- над Востоком.


   Привилегированные советские слои делают  тем  временем  свои
заимствования  в более высоких капиталистических сферах, причем
законодателями   выступают   дипломаты,   директора    трестов,
инженеры, которым часто приходится совершать поездки в Европу и
Америку.  Советская  сатира молчит на этот счет, ибо ей начисто
запрещено касаться верхних "десяти тысяч". Между тем нельзя,  с
горечью,  не отметить, что высокие эмиссары Советского Союза не
сумели проявить перед лицом  капиталистической  цивилизации  ни
собственного  стиля,  ни даже какой-либо самостоятельной черты.
Они не нашли в себе  достаточной  внутренней  устойчивости  для
пренебрежения  к  внешнему  блеску и для соблюдения необходимой
дистанции. Главную свою амбицию они полагают обычно в том, чтоб
как можно меньше отличаться от наиболее законченных  буржуазных
снобов.  Словом,  они  чувствуют и держат себя в большинстве не
как представители нового мира, а как заурядные выскочки!


   Сказать, что Советский Союз проделывает сейчас в основном ту
культурную работу, которую передовые страны давно проделали  на
базисе  капитализма,  будет,  однако,  только  половина правды.
Новые общественные формы совсем не безразличны: они  не  только
открывают   отсталой   стране   возможность  достигнуть  уровня
передовых, но и позволяют ей выполнить  эту  задачу  в  гораздо
более  короткие  сроки, чем те, какие понадобились в свое время
на  Западе.  Разгадка  ускорения  маршрута  проста:  буржуазные
пионеры должны были изобретать свою технику и учиться применять
ее  в  области  хозяйства  и  культуры.  Советский  Союз  берет
готовое,   в   его   последних   достижениях,   и,    благодаря
обобществленным средствам производства, применяет заимствования
не частично и постепенно, а сразу и в гигантских масштабах.


   Военные  авторитеты  прошлого не раз прославляли роль армии,
как  носителя  культуры,   в   особенности   по   отношению   к
крестьянству.  Не  делая  себе иллюзий насчет той специфической
"культуры", которую насаждает буржуазный милитаризм, нельзя все
же  оспорить,  что  многие  прогрессивные  навыки  вносились  в
народные   массы  через  армию:  недаром  же  в  революционных,
особенно крестьянских движениях бывшие солдаты и  унтер-офицеры
оказывались  обычно  во главе восставших. Советский режим имеет
возможность воздействовать  на  повседневную  жизнь  народа  не
только  через  армию, но и через весь государственный аппарат и
переплетенные   с   ним   аппараты    партии,    комсомола    и
профессиональных  союзов.  Усвоение  готовых  образцов техники,
гигиены, искусства, спорта в несравненно более короткие  сроки,
чем   те,   какие  требовались  для  их  выработки  на  родине,
обеспечивается    государственными    формами    собственности,
политической диктатурой, плановыми методами руководства.


   Если  б  Октябрьская  революция  не дала ничего, кроме этого
ускоренного движения, она была бы  исторически  оправдана,  ибо
упадочный  буржуазный  режим  оказался не способен за последнюю
четверть века продвинуть серьезно вперед ни  одну  из  отсталых
стран  ни  в  одной  части  света.  Однако, русский пролетариат
совершал переворот во имя гораздо дальше идущих задач.  Как  ни
придавлен  он сейчас политически, но в лучшей своей части он не
отказался от  коммунистической  программы  и  связанных  с  нею
великих   надежд.   Бюрократия   вынуждена   приспособляться  к
пролетариату,  отчасти  в  самом  направлении  своей  политики,
главным  образом - в ее истолковании. От того каждый шаг вперед
в области хозяйства или быта, независимо от его действительного
исторического содержания или его реального значения  для  жизни
масс,   провозглашается   невиданным,   небывалым   завоеванием
"социалистической культуры". Слов нет, сделать туалетное мыло и
зубную  щетку  достоянием  миллионов,  которые  не   знали   до
вчерашнего  дня  простейших  требований  опрятности, есть очень
большая культурная работа. Но ни мыло, ни щетка, ни даже  духи,
которых требуют "наши женщины", не создают еще социалистической
культуры,   особенно  в  условиях  когда  эти  жалкие  атрибуты
цивилизации доступны каким-нибудь 15% населения.


   "Переделка людей", о которой так часто говорят  в  советской
печати,  действительно  идет  полным ходом. Но в какой мере это
социалистическая переделка? Русский народ не знал в прошлом  ни
великой   религиозной   реформации,   как   немцы,  ни  великой
буржуазной революции, как французы. Из этих двух  горнил,  если
оставить  в стороне реформацию-революцию XVII века у британских
островитян, вышла на свет  буржуазная  индивидуальность,  очень
важная ступень в развитии человеческой личности вообще. Русские
революции  1905  и  1917 годов означали по необходимости первое
пробуждение  индивидуальности  в  массах,   выделение   ее   из
первобытной  среды,  т.е.  выполняли,  в  сокращенном  объеме и
ускоренным маршем, воспитательную работу буржуазных  реформаций
и  революций  Запада.  Однако,  задолго до того, как эта работа
была, хотя бы вчерне, закончена, русская  революция,  возникшая
на  закате  капитализма,  оказалась переброшена ходом классовой
борьбы  на  социалистические  рельсы.  Противоречия  в  области
советской  культуры  только  отражают  и преломляют выросшие из
этого   скачка   экономические   и   социальные   противоречия.
Пробуждение личности, по необходимости, приобретает при этом, в
большей  или меньшей мере мелкобуржуазный характер, не только в
хозяйстве, но и в семейной  жизни  и  в  лирике.  Носительницей
крайнего, подчас разнузданного буржуазного индивидуализма стала
сама  бюрократия.  Допуская  и  поощряя развитие экономического
индивидуализма  (сдельщина,   приусадебные   участки,   премии,
ордена),  она  жестоко  подавляет  в  то же время прогрессивные
стороны индивидуализма в сфере духовной  культуры  (критический
взгляд,    выработка    своего   мнения,   воспитание   личного
достоинства).


   Чем  значительнее  уровень  развития   данной   национальной
группы,  или  чем  выше сфера культурного творчества, чем ближе
оно захватывает проблемы общества и  личности,  тем  тяжелее  и
невыносимее  становятся  тиски  бюрократизма.  Не может быть, в
самом деле, и речи о своеобразии  национальных  культур,  когда
одна  и  та  же  дирижерская  палочка,  вернее,  одна  и  та же
полицейская  палка,   берется   регулировать   все   умственные
отправления   всех   народов  Союза.  Украинские,  белорусские,
грузинские  или  тюркские  газеты  и  книги   являются   только
переводами  бюрократических императивов на язык соответственных
национальностей.  Под  именем  образцов  народного   творчества
московская  печать  ежедневно публикует в русских переводах оды
премированных национальных  поэтов  в  честь  вождей,  поистине
жалкие вирши, которые отличаются друг от друга только степенями
бездарности и сервилизма.


   Великорусская  культура,  страдающая  от  режима  гауптвахты
никак не меньше других, живет главным образом за счет  старшего
поколения,  сложившегося  еще  до  революции.  Молодежь  как бы
придавлена чугунной доской. Дело  идет,  таким  образом,  не  о
гнете  одной  национальности  над  другой, в собственном смысле
слова, а о гнете централизованного  полицейского  аппарата  над
культурным  развитием  всех  наций,  начиная  с  великорусской.
Нельзя, однако, не обратить внимания на  то,  что  90%  изданий
СССР  выходит  на  русском  языке.  Правда,  если  этот процент
находится в вопиющем противоречии с относительной  численностью
великорусского  населения,  то он, пожалуй, более соответствует
общему влиянию русской культуры, и по ее самостоятельному  весу
и  по ее роли, как посредницы между отсталыми народами страны и
Западом. Не означает ли, при всем том, чрезмерно  высокая  доля
великороссов  в  издательстве  (и  не только в нем, конечно) их
фактическую великодержавную привилегированность за счет  других
национальностей  Союза?  Весьма  возможно.  Но на этот огромной
важности вопрос нельзя ответить с необходимой  категоричностью,
ибо   в   жизни   он   решается   не  столько  сотрудничеством,
соревнованием   и   взаимооплодотворением   культур,    сколько
безапеляционным  арбитражем  бюрократии.  А так как резиденцией
власти является Кремль,  и  периферия  вынуждена  равняться  по
центру,  то  бюрократизм  неизбежно  принимает великодержавный,
руссификаторский оттенок, предоставляя  другим  национальностям
единственное  бесспорное  культурное  право: славить арбитра на
своем языке.




        x x x






   Официальная доктрина  культуры  меняется  в  зависимости  от
хозяйственных  зигзагов  и административных соображений; но при
всех  своих  поворотах  она   сохраняет   характер   абсолютной
категоричности.  Одновременно с теорией "социализма в отдельной
стране" получила официальное признание бывшая до того времени в
загоне теория "пролетарской культуры". Противники  этой  теории
ссылались  на то, что режим пролетарской диктатуры имеет строго
переходный характер; что, в отличие от  буржуазии,  пролетариат
не  собирается господствовать в течение ряда исторических эпох;
что  задача  настоящего  поколения  нового   правящего   класса
сводится  прежде всего к ассимиляции всего ценного в буржуазной
культуре; что чем больше  пролетариат  остается  пролетариатом,
т.е.  несет  на  себе следы вчерашнего угнетения, тем меньше он
способен подняться над историческим наследством  прошлого;  что
возможности нового творчества станут по настоящему раскрываться
лишь  по  мере  того,  как  пролетариат  будет  растворяться  в
социалистическом обществе. Все это значит, другими словами, что
на смену буржуазной культуре должна прийти социалистическая,  а
не пролетарская.


   В   полемике   против  теории  лабораторного  "пролетарского
искусства" автор этих строк писал:  "Культура  питается  соками
хозяйства,  и нужен материальный избыток, чтобы культура росла,
усложнялась  и  утончалась".  Даже  самое  успешное  разрешение
элементарных  экономических задач "ни в коем случае не означало
бы еще полной победы нового исторического принципа: социализма.
Только движение вперед, на всенародной основе, научной мысли  и
развитие  нового  искусства  знаменовали  бы,  что историческое
зерно не только проросло стеблем, но  и  дало  цветок.  В  этом
смысле  развитие  искусства  есть высшая проверка жизненности и
значительности каждой эпохи". Эта точка  зрения,  еще  накануне
господствовавшая,  внезапно  провозглашена  была  в официальной
декларации  "капитулянтской",   продиктованной   "неверием"   в
творческие  силы  пролетариата.  Открывался  период  Сталина  -
Бухарина,  из  которых  второй   издавна   выступал   глашатаем
"пролетарской   культуры"<,>   а   первый   вообще  никогда  не
задумывался над этими вопросами. Оба  они  считали,  во  всяком
случае, что движение к социализму будет совершаться "черепашьим
шагом",  и  что  у пролетариата окажутся в распоряжении десятки
лет для  создания  своей  собственной  культуры.  Что  касается
характера  ее,  то  идеи  теоретиков  были так же смутны, как и
непритязательны.


   Бурные   годы   первой   пятилетки   опрокинули    черепашью
перспективу.  Страна  уже  в  1931  году, накануне жесточайшего
голода, "вступила в  социализм".  Прежде,  таким  образом,  чем
официально  покровительствуемые  писатели,  артисты и художники
успели создать  пролетарское  искусство,  или  хотя  бы  первые
значительные   его   образцы,   правительство  возвестило,  что
пролетариат растворился  в  бесклассовом  обществе.  Оставалось
примириться   с  тем  фактом,  что  для  создания  пролетарской
культуры  у  пролетариата  не  оказалось  самого   необходимого
условия:  времени.  Вчерашняя  концепция  немедленно  предается
забвению:  в  порядок  дня  ставится  сразу   "социалистическая
культура". Выше мы уже познакомились отчасти с ее содержанием.


   Духовное   творчество   требует   свободы.   Самый   замысел
коммунизма: подчинить природу технике,  а  технику  -  плану  и
заставить  сырую  материю  давать  без  отказу  все,  что нужно
человеку, и  далеко  сверх  того,  имеет  своей  высшей  целью:
освободить окончательно и раз навсегда творческие силы человека
от  всяких тисков, ограничений и унижающих зависимостей. Личные
отношения, наука,  искусство  не  будут  знать  никакого  извне
навязанного  "плана",  ни  даже  тени принуждения. В какой мере
духовное  творчество  будет  индивидуальным  или  коллективным,
будет целиком зависеть от самих творцов.


