштабов. Величина этого стремления конкретно в каждом
из нас варьируется от самой малой до непомерной. Если переводить все
вышесказанное на бытовой человеческий язык, то каждый стремится к тому,
чтобы над ним было как можно меньше начальников и их оптимальное количество
индивидуум определяет сам. И тут для человека есть две возможности - либо он
будет карабкаться вверх по властной лестнице, завоевывая политический или
экономический вес и стремясь дойти до той вершины, когда величина его власти
и количество людей, которые стоят над тобой, станут для тебя приемлемыми,
либо он попытается достигнуть равновесия уровня автономии и властного
давления через попытку совсем уйти от созданной тысячелетними трудами
мириадами безвестных строителей общественной пирамиды. Не имея тех, над кем
мы имеем власть, мы не будем иметь и тех, кто имеет власть над нами. Об этом
догадывались еще древнекитайские мудрецы, утверждавшие, что если не хочешь
быть рабом, не имей рабов сам.
И еще важная причина. В конфликте Земли с Внешними Спутниками на самом
деле главное действующее лицо не Спутники. Эта война гораздо нужнее Земле.
До конца двадцатого века мир всегда имел несколько политических полюсов, в
разное время их количество варьировалось, но никогда не становилось меньше
двух. С крушением коммунистического лагеря, объединением Европейского Союза,
России и стран Востока (ставшего возможным после истощения нефтяных
источников и последовавшими за этим тектоническими сдвигами, стянувшими
половину Африки на дно Индийского океана) в Евро-Азиатский Конгломерат мир
неожиданно стал однополярным. КНР, Тибет и некоторые другие страны,
изолировавшие себя от Конгломерата, в счет не идут, так как их суммарный
экономический потенциал стал по сравнению с Прекрасным Новым Миром
пренебрежительно мал.
Политическая и экономическая монополярность для существующей у нас
модели цивилизации и менталитета людей - вещь такая же редкая, если вовсе не
невозможная, как монополь Дирака. В этот короткий момент, длительностью
каких-то пять-десять лет, у человечества был единственный шанс свернуть с
накатанного пути и построить нечто отличное от классической общественной,
психологической и технологической пирамиды.
Мы не свернули, не заметив в угаре пятой или шестой НТР абсолютно новых
возможностей, и возродили то, без чего не могли существовать и что казалось
бы давно потеряли, - мы создали себе очередного врага. На сто процентов
Спутники - это наше порождение. Мы заселили их, вооружили, сделали все, что
бы изолировать их, превратить в послушных рабов, что бы пить из них нефть,
металлы, воду, что бы посеять в умах переселенцев ненависть к метрополии,
отобравшей у них Землю. Возможно, что Управляющие колониями подбирались
именно из таких соображений - наличие непомерных честолюбия и властолюбия.
Для внутреннего спокойствия и стабильности цивилизации нам нужен был внешний
враг и продолжительная война. И мы их получили, ведь общеизвестно, как
влияют такие вещи на консолидацию и стабильность общества и его
экономическое развитие.
Теперь человечество может вздохнуть спокойно - время реформ
безвозвратно утеряно, мы дорогой ценой сохранили существующий статус-кво и
наш любимый технологический прогресс, как некий суррогат интеллектуального,
творческого и духовного развития, продолжится теперь до самой смерти
человечества. А в том, что такая участь нас ждет сомневаться не приходится -
весь смысл нашего существования отныне и во век - создании искусственной
Среды, железной скорлупы вокруг нашего бытия, в надежде, что она предохранит
нас от враждебной природы. Создав ее, мы потеряли способности
приспосабливаться к внешним изменениям. Простые оценки показывают, что мощь
всего человечества на много порядков уступает таким природным катаклизмам,
как оледенение, потепление, вспышка на Солнце и многим другим, могущим
уничтожить нас вместе с нашим хваленым прогрессом. Несомненно, какая-то
часть людей переживет все это, приспособившись физически и психологически,
вопрос лишь в том: останутся ли они людьми и будут ли так же доминировать в
природе?
Резюмируя, скажем: наша цивилизация по сути своей - эрзац природных
законов и порядков. Всю свою энергию мы тратим на то, что бы удержаться на
тупиковом пути, выбранном нами сорок тысяч лет назад. Мы консервативны и
психологически, и политически, и экономически. Самое страшное для нас -
оказаться в ситуации, когда не действуют испытанные рецепты и встает вопрос
о смене социальной парадигмы. Мы давно уподобились плохому математику,
который каждую новую задачу пытается свести к уже известной и решить ее
стандартными методами. Тривиальные аргументы позволяют прийти к выводу, что
человечество находится в тупике и чего до сих пор не замечает. Мы -
динозавры этой геологической эпохи.
На видеоряд книги я не обращал внимания, гипертекстные ссылки
игнорировал, да и читал не все подряд, а только наиболее заинтересовавшие
меня куски, поэтому некоторые выводы показались мне необоснованными, а мысли
несколько сумбурными. Впрочем, вероятно это издержки поверхностного чтения.
Единственное, я не мог понять - зачем эту книжку прислали мне, да еще в
комплекте с моей биографией. Я мысленно сверил свою жизнь с навеянными
думами о судьбах цивилизации и не нашел никаких точек пересечения. Я никогда
не стремился свернуть с накатанного пути технологического прогресса, всегда
был консервативен в политическом, экономическом и психологическом смыслах и,
даже, когда-то очень успешно работал на войну с Внешними Спутниками, внедряя
в головы обывателей, что это самое лучшее дело и им стоит заняться. Потом,
правда, к этому я резко охладел, но при этом не стал пацифистом, не стал
агитировать голубей в Гайд-парке прекратить бесчинства военщины и
пикетировать Дом Директории. Хотя, я лукавлю - конечно, я хотел своими
книгами изменить отношение людей к войнам вообще, и к этой, длящейся уже
более тридцати лет и грозящей стать Второй Столетней, в частности. Да и о
чем мне было еще писать? Пиши либо о том, что знаешь лучше всех, либо о том,
что не знает никто. Война родила меня, вскормила, подняла на высокую
социальную ступень и затем уничтожила меня того, старого, кусачего Желтого
Тигра. Война - моя жизнь, мой хлеб, и мой злейший враг.
Ладно, будем считать, что я теперь кое-что понял в этом намеке.
Вторую книгу мне начать не удалось - незаметно за размышлениями я уснул
и, проснувшись, никак не мог понять почему так быстро стемнело. Желудок был
пуст, как и голова, и я направился в "Вешнаге".
ЖЕЛТЫЙ ТИГР. Париж - Претория, октябрь 57-го
Порой люди чувствуют себя бессмертными богами, но кошмары снятся всем и
намного чаще, чем это поразительное ощущение посещает нас.
В который раз за эту ночь Кирилл проснулся от кошмара. Он лежал, открыв
глаза, и, постепенно привыкая к полумраку, начинал различать обстановку
спальни: трюмо с трехстворчатым зеркалом, у которого левая створка треснула
пополам, и он, по просьбе Оливии, замучился ее заклеивать, в зеркалах смутно
отражались флакончики духов, дезодорантов, тюбики помады, самодельная
шкатулка из смолы с дешевой бижутерией и немецкая статуэтка ангелочка,
держащего подсвечник; перед трюмо стояла банкетка, обтянутая красным мехом,
у стенки притулился неполированный шкаф, а на разложенном диване лежали они:
журналист Кирилл Малхонски, по прозвищу "Желтый тигр" и его любовница Оливия
Перстейн, без определенных занятий (когда твоего папу зовут Нестор Перстейн
VII и он заседает в Совете Директоров Евро-Азиатского Конгломерата, можно
позволить себе быть без определенных занятий пару-тройку тысячелетий). Хотя,
конечно, Оливия не бездельничала и в свое время окончила философский
факультет Сорбонны, в пику отцу, и даже защитила какую-то мудреную
диссертацию у самого Джереми Хикса. Кирилла это забавляло, он никогда не
думал, что будет спать с пятистами миллиардами экю и трахать доктора
философии.
Оливия спала тихо, как мышка, отвернувшись к стене и подставляя скудным
рассветным лучам, сочащимся через задернутые шторы, голую спину и попку.
Было жарко и сбившееся тонкое одеяло валялось в ногах.
Кирилл с тоской смотрел в потолок и думал над тем, почему же при такой
его бурной и нервной жизни он все-таки не начал курить. Как было бы сейчас
хорошо взять сигарету, какой-нибудь "Лаки Стар", "Салем", или, даже, сигару,
тщательно запалить ее и медитировать на клубящемся табачном дыме, забыв о
работе, жене, войне, деньгах, ссорах, обидах, а самое главное - не
возвращаться при этом к тем воспоминаниям, которые и рождают его кошмары.
Он, конечно, читал дедушку Фрейда, но сколько не старался, не смог
найти в мучивших его снах, сексуальной подоплеки. Сны были до безобразия
простыми, прозрачными и целиком основывались на одном его воспоминании
детства, самом жутком и круто перевернувшем его жизнь.
Он был одним из немногих счастливцев, выживших после катастрофы на
Титане и в своих снах он снова и снова как заевшая пластинка проживал тот
день. Его мать, мама, Катя Малхонски, работала терминальным оператором в
третьей пограничной зоне Титан-сити. Она не была вольнонаемной и, как
офицер-пограничник, не могла позволить себе не выйти на работу по какой-либо
личной причине. Поэтому, когда в школе отменяли занятия из-за перебоев с
водой или карантина, она брала Кирилла с собой. Оставлять его одного в
квартире или на попечении соседок она опасалась и это, в конце-концов, и
спасло ему жизнь.
Тогда занятий в школе не было и поднявшись очень рано утром (первый
рейс в Оранжевую Лошадь прибывал в 6.50 по местному времени из Локхид-майн),
позавтракав они пошли на причал. Хотя Кирилл не выспался, он был доволен,
что сегодня не надо учиться и он весь день проведет шныряя по причалу,
наблюдая за досмотром и, если мама позволит, примеряя скафандр и играя в
Патруль.
И когда ЭТО случилось и воздух стал стремительно утекать из кабинета,
он был облачен в скафандр не по размеру, что не мешало ему представлять себя
героем сериала "Внеземелье" генералом Пауэллом и разносить из воображаемого
бластера инопланетных злодеев. У Кати Малхонски было совсем немного времени,
от силы секунд десять, чтобы успеть загерметизировать скафандр и подключить
кислород. Она это успела, а Кирилл сначала даже не понял, что происходит.
Ему показалось, что его мама, до это покойно сидящая за терминалом и
снимавшая с него информацию, вдруг решила поиграть с ним и, очень ловко
перемахнув через стол (он не ожидал от мамы такого акробатического трюка),
она повалила его на пол и начала манипулировать с гермошлемом. Взвыв от
восторга, "генерал Пауэлл" начал героически отбиваться от коварного
инопланетянина, нанося ему меткие удары руками и ногами, сжигая из бластера
и стараясь дотянуться до легендарного "крокодильего" ножа, что бы точным
ударом окончательно повергнуть злодея. На лице злодея, которого так удачно
изображала мама, читалось отчаяние, страх и злость. Она что-то кричала, но
Кирилл не слышал ее. Все заглушал какой-то странный рев. Он ощущал, как пол
под его спиной вибрирует и ему вдруг стало страшно. Катя все-таки справилась
со своей задачей и Кириллу в лицо ударил холодный ветер. Перед глазами все
поплыло и он потерял сознание.
Было ли у него чувство вины? Да, наверное. Хотя разумом он понимал, что
ни в чем не виноват, да и не может быть виноватым, и что у Кати Малхонски не
было абсолютно никаких шансов- автоматика пограничных куполов, а так же всех
остальных сооружений Оранжевой Лошади, как оказалось, совершенно не была
рассчитана на такой катаклизм - системы герметизации сдохли в первые же
секунды катастрофы, а вручную загерметизировать отсеки люди не успели. Даже,
если случайно имелся второй скафандр, она его просто не успела бы надеть, но
в душе он носил вину. Вину за то, что они так плохо попрощались, что в
последние секунды ее жизни он добавил ей столько страха к тому ужасу,
который она несомненно испытывала. Так, сильно привязанный к матери ребенок
при разлуке считает, что это он заставил маму уехать своим плохим
поведением, грязными руками и рваными штанами и молит Бога, что он
исправиться, лишь бы она вернулась.
Но ее уже ничем не вернешь. Кирилл себя утешал тем, что рано или поздно
она бы все равно умерла, ведь категория вечности не применима к человеческой
жизни. Все рано или поздно кончается и не надо печалиться об ушедшем. Конец
чего-то порождает начало чего-то нового. А без этого жизнь будет сера и
однообразна. И как человек, по-настоящему не уверенный в этой своей
жизненной философии, он с чрезмерным усердием претворял ее в жизнь. Первый
шаг на этом пути его заставили сделать, лишив самого дорогого и выкинув с
Титана на Землю, где он, как сын офицера Пограничной Службы, попал в
армейский приют, а затем в Академию Военно-Космических Сил в Ауэррибо.
Но второй шаг он сделал сам. В сентябре 52-го он подал прошение об
отставке. Администрация была в шоке - как! Надежда Академии, лучший из
лучших покидает службу, чтобы стать одной из миллиарда гражданских крыс! И
хотя в Академии такие дела решались быстро и подавший рапорт автоматически
считался уволенным, начальник Теодор Веймар пошел на чудовищное нарушение
Устава. Он вызвал лейтенанта Кирилла Махонски к себе и держа перед глазами
его рапорт попросил объяснить ему столь странный поступок.
- Пойми, Кирилл,- говорил он ему тогда, - ты не представляешь от чего
отказываешься. Перед тобой блестящая карьера и я не удивлюсь, если лет через
пять ты будешь приезжать инспектировать нас, а через пятнадцать сидеть в
Директории. Я понимаю, что у всех у нас свои трудности и молодому человеку
твоих лет трудно отказываться от соблазнов гражданской жизни - денег,
женщин, развлечений. Но поверь мне, старому, опытному человеку, что все это
- тлен, этим быстро пресыщаешься и тогда в жизни образуется пустота, которую
нечем заткнуть. Мирная жизнь - яд. Настоящие мужчины должны воевать.
Человечество постоянно ведет воины. И конечно же не из-за территорий, денег,
власти. Все это лишь отговорки. Мы воюем, потому что это у нас в крови.
Нами, мужчинами управляет стремление к смерти и разрушению. Мы очищаем мир
от гнили, мы прописываем миру лекарство против седин, освобождая его для
молодых.
Веймар говорил вдохновенно и много, но Кирилл был непреклонен.
- Хорошо,- сказал старый генерал. - Решено, значит решено. Но выслушай
напоследок одну историю. У меня давным-давно был ученик, очень похожий на
тебя. Он тоже подавал большие надежды, и тоже считал, что только он знает,
как ему лучше поступать. И однажды он ослушался приказа. Он посчитал, что
поступает правильно, спасая человеческие жизни. И тем самым фактически
развязал войну. О, я конечно не говорю, что он явился ее причиной, но он
стал тем камешком, породившем лавину. Тогда он спас только одного человека.
Но теперь из-за него гибнут тысячи. Да и этот человек потерял свою жизнь.
Кирилл молчал. Он все понял.
- Его звали Фарелл Фасенд. Так говорить - жестоко и несправедливо, но
помни, Кирилл, скольким людям ты обязан жизнью.
- Я буду помнить, генерал,- пообещал он.
И с тех пор жизнь понеслась вскачь. Он стал журналистом и побывал
везде. Он облазил всю Землю вдоль и поперек, сверху до низу. Снимал фильмы о
ловцах акул на Ямайке, терпел крушение у берегов земли Франца-Иосифа,
зимовал в Антарктиде, собирал скандальные подробности жизни Нью-Йорской
богемы, работал на Медельинский картель и, войдя в доверие к самому барону
Дель Эскобару 3-му, разразился серией разоблачительных статей о связях
наркобаронов и "Жемчужных Королей". Избежав ни один десяток покушений,
решил, что Земля стала для него мала и убрался в Ближнее Внеземелье. Три
месяца он провел в Марсианском женском батальоне по заказу "Пентхауз" и
"Солдат удачи", переспав со всем личным составом, написал поразительно
патриотическую статью о совершенно невероятных сексуальных обычаях
"амазонок" и еле сбежал оттуда на угнанной космошлюпке, увозя с собой
уникальный эротический опыт и целый букет венерических болезней. Затем
лечился на Луне, исследуя проблему абортов среди заключенных. Стал принимать
галлюциогена и, вступив под их воздействием в общение с внеземным разумом,
написал чрезвычайно человеконенавистническую книгу о новом учении
мессианского толка. Главлуна немедленно посадила его в местный
концентрационный лагерь, куда он умудрился протащить видеокамеру в желудке,
а затем переправив репортаж на Землю, организовал массовый мятеж и под шумок
смылся на Венеру. Там он стал профессиональным игроком и, однажды, сорвав
банк в миллион экю, устроил грандиозную свадьбу на весь Венусборг, женившись
на хорошенькой банкометше из того же казино. Венера гудела месяц и сделала
его национальным героем. Спустив все деньги, они с женой вернулись на Землю.
Ни одна минута его жизни не прошла втуне. Каждое путешествие,
приключение, несчастье, любовная связь, болезнь порождали репортажи,
репортажи, репортажи. Женщины его любили. Редактора и интеллектуалы -
ненавидели, первые - за несговорчивость, правдивость и сумасшедшие гонорары,
вторые - за откровенно милитаристские взгляды. Коллеги прозвали его Желтым
Тигром за страсть к скандалам и мертвую журналистскую хватку.
Кирилл сел на кровать. За время, пока он валялся, погруженный в
воспоминания стало не намного светлее. Пройдя по пушистому ковру и раздвинув
шторы, он понял почему - небо заволокли тяжелые серые тучи и моросил обычный
осенний дождик.
В гостиной был бардак. Стулья опрокинуты, вазы сдвинуты, по полу
разбросано вперемежку мужское и женское белье. Кирилл вспомнил, что вчера
они устроили большое турне по квартире, не дотерпев до кровати. Начали,
по-моему, они на кухне. И побоявшись туда заходить, Кирилл направился
прямиком в ванну.
Орудуя зубной щеткой и тупо глядя на свое отражение в зеркале, с
перепачканным пастой подбородком, Кирилл думал о плане на сегодня. День
предстоял идиотский: дача показаний под видом интервью, самой большой суке в
Париже плюс обед с бывшей женой. Что за дурная привычка - раз в месяц
обедать с бывшей женой! Ни ей радости, ни тебе печали. Слава Богу, что
сегодня он улетает. Начинаются грандиозные события, могущие переломить ход
войны, и он просто обязан в них участвовать.
Кирилл имел источник самой свежей и секретной информации в лице
генерала Теодора Веймара, что позволяло ему всегда быть в нужном месте в
нужный час. И бывший воспитанник никогда не подводил своего генерала,
подавая свои репортажи под нужным соусом. И не потому, что он был куплен, а
потому, что это были ЕГО убеждения.
И сообщил ему о предстоящем штурме Европы, и предложил (официально)
снять о нем репортаж именно Теодор Веймар. Почему выбор пал на Европу было
понятно - она являлась ключом к системе Юпитера, и была перевалочным пунктом
к Сатурну и Сверхдальнему Внеземелью. Она была единственным источником воды
для колоний на Ио, Амальтее, Ганимеде, Каллисто. Вода самая большая
драгоценность: она дает жизнь людям и двигает их корабли. На Европе
заправлялись все корабли, совершающие рейсы около Юпитера, рейдеры
Космофлота ВС, торговцы с Урана, контрабандисты и военные. До войны все
экспедиции к Периферии отправлялись именно с Европы. В свое время там был
построен один из крупнейших космодромов в Солнечной системе с причалами,
заправочными помпами, гостиницами, барами, казино и борделями. Это была
Ла-Тортуга космического масштаба и так "водные" пираты окрестили это место.
Официальное название космодрома было "Водолей". Других поселений на Европе
не было, а постоянный персонал составлял всего несколько сотен человек. Все
это делало Европу лакомым для Директории кусочком.
Оливия уже проснулась, но не встала, лежа на постели в позе Венеры, и
наблюдала своими большими зелеными глазами как он одевается.
- Ты сегодня придешь? - спросила она.
Кирилл покачал головой.
- Нет, радость моя. Я сегодня вечером улетаю с Земли. Через недельку
вернусь.
- А куда?
- Секрет, маленькая.
Надев свою знаменитую кожаную куртку с многочисленными карманами,
заряженными кассетами, оптодисками, лазерными сканнерами, диктофонами и
видеокамерами - всем тем, что нужно для работы профессионального журналиста,
Кирилл полюбовался на себя в зеркало и показал грустной Оливии язык.
- Можно поцеловать тебя в животик?- попросил он.
- Конечно, - вздохнула Оливия.
Кирилл поцеловал.
- Но это ведь не животик, - капризно сказала девушка.
- А что?
- Это низ животика, - наставительно ответила Оливия.
- А анатомии это называется как-то иначе, - задумался Кирилл.
-Ладно уж, иди. А то опять придется раздеваться.
- Смотри меня в девять, киска. И приберись в доме.
Кирилл поднялся на крышу по скрипучей, но все еще крепкой деревянной
лестнице и забрался в свой ярко-красный спортивный "Ягуар". Машина
включилась, приподнялась над стартовой площадкой, оставляя внизу пятнистую
"пуму" Оливии, одиноко теперь мокнущую под дождем, и набрав скорость,
устремилась в дождливое небо.
Здание (если это можно было назвать зданием) ТВФ возвышалось над
Парижем, как в свое время Эйфелева башня. Своими очертаниями оно напоминало
стелу и в солнечные дни ослепительно сияло, отражая свет своими стеклянными
гранями. Сейчас оно выглядело достаточно зловеще - черный обелиск над
мелкими домишками, которые раньше почему-то назывались небоскребами. Местные
остряки называли это чудовищное строение "Мечтой импотента", а журналисты -
просто "хреном", "болтом" и другими менее цензурными синонимами.
Не так давно, до своего переезда в Санкт-Петербург, здесь заседал
Директорат, со своим неисчислимым аппаратом и нетрудно было понять, что
"болт" строился именно для нее.
Затем по наследству здание перешло ТВФ, компании, чьим владельцем также
был Директорат. Несмотря на свое скромное название, оставшееся с давних
времен, ТВФ была крупнейшей информационной корпорацией в Солнечной системе.
Она вещала не только на Конгломерат, но и на Луну, Венеру, Марс и даже
добивала до Юпитера. В системе Сатурна ее тоже можно было ловить при большом
желании, благодаря пиратским спутникам-ретрансляторам.
На ТВФ работали миллионы людей и все талантливые журналисты Планеты.
Она разбросала щупальца по Солнечной системе и, как ненасытный монстр,
высасывала из всех закоулков мало-мальски значимую и интересную информацию.
Она была глазами и ртом Директории. Глазами, от которых ничто не могло
укрыться, глазами, которые поставляли Директории самую точную и оперативную
информацию.
Именно с развитием ТВФ отпала нужда в специальных разведывательных
службах, резидентах, подслушивающей аппаратуре и тому подобной игре в
шпионов. Информационная революция смела все шлюзы, отстойники, тайные
водохранилища и гнойные болота. Интерактивное телевидение, мультимедиа,
виртуальные игрушки и жизни залезали даже в самые сокровенные уголки ничего
не подозревающих потребителей, выворачивали их наизнанку и выставляли на
всеобщее обозрение. Государственная тайна подыхала в конвульсиях, а об тайну
личности вытирали ноги.
И ТВФ была ртом, через который выходила отцензуренная, отлаженная,
полупережеванная и полупереваренная информация, полуложь и полуправда,
глотать которую обывателям было легко и приятно. ТВФ была той леской,
привязанной к людям-марионетками, концы которой находились в руках
Директоров. Но вот на это Кириллу было глубоко наплевать. Он всегда был
убежден, что людям необходим такой батька - строгий, с твердой рукой,
беспощадный и мудрый, направляющий и наказывающий, оберегающий и поощряющий,
каким собственно и был Директорат. Демократию Кирилл не признавал.
По мере приближения к "болту" здание все росло и ширилось и только
вблизи приходило понимание - насколько оно колоссально. Это был не город в
городе и даже не государство в государстве, это было планетой на планете,
или, в крайнем случае, оно было той осью, на которую безумное человечество
насадило свою безумную колыбель.
Кирилл причалил на двух-с-чем-то тысячном этаже, прошел через висячий
сад, засаженный елями, дубами и кленами с великолепной красной листвой и
гнилостным запахом, покормил вечно голодных белочек, которым на высоте
четырех километров от ближайшего леса было очень тоскливо, удачно избежал
любящейся парочки, поздоровался с двумя-тремя знакомыми и, наконец,
добравшись до эскалатора, въехал в здание, насчитывающее семь тысяч этажей и
около трехсот тысяч помещений в которых располагались студии, творческие
лаборатории, конторы, служебные и потайные комнаты, спортзалы, бассейны,
концертные комплексы, магазины, заводы грез, оружейные и многое другое где
вертелись винтики и пружинки Евро-Азиатского Конгломерата - режиссеры,
репортеры, аналитики, операторы, ведущие, дворники, рабочие, примадонны,
авторы, комментаторы, флористы, имитаторы, музыканты, поводыри, секретари,
роботы и, даже, пара-тройка Снежных Людей и одно Лох-Несское чудовище.
Ходили слухи, что по коридорам бродит загадочное Мокеле-Мбеле, пожирающее
подвернувшихся людей и киберуборщиков, но ни подтвердить их, ни опровергнуть
никто пока не мог. Информационные джунгли еще ждали своих Хейердалов и
Тян-Шанских. Здесь можно было прожить всю жизнь и ни в чем не нуждаться.
