дом  была  заброшенная
ферма, но Олег выбрал  открытое  место.  Если правильно лежать,  тебя  и  на
открытом не видно,  а в хлеву станут искать в первую очередь. Местность была
без  складок --  пологий выкошенный склон. Но  Муха знал, что противник пока
его не может видеть -- на  нем не было ничего  блестящего. Да и экипировка у
него подогнана так, чтобы не  издавать ни малейшего звука. Одним броском  он
преодолел расстояние  до колыбы и нырнул внутрь и тут же получил удар ребром
ладони в шею.
     Муха свалился на теплые угли потушенного костра и потерял сознание.

     Конец генерала
     Лэсык точно оказался не дурак. Он любезно распечатал подробнейшую карту
Украинских Карпат, но добросовестно постирал  все уна-унсовские обозначения,
в чем откровенно признался:
     -- Извиняйте,  но чего  вам знать  не  надо, я  все поубирал. Я  же  не
работаю на Кремль!
     Однообразные шутки были у этого парня. Впрочем, и  за карту спасибо. Мы
с  Бородой  отблагодарили местного хакера кофе  с коньяком и потопали  через
центр к Ларисе, забирать ее с работы.
     С  Ларисой пришлось тоже  идти на  "каву".  Учитывая финансовую  немощь
Бороды, подслащивать ее конфетами и подогревать коньяком пришлось мне. И тут
Борода  зашел в  лоб, чем страшно  меня удивил.  Мне  всегда казалось, что с
такими вопросами следует подъезжать деликатно.
     -- Ларис, как там у тебя дела с паном Шкрабьюком?
     Лариса зарделась, но, удивительно, пощечины не последовало.
     -- В порядке!
     Это  было сказано  с  великолепным кокетством,  слегка  маскируемым под
пьяное. Но после пятидесяти граммов коньяку так еще не кокетничают.
     -- А я думал, он тебя забыл.
     -- Меня?!
     О-о, да  девушка ведет счет победам,  и унсовский босс, по-видимому, ее
гордость.
     --  Меня так  просто  не забудешь! --  Лариса  умудрилась  одновременно
покоситься и на меня, и на Бороду.
     Бороде, видимо,  этим взглядом  было сказано: "Ведь ты же не забыл!"  А
мне,  скорее  всего: "Попробуешь  --  не  забудешь!" Мата  Хари, едрит ее  в
корень!
     -- Что-то давно его не видно, -- продолжал Борода.
     -- На пятнице будет.
     -- На этой?
     -- Да, послезавтра.
     -- Пятницы у нас особые дни, -- пояснил Борода.  --  Собирается  народ,
винишко, гитарка, трень-брень... -- И обратился к Ларисе:  -- Но он от  тебя
вечером уйдет?
     -- Не совсем вечером.
     -- А! Вот оно как! А кстати, кто еще будет на пятнице?
     -- Я особо никого не приглашала,  придут, кто помнит. А разве  москвичи
не поднимутся ко мне?
     И  снова  меня одарили зазывающим взором. Я  пообещал,  что поднимемся.
Лариса допила второй коньяк, и мы поехали домой.
     Лэсыкова карта  не  оправдала  надежд,  которых,  впрочем,  никто и  не
лелеял. Наружный осмотр штаба СНПУ, который  я провел  при помощи Бороды, не
слишком  обнадежил. Шесть  этажей,  слева учрежденческое  здание,  справа --
ресторан. С фасада не подберешься -- охрана. Ворота во двор тоже охраняются.
Борода пообещал, что завтра  же выяснит у приятеля, который провел детство в
центре  города и хорошо знает  все  лазейки, как можно  подобраться  к  этой
цитадели нацизма.  Оставалось  ждать возвращения  ребят.  Боцман  с Артистом
исследовали  подступы  к  унсошной  конторе,  а  Док выдвинулся  на наружное
наблюдение за эсэнпэушным  "генералом". "Генерала"  ему должен  был  указать
Гриша.
     "Дома", невзирая на Ларисино радушие, я все же предпочел провести вечер
у Бороды.  Этому  предшествовало  долгое  прощание  с барышней  на лестнице,
причем  прощался,  так  получилось, я;  Борода как-то  шустро  нырнул в свою
берлогу. Но я был настолько стоек, что даже в щечку ее не поцеловал.
     В ожидании донесений от соратников Борода завалился на  диван и задымил
местной  дешевой папиросой. Я сбежал  от газовой  атаки в его мастерскую. От
нечего делать полез  разглядывать  стопку  холстов,  приставленных к  стене.
"Лариса  обнаженная",   "Лариса  неодетая",   "Лариса   обнаженная   в  позе
неприличной", "Лариса совсем голая" и так далее. Хорошие работы, выполненные
с чувством и умением. Добрался и до папок с эскизами. То же самое,  если  не
хуже. Значит, и Борода... Тут он и вошел.
     -- Живопись интересует?
     -- Хорошо рисуешь.
     -- Мы с ней женаты были три года.
     Борода решил  пооткровенничать, и я  его не останавливал. Мне надо было
разобраться с  интимной  жизнью  этого  подполья, чтобы  знать, откуда можно
ждать подвоха.
     -- Она, когда была молоденькой, мужикам не очень-то нравилась.
     -- ?!
     -- У нее, пардон, прыщи  были. И, понятное дело, комплексы. А у меня --
глаз,  я сразу  рассмотрел все, что  надо.  Ну, она расцвела и... как бы это
сказать? Решила наверстать упущенное.
     -- И ты позволил?
     --  Ну,  сначала  я ничего не знал. Потом начал догадываться. Потом все
понял,  и мы  мирно разошлись.  Она нашла свое  призвание,  а я  остался при
своем. Все довольны.
     -- Остались просто друзьями?
     --  Почти.  Все-таки  я  первый настоящий ее мужчина.  Это  ведь она  в
определенной  степени  именно мне пытается доказать, что  она супербаба. Ее,
знаешь, задалбывает,  что я  ее так  просто отпустил.  Но, по-моему,  только
поэтому  я и  имею на  нее определенное  влияние.  Понимаешь, ей  в какой-то
момент  захотелось  шикарной по  здешним  меркам жизни.  Вот и пошли местные
боссы. Она  всеми своими победами  передо мной хвастает. А выудить у того же
Шкрабьюка служебную тайну -- это, сам понимаешь, лишнее свидетельство победы
ее женских чар.
     -- А сейчас ты не ревнуешь?
     -- Не-ет!  Это вообще не в  моем стиле.  Я  за  свободу.  Нет, конечно,
сперва попереживал вдоволь. Месяца  полтора. Потом привык к новому положению
вещей и стал его использовать для пользы дела. Тут ведь вот еще какая штука.
Коренные галичанки  --  особый  тип  женщин.  Для  них  секс  --  неприятная
обязанность.  В  постели -- полная  недвижимость. Вот самцы-галичане  и ищут
русских  или  полек для  полного отрыва. А Лариса  полурусская,  полуполька.
Характер ее ты сам видел, и темперамент у нее, гарантирую, адекватный.
     -- Ты ей не слишком доверяешь...
     -- Конечно! Баба.
     -- А Света?
     --  Света --  другой  женский тип.  Она... Словом,  вот  ей  я  как раз
доверяю.
     В таких  интересных  разговорах и прошел  вечер.  Приплелся  Док. Злой,
нервный. С порога шагнул к печке и бросил в топку пачку сигарет.
     -- Утром свои забыл, пришлось купить местные. Такая гадость!
     -- Это с непривычки, -- вступился Борода за львовскую продукцию.
     -- Все. Сегодня не курю и, если получится, завтра тоже, -- отрезал Док.
     Результат наблюдения за "генералом" оказался нулевым.
     -- Извините  за резкость, --  начал Док, --  но в гробу я видел!  Какое
может  быть наружное наблюдение силами одного  человека,  на  которого  весь
город пялится,  как на индейца с  перьями на голове! Показал мне Гриша этого
дядю. Зовут Тарас Зайшлый. Должность -- второй секретарь партии. Мешковатого
вида сорокалетний пень. Форма эта черная  поганая на нем сидит как треуголка
на дворнике. Вышел на проспект, прошел метров сорок, сел в рихтованный "БМВ"
и укатил. Конечно, настоящий разведчик должен  был бежать  рядом с машиной и
читать газету. Одна  беда --  я по-украински  читать  не умею. На  свободные
тачки я и смотреть  не стал. Семь вечера, полно народу, светло,  все на меня
глазеют, как будто только то  и делают,  что приметы запоминают. Так что  от
угона я воздержался.
     Потом Гриша сказал, что знает улицу, где пень живет,  но не знает дома.
Пошли  смотреть  дом. Непонятно,  зачем в  этом городе  машины вообще нужны.
Переулками мы  дошли за семь минут,  были на месте раньше машины.  Машина же
едет  по  улицам,  соблюдая  знаки,  знаки  здесь  расставлены   так,  чтобы
увеличивать любой путь втрое-вчетверо. "БМВ" Зайшлого я сразу узнал, он мимо
нас проехал.  И хорошо еще, что мы  так быстро дошли, потому что  он сразу в
гараж нырнул. Ну, дом мы теперь знаем. Только толку мало. Улица  тихая, мы с
Гришей  постояли пять  минут,  поболтали,  да  и  ушли,  чтобы  не  вызывать
подозрений. А позже я сам вернулся, еще покрутился и снова ушел  ни с чем...
Дом  двухэтажный,  типа  нашего,  но  палисадник  только  спереди, по  бокам
соседние  дома примыкают. Зайшлый квартирует  на втором  этаже,  у него пять
комнат, три на улицу, две и  кухня  --  во двор. Полно народу. Три  женщины,
молодой мужчина, ребенок. Все.
     Артист с Боцманом вернулись далеко за полночь  и  тоже  невеселые. Штаб
УНА-УНСО  располагался в красивом трехэтажном  доме в  начале улицы Генерала
Чупринки, бывшей Пушкина. Вокруг --  забор, чугуннал решетка.  Двое часовых,
один  --  на КПП, другой  ходит  по кругу. Когда стемнел  о, ходячий часовой
сделал последний круг и с чистой совестью удалился в будку к своему коллеге.
Ребятам  не стоило  большого  труда  проникнуть  в  здание. Они  обошли  все
кабинеты, но, к удивлению, нигде на столах или в ящиках не оказалось никаких
бумаг. Все было  попрятано в сейфы. Сейфы  импортные, мощные,  так просто не
раскурочишь.
     Ничего нам не оставалось, кроме как брать пана Шкрабьюка.
     --  Борода,  --  попросил я, --  расскажи подробнее о нашем  завтрашнем
госте.
     -- Ему  сорок --  сорок два, бывший первый секретарь одного из райкомов
комсомола...
     -- Даже так?
     -- Здрасте!  А вы как думали? А  вы  предполагали,  что  националисты в
советское время  прятались  высоко в  горах, а теперь  спустились  в  город?
Отнюдь! В горах живут пастухи и лесорубы, они и москаля-то толком не видели.
Как  они  могут  его   ненавидеть?  Они,  как  и   любые   сельские  жители,
недолюбливают городских вне зависимости от национальности. А  самые страшные
"нацюги"  -- бывшие партработники. То есть людям просто  нужна власть, а как
она окрашена, им наплевать. Завтра придет к власти царь-батюшка, так они и в
монархисты не постесняются вступить.
     -- Понятно. Что еще по этому оборотню?
     --  Да почти  ничего. Должность  у него хозяйственная,  типа зампотыла.
Ездит на "пежо". Физического  сопротивления оказать не сможет.  У него жена,
так что у Ларисы  он не  ночует, сматывается в двенадцать-час. Много не пьет
-- за рулем. А уж какая это мерзкая харя, завтра сами увидите.
     -- Что у тебя за дверь напротив?
     --  Бывший детский шахматный клуб. Там одна комнатенка маленькая, никто
арендовать не хочет. Я думал под себя загрести, но ЖЭК не дает, жлобится.
     -- Ключ есть?
     -- Имеется.
     -- Мы сможем устроить там что-то вроде следственного изолятора?
     --  Я сам  об  этом  думал.  Только  нужно,  чтобы  Шкрабьюк  не  узнал
помещения, а то потом настучит.
     -- Вот завтра с Гришей и займись драпировкой. Сам что-нибудь придумаешь
или инструкции дать?
     -- Сам разберусь...
     --  И последнее  на  сегодня.  Теперь я вижу, что  тебе можно доверять,
поэтому и говорю. Нас на самом деле было не  четверо, а пятеро. Пятый ехал в
другом вагоне. Последний раз я его видел, когда мы ловили тачку  на вокзале.
Можешь как-то это прокомментировать?
     -- Так это ты ему мой адрес орал?
     -- Угу.
     -- А  я-то думаю, к чему столько крика! Нет, понятия  не имею, куда  он
мог деться.
     * * *
     Павло  Шкрабьюк   был   человеком,  питающим  нескрываемое  уважение  к
собственной  персоне.  Мудрость  он  считал  главным   своим   достоинством.
Проявления мудрости он обнаружил у себя еще в  детстве, когда принес на урок
родной речи три четверостишия,  объединенных  заголовком "Ленин  и Украина".
Это было тридцать лет назад, и городок Пустомыты еще воспринимал большевиков
как временных оккупантов. Под поляками в школе заставляли учить об отражении
шведского нашествия в семнадцатом веке, под немцами  учили "Майн кампф", при
большевиках  школьники  покорно выслушивали хвалу  Октябрьской революции.  А
старики помнили,  как еще перед Первой  мировой, при австрияках, они в школе
зубрили  генеалогию  австрийского  императорского  дома.  Но  все  это  были
прибамбасы  властей, которые  без  устали друг  друга сменяли.  Пустомытчане
покорно выслушивали любые новые идеологические установки и по. мере талантов
проявляли свою верноподданность, кому полагалось,  занимаясь при этом каждый
своим ремеслом. Так проходила жизнь.
     Павло  не  был  лишен  поэтического  чутья,  как не  был  лишен и чутья
идеологического.  Та  краткая Лениниана  сделала его  командиром пионерского
отряда. А школу он закончил уже секретарем комитета  комсомола. Перед армией
Павло  год отработал в  автопарке и добился рекомендации  в партию. В  армии
стал коммунистом. Хоть большевиков и  недолюбливали, очень мало  кто осуждал
Павла. Понимали -- и при коммуняках надо как-то жить.