   Другое  дело  - переходный режим. Диктатура отражает прошлое
варварство,  а   не   будущую   культуру.   Она   налагает   по
необходимости  суровые  ограничения на все виды деятельности, в
том числе и  на  духовное  творчество.  Программа  революции  с
самого  начала  видела  в  этих  ограничениях  временное  зло и
обязывалась, по мере упрочения нового режима, устранять одно за
другим все стеснения свободы. Во всяком  случае  и  в  наиболее
горячие  годы гражданской войны вождям революции было ясно, что
правительство может,  руководясь  политическими  соображениями,
ограничивать  свободу  творчества,  но  ни  в  каком  случае не
претендовать на роль командира в области  науки,  литературы  и
искусства.  При довольно "консервативных" личных художественных
вкусах, Ленин политически оставался в высшей степени  осторожен
в вопросах искусства, охотно ссылаясь на свою некомпетентность.
Покровительство Луначарского, народного комиссара просвещения и
искуств,  всяким видам модернизма нередко смущало Ленина, но он
ограничивался ироническими  замечаниями  в  частных  беседах  и
оставался  крайне  далек  от мысли превратить свои литературные
вкусы в закон. В 1924 г., уже на пороге нового  периода,  автор
этой  книги  так формулировал отношение государства к различным
художественным группировкам и течениям: "ставя  над  всеми  ими
категорический  критерий:  за революцию или против революции, -
предоставлять  им  в  области  художественного  самоопределения
полную свободу".


   Когда  диктатура  имела  горячую  массовую  базу под собою и
перспективу мирового переворота  пред  собою,  она  не  боялась
опытов,  исканий, борьбы школ, ибо понимала, что только на этом
пути может быть подготовлена новая культурная  эпоха.  Народные
толщи  еще  трепетали  всеми  фибрами и думали вслух впервые за
тысячу лет. Все лучшие молодые силы искусства были захвачены за
живое. В те первые годы, богатые надеждами и  отвагой,  созданы
были  не  только  наиболее  цельные  образцы  социалистического
законодательства,  но  и  лучшие   произведения   революционной
литературы.  К  тому  же  времени  относится, кстати сказать, и
создание замечательных советских фильмов, которые, при бедности
технических средств, поразили воображение всего мира  свежестью
и напряженностью подхода к действительности.


   В  процессе  борьбы против партийной оппозиции, литературные
школы оказались одна за другой задушены. Дело шло, впрочем,  не
об  одной  литературе. Во всех областях идеологии производилось
опустошение, тем более  решительно,  что  на  большую  половину
бессознательное. Нынешний правящий слой считает себя призванным
не  только политически контролировать духовное творчество, но и
предписывать ему пути  развития.  Безапеляционное  командование
распространяется  в одинаковой мере на концентрационные лагери,
агрономию и музыку. Центральный орган партии печатает анонимные
директивные  статьи,  имеющие  характер  военных  приказов,  по
архитектуре,  литературе,  драматическому искусству, балету, не
говоря уже о философии, естествознании и истории.


   Бюрократия  суеверно  боится  того,   что   не   служит   ей
непосредственно,  как  и  того,  что  ей  непонятно.  Когда она
требует связи между естествознанием и производством,  она  -  в
широких  масштабах  -  права;  но  когда  она повелевает, чтобы
исследователи ставили себе только непосредственные практические
цели,  она  грозит   закупорить   наиболее   ценные   источники
творчества,  в том числе - и тех практических открытий, которые
чаще  всего  появляются  на  непредвиденных  путях.   Наученные
горьким  опытом  естественники,  математики,  филологи, военные
теоретики избегают широких обобщений
- из страха, что какой-нибудь "красный профессор",  чаще  всего
невежественный карьерист, грозно одернет новатора притянутой за
волосы  цитатой из Ленина и даже из Сталина. Отстаивать в таких
случаях свою мысль и свое научное достоинство значит  наверняка
навлечь на себя репрессии.


   Но неизмеримо хуже обстоит дело в области общественных наук.
Экономисты,   историки,   даже  статистики,  не  говоря  уже  о
журналистах, больше всего озабочены тем, как бы  хоть  косвенно
не  попасть  в противоречие с сегодняшним зигзагом официального
курса. О советском хозяйстве, о внутренней и  внешней  политике
можно писать не иначе, как прикрывши тыл и фланги банальностями
из  речей "вождя" и поставив себе заранее задачей доказать, что
все идет именно так, как должно идти, и даже лучше  того.  Хотя
стопроцентный    конформизм    и   освобождает   от   житейских
неприятностей, зато он влечет за собою  самую  тяжкую  из  кар:
бесплодие.


   Несмотря  на  то,  что  формально  марксизм  является в СССР
государственной доктриной, за последние 12 лет не появилось  ни
одного  марксистского  исследования  -  ни  по экономике, ни по
социологии,  ни  по  истории,  ни  по  философии,   -   которое
заслуживало  бы  внимания  или  перевода  на иностранные языки.
Марксистская продукция не  выходит  за  пределы  схоластических
компиляций,  которые  пересказывают  одни  и  те  же  зар<а>нее
одобренные мысли  и  перетасовывают  старые  цитаты,  сообразно
потребностям   административной   кон<ъ>юнктуры.   В  миллионах
экземпляров распространяются по государственным каналам  никому
не  нужные  книги  и брошюры, сработанные при помощи клейстера,
лести и других липких  веществ.  Марксисты,  которые  могли  бы
сказать что-либо ценное и самостоятельное, сидят под замком или
вынуждены   молчать.   И  это  несмотря  на  то,  что  эволюция
общественных форм выдвигает на каждом шагу грандиозные  научные
проблемы!


   Поругано и растоптано то, без чего нет теоретической работы:
добросовестность.  Даже  пояснительные  замечания  к сочинениям
Ленина  подвергаются  в  каждом   новом   издании   радикальной
переработке  под углом зрения личных интересов правящего штаба,
- возвеличения  "вождей",  очернения   противников,   заметания
следов.  То  же  относится  к  учебникам  по  истории  партии и
революции.  Факты   искажаются,   документы   скрываются   или,
наоборот,  фабрикуются,  репутации  создаются  или разрушаются.
Простое сопоставление последовательных вариантов одной и той же
книги за последние  12  лет  позволяет  безошибочно  проследить
процесс вырождения мысли и совести правящего слоя.


   Не   менее  губительно  действует  "тоталитарный"  режим  на
художественную литературу. Борьба направлений и школ  сменилась
истолкованием  воли  вождей. Для всех группировок создана общая
принудительная организация, своего рода концентрационный лагерь
художественного слова. В классики возведены посредственные,  но
благонамеренные  повествователи,  как  Серафимович или Гладков.
Даровитых писателей, которые  не  умеют  достаточно  насиловать
себя,   преследует  по  пятам  свора  наставников,  вооруженных
беззастенчивостью и дюжиной цитат.  Выдающиеся  художники  либо
кончают самоубийством, либо ищут материала в глуби времен, либо
умолкают.   Честные  и  талантливые  книги  появляются  как  бы
случайно, вырываясь откуда-то из под спуда,  и  имеют  характер
художественной контрабанды.


   Жизнь  советского  искуства - своеобразный мартиролог. После
директивной  статьи  "Правды"  против  "формализма"  начинается
эпидемия    унизительных    покаяний   писателей,   художников,
режиссеров и даже оперных певиц. Все  наперерыв  отрекаются  от
собственных   прошлых   грехов,   -   на   всякий   случай,   -
воздерживаясь, однако, от более точного определения формализма,
чтоб не попасть впросак. В конце концов власть вынуждена  новым
приказом   приостановить   слишком   обильный  поток  покаяний.
Перестраиваются  в  несколько   недель   литературные   оценки,
переделываются учебники, переименовываются улицы и воздвигаются
памятники  в  зависимости  от  похвального  замечания Сталина о
поэте Маяковском.  Впечатления  высоких  посетителей  от  новой
оперы  немедленно  превращаются  в  музыкальную  директиву  для
композиторов.  Секретарь   комсомола   говорит   на   совещании
писателей:  "указания  товарища  Сталина  являются  законом для
всех", - и все аплодируют, хотя некоторые, вероятно, и  сгорают
со  стыда.  Как  бы в довершение издевательства над литературой
Сталин, который не умеет  правильно  построить  русской  фразы,
объявлен   классиком   в  области  стиля.  Есть  нечто  глубоко
трагическое в этой  византийщине  и  полицейщине,  несмотря  на
непроизвольный комизм отдельных ее проявлений!


   Официальная    формула    гласит:   культура   должна   быть
социалистической по содержанию, национальной по форме.  Однако,
насчет  содержания  социалистической  культуры  возможны только
более  или  менее  счастливые  гипотезы.   Пересадить   ее   на
недостаточный  экономический  базис  не дано никому. Искуство в
неизмеримо меньшей степени, чем наука,  способно  предвосхищать
будущее.  Во  всяком  случае,  такие  рецепты, как: "изображать
строительство  будущего",  "показывать  путь   к   социализму",
"переделывать  человека", способны дать творческому воображению
не многим больше, чем прейскурант  напильников  или  расписание
железных дорог.


   Национальная    форма   искуства   отождествляется   с   его
общедоступностью. "Что не нужно народу,  -  диктует  художникам
Правда  -  то  не  может  и  иметь эстетического значения". Эта
старонародническая формула,  снимающая  задачу  художественного
воспитания  масс,  получает тем более реакционный характер, что
право решать, какое искуство нужно народу  и  какое  не  нужно,
остается  за  бюрократией:  она  печатает книги по собственному
выбору,  она  же  принудительно  продает  их,  не  предоставляя
никакого  выбора читателю. В конце концов дело сводится для нее
к тому, чтоб искуство усвоило себе ее интересы и нашло для  них
такие  формы, которые сделали бы бюрократию привлекательной для
народных масс.


   Тщетно! Никакая литература не  разрешит  этой  задачи.  Сами
руководители оказываются вынуждены признать, что "ни первая, ни
вторая пятилетка не дали пока новой литературной волны, которая
перекрыла  бы  первую  волну, вынесенную из Октября". Это очень
мягко сказано. На самом деле, несмотря на отдельные исключения,
в истории художественного  творчества  эпоха  Термидора  войдет
преимущественно как "эпоха" бездарностей, лауреатов и пролаз!








        Глава 8: ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА И АРМИЯ


        От мировой революции - к status quo.






   Внешняя  политика  всегда  и везде - продолжение внутренней,
ибо ведется тем же господствующим классом и  преследует  те  же
исторические  задачи.  Перерождение  правящего  слоя  в СССР не
могло не  сопровождаться  соответственным  изменением  целей  и
методов   советской   дипломатии.  Уже  "теория"  социализма  в
отдельной  стране,  впервые  возвещенная  осенью   1924   года,
знаменовала стремление освободить советскую внешнюю политику от
программы  международной  революции.  Бюрократия,  однако, и не
подумала ликвидировать при этом свою связь с  Коминтерном,  ибо
это  неминуемо  превратило бы его в оппозиционную международную
организацию с вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями
для соотношения сил внутри СССР. Наоборот, чем меньше  политика
Кремля   сохраняла  свой  былой  интернационализм,  тем  крепче
правящая верхушка сжимала в своих руках  руль  Коминтерна.  Под
старым  именем  он  должен  был отныне служить новым целям. Для
новых целей понадобились, однако, новые люди. С осени  1923  г.
история   Коминтерна   есть   история  полного  обновления  его
московского штаба и штабов всех национальных секций путем серии
дворцовых  переворотов,  чисток  сверху,  исключений  и  пр.  В
настоящее   время   Коминтерн   представляет  собою  совершенно
покорный и всегда готовый к любому зигзагу  аппарат  на  службе
советской внешней политики.


   Бюрократия  не  только  порвала  с  прошлым,  но  и лишилась
способности понимать его важнейшие уроки. Главный из  них  тот,
что  советская  власть не могла бы устоять и двенадцати месяцев
без прямой помощи мирового, особенно европейского  пролетариата
и   без  революционного  движения  колониальных  народов.  Свое
наступление на Советскую Россию австро-германская  военщина  не
довела  до  конца  только  потому, что уже чувствовала за своей
спиной   горячее   дыхание   революции.   Через    каких-нибудь
три-четверти   года   восстания  в  Германии  и  Австро-Венгрии
положили конец  Брест-литовскому  мирному  договору.  Восстание
французских  военных  моряков  в  Черном море, в апреле 1919 г.
заставило  правительство  Третьей  республики   отказаться   от
развития  военных  операций  на советском юге. Великобританское
правительство сняло в  сентябре  1919  г.  свои  экспедиционные
войска  с советского Севера под прямым давлением своих рабочих.
После отступления Красной армии из-под Варшавы в 1920 г. только
мощная волна революционных протестов помешала Антанте прийти на
помощь Польше, чтоб  разгромить  советы.  Руки  лорда  Курзона,
предъявившего  в 1923 г. грозный ультиматум Москве, оказались в
решающий  момент  связаны  сопротивлением  британских   рабочих
организаций.   Эти   яркие  эпизоды  не  стоят  особняком;  они
полностью  окрашивают  собою  первый  наиболее  трудный  период
существования  советов: хоть революция за пределами России и не
победила нигде,  однако  надежды  на  нее  вовсе  не  оказались
тщетными.