"Болт" проектировался компьютерами, в которых во время расчетов явно
произошел сбой программы, не устраненный программистами, из-за чего его
внутренняя планировка не подчинялась евклидовой геометрии. Больше всего это
напоминало внутренности четырехмерного фрактала в который, по какой-то даже
им самим непонятной прихоти, заползли трехмерные блохи и стали в полном
отупении прыгать по извивам гиперкубов, гипершаров и гиперцилиндров, пытаясь
нащупать в этом стройном хаосе свою плоскую закономерность. Здание не знал
никто. Некоторые его этажи до сих пор пустовали, так как входа туда еще не
нашли или их просто не замечали, а о заблудившихся в лабиринте коридоров и
толпах абсолютно чужих людей передавались из поколения в поколение страшные
легенды. Это была вполне осязаемая модель Вселенной -
непостижимо-равнодушная и халтурно сделанная человеческими руками.
Щелкая пальцами, Кирилл нетерпеливо оглядывался, выискивая свободного
Поводыря. Наконец на его зов откликнулись - мальчик лет десяти с бритой
головой и зататуированными щеками. Он доверительно взял Кирилла
профессионально крепкой хваткой за левую ладонь и для пущей гарантии
защелкнул на его запястье металлический наручник, намертво прикованный
длинной цепочкой к его широкому поясу, начиненному электроникой. В толчее
народа в противном случае легко было потерять друг друга из вида, а за это
на Поводыря возлагался солидный штраф.
Поводыри были еще одной легендой Здания. Они здесь образовывали
довольно замкнутую касту и мало кто мог сказать о них что-то достоверное,
как и о Здании. Говорили, что живут они здесь же, на Пустующих Этажах, где у
них чуть ли не свой город или государство. Говорили, что отбирают (или
похищают?) в Поводыри только мальчиков и странными упражнениями развивают у
них феноменальную память. Говорили, что мало кто из них доживает до
совершеннолетия - то ли это действительно была очень рисковая профессия, то
ли ребята баловались сатанизмом и просто-напросто съедали переростков. Они
были аборигенами этого мира и Кирилла мало занимали, собственно как и любое
транспортное средство.
- Куда, товарищ?, - спросил Поводырь.
Кирилл назвал сложную комбинацию букв и цифр, которую его заставили
выучить как собственное имя, иначе он рисковал больше никогда не попасть на
свою работу. Когда-то он пытался в ней разобраться, думая, что как и во всех
нормальных домах этот номер включает в себя указание на этаж, коридор,
переулок и комнату, но у него, конечно, ничего не получилось. Во-первых, он
не знал этажа на котором творил. Во-вторых, имел самое смутное представление
о коридоре, в который нужно свернуть. В-третьих, дверь его студии не имела
никаких отличительных признаков, позволяющих выделить ее в трехсоттысячном
сонме других дверей, даже номера. Он подозревал, что все метки, которые он,
Андрей или Жанна пытались оставить на ней, стирались слишком добросовестными
уборщиками или теми же Поводырями, отстаивающими свое монопольное право на
знание Здания. И единственное, что Кирилл мог уверенно сказать о своей
конторе, это то, что помещалась она гораздо выше Гироскопа, гул вращения
которого сотрясал все близлежащие этажи.
Тем временем Поводырь вел его по катакомбам Здания и на своем пути они
проходили залитые ярким светом из огромных панорамных окон коридорам, в
которых всегда было много зевак, любующихся низкой облачностью и загорающих
под осенним солнцем в полосатых шезлонгах; затем они попадали в сумрачные
ходы, освещенные тусклыми лампочками и наполненными странным пением
неведомых механизмов; проходили они и через студии, в которых кто-то брал
интервью или кого-то резали в очередной мыльной опере; несколько раз они
довольно бесцеремонно прогулялись по жилым квартирам под изумленными
взглядами чинных семейств и занятых своим профессиональным делом путан, но
никто не возмущался, так как входить с клиентом в любые двери было неписаным
правом Поводыря. Крепко держась за руки, Кирилл и его спутник, не имеющий
имени, бесстрашно прыгали в гравитационные колодцы, поднимались на
эскалаторах и лифтах, брали напрокат миникар и, даже, залезали вверх по
дереву на другой этаж.
Кирилл так и не узнал окружающую местность, пока мальчишка не подвел
его к собственной двери. Кирилл хотел сказать, что Поводырь ошибся, что это
совсем не то место, которое ему нужно, но тут дверь на настойчивый звонок
Поводыря распахнулась и он столкнулся нос к носу с Андреем. Это
действительно была его студия, но зашли они в нее совсем с другой стороны и
совсем в другую дверь, которую он до этого момента никогда не замечал.
Получив деньги, Поводырь махнул рукой и исчез в толпе, а Кирилл вошел в
свои апартаменты. Помещение было сравнительно невелико - всего-то шесть
комнат, студийный зал, гальюн с ванной и бассейном, в котором не было воды,
и небольшой ангар, набитый аппаратурой неизвестного назначения, доставшейся
им от предыдущего жильца-подрывника в наследство. Все комнаты были хорошо
обставлены и всегда чисто убраны, так как предприимчивой Жанне удалось
поймать бродячего киберуборщика и перепрограммировать, от чего он круглые
сутки боролся с несуществующей грязью и мешался под ногами, вползая в кадр в
самые ответственные моменты творчества и личной жизни. Но Кириллу, выросшему
в тесноте купола Титан-сити этого было вполне достаточно и иногда порой
тяготило этой "роскошью". Андрей же и Жанна, испорченные земными просторами,
постоянно пилили Кирилла, подбивая его перебраться в имеющийся на примете
свободный Дворец Съездов или совсем уж скромную Пирамиду Хеопса. Кирилл на
это никак не реагировал и позиционная война тянулась уже второй год.
Единственное, что теперь не нравилось Кириллу в его студии, так это
обнаружившийся тайный лаз в их берлогу. Конечно, эту дверь можно заварить,
но кто даст гарантию, что завтра Поводырь не приведет его через потолок или,
не дай бог, через унитаз? Ладно, в конце концов мы тоже за гласность и
свободу слова, а тайна личности их самым беспардонным образом нарушает.
- Как добрался? Кофе будешь?, - дежурно спросил его Андрей, следуя за
ним по пятам, надо полагать в поиске старых холстов с нарисованным очагом.
В студию заглянула Жанна, под стать ситуации с кудрявыми волосами,
выкрашенными в небесно-голубой цвет.
- Ребята, вы что - клад ищете?, - мило улыбнулась она. Кирилл рявкнул и
она снова испарилась.
- Да не переживай ты так, - стал его успокаивать Андрей, - Если бы ты
знал, через сколько различных мест я сюда уже попадал. Это не стены, а
голландский сыр какой-то. Однажды мы в окно, - Кирилл остановил свою беготню
и изумленно уставился на висевшую на стене голограмму облаков, которая
собственно и изображала единственное окно в их студии, но Андрей мгновенно
среагировал и закончил, - чуть к соседу не влезли. Мы же тебе давно с
Жанчиком предлагаем в Гробницу Нифиртити ("Клеопатры", - подала голос
остроухая Жанчик) переехать. Как люди бы жили.
Кирилл раздраженно махнул рукой:
- Да я не про это. День сегодня предстоит сумасшедший, а у меня ничего
не готово. Да, кстати, Жанна!, - заревел Желтый Тигр на все логово.
Жанна материализовалась с блокнотом в руках и Кирилл стал диктовать:
- Во-первых, список всех возможных вопросов Суки Пэм с моими,
разумеется, ответами. Через десять минут. Готовый вчерашний материал. С
цензурой. Через пятнадцать минут. Заказ на Окно до Плисецка, сейчас же.
Кофе. Уже минуту назад. Раз-з-зойдись!
Все разошлись. Жанна бросилась к компьютеру за распечатками, Андрей
поплелся к Цензору за загубленным репортажем, который они вчера додумались
снять на скотобойне, а Кирилл прошел к себе в кабинет с чашкой кипятка в
руках.
Кабинет поражал убранством в стиле "Титаник" - стальной клепанный стол,
стальные клепанные мягкие кресла, общим числом три, чтобы хватило на всю их
шайку, стальные клепанные персидские ковры и стальной клепанный аквариум в
углу в котором плескалась какая-то клепанная живность. Кирилл скинул свою
клепанную куртку, уселся за свой стол и, сложив кулаки на столешнице, гордо
огляделся. Было чисто, металлично, мужественно, железно, твердо и
патриотично.
Стол загромождали Гималаи старых и новых материалов, обрезков пленок,
обрывков листов, оптодисков, деталей к подслушивающей и подглядывающей
аппаратуре, скрепки, засохшие апельсиновые корки, презервативы (Жанна до
смерти боялась забеременеть даже при минете), стрелянные гильзы, молоток,
три пробойника из победита-5, бриллиантовое кольцо, которое в качестве
взятки забыл какой-то проситель (но имя его и просьба ни у кого не
отложились в памяти и поэтому на золотишко никто не покушался), пластиковые
папки с досье, фотографии с видами Сатурна и боевых крейсеров, пара бумажных
книжек о вреде алкоголизма и "Песни опыта" Уильяма Блейка.
Кирилл достал затертую книжечку, открыл ее на заложенной странице и
вдохновенно вслух прочитал самому себе:
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
В небесах или в глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?
Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?
А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной -
Улыбнулся ль наконец
Делу рук своих творец?
Неужели та же сила,
Таже мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?
Стихи Кириллу очень нравились и он не позволял себе читать их слишком
часто. Открыл "Тигра" конечно же не он - один вид стихотворных строк наводил
на него смертную тоску и тоскливую зевоту. Его подарила ему Оливия, когда
однажды в один из сладострастных моментов, на пике блаженства она стала
читать прерывающимся голосом строки Блейка. Это было настолько потрясающе,
что Кирилл жалел о невключенной видеокамере. Потом, поддавшись на
настойчивые просьбы, Оливия с его помощью повторила номер на бис, затем еще
раз, еще, а потом он иссяк, а декламировать просто так Оливия отказалась.
На утро, сжалившись, она подарила ему эту книжечку с условием, что он
не будет заставлять других девок читать стихи. Жанну Кирилл не заставлял и
читал стихи сам. Просто так, для поднятия духа. Они действительно будили в
нем нечто звериное, тигриное, от чего глаза у него начинали светиться, мышцы
под кожей перекатывались твердыми комками, просыпалось невероятное чутье на
сенсации, беззащитные жертвы и самок, а гневный мозг начинал метать пламя.
Прозвище Желтый Тигр, которым его называли за глаза и никогда - в лицо,
в общем-то ему нравилось. Кириллу это льстило, да и против цвета возразить
особо нечего. И все-таки - насколько строки, написанные почти триста лет
тому назад подходили к нему, выражали его сущность. "Соразмерный образ
твой..." Действительно, соразмерность собственной личности окружающим и
внутренним рамкам, запретам и табу всегда поражали Кирилла. Как никто,
наверное, он ощущал собственную свободу. И не потому, что ему многое
позволялось, и не потому, что внутри него сидел этакий маленький собственный
цензор, который указывал ему, что можно снимать, а что - нельзя, что можно
говорить, а о чем лучше и помолчать, что можно делать, а что лучше и не
пытаться, вызывая этим самым глухое раздражение его свободолюбивой личности,
острейшие приступы оруэлловского duble think и непроходящее желание напиться
или застрелиться. Нет, ничего подобного не было.
Кирилл долго размышлял о природе ощущения своей полной и безграничной
внутренней и личностной свободы. В конце концов - что такое свобода? Разгул
демократии? Религиозный фундаментализм? Объективна она, или это только наше
ощущение комфорта от вседозволенности и безнаказанности? Кирилл считал, что
верно скорее всего второе. И если это так, то в процессе человеческой
эволюции обязательно должен был возникнуть индивид, свободный даже в самых
узких рамках современного социума. Этакий homo impericus, первым
представителем данного вида он себя и считал. Нomo impericus идеально
приспособлен к той нише, в которой он существует. Как тигр. Цензура и
запреты его не раздражают, так как профиль его вольнолюбивой личности
идеально совпадает с той норой, в которую человечество себя загнало. Он
свободен потому, что не видит запретов, а запреты, через которые он
преступает, на самом деле таковыми уже и не являются.
И нет тут ничего унизительного, и не надо приводить в качестве примера
заключенного, который тоже вполне свободен у себя в камере и никто ему не
запретит по ней прогуливаться - два метра направо и два метра налево.
Заключенный знает, что за решеткой есть другой мир, он жил в том мире и
всячески туда стремится. А свободный человек стремится только туда, куда его
пускают. И ведь человечество от этого только выигрывает - свобода будит в
нас неведомые творческие силы, мы с энтузиазмом работаем на Беломорканале,
мы строим Здания и с огоньком воюем за идеалы свободы. И главное - homo
impericus счастлив! Ему легко снимать свои репортажи, клеймить бюрократию,
тупых военных и проворовавшихся интендантов, воспевать бравых ребят, честно
исполняющих свой долг на просторах Солнечной Системы, и делать еще тысячу
разрешенных вещей. Человек свободен, если можно все, что разрешено.
Например, допить совершенно остывший кофе, взгромоздить ноги на стол и,
сцепив руки на затылке, блаженно откинуться на спинку кресла.
Все было бы хорошо, если бы в этот момент торчащий из стены здоровенный
гвоздь не разодрал его пальцы и сильно ударил по затылку, чуть не пробив
череп.
От боли и неожиданности Кирилл заорал благим матом и заскакал по
комнате, тряся пораненными кистями и потирая локтями здоровенную
кровоточащую шишку на голове. На его крик прибежали Андрей и Жанна, решив
что на Желтого Тигра напали тунгусы-охотники, но послушав его стенания,
единственным приличным словом в которых было "гвоздь", они все поняли и
стали смеяться.
Наконец, Жанна, сжалившись, сходила за льдом и бинтами. Кирилла снова
усадили за стол, приложив к голове ледяную резиновую подушку и обмотав
пальцы, которые все оказались целыми, тугой повязкой.
- Что это?, - сумел членораздельно спросить Кирилл.
- Гвоздь, - хором ответили Сакко и Ванцетти, Джонсон и Джонсон, Маркс и
Энгельс. Здесь твердо придерживались журналистского правила - не хочешь
получить глупый ответ - не задавай глупых вопросов.
Кирилл застонал, но обижаться было не на кого. Это он заставил всех
надеть часы на правую руку, чтобы постоянно ощущать неудобство и
скоротечность времени, а по самому сложному и "горящему" вопросу вбивать в
стену гвоздь, чтобы шеф никогда не расслаблялся, а если бы и расслабился, то
сразу же был за это наказан. Как сегодня.
- Как это вы так умудрились его точно прибить. Обычно они мне впиваются
в спину и это было гораздо менее болезненно, - жалобно поинтересовался
Кирилл.
- Это мне пришла в голову такая блестящая мысль, - не моргнув глазом
похвасталась Жанна, - И вчера, когда я на тебе сидела, отметила это место
как раз напротив твоего затылка.
Кирилл тяжко вздохнул и закрыл глаза. Ну что за банальщина - заниматься
сексом с собственной секретаршей. Это, конечно, физиологично, но несколько
затаскано, проштамповано и набило уже оскомину.
- Ладно, что там у вас - выкладывайте.
Все расселись по местам и работа началась.
- Захват заложников в Претории, - объявил тему заседания Андрей, - Один
милый человек заперся с собственной семьей в доме и обещает их всех
расчленить, если не будут выполнены его требования.
- И что он хочет?, - зевнул Кирилл, - и с какой стати ты мне несешь всю
эту ахинею. Акт о заложниках тебе известен, никакие условия террористов и
сумасшедших в любом случае не выполняются, а нестись туда снимать штурм и
трупы мне не хочется. Слишком мелко.
- Там женщина и четверо детей, - жалобно сказала Жанна.
Кирилл никак не мог понять куда клонится разговор, но почуял некоторое
беспокойство и это стало его раздражать.
- Но я в любом случае не могу выполнить его условия - денег у меня нет
и из тюрем я никого не могу освободить.
- Ошибаешься, - жизнерадостно сообщил Андрей, ты-то как раз и можешь
ему помочь. И только ты, так как ему нужен один журналист по имени Кирилл
Малхонски и прозвищу "Желтый Тигр".
Кирилл подпер щеку забинтованным кулаком.
- Боже мой, какая скукотища. Ничего оригинального уже не осталось в
этом мире. Куда идем? Куда катимся? Нет, журналистика умирает и скоро
придется переквалифицироваться в писатели, там хоть платят больше. Вот и еще
один, - какой уже по счету? - тридцать седьмой или сорок первый придурок
угрожает жене осколком бутылки только для того, чтобы Кирилл Малхонски взял
у него интервью. Я одного не понимаю - в чем провинились их собственные жены
и дети? Нет чтобы захватить в заложники какого-нибудь профессионального
боксера или Бумажного Человечка. Насколько бы интереснее им было бы
пообщаться друг с другом. И даже мне бы стало интересно приехать снять его
расчлененный труп.
Андрей и Жанна усмехаясь терпеливо выслушали его сентенции.
- А он и не хочет давать тебе интервью, так как уже давал его. Он
просто хочет тебя убить, - спокойно сказал Андрей.
Кирилл сразу стал серьезным и собрался.
- Это уже гораздо интереснее. Кто он такой и почему хочет меня убить?
Жанна открыла блокнот и монотонно прочитала:
- Лев Шаталов, сорок четыре года, майор интендантской службы крейсера
"Неустрашимый". Награжден двумя медалями и грамотой командования
Военно-Космических Сил. Участник боевых операций на Меркурии и в Поясе
астероидов. Женат, четверо детей - три девочки десяти, восьми и пяти лет и
мальчик двух лет. Проживает в Претории, в Зеленом районе, коттедж 13/67.
После передачи о "Неустрашимом" была проведена ревизия Контрольным
управление ВКС, вскрывшая большую недостачу амуниции и оружия. Шаталов
разжалован и лишен всех наград и льгот. Сейчас безработный.
- Ребята, - изумленно сказал Кирилл, - но я его совершенно не помню! На
"Неустрашимом" мы все вместе были, это я помню. Но чтобы я брал интервью у
какого-то интенданта - увольте! Не было этого, господа присяжные. Ты-то его
помнишь, Андрей?
Андрей смущенно хмыкнул.
- Нет, Кирилл, я его не снимал. Но ты же знаешь, что в последний день
ты шатался по крейсеру в одиночку и снимал сам все что попало. Вот он
наверное и попал.
На крейсер их сосватал Эпштейн. Это была типичная халтурка из
Министерства обороны, но платили хорошо и название Эпштейну понравилось. Он
быстро оформил туда всю их команду, включая Жанну, от присутствия которой у
тамошних космонавтов должны были языки расклеятся. Кириллу тащиться в
какое-то захолустье в Пояс астероидов не хотелось до смерти, но контракт
есть контракт. Черное настроение не покидало его до самого прибытия на
"Неустрашимый", вступив на борт которого, он сразу же пустился с "морячками"
во все тяжкие. В первый день они правда что-то честно снимали, но вечером
состоялся банкет, из закуски на котором был только чистый спирт и все
оставшееся время они только и делали что опохмелялись. Андрей и Жанна были
слабаки и в последний день командировки совсем сдали, а Кирилл, почувствовав
неизъяснимый прилив сил, отправился с камерой наперевес искать приключений.
Репортаж свой он видел только когда монтировал и писал комментарий, но
Шаталов начисто вылетел у него из головы.
Раскаяния Кирилл, конечно, никакого не ощутил. Жизнь есть жизнь и
прожить ее надо по возможности честно.
- Откуда вы все это узнали?
- За пять минут до твоего появления звонил из Претории местный шериф.
Ты же знаешь, в таких случаях они обязаны предложить тебе обмен. Но если ты
не согласишься, то у них есть Имитатор. Так что ничего страшного не
произойдет.
Кирилл вскочил с места.
- Нет, нет, нет. Я согласен. Этот Шаталов хочет меня убить? Ну что ж,
но взамен он мне даст интервью, настоящее интервью. Представляете, сцена -
два смертника перед камерами. Сакральный момент! Сенсация! Андрей, быстро
оборудование. Жанна, звони шерифу, сообщи что я лечу и закажи срочное Окно.
Все забегали, засуетились, а Кирилл сел на пол и сделал несколько
дыхательных упражнений, что бы успокоиться, не пороть горячки и мыслить
холодной головой. Затем Андрей принес оборудование и они стали
экипироваться. На грудных ремнях закрепили несколько электронных камер,
снимающих через одежду и, на всякий случай, диктофон. Обеспечили
автоматическую подачу оптодисков и все это соединили с автономной батареей,
по странной фантазии разработчиков крепившейся прямо на задницу, из-за чего
присесть на что-либо становилось затруднительной процедурой.
Вернулась с переговоров Жанна, показала знак О'К и стала набирать код
нужного Окна. Прошло подтверждение соединения и они стали молча ждать.
Наконец ослепляющее желтое марево распахнулось в метре от пола, Жанна
услужлива пододвинула кресло и поцеловала каждого на прощание. Окна потому и
назывались Окнами, что в них приходилось пролезать с помощью подручных
средств - стульев, табуреток, скамеек, чурбаков и стремянок. Кирилл первым
шагнул в Окно и сейчас же вывалился под жаркое апрельское солнце Претории.
На него свалился подвернувшийся Андрей и они долго возились в траве, пытаясь
распутать намертво сцепившиеся провода и застежки. Как это бывает при
сильной спешке, они еще сильнее запутались и вконец озлившиеся Кирилл и
Андрей стали нечаянно и чаяно заезжать друг другу по роже кулаками и
локтями. Наконец Кирилл рванулся словно тигр из хомута, внутри у него что-то
хрустнуло, снаружи что-то треснуло и они разлетелись в разные стороны.
Кирилл, ошалело вертя головой, вылез из зарослей полуметровой травы со
странным синеватым оттенком на обширный пятачок, который они вытоптали в
борьбе со зловредной случайностью и стал осматривать их потери. Потерь было
немного - вывихнутое запястье Андрея (это оно треснуло), треснувшее ребро
Кирилла (это оно хрустнуло) и порванный оптоволоконный шнур, который
теоретически порвать невозможно (он лопнул беззвучно).
Полечив на скорые руки, поврежденные уже у обоих, свои раны и закинув
подальше в кусты пришедший в негодность ОВШ-17, с помощью которого они
хотели сделать дополнительную съемку в доме, засунув его в дымоход или
канализацию, друзья разогнули натруженные спины и огляделись. В районе пяти
километров никакого города не наблюдалось, а наблюдалось очень живописное
море, полукругом охватывающее то, что осталось от Южно-Африканской
Республики после того, как половина континента скоропостижно затонуло,
наблюдалась живописная саванна, по которой бродили слоны и жирафы, да еще
наблюдались два журналиста-остолопа, попавшие не туда.
Было жарковато.
- Ты что-нибудь понимаешь?, - осведомился Кирилл у самого себя.
- Мы в Претории, - жизнерадостно ответил Андрей, указывая куда-то за
горизонт, - три километра пробежимся и будем на месте.
- Нет, а здесь-то мы за каким чертом оказались?, - разъярился Кирилл,
распугав мирно пасшихся слонов.
- Остынь, Кирилл, - миролюбиво ответил Андрей, поправляя рюкзак, - с
новой техникой всегда так бывает. Скажи спасибо, что сюда попали, а не на
Землю Франца-Иосифа.
Кирилл остыл, подумал, согласился, сказал "Спасибо" и они пошли. В
Претории наземный транспорт тоже вымер, но им посчастливилось выйти на
старую заброшенную дорогу, обильно поросшую молодой порослью и еще
сохранившую разделительную полосу и они бодро затрусили по растрескавшемуся
асфальту, придерживаясь правой стороны.
Кирилл не бегу связался с Диком Ковальофф, командовавшему операцией, и
объяснил произошедшую накладку.
- Постараемся уговорить этого ублюдка убить все-таки вас, - только и
пробурчал молчаливый шериф и отключился.
Кирилл стал думать над вопросами, которые он задаст этому ублюдку, но
его отвлекали то Андрей с глупыми советами как беречь дыхание и куда лучше
встать, когда в него станут стрелять, чтобы это выглядело эффектно на
экране, то подвернулся одинокий жираф, который стал бежать на перегонки с
ними и грустно заглядывать им в глаза. Затем пошел пригород, животное
отстало, а Кирилл понял почему он сразу не увидел города. Города как
такового и не было. Больше всего Претория напоминала садоводческое
товарищество - хаотичное скопление одноэтажных и двухэтажных разнообразно
типовых домишек, вытоптанные грунтовые дорожки и открытые кафе. Притормозив
на светофоре, они сориентировались по указателям, бибиканьем распугали
пешеходов и запылили на противоположный конец города.
Нужный дом они увидели издалека - такой же унылый белый коттедж с
какой-то постройкой во дворе, обсаженный хилыми деревцами, тонущими в
оранжевом песке. Его плотным кольцом окружали стройные ряды списанной
бронетехники, чихающие вертолеты и дивизия распластавшихся на земле
спецназовцев, почти неразличимых в своих пятнистых балахонах на фоне
оранжевого пейзажа. Ставка командования располагалась в местных Филях -
таком же жилом домике по соседству, из которого даже не удосужились отселить
проживающую там многодетную семью и от чего она больше походила на детский
сад, а полицейские - на воспитателей. Маскировка, мать ее.
Тем не менее документы у них проверили, обыскали и под конвоем отвели к
шерифу - толстому бюргеру в кожаных штанах, волосатым животом и биноклем в
руках. Кирилл первым никогда принципиально не здоровался, Ковальефф тоже, но
протянутую руку добросердечного Андрея все-таки пожал.
- Припозднились вы однако, хлопцы, - мягко пожурил батька проспавших
утренний сенокос детин и, взяв валявшийся в пыли мегафон, поплелся к
блокадному дому.
- Иди, - сказал Андрей Кириллу, - а я буду рыскать по крышам. По-моему
они все сидят в то-о-ом помещении и мне лучше залезть на во-о-он ту хибару.