     На  исторический факультет  Львовского университета Павло  поступал  по
партийной путевке.  Пика  карьеры  достиг  при Горбачеве  -- оседлал  райком
комсомола, влез в номенклатуру. Но с восемьдесят девятого  года начал носить
под   лацканом  желто-голубой  значок  --  еще  не  утвержденный,  но  столь
вожделенный флаг незалежной Украины. На внешней же стороне лацкана у него до
самого путча красовался значок комсомольский. Шкрабьюк не то чтобы не боялся
двойной  игры,  конечно, боялся,  но  и  понимал  также,  что  если  высокое
начальство  дозволяет небольшой национализм,  хоть  и  не  поощряет его,  --
значит, этот национализм  является спущенным  сверху и рано или поздно будет
вознагражден. Надо только тонко чувствовать направление политического ветра.
Он, Шкрабьюк, его чувствовал.
     И когда  пошел дележ новых должностей, его не  забыли. Он участвовал  в
создании  нового учебника истории Украины, стал депутатом городского совета,
а год  назад, после ареста руководителя УНА-УНСО пана Шкеля, когда сменилось
все руководство этой конторы, его взяли на сытную должность зампотыла.
     Городские и областные власти провернули дело Шкеля  так  аккуратно, что
арестованный даже не стал популярной в народе личностью. Формально его взяли
за  разжигание  национальной  вражды  после  его  выступлений,  связанных  с
убийством  спившегося композитора Игоря  Билозира. Но  Шкрабьюк  понимал  --
боссы  меняют всю структуру УНА-УНСО, а вместе  с ней и вектор деятельности.
Куда теперь направится этот вектор, он смекнул слишком поздно.
     Вектор указал как раз туда, где  мудрый Шкрабьюк видел на горизонте все
более отчетливо маячившие опасности. УНА от громких слов переходила к  тихим
делам. В городском и  областном советах  начали  появляться люди  с  сильным
иностранным  акцентом,  УНА  стала  быстро  богатеть,  деньги  шли  широкими
полноводными  потоками.   Область  и  город   вели   сложную,  но  тщательно
продуманную игру.  Посадка Шкеля  была чем-то вроде  жертвы  ладьи.  Главный
националист  посажен  -- чего ж вам  еще? Забылись митинги, ушли  в  прошлое
злющие статьи в прирученных газетах. Но УНА вооружалась. И  Шкрабьюку это не
нравилось.  Войны  он  хотел  менее всего.  На  войне  полагается  драться и
умирать,  даже  если  это победоносная война. А  у него семья, мать-старуха,
жена,  двое  детей,  квартира  в  хорошем  районе,  коттедж  под  городом  и
сбережения.  С  таким  бременем  умирать как-то противно. Когда требовалось,
Шкрабьюк сам поднимался  на  трибуну и вещал о том, что москали это  не  что
иное,  как одичавшие  украинцы,  изгнанные когда-то на  северо-восток и  там
одичавшие  окончательно.  Вещал  горячо,  с  тем  же  вдохновением, с  каким
незадолго до того распространялся о мировом торжестве коммунистических идей.
При всем этом посидеть в теплой компании и попить водочки он предпочитал как
раз  с русскими.  Русские львовяне --  это в  основном  интеллигенция,  люди
начитанные,  образованные.  А ведь  надо же с кем-то и о поэзии  поговорить!
Шкрабьюк любил поэзию и понимал ее. Он даже издал  сборник стихов и  законно
считал  себя поэтом.  Свои  кричат  о том, что  Шевченко --  сверхгений всех
времен и народов, а сами-то его и не открывали. А у Ларисы по пятницам такая
теплая компания! Хоть и русские, а Шевченко чуть не всего наизусть шпарят! А
русская поэзия -- какая прелесть!
     Так Павло Шкрабьюк отдыхал душой.
     Но и этот отдых в  последние месяцы был отравлен. В связи с предстоящим
визитом папы в УНА проводилась кампания по борьбе за нравственность. А каким
образом нравственность  может соседствовать с Ларисой?! Конечно, никаким! Но
какой мог  быть праздник сердца дома с женой?! Тоже  никакого! Жену Шкрабьюк
взял сразу после армии. Взял для карьеры. Была  она миловидной селяночкой, с
неимоверным трудом  поступившей в университет. Трудность заключалась главным
образом в транспортировке свиных туш из колхоза, где будущий тесть Шкрабьюка
председательствовал,  в закрома профессуры. А  экзамены ей дались уже легко.
Но  Ульяна, как и многие деревенские красотки после замужества,  состарилась
после двадцати трех  лет совершенно молниеносно. За какой-то год бархатистые
бедра ундины  пошли  целлюлитом,  персиковые  ланиты наяды --  морщинами,  а
яблочная, сорта белый  налив русалочья грудь и вовсе погибла безвозвратно. А
Шкрабьюк все еще чувствовал себя двадцатилетним здоровым юношей!
     Но  последний год подточил и  его здоровье. Нервы! Куда  от них деться!
Отказаться от должности  было равнозначно карьерному самоубийству, но служба
была  страшноватой.  Говорят, если на стене  слишком долго висит ружье, рано
или поздно оно непременно выстрелит. А  тут ружья считали не  на штуки -- на
вагоны.  Да и  не ружья -- автоматы, крупнокалиберные пулеметы, гранатометы,
минометы.  Как  начнут метать... Опять  же  позиция  Киева даже  догадливому
Шкрабьюку четко не вырисовывалась. Так что не будет ли новых арестов?
     И  вот  уже говорили люди, знавшие  Шкрабьюка еще  по университету, что
видели его в кардиологическом  отделении пятой больницы, что будто бы там он
проходил обследование.  Но,  наверное, врали. Посмотрите  на пана Шкрабьюка:
здоровый мужик, не курит, пьет с умом, двадцатисемилетнюю Ларису делает так,
что No 32  по Сверчинского чуть с фундамента не слетает. Вот он шпарит к ней
"на пятницу" в вишневом "пежо", и хоть боится попасть под кампанию по борьбе
за нравственность, а все  же рискует. Значит, силен  еще полковник Шкрабьюк,
есть еще порох в его пороховницах!
     * * *
     Сильный полковник Шкрабьюк въехал  в Ларисин двор в  половине  девятого
вечера, несколько  позже,  чем  обычно. Задержала служба -- сегодня он был в
небольшой  командировке. Ездил  в  Карпаты с проверкой. Давно уже нужна была
проверка,  карпатские  лагеря УНА  как прорва поглощали припасы и выписывали
еще! Шкрабьюку  было приказано удовлетворять все потребности лагерей, но  их
ненасытность   стала   переходить  все   границы.  Проверка  показала,   что
инструкторы-чеченцы делают хороший бизнес на поставках УНА. Консервы, крупы,
обмундирование, словом, все  то,  что жители гор испокон  закупали в городе,
превращалось  в  гривны,  а  потом  неведомыми  путями  (в  городе  чеченцам
появляться  не  рекомендовалось)  гривны превращались  в  доллары.  Шкрабьюк
возвращался из поездки на служебном джипе и плевался: с бандитами связались!
Но под  этих  бандитов  давались деньги.  И  очень  много  денег. Давали  не
чеченцы, давали другие. Деньгам всегда предшествовали  люди  с акцентом -- с
западным, между прочим. Во  что-то втравливают Украину подтянутые иностранцы
и разжиревшие на  их деньгах свои.  Ох, чует Шкрабьюково сердце,  что добром
это не кончится. Но что он может сделать!
     О  результатах  проверки  было  сегодня   же  доложено   пану  генералу
Задорожному, новому руководителю УНА. Но тот  порекомендовал пану полковнику
Шкрабьюку закрыть глаза и закрыть ведомости...
     У Ларисы уже  было  полно народу.  Андрея Кулика, Гришу, Свету Шкрабьюк
знал. Но было  еще  четверо новеньких  молодых людей.  Не  то чтобы Шкрабьюк
ревновал Ларису, прекрасно он  понимал, с  кем  имеет дело, но такое сонмище
потенциальных конкурентов еще больше омрачило ему настроение. А тут еще этот
чертов Кулик...
     Неизвестные молодые  люди  оказались  москвичами и скромнягами.  Лариса
явно  играла  на  публику,  но  парни как-то мялись. Шкрабьюк  приписал  это
стеснению,  вызванному появлением его персоны. Он и старше, и основательнее,
и  у  Ларисы не  впервые. Впрочем, один из  москвичей  оказался едва  ли  не
ровесником Шкрабьюка и  плюс  к  этому  интереснейшим собеседником. Пока шел
разминочный разговор о поезде, о таможне, потом о ценах  в  Москве, Киеве  и
Львове, а  потом, как  водится,  о  женщинах в  этих же трех и многих других
городах и весях, Шкрабьюк даже немного  успокоился.  Лариса  прекратила свои
боевые действия и о чем-то трепалась с тихим толстым Гришей. Кулик развлекал
остальных московских гостей,  Света, брошенная всеми, тихо сидела  у печки и
курила  дорогую  дамскую сигарету,  пачка  которых,  кстати,  была  подарена
Шкрабьюком вовсе не ей, а Ларисе.
     Разговор  Шкрабьюка с  паном Иваном, так звали интересного собеседника,
незаметно миновал стадию "о бабах" и проскочил классическую фазу "об армии".
Оказалось,  что Иван был когда-то даже офицером, правда, медицинской службы.
Поработал  ординатором в паре  госпиталей, да и  подался  в отставку. Теперь
гражданский врач.  Таким образом,  беседа переключилась на здоровье, откуда,
как это всегда бывает,  словно сама собой перекочевала на политические темы.
Изо всех сил держался пан Шкрабьюк, но уж слишком болела эта проклятая тема,
и так уж устроен человек, что хочет не хочет, а будет говорить о наболевшем,
и речь у них, безусловно, зашла и о Чечне. Иван оказался довольно равнодушен
к  этой  теме,  он  не  интересовался  политикой,  но  выслушивал  Шкрабьюка
внимательно. И вот тут  проклятый Кулик все испортил.  Только Шкрабьюк начал
развивать мысль, что чеченцы сплошь воры и бандиты, так он отвлекся от своих
разговоров и встрял с крайне неуместной фразой:
     -- Эти бандиты, между прочим,  воюют против Российской империи, которая
триста лет душила Украину!
     Полковника  Шкрабьюка  покоробило.  Это  было  неэтично по отношению  к
москвичам. Такие речи хороши для  трибуны или статьи  в продажной газетенке,
но  в  быту  это  ах как некрасиво!  У  Ларисы  компания заведомо русская, и
говорят здесь по-русски, так что нельзя же... Но Кулик продолжал:
     -- Мы понимаем Россию, она  вынуждена  бороться за свою территориальную
целостность,  но  она  должна  понимать,  что  страны,  пострадавшие  от  ее
имперских аппетитов, будут всеми силами  поддерживать независимость Чечни, в
том числе и Украина, пусть не вся, но ее истинные патриоты, такие, как бойцы
Украинской национальной  самообороны.  Вот пан  Шкрабьюк, полковник УНСО, он
подтвердит. Скажите, панэ Павло!
     "Вот  нацюга  проклятый!"  --  подумал  пан Павло.  Он попал в неловкое
положение.  Не  хотелось  ему этой темы, но язык,  черт его  откуси,  вывел.
Пришлось выкручиваться.
     -- Украинская национальная самооборона -- военизированная  общественная
организация, предназначенная для помощи Вооруженным силам Украины. Это вроде
как казачество в России. Или даже скорее что-то вроде ДОСААФа.
     Но Кулик словно его не слышал.
     -- Наши хлопцы уже бились в Чечне с имперскими войсками!
     Пану Павлу приходилось туго.
     -- Это были добровольцы, они действовали по  собственной инициативе и к
УНА не имели никакого отношения.
     -- Панэ  Павло, вы  тогда  ще не  были  в УНА  и  не  знаете!  УНА-УНСО
проводила запись добровольцев. Я сам ходил записываться, но меня по здоровью
не взяли.
     Лариса, которая и без того все время  подкалывала Шкрабьюка  за то, что
он боец УНСО, посмотрела хитро и приготовилась слушать, как он выкрутится.
     -- Это  была  политическая ошибка. -- Шкрабьюк использовал  стандартный
ход  всех  партий  мира. -- Сейчас Украина  проводит  политику  сближения  с
Россией и УНА поддерживает эту политику.
     -- Панэ Павло, вы боитесь говорить правду перед гостями из Москвы, но я
считаю,   что   они   должны   ее   знать.   Руководство   УНА   состоит   в
Социал-националистической партии Украины,  этим уже многое сказано.  И какое
может быть сближение с Россией?! Украина уверенно ориентируется на Запад. Мы
-- европейская страна, а  Россия -- типичная  азиатская империя  с неуемными
аппетитами. Вы что, хотите, чтобы нами снова правил Николай или Сталин?
     Ну что  тут скажешь! Начитался дурак эсэнпэушной прессы и кроет, как на
митинге! И возразить нечего. Вдруг  еще настучит -- тогда пойдет Шкрабьюк по
полной программе.  И  пророссийские  настроения ему  припомнят,  и нарушение
нравственности  в  преддверии высокого визита.  Вот и  Лариса уже откровенно
смеется, а длинный брюнет москвич ей подхихикивает и даже что-то нашептывает
на ушко.
     Положение спасла серенькая Света.  Погасила свет, включила магнитофон и
объявила танцы. При этом она постаралась быть поближе к опасному брюнету, но
где  уж ей!  Черный, кажется,  Семен,  потащил  тискать  под  музыку Ларису.
Шкрабьюк из благодарности пригласил Свету.
     Когда у  женщины появляется  новый, более интересный для  нее любовник,
она  не бросает сразу  старого.  Она  дает  ему  последний  призрачный  шанс
восстановить  status  quo.  Она  откровенно флиртует с  претендентом,  а  по
отношению к кандидату на отставку проявляет демонстративную холодность.  Кто
это проходил, тот чувствует сразу, а проходили все...
     Весь вечер Лариса якшалась с заезжим черноглазым брюнетом (из жидов он,
что  ли?) и, когда пришло время гостям расходиться,  долго прощалась с ним в
прихожей. Шкрабьюк уже знал, что москвичи живут в подвале у Кулика, и сильно
подозревал, что, когда он уедет домой, его сменит этот самый Семен.