   Советское   правительство   заключило  уже  в  те  годы  ряд
договоров с буржуазными правительствами: Брест-литовский мир  в
марте  1918  г.;  договор с Эстонией в феврале 1920 г.; Рижский
мир  с  Польшей  в  октябре  1920  г.;  Раппальский  договор  с
Германией  в  апреле  1922  г.  и  другие,  менее  значительные
дипломатические  соглашения.  Ни  советскому  правительству   в
целом,  ни  кому-либо  из его членов в отдельности не могло бы,
однако,   прийти   в   голову   изображать   своих   буржуазных
контрагентов,  как  "друзей  мира",  и  еще  менее - приглашать
коммунистические   партии   Германии,   Польши   или    Эстонии
поддерживать   своим   голосованием  буржуазные  правительства,
заключившие эти договора. Между тем именно  этот  вопрос  имеет
решающее значение для революционного воспитания масс. Советы не
могли  не  подписать  Брест-литовского  мира,  как истощенные в
конец стачечники не могут не подписать  самых  жестких  условий
капиталиста;    но   голосование   за   этот   мир   германской
социал-демократии, в лицемерной форме "воздержания", клеймилось
большевиками,  как  поддержка  насилия  и   насильников.   Хотя
раппальское  соглашение с демократической Германией было, через
четыре года, заключено  на  началах  формального  "равноправия"
сторон,   однако,  если  бы  немецкая  коммунистическая  партия
вздумала, по этому поводу, выразить  доверие  дипломатии  своей
страны,  она  была  бы  немедленно исключена из Интернационала.
Основная линия международной политики советов покоилась на том,
что те или другие торговые, дипломатические или военные  сделки
советского  государства  с  империалистами,  неизбежные сами по
себе, не должны ни в каком  случае  ограничивать  или  смягчать
борьбу  пролетариата  соответственных  капиталистических стран,
ибо в последнем  счете  спасение  самого  рабочего  государства
будет  обеспечено  только  развитием  мировой  революции. Когда
Чичерин во время подготовки к генуэзской конференции предложил,
в угоду "общественному  мнению"  Америки,  внести  в  советскую
конституцию  "демократические"  изменения,  Ленин в официальном
письме от 23 января 1922 г. настойчиво рекомендовал  немедленно
отправить  Чичерина  в санаторию. Если б кто-нибудь осмелился в
те дни предложить купить  благорасположение  "демократического"
империализма  присоединением,  скажем,  к  пустому и фальшивому
пакту Келлога или  смягчением  политики  Коминтерна,  Ленин,  с
своей  стороны,  предложил  бы, несомненно, посадить новатора в
сумасшедший дом, - и вряд ли встретил бы оппозицию в Политбюро.


   С особенной непримиримостью относилось тогдашнее руководство
ко всякого рода пацифистским иллюзиям - в отношении Лиги Наций,
коллективной безопасности, третейских судов, разоружения и пр.,
- видя в них только средство убаюкиванья рабочих масс, чтоб тем
вернее захватить их врасплох в момент  взрыва  новой  войны.  В
выработанной  Лениным  и принятой на съезде 1919 года программе
партии  находим  по  этому  поводу  следующие   недвусмысленные
строки: "Растущий натиск со стороны пролетариата и особенно его
победы    в    отдельных    странах   усиливают   сопротивление
эксплуататоров и вызывают с  их  стороны  создание  новых  форм
международного  объединения  капиталистов  (Лига Наций и т.п.),
которые,   организуя   в   мировом   масштабе   систематическую
эксплуатацию   всех   народов   земли,  ближайшие  свои  усилия
направляют   на   непосредственное   подавление   революционных
движений  пролетариата  всех  стран.  Все  это  с неизбежностью
приводит  к  сочетанию  гражданской  войны   внутри   отдельных
государств   с   революционными   войнами   как   обороняющихся
пролетарских  стран,  так  и  угнетаемых  народов  против   ига
империалистских  держав.  При  этих условиях лозунги пацифизма,
международного разоружения при капитализме, третейских судов  и
т.п.  являются  не  только  реакционной  утопией,  но  и прямым
обманом трудящихся, направленным к разоружению  пролетариата  и
отвлечению  его  от  задачи  разоружения  эксплуататоров".  Эти
строки большевистской программы заключают в себе данную заранее
и притом поистине бичующую оценку  нынешней  советской  внешней
политики,  как и политики Коминтерна, со всеми их пацифистскими
"друзьями" во всех частях света.


   После периода интервенций и блокады экономическое и  военное
давление  капиталистического  мира на Советский Союз оказалось,
правда, значительно слабее, чем можно  было  опасаться.  Европа
стояла  еще  под  знаком  прошлой,  а  не  будущей войны. Потом
нагрянул небывалый мировой  экономический  кризис,  ввергший  в
прострацию  правящие  классы всего мира. Только благодаря этому
Советский Союз мог безнаказанно пройти через  испытания  первой
пятилетки,  когда  страна снова стала ареной гражданской войны,
голода и эпидемий.  Первые  годы  второй  пятилетки,  принесшие
явное  улучшение  внутреннего состояния СССР, совпали с началом
экономического  оживления  в  капиталистическом   мире,   новым
приливом  надежд, аппетитов, нетер<п>ения и военных вооружений.
Опасность комбинированного  нападения  на  СССР  только  потому
принимает  на  наших  глазах  осязательные  формы,  что  страна
советов  все  еще  изолирована;  что  на   значительном   своем
протяжении   "одна  шестая  часть  земного  шара"  представляет
царство первобытной отсталости; что  производительность  труда,
несмотря  на  национализацию  средств производства, еще гораздо
ниже, чем в капиталистических странах; наконец, - и это  сейчас
важнее  всего,  -  что  главные  отряды  мирового  пролетариата
разбиты, неуверены в себе и лишены надежного руководства.  Так,
Октябрьская   революция,  в  которой  вожди  ее  видели  только
вступление к мировой революции, но которая ходом вещей получила
на  время  самодовлеющее  значение,   обнаруживает   на   новой
исторической  ступени  свою  глубокую  зависимость  от мирового
развития. Снова становится очевидно, что  исторический  вопрос:
кто  -  кого? не может быть разрешен в национальных рамках; что
внутренние успехи или неудачи лишь подготовляют более или менее
благоприятные условия для его разрешения на мировой арене.


   Советская бюрократия, надо  отдать  ей  эту  справедливость,
приобрела   огромный   опыт  управления  людскими  массами:  их
убаюкиванья, их разделения и обессиления, их прямого обмана - с
целью неограниченного властвования над ними. Но именно по  этой
самой   причине   она   утратила   всякие   следы   способности
революционного воспитания  масс.  Задушив  самостоятельность  и
инициативу  народных  низов у себя дома, она и на мировой арене
естественно  уже  не  может  пробуждать  критическую  мысль   и
революционную    отвагу.    К   тому   же,   как   правящий   и
привилегированный слой, она неизмеримо более  ценит  на  Западе
помощь  и  дружбу родственных ей по социальному типу буржуазных
радикалов,    реформистских     парламентариев,     профсоюзных
бюрократов,  чем отделенных от нее социальной пропастью рядовых
рабочих.  Здесь  не  место  для  истории  упадка  и  вырождения
Третьего  Интернационала, - вопрос, которому автор посвятил ряд
самостоятельных  исследований,  опубликованных  почти  на  всех
языках  цивилизованного  мира.  Факт  таков,  что,  в  качестве
руководительницы   Коминтерна,    национально-ограниченная    и
консервативная,  невежественная  и  безответственная  советская
бюрократия не принесла мировому рабочему движению ничего, кроме
бедствий. Как  бы  в  виде  исторического  воздаяния,  нынешнее
международное  положение  СССР  определяется  в гораздо большей
степени  последствиями  поражений  мирового  пролетариата,  чем
успехами    изолированного   социалистического   строительства.
Достаточно напомнить, что разгром китайской революции 1925-1927
г.г., развязавший руки  японскому  милитаризму  на  Востоке,  и
разгром германского пролетариата, приведший к торжеству Гитлера
и бешеному росту германского милитаризма, являются в одинаковой
мере плодами политики Коминтерна.


   Предав  мировую  революцию,  но  чувствуя себя преданной ею,
термидорианская бюрократия главные свои усилия направила на то,
чтоб "нейтрализовать" буржуазию. Для этого надо  было  казаться
умеренной,  солидной, подлинной опорой порядка. Но чтоб долго и
с успехом казаться чем-либо, надо стать им  на  деле.  Об  этом
позаботилась   органическая   эволюция   правящего  слоя.  Так,
отступая постепенно  перед  последствиями  собственных  ошибок,
бюрократия  пришла к мысли застраховать неприкосновенность СССР
путем включения его в систему европейско-азиатского статус-кво.
Что может быть, в самом деле, лучше вечного  пакта  о  взаимном
ненападении   между   социализмом   и   капитализмом?  Нынешняя
официальная формула внешней политики, широко рекламированная не
только советской дипломатией, которой позволительно говорить на
условном языке  своей  професии,  но  и  Коминтерном,  которому
полагается  говорить на языке революции, гласит: "Ни пяди чужой
земли не хотим, но не уступим ни вершка  и  своей  земли".  Как
будто дело идет о простом столкновении из-за кусков земли, а не
о мировой борьбе двух непримиримых социальных систем!


   Когда   СССР   счел   более  благоразумным  уступить  Японии
Восточно-китайскую  железную   дорогу,   этот   акт   слабости,
подготовленный  крушением  китайской революции, воспевался, как
проявление уверенной в себе силы на службе мира. На самом деле,
сдавая врагу крайне важную стратегическую магистраль, советское
правительство облегчило Японии ее дальнейшие захваты в северном
Китае и ее нынешние покушения на Монголию.  Вынужденная  жертва
означала  не  "нейтрализацию"  опасности,  а,  в лучшем случае,
короткую отсрочку, чрезвычайно разжигая  в  то  время  аппетиты
правящей военной клики в Токио.


   Вопрос о Монголии есть уже вопрос о ближайших стратегических
позициях  Японии  в  войне против СССР. Советское правительство
увидело себя на этот раз вынужденным открыто  заявить,  что  на
вторжение  японских  войск в Монголию ответит войною. Между тем
дело не идет здесь  непосредственно  о  защите  "своей  земли":
Монголия  - независимое государство. Пассивной охраны советских
границ  казалось  достаточно  в  тот  период,  когда  никто  им
серьезно  не угрожал. Действительный метод обороны СССР состоит
в том, чтоб ослаблять позиции империализма и усиливать  позиции
пролетариата  и  колониальных  народов во всем мире. Невыгодное
соотношение сил может заставить уступить много  "пядей"  земли,
как  это  было  в  момент Брест-литовского мира, затем Рижского
мира, наконец, в случае с уступкой Восточно-китайской дороги. В
то же  время  борьба  за  благоприятное  изменение  соотношения
мировых   сил   налагает   на  рабочее  государство  постоянную
обязанность приходить на  помощь  освободительным  движениям  в
других  странах.  Но  именно  эта  основная  задача находится в
непримиримом   противоречии    с    консервативной    политикой
статус-кво.




        Лига Наций и Коминтерн.






   Вызванное победой германского национал-социализма сближение,
<а>  затем  и  прямое  военное  соглашение  с Францией, главной
охранительницей статус-кво,  дает  Франции  несравненно  больше
выгод,  чем Советам. Обязанность военной помощи со стороны СССР
имеет,  согласно  договору,  безусловный  характер;   наоборот,
помощь со стороны Франции обусловлена предварительным согласием
Англии   и   Италии,  что  открывает  неограниченное  поле  для
враждебных СССР махинаций. События, связанные с Рейнской  зоной
показали,  что  при более реалистической оценке положения и при
большей  выдержке  Москва  могла  добиться  от  Франции   более
серьезных  гарантий,  поскольку договоры вообще могут считаться
"гарантиями" в эпоху резких  поворотов  обстановки,  постоянных
дипломатических  кризисов,  сближений  и  разрывов. Но уже не в
первый раз обнаруживается, что советская  бюрократия  проявляет
гораздо   более   твердости  в  борьбе  с  передовыми  рабочими
собственной   страны,   чем   в   переговорах   с   буржуазными
дипломатами.


   Нельзя  придавать  серьезного  значения  утверждениям, будто
помощь со стороны СССР мало действительна в виду  отсутствия  у
него  общей границы с Германией. В случае нападения Германии на
СССР  необходимая  общая  граница  будет,   очевидно,   найдена
нападающей  стороной.  В  случае нападения Германии на Австрию,
Чехословакию, Францию, Польша не сможет оставаться  нейтральной
ни  одного дня: признав свои союзные обязательства по отношении
к Франции, она неизбежно  откроет  дорогу  для  Красной  армии;
наоборот,   порвав   союзный  договор,  она  станет  немедленно
помощницей Германии; в этом последнем  случае  "общую  границу"
найдет без труда СССР. Сверх того морские и воздушные "границы"
сыграют в будущей войне не меньшую роль, чем сухопутные.


   Вхождение  СССР в Лигу Наций, изображенное перед собственным
населением,  при  помощи  достойной  Геббельса  режиссуры,  как
триумф социализма и результат "давления" мирового пролетариата,
оказалось,  на  самом  деле,  приемлемо  для  буржуазии  лишь в
результате  крайнего  ослабления  революционной  опасности,   и
явилось   не   победой  СССР,  а  капитуляцией  термидорианской
бюрократии   перед   насквозь   скомпрометированным   женевским
учреждением,  которое,  по  знакомым  уже нам словам программы,
"ближайшие свои усилия направляет на  подавление  революционных
движений".  Что  же изменилось столь радикально с того времени,
когда  принималась  хартия  большевизма:  природа  Лиги  Наций?
функция  пацифизма  в  капиталистическом  обществе?  или  же  -
политика  советов?  Поставить  этот  вопрос  значит  тем  самым
ответить на него.