Пока они медленно проходили ряды техники, провожаемые сонными взглядами
молчаливых солдат, Кирилл все-таки решил задать шерифу мучивший его вопрос:
- Скажите, шериф, а что случилось с городом - по картинкам я
представлял себе Преторию совсем другой?
Ответить Дик (или промолчать) не успел - сильный толчок сбил их с ног,
земля зашевелилась как живая, откуда-то из ее глубин пришел протяжный
гул-стон, прямо перед глазами Кирилла по почве побежали небольшие трещины и
он почувствовал жуткий страх, который всегда возникает у человека,
обнаружившего, что крепкий и надежный фундамент, по которому он привык
ходить ни о чем не беспокоясь, оказывается в эпоху глобальных катастроф
таким же ненадежным и податливым, как оставшийся на реке лед в жаркий
весенний день. Землетрясение стихло и они снова поднялись, отплевываясь от
пыли и травы.
- Тонем мы, - хмуро сказал Ковальофф, - и довольно быстро. На месте той
Претории сейчас красивый залив. Вы его видели. А то, что здесь, - он махнул
рукой в сторону домишек, - только эвакуационный городок.
Приблизившись на расстояние вытянутой руки к большому зашторенному
окну, ведущему в столовую коттеджа 13/67, Дик поднял свой изрядно помятый
мегафон, на который он упал минуту назад, и заорал в него так, что стекла
затряслись как при бомбежке и если бы они предусмотрительно не были заклеены
крест накрест широкими полосами желтоватой бумаги, то на них бы точно
появились бы трещины.
- Лева, мы пришли, - совсем по домашнему выразился шериф и Кирилл
восхитился этой фразой, решив так и озаглавить репортаж. Его камеры работали
во всю, а оглянувшись, он увидел что и Андрей расположился с аппаратурой на
плоской крыше во-о-он того домика. Запись пошла.
Кирилл еще раз прислушался к себе, но особого страха не ощутил. Ему
даже нравился этот неведомый Лева, что, возможно, было проявлением так
называемой "любви к палачу", когда жертва начинает испытывать нежные чувства
к своему мучителю, устав бояться, и выискивает в нем вполне симпатичные
черты и, даже, оправдания для него, строя вполне логичную картину того,
почему же этот человек должен так издеваться над ним. И еще, по опыту,
Кирилл знал, что труднее всего поверить в возможность собственной смерти и
особенно в таких опасных ситуациях. Человек боится смерти, это бесспорно, но
он в нее не верит. Она всегда находится где-то за горизонтом бытия - такая
опасная, такая страшная и такая далекая. И самое трудное сказать себе
честно: "Да, через минуту я умру, но я могу сделать то-то и то-то и
попытаться спастись". И ее соседство, такое близкое, вот за этим стеклом и
этой занавеской, может лишить человека неопытного всякой способности
сопротивляться, как лишается ее кролик перед глазами удава.
- Пускай ОН заходит, - глухо пригласили из дома.
Дик повернулся к Кириллу:
- Вы еще можете отказаться - один мой знак и эта хибара исчезнет с лица
земли.
- Хочу вам только дать совет напоследок шериф, - усмехнулся Кирилл, -
измените координаты вашего Окна или организуйте на берегу залива
спасательную станцию на водах - а то сдается мне, что большинство ваших
гостей отправляются прямиком в гости к акулам в затонувшей Претории.
Кирилл свернул за угол дома где находилась затянутая прозрачной пленкой
дверь на кухню. Он прекрасно помнил план. На кухне его никто не встретил. На
столе стояли неубранные грязные тарелки, пакет прокисшего молока, в
допотопной раковине почему-то громоздилась куча мусора - картофельные
очистки, мятая оберточная бумага, рваные полотенца и битые чашки. Пахло от
всего этого препаршиво, но местные мухи были несказанно рады. Они вились по
всему помещению, ползали по потолку и попытались облюбовать Кирилла, пока он
не шуганул их. Так, беженцы, значит. Это объясняет убогость убранства и
отсутствие Утилизатора и Линии Обслуживания. Казенные алюминиевые вилки,
обшарпанные кастрюли, обитые тарелки с вензелями "Неустрашимого". Бедновато
живут интенданты, даже уволенные с позором из Флота. Но, ведь, мне его не
жалко?
Открыв дверь, Кирилл попал в комнату из которой собирались и забыли
эвакуироваться. Прошлое ее предназначение было неясным, а все, что в нее
свалили, было упаковано в драный черный и желтый полиэтилен, в деревянные
коробки химзащиты, пластиковые футляры из-под зипов, а кое-что было
завернуто в бумагу. Все это громоздилось до самого потолка причем без всякой
системы - тяжеленные ящики неустойчиво покачивались на самом верху на мягких
тюках с тряпьем, а из прорех в нижних свертках виднелись ободранные бока
бытовой аппаратуры и пластмассовые светильники, из которых не потрудились
вывернуть лампочки. Лежащий на всем этом нанесенный из окон песок указывал
на солидный возраст склада, а еле заметная звериная тропа показывала, что и
хозяева смирились с неустроенностью бытия и ходили на кухню не через
наружную дверь, а через эти русские горки. Вспомнив альпинистские навыки,
Кирилл стал пробираться через комнату, стараясь как можно точнее следовать
указателям в виде отпечатков ног и ладоней на вековой пыли, даже если эти
следы вели по абсолютно непреодолимым мебельным перевалам, а на пути
приходилось преодолевать бездонные провала с журчащими в темной глубине
речками. Он не покаялся об этом, так как единый раз, только попробовав
отклониться от проверенного маршрута, сразу же вызвал сильнейший обвал вещей
и здоровенная коробка чуть не разнесла ему голову, но пройдя юзом по его
макушке, рухнула куда-то вниз, кажется проломив пол. С бьющимся сердцем
Кирилл переждал локальное землетрясение и через пять минут, уже без
приключений, добрался до заветной двери.
Прорвавшись через нее, Кирилл без особого удивления снова вывалился под
африканское солнце, оказавшись во внутреннем дворике, огороженном белым
низким деревянным заборчиком и зарослями безумно красивой ракоуры,
завезенной сюда с Марса, причем, несомненно, контрабандным путем, так как ее
красивые цветы со временем превращались в ядовитые плоды, из-за чего на
Землю эти растения завозят только в зоопарки и Институт ксенобиологии. Под
шевелящимися ракоурами на скамейке с разломанной спинкой наблюдалось совсем
уж кафкианское зрелище - там чуть ли не в обнимку сидели все тот же Дик
Ковальофф с мегафоном в руке и все тот же Кирилл Малхонски с недовольным
выражением на лице.
- Долго же вы, - шепотом сказал шериф и жестом пригласил присоединиться
к их теплой компании.
Кирилл, не так часто встречавший в жизни Имитатора, тем более в его
обличье, не сразу пришел в себя и беспрекословно подчинился. Сел он так, что
шериф, оказавшийся зажатым на узкой скамейке двумя близнецами, мог
заказывать любое желание.
- Питер, - представился Имитатор. Фамилий они не признавали.
- Кирилл, - торопясь сказал шериф, - у нас будет длинный разговор, но
времени на него нет, так как через минуту вы должны вернуться в дом. Прошу
вас ускориться.
Уже совсем ничего не понимая, Кирилл закрыл глаза, сделал обычную
мыслительную процедуру, открыл глаза и по едва заметным признакам понял, что
время остановилось. Воздух обрел густоту и вязкость, по мышцам побежали
болезненные разряды, тело налилось свинцом и плохо подчинялось голове, мысли
в которой потекли с фантастической скоростью. Все трое не изменили своего
положения, замерев как мумии, а ультразвуковой разговор гас в защитном поле.
- Для начала, Кирилл. Я никакой не шериф Претории, хотя моя фамилия
действительно Ковалев. Я из Штаба Флота. А тот человек, который находится
сейчас в доме никакой не интендант.
- Крот?, - осенило Кирилла.
Ковалев с трудом повернул голову и уставился на него залитыми кровью
глазами.
- Как вы догадались?
Кирилл показал на кусты ракоуры.
- Запрещена к ввозу и частному владению. Я знаю что такое таможня Флота
и что привезти такую штуку на Землю космонавту невозможно.
- Вы вот заметили, - грустно сказал Ковалев, - а местная полиция не
заметила, хотя ходила мимо них каждый день и не один год.
- Так что же случилось с вашим Кротом?
- Распад личности, - вступил в разговор Питер, - незапланированный.
Психологи клялись, что у Шаталова есть еще пара лет, прежде чем ему надо
будет сделать лоботомию и отдать безутешным родственникам. Но вот вышла
небольшая ошибка и через некоторое время он убьет детей. Я пытался его
обмануть, пройдя вместо вас, но он что-то почуял и не пустил меня. Мы
вынуждены теперь к вам обратиться за помощью, что бы спасти проект.
- Значит все было подстроено заранее, - продолжал допытываться Кирилл.
Он не планировал сегодня попасть в такой гадюшник, но куда только не занесет
журналистская судьба и если вместо банального захвата заложников ты
ввязываешься в секретную операцию Флота, от которой за версту несет трупом,
то надо выжать из этого максимум успеха. И плевал он на секретность.
- Расскажи ему все, Питер, - попросил Ковалев, - он вправе знать.
- Он все записывает, - ответил Питер.
- Расскажи.
Конечно, Кирилл знал о Кротах, но они вызывали в нем брезгливое чувство
и он никогда не рылся в этой проблеме. Одно дело, когда ты пользуешься Окном
или космическим кораблем, и совсем другое дело, когда туннельный движок
находится у кого-то в собственной башке и ему не нужно никаких приборов и
двигателей, кроме собственного желания, чтобы очутиться, например, где-то в
районе Бельтегейзе или у тебя в комнате. Это было такое же генное уродство,
как имитация или телепатия. Встречалось оно крайне редко и на поиски Кротов
Флот выделял кругленькую сумму, на которую можно было бы построить Боевую
Машину. Такие люди стоили таких денег - из них выходили первоклассные
разведчики и диверсанты, если бы не одно "но". Все эти путешествия по
изнанке Вселенной, которые ни один Крот не решался описать, довольно быстро
приводили их и так больную психику в полную негодность. Причем сходили они с
ума самым странным образом - в один прекрасный день умерщвляли собственных
детей (если они у них были), а потом методично начинали уничтожать всех
близких и дальних кровных родственников. Учитывая их феноменальную
способность, а так же великолепную выучку ниндзя, они всегда доводили дело
до конца, а затем окончательно исчезали в глубинах Вселенной.
Как с этим бороться - никто не знал, пока какие-то умники не додумались
применить к Кротам психокодирование, в результате чего в своей обычной жизни
какого-нибудь тихого интенданта они даже не подозревали о своих
нечеловеческих способностях и о той работе, которую они делали в качестве
Крота. Такое раздвоение личности не могло существовать постоянно и когда
приближалось время "Х", тесты легко определяли "синдром Хроноса". Крота
отправляли под благовидным предлогом на Землю, где в одной из секретных
клиник выжигали ему лобные доли мозга, превращая человека в растение и
платили ему пожизненную пенсию.
Тесты Шаталова стали показывать неладное два месяца назад. Решив
подстраховаться, командование использовало случайно подвернувшийся репортаж
К. Малхонски и инспирировало против Шаталова обвинения в хищениях. Честный и
исполнительный интендант крейсера "Неустрашимый" Лев Шаталов направлен на
Землю, где сразу же должен был прекратить свой путь человека разумного. Но
тут произошла осечка. В верхах посчитали данные тестирования неубедительными
и Леву до поры до времени решили оставить в качестве подсудимого офицера
Флота, издали понаблюдав за ним. А сутки назад произошел надлом.
- К счастью он все еще считает себя Шаталовым и пытается подвести под
свое желание убивать какую-то разумную, человеческую основу - незаслуженную
обиду, например. Поэтому он никого не тронет, пока не убьет вас.
- Больше всего мне хочется наблевать вам на колени, ребята, - честно
признался Кирилл.
Дик поморщился, а Питер пожал плечами:
- Никто вас с самого начала не тянул за уши. Вы и сейчас вправе
отказаться, а я еще раз попробую проникнуть в дом.
- Что значит - проникнуть?, - удивился Кирилл, - заходите в эту дверь
и..., - он осекся.
- Наконец-то дошло, - вздохнул Дик.
Дошло, мысленно согласился Кирилл. Из кухни вел коридор, в который
выходили двери двух спален и гостиной, переходящий в небольшую лесенку, по
которой можно было выбраться на крышу. Он же сразу попал в одну из спален,
превращенную в приемный пункт вторсырья. Крот начинал играть Пространством.
- Это уже какая-то комедия получается, - возмутился Кирилл, - третий
Кирилл Малхонски будет входить в заколдованный дом. Я не понимаю его
недоверчивости и его долготерпения.
- Первая заповедь ниндзя - терпение, - сказал Питер, - а то, что
делается в голове Крота не понимает никто. Наша главная задача - спасти
детей и нейтрализовать Шаталова. Однозначно, что он никого не выпустит из
дома - ни вас, ни семью, поэтому ликвидировать его надо вам, либо очень
сильно его отвлечь, пока мы проникаем в комнату. Именно поэтому ваша
кандидатура уже изначально нам подходила - вы проходили апгрейд. Хотя,
честно признаюсь, шансов мало.
- Почему бы вам тогда не взорвать дом?, - спросил Кирилл.
- А как же семья?
Такое чадолюбие могло бы умилить женскую аудиторию передачи "Хозяюшка",
но Кирилл на эту удочку давно не ловился. Если спецслужбы говорят, что они
хотят спасти людей, то они подразумевают под этим какие-то свои, сугубо
прагматичные цели. Над этим стоило поразмыслить, но времени не было.
- Хорошо, я иду.
История повторялась уже в виде фарса. Кирилл снова обошел дом, оставив
Дика и Питера, который начал терять его черты, греться на лавочке, подошел к
окну и прокричал:
- Ворюга паршивый! Я пришел, хотя мне глубоко наплевать на твои
проблемы! Мне хочется лишь снять с тобой интервью, которое будет полезным
для моей карьеры. Впусти меня и отпусти всех остальных, если ты не трусливая
баба. У меня даже оружия нет! Поговорим как мужчина с мужчиной!
Крот он или землеройка, но у него должны сохраниться обычные
человеческие реакции - мужское достоинство и злость, нажимая на которые,
Кирилл надеялся получить нужную ему мелодию. Через некоторое время реакция
наступила - окно отъехало в боковой паз, между занавесками показалась чья-то
рука и поманила журналиста. Кирилл оглянулся на расстилающийся позади
пейзаж, изуродованный сварными железяками и подошел к окну. Лазить сегодня
по окнам была его судьба. Отставив подвернувшийся цветущий кактус, он тяжело
перебрался внутрь, немного поплутал в занавесках и наконец оказался в норе
свихнувшегося Крота.
Его ждали. Все семейство в ряд расположилось на большом плюшевом диване
- по краям взрослые, дети между ними. Лева Шаталов слева, совершенно
безоружный, справа - очень красивая блондинка с изуродованными артритом
руками и ногами. Только сейчас Кирилл вспомнил, что так и не узнал, как
зовут жену и детей. В руках у женщины была очень удобная кнопочная модель
пятидесятизарядного "Громобоя" с автоматической наводкой и "умными" пулями.
Неестественно широкий хобот "Громобоя" смотрел Кириллу прямо в живот и ему
ничего не оставалось, как только поздороваться. Оказалось, что в комнате
играла странная тягучая музыка, наводящая озноб, а все стены завешаны
темно-красными занавесями. Жить здесь было невозможно. Подчиняясь слабому
движению Проделывателю Дырок В Сорокасантиметнровой Броне, Кирилл уселся в
кресло и вытянул ноги.
- Она - Флора, - объяснил Лева, - а дети спят.
Дети спали очень необычно - чинно сидя между родителями, сложив ладошки
на коленях и во все глаза глядя на Кирилла. Он им дружески подмигнул.
Флора отложила свое ружье, встала с дивана и, наклонясь к самому уху
Кирилла, прошептала: "Он все знает". От ее волос замечательно пахло
ромашкой, а губы, оставившие поцелуй на его щеке, были теплыми и сухими.
Снова воцарились тишина и неподвижность.
У Кирилла начался сильнейший приступ "дежа вю" - все это он где-то
когда-то видел, но как это обычно и бывает в таких случаях не мог вспомнить
- где и когда. Репортаж не получался, так как Кирилл не мог классифицировать
сложившуюся ситуацию - в Окно он проходил к террористу, в окно влезал к
сумасшедшему, но ни терроризмом, ни сумасшествием здесь и не пахло - как
Желтый Тигр он чуял это ясно. Если не знаешь что делать, не делай ничего. Он
и не делал.
Музыка стала немного стихать и Флора сказала:
- Послушайте его. Он вам хотел сказать.
Кирилл вопросительно посмотрел на Шаталова.
- Тигр, тигр, огневой, сквозь огонь иди за мной. Не пейте газированной
воды - там слишком много книг.
- Что вы видели?, - почему-то спросил Кирилл.
- Вы видели Бога?, - вопросом на вопрос ответил Шаталов.
Кирилл отрицательно покачал головой.
- В этом нельзя быть уверенным, - наставительно сказал Лева, - не
видеть что-то, это значит иметь представление об этом "что-то". Вы имеете
представление?
- Не знаю, - честно признался Кирилл.
- Он не понял, - горько сказала Флора.
- Что же тут непонятного, - равнодушно удивился Крот. Он протянул руку
куда-то за диван, вытащил оттуда литровую бутылку "Пузырьков" и откупорил
ее. Кирилл взял полную чашку и попробовал лимонад. Вкус был отвратительный.
Он поставил чашку на пол и снова выпрямился в своем кресле.
- Костры служат причиной лесных пожаров, - удовлетворенно сказал
Шаталов, - а девушки - причиной аварий, особенно если голова дырявая. Но он
не будет думать, он будет жалеть о записях. Он даже скажет, но не поверит.
Нет, все бесполезно.
Флора заплакала. Кирилл же испытывал странное чувство - абсолютной
адекватности ситуации, хотя она не вписывалась ни в какие разумные рамки. Он
не испытывал ни удивления, ни чувства неудобства, которое приходит к тебе,
когда беседуешь с не совсем нормальными людьми. Ему казалось, что это был
вполне связный и разумный разговор, но его смысл ускользал от него, как если
бы он взялся судить о книге прочитав только последний абзац, последнюю
фразу, даже если автор только ради нее и написал роман.
Кирилл задумчиво смотрел на Шаталова, когда грудь Крота стала
расцветать кровавыми фонтанчиками, раздирающими плоть и плотный хлопок
рубашки. Дыры извергли осколки костей, обрывки мышц, кожи, полотна и пули,
которые на излете забарабанили в грудь уже Кирилла. Удары были очень
болезненными - словно по грудной клетке решились пройтись отбойным молотком
или выковать там же лошадиную подкову. От этих ударов Кирилл бился как в
эпилептических конвульсиях и уже теряя сознание видел опустевшее
окровавленное место Крота, обезображенное здоровенными пробоинами,
ворвавшихся в комнату спецназовцев с автоматами наперевес и возглавляемых
Диком и Петером, которого он узнал только по одежде.
Отмахнувшись от назойливого Андрея, колотившего его по морде, Кирилл
открыл глаза и опасливо посмотрел на свою грудь. Она была вся изрешечена
пулями и сквозь прорехи в кожаной куртке виднелись осколки кинокамер,
искрившие провода и изрядно покореженный бронежилет с кое-где застрявшими
пулями.
- Суки, такой репортаж испортили, - пожаловался Кирилл Андрею и встал с
его помощью из кресла.
В комнате было пусто, окна широко распахнуты, но в воздухе еще держался
запах пороха. В обнимку они вышли на улицу и уселись на теплый песок.
- У тебя что-то получилось?, - спросил безнадежно Кирилл.
- Последнее что я снял - это твою задницу, когда ты залезал в окно и
вышла она замечательно.
- Ну что ты будешь делать, - в сердцах плюнул Кирилл, - пасть им
порвать мало, моргала выколоть, хребет вырвать, чтоб трусы в штаны упали, -
и грязно выругался.
- О чем вы хоть разговаривали?, - спросил Андрей.
- Будущее он мне по руке предсказывал, - все еще не остыв, огрызнулся
Кирилл.
Придя к себе в кабинет, первое что он сделал - это взял молоток и с
остервенением вбил гвоздь памяти по самую шляпку в деревянную панель,
обезобразив ее при этом многочисленными трещинами и вмятинами от промахов.
ПАТРИОТ. Клайпеда - Паланга, ноябрь 69-го
Я смотрел на убегавшие назад огни витрин, реклам, окон домов,
пролетавших машин, уличных фонарей, которые здесь почему-то никто не бил,
темные силуэты сосен и других, неопознаваемых ввиду опавшей листвы,
деревьев.
Мне пришло в голову, что я говорю совсем не так, как пишу. Если этот
мой нескончаемый внутренний диалог записать, то меня просто обвинят в
графоманстве, засоренности штампами и перлами (типа "ввиду опавшей листвы"),
косноязычии и бедности словарного запаса. Зато книги я пишу хорошо. И,
кстати, писатели, как правило, плохие устные рассказчики. Все дело в
несводимости мыслей, речи и письма друг к другу. Человек не думает словами.
Ему только кажется, что кто-то в его голове постоянно бормочет всякую чушь.
Человек не выражает свои мысли речью, ибо еще древние замечали, что мысль
изреченная есть ложь. Речь лишь бледная копия настоящих мыслей, за что мы
подчас горько расплачиваемся. А написанное - не мысли и не запись слов, это
гораздо большее, чем мысли и слова. Книгу невозможно хорошо написать по
заданному плану, она - импровизация, она не только тот, кто пишет, но и
что-то гораздо большее. Она даже не сюжет. Попробуйте взять книгу
посерьезнее и пересказать вслух то, что в ней написано. Получится полная
ахинея, любой здравомыслящий человек, покопавшись в своей жизни, найдет в
ней сюжеты покруче, потрагичнее, посмешнее и он пожмет плечами - как такая
банальщина может привлечь чье-то внимание?
А взять объем этих романов! Герой переходит с улицы на улицу, а
занимает это полтора десятка страниц. Зато в иных местах годы его жизни
умещаются в несколько строк. В детстве меня очень угнетала история Ромео и
Джульетты - если не отвлекаться на пересекающие ее другие сюжетные линии, то
вся трагедия укладывается в небольшой абзац. Но затем, прочитав Шекспира, и
сравнивая его с той детской книжкой в шесть страниц, пять из которых
занимали рисунки для раскраски, я подумал, что анонимный пересказчик
понравился мне больше. И зачем Шекспиру понадобился этот Тибальд, Меркуцио,
Бенедикт, Балтазар, какой-то Кизил, эти мамки, няньки и прочие? Наверное уже
в те времена сочинителям платили за лист.
Я оглянулся на заднее сиденье, на котором дрых Мармелад, укрытый
шерстяным пледом в клеточку и выставивший наружу только свой влажный черный
нос. Мне стало завидно - на всю его жизнь его проблемы были уже решены и
отныне он будет сыт, одет, обут, обогрет. Будет каждый день гулять на улице
с противоблошиным ошейником, пить теплое молоко, валяться на постели
хозяина, ухаживать за симпатичными дворняжками, грызть ножки стульев и рвать
в клочья ценные книги, охранять от нежданных гостей и делать лужи на дешевых
синтетических коврах.
Копаться в собственной душе, решать философские проблемы, писать
романы, подозревать симпатичных девушек, напиваться до беспамятства и
морозить предстательную железу на обледеневшем пляже ему не грозило и он мог
с полным основанием считать себя счастливейшим существом во Вселенной.
Но собакой мне становиться не хотелось.
Одри молчала, ведя машину по извилистой дороге - мы уже выехали из
Клайпеды и я почувствовал себя неуютно. Вот ведь, тоже странный парадокс
моего характера - терпеть не могу переезжать с места на место, и вместе с
тем вон сколько проработал военным журналистом, трясясь по земным и
космическим колдобинам в поисках чего-то. Может быть дома?
Одри продолжала коситься на меня и чему-то загадочно улыбалась. Я знал
что у нее для меня есть какой-то сюрприз, но не подавал виду - девушка не
тот клиент из которого можно вытянуть информацию простыми или каверзными
вопросами. Она пока не хочет ничего говорить и самое лучшее -
глубокомысленно молчать, нахмурив брови и выпятив губы. В конце концов при
ее темпераменте она сама не выдержит и все расскажет.
Дерево лежало поперек дороги. Кто-то очень долго примеривался, прежде
чем срубить эту красавицу-сосну с трехсотлетним стволом, с мощной густой
кроной и толстыми могучими ветвями, что бы она точно легла своей верхушкой
на занесенный снегом асфальт, превратившись в прекрасное естественное
заграждение против всяких сумасшедших, путешествующих по заброшенным дорогам
Прибалтики на бензиновом автомобиле.
Одри выключила машину и, приложив палец к губам, погасила свет в
салоне. Стало очень неуютно - темно, холодно, шум ветра и скрип деревьев. Мы
напряженно вглядывались в ночь, но ничего особенного не различали - Луна
безнадежно утонула в свинцовой луже низких туч и даже расширенный диапазон
зрения не очень-то помогал. Я приоткрыл окно и принюхался - ничем особенным
не пахло - угадывался далекий запах моря, похожий не щедро посоленный
спиртовой раствор йода, пахло мокрым снегом, осенним сосновым лесом, прелыми
иголками, пованивало (и вполне ощутимо) бензином. Впрочем мои рефлексы и
рецепторы были уже не к черту. Все-таки основной информационный канал
человека - это зрение и какие бы ухищрения не придумывали наши военные
нейрохирурги, типа ночного зрения, собачьего обоняния и тактильной
чувствительности слепоглухих, без должных тренировок природа быстро берет
свое - зачем тебе видеть в темноте как днем и различать ближний
ультрафиолет? - старику-отставнику это не к чему, будут лишь мучать
бессонница и инфракрасные сны. Так что, на тебе минус пять в оба глаза. А
нюхать-то тебе что? Вонь нашей жизни? Дешевый дезодорант наших политиков,
коим они пытаются заглушить стойкий запах дерьма в котором они сидят? Или ты
хочешь на спор отличить в "Голубом банане" геев от лесбиянок, вино "Шатрез"
95 года разлива от разлива "Великого неурожая"? Или, пуще того, хочешь
подработать в Шанхайском спецподразделении, обнюхивая чемоданы туристов в
поисках гашиша? Нет, тебе нужна спокойная старость без перестрелок и
потасовок, с легким ароматом холостяцкой яичницы и незабываемым запахом чуть
влажных простыней на которые уже не ляжет ни одна женщина. Так что, на тебе
хронический насморк, сопли и противный нафтизин.