     Когда  наконец  все ушли  и  он остался с  Ларисой  наедине,  он  выпил
незапланированную рюмку, а делать этого не  стоило, потому  что и так он был
раздражен,  а  после  лишней  рюмки  сдерживать  эмоции  было  делом   почти
немыслимым.  За  этим  последовала  неприятная  сцена  с  Ларисой.  Шкрабьюк
ревновал  и  устраивал  натуральную  сцену  ревности.  Лариса  считала  себя
свободным  человеком   и   ревность  презирала.  Кое-как  успокоившись,  пан
полковник   перешел  к  тому,  зачем,  собственно,   и  таскался   на  улицу
Сверчинского. Но секс с  Ларисой, который он всегда  считал украшением своей
трудной жизни,  на  этот  раз прошел смазанно и сумбурно. Лариса его  уже не
хотела.
     К часу  ночи  Шкрабьюк совершенно протрезвел  и намылился  домой: пора.
Попытался еще повыяснять отношения  со своей пассией, но только окончательно
испортил  себе  настроение --  Лариса просто  ушла на  балкон и закурила, не
желая  его   слушать.  Катастрофа  чувств.   Где-то  слышал  Шкрабьюк  такую
поговорку.
     На лестницу он вышел злой и  взвинченный. И тут  на  него свалилась еще
одна  неприятность.  Едва  успел  он  спуститься   к  выходной   двери,  как
почувствовал, что  чьи-то цепкие руки сдавили ему  шею. Первой  мыслью было:
галлюцинация,  ведь  на лестнице никого  не было! Вторая мысль прийти  ему в
голову не смогла, потому что полковник Шкрабьюк потерял сознание.
     Очнулся он в тюремной камере. Там было много народу, но арестованный он
был один. Остальные -- палачи. Арестованный не видел их  лиц, они были как в
тумане, какие-то мутные и при этом темные. Да и что  тут  разглядишь,  когда
тебе  в глаза  бьет лампа такой мощности, какую, наверное,  вырабатывают все
электростанции  Украины, вместе взятые. Сам полковник  был привязан к стулу,
да еще  кто-то держал его голову так, чтобы он  не мог отвернуться от света.
Когда эти страшные люди увидели, что он пришел в себя, начался допрос.
     -- Отвечай, -- спросили его в лоб, без обиняков  и угроз, -- где лагеря
УНСО? Сколько  их, координаты, численность войск, как  к  ним проехать,  как
найти.
     Ведь чувствовал  пан Шкрабьюк, что за все эти  деньги, которые получает
УНА непонятно от кого,  которые оседают в карманах начальства,  включая  его
самого,  оседают  в  карманах  чеченских  инструкторов, в карманах продажных
редакторов и борзописцев,  --  за  все  эти  деньги рано или поздно придется
расплачиваться. И для него час расплаты настал.
     * * *
     Боцман ждал "генерала" площадкой выше. Лестница была старая, деревянная
и скрипучая. Но зато перила прочные. Когда Шкрабьюк вышел  от Ларисы, Боцман
пропустил  его ступеньки на  две  вперед, чтоб у  того  пропал обзор верхней
площадки, и съехал по перилам. Он настиг  свою цель там, где и планировал, у
самой двери, чтоб меньше  потом тащить до подвала. Аккуратно  прижать сонные
артерии и спустить обмякшее тело на семь  ступенек вниз было делом  двадцати
секунд. Мы привязали  свою  добычу к стулу,  дали свет и побрызгали ему рожу
водой. И когда он очнулся, начали допрос.
     -- Я все скажу, -- сказал Шкрабьюк. -- Сейчас, все скажу, только дышать
мне трудно, сейчас отдышусь и все скажу.
     Побледнел и замолчал.
     К  нему бросился Док.  Одной рукой он взял  пульс на шее, другой  -- на
запястье. Потом бросил руку, она упала  плетью, оттянул  веко и  внимательно
всмотрелся в глаз.
     -- Поздравляю с первым трупом, -- объявил Док и стянул с головы чулок.
     -- Инфаркт? -- поинтересовался Боцман.
     -- Да, и обширный. Надо что-то решать, пока не окоченел.
     Я вышел из шахматного клуба и постучал к Бороде.
     -- Борода, -- сказал я ему, когда он открыл, -- у тебя перчатки есть?
     Борода  явно испугался, нырнул  к себе и вынес  пару белых  трикотажных
рабочих перчаток.
     -- Что, не колется? -- шепотом спросил он.
     -- Он уже никогда не расколется.
     Борода перепугался еще больше, но я его успокоил:
     -- Он только очнулся, увидел нас и окочурился со страху.  Ничего такого
мы с ним не делали, только попугать собирались.
     Вместе мы вернулись к ребятам и трупу. Борода успокоился, но не совсем.
Я вообще заметил, что с выдержкой у него плоховато. Дилетант.
     --  Может,  автокатастрофу инсценировать, -- суетился  он.  --  Я место
знаю, здесь недалеко.
     -- Не имеет смысла, если у него и так честный инфаркт, -- возразил Док.
-- С аварией хлопот больше, ее надо еще так  инсценировать, чтобы  следствие
могло  объяснить причину. Ты, Андрей, иди к себе,  мы сами все сделаем. И не
бойся.
     Я кивнул Доку,  и он вышел на лестницу. За  ним двинулся Артист. Артист
выбрался  на  улицу,  осмотрелся,  вернулся,  открыл  дверь  и  заглянул  на
лестницу. Док просигналил ему сверху  --  у  него все  тихо. И  тогда Артист
кивнул мне  -- я стоял внизу у входа  в "пыточную".  По  этому  сигналу мы с
Боцманом  подхватили  бренные  останки   замученного  москалями  украинского
патриота  и вынесли их к  машине.  Боцман уже  был в перчатках и успел найти
ключ в  карманах  Шкрабьюка. Мы  усадили труп рядом с  водительским  местом,
Боцман  сел  за  руль  и  укатил.  Мы  вернулись  к  Бороде и были несколько
удивлены, застав у него Деда. Об операции знали только мы и Борода. Гриша со
Светой  получили  инструкцию после  вечеринки  отправляться по  домам.  Деду
вообще ничего не говорили. Однако он встретил нас словами:
     -- Ну что, товарищи, укатали "генерала"? Запираться не имело смысла.
     -- Слабонервные в  УНСО "генералы".  Инфаркт. Это Борода  перестарался,
устроил провокацию.
     -- Скорее не я, а  Семен,  -- возразил  Борода. --  Я ж видел, как этот
взревновал.
     --  Видимо, и  то и другое, -- подытожил Док. -- И вероятно, еще что-то
третье.  На  сердце он мне жаловался, но я не думал, что так  все  серьезно.
Надо было его послушать -- он напрашивался, да я увильнул от этой процедуры.
Андрей  (Док  всегда  и ко  всем  обращался  только  по  имени,  прозвищ  не
признавал), дайка мне папироску покрепче.
     --  А надо было бы со мной посоветоваться, -- встрял Дед.  --  Напрасно
молодежь не доверяет старшим товарищам. Да не смотрите  на меня так! Ясно же
было, что  Шкрабьюка будете брать сегодня. Андрюха окна в шахматке занавесил
одеялом -- вот и понятно, где вы его прятать собрались. Как вы его скрутили,
я в глазок видел. Потом вышел на улицу подстраховать, смотрю -- несете.
     Я посмотрел на Артиста.
     -- Не видел я никого, -- развел руками Артист.
     -- Ты пешеходов смотрел, -- объяснил Дед. -- А я стоял за кусточком. Ты
пождал минуту и пошел сигналить. А я эту минуту на тебя любовался!
     -- Хорошо, -- сказал  я. -- А что бы вы  посоветовали, если бы мы к вам
обратились?
     -- Языка выдержать надо.  Денька два в  темной. Жрать  не давать. Можно
пару  раз спуститься к нему и навалять. И не говорить ему ничего. Потом  еще
раз навалять -- и на допрос.
     --  Отлично. Но  здесь его держать два  дня негде.  Сюда  могли из ЖЭКа
наведаться. Да и хватятся его.
     -- Опять же  меня не  спросили.  Сарай под балконом  нашим  с  Лариской
видели? Знаете, какая там  дверь? Сам ставил! Окон там нет. Связать, кляп, и
вылежит там на полу земляном сколько надо.
     -- Хорошо. А потом мы его отпустим,  а  он догадается, где его держали.
Ну, например, по звукам,  голосам,  доносящимся со  двора. Или по размерам и
форме сарая?
     -- Так языков разве же отпускают? -- изумился Дед. --  Если это в нашем
тылу, то в плен они идут, а если в их -- то в расход.
     -- Николай Иванович, -- одернул его Док. -- Сейчас не война.
     -- Как так не война! Целая армия стоит в горах, того и гляди, на Россию
попрут, а ты говоришь -- не война.
     Однако пора было возвращаться Боцману,  а его все не было. Ввалился  он
только минут через сорок.
     -- Здравствуйте, дедушка! Что ж вы прятались, не заходили?
     --  Это  он  меня  фарами присветил, когда выезжал,  -- пояснил Дед. --
Хороший глаз у парня. Узнал.
     --  В этом  чертовом  городе ночью светофоры  не мигают! --  возмущался
Боцман. -- Мигают желтеньким в дежурном режиме. И вообще, мертвый  город. Ни
машин,  ни  пешеходов,  ни  ментов.  Я  хотел  его  у  светофора  поставить,
пересадить, и будто его там  и прихватило. Только ни одного перекрестка, где
бы ему нужно было притормозить, не оказалось. Остановил просто так, якобы он
себя плохо почувствовал и успел остановиться. Руку на сердце  еле пристроил,
коченеть, зараза, начал.
     На   этой  жизнерадостной   ноте  я   дал  отбой  личному  составу,  не
задействованному в следующей операции. У меня, Дока и Бороды еще была работа
на эту ночь.

     Взлом
     К центральному  комитету СНПУ  шли  пешком по  ночному городу. В ночной
палатке взяли по бутылке пива  и  даже сделали по глотку,  потому  что город
ночью пустел начисто  и надо  было как-то  оправдать эту прогулку.  В сумке,
болтавшейся  на  плече у  Дока,  еще три  бутылки пива  прикрывали  веревки,
карабины и  крюки. Милиции, правда, тоже видно не было, так что не перед кем
было и оправдываться. Фонари здесь работали только в центре, остальной город
был предоставлен луне -- благо она висела полная, отражалась  голубым светом
в  брусчатке и трамвайных рельсах.  От Сверчинского до центра быстрым  шагом
было  минут  тридцать,  но  мы  шли не торопясь,  изображая праздных  гуляк,
возвращающихся с посиделок.  Так  что  на  проспект Шевченко  вышли  ближе к
рассвету.
     Борода  провел нас  в  переулок, мы  свернули  под  арку,  прошли  один
дворик-колодец, другой  и ткнулись  в ветхую дверь, едва висевшую  на ржавых
петлях.  Без  чудовищного скрипа,  усиленного  эхом колодца,  открыть  ее не
представлялось возможным.  Но на  высоте  в  полтора человеческих  роста  на
лестницу, что  начиналась  за дверью, вело окно  с  выбитыми стеклами. Через
него мы и  проникли  на  это  железное  винтовое  сооружение,  ведущее,  как
казалось в темноте, по крайней мере, до ближайшей галактики. Поднявшись один
за другим  на шесть  высоких этажей, мы  очутились перед  еще одной  дверью,
массивной,  обитой жестью.  Борода  извлек  из-за пазухи  старинный ключ  со
стержнем толщиной в палец и с удивительной легкостью открыл замок. За дверью
была мастерская художника.
     -- Витькина, --  объяснил Борода. --  Друга детства,  вместе  чертей на
уроках  рисовали.  Я  ему  сказал,  что  с  бабой  сюда  приду,  у  него тут
поприличнее, чем  у меня. Ну и  романтика -- центр, мансарда, а не подвал на
окраине. Он эти дела понимает, дал ключ.
     На соседнюю  крышу, она была на  два этажа ниже, спускались по веревке.
Обойдя  по  крышам  периметр квартала, дважды  используя свое  альпинистское
снаряжение,  мы вышли на крышу  СНПУ. Я заглянул вниз и  убедился, что мы на
месте. Под нами  были проспект и крыльцо, у которого мыкался одетый с головы
до ног в черное секьюрити.
     Через слуховое окно попасть на чердак было нетрудно. Но чердак был пуст
и заперт с другой стороны.  Надо было  штурмовать одно из  окон. Лучше всего
было бы десантироваться сразу в  какой-нибудь  кабинет, но я подозревал, что
окно  важного  кабинета  может  стоять на сигнализации.  Вычислив  положение
лестничной клетки и укрепив веревку на дымоходной  трубе,  мы начали  спуск.
Первым шел я, замыкающим  Док.  Оставлять человека на крыше не имело смысла.
Разве что сторожить веревку, чтоб не сперли. Но спереть  ее  было решительно
некому,  а  силуэт  мужика,  торчащего  на  крыше  в  неурочное   время,  --
превосходный повод для подозрений.
     Осматривать все кабинеты  было немыслимо, слишком  их было  много, и мы
спустились на второй этаж, рассчитав,  что именно  там  обычно располагаются
апартаменты самых крутых боссов. И не ошиблись, потому что почти сразу нашли
кожаную дверь с табличкой генерального секретаря пана Непийводы. Разумеется,
дверь была заперта, но Док умел вскрывать не только ампулы.  С помощью  трех
кусков проволоки и листика фольги он одолел английский замок за неполных три
минуты.  Дверь,  ведущая  из  приемной   в  кабинет  сдалась  также  быстро.
Исследование орехового  бюро не  дало результата.  В нем  не  было ни  одной
исписанной бумажки. Враг был начеку, и это не радовало. Но  сейф, встроенный
в стену,  обшитую дубом, был  цифровой, а  Борода с вечера грозился попытать
счастья с таким шкафчиком, используя способ, поведанный ему Дедом.
     Впрочем, по его  виду похоже было,  что  Бороду больше устроил бы сейф,
против которого  у  Деда  методов не было. Он нехотя полез в карман и  вынул
надфиль. Торжественно поплевал на ноготь левого мизинца и принялся прорезать
в нем напильником паз.  Через полминуты  он начал  потеть и покряхтывать, но
довел  дело  до конца  -- пропилил ноготь до мяса. Потом  подумал  несколько
секунд и принялся за  следующий ноготь.  Таким образом он вскоре  изуродовал
себе все пальцы на  левой руке.  Когда пилил  большой, чуть не вскрикнул, но
сдержался.  И вот этой  резаной  рукой  он принялся  поворачивать  маховик с
шифром, вздрагивая на каждом щелчке. Дважды пройдя весь круг, он выматерился
шепотом, но так страшно, что, казалось, задрожали стены, и сообщил:
     --  Пять,  пять,  восемнадцать, семьдесят  девять. Сука,  матерь, через
гроб!!! Можно было не уродоваться, дата рождения Петлюры.