   Опыт  успел  скоро  показать,  что участие в Лиге, ничего не
прибавляя к тем практическим выгодам, какие можно было получить
путем  соглашений  с  отдельными   буржуазными   государствами,
налагает  в  то же время серьезные ограничения и обязательства,
которые именно СССР выполняет наиболее педантично - в интересах
своего  еще  свежего  консервативного  престижа.  Необходимость
приспособляться  внутри  Лиги  не  только  к Франции, но и к ее
союзникам,  вынудила   советскую   дипломатию   занять   крайне
двусмысленную  позицию  в  итало-абиссинском  конфликте.  В  то
время, как Литвинов, который в Женеве был  лишь  тенью  Лаваля,
выражал  благодарность дипломатам Франции и Англии за их усилия
"в пользу мира",  столь  благополучно  закончившиеся  разгромом
Абиссинии, кавказская нефть продолжала питать итальянский флот.
Если  можно еще понять, что московское правительство уклонялось
от открытого нарушения торгового договора, то  профессиональные
союзы   во   всяком   случае   не   обязаны  были  считаться  с
обязательствами  комиссариата  внешней  торговли.   Фактическая
приостановка    экспорта    в    Италию    решением   советских
профессиональных союзов вызвала бы несомненно мировое  движение
бойкота,   неизмеримо   более  действительное,  чем  вероломные
"санкции",  заранее  отмеренные  дипломатами  и  юристами,   по
соглашению  с  Муссолини.  Если,  однако,  советские  союзы,  в
отличие от 1926 г., когда они открыто собирали миллионы  рублей
на  стачку британских углекопов, не ударили на этот раз пальцем
о  палец,  то  только  потому,  что  подобная  инициатива  была
запрещена  им  правящей  бюрократией,  главным образом, в угоду
Франции. Между тем в предстоящей мировой войне никакие  военные
союзы   не   возместят  СССР  утраченного  доверия  со  стороны
колониальных народов, как и вообще трудящихся масс.


   Неужели же  этого  не  понимают  в  Кремле?  "Основная  цель
германского фашизма - отвечает нам советский официоз - состояла
в  изоляции СССР... Ну и что-ж? СССР имеет теперь больше друзей
в мире, чем когда бы то ни было". (Известия, 17  сентября  1935
г.).   Итальянский   пролетариат  в  цепях  фашизма;  китайская
революция разгромлена и Япония хозяйничает в Китае;  германский
пролетариат  настолько  раздавлен,  что  плебисциты  Гитлера не
встречают никакого сопротивления; по рукам и  по  ногам  связан
пролетариат  Австрии; революционные партии на Балканах попраны;
во  Франции  и  Испании  рабочие  идут  в  хвосте   радикальной
буржуазии.  Несмотря  на  все  это, советское правительство, со
времени вступления в Лигу Наций, "имеет больше друзей  в  мире,
чем когда бы то ни было". Эта фантастическая, на первый взгляд,
похвальба  получает свой вполне реальный смысл, если отнести ее
не к рабочему государству, а к его правящему слою. Ведь как раз
жестокие поражения мирового  пролетариата  позволили  советской
бюрократии  узурпировать власть в собственной стране и снискать
большее или меньшее благорасположение "общественного мнения"  в
капиталистических   странах.   Чем  меньше  Коминтерн  способен
угрожать позициям капитала,  тем  политически  кредитоспособнее
кремлевское правительство в глазах французской, чехословацкой и
иной    буржуазии.    Так   сила   бюрократии,   внутренняя   и
международная, оказывается обратно пропорциональной силе  СССР,
как  социалистического  государства и опорной базы пролетарской
революции. Однако, это  только  одна  сторона  медали;  есть  и
другая.


   Ллойд   Джордж,  в  скачках  и  сенсациях  которого  нередки
проблески острой проницательности, предостерегал в ноябре  1934
г.  Палату Общин против осуждения фашистской Германии, которая,
по словам его, призвана стать наиболее надежным оплотом  против
коммунизма  в  Европе.  "Мы  еще  будем  ее приветствовать, как
нашего         друга".         Многозначительные         слова!
Полу-покровительственные,  полу-иронические  похвалы со стороны
мировой буржуазии по  адресу  Кремля  ни  в  малейшей  мере  не
являются  сами  по  себе  гарантией  мира  или  хотя бы простым
смягчением военной опасности. Эволюция  советской  б<ю>рократии
интересует  мировую  буржуазию,  в  последнем  счете, под углом
зрения возможных  изменений  форм  собственности.  Наполеон  I,
радикально покончивший с традициями якобинизма, надевший корону
и  восстановивший  католический культ, оставался, тем не менее,
предметом  ненависти  всей  правящей   полуфеодальной   Европы,
поскольку   продолжал   охранять   созданную  революцией  новую
собственность. До тех пор,  пока  не  снята  монополия  внешней
торговли  и  не восстановлены права капитала, СССР, несмотря на
все заслуги своего правящего слоя, остается в глазах  буржуазии
всего мира непримиримым врагом, а германский национал-социализм
- если  не  сегодняшним,  то  завтрашним  другом.  Уже во время
переговоров  Барту  и  Лаваля  с  Москвой  крупная  французская
буржуазия,  несмотря  на остроту опасности со стороны Гитлера и
на  крутой  поворот  французской  коммунистической   партии   к
патриотизму,  упорно не хотела ставить свою ставку на советскую
карту. Подписавшего договор с СССР Лаваля обвиняли слева в том,
что он, запугивая Берлин Москвой, ищет на самом деле  сближения
с  Берлином  и  Римом  против  Москвы.  Эта  оценка  может быть
несколько  упреждает  события,  но   никак   не   находится   в
противоречии с их естественным развитием.


   Как   бы,   однако,   ни   оценивать   выгоды   и   невыгоды
франко-советского  пакта,  ни  один   серьезный   революционный
политик  не станет отрицать права советского государства искать
дополнительной опоры для своей неприкосновенности во  временном
соглашении  с  тем  или  иным империализмом. Надо только ясно и
открыто указывать массам место  такого  частного,  тактического
соглашения в общей системе исторических сил. Чтоб использовать,
в  частности,  антагонизм  между  Францией  и Германией, нет ни
малейшей надобности идеализировать буржуазного союзника или  ту
комбинацию  империалистов, которая временно прикрывается ширмой
Лиги Наций. Между тем не только советская  дипломатия,  но,  по
следам    ее,    и   Коминтерн   систематически   перекрашивают
эпизодических союзников  Москвы  в  "друзей  мира",  обманывают
рабочих лозунгами "коллективной безопасности" и "разоружения" и
тем  превращаются на деле в политическую агентуру империалистов
перед рабочими массами.


   Пресловутое   интервью,   данное    Сталиным    председателю
Скриппс-Говард  Ньюспейперс  Рой  Говарду  1-го  марта 1936 г.,
представляет  собою  неоценимый  документ  для   характеристики
бюрократической  слепоты  в больших вопросах мировой политики и
той фальши, какая установилась между  вождями  СССР  и  мировым
рабочим  движением.  На  вопрос:  неизбежна  ли  война?  Сталин
отвечает: "я считаю, позиции друзей  мира  укрепляются;  друзья
мира   могут   работать   открыто,   они   опираются   на  мощь
общественного мнения, в их распоряжении такие инструменты, как,
например, Лига Наций". В этих словах  нет  ни  грана  реализма.
Буржуазные  государства вовсе не делятся на "друзей" и "врагов"
мира,  тем  более,  что  "мира",  как   такового,   вообще   не
существует.  Каждая  империалистская  страна  заинтересована  в
сохранении  своего  мира,  и  заинтересована  тем  острее,  чем
невыносимее  этот  мир  для  ее противников. Общая для Сталина,
Болдуина, Леона Блюма и пр. формула: "мир был бы  действительно
огражден,  еслиб  все  государства  сплотились  в  Лиге  на его
защиту", означает лишь, что мир был бы  обеспечен,  если  б  не
существовало   причин   для   его  нарушения.  Мысль,  пожалуй,
правильная,  но  не  очень  содержательная.  Великие   державы,
которые не входят в Лигу, как Соединенные Штаты, ценят очевидно
развязанные  руки  выше, чем абстракцию "мира". Для чего именно
им нужна свобода рук, они в свое время покажут. Те государства,
которые уходят из Лиги, как Япония  и  Германия,  или  временно
"отлучаются"  из  нее, как Италия, тоже имеют на то достаточные
материальные  причины.  Их  разрыв  с   Лигой   изменяет   лишь
дипломатическую  форму  антагонизмов,  но  не  их  природу и не
природу  самой  Лиги.  Те  праведники,   которые   клянутся   в
неизменной  верности  Лиге, ставят себе задачей тем решительнее
использовать ее для поддерживания своего мира. Но и между  ними
нет  согласия. Англия вполне готова продлить мирный период - за
счет интересов Франции в Европе или в Африке. Франция,  в  свою
очередь,  готова  пожертвовать безопасностью британских морских
путей  -  за  поддержку  Италии.  Но  для  защиты   собственных
интересов  каждая из них готова прибегнуть к войне, разумеется,
к самой справедливой из всех войн. Наконец, мелкие государства,
которые, за неимением лучшего, ищут  укрытия  под  сенью  Лиги,
окажутся  в  конце  концов  не  на стороне "мира", а на стороне
более сильной группировки в войне.


   Лига  на  охране  статус-кво  -  не  организация  "мира",  а
организация    насилия    империалистского    меньшинства   над
подавляющим большинством  человечества.  Этот  "порядок"  может
поддерживаться   лишь  при  помощи  постоянных  войн,  малых  и
больших, сегодня - в колониях,  завтра  -  между  метрополиями.
Империалистская  верность  статус-кво  имеет  всегда  условный,
временный и ограниченный характер. Италия  выступала  вчера  за
статус-кво  в  Европе,  но  не в Африке; какова будет завтра ее
политика в Европе, никому неизвестно. Но уже изменение границ в
Африке немедленно отражается в Европе. Гитлер отважился  ввести
войска  в  Рейнскую зону только потому, что Муссолини вторгся в
Абиссинию. Трудно причислить Италию к "друзьям" мира. Между тем
Франция  дружбой  с  Италией  дорожит  неизмеримо  больше,  чем
дружбой  с  Советским  Союзом.  Англия,  с  своей стороны, ищет
дружбы  Германии.  Группировки  меняются;  аппетиты   остаются.
Задача   так  называемых  сторонников  статус-кво  состоит,  по
существу, в том,  чтоб  найти  в  Лиге  наиболее  благоприятную
комбинацию  сил  и  наиболее  выгодное прикрытие для подготовки
будущей войны. Кто и как начнет ее,  зависит  от  обстоятельств
второго   порядка.  Но  кто-нибудь  должен  будет  начать,  ибо
статус-кво есть погреб взрывных веществ.


   Программа  "разоружения",  при  сохранении   империалистских
антагонизмов,  есть  вреднейшая  из  фикций.  Даже  если  б она
оказалась осуществленной путем общего соглашения,  -  допущение
явно  фантастическое!  -  это  ни  в  каком  случае не могло бы
предупредить новой войны. Империалисты  воюют  не  потому,  что
есть оружие; наоборот, они куют оружие, когда им нужно воевать.
Возможность нового, притом очень быстрого вооружения заложена в
современной   технике.   При   всех   и   всяких   соглашениях,
ограничениях  и  "разоружениях"   арсеналы,   военные   заводы,
лаборатории, капиталистическая индустрия в целом сохраняют свою
силу.  Так,  обезоруженная под тщательным контролем победителей
Германия  (единственная,   кстати   сказать,   реальная   форма
"разоружения"!),   снова  становится,  благодаря  своей  мощной
индустрии, цитаделью европейского милитаризма. Она  собирается,
в  свою  очередь,  "разоружать" кое-кого из своих соседей. Идея
так  называемого  "прогрессивного  разоружения"  означает  лишь
попытку сокращения непосильных военных расходов в мирное время:
вопрос  кассы,  а  не  миролюбия.  Но  и эта задача оказывается
неосуществимой. Вследствие различий географического  положения,
экономического  могущества  и  колониальной  насыщенности любые
нормы разоружения должны были бы  изменить  соотношение  сил  к
выгоде  для  одних и к невыгоде для других. Отсюда бесплодность
женевских попыток. Почти двадцать лет переговоров и  разговоров
оставляет  далеко позади все, что видено было в этой области до
сих  пор.  Строить  революционную  политику   пролетариата   на
программе  разоружения значит строить ее даже не на песке, а на
дымовой завесе милитаризма.