Я достал платок и высморкался. Одри открыла дверь и вышла наружу,
впустив в салон жуткий холод. Мармелад спросонья недовольно заворчал, а я,
пожав плечами, последовал примеру своей спутницы. Одри осмотрелась и
двинулась вдоль ствола. Там не было ничего подозрительного - кто-то
профессионально подрезал наше дерево лазерным резаком, причем, не рассчитав
мощности, здорово подпалил дерево. К счастью, мокрый снег быстро погасил
огонь. Я потрогал обгоревший ствол и не удивился тому, что он был еще
теплым. Я физически ощущал сгустившуюся вокруг нас тревожную атмосферу и
пока не понимал ее природы. Не в последнюю очередь из-за скромности и
скептического отношения к значимости своей собственной персоны, но мне
казалось, что это дерево вряд ли хотели свалить именно на мою голову или
перегородить именно мою мировую линию.
Оставались трое подозреваемых: Одри, Мармелад и железная консервная
банка на колесах. Двоих последних я сразу же отбросил - вряд ли Мармелад был
столь ценной собачьей породой и вряд ли на нем проводились запрещенные
мнемонические операции (при первой же встречи я внимательно осмотрел его
голову и не заметил никаких следов трепанации), да и сомнительно, чтобы
недалекий щенок мог бы вместить гигабайты "черной информации". Ну а старый
"Мерседес" еще меньше подходил на роль преступника. Хотя кто его знает -
может местная мафия пронюхала, что в бензобаке у него хранится тонна
героина, а сам он сделан из чистого золота. В любом случае, подозреваемым
номер один становилась наша добрая знакомая Одри имярек.
Подозреваемая сначала внимательно осмотрела срез дерева, шевеля губами
пересчитала годовые кольца, огляделась, прошлась на четвереньках по мокрой
земле, представляющей собой смесь песка и хвойных иголок, что-то разыскивая,
и затем, поднявшись и отряхивая с перчаток и коленей налипшую грязь, подошла
к следователю местной полиции.
- Никаких следов, - сообщила она полицейскому, мстительно про себя
улыбаясь и ожидая удобного момента, что бы воткнуть припасенный тесак в
беззащитную спину доверчивого лопуха-следователя.
Следователь помолчал, разминая затекшую спину, видимо для того, что бы
нож легче пробил мышцы, и опасливо предложил:
- Может вернемся в машину, Одри?
Женщина-вамп, так легко заманившая в ловушку свою жертву и теперь
склонная поиграть ею как кошка с мышкой, как "черная вдова", привлекающая
самца для спаривания и затем пожирающая его, кровожадно улыбнулась и
произнесла:
- Конечно, Кирилл, здесь нам больше делать нечего.
Однако, бедолага-следователь, сохранив хоть какое-то чувство
самосохранения и прикрывая его неуклюжими попытками быть джентельменом,
пропустил даму с тесаком вперед себя и, судорожно хватаясь за пистолет,
побрел вслед за ней, туго соображая - как повязать ее в тесной машине (к
слову сказать, на начальном этапе знакомства у него, в силу ревматизма и
отложения солей, даже полового акта с ней не получилось в салоне этого
автомобиля, не говоря о более сложных акробатических изысках). Думы эти
настолько поглотили его, что очнулся он только в тепле машины, когда
подозреваемая могла не только
убить-зарезать-отравить-изнасиловать-обокрасть-облапошить-сварить и навешать
на уши первосортной лапши, но и доехать до Москвы автостопом, по пути
концерты давая, чем и кормясь.
- Что ты об этом думаешь?, - спросил я девушку, когда мы немного
отогрелись и привели подмороженные мысли в относительный порядок.
- Меня тревожит одно - ты почувствовал запах гари?, - я покачал
головой, - И я нет. Однако дерево свалили недавно и запах должен был бы
быть, - продолжала размышлять Одри Холмс, - значит, - сделала она вывод, -
его вывели.
- Потрясающе, - восхитился доктор Кирилл Ватсон, - вот что значит
дедуктивный метод.
Конечно, иронизировал я напрасно. Еще Юкио Мисима в "Хагарукэ нюмон"
советовал не относиться легкомысленно к легкомысленным словам и поступкам, и
поэтому я быстро понял, что имела в виду моя спутница.
Свали это дерево браконьеры, они не стали бы возиться с поглотителем
запахов, хотя соответствующие детекторы, да и просто хорошо натренированный
нос, могли многое сказать по запаху - марку лазерного генератора, например,
и количество человек, совершивших это экологическое преступление. У этих
молодчиков, любителей деревянной мебели, на такое ни мозгов, ни средств не
хватает и поэтому их ловят пачками в Жемайтиском лесу.
Здесь же работали профессионалы. Перекрыв нам дорогу, а именно для нас
предназначалась эта сосна, тут сомнения нет - по дороге проезжала всего лишь
одна машина и логично предположить, что и возвращаться будет одна, они
уничтожили все следы, хотя сделали это на удивление небрежно. Поваленная
сосна на заброшенной дороге не вызывала особых подозрений у каких-нибудь
штатских - ну стояла себе триста лет, ну упала от ветра, что ж, поворачиваем
оглобли в Клайпеду, а утром муниципальные службы разгребут этот завал - это
их почетная обязанность.
Нам же с Одри эти ляпы сразу бросились в глаза и нос (тут еще одно
следствие - значит Одри тоже профессионал и даже больший, чем я). Натурально
повалить дерево особых трудов не вызывает, для этого существуют
соответствующие спецкомплекты, и для этого жечь лазером его не надо. Если же
ты прикидываешься браконьером, то зачем уничтожать запах?
Я восхитился своей проницательностью и даже вроде как обрадовался,
когда мне в голову уперся ствол автомата и приглушенный голос пригласил меня
выйти из машины. Боковым зрением я увидел, что Одри куда-то испарилась с
сиденья водителя и в салоне нахожусь только я один, вальяжно развалившись в
ложементе, не считая собаки.
Стараясь ничему не удивляться и не делать резких и лишних движений, я
стал выбираться через услужливо открытую незнакомцем дверь машины,
лихорадочно вспоминая чему меня учили жизнь и военная Академия и безуспешно
пытаясь проснуться от этого кошмарного сна.
Вооруженный человек в ближнем бою - слабый противник. Он знает, что на
его стороне большой перевес и теряет часть осторожности и внимательности.
Мастер "ли чун" вдолбил мне это в голову крепко и ею-то я и нанес удар. Годы
интеллектуального труда придали этой части тела особую силу и быстроту, чего
не скажешь о твердости. Врезавшись во что-то ужасно жесткое и ребристое (как
потом оказалось - в связку противопехотных мин), я взвыл от боли,
почувствовав как свод черепа дает трещину и "мускулатура" мозга вминается
внутрь, но не ослабил силы удара и неудержимости напора.
Противник со своим хваленым автоматом не ожидал от меня такой резвости
и, успев всего лишь пару раз врезать мне по затылку, потерял равновесие и
полетел в кювет. К его чести надо сказать, что он быстро собрался и, крепко
сжимая мой воротник, попытался в падении развернуться и подмять меня под
себя. Отбивная из Кирилла Малхонски получилась бы отменная будь
прибалтийский кювет чуть поглубже, а противник чуть порезвее. К моему
большому счастью, мы приземлились в крепких объятиях и ничейном положении -
на собственные бока лицом друг к другу.
Тут-то я и разглядел своего визави более внимательно, чуть не заорав
при этом от ужаса - настолько я забыл какое это неэстетичное зрелище -
полный боекостюм космодесантника, куда входит уродливая дыхательная маска с
усами теплоуловителей и висящими "соплями" антидота и бактериофага,
подрагивающей мембраной противогаза, до жути похожей на развороченные
внутренности, свисающими по бокам лица плетьми нейронного форсажа,
напоминающие разросшихся трупных червей, с мозаичными очками и
светофильтрами и уродливым наростом компьютерного терминала на правой
стороне этой чудовищной рожи, в задачу которой входило не только обеспечить
солдата бесперебойной связью с командным пунктом, электронной картой военных
действий, расширить его светочувствительность, сделать "осроухим" и
"тонконюхим", увеличить его быстродействие и сделать нечувствительным к
боли, но еще и напугать противника, парализовать его волю и вызвать
острейший приступ ксенофобии, желательно с рвотой.
Судя по тому, что мои ребра стали подозрительно трещать, в кистях рук
разлилась сильнейшая боль, а в грудь и живот мне упирались сплошные эвересты
железа, на противнике был надет экзоскелет и навешано всевозможное оружие,
начиная со струнного ножа и кончая комбинационной машиной. Все это сводило
мои шансы увидеть рассвет к нулю.
Мы продолжали лежать в кювете на мягком песочке, вдыхая свежий запах
осеннего балтийского соснового леса и разглядывая друг друга, а мой
противник не спешил что-либо предпринимать. Мне показалось, что этот
насекомоподобный оскал с интересом энтомолога разглядывает меня, прикидывая
как лучше меня прикончить. Таких вариантов моей быстрой, и не очень, смерти
имелось такое большое количество, что десантник затруднялся в выборе. Но эта
заминка мало чем могла мне помочь - держали меня крепко и все мои
нечеловеческие усилия освободиться ни к чему не приводили - я напоминал сам
себе великого Того-сана в его легендарной схватке с самим основателем дзю-до
великим Сигарэ Окана.
Наконец наступил долгожданный многими болельщиками момент - меня
подняли с земли, отряхнули и, вбив кулак мне под ребра, послали в ближайшую
сосну. Со стороны, наверное, это было весело наблюдать - не каждый день
увидишь взрослого дядю, летающего по лесу словно большой воздушный мячик с
гелием. Надо было отдать должное подающему - сразу чувствовалась его
волейбольная хватка и идеальный глазомер, позволивший ему очень точно
рассчитать баллистическую траекторию для К.Малхонски, обладающего не очень
хорошими аэродинамическими характеристиками, и вписать этот полусдувшийся
мячик с болтающимися ручками и ножками прямо в гордость прибалтийских
лесников. Трибуны взорвались аплодисментами, тренер от радости запрыгал и
захлопал в ладоши, а судья хладнокровно засчитал очко.
Пока я съезжал по сосне вниз, адреналин в моей крови наконец-то достиг
критического уровня, кровяное давление резко возросло, в ушах зашумело, в
голове сработал химический спусковой крючок, запуская церебральную сеть и
мир приобрел долгожданную четкость и яркость. Все чувства обострились и
мозг, на мгновение перегруженный хлынувшей в него информацией, пропустил
первый выстрел. К счастью для меня, запутанная траектория полета
космического корабля "Кирилл Малхонски" ввела в заблуждение этого графа
Ремингтона и здоровенная дыра появилась впритык к моей голове, стоившей два
миллиона экю (именно во столько обходится налогоплательщикам хирургическое
форсирование нейронных структур кадетов Ауэррибо). Дерево содрогнулось и
около моих ушей оглушительно засвистели щепки.
В следующее мгновение я уже был далеко от этого места. Если этот парень
не дурак и сообразил что к чему, он меня теперь на пушечный выстрел к себе
не подпустит - то, что мне встроили в голову и спинной мозг, болталось у
него снаружи и существенно влияло на его быстродействие. Я теперь был
назойливым комаром, надоедливо пищащим и быстро кусающем здоровенного и не
очень поворотливого дядьку с мухобойкой в руках. При соблюдении дистанции и
здоровой доли осторожности, я мог сколь угодно долго выводить его из
терпения, уворачиваясь от пуль, но вывести его из строя полностью вряд ли
сумею.
Я стал забираться в глубь леса, планируя зайти с тыла и прощупать
охотника на сообразительность и крепость нервов. Воздух был непривычно вязок
и приходилось прикладывать много сил, чтобы как ледокол раздвигать
вековечные льды, и сосредоточивать все внимание, чтобы случайно не
напороться на шальную ветку, которая при такой скорости запросто снесет тебе
голову. Из звуков более-менее четко различались собственные шаги, все
остальное размазалось в низкогудящий фон, тяжело давящий на барабанные
перепонки и не лучшим образом влияющий на психику. Зато на зрение жалоб не
было - было непривычно светло и я только удивлялся почему в такой солнечный
день ни одно дерево в лесу не отбрасывает тени. Ну а принюхиваться не
пытался - своего непахнущего противника я не учую, а вдыхать с непривычки
ароматы леса не очень-то приятно для существа, потерявшего свое обоняние
каких-то двадцать тысяч лет назад.
Нейронный форсаж потреблял до жути много энергии и я просто физически
ощущал, как разлагаются мои жиры и углеводы. Для моей мозоли, которую я
натер за годы сидения за письменным столом, это было неплохо - заставить
себя делать по утрам зарядку я никак не мог, мысли о диете мне претили, а
химические сжигатели жиров я считал варварством. Теперь же я благодарил себя
за леность и обжорство - помимо физической силы, которой у меня уже давно не
было, мне требовался вес, который у меня еще имелся.
Обливаясь потом в пятиградусный мороз, задыхаясь от жары и чувствуя,
что от такого ускоренного метаболизма сердце начинает допускать
подозрительные перебои, я трусил по лесу и молил себя не останавливаться и
не приваливаться к сосне, высунув весь в пене язык, чтобы не дать дубу,
которого в этом бору днем с огнем не сыщешь. В тоже время, что греха таить,
я чувствовал себя великим героем - я не только перехитрил своего противника,
ловко прикинувшись писателем-прозаиком, который и умеет только про заек и
писать, но и имел все шансы победить его, предварительно измотав долгим
бегом. Значит есть еще порох в пороховницах, значит крепка советская власть,
хоть и велик ЕАК, а отступать некуда - позади Клайпеда!
В такой клиническо-самовлюбленной задумчивости я чуть не выскочил на
дорогу как лось перед мчащейся машиной и, в общем-то, с такими же
последствиями - вольный стрелок с большой дороги все так же стоял на шоссе с
автоматом в руках и пялился на то место, откуда я сбежал мыслею по древу. Я
в нем сразу же разочаровался. Скорость ли у него была гораздо хуже моей,
либо соображал он туго, но факт остается фактом - он проигрывал мне вчистую.
Правда при одном условии - если я найду способ его обезвредить, находясь на
расстоянии двадцати шагов от этого чучела. Выбирать особо не приходилось - я
не мог подкрасться к нему и, сделав маягири в печенку, взять его в плен, -
сомневаюсь, что он настолько заторможенный тип и не услышит мои шаги,
поэтому оставалось только подхватить из песка подходящий кусок щебенки и,
прикинув траекторию полета, запустить ее в голову этого остолопа.
Эффект меня поразил - хоть я и ожидал, что этот камень, запущенный со
скоростью, не уступающей скорости пули на излете, и оставит в каске, а
заодно и в черепе противника, ощутимую вмятину, но я не думал, что его
голова взорвется кровавым фейерверком, а ее ошметки тошнотворно медленно
будут разлетаться во все стороны, смачно хлюпая при столкновении с соснами,
машиной, асфальтом и К.Малхонски с отвисшей челюстью.
От потрясения мои физиологические реакции пришли в норму, время снова
понеслось вскачь, деревья закачались как при землетрясении на Хокайдо,
холодный ветер ударил в лицо и я в изнеможении опустился на дорогу, чувствуя
слабость во всем теле и боль в обожженной правой руке. От резкого перепада
кровяного давления у меня появилось ощущение вакуума в голове и опасение,
что атмосферное давление раздавит черепной свод и вдавит глаза в затылок.
Чувство вины и раскаяния за невинно убиенного меня пока не посетило и я
надеялся, что оно заблудится где-нибудь по дороге.
- Помочь?, - поинтересовалась возникшая надо мной Одри.
- Долго же тебя носило, - поворочал я языком, - за это время я успел
пробежаться трусцой, поработать головой, похудеть на двадцать килограмм,
потренироваться в бомбометании и убить человека.
- Больше всего в твоих приключениях меня заинтересовал последний
эпизод, заметила Одри, пряча пистолет в висящую подмышкой кобуру, - вряд ли
это мог сделать ты, разве что психокинетическим усилием, тем более твой
булыжник, который ты с таким энтузиазмом кинул, попал точно в мою машину. Да
и вряд ли это человек. Попала я ему в висок, не спорю, но человеческие
головы не начинены тротилом.
Труп, раскинув в последнем приветствии руки, лежал на обочине дороги, а
из остатков шеи в кювет стекала кровь. Одри присела но корточки рядом с
останками и покопалась в сплетении размозженных мышц, пучков сосудов и
осколках спинного мозга. Даже если это и был киборг, но зрелище было
пренеприятнейшее, а последствия ужасными.
За всю свою военную и журналистскую карьеру я ни разу не сталкивался с
боевым применением киборгов - несмотря на свои невероятные способности, с
которыми не сравнится никакой нейронный форсаж, несмотря на великолепную
физическую силу, выносливость, отличные логические показатели и
феноменальный К-зубец, у них было два существенных недостатка. Во-первых,
они стоили сумасшедшие деньги, на которые можно построить и оснастить
атакующий рейдер. Во-вторых, их IQ оставлял желать лучшего - никакая
совершенная интеллектроника не заменит мозги, даже самого последнего
пьяницы, а одаривать это совершенное оружие на двух ногах искусственным
разумом не приходило в голову даже самому ярому "стервятнику". Мэри Шели
они, слава Богу, читали.
Поэтому на их долю выпадали достаточно специфичные операции - где не
требовалось стратегического мышления, а требовалось послушание куратору,
который собственно и управлял дистанционно киборгом, скорость реакции,
отсутствие сомнений в приказах и совести, и где не выдерживали ни
человеческий организм, ни железная машина.
В моей памяти остались две такие операции - зачистка зон бывших ядерных
полигонов, где испокон века селились всяческие уроды и мутанты,
терроризировавшие (или НЕ терроризировавшие) мирные человеческие поселения,
и освобождение заложников на "Куин Мэри - 2". В обоих случаях за Ахерон
стояли большие очереди.
Если мы "замочили" киборга, то я просто не представляю, что в самое
ближайшее время случится в этом месте побережья Балтийского моря - эпицентр
ядерного взрыва или массовый захват заложников? В любом случае нужно было
брать ноги в охапку и бежать не оглядываясь до самых Гималаев.
- Тебе повезло, - сказала, вставая с асфальта и вытирая испачканные
руки платком, Одри.
- Потому что я так быстро бегаю?, - промямлил я, несмотря на свое
близкое к обморочному состоянию, внутренне, как маленький заболевший
ребенок, ожидая похвалу из уст взрослого, даже за самую малость.
- Потому что он так медленно двигался, - отрезала Одри, - и меня это
очень тревожит.
Я постарался не обидеться. Одри права - супермен из меня не ахти какой
и то, что я выжил при встрече с этой машиной-убийцей ("черный голем", как
его называют десантники), было на девяносто девять процентов невероятным
везением - по всем законам я сейчас должен был лежать пристреленный под
сосной, а моя голова впоследствии украсила бы личную коллекцию трофеев
"голема". Когда первая радость прошла, мое везение стало внушать мне
опасение и жуткую уверенность, что из огня я попал прямо в полымя.
Странность номер один: почему "черный голем", мастер убийства, ниндзя,
упустил К. Малхонски - писателя-прозаика с назревающим пристрастием к
алкоголю, отвращением к физической зарядке и брюшком, когда хватило бы
легкого взмаха мономолекулярной нити, чтобы разделать этого горе-десантника,
как быка на бойне?
Странность номер два: зачем на киборге надета вся эта дребедень -
маски, глазки, ушки? Время карнавала, насколько я помню, еще не наступило.
- Их здесь пятеро, - сказала Одри, когда мы залезли в машину, на капоте
которой теперь красовалась здоровенная вмятина от моего олимпийского броска.
"Мерседес" уже не имел товарного вида, но хозяйка тактично не стала
напоминать мне о моей шалости. Дело действительно было серьезным.
Одри в очередной раз отключила глупую автоматику и мы погрузились в
знакомый сумрак.
- Что будем делать, командир?, - спросил я задумавшуюся девушку,
безоговорочно принимая ее командование не из-за каких-то ернических
соображений, а из-за стремления увидеть следующее утро.
- Кирилл, я понимаю, что самое лучшее из того, что мы можем
предпринять, это повернуть машину и бежать отсюда сломя голову. Если бы это
были обычные бандиты или дезертиры, я так бы не раздумывая и сделала. Но
здесь затевается что-то гораздо более страшное. Поэтому, я считаю, нам надо
пойти туда и посмотреть, - она махнула в глубь темного леса, где водились
волки, медведи, кабаны, обреталась Баба-Яга и лешие, домовые, русалки,
Кащеи, драконы, людоеды и налоговая инспекция.
Патриот во мне слегка приоткрыл глаза, затем повернулся на другой бок и
захрапел с новой силой. Я попытался отвесить ему освежающего пинка, но
понял, что это бесполезно - в такую осень даже бурые медведи давно спят.
- Может стоит связаться с компетентными службами, - осторожно предложил
я, не желая вылезать из уютного мирка этого комфортабельного
автомобиля-ретро с шикарными кожаными сиденьями, мощной печкой и двигателем,
изящными обводами и наивным внутренним дизайном, из этого осколка той
древней эпохи, когда машина воспринималась произведением искусства, а не
чисто функциональным устройством для перемещения тела из точки А в точку Б.
- Ты не поверишь, милый, но я уже пыталась это сделать, - съязвила от
беспокойства моя милая, - но над нами раскинули такой замечательный,
большой, водорадионепроницаемый "зонтик".
Я со вздохом сунул в карман пальто увесистую болванку трофейного
комбинационного оружия и, желчно завидуя беззаботному Мармеладу, в третий
раз вылез из бронтомеха.
- Разделимся, - предложила Одри, - расстояние сто метров, курс
север-север-восток. Стреляем без предупреждения, Миранды и извинений.
- В путь, - согласился я и мы пошли.
Ориентация и бесшумное пересечение лесных массивов - первое, чему
обучают кадетов в Ауэррибо, собранных со всех уголков Солнечной системы. И
не потому, что так любят лес или дают вторую гражданскую специальность
лесничего. Лес - это то место, где человек ближе всего оказывается к своим
корням, к своим истокам, когда он был нем, лохмат и безоружен, но уже
обладал совершенным разумом и целым букетом давно утраченных способностей -
телепатией, обонянием, ночным зрением, предвидением, интуицией, тонким
слухом и везением. Поэтому многомесячная одиночная лесная робинзонада была
направлена на восстановление утерянного человеком сорок тысяч лет назад,
когда одному лентяю пришла в голову идея технологического прогресса.
Былые навыки возвращались ко мне. Лоск цивилизации быстро обдирался
ветвями и боковым ветром, несущим ледяную крошку, и я почувствовал радость
освобождения от жестких условностей нашего общества, от чуждых человеческому
существу проблем, от боли ложной совести и бремени фальшивого долга, от
масок и ролей грандиозного людского театра, в котором каждый играет
собственную пьесу, но ни в коем случае не живет. Так чувствует себя варлок в
полнолуние, ощущая как в нем просыпаются древние инстинкты и ломают хрупкую
поверхность разума и когда мученический крест нашей цивилизации - категория
"надо" проваливается в небытие, и лишь категория "хочу" начинает править
первобытным миром.
Правда, что вне человеческого общества, наедине с природой человек
быстро дичает. Но это не правда, что с грязью цивилизованности он утрачивает
способность любить, сопереживать, заботиться о ближнем и страдать. Не
правда, что он утрачивает гуманизм. Наша цивилизация беспардонно присвоила,
как самое величайшее свое достижение, истину, что человек человеку друг и
брат, забыв об имманентности этого постулата человеческому естеству, которое
во все времена пренебрежительно называлось звериным и скотским. Первобытные
племена кроманьонцев очень редко воевали друг с другом и в этом, и в других
смыслах были намного цивилизованнее нас.
Забавно бежать по лесу с оружием в руках и уверенностью в сердце, что
применишь его в первой же острой ситуации и размышлять при этом о природе
человеческого гуманизма. Это настолько меня рассмешило, что я засмеялся про
себя. Нервы мои были на взводе.
В километре от заброшенного шоссе располагался очищенный от всяческой
растительности свежий пятачок диаметром метров пятьсот. Кто-то настолько
постарался уничтожить несколько десятков корабельных сосен, что никаких
следов их былого здесь произрастания, типа пеньков, хвои, сучьев, а также
спиленных стволов (не в космос же их запустили) не осталось. Неведомые
трудяги-лесорубы забрали не только древесную породу, но заодно захватили с
собой полуметровый слой почвы. На мое счастье атмосферный воздух на этом
месте они оставили в покое.
Прижимаясь к дереву и стремясь слиться с окружающей чернотой, я набрал
на панели код, комбинационный модуль заурчал и нагрелся, набирая из вакуума
необходимую энергию для трансформации и вскоре я держал в руках компактный
гранатомет. Вообще-то я собирался получить банальный автомат, но видимо
перепутал кнопки.