     И потерял сознание.
     Док немедленно занялся поверженным  Бородой, а я расшифрованным сейфом.
Карт, да и вообще каких-нибудь военных документов в  сейфе не оказалось.  Но
то,  что  я нашел, тоже представляло  значительный интерес. Я  перебрался  в
приемную,  где в  моем  распоряжении оказался  довольно  мощный  ксерокс.  Я
копировал не выбирая, и было ясно, что работы здесь минимум на полчаса.  Док
привел Бороду в чувство и укорил его:
     -- Андрей, надо предупреждать заранее о  таких изуверских методах. Я бы
прихватил аптечку.
     -- Я не думал, что окажусь таким слабаком, -- отшутился Борода.
     -- На  кончиках пальцев, -- спокойно объяснял  Док, -- множество крайне
чувствительных  нервных  окончаний.  Я  видел,  как  очень  здоровые  мужики
оказывались сомлевшими от обычного анализа крови. Наш козырь не геройство, а
расчет и выдержка. Запомнил?
     -- Запомнил...
     --  Ну,  тогда  пойдем,  попробуем  еще  одну   дверцу...  Док  потащил
синюшно-белого,  полумертвого Бороду  в соседний кабинет, на двери  которого
красовалась табличка Тараса Зайшлого, раскрывающая,  кстати, и его партийную
функцию: начальник  особого отдела. Док  снова взял на себя дверь,  а Борода
сейф. На  этот раз, к счастью, у него  обошлось без  обморока. Через  десять
минут они пришли ко мне. Теперь одной рукой я подкармливал ксерокс, а другой
листал  их новую добычу. Материалы были интересные, но скопировать их мы  не
успевали,  уже рассвело. Были  там личные дела всей верхушки партии, папка с
доносами  и, кстати,  карта Карпатского  региона, на  которой было  отмечено
несколько лагерей. Но находились они не в горах, а восточнее города. Видимо,
именно эти значки и стер Лэсык, когда распечатывал карту для нас.
     -- Нет,  это  не  те,  --  покачал головой  Борода. --  Эти лагеря всем
известны, в них сейчас тишь да гладь.
     Рискуя нарваться на ранних эсэнпэушных пташек,  я  откопировал еще  три
личных дела. На генерального, на  самого Зайшлого  и на Сэнькива, начальника
связи. Док подбирал скопированные документы  и складывал их  точно такими же
стопками, как они лежали до нашего вмешательства. Папки тут же  отправлялись
каждая в свой сейф,  так  что единственной уликой, которую мы оставляли, был
явный перерасход офисной  бумаги. Секретарь (или секретарша) будет  удивлен,
но вряд ли станет беспокоить шефа по таким пустякам.
     Вскрыть дверь отмычкой проще, чем закрыть,  так  что с  этим делом  Док
провозился  долго.  Слишком  долго.  Ожидая его, я  отправил Бороду  к нашей
веревке,  а сам  стал  на  лестнице.  Вдаль по коридору  мне был  виден Док,
ковыряющий замок, и было слышно все, что делалось в фойе.
     Я тихонько свистнул,  как  только  услышал,  что в  здание входят.  Док
бросил замок и полетел ко  мне. Вдвоем мы рванули вверх по лестнице, но  нас
то ли услышали, то ли заметили Судя  по грохоту, за нами  в погоню бросилось
человек, по  крайней мере, пять, и, судя по тому, что они не отставали, было
ясно, что это вполне здоровые ребята. А нам еще  нужно было транспортировать
на крышу покалеченного Бороду.
     Я  развернулся   на  предпоследней  площадке.  Если  преследователи  не
вооружены,  я  их удержу, сколько бы их ни было. Но кто  сказал, что они  не
вооружены? И все же я остался.
     Доку пришлось теперь нелегко -- он поднимал на себе и Бороду, и сумку с
ксерокопиями. Но как  бы то ни было,  он все же успел. Едва веревка за окном
ушла в сторону так, чтобы ее и видно не было, и я мог ею воспользоваться, на
площадку  шестого этажа  вылетели  фашисты.  Было  их  пятеро,  но  пистолет
оказался только у одного. Мне ничего не оставалось,  как поднять руки вверх.
По  их  представлениям,  я  был  загнан  в  тупик.  Если,  конечно,  они  не
разглядели, сколько нас было.
     Видимо,  не  разглядели,  потому  что остановились, и  тот, который был
вооружен, приказал  мне спускаться.  О  том, чтобы уйти через окно, не могло
быть и речи. Слишком хорошая из меня получалась мишень. Я  начал спускаться,
но, не доходя трех  ступенек  до площадки,  ласточкой  нырнул через перила и
покатился по лестнице.  Теперь погоня шла сверху вниз,  но тут  у  меня было
преимущество -- моя спецназовская  подготовка. Я  прыгал через пять ступенек
и,   не  долетая   до   следующего  поворота,  перемахивал   через   перила.
Черноформенные бежали очень быстро, но это им не помогало, я отрывался.
     В фойе меня ждала засада, но я предполагал ее существование, поэтому не
стал спускаться в самый низ, а  свернул в коридор, где Док, как я  надеялся,
еще не успел привести дверь приемной в исходное состояние.
     Док не оправдал моих надежд.  Недолго думая, швырнул в окно  монитор от
секретарского  компьютера  и,  выпрыгнув  в  разбитое   окно,  оказался   во
дворе-колодце,  которых  уже  за  сегодня  насмотрелся.  Ворота  арки  были,
конечно, заперты, но  в этот же двор выходили подсобки ресторана.  Я взлетел
на  крышу  ресторанной  пристройки, взобрался по  решетке  окна  на  уровень
третьего этажа и  попал  на карниз, который шел под окнами через всю тыльную
часть какого-то дома. Что это был за дом, я не знал,  а  выяснять это у меня
уже не  было  времени  -- по  мне  стреляли, летела  штукатурка. Ввалиться в
закрытое окно снаружи, имея для разгона карниз двадцати  сантиметров ширины,
--  дело  рискованное. И в первую очередь потому, что долгое. Пока  от  пули
меня спасало только  движение. Пришлось пробежаться  по карнизу до  третьего
окна, которое было приоткрыто. Уже на бегу я  изготовился и  легко распахнул
наружную  раму.  Внутренняя была закрыта,  но  я бросился на нее  плечом,  с
хрустом вылетели шпингалеты, посыпалось стекло, шторы за мной сомкнулись,  и
я упал на пол в полутемной комнате. Стрельба  тут же  прекратилась -- черные
не хотели жертв среди мирного  населения. А  население --  во всяком случае,
там, где  я оказался, --  не замедлило  заявить о  себе сдавленными воплями.
Комната оказалась спальней супружеской четы преклонных лет.
     Я извинился -- галантно,  но,  боюсь, несколько  скомканно -- и ломанул
через  анфиладу комнат на поиски выхода.  Парадная дверь оказалась подлой --
чтобы  открыть  ее даже изнутри, требовался ключ. При  этом она была слишком
прочной, чтоб высадить  ее  в  один-два приема. Умели  раньше  делать!  Одна
радость -- окно кухни выходило на улицу. Его я не стал высаживать, надеялся,
что мне достанет времени открыть его  по-человечески. Да и  вылетать с рамой
на шее с третьего этажа старого дома как-то не очень хотелось.
     Я аккуратно спрыгнул на тротуар и дернул в ту сторону, откуда не ожидал
преследования.  Но я  просчитался.  Меня брали  в клещи -- черные  появились
почти одновременно и сзади и спереди.  На всем прогоне от задних до передних
не  было  ни  одного  переулка,  куда  бы   я  мог  свернуть.  А  арками   и
дворами-колодцами  я уже был сыт по горло. Пришлось  идти  на  преступление,
именуемое  в  Уголовном  кодексе  "угон  транспортного  средства".  Какой-то
местный лихач припарковал  свою "шкоду" как раз так, чтобы  я успел выдавить
стекло, втиснуться в салон и завестись, пока наци преодолевают расстояние до
меня.  Они не стреляли, но их было много, и это значило, что сейчас появятся
их  машины с  подкреплением  и они попробуют взять  меня  живым.  Ну  что ж,
попробуйте.
     Устраивать ралли в незнакомом городе не такая уж простая штука. Здесь к
тому же улицы были как ущелья, а пешеходы как слепые -- для них что тротуар,
что  мостовая, все едино.  Я не успел  набрать  скорость,  как  в  зеркальце
показались  два  джипа.  Это за мной. Предстояла гонка по утренним улицам, и
результат этой гонки можно  было считать  предрешенным. У  них движки мощнее
моего раза в три, и они знают город. К тому  же  через несколько минут к ним
подключится ГАИ.
     Я не  обращал внимания на  знаки и пренебрегал переулками -- там ничего
не стоило  застрять.  По  относительно широким и свободным улицам я прокатил
мимо  старинной крепостной стены и вывернул... Вывернул так вывернул. Метров
триста улица шла сравнительно горизонтально, но потом за поворотом начинался
подъем, и чем далее, тем круче. Еще сотня метров, мне придется переключиться
со  второй  на  третью,  и тогда  джипы меня  сделают.  Все  левые  повороты
исключались -- там улицы шли вверх чуть ли не вертикально. Правые  тоже меня
не  устраивали,  поэтому из-за  трамваев  я  шел  по встречной  полосе.  Эти
колымаги делали остановки через каждые двести метров, и мостовая наполнялась
пассажирами. Однако  движок  у  ограбленного  мной лихача  оказался  неплохо
отрегулирован, так что я забрался довольно высоко, сохраняя сносный отрыв.
     И тут  мне открылся  правый поворот с длинным  спуском.  То, что надо и
вовремя --  на перекрестке уже занимала  позицию  гаишная тачка.  Пока менты
придумывали, как бы  им  попижонистей  развернуться, чтобы эдак по-ковбойски
выскочить  из своего железного  скакуна,  я  беспрепятственно  объехал их  и
полетел вниз. Брусчатка  --  незаменимая штука для  дорог с большим уклоном,
потому что  асфальт течет. Но резко тормозить  по такому покрытию --  значит
играть в орлянку с реанимацией: куда понесет машину, предугадать невозможно.
Но мне  нужно было отрываться, и я  летел, слабо надеясь, что  за  ближайшим
поворотом не окажется  препятствия. Препятствия не  оказалось, зато по левой
стороне  пошел забор,  над  которым  нависали  раскидистые  кроны  каштанов.
Похоже,  что  там  был  какой-то  парк.  А  поскольку  мне  давно  пора было
спешиваться, я решил, что  прогулка по парку, пусть даже  весьма скоростная,
мне не повредит.
     Я  бросил машину у  парковых ворот и положился на свою пространственную
ориентацию и  на удачу. Парк оказался  кладбищем, старинным, со  склепами  и
памятниками. Я пересек  его по диагонали и обнаружил, что попал в оцепление.
У черных была  связь, они вызвали подкрепление, гаишники кликнули  ментов, и
вся  эта  толпа подъехала с четырех  углов и рассыпалась цепью.  Теперь  все
зависело  от того, насколько хорошо у  них  отработана  техника  облавы.  Но
что-то  мне не верилось, что  мне  сейчас покажут согласованные действия  по
задержанию. Я  стал уходить в глубь кладбища, не теряя из виду цепь, но так,
чтобы меня-то  и  не видели. Слишком долго ждать своего шанса было нельзя --
цепь  потихоньку  стягивалась.  Но  на  кладбище   были  и  посетители.   Их
приходилось  осматривать,  отсеивать. Это  создавало  задержки,  а  так  как
согласованности  у  загонщиков  действительно не  было,  то сразу возникли и
разрывы в цепочке.  Я воспользовался первым же из них. Пока мент досматривал
парня  в  джинсовой куртке,  который,  видимо, просто  шел куда-то по  своим
делам, сокращая путь  кладбищем, я  двинулся  в его  обход. Мусорка  подвела
вредная привычка при первой возможности шарить  по карманам и нудно лупиться
в документы.  Он  этого задержанного  парня только что не положил мордой  на
могилу,  а так и руки заставил поднять, и ноги  расставить.  Так он и зевнул
меня, чем и загубил свою ментовскую карьеру.
     Я давно уже чувствовал, что моя рука так и просит пистолета, пусть даже
розыскного. Слишком много было вокруг врагов и слишком много у них оружия. Я
проскользнул  между  склепами  и,  когда  задержанный парень  опустил  руки,
сдвинул ноги и начал ими  поспешно перебирать куда  подальше, воспользовался
тем, что до ближайших коллег глупого мента было метров  по двадцать, да и то
за густыми деревьями их почти не было видно.
     Ментовский галстук словно специально у них  привешен, чтобы удобно было
делать кляп. Связанный своей же  портупеей  и без табельного оружия  старший
сержант львовской милиции остался дожидаться, когда его найдут.
     Дав  хороший  крюк,  я  вернулся  на нашу  базу.  За  то время,  что  я
отсутствовал,  Док  успешно  увел  Бороду,  и  теперь  наш  инвалид сидел  с
перевязанной  рукой, держа ее  выше головы. При любых попытках опустить руку
он морщился и в голос ругался матом.
     -- Кровь приливает и пульсирует в ранах, -- пояснил Док.
     За  столом  сидел  Дед и  внимательно  изучал наши ксерокопии. Когда  я
вошел, он поднялся и сказал:
     -- Здравия желаю!
     -- Здравствуйте, Николай Иванович.
     -- Что ж вы под утро на дело-то пошли?
     -- Утром охрана спит.
     -- Вот  и неверно вы поступили! Охрана, когда спит, она чует, что устав
нарушает, и спит -- ушки  на  макушке. А когда не  спит,  то думает, что  на
объекте все в порядке. Самое время проникать!
     -- Спасибо, учтем.
     --  Что  ж  вы говорили, что данных по "генералу" мало?  Я тут с Иваном
Георгиевичем  поговорил,  так  полный вагон данных!  Вот  сижу, дело изучаю.
Завтра-послезавтра можно брать!
     -- Берите, только тихо, -- пошутил я. -- И труп потом получше спрячьте.
     -- Есть!