   Удушение классовой  борьбы  в  интересах  беспрепятственного
хода  империалистской  бойни,  можно  обеспечить  только  через
посредство вождей массовых рабочих  организаций.  Лозунги,  под
которыми эта задача разрешалась в 1914 году: "последняя война",
"война  против  прусского  милитаризма",  "война за демократию"
слишком    скомпрометированы    историей    д<в>ух    последних
десятилетий.    "Коллективная    безопасность"    и   "всеобщее
разоружение" пришли им на смену. Под видом поддержки Лиги Наций
вожди рабочих организаций  Европы  подготовляют  новое  издание
"священного  единения",  не  менее  необходимого для войны, чем
танки, авиация и "запрещенные" удушливые газы.


   Третий Интернационал родился из возмущенного протеста против
социал-патриотизма. Но революционный заряд, заложенный  в  него
Октябрьской  революцией,  давно израсходовался. Коминтерн стоит
ныне под знаком Лиги Наций, как и Второй Интернационал,  только
с  более свежим запасом цинизма. Когда британский социалист сэр
Стеффорд   Криппс   называет   Лигу   Наций   интернациональным
объединением  громил,  что  может  быть  неучтиво, но не так уж
несправедливо, "Таймс" иронически спрашивает: "как объяснить  в
таком  случае  присоединение  к  Лиге  Наций Советского Союза?"
Ответить не легко.  Так  московская  бюрократия  приносит  ныне
могущественную     поддержку    социал-патриотизму,    которому
Октябрьская революция нанесла в свое время сокрушительный удар.


   Рой Говард пытался получить и на этот счет  объяснение.  Как
обстоит  дело  -  спросил  он Сталина - с планами и намерениями
насчет мировой революции! - "Таких намерений у нас  никогда  не
было".  -  Но  ведь...  "Это  является  плодом  недоразумения".
Говард: "Трагическим недоразумением?" Сталин: "Нет, комическим,
или, пожалуй, трагикомическим". Мы  цитируем  дословно.  "Какую
опасность могут видеть, - продолжал Сталин, - в идеях советских
людей    окружающие    государства,    если   эти   государства
действительно крепко сидят в седле?" Ну, а как быть, -  мог  бы
спросить  интервьюер, - если они сидят не крепко? Сталин привел
еще  один  успокоительный  аргумент:  "Экспорт  революции,  это
чепуха.  Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет
свою революцию, а если не захочет, то революции не  будет.  Вот
например,   наша   страна,   захотела  произвести  революцию  и
произвела ее"... Мы цитируем дословно. От теории  социализма  в
отдельной   стране  совершенно  естественен  переход  к  теории
революции  в  отдельной  стране.  Зачем  же  в   таком   случае
существует  Интернационал? - мог бы спросить интервьюер. Но он,
очевидно,    знал    границы     законной     любознательности.
Успокоительные  объяснения  Сталина, которые читаются не только
капиталистами, но и рабочими, зияют, однако, прорехами.  Прежде
чем    "наша   страна"   захотела   совершить   революцию,   мы
импортировали идеи марксизма из  других  стран  и  пользовались
чужим  революционным  опытом.  Мы  в  течение десятилетий имели
заграницей свою эмиграцию, которая руководила борьбой в России.
Мы  получали  моральную  и  материальную  помощь   от   рабочих
организаций   Европы   и   Америки.   После   нашей  победы  мы
организовали в 1919 г. Коммунистический  Интернационал.  Мы  не
раз  провозглашали  обязанность  пролетариата победившей страны
приходить на помощь угнетенным и восстающим классам, притом  не
только   идеями,   но,   если   возможно,   и  оружием.  Мы  не
ограничивались одними заявлениями.  Мы  помогли  в  свое  время
военной  силой  рабочим  Финляндии, Латвии, Эстонии, Грузии. Мы
сделали попытку помочь восстанию польского пролетариата походом
Красной  Армии  на  Варшаву.  Мы   посылали   организаторов   и
командиров на помощь восставшим китайцам. В 1926 г. мы собирали
миллионы рублей в пользу британских стачечников. Теперь все это
оказывается   недоразумением.   Трагическим?  Нет,  комическим.
Недаром же Сталин объявил, что жить  в  Советском  Союзе  стало
"весело":  даже  Коммунистический  Интернационал  из серьезного
персонажа превратился в комический.


   Сталин  произвел  бы  на  собеседника   более   убедительное
впечатление,   если  б,  вместо  клеветы  на  прошлое,  открыто
противопоставил политику Термидора политике Октября. "В  глазах
Ленина  -  мог  бы  он  сказать  -  Лига Наций была машиной для
подготовки новой империалистской войны. Мы же  видим  в  ней  -
инструмент  мира.  Ленин  говорил  о неизбежности революционных
войн. Мы же считаем экспорт революции - чепухой. Ленин  клеймил
союз  пролетариата с империалистской буржуазией, как измену. Мы
же изо всех сил толкаем международный пролетариат на этот путь.
Ленин бичевал лозунг разоружения  при  капитализме,  как  обман
трудящихся.  Мы  же  строим  на этом лозунге всю политику. Ваше
траги-комическое недоразумение, - мог бы  закончить  Сталин,  -
состоит   в   том,  что  вы  принимаете  нас  за  продолжателей
большевизма, тогда как мы являемся его могильщиками".




        Красная Армия и ее доктрина.






   Старого  русского  солдата,  воспитанного  в  патриархальных
условиях  деревенского  "мира",  отличала  больше  всего слепая
стадность. Суворов, генералиссимус Екатерины II  и  Павла,  был
неоспоримым    мастером   армии   крепостных   рабов.   Великая
французская революция навсегда ликвидировала военное  искусство
старой  Европы  и  царской России. Империя, правда, вписала еще
после того в свою историю гигантские  территориальные  захваты,
но  побед  над  армиями  цивилизованных наций она уже больше не
знала. Нужен был ряд внешних поражений и внутренних потрясений,
чтоб переплавить в их огне  национальный  характер.  Только  на
новой  социальной  и  психологической  основе  могла  сложиться
Красная  Армия.  Пассивность,  стадность  и  преклонение   пред
природой  сменились  в  молодых  поколениях  духом  дерзания  и
культом техники. Рядом с пробуждением личности открылся быстрый
рост культурного уровня. Неграмотных новобранцев становится все
меньше; из своих рядов Красная Армия не выпускает  никого,  кто
не  умел  бы  читать  и  писать.  В  армии  и  вокруг нее бурно
развиваются все виды спорта. Среди рабочих, служащих,  учащихся
большую   популярность   приобрел  значок  отличия  за  хорошую
стрельбу.  Лыжи  придают  воинским  частям  в   зимние   месяцы
недоступную   ранее   подвижность.   В   области   парашютизма,
безмоторного  планирования  и  авиации  достигнуты   выдающиеся
успехи.  Арктические  полеты,  как  и  полеты в стратосферу - в
памяти у всех. Эти  вершины  характеризуют  целую  горную  цепь
достижений.


   Нет    надобности    идеализировать    организационный   или
оперативный уровень Красной Армии в годы Гражданской войны. Для
молодого командного состава они были, однако, временем великого
крещения.  Рядовые  солдаты   царской   армии,   унтер-офицеры,
прапорщики  обнаружили таланты организаторов и военачальников и
закаляли свою волю в борьбе большого размаха.  Этим  самородкам
приходилось  не  раз  быть битыми, но в конце концов им удалось
победить. Лучшие из них затем прилежно учились. Среди  нынешних
начальников,   прошедших   сплошь   школу   гражданской  войны,
подавляющее большинство окончило академии или специальные курсы
усовершенствования. Среди  старшего  командного  состава  около
половины  получили  высшее  военное  образование,  остальные  -
среднее. Военная техника дала им необходимую дисциплину  мысли,
но  не  убила дерзания, пробужденного драматическими операциями
гражданской войны. Этому поколению сейчас около  40-50  лет,  -
возраст  равновесия  физических  и  душевных  сил, когда смелая
инициатива опирается на опыт, но еще не подавляется им.


   Партия, комсомол, профессиональные союзы, - даже  независимо
от  того,  как  они  выполняют  свою социалистическую миссию, -
администрация национализированной  промышленности,  кооперации,
колхозов,   совхозов   -  даже  независимо  от  того,  как  она
справляется со своими  хозяйственными  задачами  -  воспитывают
неисчислимые   кадры   молодых   администраторов,   привыкающих
оперировать людскими и товарными массами и отождествлять себя с
государством: они являются естественным резервуаром  командного
состава.   Высшая   допризывная  подготовка  учащейся  молодежи
создает   другой   самостоятельный   резервуар.    Студенчество
группируется  в  особые  учебные  батальоны,  которые, в случае
мобилизации, могут с успехом развернуться  в  ускоренные  школы
командного   состава.   Для  оценки  размеров  этого  источника
достаточно  указать,  что  число  окончивших   высшие   учебные
заведения  достигает  сейчас  80  тысяч  в год, число студентов
превысило полмиллиона, а общее число учащихся во  всех  учебных
заведениях страны приближается к 28 миллионам.


   В  области  хозяйства,  особенно  промышленности, социальный
переворот обеспечил делу обороны такие преимущества, о  которых
старая  Россия  не могла и думать. Плановые методы означают, по
сути  дела,  постоянную  мобилизацию  промышленности  в   руках
правительства  и  позволяют  ставить  во  главу  угла  интересы
обороны уже при постройке  и  оборудовании  новых  предприятий.
Соотношение  между  живой  и  механической  силой Красной Армии
можно считать, в общем и целом,  стоящим  на  уровне  передовых
армий  Запада.  В  отношении  артиллерийского  переоборудования
достигнуты решающие успехи  уже  в  течение  первой  пятилетки.
Огромные   средства  расходуются  на  производство  грузовых  и
броневых автомобилей, танков и самолетов. В стране сейчас около
полумиллиона тракторов; в 1936 г. должно быть выпущено  160.000
штук,   общей   мощностью   в   8,5  миллионов  лошадиных  сил.
Строительство танков идет параллельно. Мобилизационные  расчеты
Красной  Армии  исходят  из  30-45 танков на километр активного
фронта.


   В результате большой войны морской флот  оказался  сведен  с
548.000  тонн  в 1917 г. к 82.000 - в 1928 г. Здесь приходилось
начинать почти сначала. В январе 1936 г. Тухачевский объявил на
сессии ЦИК'а: "Мы создаем мощный морской флот; в первую очередь
мы сосредоточили наши усилия  на  развитии  подводного  флота".
Японский   морской  штаб  хорошо  осведомлен,  надо  думать,  о
достигнутых в этой области успехах. Не меньше  внимания  сейчас
отдается  Балтике.  Все же в ближайшие годы морской флот сможет
претендовать лишь на вспомогательную роль в  области  охранения
морских границ.


   Зато далеко вперед выдвинулся воздушный флот. Свыше двух лет
назад  делегация  французских  авиационных  техников  была,  по
словам печати,  "изумлена  и  восхищена"  достигнутыми  в  этой
области успехами. Она имела, в частности, возможность убедиться
в  том,  что  Красная  Армия  производит  в  возрастающем числе
тяжелые бомбовозы для действия  по  радиусу  в  1.200  -  1.500
километров:  в  случае  войны на Дальнем Востоке политические и
военные центры Японии  оказываются  под  ударом  из  советского
Приморья. По проникшим в печать данным, пятилетний план Красной
Армии   предусматривал   на  1935  год  62  авиационных  полка,
способных одновременно выдвинуть на линию огня 5.000 самолетов.
Вряд ли можно сомневаться в том, что план выполнен, скорее даже
с избытком.


   Авиация неразрывно связана с  той  отраслью  промышленности,
которая  в  царской России почти отсутствовала, но за последний
период сделала крупнейшие успехи:  с  химией.  Не  секрет,  что
советское  правительство,  как,  впрочем,  и  все правительства
мира, не верило ни на минуту повторным "запрещениям" применения
газов.  Работа  итальянских  цивилизаторов  в  Абиссинии  снова
наглядно   показала,   чего   стоят   гуманитарные  ограничения
международного   разбоя.   Можно   предполагать,   что   против
каких-либо  катастрофических сюрпризов со стороны военной химии
или  военной  бактериологии,  этих  наиболее   таинственных   и
зловещих  областей,  Красная Армия вооружена вряд ли хуже армий
Запада.


   Законные сомненья должен вызывать вопрос о качестве  изделий
военной   промышленности.   Напомним,   однако,   что  средства
производства выделываются в СССР лучше, чем  предметы  широкого
обихода. Где заказчиками являются влиятельные группировки самой
правящей   бюрократии,   там   качество  продукции  значительно
поднимается  над  средним,  очень  еще  низким  уровнем.  Самый
влиятельный  заказчик  -  военное  ведомство.  Не мудрено, если
машины истребления выше по качеству  не  только,  чем  предметы
потребления,   но   и   чем   средства   производства.  Военная
промышленность   остается,   тем   не   менее,   частью    всей
промышленности  и, хоть в ослабленной степени, отражает на себе
все ее недочеты. Ворошилов и  Тухачевский  не  упускают  случая
публично  напомнить  хозяйственникам:  "Мы  не всегда полностью
удовлетворены качеством той продукции, которую вы даете Красной
Армии". На закрытых заседаниях руководители военного  ведомства
выражаются,   надо   полагать,  более  категорически.  Предметы
интендантского снабжения по общему правилу ниже боевого.  Сапог
хуже   пулемета.   Но   и   авиационн<ы>й  мотор,  несмотря  на
неоспоримые успехи, еще значительно отстает от лучших  западных
типов.  В  отношении  военной  техники  в целом остается в силе
старая задача: по возможности  приблизиться  к  уровню  будущих
врагов.