Взвалив трубу на плечо, я прильнул к поисковому окошечку автоматической
наводки. В створе ста двадцати градусов маячило одиннадцать целей. Пять из
них довольно быстро передвигались, остальные не проповедовали активного
образа жизни. Только сейчас мне пришло в голову, что я не спросил Одри
откуда она узнала, что здесь находится еще пять чужаков. Наверное унюхала. С
ними мне все было ясно - умное оружие их старательно отслеживало и, если я
не улечу от отдачи, поразит всех одним махом. Неподвижные цели вызывали
опасение. Я не мог их идентифицировать и это могло быть что угодно - начиная
от нейтронной бомбы и кончая тульскими самоварами осколочного действия.
Где-то на периферии створа находилась Одри. Она тоже разглядывала
раскинувшуюся перед ней загадку и не предпринимала никаких действий.
Наш эскадрон гусар летучих до сих пор оставался незамеченным
неприятелем. Наши кони тихонько ржали, переступая с копыта на копыто,
яростные и разгоряченные в предвкушении предстоящей атаки, спокойный усатый
бригадир, склонясь к седлу, дымил носогрейкой, распространяя в округе вонь
плохого самосада, гусары же тихо матерились сквозь зубы, поглаживая лошадей
по шеям и с нетерпением хватаясь за пистолеты и сабли.
Ночной лес оставался безмолвным и даже шум ветра смолк. От нервного
напряжения мне показалось, что я оглох, но тут же в мои уши вонзился крик
Одри:
- Стреляй, Кирилл! Стреляй вверх!
Это было совсем не то, что я ожидал. Военная привычка мгновенно
выполнять приказы давно уступила место интеллигентской склонности
поразмышлять о том, нужно ли это делать, как, каким образом и кому это
выгодно. Для гражданской жизни это было неплохо, но в эпицентре военных
действий промедление смерти подобно. И поэтому я безнадежно опоздал.
Когда я наконец соизволил поднять свою тупую башку, в небе уже вовсю
разыгрывалось апокалипсическое действо. Стало светло. Кто-то колоссальным
консервным ножом вырезал в осеннем пироге дождевых туч неровную, с
зазубринами дыру, обнажив черноту звездного неба с сияющей Луной и яркими
звездами. Затем нож так же неаккуратно прошелся и по этой декорации, оставив
половинку Луны в небе, а все остальное отправив вслед за прибалтийскими
облаками. И в эту последнюю дыру на нынешний вечер ударил внеземной свет.
Я упал на колени, ослепленный, оглушенный и раздавленный этим
невозможным зрелищем, прижимая к груди свою несчастную пукалку, и не мог
оторваться от того, что было так хорошо мне знакомо.
В небесную дыру заглядывал величественный, грязно-розовый, весь в
лохмотьях облаков и ураганов, с красной проплешиной Пятна Юпитер. По его
телу ползли горошины спутников - Европы, Титана, Ио, Амальтеи, отбрасывающие
на тело гиганта глубокие черные тени. Очаг мятежа в Солнечной системе
пожаловал в гости на старушку Землю. Но постепенно на гигант наползала тень,
дыра на доли секунд стала черной, потом в ней зажглись бортовые огни и вот
уже в этот небесный колодец начал протискиваться истинный гость этого
званного обеда с фейерверками. Черный треугольник стремительно рос, пока не
вписался в первый круг небес и тогда он заискрился, по нему побежали огни
святого Эльма, зазмеились грозовые разряды, он стал терять свою черноту,
окрашиваясь в серо-стальной цвет, и я сразу узнал хищные обводы военного
крейсера.
Весь этот фильм ужасов прокручивался всего лишь несколько секунд, но
момент, когда я своим гранатометом мог нарушить тонкую фокусировку
тахионного колодца, давно миновал.
В моей душе нарастало удивительное для моего теперешнего Я отчаяние от
недоделанной работы, от невыполненного долга, от неисполненного приказа. Ну
что мне от всего этого? Как далеки от меня все эти бои местного значения,
все эти частности войны, все эти мелкие судьбы случайных прохожих и собак. Я
писатель, я философ, я стратег. Мне важны глобальные тенденции, мировые
проблемы и течения, а не конкретные грязь, пот и кровь.
Плача от своего бессилия, я поднялся с земли, цепляясь за грубую кору
дерева, раздирая в кровь руки и ломая ногти. Потом с трудом взвалил на плечо
гранатомет и, опираясь на спасительный ствол спиной, стал механически давить
на курок. Каждый залп еще плотнее вбивал меня в промерзшую сосну, не давая
согнуться и упасть на землю, плечо онемело от ударов ствольного фиксатора,
глаза и кожу обжигали раскаленные выхлопы изрыгаемых этой страшной игрушкой
ракет, а вся лежащая передо мной местность превратилась в филиал Ада.
Взрывы слились в непрерывный ураганный рев, стена огня сначала охватила
деревья, а затем перекинулась на почву. Его факел вздымался до неба и,
казалось, начал лизать брюхо крейсера, оставляя на нем полосы копоти.
Сначала было жарко, потом - горячо, и в конце концов огонь проник в
меня самого, сжигая внутренности. Где-то, на другой планете, раздавались
выстрелы Одри - вряд ли она прикрывала меня, в таком аду не выживет ни
человек, ни киборг, и скорее всего она палила в меня, стремясь прекратить
мое безумствование. Но я только довольно смеялся сожженными губами и
чувствовал себя Зевсом-громовержцем.
Наконец мое тело не выдержало такой непереносимой боли (сам же я ничего
не ощущал) и гранатомет замолчал, перестав извлекать из Великого Ничто
вполне конкретные ракеты, и уткнулся раскаленным докрасна хоботом в землю.
По сухой хвое побежали огоньки. Упал я и в этот раз очень удачно - на спину
и в огне разгоравшегося не на шутку пожара мог досмотреть действо до самого
конца в мельчайших подробностях.
Крейсер был готов открыть ответный огонь - его брюхо вспучилось
огневыми люками, готовыми обильно полить гостеприимный уголок обоймами ракет
и водопадами напалма. Он уже выходил из тахионного колодца, когда небесная
дыра начала стремительно сжиматься. Звездное небо и потерявшийся кусок Луны
как ножом срезали оружейную палубу, радиолокационные сети, решетки
призрак-эффекта и сомкнулись на самом сердце корабля - аннигиляционной
камере. Взрыв потряс все основы Вселенной и я увидел в первый и, надеюсь, в
последний раз в своей жизни, как по окружающему меня миру побежали взрывные
волны, словно это была лужа, в которую угодил здоровенный камень.
На секунду канал в последний раз раскрылся и покореженный крейсер стал
падать на громадное блюдо Юпитера, словно сухой осенний лист на мокрый
асфальт улиц. Оставшийся в нашем мире обломок закрутился, накренился и стал
соскальзывать по наклонной кривой в сторону моря.
Когда я снова открыл глаза, все уже закончилось. Я лежал на спине и
таращился в расстилающийся наверху звездный пейзаж с чернотой космоса,
Млечным путем, яркими и тусклыми звездами и шикарным метеоритным дождем. Я
смотрел вверх и размышлял почему человек до сих пор не достиг звезд.
А ведь для этого у нас все есть. Есть туннельные двигатели, способные
за квант времени перебрасывать материю из одной точки Вселенной в другую
независимо от расстояния между ними. Есть надежные корабли, способные нести
большой груз и массу людей с достаточным комфортом. Есть умные машины и
сильные помощники, есть знания об окружающем мире и есть насущная
необходимость в прорыве в Сверхдальнее Внеземелье.
Нет лишь одного - желания.
Видимо в природе припасен какой-то хитрый закон, не дающий агрессивным
цивилизациям распространяться дальше своего дома. Они либо убивают себя,
либо погрязают в междоусобных сварах, словно пауки в банке, снова и снова
скатываясь на низшие ступени варварства.
Мне всегда нравилась идея Кантианского Мира. Наш мир, наша Вселенная не
являются аристотелевыми по логике и римановыми по метрике. В ее основе лежит
не математика, а - философия, и именно философия Канта. Мы сами, как вещи в
себе, предопределяем свое полное непонимание как друг друга, что блестяще
подтверждает наша агрессивность и ксенофобия, так и окружающего мира, о чем
свидетельствуют наши безумные эксперименты со временем, искусственным
интеллектом и тахионами.
Пространство и время не существуют сами по себе, а являются лишь нашими
чистыми воззрениями, иначе как объяснить туннельный эффект на микро- и
макроуровне, мгновенно разносящий смерть по всему Внеземелью? К этим двум
постулатам Кантианского Мира, к трансцедентальной эстетике и
трансцедентальной аналитике мы как-то притерпелись, с грехом пополам, с
большими ошибками и оговорками, и если не приняли, то признали их
объективное существование.
Но вот трансцендентальная этика внушает нам ужас и отвращение. Нам
кажется безумным, неправильным, противоречащим всем мировым законам
утверждение, что такие чисто человеческие категории нравственности, которые
мы испокон веков всегда стремились загнать в прокрустово ложе полезности,
также внутренне присущи Вселенной, как и мировые константы.
Но человеческая история и красота этой идеи убеждают меня.
ДЕСАНТНИК. Европа (Внешние Спутники), октябрь 57-го
В десантном отсеке их было двенадцать - третья часть десантно-штурмовой
группы. Как апостолов, подумал Кирилл. А их "тайную вечерю" возглавлял сам
Иисус в лице сержанта - квадратного мужика двухметрового роста со
смиренно-зверским выражением на лице.
Он сидел напротив Кирилла, задрав ногу на ногу и в этом тесном
помещении его полуметровый говнодав с ребристой каучуковой подошвой и
подковой на каблуке, содранной с копыта лошади каких-то невероятных
размеров, маячил у самого носа журналиста, закрывая ему весь обзор и радуя
его обаяние непередаваемой вонью.
Кирилл, зажатый с двух сторон хрупкими плечами радиста-амбала и
пулеметчика-тяжеловеса, не рыпался, не возмущался, по-христиански снося все
то, что у десантников называлось "пропиской". Для 23-ей ДШГ 1-го
Космического Флота он был новичком. Хотя он был знаменит, бывал во многих
горячих точках, воевал и проливал кровь, здесь и сейчас он был никто.
"Муравьям" было наплевать на все его заслуги - действительные и мнимые. Он
был гражданским - это раз, он не был с ними в операциях - это два. А воевать
он мог у себя в постели с женой, а ранения получать, поскользнувшись на мыле
в ванной, хренов гражданский шпак. А поэтому пока он с ними не пройдет
боевого крещения, не прольет своей кровушки за общее дело, не пойдет на
самое крутое задание и не наложит при этом в святые десантные штаны, он -
никто и не достоин ни капли сочувствия или удобства.
В сочувствии Кирилл не нуждался, а удобств здесь не было ни для кого.
Они сидели в отсеке, представляющим положенный на бок трехметровый цилиндр с
подобием скамеечек вдоль стен и скудным освещением от ртутных ламп под
потолком. Напряжение в бортовой сети корабля, идущего в режиме "призрак",
постоянно прыгало и этот металлический аппендикс то погружался в темноту, то
освещался синим светом. Все это очень напомнило Кириллу покойницкую,
заполненную трупами висельников.
Один торец цилиндра открывался в коридор рейдера, а второй скрывался
под грудой амуниции - оружия, кислородных баллонов и тюков с гидрокостюмами
- в системе Юпитера им предстояло немного понырять. Десантники сидели друг
напротив друга и, стараясь не шуметь, занимались своими делами - кто-то
спал, кто-то чистил оружие, кто-то молился, беззвучно шевеля губами и воздев
очи к потолку.
Сержант Борис Муравьев из-за ботинка разглядывал журналиста и про себя
матерился. Журналиста ему навязали в самый последний момент погрузки в
Плисецке и, будь его воля, он послал бы его куда подальше. Но командованию
было угодно, чтобы десант на Европу прогремел во всех теленовостях и
сержанту намекнули, что самый важный человек в его команде - вот этот самый
штатский и совсем неплохо бы ему остаться в живых.
Борис так не думал. Плохое дело - вводить в великолепно отлаженный
механизм новую непроверенную деталь. Где слабо, там и рвется. Сколько раз он
убеждался в этом, но разве начальству это объяснишь? Взять хотя бы последний
случай на Меркурии. "Благодаря" подобному же идиоту-новичку-наблюдателю из
Штаба Космических Сил его взвод чуть весь не полег в Кипящей Луже, спасая
его никчемную жизнь. Приказ есть приказ. Тогда он спас эту штабную крысу и
кто виноват в том, что этот бедолага уже на борту рейдера умудрился
споткнуться на ровном месте и сломать себе одно-два-три-четыре ребра? На
этот раз Борис зарекся - каждый сам за себя: штатский за себя, десантники за
себя, и если тот замерзнет-утонет-отравится-подстрелится он за это не
отвечает. А гауптвахта только закаляет воинский характер.
Шел уже четвертый час полета. Три десантных рейдера "Пингвин", "Морж" и
"Дельфин" стартовали с корабля-носителя "Суровый", висящем в поясе
астероидов под прикрытием безымянной полуторакилометровой глыбы на самой
границе, разделяющей Планетарный Союз и Внешние Спутники, к Юпитеру. Они
имели задачу скрытно проскользнуть к планете-гиганту и взять под контроль
Европейский Космодромный комплекс "Водолей". Для этого рейдеры несли на
своих бортах десантно-штурмовую группу специально обученных на
военно-морских базах Земли "тюленей", так как штурмовать космодром
предполагалось из-под воды.
Полетное время подходило к концу. Рейдеры шли по вражескому
пространству, нашпигованному шпионами, ловцами и патрульными,
просвечиваемому тысячами РЛС и гравитационными искателями, но до сих пор их
не обнаружили. За это следовало благодарить конструкторский гений безымянных
трудяг ВПК, создавших маскировочную систему "призрак", да пилотов, умело
пользующихся своим преимуществом.
Кирилл перебирал в уме пункты боевого задания, сочинял репортаж и
пытался отделаться от нехороших предчувствий, изучая рельеф борисова
ботинка. Все продолжали молчать - это была традиция: по поверьям разговоры
могли привлечь старуху с косой.
Электронные часы над люком отсчитывали последние секунды и когда на них
загорелись нули, сержант негромко сказал:
- Пора, ребята.
Десантники зашевелились, разминая затекшие тела и пытаясь восстановить
полусферичность зада, ставшего за долгие часы сидения абсолютно плоским. С
лязгом открылась крышка "кастрюли" и внутрь заглянул один из пилотов:
- Добро пожаловать на Европу, ребята. Мы сели без шума в расчетной
точке, так что можете работать спокойно.
- Спасибо, братишка,- кивнул Борис и выбрался в коридор, оттеснив
пилота и изо всех сил вжимая голову в плечи, дабы не врезаться в трубы и
провода, бегущие под потолком.
Десантники построились в коридоре и сержант начал инструктаж:
- Слушайте меня внимательно, повторять не буду, - прорычал он,
пристально глядя на Кирилла - ему это и предназначалось, - порядок таков:
одеваемся по полной выкладке и на лед. Дыру прожигают "пингвины", наша
задача - выгрузка оборудования и наружное наблюдение. Под ногами не мешаться
и слушать только мои указания и приказы капитана Вейсмюллера. Утопите хоть
один автомат - голову оторву. Все, время пошло.
Снаружи стояла местная ночь - самая яркая звезда небосвода Европы уже
зашла, да и толку от нее здесь было мало, так как здесь всегда, даже когда
его не было видно правил бал Юпитер - бело-розовый красавец, затмевающий
звезды, заполняющий все небо, завораживающий узорами бушующей атмосферы. Но
он должен был взойти через пару часов и пока ничто не отвлекало десантников
от работы - звезды такие же как на Земле, только поярче и побольше.
Конусы рейдеров обозначили вершины равностороннего треугольника, в
центре которого был раскинут маскировочный купол. Под ним монтировался
боевой лазер "Огонек"- им и предполагалось прожечь лед. Толщина ледяного
панциря Европы оценивалась порядка 4-5 метров и проткнуть его огненной иглой
не представляло никакой трудности, вся сложность состояла лишь в том, что
мощный выброс пара мог привлечь внимание патрулей ВС. Антонио Вейсмюллер
надеялся, что инженерный расчет окажется верным и купол поглотит всю
испаряемую воду.
Десантники работали точно как муравьи, подтверждая свое неофициальное
прозвище, - неутомимо, слажено и без суеты. Одна из групп монтировала
установку, "муравьи" подтаскивали оборудование, оружие, газовые и
кислородные баллоны к будущей полынье, собирали "скаты" - подводные
транспортные средства, заимствованные у ВМФ и модернизированные для
необычных условий Европы - вакуума и жидкой воде. Десять человек из отряда
"пингвинов" залегли вокруг места посадки на случай если сюда занесет
какого-нибудь шального геолога или просто туриста.
По прямой отсюда до космодрома было совсем немного по земным меркам -
всего лишь двести сорок три километра. В мирных условиях пройти их по льду
не представляло никаких проблем - садись в конвертоплан и через час ты на
месте - перед тобой вырастают купола "Водолея" и блеск посадочного поля
слепит твои глаза. Сейчас же такое путешествие по льду хорошо вооруженной
группы было делом фантастическим и безнадежным. Разведчики показывали, что
космодром был отлично защищен со льда и космоса многочисленными патрулями,
наледными батареями и криогенами. Инфильтрация даже пары человек, по
расчетам аналитиков из Стратегических Служб, требовало таких колоссальных
затрат, что не окупалось никакими победами.
Кирилл носился по всему полю, снимая выгрузку и приготовление к спуску
под воду и лишь на десятой минуте сообразил, что снимает невидимок -
мимикрия скафандров была бесподобной и без цифровых фильтров их засечь и тем
более заснять - невозможно. В сердцах чуть не плюнув на лицевой щиток, он
исправил свою ошибку, но начальные кадры были утеряны безвозвратно - он не
мог крикнуть "Стоп! Дубль второй" и начать все заново - таковы издержки
журналистики, точнее - честной журналистики.
Он стремился запечатлеть все в подробностях и никому при этом не мешая,
что удавалось с трудом, но к своей гордости Кирилл мог похвалиться, что при
этом его никто не послал куда подальше. Журналистский опыт говорил ему, что
девяносто процентов материала обкромсает он сам, а еще девяносто процентов
от оставшихся - редактор, так что в новостийный блок пойдет лишь ничтожная
часть заснятого - несколько минут из многочасовой одиссеи. Но из оставшегося
можно будет смонтировать великолепный фильм, что впрочем и было его основной
целью - героический фильм о героических людях, без лакировки, с натуральной
кровью, грязью и матом. Обычные люди, гражданские и военные, таких зрелищ не
любят, но критики к этой категории не относятся и просто обожают правду
жизни на экране, хотя если такую правду преподнести им не на экране, а в
жизни, отправив их в тот же рейд на Европу, то они будут очень недовольны.
Кириллу вспомнилось, как один из его фильмов о действиях в Иордании
конфедеральных войск против фундаменталистов показали в той дивизии, о
которой он и снимал. Эта идиотская идея пришла в голову какого-то советника
из политотдела, который эту войну наблюдал на экране своего телевизора,
получал боевые награды за доблесть (в чьей-то постели, надо полагать) и
хвастал в женском обществе своими зубодробительными приключениями. Даже
Кирилл, привычный к подобным зрелищам в натуре, считал что фильм жуткий и не
пригоден к показу в этой аудитории - фанатики творили на поле боя такое, что
волосы вставали дыбом и содержимое желудка выворачивалось наружу: живые мины
сдавались в плен и затем проглоченные криогены срабатывали и превращали
окружающих в ледяные мумии, камикадзе направляли свои самолеты, начиненные
динамитом, на позиции конфедератов и солдаты становились пылающими, орущими
сумасшедшими, давно запрещенные "мозголомы" запускались в действие, разрушая
психику как чужих, так и своих.
На премьеру пришли командование дивизии, средний и младший офицерский
состав и все с женами. Рядовым и детям повезло - их не пригласили, решив
сделать просмотр элитарным. Автор фильма сказал перед началом несколько
ничего не значащих фраз, поблагодарил за помощь, оказанную при съемках,
сорвал аплодисменты и тихо исчез из этих мест. Как потом рассказывали,
военные и их половинки сначала были в восторге, узнавая себя на экране а
потом стали с руганью и плачем покидать зал. Нескольких слабонервных женщин,
имеющих весьма смутное представление о профессии мужа, пришлось определить в
психиатрическую клинику. "Это что же такое, - ругался один из пострадавших,
- я там в песках жарился, давил на себе вшей и боялся что мне отстрелят
задницу и вот прихожу в это... кино, надеясь утешиться тем, что из меня
сделали героем. А мне там опять показывают как я жарюсь, давлю и как мне
отстреливают задницу и я чувствую себя вовсе не героем, а полнейшим
идиотом!" Впрочем это был самый благосклонный отзыв.
Наконец "Огонек" запалили и первая часть операции вступила в
завершающую фазу. На "скаты" все было погружено, принайтовано и наступило
некоторое затишье - Антонио Вейсмюллер и Борис Муравьев о чем-то совещались
на командной частоте, оператор управлял лазерной установкой, а десантники
расселись на льду, передыхая и накапливая силы перед погружением. Кирилл
прошел в купол и стал наблюдать как лед Европы, превращаясь в пар, отступал
перед напором когерентного излучения и оседая на всем, что находилось
внутри, превращался в иней. На потолке стремительно росли сталактиты, грозя
заполнить все пространство, и Кирилл по собственной инициативе стал сбивать
их и выволакивать сосульки наружу. К нему тут же подключились
бездельничающие десантники.
На дне туннеля заплескалась вода.
- Семь метров, - подвел итог оператор со странной фамилией Бобс.
Капитан покачал головой:
- Черт бы побрал этих яйцеголовых. А еще обещали выбрать самое тонкое
место! Потеряли лишних восемь минут. Ладно, спасибо что на скалу не
наткнулись. Сержант, командуйте погрузку.
В мгновение ока купол был убран, лазер разобран и все погружено на
корабли. Рейдеры окутались радужным сиянием и исчезли. Люди остались на
льду.
Приливное действие Юпитера разогревало океан Европы до плюс шести
градусов по Цельсию, позволяя ему под ледяным панцирем оставаться жидким.
Никакой свет не проникал через лед и сейчас десантникам предстояло нырнуть в
мир абсолютной темноты. Никто из расы людей еще не бывал там, никто не знал,
что там есть и есть ли там что-то кроме воды - у человечества были более
важное задачи, а может ему просто не хватало мужество погрузиться в эту
бездну.
Глядя вниз на воду, уже покрытую тонким слоем льда, Кирилл чувствовал
как в нем растет ужас. Это была великолепная операция - по остроумности
замысла, тщательности технической подготовки и наглости, но она могла
сорваться из-за человеческого фактора - страх овладел не только журналистом,
но и десантниками. Они стояли вокруг полыньи, одинаково безличные в своих
скафандрах и в своем страхе и ни один не решался первым прыгнуть вниз.
Сколько продолжалось это противостояние Кирилл не засек, но он ощутил
наступление критического момента - сейчас кто-то начнет спускаться вниз по
спущенным в воду канатам, подавая пример остальным и выводя их из
психологического ступора, либо они отвернуться от завораживающей дыры,
похожей на глаз кобры, и разбредутся по льду, не смея и не умея рассказать
друг другу, что произошло с каждым из них в эти минуты, в какие глубины
страха они заглянули и не смогли преодолеть его.
Кирилл автоматически снимал эту сцену и лишь по случайности оказался
напротив того человека, который первым стал спускаться вниз по ледяной
шахте, ловко перебирая канат и упираясь шипованными ботинками в отвесную
стену, оставляя на зеркале льда аккуратные треугольные дырочки. Жизнь
побежала по неподвижным фигурам, они зашевелились, задвигались, но никто не
спешил последовать примеру смельчака - все ждали пока он погрузится в воду.
Десантник не стал спускаться по канату до самого низа - на последней
трети пути он отпустил его и солдатиком вошел в воду. Она сомкнулась над его
головой, по ее черной глади побежали круги и быстро успокоились. Потянулись
долгие мгновения ожидания.
Наконец показался над водой блестящий шлем, с небольшим нимбом
испаряющейся воды и в наушниках зазвучал голос Бориса:
- Ныряйте, братишки. Здесь темно как у ...хм.. в жопе, но вода теплая.
Купальный сезон можете считать открытым.
- Борис, что там под водой?, - поинтересовался Вейсмюллер.
Сержант помолчал, видимо подбирая приличные выражения для описаний.
Сравнения с разными частями негритянского тела употреблять было бы не совсем
уместно, так как капитан Антонио Вейсмюллер относился к чернокожей части
населения Земли.
- Очень темно, сэр, глубина - порядка километра, головой не стукнешься,
если нырнуть. Никаких живых организмов не видно, так что рыбалка здесь
отвратительная.
Кирилл дослушивал этот диалог уже на пути к воде и мучительно размышлял
- правильно ли он делает, ведь наверху тоже можно снять неплохие кадры. Хуже
некуда - снимать в одиночку, от твоих глаз может ускользнуть многое, да и
быть в двух местах одновременно затруднительно. Увы, такова плата за
эксклюзив, риск и секретность. Он долго упрашивал Тодора Веймара пустить с
ним Андрея, сопровождавшего его в почти всех одиссеях и отлично знающего что
и где снимать, но Веймар категорически не согласился, мотивируя это
общеизвестной истиной: что знают двое, то знает и последняя свинья в
свинарнике.
Уже погрузившись в воду, Кирилл понял почему его страх если не исчез,
то сильно убавился - эта колоссальная космическая ванна теперь не была
пуста, в ней бултыхался такой родной в своей солдатской грубости и
ограниченности сержант Муравьев, распугивая (или привлекая) местных чудовищ.
Тьма окружила его со всех сторон. Она не была похожа на тьму космоса - в ней
не висели многочисленные звезды и планеты, хоть как-то скрашивающие
одиночество космонавта, не походила она и на темноту глубин земных океанов -
человек, погружающийся там, всегда знал что его встретит.