     Я кивнул ребятам, и мы вышли в мастерскую. Я доложил обстановку. Боцман
чесал  репу,  Артист  насвистывал,  Док  хмурился. Вместе с дорогой операция
продолжалась  почти  неделю,  а   никаких  положительных  сдвигов   пока  не
наблюдалось. Были зато отрицательные. Труп Шкрабьюка, который еще неизвестно
как  аукнется,  и  сегодняшняя  засветка по  полной  программе.  Кроме того,
совершенно неясной оставалась судьба Олега Мухина. Я мог предположить только
худшее -- Муха где-то на что-то нарвался. Иначе давно бы дал о себе знать.
     Док, клятвенно  обещавший бросить курить, обнаружил вдруг на треножнике
сигареты  Бороды,  тут  же  прикурил  и  жадно  затянулся.  Заговорил  после
нескольких затяжек:
     -- Сережа, мне кажется, что  мы действуем  очень неэффективно,  работая
фактически  одной  большой  группой.  Там,  где может  справиться  один,  мы
работаем втроем. Например, зачем  сегодня  было брать с собой Андрея? Он мог
просто объяснить нам дорогу.
     -- Мне надо было его проверить. А потом, он же сейфы открыл...
     --  Я  ничего против  него  не имею, но есть  ли у  нас право  брать на
операцию человека, не имеющего специальной подготовки? Ты же сам  видел, чем
это все чуть не кончилось...
     -- Без Бороды и его людей нам все равно не обойтись.
     --  Надо в горы  идти, --  сказал Боцман. --  Здесь мы  еще  неизвестно
сколько провозимся. А на месте всегда все проще.
     -- Надо,  -- ответил Артист. --  Только там столько места,  что можно и
месяц провести в горных прогулках. А у нас времени в обрез.  Командир, а  ты
сам-то не читал еще бумаги, которые вы добыли?
     -- Нет, не успел.
     -- Хорошие бумаги. Если  я  все понял правильно -- это полковые списки,
служебные  инструкции,  кое-какие  планы операций. Много  шифровок.  Ты  как
собираешься их переправить?
     -- Сегодня решим.
     -- Там есть еще кое-что любопытное. Денежные  переводы, оформленные как
пожертвования.
     -- Я специально их копировал.
     --  Так  вот, у  СНПУ  богатые жертвователи. Суммы доходят до  полутора
миллионов долларов. Я разложил по месяцам -- получается, что партия получала
пожертвований по пять-шесть лимонов в месяц. Разумеется, все жертвователи --
иностранцы. И еще не факт, что у нас есть все документы.
     -- Хорошо.  Я сегодня  же займусь этими  бумагами.  -- В этот  момент я
услышал какое-то движение у Бороды. -- А ну проверьте, кто там приперся?
     Артист выглянул из мастерской и доложил:
     -- Света с Гришей. А Дед умотал.
     -- Зови всех сюда.
     Я  решил, что достаточно играть в кошки-мышки с Бородой и его друзьями.
Силы  противника велики, и нам нужен  каждый  человек. Главное --  правильно
использовать  возможности  того  личного состава,  который  у  нас  есть.  Я
расспросил Гришу и Свету, чем они в данный момент занимаются. Оказалось, оба
студенты, Гриша уже сдал  сессию,  Света сдает в июле.  Сейчас оба не у дел.
Оба рвутся в  бой.  Мне оставалось направить это рвение  в  нужное русло.  В
словах Боцмана  о  том, что часть  группы  стоит  отправить в горы, я все же
разглядел  рациональное зерно. Наш противник  соблюдал все меры секретности,
общепринятые в лучших спецслужбах мира. Разумеется, лучше выезжать на  место
операции,   располагая   максимумом   сведений.  Но   поскольку   данных   о
тренировочных лагерях не было даже в сейфах больших фашистских  начальников,
следовало сделать  вывод, что  особым отделом в  СНПУ заведует  профессионал
высокого класса.  Скорее  всего, не местный. Приглашенный иностранный  дядя.
Борода не нашел лагерей. Но кто сказал, что он умеет искать? Мне подумалось,
что такие  асы, как Док и  Артист, вполне смогут сориентироваться на  месте,
сделать  рекогносцировку и дождаться прибытия остальной части группы. А мы с
Боцманом  постараемся  добыть недостающую информацию в городе. Распределение
обязанностей и разделение труда всегда дает хороший результат.
     -- Я отправляю  группу в  Карпаты, -- сказал я. -- Пойдут Артист и Док.
Гриша -- проводник.
     -- Нет, -- возразил  Борода, -- Гриша не годится. Ты извиняй,  Гриш. Он
гор не знает. Лучше я пойду.
     -- Сиди уж, инвалид...
     -- У меня до завтра все пройдет.
     -- Больной,  --  строго сказал Док,  -- вам  для восстановления функций
левой руки понадобится минимум неделя.
     -- Ты мне здесь понадобишься, -- сказал я Бороде, и он успокоился.
     -- Света  может в горы пойти. Она опытная туристка, ходит хорошо, не то
что  Гришу, меня на подъемах обставляет.  Не  ноет,  рюкзак  килограммов  на
пятнадцать спокойно тащит. И диалект местный знает лучше Гриши.
     Света сидела и краснела. Румянец так ей шел,  что я даже  загляделся. А
ведь очень и очень хорошенькое личико. Вот только фигурка подкачала.
     -- Решено. Пойдет Света. Но отныне. Ни в какие. Боевые. Действия. Никто
из  вас. Ни Света.  Ни  Гриша. Ни ты, Борода.  Не  ввязываетесь! Все приказы
старшего группы выполняются неукоснительно. Ясно?
     Ребята согласно закивали.
     -- Не слышу!
     -- Так точно!
     -- Света, сколько тебе нужно времени, чтобы собраться в горы?
     -- Часа два. -- Она все краснела, а я любовался.
     -- Значит, выехать сможете сегодня вечером. Старший группы -- Док. Иван
Перегудов. Когда вечерняя электричка?
     -- В девятнадцать тридцать.
     -- Ждешь Дока и Артиста на вокзале. Можешь идти.
     Света  была  настолько смущена, что встала и, не попрощавшись, вышла. Я
посмотрел  ей вслед.  Интересно,  куда  я смотрел  раньше? И  фигурка  у нее
оказалась  вполне  на  уровне.  Надежная  девичья  грудь,  попка стульчиком,
круглая-, выпуклая, очень  соблазнительная. И  вся  стройная, ладная. Может,
это  одежда  ее  так  портила? Джинсы,  хламида  какая-то бесформенная. Нет,
пожалуй, этот стиль ей к лицу. Я-то ладно, а куда наш бабник Артист смотрел?
Ах да, Артист смотрел  на  Ларису. Вот  и ответ! Лариса ее портила! Забивала
своими выставленными на поражение противника прелестями.
     --  Переходим к следующему вопросу.  Есть документы, которые необходимо
доставить в Москву.  Это очень важное задание. Гриша, этим придется заняться
тебе.
     Гриша просиял:
     -- Я конечно. Я поеду. Я все доставлю.
     -- Борода, нам нужно оружие. В  Карпаты. Есть  идеи? Деньги тоже нужны.
Подумай и скажи. Оружие -- прямо сейчас.
     Озадачив всех, я полез копаться в свежих разведданных.
     * * *
     У Бороды родилась идея по поводу оружия,  и вот мы с ним поднимались по
мраморной,  но крайне запущенной лестнице  старинного дома. Долго звонили во
все звонки, хаотично разбросанные на наличниках колоссальной двери. Когда-то
она  могла  вести  в покои  местного  банкира или  не слишком  разорившегося
аристократа.
     Открыла нам  древняя  и  глухая старуха,  вокруг  которой вился выводок
детишек  в  возрасте  от года до пяти. Борода  попытался  втолковать  что-то
бабке, но скоро махнул рукой и повел переговоры с девочкой, которая казалась
постарше.
     -- Дядя Алеша, -- объяснял Борода. -- Такой большой и одноглазый.
     Но девочка поняла  его только тогда, когда он показал рукой, что значит
одноглазый.
     -- А, Бармалей! -- воскликнула девочка и без страха перед этим страшным
персонажем поскакала в глубь исполинского коридора.
     Через  минуту  из своего  логова выполз  сам  Бармалей --  одутловатый,
большой, с повязкой на глазу, в халате. Морда у него была вполне нормальная,
только  единственный   глаз  был   обращен  куда-то  внутрь.  Он  равнодушно
поздоровался и повел нас к себе.
     Бармалея звали Алексей Кантолинский,  и комната его была смесью склада,
музея и  лаборатории алхимика.  Самодельные полки  были уставлены оловянными
солдатиками, одетыми  в  униформы всех времен  и  народов. Стол был  завален
горелками, тиглями и еще черт знает чем.
     --  Леша, что у тебя есть сейчас из оружия? --  спросил Борода. --  Вот
человек может купить.
     Бармалей молча развернулся и ушел в чулан. Там он долго гремел, шуршал,
видимо вскрывал тайники. Вынес пару дуэльных пистолей без деревянных частей.
     -- Ты бы еще саблю предложил! -- укорил его Борода.
     Бармалей, не  говоря ни слова, вернулся к  своим тайникам и  через  две
минуты вынес шпагу, казацкую  шашку и какой-то до ям отчищенный  от ржавчины
палаш.
     --  Леша,  --  Борода  объяснял,  как  школьнику, --  покупатель  хочет
более-менее современное оружие в хорошем состоянии.
     Леша криво ухмыльнулся и совершил  еще  один поход к  тайникам. На этот
раз  на стол  легли два "шмайссера", старательно очищенных от ржавчины. Один
без магазина, другой с погнутым стволом.
     -- Леша, они не боеготовы...
     -- Купи два, сделай один, -- лаконично ответил Леша.
     -- А патроны?
     -- Если вам не для коллекции, надо говорить прямо, -- обиделся  Леша  и
достал прямо из ящика своего стола-лаборатории новенький маузер в деревянной
кобуре и коробку патронов.
     Тогда Борода спросил прямо:
     -- Он не в розыске?
     -- Был,  --  кратко  ответил Бармалей. --  При Пилсудском,  в двадцатые
годы.
     Больше ничего подходящего  у Леши  не нашлось.  Он  заломил стольник за
пистолет и полтинник за патроны, но Борода, торгуясь, как старый цыган, сбил
вдвое, и оружие с боекомплектом досталось нам за семьдесят баксов.
     От странного оружейника мы двинули на вокзал. Вооружили ребят купленным
маузером и добытым в  бою  "Макаровым",  взяли билет  для Гриши.  На  вокзал
притащилась и Лариса, увязалась за Артистом. Артист был сдержан, может быть,
чрезмерно, но, если бы он дал слабину, боюсь,  она  бы отдалась ему прямо на
перроне.
     Вечером сидели у  Бороды. Боцман  молчал, несмотря на  то  что Лариса в
отсутствие Артиста избрала его объектом своих домогательств.  Не повезло ей.
Из  свежих мужичков при ней остались  только  женатые. Гриша получил билет и
ушел  собираться,  он  утром  уезжал.  Дед  куда-то  запропастился.  Лариса,
потерпев фиаско с Боцманом, обиженно поднялась к себе. Боцман молчал, Борода
лелеял больную руку.
     Я планировал завтрашний день. Получалось, что дел будет много.
     * * *
     Муха  потерял сознание на какую-то  долю  секунды; упав на кострище, он
уже  был в сознании.  Лунный  свет  в  прореху  крыши бросал блики на густую
бороду Мухина противника. Чеченец, Волк. Космы  на лице и хищный  блеск глаз
выдавали его. Муха  шевельнул  рукой, и  из рукава скользнул  в ладонь  нож.
Неудобный,  плохой  стали  туристический  нож, который  можно  было  считать
метательным  лишь условно. Волк  заметил  движение поверженного и спрыгнул с
настила на золу, хотел добавить ногой,  но не успел. Муха не мог разглядеть,
как  одет  чеченец, и определить,  пробьет ли нож  обмундирование,  поэтому,
несмотря на  неловкую  позицию, метнул его  в  шею.  Волк рухнул  на настил,
захлебнувшись  кровью. На  Волке  нашелся  револьвер  и два  ножа,  хороших,
боевых.
     Теперь  нужно  было уходить.  Он осторожно  выглянул в так и оставшуюся
незапертой  дверь.   Враги   окружали   колыбу  полукольцом,  но   были  еще
сравнительно далеко. Увы, та стена  колыбы, в которой была прорублена дверь,
освещалась луной, так что  этот путь отхода был ему заказан. Муха вытащил из
рюкзака веревку, привязал узлом к его верхнему клапану. Другой конец веревки
он  забросил на  крышу.  Подпрыгнул,  ухватился  за  край  дымоходной дыры и
перекатился на теневую  грань кровли.  Вытянул рюкзак, спустил его на землю,
спрыгнул сам. Не торопясь, но очень быстро  приторочил рюкзак таким образом,
чтобы тот закрывал и голову, и всю спину, и часть задницы. Вещмешок,  бьющий
по ягодицам,  -- вещь  неудобная, но его можно и рукой придержать, а пуля --
она и в заднице пуля.
     И когда все  было готово  Муха, пригнувшись, полубегом рванул туда, где
склон становился круче, уходил вверх и где покос переходил в  лес. До первых
деревьев  было немногим  более  ста  метров;  стрелять  начали,  когда  Муха
преодолел половину этого расстояния. Муха  поддал, несмотря на увеличившийся
уклон,  запетлял  зайцем. Рюкзак  помог:  дважды толкнуло в  спину,  но пули
застряли в  барахле. Мухе  показалось, что он превратился в слона -- и бежит
медленно,  и  петляет  неуклюже,  и  мишень  он  громадная. Но  до  деревьев
оставались  считанные  метры,  а там уж  начинались складки местности, тени,
стволы, там им Муху не достать.
     Перепрыгивая от сосны к  сосне,  он добрался до кромки настоящего леса,
туда, где  деревья  стояли стеной. И пошел вверх, все выше и выше,  уходя от
погони.
     Есть такое правило в горах: если застала тебя ночь даже в самом  глухом
и негодном  для ночлега  месте -- все  равно останавливайся  и  ночуй здесь,
никуда не  ходи. Ночные  горы лживы и коварны, луч фонарика одинаково хорошо
поглощается и черным хвойным перегноем, и провалом метров в пять, и провалом
метров  в  сто.  Словом, фонарик бесполезен. При полной  луне  камни бросают
блики, но никогда нельзя понять,  что лежит между тобой и этим камнем: грунт
или пустота. Муха прекрасно  знал это правило, но вынужден был даже не идти,
а бежать, практически не видя перед собой дороги.