   Хуже  обстоит  дело  с сельским хозяйством. В Москве нередко
повторяют, что так как доход  от  промышленности  уже  превысил
доход   от   сельского   хозяйства,  то  СССР,  тем  самым,  из
аграрно-индустриальной страны стал  индустриально-аграрной.  На
самом  деле  новое  соотношение доходов определяется не столько
ростом промышленности,  как  ни  значителен  он  сам  по  себе,
сколько  чрезвычайно  низким  уровнем  земледелия. Чрезвычайная
уступчивость,  проявлявшаяся  в  течение  ряда  лет   советской
дипломатией по отношению к Японии, вызвана была, в числе других
причин, острыми продовольственными затруднениями. Последние три
года  принесли,  однако, значительное облегчение и позволили, в
частности, создать серьезные военно-продовольственные  базы  на
Дальнем Востоке.


   Самым  уязвимым  пунктом  армии,  как  это ни парадоксально,
является лошадь. В  разгуле  сплошной  коллективизации  погибло
около   55%   конского   поголовья.   Между  тем,  несмотря  на
моторизацию, нынешней армии нужна, как и во времена  Наполеона,
одна лошадь на трех солдат. За последний год произошел, однако,
благоприятный  перелом  и  в  этом  отношении:  число лошадей в
стране снова начало расти.  Во  всяком  случае,  если  б  война
разразилась   даже   в   ближайшие   месяцы,   государство   со
170-миллионным  населением  всегда  будет   иметь   возможность
произвести     мобилизацию     необходимых     дл<я>     фронта
продовольственных  ресурсов  и  лошадей,  разумеется,  в  ущерб
остальному  населению.  Но  народные массы всех стран, в случае
войны, не могут вообще надеяться ни на что, кроме как на голод,
отравленные газы и эпидемии.




        x x x






   Великая  французская  революция  создала  свою  армию  путем
амальгамы   новых   формирований   с   королевскими   линейными
батальонами. Октябрьская  революция  упразднила  царскую  армию
целиком и без остатка. Красная Армия строилась заново, с первых
кирпичей.  Ровесница советскому режиму, она разделила в большом
и малом его судьбу. Своим  неизмеримым  перевесом  над  царской
армией она целиком обязана великому социальному перевороту. Она
не  осталась,  однако,  в  стороне  от  процессов  перерождения
советского  режима;  наоборот,  в  ней   они   нашли   наиболее
законченное   выражение.   Прежде,  чем  попытаться  определить
возможную роль Красной  Армии  в  будущем  военном  катаклизме,
необходимо  остановиться на эволюции ее руководящих идей, как и
ее структуры.


   Декрет Совета народных комиссаров  от  12  января  1918  г.,
полагая начало регулярным вооруженным силам, следующими словами
определил  их  назначение:  "С  переходом власти к трудящимся и
эксплоатируемым классам возникла необходимость  создания  новой
армии,  которая  явится  оплотом советской власти... и послужит
поддержкой для грядущей социалистической революции  в  Европе".
Повторяя  в день Первого мая "социалистическую клятву", которая
пока еще удержалась с 1918 г., молодые красноармейцы  обязуются
"пред  лицом  трудящихся  классов России и всего мира" в борьбе
"за дело социализма и братства народов -  не  щадить  ни  своих
сил,  ни  самой жизни". Когда Сталин именует ныне международный
характер революции "комическим недоразумением" и "чепухой",  он
обнаруживает,  помимо  всего  прочего, недостаточное уважение к
основным декретам советской власти, не отмененным еще и до сего
дня.


   Армия естественно питалась теми  же  идеями,  что  партия  и
государство.  Законодательство,  публицистика,  устная агитация
одинаково   вдохновлялись   международной    революцией,    как
практической  задачей.  В  рамках  военного ведомства программа
революционного интернационализма принимала нередко утрированный
характер. Покойный С. Гусев, одно время начальник Политического
управления армии, впоследствии ближайший союзник Сталина, писал
в 1921 г. в официальном военном журнале: "мы готовим  классовую
армию    пролетариата...    не    только   к   обороне   против
буржуазно-помещичьей  контр-революции,  но  и  к  революционным
войнам    (и    оборонительным    и    наступательным)   против
империалистских держав", причем  Гусев  ставил  в  прямую  вину
тогдашнему  главе  военного  ведомства недостаточную подготовку
Красной Армии к ее  международным  задачам.  Автор  этих  строк
печатно  разъяснял  Гусеву,  что  внешняя военная сила призвана
выполнить   в   революционном   процессе   не    основную,    а
вспомогательную  роль:  лишь  при наличии благоприятных условий
она способна ускорить развязку  и  облегчить  победу.  "Военное
вмешательство,  как  щипцы  акушера:  примененное во время, оно
способно облегчить родовые муки; пущенное в ход преждевременно,
оно может дать лишь выкидыш" (5 декабря 1921 г.). Мы не  можем,
к сожалению, с необходимой полнотой излагать здесь историю этой
немаловажной  проблемы.  Отметим,  однако,  что нынешний маршал
Тухачевский   обращался   в   1921   г.   к   Коммунистическому
Интернационалу   с  письменным  предложением  создать  при  его
президиуме "международный генеральный штаб": интересное  письмо
это  тогда  же  опубликовано  было  Тухачевским  в сборнике его
статей   под   выразительным   заглавием:   "Война    классов".
Талантливый,  но склонный к излишней стремительности полководец
должен был узнать из печатного разъяснения, что  "международный
генеральный   штаб   мог   бы   возникнуть   только  на  основе
национальных штабов нескольких  пролетарских  государств;  пока
этого  нет,  международный  штаб  неизбежно  превратился  бы  в
карикатуру".  Если  не  сам  Сталин,  который  вообще   избегал
занимать   определенную  позицию  по  принципиальным  вопросам,
особенно новым, то многие из его будущих  ближайших  соратников
стояли  в  те  годы "влево" от руководства партии и армии. В их
взглядах было не мало наивных преувеличений, или, если  угодно,
"комических  недоразумений":  возможен  ли,  однако,  без этого
великий    переворот?    Против    левой    "карикатуры"     на
интернационализм  мы  вели борьбу задолго до того, как пришлось
повернуть  оружие   против   не   менее   карикатурной   теории
"социализма в отдельной стране".


   Вопреки установившимся позже ретроспективным представлениям,
идейная  жизнь  большевизма,  как  раз в наиболее тяжкий период
гражданской  войны,  била  ключем.  Во  всех  ярусах  партии  и
государственного  аппарата,  в  том  числе и армии, шла широкая
дискуссия по всем, особенно же по  военным  вопросам;  политика
руководства   подвергалась   свободной,   нередко  ожесточенной
критике.  По  поводу  некоторых   излишеств   военной   цензуры
тогдашний  глава военного ведомства писал в руководящем военном
журнале: "Охотно признаю, что цензура наделала бездну  промахов
и  считаю весьма необходимым указать этой почтенной особе более
скромное место. Цензура должна охранять военную тайну...  а  до
всего остального цензуре дела нет" (23 февраля 1919 г.).


   Вопрос  об  интернациональном  генеральном  штабе был только
небольшим  эпизодом  идейной  борьбы,  которая,  удерживаясь  в
рамках  дисциплины действия, привела даже к образованию чего-то
вроде оппозиционной фракции внутри армии, по крайней мере, в ее
верхнем слое. Школа "пролетарской военной доктрины", к  которой
принадлежали   или   примыкали   Фрунзе,   Тухачевский,  Гусев,
Ворошилов и др.,  исходила  из  априорного  убеждения,  что  не
только  по  своим  политическим целям, но и по своей структуре,
стратегии и тактике Красная Армия не может иметь ничего  общего
с   национальными   армиями   капиталистических   стран.  Новый
господствующий класс должен иметь во всех  отношениях  отличную
военную  систему.  Оставалось  ее  только  создать.  В  течение
гражданской войны дело ограничивалось, впрочем, главным образом
принципиальными  протестами  против   привлечения   на   службу
"генералов",  т.е.  бывших  офицеров  царской  армии, и фрондой
против   высшего   командования,   боровшегося    с    местными
импровизациями   и   частыми  нарушениями  дисциплины.  Крайние
провозвестники нового  слоя  пытались,  во  имя  стратегических
принципов  "маневренности"  и "наступательности", возведенных в
абсолюты, отвергать даже  централизованную  организацию  армии,
как  стеснительную  для  революционной  инициативы  на  будущих
международных полях сражений.  По  существу  это  была  попытка
возвести  партизанские методы первого периода гражданской войны
в   постоянную   и   универсальную   систему.   Некоторые    из
революционных   полководцев  тем  охотнее  выступали  за  новую
доктрину, что не хотели изучать  старой.  Главным  очагом  этих
настроений  был  Царицын  (ныне  Сталинград),  где  начали свою
военную работу Буденный, Ворошилов, а позже Сталин.


   Только после перехода на мирное положение сделана была более
систематическая  попытка  возвести  новаторские   тенденции   в
законченную  доктрину.  Инициатором выступил один из выдающихся
командиров   Гражданской   войны,   покойный   Фрунзе,   бывший
политический  каторжанин,  при поддержке Ворошилова и, отчасти,
Тухачевского. По сути своей пролетарская военная доктрина  была
вполне  аналогична  доктрине "пролетарской культуры", полностью
разделяя ее схематизм и метафизичность. В немногих  оставленных
сторонниками   этого   направления   работах   те   или  другие
практические  рецепты,  обычно  совсем  не  новые,   выводились
дедуктивным  путем  из стандартной характеристики пролетариата,
как  интернационального  и  наступательного  класса,  т.е.   из
неподвижных   психологических  абстракций,  а  не  из  реальных
условий места  и  времени.  Марксизм,  возвещавшийся  в  каждой
строке, подменялся на самом деле чистейшим идеализмом. При всей
искренности  этих  блужданий  мысли,  в  них  нетрудно  открыть
зародыш  быстро  нараставшего  самомнения  бюрократии,  которая
хотела  думать  и  заставлять  думать  других,  что она во всех
областях,  без  особой  подготовки  и  даже  без   материальных
предпосылок, способна совершать исторические чудеса.


   Тогдашний  руководитель  военного ведомства отвечал Фрунзе в
печати: "Я тоже не сомневаюсь, что если бы  страна  с  развитым
социалистическим хозяйством оказалась вынужденной вести войну с
буржуазной  страной,  картина стратегии социалистической страны
была бы совсем иная. Но  это  не  дает  никаких  оснований  для
попыток    высасывать    сегодня    из   пальца   "пролетарскую
стратегию"...  Развивая  социалистическое  хозяйство,   повышая
культурный  уровень  масс,...  мы, несомненно, обогатим военное
дело новыми методами". Но для этого необходимо прилежно учиться
у передовых капиталистических стран, не пытаясь  "умозрительным
путем  вывести  из  революционной  природы  пролетариата  новую
стратегию" (11 апреля  1922  г.).  Архимед  обещал  перевернуть
землю,  если  ему  дадут точку опоры. Это было неплохо сказано.
Однако, если б ему предоставили необходимую точку, обнаружилось
бы,  что  в  его  распоряжении  нет  ни  рычага,  ни  силы  для
приведения  его  в  действие. Победоносная революция дала новую
точку опоры. Но, чтоб  перевернуть  землю,  нужно  еще  строить
рычаги.


   "Пролетарская военная доктрина" была партией отвергнута, как
и ее  старшая сестра, доктрина "пролетарской культуры". Однако,
в  дальнейшем  судьбы  их,  по  крайней  мере,  по   видимости,
разошлись.  Знамя "пролетарской культуры" было поднято Сталиным
- Бухариным,  правда,  без  ощутимых  результатов,  в   течение
семилетнего   периода   между   провозглашением   социализма  в
отдельной стране и упразднением всех классов (1924-1931  г.г.).
Наоборот,   "пролетарская   военная   доктрина"  уже  не  знала
возрождения, несмотря на то, что бывшие  ее  сторонники  встали
вскоре  у  кормила  правления.  Внешнее  различие в судьбе двух
столь родственных учений  глубоко  знаменательно  для  эволюции
советского   общества.   "Пролетарская   культура"   охватывала
невесомые материи, и  бюрократия  с  тем  большим  великодушием
предоставляла   эту  моральную  компенсацию  пролетариату,  чем
грубее отталкивала его от власти.  Наоборот,  военная  доктрина
захватывала  за живое не только интересы обороны, но и интересы
правящего слоя. Здесь идеологическому баловству не  могло  быть
места.  Бывшие  противники привлечения в армию "генералов" сами
стали  тем   временем   генералами;   глашатаи   международного
генерального  штаба успокоились под сенью генерального штаба "в
отдельной стране"; на смену  "войне  классов"  пришла  доктрина
"коллективной   безопасности";  перспектива  мировой  революции
уступила место обоготворению статус-кво. Чтоб вызывать  доверие
возможных   союзников   и  не  слишком  раздражать  противников
требовалось уже  не  отличаться  во  что  бы  то  ни  стало  от
капиталистических  армий, а наоборот, как можно больше походить
на  них.  За  изменениями   доктрины   и   перекраской   фасада
происходили  тем  временем  социальные  процессы  исторического
значения. 1935 год ознаменовался для армии своего рода  двойным
государственным  переворотом: в отношении милиционной системы и
в отношении командного состава.