Этот же мрак был а б с о л ю т н о ч у ж о й и приходилось
прилагать изрядные усилия дабы не спустить с короткой привязи свою фантазию,
не населить его своими страхами и в конце концов не умереть от ужаса или не
сойти с ума.
Глаза адаптировались и в толще воды засияла пара огоньков - плечевой
маячок сержанта и конец спускового каната. Затем света стало больше - это
были спущены дополнительные веревки и по ним в океан спускались солдаты.
Наверху заработали лебедки, опуская "скаты" с грузом. Когда все
погрузились, группа прикрытия разобрала оставшиеся механизмы, бросая детали
прямо в воду, положив зачин загрязнению уже внеземных океанов, закрыла
полынью пленкой под цвет льда и нырнула вслед за остальными. Теперь по
внешнему виду площадки никто не смог бы догадаться, что здесь исчезла в воде
десантная группа противника.
Бортовые огни машин хорошо освещали пространство в радиусе метров
десяти и Кирилл отметил, что никто не уходит за его границы. Да и он сам
курсировал вдоль световой сферы, запечатлевая происходящее со всех сторон.
Он был опытным акванавтом - три года назад он увлекся морем и снимал сюжеты
о китовых пастбищах, тайнах моря, рифах и русалках, не вылезая из под воды
месяцами. Он вспомнил как первый раз, еще в бытность курсантом, плавал с
аквалангом. Это было летом на Канарах, денег у него было в обрез -
стипендиями курсантов не баловали и ему пришлось идти под воду не с
современными "акулами", а со старинными баллонами. Первое ощущение Кирилла
было - что ему не хватает воздуха и пришлось сделать несколько глубоких
вздохов, чтобы избавиться от фантомной асфиксии, и усилием воли подавить
зачатки паники. Через несколько минут он забыл о страхе, поглощенный
ощущением свободного полета и красотой подводного мира.
Он настолько увлекся работой и воспоминаниями, что не сразу услышал
обращенные к нему слова Бориса:
- Малхонски, черт вас дери, вы что - оглохли? Хватит плавать там, как
акула около мяса. Немедленно занимайте место во втором "скате" или
оставайтесь здесь навсегда.
- Есть, сэр,- отозвался Кирилл, отдал честь и поплыл к машине.
Капитан и радист расположились в головном "скате", а сержант - в
замыкающем. Пилоты проверяли работу бортовых систем и настраивались на
секретный навигационный спутник "Антей", который должен был направлять их на
цель. На внутренней поверхности шлемов наконец загорелись изображение
маршрута с горящими точками их нынешнего положения и положения космодрома
"Водолей", пошел отсчет и капитан дал команду двигаться.
Заработали водометные двигатели и "скаты" двинулись в путь. Они шли
лесенкой, пропуская турбулентный поток ведомого по правому борту, и
ориентируясь на его огни. Скорость быстро росла и в этом мире безмолвия
наконец-то появились внешние звуки - рев выбрасываемой воды и удары мелкой
взвеси о корпуса людей. Величину и изменение скорости движения можно было
ощутить только по току воды, так как других ориентиров здесь не было - все
тонуло во мгле и даже лучи прожекторов, методично прощупывающих окружающий
слой воды, вязли в ее толще. Постепенно скорость выросла настолько, что
всем, кроме пилотов, сидящих за спектралитовыми обтекателями, пришлось
уткнуться в собственные колени, чтобы голову не оторвало встречным потоком.
Рельеф дна океана Европы был снят геодезическими спутниками Союза еще в
начале века и карты эти много лет благополучно размагничивались в файлах
Министерства геодезии и планетографии. Однажды их извлекли, когда
планировали строительство европейского космодрома, но тогда они не
пригодились - было решено строить прямо на льду, не выискивая подходящую
гору, которая бы выходила на поверхность ледяного панциря, что было гораздо
разумнее и экономичнее - резать камень совсем не тоже самое что плавить лед,
да и расположение не на тверди планетной было безопаснее - замерзшая вода
почти не сотрясалась многочисленными планетотрясениями, вызванными
внутренней активностью Европы и соседством самой крупной планеты в Солнечной
системе, раздирающими дно местного океана. Поэтому океаническое ложе
напоминало русские горки - нагромождение скал, пронизывающих толщу воды и
кое-где проламывающих ледовый щит, выходя из вечной тьмы под свет звезд,
перемежающиеся долинами с сильными глубинными течениями, провалами, дна
которых не мог прощупать даже эхолот, и извергающимися вулканическими
семействами.
Что скрывалось там? Магма раскаленного ядра? Мертвые камни? Жизнь,
приспособившаяся к чудовищным условиям соседства льда, темноты, воды, огня и
вакуума? Что мог породить этот мир? Слепых и холодных созданий, чья
единственная цель была выжить в таком суровом месте, пожирая себе подобных и
размножаясь, продлевая свое существование без смысла и пользы, в надежде
дать начало более совершенным существам. Впрочем, эта участь любой эволюции.
Думать о подобных вещах, стиснутым со всех сторон темнотой, уткнувшись
в свои колени, было жутко. Тьма и дискомфорт усугубляли невеселые раздумья,
доводя их до той грани, за которой человек терял самого себя, превращаясь в
лишенное разума существо. Так амеба, почувствовав в капле кристаллик соли,
бросается прочь от него прямо в водоворот хищной коловратки.
Приходилось постоянно напоминать себе, что в водяном аду ты не один и с
тобой рядом два десятка вооруженных людей, закаленных во всяческих
передрягах, прошедших шесть адских кругов и попавших в последний, самый
трудный круг отлично подготовленными.
Но предательские сомнения все равно лезли в голову: да, они прекрасно
натасканы на преодоление опасностей, но опасностей человеческого мира -
войну и природные стихии. А где гарантия, что мы не столкнемся с чем-то
совсем другим, непостижимым, непонятным, нечеловеческим и поэтому опаснее
любых опасностей?
До этого планеты и спутники принимали нас более чем благосклонно -
нигде нас не встретила чужая жизнь и лишь чужая стихия противостояла нам:
радиация, разряженная атмосфера или отсутствие ее, космический холод,
вулканы, землетрясения, да еще убежденность, что человек человеку - волк,
собирали свою дань жизнями. Но это не может продолжаться долго - уверенность
человечества в том, что оно одиноко во Вселенной, есть лишь разновидность
глобального эгоцентризма, поразившего земную цивилизацию. Мы убеждаем себя,
что мы одни и все звезды принадлежат нам, в глубине души больше всего боясь
в один прекрасный день разубедиться в этом.
Кирилл отвлекся от своих мыслей, почувствовав, что "скат" замедляет ход
и давление встречного потока воды ослабло настолько, что можно без опасности
для своей жизни поднять голову, распрямить затекшую спину и шею и, наконец,
осмотреться. Это не было прибытием - курсограф указывал: до цели еще
пятьдесят восемь километров. Осмотревшись, Кирилл понял причину замедления -
окружающее пространство разительно переменилось и в освещаемую прожекторами
сферу кроме воды стали вламываться безжизненные скалы. Топографы не
удосужились подыскать названия более-менее заметным выступам Европы и
поэтому хребет, в отроги которого они сейчас вошли, был безымянным и капитан
Вейсмюллер решил взять на себя роль первооткрывателя:
- Внимание всем, - объявил он, - начинается конкурс на лучшие названия
возвышенностям дна европейского океана. Комиссия в составе меня, сержанта
Муравьева и журналиста Малхонски рассмотрит все поступившие предложения.
- Одно замечание, капитан, - подключился Борис,- свои имена и клички
своих собак не предлагать. Что-то мне не хочется, что бы в моих мемуарах
упоминался Блохастый холм и Пик Поросенка.
- Принимается, - согласились все и наступили минуты раздумий, после
чего обрушился тайфун предложений.
Комиссия взопрела, споря и принимая предлагаемые названия, отметая
неподходящие и попросту неприличные, и наконец подвела первые итоги. Хребет
было решено назвать Драконовым, самые высокие пики - Аякс и Бертольд,
действующий вулкан, лежащий в двухстах километрах от их маршрута, но тем не
менее присутствующий на их картах, назвали Гефестом. Кирилл посмеялся над
таким комиксово-античным смешением, но промолчал. Если уж брать Землю, то
все ее географические названия можно признать неудачными, устаревшими и
искажающими истинную картину мира, что уж говорить о каком-то спутнике.
Несмотря на обширность территории, отображаемой на щитках их шлемов,
карты имели большой изъян - предел разрешения их был слишком низок, что бы
доверить компьютерам управление машинами и приходилось полагаться на опыт и
быстроту реакции пилотов "скатов". Задержка эта была предусмотрена и
десантники не выходили из графика движения.
Теперь пустоты и темноты не было - прожектора то и дело высвечивали
близкие скалы, изъеденные трещинами, пронизанные пещерами, обезображенные
осыпями, долины, заваленные каменными глыбами, превращающими их в запутанные
лабиринты. Цвета не было, как у старинного телевизора - только черный, куда
свет не доходил, белые вспышки на скальных породах, наводящие на мысль о
драгоценностях и все оттенки серого у освещенных камней. Тишины тоже не
было. До этого на общем канале после дискуссии о названиях никто не
переговаривался, теперь же всех поразил приступ болтовни, как маленьких
детей, оставшихся одни дома без родителей и пытающихся развеять свой страх
одиночества и отвлечь себя от пугающих мыслей и шорохов Буки в платяном
шкафу беседой друг с другом.
Кирилл прислушивался к раздающемуся из наушников многоголосию, с трудом
сдерживая себя от того, что бы влиться в этот шум своими вопросами и
рассказами, шутками и анекдотами, смехом и цоканьем языка от восхищения
услышанным. Ему показалось, что развязав язык он продемонстрирует свой страх
и неуверенность и окажется тем маленьким мальчиком, который до сих пор жил в
глубине его души и которого он старался если не изжить, то спрятать под
грузом воспоминаний о себе как о сильном мужчине, без слабостей, соплей и
сентиментов.
Антонио Вейсмюллер и Борис Муравьев не сразу оказались в курсе событий,
занятые спорами о "Чань".
- Он затонул где-то здесь, - говорил Борис капитану, - мы первые
спустились под воду и у нас все шансы найти его.
- Вообще-то у нас другое задание, - усмехнулся Антонио.
- Конечно, капитан, но ведь никто потом не сможет нам отказать
покопаться здесь пару дней, тем более что от желающих отбоя не будет.
Вейсмюллер помолчал.
- Я сомневаюсь, что желающих будет много. Ты наверное слышал байки о
том, что на "Чань" напало какое-то чудовище и уволокло его под лед?
- Это все ерунда!
- Так вот, Борис, говорю тебе как другу - это не ерунда.
Борис слушал историю о том, как действительно погиб китайская
экспедиция и ему снова было страшно. Значит в этих глубинах действительно
кто-то есть, кто-то способный погубить космический корабль, преодолевший
миллионы километров до здешних мест, избежав тысячи опасностей космоса:
радиацию, метеориты, астероидный пояс, чудовищное притяжение Юпитера. И он
узнает об этом только сейчас, когда невозможно предпринять каких-то защитных
мер, когда нельзя даже вернуться назад, потому что никто их там не ждет. Это
поезд только в один конец.
- Капитан, сержант, - включился на их канал пилот головного "ската", -
послушайте общую частоту. Там черт знает что твориться.
"... все это конем"
"Нам говорят: вы, ребята, поспокойней..."
"Вот и весь уют, вот и вся война!"
Борис в полном обалдении слушал этот бред. Он не верил своим ушам,
решив что эта грязная космическая лужа и прочие "чани" все-таки доконали его
крепкую психику и безупречное здоровье и он докатился до слуховых
галлюцинаций, как последний алкоголик.
- Ты слышишь что-нибудь на канале?, - толкнул он локтем сидящего рядом
пилота.
Пилот Вирджиния Лемке разозлилась - она не любила фамильярностей,
особенно в такой напряженной ситуации, когда все внимание сосредоточено на
приборах, а в голове крутится единственная мысль - не пропороть бы брюхо
"ската" о шальной незамеченный камень. Но субординация заставила подавить
раздражение и переключиться с командного канала на "общак". Ей тут же
захотелось смеяться, услышав треп этих базарных баб, которые выдают себя за
мужиков только потому, что у них что-то висит между ног.
" Если честно - не люблю я прогрессоров. Даже сами прогрессоры не
любят себя."
" Мужик, а, мужик..."
Вирджиния попыталась ухватить нить чьего-нибудь связного разговора, но
не сумела: когда разговаривает двадцать человек, причем громкость голосов не
зависит от того далеко ли от тебя говорящий или рядом, сделать это
невозможно.
- Распустили вы их, сэр, - со злорадством сообщила она Борису,
отключившись от словесного бедлама.
Борис включил усилитель и заорал так, что у всех заложило уши:
- Немедленно прекратить все разговоры!
Шум не стих, но на его фоне прорезался чей-то изумленный голос:
- Черт побери, сэр, но мы все молчим. Это не наши голоса! Сейчас
говорит рядовой Картон, сэр. Переключитесь на вспомогательный канал.
Там была тишина. Заговорил капитан Вейсмюллер:
- Сержант, проведите перекличку личного состава.
Он вслушивался в голоса своих ребят и затем перешел на загадочную
передачу. Включив голосовой анализатор, он еще раз убедился, что это
действительно голоса НЕ его солдат.
Кирилл, как и все, оглох от вопля Бориса, но, учитывая сложившуюся
обстановку, можно было простить сержанту секундную утрату самоконтроля.
Назвавшись при перекличке и не рискуя ввязываться в препирательства с
начальством, требуя от них если не пресс-конференции, посвященную загробным
голосам в глубинах европейского океана, то хотя бы короткого пресс-релиза,
дабы удовлетворить желтую журналистику и подтвердить приверженность к
гласности, о возможных причинах данного феномена, он подождал пока пройдет
звон в ушах и стал слушать фантомную передачу, пытаясь отыскать в ней если
не смысл, то хотя бы ключ к тому, кто вещал на секретной частоте
десантно-штурмовой группы.
Но тайная надежда ощутить себя то ли Эйнштейном, то ли Шерлоком Холмсом
и, выйдя на командирский канал, преподнести разгадку данного инцидента на
блюдечке зазнавшимся десантникам, скоро покинула его . Набор произносимых
фраз был бессодержателен - казалось их нарезали из всяческих мыльных опер,
приправили пустыми разговорами, посыпали отрывками из ненаписанных книг,
хорошенько перемешали и получившийся винегрет выдали в эфир совершенно
случайно на секретном канале. И если на Земле любую радио- или телепередачу
и ее автора можно было опознать по многим характеристикам: стиль, манера
подачи, качество шуток, голос, в конце-концов, то здесь этот номер не
проходил - о стиле, манере, шутках говорить не приходилось, так как эфир нес
полнейший бред, а узнать знакомый голос в многоголосице передачи было
невозможно.
Радист Артур Войцеховский, по прозвищу "Фаза", тоже ломал голову над
этой загадкой, но с иной стороны. Его интересовало КАК можно организовать
такую передачу технически или какое явление могло донести ее до них.
"О-ля-ля, птичка, о-ля-ля"
"В свою очередь сеньора Валера пригласила..."
Он перебрал все возможные, а затем и невозможные варианты и пришел к
выводу, что никогда не должен был узнать о существовании сеньоры Валера,
которая пригласила неизвестно кого неизвестно куда.
Вообще-то, по сути, этот феномен очень напоминал "голос пустоты". Как и
всякий опытный радист, налетавший в космосе достаточное количество часов и
отстоявший несметное количество вахт, он не раз натыкался на эту передачу и
тем не менее она всякий раз производила на него (да и на любого слушателя)
неизгладимое впечатление. Имя первого человека, услышавшего раздающийся из
динамиков приемника непонятный, непохожий ни на один человеческий голос,
заунывно читающий то ли молитву, то ли стихи, причем сопровождающиеся адской
музыкой, история для нас не сохранила - видимо он кончил свои дни в психушке
или скромно умолчал о своем открытии, дабы туда не загреметь, но слухи и
предания о "голосе пустоты" распространились среди космонавтов со скоростью
света. Надо сказать, что космонавты, как и моряки, народ очень суеверный и
склонный к той разновидности народного творчества, которая именуется
сказками, поэтому неудивительно, что ни один из них не решался записать эти
загадочные космические передачи, а ученые в "штурманские байки" не верили.
Потом, когда кто-то из яйцеголовых все-таки умудрился поймать "голос
пустоты", было много шума. Кричали что это братья по разуму, что это Господь
Бог, что это эхо Большого Взрыва, но доказать так ничего не удалось. Но
постепенно к этой загадке остыли, забыли и только старые космические волки
по-прежнему пугали молодежь "голосом", приносящем, по поверьям, гибель
кораблю.
Однако, в отличие от классического варианта здесь вещание шло на земных
и вполне понятных языках, хотя устрашающей загадочности ему было не
занимать.
В таком духе полного непонимания и некомпетенции в области фантомных
передач Артур доложился Вейсмюллеру.
- Ты уверен?, - спросил капитан, выслушав доводы радиста.
- Ну, - замялся Артур,- стопроцентной гарантии не может дать даже бог.
Я не посвящен в секретные разработки военных институтов, но по моему
подобной техники еще не изобрели. Да и зачем Спутникам такие сложности? Если
они навели на нас передачу, то им известно наше местоположение и рабочие
каналы. Имея такие данные им ничего не стоит нас уничтожить. Не вижу
никакого смысла в передаче.
- Тогда что же это такое?
- Во всяком случае это не военная акция, сэр. Вероятнее какой-то
неизвестный феномен системы Юпитера.
Борис был несогласен с Артуром. Он мог бы привести тысячу причин по
которым европейцы не могут пока атаковать их. Во-первых, вряд ли на Европе
есть атомная бомба - ядерный потенциал Спутников ограничен (но вполне
достаточен для превращения Земли в подобие Спутников), и они не будут
рисковать даже одним зарядом. К тому же радиация отравит океан и они
лишаться источника питьевой воды и тогда войне конец и без всякого их
участия. Вариант с бомбой отпадает, а обычная взрывчатка их не возьмет в
глубинах. Во-вторых, что бы перехватить прекрасно обученную и вооруженную
группу нужны такие же профессионалы, а на Европе их очень малое число (да и
об уровне их подготовки у Бориса было самое нелестное мнение - деревенщина,
одним словом). Так что вариант психологической атаки был самым оптимальным.
До начала операции сержант был уверен в своих солдатах как в самом
себе, но первые сомнения зародились у него, когда они стояли над прорубью,
не смея нырнуть вниз. И это его "тюлени"! Лучшие солдаты! Элита космических
частей! Что же случилось с вами (с нами, поправил себя Борис)? Гранит нашего
характера дал трещину, мы струсили. И теперь эта трещина стремительно
расширяется.
Как и всякий хороший командир Борис чувствовал настроение своих
подчиненных. Это необходимо, что бы тех, кто находился в данный момент в
пике своей физической и психологической формы посылать в самые горячие места
боя, а тех, у кого, как чуял сержант, возникли временные проблемы - щадить,
держа их на подхвате. Сейчас же Борис не мог разделить группу на "сильных" и
"слабых" - остались только слабые и кого теперь посылать первыми вверх по
водозаборным трубам прорубаться через фильтры, подавлять сопротивление
охраны и брать контроль над диспетчерской? Ответ был только один - никого.
Будь его воля, он отменил бы операцию еще наверху. Но начальство редко
принимает тонкости психологии подчиненных. Впрочем попытка не пытка.
- Антонио, у нас есть возможность вернуться?
- Шутишь?,- поинтересовался Вейсмюллер.
- Нисколько - я не уверен в боеспособности своих солдат. Этот океан и
эти голоса их доконали.
- Кто тебе об этом сказал?
- Никто. Я это чувствую. Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать -
повернуть оглобли и вызвать "призраки".
- Ты паникуешь, сержант. И ты меня не убедил. Но даже если бы я с тобой
согласился, вернуться мы все равно не смогли бы. На наш сигнал никто не
откликнется, разве что сами Спутники. С момента погружения мы -
самодеятельная группа патриотов-фанатиков, не имеющих никакого отношения к
Флоту и действующие по своей инициативе. И если мы провалимся, Земля
открестится от нас. Еще два дня назад подписан приказ о нашем увольнении из
Вооруженных Сил. У нас билет в один конец и не говори, что ты это не знал.
- Кто нам поверит, что мы туристы?, - с горечью сказал Борис.
- А вот на этот случай с нами журналист - ну скажи: в какую серьезную
операцию военные берут с собой представителя прессы? Только ненормальные,
желающие не только прославиться, но и заработать кучу бабок на фильме о
своих зубодробительных приключениях. Все, отбой дискуссии, выходим на
равнину.
Голоса стихли как только они миновали хребет.
Донный прожектор, высвечивающий близкое дно с валунами и узкими,
черными из-за своей глубины, тектоническими разломами лучом поляризованного
света, внезапно потерял опору и стал расти в глубину, тщетно пытаясь
нащупать подошву гор. Бесполезно - они снова парили над невообразимой
бездной без света, без жизни.
Глядя вниз, Кириллу вспомнился Ницше: "Когда ты смотришь в бездну,
помни, что и бездна смотрит на тебя." Бездна завораживала. Звездное небо
тоже завораживает человека чернотой и бездонностью, но россыпь звезд не дает
смотрящему провалиться в пропасть, становясь опорой для глаз и души. Небо не
гипнотизирует своей великой пустотой, а если кто-то все же поддастся и
впадет в гипнотический транс, то он никак не сможет упасть в небо, утонуть в
вакууме, минуя звезды, планеты и галактики, не имея опоры и возможности
ухватиться за что-то, что бы эту опору приобрести. Он не может упасть,
надежно прикованный гравитацией к своей планете, а те, кто в силу своей
профессии, не скован тяготением, вряд ли смотрит в небо, а если и смотрит,
то не поддается его очарованию - человек никогда не занимается
профессионально тем, что вызывает в нем романтическую дрожь.
Здесь же все по-другому: здесь нет опоры для глаз и ты явственно
ощущаешь как проваливаешься в бездну, пытаясь достичь несуществующего дна,
как тебя затягивает, гипнотизирует чернота, так похожая на черноту
человеческих зрачков, подтверждая слова философа. И гравитация здесь - не
твой союзник, оберегающий от опрометчивого шага, она не держит тебя на
поверхности, а наоборот - толкает к краю и тянет вниз, куда ты уже готов
упасть. То же самое ощущаешь, стоя на двухдюймовом карнизе сотого этажа
здания, когда холодный гранит за твоей спиной, в который ты вжимаешься
вспотевший спиной, вдруг начинает наклоняться и сталкивает тебя навстречу
глазеющей толпе на дне каменного ущелья.
Кирилл покрепче ухватил поручень и сильнее втиснулся в кресло, борясь с
ощущением, что сейчас он перевалиться через невысокий борт "ската" и начнет
вечное свободное падение. Сколько он просидел, пялясь в черноту, неизвестно,
так как он не засек момента входа в транс, зато Кирилл точно отметил время,
когда внизу в непроглядной до сих пор темноте стали разгораться огни.
"Скаты" шли медленно, прощупывая эхолокаторами окружающее пространство.
Где-то здесь находились заборные трубы космодрома, но так как никаких
ориентиров поблизости от них не могло и быть, десантникам предстояло
прочесать около квадратного километра нижней поверхности льда, надеясь что
такие поиски не затянутся надолго, если учесть, что искать придется в полной
темноте. Основная надежда была на акустиков, могущих запеленговать шум
водяных насосов.
А в глубине происходило что-то непонятное. Там разгорался свет.
Поначалу это были лишь разноцветные точки, перемигивающиеся в темноте и
наконец-то делающие ее похожей на звездное небо. Но очень быстро это
сходство прошло - огни стали увеличиваться в размерах и становясь все ярче
приближались к поверхности океана. Их было множество - всяческих форм,
цветов и размеров и они занимали все видимое пространство под парящими
"скатами".
Лихорадочно снимая это фантастическое зрелище, Кирилл искал слова,
пытаясь описать увиденное на диктофон: гроздья? соцветия? колонии? сияющие?
сверкающие? блистающие? непонятные? пугающие? страшные? Они всплывали из
бездны, освещая все вокруг своим фосфоресцированием, окрашивая темноту, лед,
людей и их машины мягкими пастельными цветами.
Через несколько минут пастель сменилась более резкими и яркими
оттенками и Кириллу внезапно показалось, что он висит вниз головой над ярко
освещенной Солнцем ледяной поверхностью, переливающейся под его лучами,
ровной и гладкой, как колоссальное зеркало и лишь вдали искореженной
какими-то безобразными выростами из ржавого металла. Это и были водоводы
европейского космодрома.
Машины медленно дрейфовали в сторону искомых труб, люди, потрясенные,
молчали, завороженные этим пришествием чужой жизни, а светящиеся обитатели
океана Европы поднимались все ввысь. Одно или два из мириады этих созданий
совсем близко миновали второй "скат". Протянув руку, Кирилл мог бы
дотронуться до сияющего всеми цветами радуги нечто, напоминающего изящную
радиаллярию, сотканную из живого света, но он побоялся - кто знает, что
можно от них ожидать.
Радиаллярия проплыла мимо и, как и ее собратья, прицепилась к ледяному
навесу, став похожей на великолепную люстру. Тысячи, миллионы созданий
расселись на льду, превратив его потрясающий потолок какого-нибудь
фешенебельного ресторана или театра. Они ярко освещали стометровый слой воды
и лишь глубже все еще сохранялась тьма.
"Скаты" наконец причалили к трубам, но никто не спешил покинуть свои
места, стремясь досмотреть спектакль до конца.
И тут бездна зашевелилась.
Никто потом из оставшихся в живых не смог объяснить эту фразу, хотя
каждый, не сговариваясь, употребил ее на допросах. Скорее всего это было не
визуальное впечатление, так как глаза, несмотря на свет идущий от
люстроподобных созданий, мало что могли различить в глубинной темноте, а -
подсознательное ощущение присутствия чего-то колоссального, спавшего на дне
миллиарды лет и, внезапно разбуженного вторжением людей, решившего подняться
вверх, под "люстры".