     Склон стал еще  круче, пошли камни,  поросшие мхом,  поваленные стволы.
Муха уже не бежал,  не шел, а лез через завалы, нога проваливалась  то между
камней,  то увязала в гнилом дереве,  казавшемся  поначалу  вполне  крепким.
Несколько  раз он срывался и падал, обдирая в кровь руки и лицо. Но это было
ерундой,  Муха  боялся  только,  что  рано  или  поздно  при  таком  способе
передвижения  он  подвернет ногу.  В  ногах  была  вся его  надежда.  Расчет
простой:  чем  дальше он уйдет, тем длиннее растянется цепь преследователей,
тем больше шансов у него будет сквозь нее прорваться. А прорываться придется
--  у преследователей  скорость  выше, им рюкзаки  не  мешают,  так  что они
обязательно  нагонят.   Реальных  способностей   врага  Муха  не  знал,   но
предполагал, что они могут оказаться довольно высоки. Преследователей много,
они лучше вооружены, знают  местность, располагают картой, в конце концов, у
них  серьезные  инструкторы. Тот  проклятый  чечен  весь  день жрал водку, а
пробрался в колыбу под самым Мухиным носом. Если у них все инструкторы такие
асы -- плохо дело. Одно радует -- что одним таким асом у них уже меньше.
     Он  пробирался  почти  в  полной  темноте, ни  в вверх, ни вниз не было
ничего видно даже на несколько метров. Вечером,  со  стороны  села,  гора не
казалась  особенно высокой, но Муха  знал, что это  обманчивое  впечатление.
Рюкзак  бросать не  хотелось -- было  ясно, что придется укрываться в  горах
какое-то, может статься,  и немалое время. Но, видимо, скоро все же придется
это  сделать, потому что погоня приближается.  Муха  слышал скрежет камней и
хруст веток под сапогами и видел длинные  конусы света -- у противника  были
мощные  фонари, которые здорово  облегчали  и  ускоряли его  передвижение  в
темноте. Муху тоже слышали, он хрустел своими горными ботинками  еще поболее
погони.
     Рюкзак дал еще один отрицательный эффект. В нем давно что-то булькало и
хлюпало, и  вот  наконец просочилось сквозь брезент,  закапало на штаны и на
камни и запахло рыбой. Одна из пуль угодила в банку сардин. Теперь не  нужно
было и собачьего носа, чтобы взять его след. Муха отторочил рюкзак и швырнул
его далеко  в сторону  -- это должно было  хоть  на  несколько секунд  сбить
преследователей с толку.
     Налегке маленький и  ловкий  Муха  быстро достиг гребня. Здесь  деревья
стояли реже  и можно было хотя бы приблизительно видеть, куда  ставить ногу.
Муха  побежал по гребню  вверх, совершая тем самым  переброску вдоль  фронта
противника. Но теперь его скорость была  выше,  и  он  надеялся добраться до
фланга цепи прежде, чем вся цепь вывалит на гребень. Это ему почти удалось,
     Он забрался  довольно  высоко, когда в  него ударил свет  фонаря  и над
головой  просвистела  пуля.  Били из  "Калашникова"  короткой  очередью.  Но
стрелять после подъема по  крутому склону -- дело неблагодарное:  ни ровного
дыхания, ни  твердой руки.  Сам  Муха был не  в лучшем положении, но  все же
залег и вынул ствол,  прихваченный им у убитого Волка. Это  оказался  наган,
потертый, но  в прекрасном состоянии. Муха покрутил барабан  и убедился, что
все семь патронов на месте.
     Он успел восстановить дыхание, когда  из-за  бурелома появилась  первая
голова. Муха подождал, пока не  появятся еще  по крайней  мере двое  врагов,
чтобы знать  их  позицию.  Первый и, очевидно,  самый шустрый горный стрелок
приблизился на пятнадцать метров, прячась за камнями и ища Муху лучом своего
фонаря-прожектора.  Муха  открыл огонь --  дал  один выстрел и  перебежал за
гребнем на другую позицию. С этой  позиции он  свалил второго и тем же путем
вернулся  на старое место.  Времени  придумывать  еще что-то у него не было.
Третий добрался  до  гребня, залег  несколько ниже Мухи -- ждал подкрепления
Смерть двух товарищей сделала его предусмотрительным.
     Не  с  руки Мухе было  дожидаться  дополнительных сил врага.  Он пополз
вверх, лавируя между  камнями, как уж. Но где-то он все  же  подставился под
лунный свет, и тут же  вокруг него полетели брызги камня: преследователь дал
очередь.  Муха  перележал  секунду  и  покатился  вниз  по  другому  склону.
Противник тем временем поднялся  на  гребень и снова дал очередь  -- на этот
раз  совершенно напрасную. Муха наблюдал,  откуда будут стрелять,  и  вскоре
увидел  сгорбленный  силуэт на гребне. Он  израсходовал третий  патрон, и не
впустую. Силуэт клюнул вперед, автомат грохнул о камни.
     Муха рискнул вернуться к убитому в надежде на то, что  остальная погоня
еще достаточно далеко. Он слышал, как с шумом поднимается цепь, но вычислить
расстояние  по  звуку  не мог -- его  искажало эхо.  Проклятый автоматчик не
скатился вниз, как хотелось бы Мухе, а повис на  самом гребне, застряв ногой
в  камнях.  Муха  снял с  него  автомат  и  ремень  вместе со  штык-ножом  и
подсумком.  На  дальнейший обыск времени  не было  --  чуть ниже на  гребень
начали  вываливать  враги.  Спускаться  снова  было  опасно,  между  редкими
деревьями дальнего от села склона Муху было бы видно. Муха  не знал, сколько
патронов в  магазине, пристегнутом к автомату, и извлек  рожки  из подсумка.
Оба  были  тяжелыми, полными.  Муха  вставил  новый  магазин  и  улегся  для
стрельбы.
     Справа от  него  послышался  шум. Суки,  заходят  с  фланга,  раскусили
маневр! Ждать больше было нечего, ничего хорошего не дождешься.  Муха сделал
несколько  прицельных  одиночных  выстрелов, переключил автомат  на очередь,
резанул  по предполагаемой  цепи и стал уходить  по склону.  Он спускался не
прямо, а наискосок, надеясь на то, что хребет, по которому он идет, является
отрогом  другого,  большего  хребта. Тогда  можно  было  попробовать уйти по
другому гребню.  Так  оно и оказалось. Но больший хребет  был лыс, на нем не
росло  ни одной сосны,  более того, он  был подчистую выкошен. Муха подумал,
что, наверное, эти Карпаты являются главным мировым экспортером сена. До сих
пор  ему еще  нигде не попадалась буйная  трава по пояс. Все было срезано до
стерни.
     О том, чтобы выбраться на гребень этого  отрога, не могло  быть и речи.
Спускаться вниз не хотелось, там, внизу, Муху легче было  взять в  кольцо. И
Муха пошел опять  к  своему  гребню, по  которому уже шли  враги.  Он двинул
наперерез,  рассчитывая добраться до точки пересечения хребтов  раньше их. И
ему это удалось, правда, почти одновременно с погоней. Цену за ранний приход
в точку встречи Муха заплатил немалую. Он был весь в мыле и крови  -- дорогу
выбирать не приходилось. Встретившись с погоней, Муха прикрылся  несколькими
длинными очередями, полностью израсходовав один  магазин. Теперь ему  ничего
не оставалось делать, кроме как,  перевалив через главный  хребет, броситься
что есть духу вниз.
     Там,  внизу,  он перешел  через  горный  ручей  и  начал  взбираться на
следующий  склон.  Теперь  он поднимался  спокойнее,  отрыв  от  погони  был
приличный. Да и склон здесь был полегче первого -- меньше камней и бурелома.
И идти  легче,  и шума почти нет. Добравшись  до очередного гребня,  Муха не
стал повторять предыдущий маневр, а снова спустился вниз.  На этом спуске он
наконец-то восстановил  дыхание. Он все еще слышал,  как где-то  вдалеке  за
спиной  перекликаются преследователи,  но уже знал, что цепь теперь разбита,
преследователи идут кучей, время от времени останавливаясь, чтобы обнаружить
Муху по звуку.
     Через несколько часов он оказался на  лесистом  склоне какой-то большой
горы. Погони не было слышно, но это не  значило, что он может расслабиться и
завалиться  на отдых. Покорять  безымянную вершину было ни к чему, и он стал
обходить ее по склону, шел,  пока не напоролся на глубокий каменистый овраг,
прорезанный одним из  многочисленных  в  этих  местах горных потоков. Здесь,
обходя  расщелину,  Муха  потревожил  логово диких  кабанов.  Стрелять  было
нежелательно  --  выдашь себя,  пришлось ретироваться  на  ближайшее дерево.
Дерево  оказалось молодой ольхой,  чудом  пробившейся среди  строевых сосен.
Ольха  оказалась плохим убежищем  --  самый крупный секач  тут  же  принялся
подрывать  корни, чтобы  добыть Муху, лишившего кабанье семейство сна.  Муха
понял, что ольха долго не протянет, и приготовился к ее падению, заняв такое
положение  на стволе,  чтобы тот,  падая, оказался  как можно  ближе к более
надежному прибежищу  -- сосне, с далеко выдающимся низко растущим  суком.  И
все же, когда ольха упала, до сосны  нужно  было пробежать чуть ли не десять
метров. Муха  рванул,  но не успел  --  клык секача глубоко  врезался  ему в
бедро.  Муха врезал щерю прикладом  промеж глаз  и с помощью ножа  Попытался
карабкаться на сосну.  Правая его нога внесла плетью, и кабан, очухавшись от
удара, атаковал ее вторично. Он  распорол ему  ботинок,  вонзил клык  Мухе в
лодыжку.  Но  Муха  уже ухватился  за  спасительный  сук.  Он  подтянулся  и
пробрался по ветке  подальше  от  ствола.  Тупое животное задрало  морду  И,
увидев его,  яростно вгрызлось в землю прямо под Мухой. Вот  теперь  он  мог
передохнуть. Кабан рыл  землю в полутора метрах от корней,  сосне  ничто  не
угрожало.
     В  лучах  восходящего  солнца,  скрючившись  на  неудобном  суку,  Муха
накладывал  себе  жгут и  делал  примитивную перевязку.  Футболка  оказалась
плохим  перевязочным материалом -- вся она пропиталась  потом, местами стала
темной  от  пыли.  А  раны  были глубокие,  открытые  и  сильно кровоточили,
несмотря  на  жгут.  Их  надо  было  промыть, футболку  выстирать,  тогда  и
перевязывать. Но неясным оставалось, долго ли зверь будет караулить Муху под
деревом.
     Кабан проторчал битый час, вырыл здоровенную яму, но потом все же повел
свое семейство  на  утренний водопой.  Теперь можно  было спускаться.  Легче
всего  было  привязать к ветке  автоматный ремень и спуститься по нему.  Но,
оставшись на дереве, ремень служил бы  хорошим указателем для врага. Муха не
сомневался, что преследователи продолжают поиски. Оставалось только прыгать.
Муха сбросил вниз все оружие, а сам съехался на землю по стволу, здорово при
этом  ободравшись.  И все  равно  не  удержался на  здоровой ноге, ступил на
больную. Боль пробрала до  печенок,  но Муха  перетерпел, умел  он терпеть и
худшую  боль.  Используя автомат  вместо  костыля, он  дохромал до  каменной
осыпи, ведущей вниз, туда, где шумела вода. Пятнадцать  метров спуска заняли
у него полчаса, но зато он не получил дополнительных травм.
     Ледяная  вода  обожгла  раны,  но  принесла  и  облегчение.  Муха  туго
перебинтовал  ногу   и  осторожно  снял  жгут.  Сильного   кровотечения   не
последовало. Теперь,  если  ногу  не  тревожить  и  если  в  раны не  попала
инфекция, глядишь, через недельку можно  будет и ходить. Правда, недельки  у
него в запасе  не было. Уже сегодня продолжится поиск, и, скорее всего, этот
ручей  обязательно  окажется  в числе  обследуемых объектов. Муха попробовал
взобраться по осыпи на более пологий склон, но нога начала кровоточить, и он
остановился,  не поднявшись  и на  пять метров.  Осмотрелся.  Рядом с ним из
камней  выбивались мощные  заросли папоротника. Других  укрытий  в  пределах
досягаемости не наблюдалось.
     Здесь,  в  папоротниках,   Муха  перележал  до  вечера.  За  это  время
поисковики прошли  мимо него  дважды  -- вверх по  ручью, а потом спустились
вниз. Но Муха лежал как труп, а подняться наверх, чтобы обнаружить следы его
борьбы с диким вепрем, преследователи не удосужились.
     В сумерках Муха вырезал себе  из какой-то ветки  костылик и  отправился
вверх  по течению.  Там,  где  поток  был еще  слабым,  ущелье  должно  было
оказаться  не  столь глубоким. К ночи  он выбился  из  сил,  но добрался  до
нормального склона. Обнаружив группу  елей  и  нарубив лапника, сделал  себе
постель и забылся тяжелым, нехорошим сном.
     К утру у него начались  кошмары. Мухе виделось, что его пытают, а потом
приводят  в чувство водой. Мало-помалу в пытку  превратилась сама  эта вода.
Муха  не мог больше выносить холода и влаги, он  пытался вытереться, но воду
лили снова и снова, пока его не начал колотить озноб. Он  проснулся и понял,
что уже рассвело, что идет дождь, что у него жар.
     Теперь надо было возвращаться к людям. В противном случае его неизбежно
ждет гангрена. Муха попробовал сориентироваться по солнцу,  но у него это не
вышло. Небо  заволокли тучи, голова отказывалась  соображать. Муха  подумал,
что если пробраться по горам  вдоль  долины реки  Опор,  на которой стояли и
Гребенив, и Сколе, можно  будет выйти к Верхнему Синевидному, найти Зоряну и
отлежаться у нее. А заодно и переслать полученную с боем информацию Пастуху.