        Разгром милиции и восстановление офицерских чинов.






   В какой мере советские вооруженные  силы,  к  концу  второго
десятилетия существования, отвечают тому типу, который написала
на своем знамени большевистская партия?


   Армия  пролетарской  диктатуры  должна,  согласно программе,
"иметь   открыто   классовый   характер,   т.е.   формироваться
исключительно  из  пролетариата  и близких ему полупролетарских
слоев  крестьянства.  Лишь  в  связи  с  уничтожением   классов
подобная    классовая    армия   превратится   во   всенародную
социалистическую  милицию".  Отбрасывая  на  ближайший   период
всенародный  характер  армии,  партия отнюдь не отказывалась от
милиционной  системы.  Наоборот,  согласно  постановлению  VIII
съезда (март 1919 г.) "милицию мы переносим на классовые основы
и  превращаем  ее  в  советскую милицию". Задача военной работы
определялась в постепенном создании армии "вне-казарменным,  по
возможности,   путем,  т.е.  в  условиях,  близких  к  трудовой
обстановке рабочего класса". В конечном счете все  части  армии
должны  были  территориально  совпадать  с  заводами,  шахтами,
селами,    сельско-хозяйственными    коммунами    и     прочими
органическими  группировками,  "с местным командным составом, с
местными  запасами  вооружения  и  всего   вообще   снабжения".
Земляческая,  школьная,  производственная  и  спортивная  связь
молодежи должна была с  избытком  заменить  корпоративный  дух,
прививаемый  казармой,  и  привить  сознательную дисциплину без
помощи возвышающегося над армией профессионального офицерства.


   Наиболее отвечая природе социалистического общества, милиция
требует,  однако,  высокого  экономического   фундамента.   Для
казарменной     армии    создаются    искусственные    условия;
территориальная   армия   гораздо   непосредственнее   отражает
реальное   состояние  страны.  Чем  ниже  культура,  чем  резче
различие  между  деревней  и  городом,  тем   несовершеннее   и
разнороднее  милиция.  Недостаточность  железных,  шоссейных  и
водных путей, при отсутствии автострад и слабости  автосредств,
обрекает  территориальную  армию  в первые критические недели и
месяцы  войны  на  крайнюю  медлительность.   Чтоб   обеспечить
прикрытие границ на время мобилизации, стратегических перевозок
и   сосредоточения,   необходимо,   наряду  с  территориальными
частями, иметь казарменные. Красная Армия  строилась  с  самого
начала,  как  вынужденный  компромисс  двух систем, с перевесом
казармы.


   В 1924 г. тогдашний глава военного  ведомства  писал:  "надо
всегда  иметь  перед  глазами  два  обстоятельства:  если самая
возможность перехода к милиции  создана  впервые  установлением
советского   строя,   то   темп   перехода  определяется  общим
состоянием  культуры  страны,  -  техники,   путей   сообщения,
грамотности  и  пр.  Политические предпосылки для милиции у нас
заложены прочно, тогда  как  экономически-культурные  -  крайне
отстали".   При   наличии   необходимых   материальных  условий
территориальная армия не только не уступала бы казарменной,  но
далеко  превосходила  бы ее. Советскому Союзу приходится дорого
платить за свою оборону, потому что он недостаточно  богат  для
более дешевой милиционной армии. Удивляться нечему: ведь именно
по  причине  своей бедности советское общество посадило себе на
шею дорогостоящую бюрократию.


   Одна и та  же  проблема:  диспропорция  между  экономическим
фундаментом  и  общественной  надстройкой, возвращается к нам с
замечательной правильностью во  всех  без  исключения  областях
общественной  жизни. На фабрике, в колхозе, в семье, в школе, в
литературе  или  в  армии  основу   всех   отношений   образует
противоречие  между  низким,  даже  с  капиталистической  точки
зрения, уровнем производительных  сил  и  социалистическими,  в
принципе,  формами  собственности. Новые общественные отношения
поднимают  вверх  культуру.  Но  недостаточная  культура  тянет
общественные   формы   вниз.  Советская  действительность  есть
равнодействующая  этих  двух  тенденций.  В  армии,   благодаря
крайней  определенности  структуры, равнодействующая измеряется
достаточно точными числами. Соотношение  между  казарменными  и
милиционными   частями   может   служить  неплохим  показателем
действительного продвижения к социализму.


   Природа и история наделили советское  государство  открытыми
границами  на  расстоянии 10.000 километров одна от другой, при
редком населении и плохих дорогах. 15 октября  1924  г.  старое
военное  руководство,  доживавшее  последние  месяцы,  еще  раз
призывало не забывать об этом: "В ближайшее  время  милиционное
строительство  должно  по необходимости носить подготовительный
характер. Каждый последующий  шаг  должен  вытекать  из  строго
проверенного   успеха  предшествующих  шагов".  Но  с  1925  г.
открылась  новая  эра:  к   власти   пришли   бывшие   глашатаи
пролетарской военной доктрины. По существу дела территориальная
армия  в  корне  противоречива тому идеалу "наступательности" и
"маневренности", с  какого  начала  эта  школа.  Но  о  мировой
революции начали забывать. Войны новые вожди надеялись избежать
"нейтрализовав"  буржуазию.  В  течение ближайших лет 74% армии
оказались переведены на милиционные основы!


   Пока   Германия   оставалась   разоруженной,   к   тому   же
"дружественной",   расчеты  московского  Генерального  штаба  в
отношении   западной   границы   исходили   из   военных    сил
непосредственных   соседей:  Румынии,  Польши,  Литвы,  Латвии,
Эстонии, Финляндии, при вероятной материальной поддержке  более
могущественных  противников,  главным  образом  Франции:  в  ту
далекую эпоху (она  закончилась  в  1933  г.)  Франция  еще  не
считалась  провиденциальным  "другом  мира". Лимитрофы могли бы
выставить в совокупности около 120 пехотных  дивизий,  примерно
3.500.000 человек. Мобилизационный план Красной Армии стремился
обеспечить  на  западной  границе армию первой очереди примерно
такой же численности. На  Дальнем  Востоке,  по  всем  условиям
военного  театра,  дело  может  идти  о  сотнях  тысяч,  а не о
миллионах бойцов. Каждая сотня воюющих требует в течение  года,
примерно, 75 человек на возмещение убыли. Два года войны должны
были  бы  извлечь  из  страны,  если  не  принимать во внимание
возвращающихся из лазаретов  в  строй,  около  10-12  миллионов
человек.  Красная  Армия  насчитывала  до 1935 г. всего 562.000
человек, с войсками ГПУ - 620.000, при 40.000 офицеров,  причем
еще  в  начале  1935  г.  74%  приходилось, как уже сказано, на
территориальные дивизии и лишь 26% - на казарменные.  Нужно  ли
было  лучшее  доказательство того, что социалистическая милиция
победила, если не на  100,  то  на  74%,  и  во  всяком  случае
"окончательно и бесповоротно"?


   Однако, все приведенные расчеты, достаточно условные сами по
себе,  после  прихода Гитлера к власти сразу повисли в воздухе.
Германия стала  лихорадочно  вооружаться,  в  первую  голову  -
против  СССР.  Перспектива  мирного сожительства с капитализмом
сразу поблекла. Быстрое приближение военной опасности  побудило
советское   правительство,   наряду  с  доведением  численности
вооруженных сил до 1.300  тысяч  человек,  радикально  изменить
структуру Красной Армии: в настоящее время она заключает в себе
77%   так   называемых  "кадровых"  дивизии  и  только  23%,  -
территориальных. Этот разгром  территориальных  частей  слишком
похож  на  отказ  от милиционной системы, если не забывать, что
армия нужна не  для  безмятежного  мира,  а  именно  на  случай
военной   опасности.  Так  исторический  опыт,  начиная  с  той
области, которая меньше всего мирится  с  шутками,  безжалостно
обнаруживает,  что "окончательно и бесповоротно" завоевано лишь
то, что обеспечено производительным фундаментом общества.


   Все же спуск с 74%,  к  23%  представляется  чрезмерным.  Не
обошлось,  надо  думать, без "дружественного" нажима со стороны
французского  генерального  штаба.  Еще  более  вероятно,   что
бюрократия  ухватилась  за  благоприятный  повод  для разгрома,
продиктованного    в    значительной     мере     политическими
соображениями. Милиционные дивизии, по самому характеру своему,
попадают  в  непосредственную  зависимость от населения: в этом
основное преимущество системы с социалистической точки  зрения;
но  в этом же и ее опасность с точки зрения Кремля. Ведь именно
по причине излишней близости армии к народу  отвергают  милицию
военные   авторитеты  передовых  капиталистических  стран,  где
технически она была бы вполне осуществима.  Острое  брожение  в
Красной  Армии  в  годы  первой  пятилетки несомненно послужило
серьезным мотивом  для  последующего  разгрома  территориальных
дивизий.


   Наше  предположение  было  бы  неоспоримо потверждено точной
диаграммой Красной Армии, до и после контрреформы; таких данных
у нас, однако, нет, а если бы и были, мы не сочли бы  возможным
ими  пользоваться  публично. Но существует всем доступный факт,
который не допускает двух толкований: в  то  самое  время,  как
советское правительство снижает удельный вес милиции в армии на
57%,  оно  восстанавливает казачество, единственное милиционное
формирование    царской    армии!    Всякая     кавалерия     -
привилегированная   и   наиболее  консервативная  часть  армии.
Казачество   было   всегда   наиболее   консервативной   частью
кавалерии.  Во  время войны и революции оно служило полицейской
силой - сперва царю, потом Керенскому. При советской власти оно
неизменно  оставалось  Вандеей.  Коллективизация,  к  тому   же
проведенная  среди  казачества  с  особенными насилиями, еще не
могла, разумеется, изменить его традиций и склада. Зато, в виде
из<ъ>ятия,  казачеству  возвращено  право   иметь   собственных
лошадей.  Нет,  конечно, недостатка и в других поблажках. Можно
ли сомневаться, что степные всадники снова окажутся на  стороне
привилегированных  против недовольных? На фоне непрекращающихся
репрессий против оппозиционной рабочей молодежи  восстановление
казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких
выражений Термидора.




        x x x






   Еще  более  оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской
революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всем
его буржуазном великолепии. Командный состав Красной Армии,  со
своими  недостатками, но и со своими неоценимыми достоинствами,
вырос из революции и Гражданской войны. Молодежь, перед которой
самостоятельная  политическая  деятельность  закрыта  выделяет,
несомненно,  немало  выдающихся  представителей  в ряды Красной
Армии.   С   другой   стороны,   прогрессирующее   перерождение
государственного   аппарата   не  могло,  в  свою  очередь,  не
отразиться на широких кругах командного состава.  На  одном  из
публичных  совещаний  Ворошилов,  развивая  общие  места насчет
необходимости  для   командиров   быть   образцом   для   своих
подчиненных,  тут  же  счел  нужным сделать такое признание: "к
сожалению, я не могу особенно хвастаться": низы  растут,  между
тем "зачастую командные кадры не поспевают"; "нередко командиры
не в состоянии должным образом ответить" на новые запросы и пр.
Горькое  признание  наиболее  ответственного,  по крайней мере,
формально, руководителя армии способно вызвать тревогу,  но  не
удивление: то, что Ворошилов говорит о командирах, относится ко
всей бюрократии. Правда, сам оратор не допускает и мысли о том,
что  правящая верхушка может быть причислена к тем, которые "не
поспевают": не даром же она всегда  и  везде  кричит  на  всех,
сердито  топает ногами и приказывает быть на высоте. Однако, на
самом деле именно бесконтрольная корпорация "вождей", к которой
принадлежит Ворошилов, и является главной причиной  отставанья,
рутины и многого другого.


   Армия  есть  сколок  общества  и болеет всеми его болезнями,
чаще всего при более высокой температуре. Ремесло войны слишком
сурово, чтоб мириться с фикциями и подделками. Армия  нуждается
в   свежем   воздухе  критики.  Командный  состав  нуждается  в
демократическом  контроле.  Организаторы   Красной   Армии   не
закрывали  на  это  глаз  с  самого  начала  и  считали  нужным
подготовлять такую меру,  как  выборность  командного  состава.
"Рост внутренней спайки частей, выработка у солдат критического
отношения  к  себе  самим  и  к  своим  начальникам... - гласит
основное  решение  партии  по  военному  вопросу,   -   создают
благоприятные   условия,   в   которых  начало  выборности  лиц
командного состава может получить все  более  и  более  широкое
применение".  Однако,  через  пятнадцать  лет  после  того, как
вынесено было это решение, - срок,  казалось  бы,  достаточный,
для  упрочения  внутренней  спайки  и  самокритики  -  правящая
верхушка повернула на прямо противоположный путь.