И ужас, подобный ужасу маленьких землероек, ощутивших сначала еще почти
незаметное подрагивание почвы, постепенно перерастающие в более сильные
ритмичные толчки, возвещающее о приближении зубастого колосса тиранозавра,
от которого не было никакого спасения, от которого нельзя было убежать на
своих маленьких лапках и уж тем более ими защититься, и можно было лишь
надеяться, уткнув мордочку в землю, что безжалостный убийца не заметит тебя
с высоты своего шестиметрового роста, этот генетический ужас первых
млекопитающих обуял людьми.
ПРЕСТУПНИК. Паланга-Европа (Внешние Спутники), октябрь 57-го - ноябрь 69-го.
Только сейчас я понял как мне хорошо. Грязная и мокрая одежда была с
меня снята и мое тело блаженствовало в чем-то до невозможности мягком и
теплом. Обожженные руки оказались замотанными в бинты, а сломанное плечо -
запаковано в гипс. Кожа на лице, покрытым "аннигиляционным" загаром,
восстанавливалась под толстым слоем биологической суспензии. Судя по
нанесенным мне увечьям, поверхностной терапией дело не ограничилось и мне
вкололи сильное болеутоляющее, отчего я и пребывал в философском настроении.
Когда зрение совсем наладилось, я увидел, что лежу в походной палатке с
прозрачным верхом и микроклиматом. Сквозь потолок виднелись не только звезды
(интересно, а куда подевались тучи?), но и всполохи полевых прожекторов и
бортовые огни барражирующих на низкой высоте вертолетов.
Армия, как всегда, подоспела вовремя.
Я мог себе представить, что творилось в округе. Сюда наверняка уже
стянули все дивизии Прибалтийского военного округа и теперь за каждым
деревом сидел армеец, на каждом проселке дежурил танковый расчет, а во всех
хуторах от тайги до Балтийских морей шли повальные обыски.
Что бы вы не говорили, ребята, как бы вы не называли доблестные
вооруженные силы - Силами Самообороны, Миротворческими Силами, Ограниченным
Контингентом по постройке детских садиков или, даже, - Ансамблем армейской
песни и плясок, а хоть бейте меня загипсованного, хоть режьте меня
перебинтованного, а армии, какой бы она не была, нужно воевать. Это закон,
такой же, как женщине нужно рожать, а мужчине каждый день бриться.
Некий аноним удивляется - почему за сорок тысяч лет человеческой
цивилизации нам выпало немногим более года мирных дней? Но позвольте, а что
же делать регулярной армии? Целину пахать на танках? Тунца ловить подводными
лодками? На рейдерах к звездам летать?
Если армия не воюет, она гниет и разлагается, какие бы деньги вы не
вбухивали на ее содержание и поддержку боеготовности. И поэтому выбор у нас
невелик - либо разжигаем большие и мелкие, но контролируемые, конфликты, где
наша армия демонстрирует свое умение и силу духа, а мы тем временем
отплевываемся от обвинений в милитаризме, вмешательстве в дела суверенных
государств и государственном терроризме. Либо, сидя на своем гороховом поле,
с грустью наблюдаем как лучшие заклятые друзья поворовывают, а то и внаглую
умыкивают ваши стручки. Лично я голосую за мир.
Скосив глаза, я увидел, что в палатке на складном стульчике,
закутавшись в красно-коричневый плед и понурив голову, сидит Одри.
- Одри, - просипел я обожженной глоткой и делая попытку приподняться, -
только не говори, что ты сестра милосердия.
Одри вскочила, скинув плед, встала по стойке смирно, вытянувшись в
струнку отдала честь и приложив ладони к округлым девичьим бедрам, и заорала
на всю палатку:
- Одри Мария Дейл ван Хеемстаа, уполномоченный по делам МАГАТЭ, личный
номер 007-ОХ/21121969, сэр!
- Вольно, - пробормотал я и снова рухнул на кровать.
- Тебя, может быть, наградят, - сообщила Одри, пытаясь меня подбодрить,
- за заслуги перед Отечеством.
- За что?, - тупо поинтересовался свежеподжаренный спаситель Отечества
К.Малхонски.
- За предотвращение террористической акции со стороны Внешних
Спутников. Ты очень удачно, спалив всего лишь поллеса, уничтожил приемные
станции и схлопнул туннель.
Какие же они дураки, идиоты, придурки! Сидели же на своих Спутниках, в
ус не дули, втихоря пожиная плоды Детского Перемирия. Контрабандили бы себе
потихоньку, с обоюдного согласия Союза и Спутников, дожидаясь пока на Земле
не исчерпают последнее ведро нефти и не переплавят последней кусок руды. А
там глядишь, и неофициальное прекращение войны перешло бы в официально
признанный статус Внешних Спутников. Надо было только ждать!
А ты в этом уверен? Уверен, что Земля продолжала бы пассивно ожидать
пока мятежники вернуться в лоно метрополии? Ждать манны небесной, сквозь
пальцы наблюдая как кто-то, но только не Директорат, делает миллиардные
состояния, и еще при этом вынуждено поощрять этих пиратов и нуворишей? Да ты
рехнулся и, к тому же, ничего не понимаешь в политэкономии, жалкий
недожаренный спаситель Отечества К.Малхонски!
Но ты не учитываешь общественное мнение. А ведь именно оно уже однажды
приостановило войну. Да, о Детском Перемирии уже забыли. К сожалению,
массовое сознание отличается короткой памятью и редкостной внушаемостью, но
это может сыграть и в нашу пользу. Я бы им напомнил, что это такое -
священная война, дранг нах космос. Я бы их мордой ткнул во все это дерьмо.
Разве не для этого я последние дни мечусь из стороны в сторону, ищу то, что
не хотел бы больше никогда не найти, а уж тем более писать и монтировать
весь этот наш позор, всю эту нашу хваленую войну, если бы были другие
обстоятельства, а на дворе - лето, а не последняя осень.
Ха, ха, ха! Великий Кирилл Малхонски единственной книжонкой
останавливает глобальную войну. Вы слишком уж самоуверенны, герр Кирилл.
Никто не отрицает - в свое время вы были модным писателем, чему
способствовали особые обстоятельства вашей биографии, налет скандальности и
отложенный смертный приговор. Но с тех пор много воды утекло. Вы отправились
в добровольную ссылку, мучаемые комплексом вины за свою неожиданную
популярность и полную поддержку вашего творчества со стороны ненавистного
Директората. Вы-то гордо ожидали всеобщей травли, гонений за ваши жуткие
диффамации, вы примеряли на себя облачение непонятого святого, Великого
старца. Но Директор по идеологии Оливия Перстейн-Обухова рассудила гораздо
мудрее. И вы заткнулись.
Все так, все так. Но ведь что-то надо делать. Пусть совершенно
безнадежное, пусть нелепое или даже вредное. Это как в нашем паршивом
демократическом голосовании - надо голосовать не за того, за кого
большинство или ради того, чтобы не допустить к власти еще худшего
кандидата, надо выбирать так, как велят твои убеждения, даже если у этих
убеждений нет ни одного шанса на победу.
На мое счастье Одри избавила меня от общения с армейцами. Ее показаний
вполне хватило, да и спорить с одной из могущественейших организаций на
Земле, в чьем ведении находились контроль за каждым граммом расщепляющихся
материалов - начиная от электростанций и кончая термоядерными запалами для
аннигиляционных бомб, никому не хотелось и нас отпустили с миром.
Дорогу уже расчистили. Мы только выгуляли обезумевшего от радости
Мармелада, скормили ему сухой армейский паек и двинулись в путь через
обгоревший лес, многочисленные патрули, импровизированные заставы и засеки.
Уже совсем рассвело, когда мы миновали стоящий на окраине Паланги
громадный, облупившийся от времени плакат, грозно предупреждавший, что въезд
на машинах с двигателями внутреннего сгорания в черту города строго
запрещен, и заколесили по милым улочкам, сейчас изрядно попорченными
скоплениями бронетехники, солдат, а также редкими патрулями местной полиции.
На одном из перекрестков мы увидели стоящего в полной амуниции молодого
Гринцявичуса, который было по старой привычке вознамерился нас остановить,
но Одри только показала ему язык и на прощание пару раз газанула, окутав
бойца зеленого фронта клубами дыма.
Дом мой был в том же виде в котором мы его и оставили, что для меня
было удивительно - мне все казалось, что уже минуло несколько лет, как мы из
него съехали и все должно было покрыться метровым слоем пыли, сгнить,
истлеть, протухнуть, рассохнуться, присохнуть и обломиться. Но все было в
порядке - слой пыли не превышал холостяцких трех сантиметров, а груду
грязной посуды Одри сразу свалила в посудомоечный автомат.
Мармелад весело носился по этажам, размахивая ушами, стуча когтями,
забираясь во все дыры и оставляя метки во всех комнатах. Потом его лай стих,
из чего мы заключили, что щенок снова завалился спать. Искать для него
подстилку и сгонять Мармелада с мягкого дивана на его место под дверью у
меня не было никакого желания и я махнул на него до поры до времени
загипсованной рукой.
Кое-как приняв душ, предварительно обмотав забинтованные места
полиэтиленом, и чувствуя в голове удары здоровенного царь-колокола, я
доковылял до своей кровать, забыв, что по доброте душевной я еще вчера (или
позавчера?) уступил ее Одри, и упал замертво в чистую перину. Натянуть
одеяло на укрытое только бинтами тело сил у меня уже не было.
Проснувшись, я обнаружил, что на улице рассвело, вернулись пропавшие
было тучи, и шел все тот же дождь со снегом. Ощущение спокойного счастья и
счастливого покоя, снизошедшее на меня во сне, куда-то ушло и на душе снова
лежала тяжесть. Я должен, обязан был что-то сделать, но никак не мог понять
- что именно и, самое главное, каким образом, если сейчас мне абсолютно
ничего не хотелось. Я лежал, сложив руки в ворохе распустившихся бинтов на
животе и смотрел в потолок.
- Кирилл, - позвала меня Одри и я, отплевываясь, вынырнул из океана
тоски.
Она уже облачилась в синий джинсовый костюм, провела на голове
революцию, отчего ее короткие волосы распушились, а на лоб спадала
кокетливая челка, и принесла мне на подносе завтрак. Предварительно согнав
оборзевшего Мармелада с моих ног, где он устроил себе очередное гнездовье,
она стала кормить меня с ложечки. Я не возражал, скромно умолчав, что руки
уже зажили, а плечо не болело.
- Ну что, приступим?, - поинтересовалась Одри после того как я вылез из
ванны, содрав наконец надоевшие повязки и еле оттерев ладони от липкой
пленки искусственной кожи. На столе она уже расположила свою аппаратуру,
извлеченную из кожаного чемодана, в котором, как я думал по простоте
душевной, она хранила свои платья.
Аппаратура состояла из компьютерного терминала, какого-то черного
ящичка и дисковода для оптодисков. Здесь же валялись одноразовые шприцы,
пузырьки с антисептиком и вата.
- Значит так, - начала Одри ван Хеемстаа, инспектор МАГАТЭ и хакер, -
для начала я вынуждена поинтересоваться твоей кредитоспособностью.
Я поперхнулся.
- Нет, нет, нет, - опередила меня девушка, подняв руку, - таковы
правила, Кирилл. За свою работу я с тебя денег не возьму, но необходим
страховой взнос и оплата электроэнергии. Это в любом случае оплачивает
заказчик.
- Сколько нужно?, - спросил я.
Одри сказала.
- Ладно, - сказал я, пытаясь скрыть свою растерянность - спасение
человечества обходилось в кругленькую сумму, - пока ты будешь отсутствовать,
я начну проставлять нули на своем чеке.
Девушка внимательно посмотрела на меня:
- Ты можешь подождать за дверью, пока я буду готовиться к
"путешествию". Хочу сразу предупредить - это неаппетитное зрелище.
- Одри, зачем ты это делаешь?, - наконец я решил задать мучивший меня
вопрос, так как потом этим интересоваться было бы не к чему, - Ведь это все
незаконные действия, да и лазить в военные базы данных наверняка опасно для
жизни даже для тебя.
- Но ведь Теодор Веймар разрешил, - пожала плечами Одри, проигнорировав
остальные мои вопросы, еще раз подтвердив забытую мной истину - не задавай
сразу несколько вопросов, иначе получишь ответ только на самый легкий.
Больше мы не говорили.
Смочив в антисептике тампон, Одри заправила волосы за ухо, обнажив
висок, и обильно покрыла его бактериофагом. Затем, вытянув из черной коробки
эластичный шнур с устрашающей иглой на конце, нащупала пальцем какое-то ей
одной известное место, резким движением воткнула наконечник провода прямо
себе в череп. Игла легко пробила кожу, выпустив фонтанчик крови, и, не
встречая никакого сопротивления, вошла на всю свою шестисантиметровую длину
в голову Одри.
Я судорожно сжал челюсти и сглотнул.
- Обычно, - сообщила Одри, проводя манипуляции с компьютером, где
возникло изображение правого полушария мозга, одриного, надо полагать, - для
взлома систем защиты хакеры пользуются визуальными образами и подключают к
системе левую половину, но мне больше нравятся абстрактные картины и я
предпочитаю обращаться с машиной на ее языке. Занимаюсь игрой в бисер.
Такое обыденное подключение к компьютеру со стороны очаровательной
девушки настолько меня поразило, что я утратил способность к полноценной
светской беседе. Шнур, торчащий из головы Одри, завораживал меня словно
взгляд Каа, а осознание того, что моя знакомая оказалась помесью человека и
арифмометра, начало заполнять меня, разжигая синдром ксенофобии.
Тем временем Одри сделала себе в сгиб локтя какой-то укол и прошлась
наждачкой по подушечкам своих пальцев, снимая с них ороговевший слой мертвых
клеток и восстанавливая тактильную чувствительность.
- Я тебя предупреждала, - еле шевеля языком, прошептала Одри, -
превращение в машину - малоаппетитное зрелище.
Я подобрал со стола опустевшую ампулу укола и прочитал горящую надпись
"Нейрочипы". Это было похуже нейронного форсажа и растормаживания
гипоталамуса. Одри так и не вытерла кровь на виске и она застыла красным
мазком, потерявшись в широком вороте светло-зеленой футболки. Ее пальцы
поскребли по гладкой поверхности моего письменного стола, оставив на нем
разводы антисептической мази розоватой от крови из стесанных кончиков и
нырнули в пазы управления виртуальным миром.
Начальная фаза размножения нейрочипов напоминает по сути и по внешнему
виду острый приступ малярии - живые части собирающегося на моих глазах
интеллектронного суперкомпьютера внедрялись в красные кровяные тельца,
используя их в качестве строительного материала для себе подобных. Резкое
падение уровня гемоглобина вызывало чудовищный озноб и Одри стало трясти. Я
содрал с дивана ковровое покрывало и накинул его на ее плечи, но это мало
чем помогло. Когда количество чипов в крови достигло нужной точки насыщения,
стали отключаться функции организма, необходимость которых в данный момент
не испытывалась. Обычно это работа слюнных желез и сфинктеры. Из безвольно
открытого рта Одри потекла слюна, заливая подбородок, шею и грудь и
обезвоживая организм, а в воздухе ощутимо запахло мочой.
Одри "уплыла".
Наблюдать все это было притягательно-отвратительно. Превращение
красивой девушки в какой-то механизм было настолько чуждым для обыденного,
то есть моего, сознания, что как я не тщился бессознательно и сознательно
подыскать этому какие-то аналогии из собственной жизни, из книг, из фильмов
и сплетен, мне это никак не удавалось. Возник "парадокс Леонардо" -
совершенная отвратность может вызывать эстетическое наслаждение, так же как
и совершенная красота, ибо уродством, к которому мы не сможем приложить
готовые лекала красоты, и которое лежит вне наших понятий о совершенстве,
можно также наслаждаться.
Порой даже смерть вызывает наслаждение, высшее наслаждение переходит
каким-то образом в боль, а адские мучения порождают оргазм.
Заработал дисковод и информация стала перекачиваться на диск. Потом все
кончилось. Одри отсутствовало около минуты. Отсоединив ее от проводов и
раздев, не дожидаясь ее прихода в сознание, я перенес девушку в ванну и
положил в заранее набранный кипяток, а сам сел на пол, привалившись головой
к прохладной трубе.
Теперь я мог делать книгу. Ах, где те времена, когда для сочинительства
писателю было достаточно листа бумаги, обломка грифеля и большого пальца, из
которого он высасывал сюжеты. Но прогресс нас портит. Потом мы не мыслили
себе работы без пишущей машинки, электрического освещения, домов творчества
и гонораров. Затем пришли компьютеры и мучительно непродуктивная работа по
перепечатке собственных черновиков канула в лету. Книги стали печься как
блины на масленицу, писатели перешли на восьмичасовой рабочий день и
конвейерную систему, когда один писал прологи, второй - философские
размышления, третий вставлял эротические сцены, а четвертый расставлял
номера на страницах. Особые эстеты экспериментировали с гипертекстами и
мультимедией, воплощая в жизнь идею Борхеса и превращая книгу в какой-то
немыслимый симбиоз текста, компьютерный игры и рулетки. Теперь книга
потеряла свой прежний, архаичный бумажный вид, превратившись в
высокотехнологичный, но зачастую малоинтеллектуальный, продукт.
Иерархические тексты, сопроводительная фильмотека и мультипликация,
интерактивность и прочая развлекательная дребедень - вот что такое в наши
дни книга. Она уже давно перешла грань достаточности и необходимости, став
просто интеллектуальной жвачкой.
Современный писатель попал в западню наглядности - ему приходилось
теперь делать ту работу, которую раньше делали мозги читателя - домысливать
и размышлять на костяке фабулы. Если раньше вполне достаточно было написать,
что герой обладал приятной внешностью, то теперь необходимо было приложить
цветную фотография в фас, профиль и рентгеновских лучах, и не дай Бог, если
его приятная внешность окажется приятной только для вас, а для
маразматической старой девы из Бронкса он будет выглядеть как полный
негодяй! Ваш литературный агент вас сожрет.
Все эти печальные обстоятельства и осложняли и облегчали мой замысел.
Усложняли потому, что без своих, снятых на Европе, материалов я был как без
рук, это все равно, что вместо книг сочинять к ним аннотации и издавать
миллионными тиражами. Облегчали в том смысле, что никакое написанное слово
не задевает сильнее, чем увиденное.
Вы привыкли к жвачке, милые мои интеллектуальные овечки? Вы ее
получите.
(Ванна переполнилась и вода щедрым потоком изливалась на кафельный
пол и на меня. Вода. Везде снова была вода.)
... Мы были похожи на щенят, которых только что пытались утопить,
засунув всех в холщовый мешок и бросив в ледяную воду. Но мешок по
счастливой случайности развязался и пищящая собачья братья, руководимая
основным инстинктом самосохранения, выплыла на поверхность реки и добралась
до берега.
Я огляделся. Нас было шестеро, сбившихся в одну кучу посреди небольшого
помещения, скудно освещенного запыленной лампочкой, забранной в решетчатый
футляр на низком, ржавом, покрытом водяным конденсатом, потолке. Капли,
набрав воды, ржавчины и кусочков отколовшейся краски непонятного цвета,
часто падали вниз, разбиваясь о металлический же пол множеством брызг,
сливались в небольшие ручейки и утекали в зарешетчатые отверстия, видимо и
предназначенные для этих целей.
В отличие от всего предыдущего я помню это так хорошо, что мог бы
сосчитать количество капель, упавших с потолка за все время, пока мы
приходили в себя. И это несмотря на то, что с тех пор прошло много лет, а
воспоминания эти никак не назовешь приятными, скорее - трагическими. И
приходиться удивляться тому, что память их сохранила в полном объеме, не
приукрасив, не исказив, лишь уничтожив наиболее гадкие эпизоды, как это
обычно с ней и бывает.
Мы приходили в себя, шевелились, разминая сведенные судорогой страха
мышцы, но не покидали насиженного места, хотя металлические ребра пола
впивались в тело. Мы смотрели друг на друга, но не могла узнать, кто же
скрывается за этой безглазой маской. Мы кряхтели от боли, но не заговаривали
друг с другом. Не хотелось говорить, не хотелось смотреть в глаза,
отражавшие твой же страх и стыд, и как величайшее благо воспринималось то,
что ты видишь мир через электронный преобразователь.
Наконец, кто-то заговорил и я узнал Бориса:
- Кто меня слышит - включите свои идентификаторы и встаньте, - он
несколько раз повторил эту фразу бесцветным голосом, с безнадежностью
автомата, прежде чем кто-то стал подниматься.
Я поднялся, держась за стену, впрочем как и другие. На полу остался
кто-то лежать. Перед глазами вспыхнуло табло со списком откликнувшихся
(живых?):
Муравьев Борис,
Лемке Вирджиния,
Войцеховский Артур,
Гаппасов Рубин,
Малхонски Кирилл.
И все. Кроме нас и лежащего на полу Петра Бородина, умершего от разрыва
сердца уже в этом отсеке, из десантников больше никого не осталось. Много
позже были проведены тщательные поиски исчезнувших, но безрезультатно. Они
попросту канули в воду, что, по большому счету, так и есть.
Это был полный разгром. Поражение без единого выстрела. Внешние
Спутники победили в первом же раунде, не подозревая об этом. Нам оставалось
поднять лапки и идти сдаваться, так как совершать обратный путь под водой
никто из нас не стал бы. Плен казался легче.
"Что будем делать, капитан?", спросила тогда Вирджиния. "Будем
продолжать операцию", ответил тогда Борис. Мне показалось, что он рехнулся и
я уже прикидывал, как буду обезвреживать этого вояку и кто мне будет
помогать валить мускулистого сержанта на пол и хорошенько постучать его
шлемом о железо. Мы были безоружны, что повышало мои шансы остаться в живых.
Я не горел желанием сдаваться в плен, но можно было подумать над
другими альтернативами, например, как-нибудь по водоводам, как крысы по
канализации, забраться в заправляющийся корабль и, захватив его, дать деру с
Европы. Или, отсидевшись здесь пару суток и успокоившись, опять лезть в воду
и доплыть до наших рейдеров.
Согласен, что в этих планах зияли здоровенные дыры (как мы будем
пробираться по водоводам через многочисленные мембранные фильтры и насосы?
как мы будем протискиваться сквозь сифоны, где трубы сужаются до футового
диаметра и где даже Вирджиния, раздевшись догола, не протиснется? как мы
будем угонять корабль, если не знаем позывных "свой-чужой" и космодромные
батареи разнесут нас в клочья? и, принимая все эти возражения, кто полезет в
воду под нестерпимый свет "люстр"? во всяком случае не ручаюсь, что это буду
я), но они были все-таки менее безумными, чем решение Бориса захватить
Европейский космодромный комплекс с почти двумя тысячами человек
обслуживающего персонала, не считая экипажи заправляющихся кораблей, силами
пяти безоружных людей.
Никто ему не возразил - то ли предаваясь тем же размышлениям, что и я,
то ли понимая (в отличие от меня), что задумал сержант погибшей
десантно-штурмовой группы "тюленей", и считая это наиболее возможным и
эффективным в условиях разгрома и цейтнота.
"Нам необходимо вернуться на "скаты" за баллонами и оружием", тут Борис
замолчал и я ощутил, что он пристально разглядывает нас, пытаясь проникнуть
взглядом под маски, угадать выражение лиц и глаз или по ничтожным движениям
тела понять - одобряем мы его, или нет, и продолжил: "Это действительно
необходимо, если мы не хотим попасть в плен и быть расстрелянными".
В те минуты я не соображал - какие такие баллоны он имеет в виду.
Кислородные нам не помогут при штурме станции, баллоны с жидкой взрывчаткой
тоже не к чему - мы можем, конечно, ими разнести все здесь, но это с большим
успехом и гораздо эффективнее и безопаснее можно было сделать атомной
бомбардировкой из космоса и незачем нам было сюда тащиться десятки
километров под водой. Весь смысл нашего похода и был в том, чтобы с
наименьшим материальным ущербом захватить эту заправочную станцию мятежников
и обрести великолепный плацдарм для удара по ним. Но я пока не высказывал
своих соображений, привыкнув за годы журналистской практики не вести пустых
споров и ждать пока события сами не дадут ответ на мучащие тебя вопросы.
Я, как и все, не возразил Борису, но, как и все, наверное, меня смущала
необходимость опять нырять туда, откуда мы еле-еле унесли ноги. Хотя
"смущало" - не то слово. Это меня пугало.
"Мне тоже страшно", сообщил Борис, "поэтому я пойду первым, а вы ждите
меня здесь (как будто мы могли куда-то уйти). Если через двадцать минут я не
появлюсь - поступайте по своему разумению. За старшего остается Лемке. Я
пошел."
"Я с тобой", шагнул вперед Кирилл Малхонски, журналист-идиот, который
терпеть не может, когда весь риск на себя принимает один человек и при этом
этот человек - не он сам.
В те минуты меня поразили (и покорили) тон Бориса и смысл его приказа.
Он не давил на нас, видя наши сомнения и страхи, не бил нам морды и не
угрожал трибуналом. Он понимал, что делать все это сейчас бесполезно. Это
может быть и сработало бы, не будь мы так подавлены, напуганы и безоружны.
Крики и мордобой вовсе не делают слабого и трусливого солдата храбрым и
сильным, как заблуждаются многие гражданские. Эти методы позволяют
командирам делать хороших солдат лучшими. Если твой командир, сержант орет
на тебя, брызгая бешеной слюной и тыча кулачищем в наиболее уязвимые точки
тела - значит ты хороший солдат, достойный солдат, надежда и опора своих
командиров и они, зная это, всего лишь таким методом делают тебя еще лучше,
еще сильнее.
Терроризировать же слабых, неуверенных солдат - бесполезно и опасно.