     Весь день он  шел,  опираясь  на  костыль,  время от  времени впадая  в
полузабытье. Автомат  скоро  стал слишком тяжелым для него,  и его  пришлось
бросить.  К  вечеру  Муха  выполз  на  обширный  альпийский   луг,  который,
удивительное дело, не  был выкошен.  Тучи рассеялись,  проглянуло  заходящее
солнце, и  Муха понял, напрягая сознание, что шел не  к людям, а от людей, в
горы.  Он хотел устроить себе хоть подобие ночлега, но  на это у него уже не
хватило сил.  Он рухнул прямо в густую траву. Сознание провалилось в царство
бреда.  Муха  хотел забыться, но  забываться  было нельзя  -- к нему  бежали
волки.  Муха  помнил,  что  в  нагане  есть  еще  четыре  патрона,  и  решил
отстреливаться.  Он стал  искать наган, но не нашел,  вместо  нагана нашарил
нож. Нож -- тоже  оружие, им можно попробовать отбиться. Но оказалось, что и
ножа нет в руке, пуста  рука. Волки окружили Муху и залаяли.  "Чертовы псы",
-- подумал Муха,  и тут появился черт. Он был черен лицом и морщинист, курил
трубку с длинным чубуком, на голове у него были коротенькие рожки, совсем не
такие, как рисуют в книжках, что было особенно мерзко. Муха решил швырнуть в
черта  костылем,  но  вовремя  сообразил,  что это  бесполезно.  Черт слегка
расплывался в воздухе и был полупрозрачен. Костыль пролетел бы  сквозь него,
не  причинив  ни  малейшего  беспокойства.  От  черта, как известно, спасает
крест, но Муха креста не носил и, значит, был беззащитен. Черт прикрикнул на
собак, смешался с ними и повалился в ад, увлекая за собой  весь луг вместе с
Мухой.
     Когда Муху  отпустили из ада, рядом с ним  был старый знакомый черт. Он
ничуть не изменился, так  же курил  длинную  трубку, но уже не казался таким
мерзким. Заметив Мухино возвращение в этот мир, он поднес к его губам  чашку
с каким-то пойлом. Муха не стал упираться,  выпил, потому что понял: это  не
черт,  а  человек.  Его шапка странного покроя,  с поднятыми,  словно  рога,
углами,  висела на гвозде. Гвоздь  этот торчал в закопченной  стене, а стены
образовывали избу, пропахшую дымом, сыром и кожами.
     Весь день  и  всю  следующую ночь  и  изба, и хозяин  все  же выглядели
сомнительно: что-то  проскальзывало в них  нереальное, даже  фантастическое.
Муха сильно  подозревал их связь  с нечистой силой. Но к  утру  он полностью
избавился от бреда и  понял, что старик -- это не черт, а чабан, что огонь в
очаге горит не адский, а обыкновенный и что не плач грешников слышится из-за
стены, а блеянье овец. Завязался даже диалог со  стариком, но вялый  -- Муха
был слаб, старик  немногословен,  языка  друг друга они не  понимали. Старик
молча сделал ему перевязку, и Муха изумился, увидев, что раны его  прекрасно
сшиты жилами  животных и  даже  оставлен дренаж  в виде соломины, из которой
сочился экссудат.
     Теперь  надо  было как-то  связаться со своими.  Лучше всего,  конечно,
добраться до Пастуха самому. Он проанализировал ситуацию и теперь знал,  что
никаких  баз УНСО в Карпатах нет. Все или почти все воины расквартированы по
селам.  Муха подивился столь мудрому решению: и объекты  строить не нужно, и
условия близки  к реальным, тем,  что  существуют в Чечне. При этом  система
оповещения  и организация  поставлены  на высокий  уровень. Муху моментально
вычислили и так же  моментально собрали большие силы для его поимки. Все это
конечно же было необходимо срочно сообщить Пастуху.
     Вторым вариантом была  отправка  посыльного. Муха  начал  переговоры со
стариком,  но  ничего не  добился.  Он  пытался уговорить чабана, чтобы  тот
спустился  в село  и  отправил кого-нибудь  в город,  якобы  чтобы  сообщить
Мухиным родственникам,  что он  жив и скоро  будет здоров. Старик  отнесся к
этому предложению философски. Если человек  жив, то какая разница, раньше об
этом узнают или позже. До ближайшего села далеко, овец  оставить не на кого,
так что лежи, Олег Федорович, поправляйся. Мухе пришлось принять сложившуюся
ситуацию как непреодолимую  и бросить все силы тела и духа на выздоровление.
Старик поил  его козьим молоком и кормил  овечьим сыром. Раны мазал каким-то
составом на  дегте и трижды в день заставлял пить свое пойло. Он ни о чем ни
разу не спросил Муху. А вот Муха попытался  выяснить, в  чьи  все же руки он
попал,  хотя бы чтоб знать,  не  выдадут  ли  его. Старик курлыкал  на таком
страшном наречии, что для понимания приходилось больше  полагаться на жесты.
Выяснилось, что  Муху уже искали. Раз  справлялись, когда он еще не доплелся
до  луга,  другой  --  когда  лежал  в  бреду.  Приезжали  на  вездеходе  по
единственной ведущей сюда дороге. Чабан уже знал, что пришли  за раненым,  и
спрятал  его в хлеву. На вопрос "Кто вы  такой?" старик ответил: "Тут живу".
Это была самая понятная информация, полученная Мухой.
     Старик оказался неплохим знахарем, и на второй день Муха уже садился на
лежанке и шевелил ногой. Еще  через день старик принес роскошный самодельный
костыль и помог Мухе встать. Муха сумел  выйти из хаты и немного пройтись по
вытоптанному овцами загону. Старик смотрел одобрительно, кивал седой головой
и  попыхивал трубкой.  Муха показал,  что  хотел бы так  вот, потихоньку,  с
костыльком, смотаться  отсюда в город. Но  старик только покачал головой. Он
показал на дорогу и сделал рукой запрещающий знак. Муха  понял, что и в этом
селе  он нарвется на  унсовцев. Обвел рукой вокруг  и взялся за  горло, что,
мол,  куда ни  пойди, всюду  засада. Старик  показал  на  юго-восток и снова
покачал  головой. "Горганы",  -- сказал  он и  указал  на Мухины ранения. Из
этого было  ясно, что  обойти врага можно только  через Горганы, но с  такой
ногой туда нечего соваться. И все же, вылежав  еще день и ночь, Муха выразил
настойчивое желание идти.
     Чабан  понимающе  кивнул  и  выложил  перед Мухой на  стол  самодельный
холщовый заплечный мешок. В мешке было два бурдюка  -- один с пойлом, другой
со сквашенным молоком, круг сыра,  вяленое мясо в тряпице,  наган с четырьмя
патронами,  все ножи, какие были  у  Мухи,  мазь,  полосы  ткани, заменявшие
бинты,  и спички. Еще  Муха получил холщовые брюки па веревочке и  грубо, но
прочно  отремонтированные  ботинки.  Наконец  старик передвинул к нему через
стол мешочек, в котором обнаружилось двадцать гривен мелочью. Муха порылся в
карманах и показал старику свои деньги, которых было  намного больше. Старик
кивнул и свои  деньги  забрал. На Мухины  он смотрел так равнодушно, вернее,
совсем  не смотрел,  что Муха догадался не  устраивать со стариком расчет за
проживание, лечение и кормежку.  Он  выбрал лучший нож  из трех  имевшихся и
оставил его на столе. Чабан не возражал.
     Вышли  на  луг и  подошли к кромке леса. Старик объяснял  дорогу.  Муха
мучительно  старался  разгадать  смысл  слов и  напрягал всю  память,  чтобы
запомнить  даже непонятное, -- потом, возможно, прояснится.  Наконец, старик
вынул из-за пазухи закопченный образ, трижды Муху перекрестил, сказал: "Буду
си  молыв" и махнул рукой,  давая гостю начальное направление. Муха не знал,
что  полагалось  делать,  когда  тебя  благословляют   образом.  Он   просто
поклонился  так низко, как позволяла ему больная  нога, молча  повернулся  и
пошел.

     Налет
     Утром  Борода поднялся  к  Ларисе,  долго сидел  на  телефоне,  наконец
спустился,  взял  с собой  Боцмана,  и они  вдвоем  пошли  покупать  машину.
Вернулись  удивительно  быстро,  часа  через  два.  Боцман  сидел  за  рулем
трепаного "фольксвагена", как выяснилось,  семьдесят девятого  года выпуска.
Но Борода успокоил:
     -- На нем движок новый, ворованный.
     -- У нас гаишники не снимут движок-то?
     -- Как они снимут, если тачка у гаишников и куплена? Им здесь запретили
в  кустах  прятаться,  права  отбирать,  номера  свинчивать.  Ну вот  и  кто
уволился, а кто новый бизнес освоил. Права, документы на  тачки,  собственно
машины, правда, нелегально. Но  ездить можно свободно, осталось доверенность
оформить.
     Доверенность  на  Боцмана решили оформить завтра, в понедельник. Борода
все никак не  мог прийти в себя -- не верил, что пусть временно, но является
владельцем автомобиля.  Но вообще-то автомобиль  не  обещал долго протянуть.
Если не угробим в городе, угробим в Карпатах. Главное, самим не угробиться.
     Прихватив  кое-какое снаряжение, мы втиснулись в свой крутой "фольк"  и
двинули в направлении населенного пункта Холодновидка. "Бомбить",  по слонам
Бороды, очень нехорошего человека.
     Если  у  группы  особого назначения нет денег и  оружия,  она должна их
добыть  любой ценой.  Конечно,  тут  возможны и  крайние  меры, но  все  же,
находясь в другой  стране, весьма нежелательно причинять какие бы то ни было
неудобства мирному  населению. Да и  немирному  тоже.  К примеру,  налет  на
воинскую часть  -- дело, сулящее  море оружия любой  мощности, от табельного
пистолета до  стратегического бомбардировщика.  Одна  беда -- риска много. И
личного   и   политического.  А   вот   проверить   финансовые   возможности
какого-нибудь  нехорошего человека --  это, пожалуй, не  лучший, но выход. В
самом-то деле, ну не  могли  мы взять  с собой  ни  оружия,  ни достаточного
количества  денег. А  деньги на  операциях нужны всегда, и большие. Чтобы  в
случае  чего можно было не задумываясь полезть  в  карман  и выложить нужную
сумму.  А  об  оружии  и  говорить  нечего. Разве  мог я отправить  группу в
Карпаты, не снабдив людей хотя бы парой берданок?  И увы, времени на честное
зарабатывание денег  у нас  тоже  не было.  Так что оставался,  в  сущности,
криминал...  Что  ж,  как  ни противно, придется нам побыть  и разбойниками.
Благородными, вроде какого-нибудь Робин Гуда.
     Нехорошего человека  звали Зенон Рыбнюк,  и подлость  его заключалась в
разграблении промышленного гиганта областного масштаба. Еще в перестройку он
оформил завод  как акционерное общество,  скупил  почти все акции по дешевке
(цену  определял   сам),  потом  назначил  чудовищные   дивиденды   и  начал
катастрофически  богатеть.  Производственное  объединение  для  того,  чтобы
платить  дивиденды,  вынуждено  было  продавать  сначала принадлежавшие  ему
детские сады  и поликлиники,  потом  оборудование, наконец, производственные
здания. Борода всю дорогу кормил нас историей преступлений Рыбнюка -- очищал
свою и нашу совесть. Сам он был настроен крайне агрессивно.
     -- Надо передушить охрану и  разнести  это осиное гнездо  в клочья!  --
рычал Борода.
     Боцман,  сидевший  за  баранкой,  недобро косился на него.  Он  явно не
разделял таких настроений.
     --  Я т-те  дам, "охрану передушить"!  -- сдавленно  возмутился он.  --
Охрана-то здесь при чем? Простые мужики, скорее всего, бывшие офицеры. Семьи
у  них,  ты об этом  подумал? Они просто делают  честно свою работу. Честно,
понял? Так что с охраной работать будем аккуратно, как с отцами родными...
     В Боцмане  сказывался  профи-охранник, который не  даст  в обиду  своих
коллег даже и где-нибудь в Африке, не то что на Украине.
     * * *
     Рыбнюк, как  и положено большому вору, обитал в трехэтажном коттедже за
трехметровым забором. По кромке забора шла колючая проволока, не  исключено,
что она была под напряжением. Но не это было плохо. Коттедж стоял на  ровном
месте, вокруг него в радиусе ста метров все деревья были вырублены,  так что
неоткуда было пронаблюдать, что делается на территории.
     Мы подогнали  машину  к озерку в полукилометре от  роскошной  тюрьмы, в
которую  посадил  себя Рыбнюк.  Боцман  вооружился артиллерийским  биноклем,
привезенным из Москвы,  и  отправился искать  некое  подобие наблюдательного
пункта. Мы с Бородой  изобразили пляжников, причем пляжников тупых, которые,
отправляясь  на  природу, не  захватили с собой ни шахмат,  ни  картишек, ни
просто  пива.  Мы  просто  ляпнулись  на  песок  пузом  кверху  и  предались
отчаянному безделью.
     Боцман вернулся через час. Оставил бинокль, набросил куртку и, ни слова
не говоря, ушел куда-то опять. Вернулся еще через час и доложил:
     -- Охрана  небольшая.  Один лоб на КПП и один  таскается по территории.
Знаем такую схему. Думаю,  что в здании  есть третий. Эти оба как вареные --
один ходит от дерева  к дереву, другой  так клюет носом, что,  того и гляди,
стол лобешником пробьет. Значит, сменились вечером, дежурят сутки. По забору
стоят камеры,  замаскированные.  Хорошо, если мониторы на КПП, хуже, если  в
здании. Но  у  камер есть  мертвые  зоны.  Проволока  под напряжением, видел
изоляторы. Предлагаю  брать теремок сейчас,  пока  не  пришла  свежая смена.
Очень,  похоже,  что, кроме  охраны, никого  в  доме  нет.  При  хозяине эти
мальчики больше бы бодрились. Так что самое время...
     Оставив  Бороду у машины, мы  с Боцманом пошли к  забору.  Боцман,  сам
опытный секьюрити и  специалист по  охранным системам,  показал одну мертвую
зону  и как к ней подобраться  в обход камер. А еще через минуту он стоял на
моих плечах, немилосердно цепляя мои уши шнуровкой туфель. Наконец сказал:
     -- Давай!
     Я подал ему обрывок  ватного  одеяла и туристский  коврик-пенку. Боцман
накрыл  колючку одеялом, сверху положил пенку и перемахнул забор. Еще миг, и
пенка  с  одеялом  упали  мне  на голову.  Я  забрал  эти  неоспоримые улики
вторжения в частные владения и вернулся к машине.