   В сентябре 1935 г. цивилизованное человечество, друзья,  как
и  враги,  не  без  изумления  узнало,  что Красная Армия будет
увенчиваться  ныне  офицерской  иерархией,  которая  начинается
лейтенантом  и  кончается маршалом. По объяснению Тухачевского,
фактического   руководителя   военного   ведомства,   "введение
правительством  военных  званий создает более устойчивую основу
для выращивания командирских и технических кадров".  Объяснение
сознательно  двусмысленно.  Командные  кадры укрепляются прежде
всего доверием солдат. Именно поэтому Красная  Армия  начала  с
упразднения   офицерского  корпуса.  Возрождение  иерархической
касты вовсе не требуется интересами военного дела. Практическое
значение имеет командный пост, а не чин. Инженеры или врачи  не
имеют  чинов,  однако  же  общество  находит  способы поставить
каждого из  них  на  нужное  место.  Право  на  командный  пост
обеспечивается выучкой, дарованием, характером, опытом, которые
нуждаются  в  непрерывной  и  притом индивидуальной оценке. Чин
майора ничего не прибавит  командиру  батальона.  Возведение  в
маршальское  звание  пяти  старших начальников Красной Армии не
придаст  им  ни  новых  талантов  ни   дополнительной   власти.
"Устойчивую   основу"  получает  на  самом  деле  не  армия,  а
офицерский корпус, ценою отдаления от армии. Реформа преследует
чисто  политическую  цель:   придать   новый   социальный   вес
офицерству.  Молотов  так в сущности и определил смысл декрета:
"поднять значение руководящих  кадров  нашей  армии".  Дело  не
ограничивается,   при   этом,   одним  лишь  введением  званий.
Одновременно   идет   усиленное   строительство   квартир   для
командного  состава:  в  1936  г.  должно быть построено 47.000
комнат;  на  выплату  жалованья  отпущено  на  57%  больше   по
сравнению с предшествующим годом. "Поднять значение руководящих
кадров"  значит, ценою ослабления моральной связи армии, теснее
связать офицерство с правящими верхами.


   Достойно вниманья, что реформаторы не сочли нужным изобрести
для восстановляемых чинов свежие названья: наоборот,  они  явно
хотели идти в ногу с Западом. В то же время они обнаружили свою
ахиллесову  пяту,  не осмелившись восстановить звание генерала,
которое на русском народном  языке  имеет  слишком  иронический
характер.  Сообщая  о возведении в звание маршалов пяти военных
сановников, - отбор пятерки произведен, кстати сказать,  больше
в зависимости от личной преданности Сталину, чем от дарований и
заслуг, - советская печать не забыла тут же напомнить о царской
армии, с ее... "кастовостью, чинопочитанием и подобострастием".
К  чему  же,  спрашивается,  так  рабски подражать ей? Создавая
новые  привилегии,  бюрократия  на   каждом   шагу   пользуется
доводами,   которые   служили  некогда  для  разрушения  старых
привилегий. Дерзость перемежается с трусостью и дополняется все
большими дозами лицемерия.


   Сколь неожиданным ни казалось, на первый взгляд, официальное
возрождение "кастовости, чинопочитания и подобострастия",  надо
признать,  что  вряд  ли  у  правительства  оставалась  большая
свобода  в  выборе  пути.  Выдвижение  командиров  по  признаку
личного   качества   осуществимо  только  при  наличии  свободы
инициативы и критики в самой армии и  контроля  над  армией  со
стороны  общественного  мнения страны. Суровая дисциплина может
отлично уживаться с широкой демократией и даже  непосредственно
опираться   на   нее.  Однако,  никакая  армия  не  может  быть
демократичнее питающего ее строя.  Источником  бюрократизма,  с
его  рутиной  и  чванством, являются не специальные потребности
военного дела, а политические  потребности  правящего  слоя.  В
армии  они  получают  только  наиболее  законченное  выражение.
Восстановление  офицерской  касты  через  18   лет   после   ее
революционного  упразднения свидетельствует с одинаковой силой:
о той пропасти, которая  уже  успела  отделить  управляющих  от
управляемых; об утрате советской армией важнейших особенностей,
которые  позволяли ей называться "Красной"; наконец, о цинизме,
с каким бюрократия возводит эти последствия разложения в закон.


   Буржуазная  печать  оценила  контр-реформу  по  достоинству.
Французский официоз Тан писал 25 сентября 1935 г.: "Это внешнее
преобразование    является    одним   из   признаков   глубокой
трансформации,  которая  совершается  ныне  во  всем  Советском
Союзе.   Режим,   ныне   окончательно   упроченный,  постепенно
стабилизуется. Революционные привычки и обычаи внутри советской
семьи и советского общества уступают место чувствам  и  нравам,
которые   продолжают   господствовать   внутри  так  называемых
капиталистических стран. Советы обуржуазиваются" (Le Temps,  25
сентября 1935 г.). К этой оценке почти нечего прибавить.




        СССР в войне.






   Военная  опасность есть только одно из выражений зависимости
Советского Союза от  остального  мира,  следовательно  один  из
доводов    против   утопии   изолированного   социалистического
общества; но именно в  настоящее  время  этот  грозный  "довод"
выдвигается на передний план.


   Учесть заранее все факторы предстоящей свалки народов задача
безнадежная:  еслиб  такая априорная калькуляция была возможна,
конфликт интересов  всегда  кончался  бы  мирной  бухгалтерской
сделкой.  В кровавом уравнении войны слишком много неизвестных.
На стороне Советского Союза имеются, во всяком случае,  крупные
плюсы,  как  унаследованные  от прошлого, так и созданные новым
режимом. На опыте интервенций в период Гражданской войны  снова
доказано,  что  величайшим преимуществом России были и остаются
ее пространства.  Советскую  Венгрию  иностранный  империализм,
правда,  не  без  помощи  злополучного правительства Бела-Куна,
опрокинул в несколько дней. Советская Россия, с  самого  начала
отрезанная  от  окраин, боролась против интервенций три года; в
известные  моменты  территория  революции  сводилась  почти   к
старому московскому княжеству, но и этого оказалось достаточно,
чтобы держаться, а в дальнейшем - и победить.


   Вторым    великим    преимуществом   является   человеческий
резервуар. Вырастая почти на 3 миллиона душ  в  год,  население
СССР,  видимо,  уже перевалило за 170 миллионов. Один призывной
возраст  составляет  около  1.300.000  человек.  Самая  строгая
браковка,  физическая  и  политическая,  оставляет за бортом не
более  400.000  душ.  Резервы,   которые   можно   теоретически
определить в 18-20 миллионов, практически неограничены.


   Но  природа  и  люди  -  только  сырой  материал  войны. Так
называемый  военный  "потенциал"  зависит   прежде   всего   от
экономической  мощи  государства.  В  этой области преимущества
Советского Союза, по  сравнению  со  старой  Россией,  огромны.
Плановое хозяйство дало до сих пор, как уже сказано, наибольшие
выгоды   именно  под  военным  углом  зрения.  Индустриализация
окраин,   особенно   Сибири,   сообщает   степным   и    лесным
пространствам  совсем  новую  ценность.  Тем не менее Советский
Союз   все    еще    остается    отсталой    страной.    Низкая
производительность   труда,   недостаточно   высокое   качество
продукции и по индивидуальной  производительности  труда,  учет
себестоимости    и   пр.)   не   пространством,   естественными
богатствами  и   численностью   населения.   В   мирное   время
соразмерение  экономической  мощи  враждебных социальных систем
может быть отсрочено, - надолго, но вовсе  не  навсегда  -  при
помощи  политических  мер,  главным  образом, монополии внешней
торговли. Во время войны проверка  совершается  непосредственно
на полях сражений. Отсюда опасность.


   Сами  по  себе  военные  поражения  хоть  и  вызывают обычно
крупные политические перемены, далеко не всегда, однако,  ведут
к  потрясению  экономических  основ общества. Социальный режим,
обеспечивающий более высокий уровень богатства и  культуры,  не
может  быть  опрокинут штыками. Наоборот, победители перенимают
учреждения и нравы побежденных, если те  превосходят  их  своим
развитием.  Формы  собственности могут быть низвергнуты военной
силой  лишь  в  том  случае,  если  они  находятся   в   остром
несоответствии  с  экономическим  фундаментом страны. Поражение
Германии в войне против Советского Союза неизбежно повело бы за
собой  крушение  не  только  Гитлера,  но  и  капиталистической
системы.  С  другой стороны, вряд ли можно сомневаться и в том,
что военное поражение оказалось  бы  фатальным  не  только  для
советского  правящего  слоя,  но  и  для социальных основ СССР.
Неустойчивость нынешнего строя  Германии  обусловливается  тем,
что   его   производительные   силы   давно   переросли   формы
капиталистической   собственности.   Наоборот,   неустойчивость
советского режима вызывается тем, что его производительные силы
еще  далеко  не доросли до форм социалистической собственности.
Социальным основам СССР военное поражение угрожает  по  той  же
самой причине, по которой эти основы в мирное время нуждаются в
бюрократии  и  в монополии внешней торговли, т.е. по причине их
слабости.


   Можно ли, однако, ожидать, что из предстоящей великой  войны
Советский  Союз  выйдет  без  поражения?  На прямо поставленный
вопрос ответим столь же прямо: если  б  война  осталась  только
войною,   поражение  Советского  Союза  было  бы  неизбежно.  В
техническом,  экономическом  и   военном   смысле   империализм
несравненно   могущественнее.   Если  революция  на  Западе  не
парализует  его,  он  сметет  режим,  вышедший  из  Октябрьской
революции.


   Можно  возразить, что "империализм" есть абстракция, ибо сам
он раздирается противоречиями. Совершенно верно: если б  их  не
было,   Советский  Союз  давно  сошел  бы  со  сцены.  На  этих
противоречиях основаны, в частности, дипломатические и  военные
соглашения СССР. Однако, было бы роковой ошибкой не видеть того
предела,  у  которого  эти  противоречия  должны умолкнуть. Как
борьба  буржуазных   и   мелкобуржуазных   партий,   от   самых
реакционных    до    социал-демократических,   затихает   перед
непосредственной   опасностью   пролетарской   революции,   так
империалистские  антагонисты  всегда  найдут  компромисс,  чтоб
помешать военной победе Советского Союза.


   Дипломатические соглашения,  как  не  без  основания  сказал
некий  канцлер,  только  "клочки бумаги". Нигде не сказано, что
они доживут хотя бы до  начала  войны.  Перед  непосредственной
опасностью социального переворота в какой-либо из частей Европы
не  устоит  ни  один  из  договоров  с СССР. Достаточно было бы
политическому кризису  в  Испании,  не  говоря  уж  о  Франции,
вступить в революционную фазу, как проповедуемые Ллойд-Джорджем
надежды  на  спасителя-Гитлера  непреодолимо  овладели бы всеми
буржуазными  правительствами.  С  другой   стороны,   если   бы
неустойчивое  положение  в  Испании,  Франции,  Бельгии  и  пр.
завершилось победой реакции, от советских пактов опять-таки  не
осталось  бы  следа.  Наконец,  при  том  варианте,  что "куски
бумаги"  сохранят  еще  свою  силу  в  первый  период   военных
операций,  нельзя  сомневаться  в  том,  что  группировка сил в
решающем фазисе войны  будет  определена  факторами  неизмеримо
более   могущественного   значения,   чем   клятвы  дипломатов,
клятвопреступников по профессии.


   Положение  радикально  изменилось  бы,  конечно,   если   бы
буржуазные  союзники  получили материальные гарантии в том, что
московское правительство стоит по одну с ними сторону не только
военной, но и классовой траншеи. Пользуясь затруднениями  СССР,
попавшего  меж  двух  огней,  капиталистические  "друзья  мира"
примут, разумеется, все меры к  тому,  чтобы  пробить  брешь  в
монополии внешней торговли и советских законах о собственности.
Растущее  "оборонческое" движение среди русской белой эмиграции
во  Франции  и  Чехословакии  целиком  питается   такого   рода
расчетами.  И если допустить, что мировая борьба разыграется до
конца  только  в  военной  плоскости,  то  у  союзников   будут
серьезные   шансы   добиться   своей  цели.  Без  вмешательства
революции социальные основы СССР должны потерпеть  крушение  не
только в случае поражения, но и в случае победы.


   Более   двух   лет   тому  назад  программный  документ  "IV
Интернационал  и  война"   следующими   словами   рисовал   эту
перспективу:  "Под  влиянием  острой  потребности государства в
предметах первой необходимости, индивидуалистические  тенденции
крестьянского  хозяйства  получат  значительное подкрепление, и
центробежные  силы  внутри  колхозов  будут  расти   с   каждым
месяцем...   В   раскаленной  атмосфере  войны  можно  ждать...
привлечение иност