Насилие его ломает, лишает сил и инициативы, а то и просто превращает в
жуткую машину-убийцу, думающую лишь о мести ближнему своему.
Такие тонкости человеческой психологии известны каждому офицеру -
сделай слабого сильным, а уж потом вей из него веревки. Я это прекрасно
помнил по годам учебы в Ауэррибо, но все равно попался на эту удочку. Как и
остальные.
Мы дружной гурьбой подошли к воде. Отсек, в котором мы находились, был
обычной служебной "каверной", которые, как я помнил из плана станции, через
равные промежутки охватывали центральный водовод и служили для разгрузки
силового поля, по которому поднималась к Главному распределителю вода, а так
же для осмотра и ремонта трубопровода. "Каверна" одним торцом примыкала к
полю и сейчас там сплошной стеной поднималась нагнетаемая снизу вода. В
Главном распределителе этот поток разделался на отдельные части, которые в
зависимости от предназначения, подвергались более или менее тщательной
очистки мембранными, решетчатыми и осмотическими фильтрами. Затем вода
закачивалась в корабли, в качестве горючего, в танкеры, развозящие ее по
всем Внешним Спутникам в качестве питья, а также в колоссальные полости на
самой Европе, в качестве стратегических запасов.
Пробраться вниз, к водозабору, когда шла накачка воды, было невозможно
- продавив силовое поле, человек был бы разорван в клочья турбулентными
течениями и осел бы на одном из фильтров, откуда его останки смыло бы в
дренажную систему. Оставалось ждать, когда емкости наполнятся необходимым
объемом воды, поток прекратиться и можно будет спокойно спуститься вниз,
молясь про себя, что бы насосы в этот момент снова не заработали и не
потащили тебя вверх.
Моторы остановились минут через шесть, гул воды смолк и можно было
начинать спуск. Борис шел впереди, за ним - Вирджиния, Артур, Рубин и
замыкающим - я, все с десятисекундным интервалом, имея в своем распоряжении
целых десять минут - именно столько продолжалась пауза.
Порой, когда меня охватывает совсем плохое настроение, когда я начинаю
заниматься самобичеванием, обвиняя себя во всех смертных грехах, когда я
увязаю в трясине необъятной жалости к себе и желая все-таки вырваться из
океана безысходности, я злюсь на свою слабость, на свое настроение, на ту
часть себя, которая представляется мне Обиженным Малышом и задаю себе
провокационные вопросы: Что было, если бы я знал чем все кончится? Что я
сделал если бы мог это изменить?
Иногда у меня появляется (а может имеется всегда) какая-то дурацкая
уверенность, что, по крайней мере я, обречен переживать свою жизнь снова и
снова, что умерев, я снова появляюсь на свет в том же роддоме, в тот же
день, год, час, от тех же родителей и под тем же именем. И со второго
рождения я буду отягощен знанием о первой жизни. Что будет тогда?
Проживу ее точно так же, отдавшись на волю случая и судьбы? Проплыву
тем же маршрутом, что и пассажирский лайнер "Прага", по знакомым местам,
натыкаясь на те же самые мели, попадая в те же самые ураганы, ломаясь в тех
же самых местах, что и рейс, и два назад, прекрасно при этом понимая, что
знакомый путь - далеко не лучший, но опять и опять плывя тем же фарватером и
утешая себя мыслью, что знакомые мели гораздо лучше незнакомых и давая себе
в который раз обещание, несмотря на все правильные мысли, но хоть раз
попытаться пройти новым путем и всякий раз откладывая это.
Или я наберусь воли и силы перелопатить жизнь так, что сам буду удивлен
своей смелости, изгибам новой судьбы и, подойдя к финалу, смогу сам себе
сказать: "Я научился на предыдущих ошибках, набрался разума и мудрости в
предыдущей жизни. И теперь я жил так, как всегда хотел - не допуская
страшных ошибок, не переживая ужасных разочарований. Прожил как хотел и мне
нечего исправлять в этой второй жизни - это окончательный, беловой вариант,
готовый к немедленной публикации"?
Так как бы я переписал этот эпизод своей жизни? Не полетел бы - но все
это случилось бы и без меня и хотя формально я оставался бы в стороне,
совесть не оставила бы меня в покое. Попытался бы всех вернуть назад, на
корабли? Но нужно учитывать тот страх, который мы испытывали в те минуты
перед глубинами, да и где гарантия, что мы бы доплыли, а не канули в
неизвестность, как и остальные. Попытался бы найти другой способ захватить
космодром? Но вряд ли он существовал.
Единственное, что я мог - убить их всех. Но для мук совести нет меры
поступка. Убив четверых, ты бы так же мучился, как убив шестнадцать. Хотя
наверное убивать взрослых, добровольно пошедших на войну, понимающих, что
гарантии остаться в живых у них нет, но тем не менее согласившихся на это,
совсем другое, что...
Не знаю, не знаю, не знаю. "Не знал" - какое спасительное оправдание,
как много людей пользовалось им в своей жизни - от несмышленых детей, до
закоренелых преступников и тиранов. Сколько людей таким образом успокаивало
свою болящую душу, если она у них еще была и если еще не потеряла
способность болеть, покрывшись непроницаемой броней равнодушия. Сколько
проступков оправдывалось, для самого себя: начиная от съедания чужих конфет
и кончая сжиганием людей в топках концлагерей, кричанием "Ура!" и неистовым
хлопаньем очередному диктатору, и совсем уж невинным любованием абажуром из
татуированной человеческой кожи.
Ну не знал я, что за три часа до этого на европейский космодром
"Водолей" сел для дозаправки транспортник "Прага", обычно курсирующий в
системе Юпитера между населенными спутниками, перевозя продовольствие,
топливо, небольшие группки людей, по разной надобности путешествующих из
города в город. Сейчас он вез с Ио на Амальтею детскую экскурсию под
бдительным руководством классной дамы да трех взрослых из родительского
комитета. В эти минуты они сошли с "Праги" и обосновались на третьем этаже
гостиничного корпуса, любуясь оттуда сквозь панорамные окна ледяной пустыней
Европы, перекусывая и с нетерпением ожидая объявления посадки на корабль.
Вода из заборных труб космодрома, прежде чем растечься по проложенным
людьми руслам, преодолевая многочисленные очистительные фильтры и
отстойники, собиралась в Главном коллекторе и дозированными объемами
распределялась Центральной аппаратной по всем космодромным операторам. Здесь
же следили за работой мембранных фильтров, контролируя качество очистки
самого дорогого вещества во Вселенной. Это было не только сердцем комплекса
"Водолей", но и всех Внешних Спутников, зависящих от бесперебойной поставки
и качества воды, идущей не только в двигатели кораблей, но и на бурение
шахт, добычу руды, питье, в конце концов. И как сердце, его никто и не думал
защищать, удовлетворившись лишь внешней охраной космодромного комплекса в
целом.
В коллекторе, представляющем собой колоссальную железную коробку,
величиной с Эмпайер Стейт Билдинг, было темно и лишь через равные промежутки
времени где-то на самом верху вспыхивал кругляшок света, проникающий через
открывающийся люк, в который закачивалась очередная порция воды. В водяном
небоскребе возникал сильный ток воды и нас все ближе и ближе подтаскивало к
диафрагме выхода. Нагруженные автоматами и баллонами, мы терпеливо
дожидались своей очереди, не переговариваясь и полностью погруженные в себя
перед последним броском. От последующих нескольких минут зависело очень
многое, например наши жизни и уделять последние спокойные секунды еще
кому-то ни мне, ни Вирджинии, ни Артуру, ни Рубину, ни, даже, Борису не
хотелось.
О чем я тогда думал? Ни о чем связном или конкретном - это точно. Как
правило в эти секунды, если у тебя нет умения медитировать в любых условиях,
предаешься самому бесперспективному и психологически вредному занятию -
"дожиганию". Ты либо переживаешь заново свое прошлое, либо раз за разом
прогоняешь всевозможные сценарии будущего, пытаясь выбрать оптимальную линию
поведения. И то, и другое бесполезны - прошлое не изменить, а будущее, как
бы тщательно и подробно ты его "прописал", всегда не такое в реальности.
Поэтому я с большим трудом пытался избежать этих берновских штучек,
сбиваясь и вновь начиная считать количество пульсаций люка. Кругом снова
была вода, снова было темно и одиноко. И снова нас что-то ждало. Раз, свет,
мягкий толчок в спину, остановка, темнота. Три...Четыре... Цикл за циклом,
все ближе и ближе к чудовищной глотке. Именно в такие минуты ожидания и
страха человека одолевает "медвежья" болезнь и остается только благодарить
судьбу, что в скафандре предусмотрена система для такого рода
физиологических неожиданностей.
Наконец люк закрылся в последний раз, и со следующим глотком наш косяк
вплыл в пищевод. Здесь властвовала турбуленция, в отличие от безмятежной
атмосферы кастрюли - хозяйка щедро загребла со дна самую вкусную гущу, а
невоспитанные дети и гости, не дожидаясь тарелок лезли наперебой сюда своими
ложками. Меня, как и остальных, завертело, закрутило, я потерял ориентацию в
этом водяном полумраке, но потом течение успокоилось, нормализовалось. Мы
сгрудились в самом центе трубы, где поток воды был быстрее и вскоре нас
вынесло на свет божий. Включился нейронный форсаж и вода обрела вязкость
жидкого стекла. Мне показалось, что я, словно мезозойская мушка, оказался
вклеен в кусок смолы, который еще не приобрел миллионолетней твердости, но в
тоже время цепко держал меня за ножки и крылышки, медленно, но верно, капля
за каплей наслаивая, налепляя на мое слабенькое хитиновое тельце все новые и
новые порции хвойной смолы, превращая меня, скромную навозную муху в предмет
вожделения прямоходящих голых обезьян, чьи прямые предки в это время сидят
на ветке и тупо таращатся на мои мучения.
Медленно и величественно на нас надвигался срез трубы и, сузив зрачки,
чтобы не ослепнуть в ярком свете, можно было увидеть радужные огни
усилителей поверхностного натяжения, не дающих колоссальной колонне воды
растечься там, где ее давления не может выдержать ни один металл.
Наш косяк вынырнул в океан света и только теперь мы в полной мере могли
ощутить титанизм человеческих построек. Диаметр водяной колонны превышал
триста метров. Эффект вынужденного натяжения вызывал сильнейшее фотонное
излучение в слое воды и казалось, что мы плыли в колоссальном
волоконно-оптическом световоде, этакие частички грязи, искажающие информацию
и портящие компьютеры.
Перспективы и пропорции окружающего мира чудовищно нарушались и
разобрать что-то определенное в мешанине каких-то циклопических механизмов,
рычагов, шестеренок, проводов, цапф, муфт было невозможно. Путешествие
мезозойской мушки продолжалось и теперь ее занесло в недра мезозойской же
машины Беббиджа, которую местные тиранозавры-интеллектуалы снабдили водяным
приводом. Вычисления были сложными - рычаги и шестеренки крутились с бешеной
скоростью, их грохот, прекрасно проводимый водяной средой, слился в
непереносимый гул, раздирающий черепную коробку не хуже, чем выпитая
накануне плохо очищенная деревенская сивуха.
Нас пронесло через машинный зал и мы приблизились к Центральному
распределительному посту, где наш заплыв мог был увиден посторонними и
поэтому нам необходимо было там сойти, миновав контролеров, так как срок
наших проездных истек еще в прошлом месяце.
Команда в полосатых майках стала подгребать к стенке этого
экзотического бассейна и, наверное, у первого, увидевшего наши карикатурно
раздутые и увеличенные рожи, оператора отказало сердце и без всякого
хирургического вмешательства со стороны нашей лечебной бригады.
Борис резанул по внутренней стороне этой световой сосиски силовой
отмычкой, размыкая поверхностное натяжение, и сквозь тонкий, а затем
стремительно расширяющийся, надрез ударил водяной фонтан, вынося нас из
теплой и уютной материнской матки в мир ненависти, холода, неустроенности и
жестокости.
Как и всякое рождение, появление на свет пятерых близнецов
сопровождалось болью, кровью и грязью. Давление вышедшей из-под контроля на
несколько секунд воды было убийственным - оно как пластиковые игрушки смяло
троих операторов, разорвало и разбросало их по всему помещению, словно
разыгравшееся дитя, решившее посмотреть - как же устроены эти забавно
дрыгающиеся куколки. Близкую стену заляпало кровавыми кусками и слабеющий
под ударами аварийных компенсаторов фонтан не мог уже смыть этот жуткий
эскиз.
Нам тоже досталось. Вся спина у меня болела от прощального пинка, а
гомеопатический удар подвернувшейся балкой пришелся не по корме, что могло
бы вызвать лечебный эффект, а в нос, причем гораздо ниже ватерлинии. Даже
экзоскелет не смог полностью погасить удар и я несколько долгих секунд
валялся на полу, мучительно вспоминая процесс дыхания. Легкие, после
безрезультатно-судорожных хватаний ртом воздуха, наконец заработали и я
понял, какое же это счастье, что рыбы вышли из океана на сушу.
- Вставай!, - заревел Господь Бог в ухо первой двоякодышащей кистеперой
с автоматом рыбине на шестой день Творения и рыба, вспомнив о своих
обязанностях, поднялась с пола и, ошалело вертя головой, стала палить во все
стороны, не разбирая своих и чужих, и испытывая лишь одно громадное желание
побыстрее покончить с этим вариантом искусственного отбора и, оставшись
одной в тишине и покое, зарывшись в пустынный песок, соснуть до периода
дождей.
Когда все кончилось, нам осталось только подсчитать потери. Девять
трупов и все не наши. Три из них были списаны на несчастный случай в
результате разгерметизации главного водовода, а остальные шестеро зачислены
в список потерь военного времени.
Мокрые, избитые и измученные мы сидели и лежали, переводя дыхание и
пытаясь унять дрожь в руках. Все снова шло не так.
Сняв с себя маски и шлемы, и честно посмотрев друг другу в глаза, мы
могли честно признаться, что получилось полное дерьмо.
Вирджиния лежала на полу с закрытыми глазами и мокрыми, растрепанными
редкими белыми волосами, сквозь которые просвечивала розовая кожа, и
прижимая к груди автомат, кажется плакала, хотя это могли быть просто вода и
пот.
Артур сидел, скрестив ноги и сгорбившись, насколько позволял костюм с
выпиравшими фальшивыми мышцами, и двумя пальцами доставая из пояса походные
галеты, отправлял их в рот, меланхолично пережевывая.
Рубин, воткнув в уши пистоны магнитофона, что-то слушал, покачиваясь в
такт беззвучной музыки.
Никого, ничего, никому.
Борис удалился куда-то по ту сторону набившей оскомину и ослепляющей
без очков водяной феерии, а я расположился на баллонах с усыпляющим газом в
позе роденовского Мыслителя.
Снова кровь и смерть. Только теперь мы взялись за гражданское
население. Брось, Кирилл. Не трави душу! Какие могут быть гражданские в
ключевой точке Солнечной системы. Это всего лишь фактор неожиданности. Будь
у них немного времени поразмышлять и они бы в капусту вас изрубили.
Посмотри, какие мышцы у этого бугая с прострелянной головой. Да, да. Ты
прав. Особенно потрясают воображение мышцы у этой дамы - удивительно, как
она вообще вахту отстаивала. Дистрофия у нее, что ли? Или вон тот мужчина, у
которого со страха в первые же минуты разбились очки и он ничерта не видел,
метаясь между нами и охранниками в обмоченных штанах, пока какой-то
патриот-миротворец над ним не сжалился. Ага, значит охранники все-таки
были, и очки они не теряли, и штанов не мочили, а очень профессионально
поливали вас свинцом, наверное воспитывая из вас пацифистов. И если бы не
Борис со своей базукой, которую он ухитрился сюда протащить, не грызли бы
тебя сейчас муки совести, проклятый Желтый Тигр.
Не найдя (или не пытаясь найти) другие аргументы, проклятый Желтый
Тигр, порастерявший в сумраке пустого океана Европы немалую толику былой
самоуверенности, изрядно подмочивший там же свои убеждения, с каждой
секундой все более расползающихся и расплывающихся, как мокрая газета в
неловких руках, поднялся с насиженных баллонов, отряхнулся и волоча ноги
поплелся к Борису выяснять некоторые подробности будущей их подводной жизни.
Борис, развалясь в кресле Главного водопроводчика, небрежно листал
четвертый том восьмидесятишеститомного полного собрания Инструкций по
управлению водоводным и санитарнотехническим оборудованием европейского
космодромного комплекса "Водолей". Инструкция по всем правилам ноль десятого
Приказа об организации секретной службы была прогрифована штампиками
"Секретно", каждый том был прошит бечевкой, скрепленной сзади печатью для
пакетов, и снабжен соответствующей надписью на последнем листе, уверяющей от
имени начальника секретной части, что в данном томе насчитывается тысяча
двести с чем-то страниц секретного текста. Я пожалел местных секретчиков, в
чью обязанность входила ежемесячная проверка наличия на месте такого рода
литературы, в том числе и на предмет невыдирания из оной листов с текстами
или чертежами для личных нужд, ввиду отсутствия в гальюне не то, что воды,
но и элементарной туалетной бумаги, для чего приходилось собственноручно
перелистывать каждую книжку с грифами от "Особой важности" до "Детям до 18
лет не рекомендуется", мусоля палец и раздирая слипшиеся от долгого и
внимательного чтения страницы.
- Нас запаяли здесь, как мойву в банке, - с оптимизмом сообщил сержант,
закладывая пальцем самое интересное место в Инструкции, - но продолжают нами
любоваться, - и он навскидку расстрелял пару следящих мониторов, висящих под
потолком на уродливых турелях.
Подковыляла ничего не видящая Вирджиния, а по другую стороны этого
бублика, ярко освещаемого водяным столбом, раздались аналогичные выстрелы -
ничего не слышащий Рубин и никому не говорящий Артур поддержали
комсомольский почин своего сержанта. Наша команда начала подавать признаки
жизни, так как всем показалось, что смерти и убийства уже позади.
Я сел в соседнее кресло и тоже выбрал себе чтение. Мне попалась "Жизнь
и удивительные приключения водоочистных сооружений".
- Ситуация такая, - начал политинформацию Борис, - нас заперли и судя
по всему ответных действий предпринимать не будут, силенки не те. Будут
только следить, - Вирджиния выстрелом добила последний монитор, - чтобы мы
отсюда в очередной раз не просочились на манер Жиана Жиакомо.
- А что нам это помешает сделать?,- поинтересовался Артур, - я тоже не
вижу смысла здесь сидеть, отрезанными от передатчика, камбуза и гальюна.
- Наверху мембранный фильтр, - пояснил светило местной канализации К.
Малхонски, пробежавший по диагонали увесистый том, - если мы придумаем
способ сначала разобраться на атомы, а потом - собраться, то дальше мы легко
протиснемся через двадцатисантиметровые трубы, ведущие к стратификаторам и
молекулярным упаковщикам, - далее наше путешествие я описать не успел, так
как позорно пропустил удар, вышибивший меня из кресла на пол. И зря, а ведь
дальше мы, молекулярно упакованные до дюймовой величины могли бы автостопом
незаметно добраться до ближайшего союзного поста. Мой цинизм стал раздражать
родных и близких, о чем свидетельствовала хмурая рожа Артура, потиравшего
ушибленный кулак.
- Попридержи клешни, - посоветовал ему добросердечный Рубин, за шкирку
поднимая меня с мокрого пола, - еще не хватало перестрелять друг друга.
- Спасибо за место, - поблагодарила меня Вирджиния, - наконец-то я
почувствовала себя настоящей леди в компании истинных джентельменов.
- Отставить!, - рявкнул Борис, гася уже потухшую ссору, - выбираться мы
отсюда пока не собираемся. Ну-ка, всем одеть шлемы, а то о наших планах
быстрее глухие старухи из Вазисубани узнают, чем мы сами.
Мы неохотно надели колпаки и погрузились в киберпространство с его
поляризованным светом, прицельными решетками, физиопоказателями, хронометром
и фильтрованным воздухом.
- Вот так-то лучше. Теперь всем задачка на сообразительность - как
протолкнуть через мембранные и прочие фильтры содержимое наших баллончиков,
чтобы у ребяток наверху головка немного бо-бо и хотелось бы очень много
бай-бай.
Именно так, прикол за приколом, хохма за хохмой, в атмосфере самого
разнузданного цинизма мы шли к тому, к чему и должны были прийти. Закачивать
никакой газ никуда мне не хотелось и поэтому я старался над этим не думать.
Вмонтированная в мой костюм камера продолжала автоматически работать, но я
давно о ней позабыл. Я сильно подозреваю, что именно там, в том отсеке,
основательно наглотавшись воды, и начал умирать Желтый Тигр, военный
журналист и циник, лучший друг сильной власти. Он еще конечно долго
храбрился, трепыхался, размахивал когтистыми лапами и обнажал острые клыки в
улыбке а-ля Чеширский кот. Он даже с большим энтузиазмом принял выдумку
сообразительной Вирджинии, придумавшей закачивать сонный газ не в
центральный водовод, а прямо в водопровод и канализацию, где ему не могли
помешать уже никакие фильтры и отстойники. Здесь веселящая смесь по задумке
яйцеголовых химиков должна была мгновенно раствориться в воде, пропитать
собой всю кровеносную систему "Водолея", чтобы затем спонтанно перейти снова
в газообразное состояние в чьем-то умывальнике, унитазе, кастрюле, стакане
или, даже, в желудке, погружая подвернувшихся людей не сказать чтобы в
здоровый, но очень глубокий сон, вплоть до принятия ими соответствующего
противоядия, которое прибудет с первым же кораблем Планетарного Союза.
Выдумка эта была настолько изящной, настолько гениальной, что помешать
ее воплощению в жизнь мог только случай, бог-изобретатель.
Я не силен в химии, тем более в теории боевых отравляющих веществ и
бинарных газов. Да и потом у меня не было никакого желания разбираться в
тонкостях физико-химических свойств европейской воды. Наверное об этом
написаны целые библиотеки засекреченной литературы, сделано не одно великое
открытие, написан не один десяток диссертаций, посвященных повышению убойной
силы наших газов. Мы здорово двинули науку вперед, оставив где-то далеко
позади наши души.
Что-то все-таки содержалось в этой воде, невидимое глазу, неразличимое
микроскопами, не задерживаемое фильтрами, не отстаиваемое в отстойниках.
Что-то совершенно безвредное для человеческого организма. Безвредное и
латентное до поры до времени. До той самой секунды, когда в этой воде с
нашей помощью стал растворяться безобидный газ. Как и ожидалось, он
диффузировал во все сосуды и сосудики этой грандиозной кровеносной системы
всех Внешних Спутников, чтобы через некоторое время испариться со всех
свободных поверхностей уже в обличьи боевого отравляющего вещества, залить
смертельным туманом всю станцию и передушить людей и детей как котят.
Я кое-как дотянулся до крана и перекрыл воду. Одри все спала, но
дышала ровно и уже порозовела. А я снова тяжело опустился на залитый водой
пол.
Ох, это проклятое слово "если". В нем много смыслов и оттенков, граней
и неожиданных поворотов, оно многолико как... вода и противоречиво как сама
жизнь. Оно и сомнение, и сожаление, оно и вопрос и повествование, оно
обвинение и надежда.
Если бы я мог помочь тогда тем детям, тем девчонкам и мальчишкам,
занесенных по прихоти все того же "если" на пустынный ледяной панцирь чужой
нечеловеческой Европы. Если бы я, обходя этаж за этажом этой многоярусной
газовой камеры, не снившейся даже в самых мечтательных снах самому доктору
Йозефу Геббельсу, постепенно, с каждым шагом и трупом прозревая и осознавая
что мы сделали, сотворили, не наткнулся бы на тех школьников, на их
скорченные, скрюченные, изломанные тела и совсем нечеловеческие выражения
детских состарившихся лиц (даже смерть мы не могли подарить легкую), было бы
мне сейчас легче? Если бы вместо детей там валялся бы в полном вооружении
целая рота космической пехоты, было бы мне сейчас не так муторно?
Это слово будило меня по ночам, когда я раз за разом, снова и снова
брел железными коридорами Европы (или Титан-сити?), ища тот единственный и
верный путь, но вновь и вновь забредал в пустынный и мертвый зал с большими
окнами, откуда все дети любили рассматривать ледяные окрестности космодрома.
Это слово преследовало меня всякий раз, когда я заканчивал очередную
книгу, ехидно-жестоко вопрошая: "А стал бы ты писателем, если..."
Потом я нашел Редьярда Киплинга. Его великое стихотворение "If".
Я не настолько хорошо владел староанглийским, чтобы заучить его в оригинале,
но существовала масса отличных переводов и я выбрал сначала вот это:
О, если разум сохранить сумеешь,
Когда вокруг безумие и ложь,
Поверить в правоту свою - посмеешь,
И мужество признать вину - найдешь,
И если будешь жить, не отвечая
На клевету друзей обидой злой,
Горящий взор врага гасить, встречая,
Улыбкой глаз и речи прямотой,
И если сможешь избежать сомненья,
В тумане дум воздвигнув цель-маяк...
Я читал его как "Отче наш" и днем и ночью, и когда мне было плохо, и
тогда, когда мне было очень плохо, когда шел снег и когда снова наступала
Вечная Осень с ее дождями и желтизной листвы, с ее грязью и утренними
заморозками, с ее умиранием и надеждой на возрождение.
И постепенно я, если не примирил себя, то начал существовать, жить с
этим коварным "если", утешая себя мыслью, что есть на свете и прекрасное
киплинговское "если". И может быть придет еще (а не - если!) время, когда я
смогу сменить свою киплинговскую молитву "Если" на киплинговскую же
"Заповедь":
Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех.
Верь сам в себя наперекор Вселенной,
И маловерным отпусти их грех...
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен воссоздать ее с основ.
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди"!
КОНЕЦ
Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:31:45 GMT