     Боцман  преодолел  забор  в тот  момент, когда караульный был  с другой
стороны дома. Так что он спокойно  подошел  к домику садовника и притаился в
одном   броске   от   дорожки,   по  которой,  согласно  данным  наблюдения,
циркулировал охранник. Ждать пришлось минут десять -- вялый сторож не спешил
нарезать круги на вверенном  ему посту. Но так  и должно было происходить --
Боцман вычислил  скорость  обхода участка  и даже сделал  поправку  на конец
смены.  Наконец, еле перебирая ногами, охранник появился из-за дома  и пошел
прямо на Боцмана. На его поясе  болталась стратегических размеров кобура, из
которой торчала вороненая рукоять какой-то  огромной стрелялки. Боцман знал,
что инструкция  предписывает  охраннику осматривать домик садовника  со всех
сторон.  Но  знал  также,  что  во  второй  половине  смены  эта  инструкция
выполняется спустя рукава.
     Впрочем,   охранник   все   же  немного   отклонился   от   дорожки   и
формально-пустым взглядом заглянул за домик. Боцмана он, конечно, не увидел,
тот сидел, скрючившись, за задним крыльцом.
     Когда Боцман услышал,  что ботинки охранника  снова  принялись  топтать
дорожку,  мощенную  битым кирпичом,  он  вышел  из укрытия и оказался позади
него.  Теперь Боцман  просто  баловался. Стражу  Рыбнюка была  хана  в любом
случае,  его ничто  не  спасало.  Боцман  сделал  несколько  шагов в ногу  с
охранником, и,  оказавшись на расстоянии полутора метров, умышленно сбился с
шага. Страж от этой  неожиданности  мгновенно развернулся, да так резко, что
оказался  с  Боцманом  нос  к  носу.  Боцман,  сидя  за  крыльцом,  успел  с
выпендрежем перемазать рожу  землей, подвел глаза, наподобие коммандос,  как
их  показывают в кино. У  бедного  караульного  от удивления  чуть  глаза не
выскочили  из орбит. Он отшатнулся, и Боцман  помог ему  прилечь на дорожку.
Бормоча назидательные слова: "Нельзя экономить  на  зарплате охраны", Боцман
обезоружил противника,  связал и отволок за домик, туда, где раньше прятался
сам.
     Я в этот момент  подъехал на нашем "фольке"  к воротам и засигналил. За
рулем сидел  Борода, но вел  я с  пассажирского сиденья  -- Борода водить не
умел.   Капэпэшный  охранник,   услышав  мой  сигнал,  выглянул  с  недобрым
выражением. Ему, видите  ли, не понравился  вид нашего железного  коня. Пока
Борода нарочито долго  просовывался в окошко, я  выскочил из салона  якобы с
единственной целью -- глотнуть свежего воздуха. Борода спросил у охранника:
     -- Вы бачтэ, пан Зенон дома?
     -- А шо вам трэба?
     Борода  порылся в  бардачке,  достал бумаги, якобы  предназначенные для
передачи пану Зенону, и принялся бороться с дверцей -- машина-де старая, вот
механизм замка и не вполне исправен. Охранник терпеливо ждал, высунувшись из
калитки  на  полкорпуса. Я  направился в  обход капота,  якобы чтобы  помочь
своему  товарищу  выбраться из  машины,  но  вдруг  резко  свернул, выдернул
охранника  из  калитки  и  нежно,  чтоб  не  обидеть  Боцмана  бесцеремонным
обращением с представителем священной  для него  профессии охранника, уложил
на асфальт. Вслед  за ним  вылетело на  асфальт и помповое ружье, которое он
держал за спиной.
     Я  открыл  ворота  и  загнал  машину  во  двор. Ко  мне подошел Боцман,
похвастался добычей.
     -- Газовый, собака, -- сказал он, протягивая мне громадный пистолет.
     Я махнул рукой, и мы пошли  к дому. Видимо, Рыбнюк  не  слишком доверял
забору  и охране -- все окна первого этажа  были  закрыты фигурными коваными
решетками. Но кто ж не знает, что решетки на окнах первого этажа созданы для
того, чтобы по ним удобнее было добраться до окон второго?! Через дверь идти
не  стоило --  там мог сидеть  третий секьюрити. Его  лучше было бы обойти с
тыла.  Я надеялся, что  он не видел сцены  позора своего коллеги с КПП. Да и
мудрено было  --  ворота от дома  отделял  добрый сосновый лес. Боцман пошел
первым.  Он укрепил веревку, по которой поднялся  я, имея за плечами Бороду.
Поднимаясь, я  не один раз посочувствовал Доку, который  пер  на себе нашего
подпольщика  через  все крыши  в окрестностях штаба  СНПУ. Борода при  своем
росте имел  и жирок, и  брюшко,  так что,  не  будучи  спортсменом, вес имел
изрядный. Он  изо  всех сил  помогал мне здоровой рукой,  но  этим  усердием
скорее мешал.
     Мы  оказались  в спальне,  вероятно девичьей.  Трюмо,  мягкие  игрушки,
косметика с  непременным флакончиком средства  от прыщей,  фотографии  голых
голливудских  дядек. Слой пыли, лежавший на всем, несмотря на то что в доме,
вероятно, имелась  горничная,  говорил о  том,  что хозяева, скорее всего, в
отпуске.  Боцман разобрался  с замком, и  мы  вышли  на внутреннюю  галерею.
Боцман  метнулся  вниз, чтобы определить,  нет ли третьего охранника, а если
есть,  то  обезоружить и обездвижить. Мы же с  Бородой выдвинулись на поиски
кабинета хозяина.
     Все наши расчеты оправдались  на  сто  процентов. Боцман обнаружил  при
входе  в дом маленькую караулку, где за мониторами наружного наблюдения дрых
начальник смены. После краткого визита Боцмана  он продолжил  свой отдых, но
уже  в связанном виде и без  оружия. Кабинет Рыбнюка обнаружился  на третьем
этаже. Мы  быстро  выпотрошили роскошное  хозяйское  бюро, но денег в нем не
оказалось.   Боцман  простучал  обшитую  дубом   стену   и  обнаружил  сейф.
Закрывающая  его   панель  должна  была  подчиняться   какому-то  секретному
механизму, но мы открыли ларчик проще --  методом выбивания. Сейф за панелью
был цифровым. Надо понимать, эта система в здешних местах находилась на пике
моды.
     Борода разбинтовал  руку и  взялся  за маховик.  Сделал  три  оборота и
бросил.
     --  Одинаково больно на всех щелчках, --  сообщил он. -- Тут надо бы по
свежим запилам...
     Боцман,  больше  не  слушая его,  смотался в  дом  садовника  и  принес
кое-какой  инвентарь.  Недолго  раздумывая,  с  помощью  лома  и  топора  мы
разворотили  дубовую обшивку и вывернули сейф,  он был не закреплен в стене,
но оказался насыпным, страшно тяжелым, килограммов на сто пятьдесят. Удобных
ручек для  переноски, как  известно,  сейфам  не  положено.  Мы  с  Боцманом
отогнали пытавшегося помогать Бороду подальше и вдвоем снесли железяку вниз.
Я подогнал  машину. Сейф, уложенный на заднее сиденье (в багажник он не лез)
и задрапированный нашим  пляжным покрывалом, просадил  задний  мост "фолька"
чуть не до земли.  Кому-то из нас нужно было идти пешком.  Причем не Бороде,
он был владельцем машины, и не Боцману, потому  что он был лучшим среди  нас
водителем.  Оставшиеся  могли  бросать  жребий,  но делать этого  не  стали.
Короче, "фольк" укатил, а я направился к автобусной остановке.
     Кто не прошел испытания  пригородным львовским автобусом, тот недостоин
высокого   звания   спецназовца.   До  этого  я   считал,  что  максимальная
концентрация людей и углекислоты достигается во львовских трамваях. Так вот,
я ошибался. Я намеревался  добраться этим общественным транспортом до  улицы
Сверчинского, не торопясь, осматривая город и не навлекая подозрений. Ничего
этого мне не удалось. Кондукторша,  глядя на меня, заорала, не поднимаясь со
своего места:
     -- Пройизд оплачуем!
     Когда я,  протиснув  руку между  потными  рубахами, попросил ближайшего
пассажира:  "Передайте, пожалуйста", весь салон обернулся на меня, насколько
это было возможно в чудовищной давке. Пассажир  же, к  которому я обратился,
прореагировал особенно болезненно:
     -- Вам трэба спэршэ мову вывчыты, а потим вжэ йиздыты дэ люды йиздять.
     Пришлось  сурово на него посмотреть и напрячь  руку, прижатую в давке к
его боку. Он ощутил и давление руки, и давление взгляда и заткнулся.
     И все  же я вышел на ближайшей остановке. Несмотря на теплый день, окна
в автобусе были плотно задраены,  и я  почувствовал  кислородное  голодание,
хотя спирометрия  у меня была не хуже,  чем у водолаза. Я стал  на обочине и
выкинул руку. Не  успел еще ни один частник притормозить на мой  сигнал, как
мимо  меня  пронесся асфальтовый "пежо",  виденный мной во дворе Рыбнюка  и,
похоже, принадлежавший  охране. И точно, я  успел рассмотреть  сквозь стекло
коричневые униформы частных охранников. Кто-то их освободил -- то ли сменять
пришли   так  рано,   то  ли   горничная,  почувствовав  угрызения  совести,
притащилась  стирать  хозяйскую пыль. Шоссе было прямое, насколько я помнил,
без  поворотов.  Боцман  вынужден  был  вести  медленно,  чтоб  не  угробить
подвеску,  так  что  далеко  уйти он не мог. Какие-то минуты,  и "пежо"  его
догонит.
     Я вывесил на вытянутой руке  приманку в виде  зеленой бумажки, и первый
же "бомбила" клюнул, притормозил.
     -- В город, быстро!
     "Бомбила", человек, принадлежащий безграничному  миру капитализма, а не
узколобому мирку национализма, никак не прореагировал на мой русский язык, а
послушно дал по газам.  Через четверть часа, при подъезде к городу, я увидел
наш "фольк", прижатый к обочине, и Боцмана  с Бородой,  положенных на землю.
Все  трое  недавно  связанных  охранников  возвышались над  ними,  поигрывая
помповиками.  Будь  Боцман  один, он давно бы  ушел от них, но не мог же  он
бросить  слабака Бороду! Я думаю,  он мог бы и  обезоружить  всех троих, но,
очевидно,  не  стал  этого делать,  не  зная, как  Борода поведет  себя,  не
подставится ли он под пулю. Вот и лежал  носом в пыль обочины, ждал момента.
А охраннички, в  свою  очередь,  не торопились,  ждали подкрепления,  скорее
всего, ментовского.
     Я приказал водиле остановиться, дал ему зеленый чирик и подошел к месту
происшествия.
     --  Проходь,   --  сказал  мне  охранник  и  махнул  стволом,  указывая
направление обхода.
     Плохой солдат. Не обучен держать ствол как положено -- или дулом вверх,
или дулом на задержанного. А то машет тут...
     -- Мужики, -- сказал я, -- это моя машина. Ее,  мою  ласточку,  сегодня
утром с дачи угнали...
     -- Видийды вбик, чэкай на милицию.
     --  Точно,  моя.  --  Я  все  же подходил  к "своей  ласточке",  нервно
жестикулируя, как настоящий владелец, пострадавший от угона. -- Я вам сейчас
документы покажу.
     Охранник  был выше меня  ростом и  поэтому решил,  что  со  мной  можно
обращаться, как  со  школьником. Он опустил ствол, взял  меня за  шиворот  и
назидательно сказал:
     -- Будэш стояв там и чэкав на милицию.
     За  эти  слова  стоило оставить  его  без оружия.  Остальные секьюрити,
возмущенные моим неуважением к  их коллеге, решили сделать  мне  замечание о
моем плохом поведении,  и оба подставили спины Боцману, который только этого
момента и дожидался.
     Теперь  нужно  было  быстро-быстро   сматываться,  а  сейф  бросать  не
хотелось. Мы отъехали на полкилометра и принялись  ловить грузовик. Водитель
первого  же газона подрядился доставить груз в любую точку города за пятерку
баксов. Борода сел в кабину, я запрыгнул в кузов, Боцман погнал "фольк". Ему
нужно было скрыться до прибытия ментов. При въезде в город был пост ГАИ,  на
котором наверняка уже висели  приметы  нашей тачки, поэтому Боцман  двинул в
обход  города.  Машину  нужно было либо  пригнать  в безопасное  место, либо
уничтожить.
     Начальник   грузовичка,   конечно,   видел,   что   мы  везем   дорогой
хромированный  сейф.  Борода по ходу  сочинил для него легенду  -- что мы-де
слесари, что сейф заклинило у богатого буратино из коттеджного городка, а мы
взялись его ремонтировать,  да вот  тачка  села на грунт под такой тяжестью.
Водила помог  нам выгрузить  груз  и дотащить до лестницы.  В мастерскую его
пускать было  нельзя -- сразу бы понял, что  она  не слесарная.  Так  что  в
подвал сейф мы тащили вдвоем с  Бородой. Кое-как перетащили, но у  Бороды от
напряжения открылись раны, и он чуть не плакал от боли и досады. Но довольно
быстро  взял себя  в руки и  пошел одалживать "болгарку" и покупать алмазные
диски. Вернулся  он только  с  половиной  оборудования: "болгарку"  одолжил,
диски не купил -- все магазины были закрыты.
     Расстроенный Борода сел на пол перед сейфом и с мрачнейшим  видом снова
принялся  за маховики.  И  тут  наконец появился  Боцман,  пеший  и злой. Он
поведал грустную историю "фольксвагена".
     --  Погибла  тачка,  -- сказал  он. -- Там  дальше по  дороге городская
свалка. Там я ее и бросил. Номера свинтил, документы сжег,  движок попортил,
чтобы не  на  ходу была. Там полна свалка умельцев --  шастают, ищут, чем бы
поживиться, они ее быстро оформят на запчасти.
     -- Стволы?
     -- Припрятал в надежном месте. --  Боцман  помялся. --  В  относительно
надежном. Хорошо бы сегодня за  ними вернуться.  Помповики и газовый. Только
патронов мало.
     Я  посмотрел  на  Бороду.  Как  ни был  он  увлечен  сейфом, но  взгляд
почувствовал и отозвался:
     -- Попробуем достать.
     -- Только без уголовщины! Уголовщины с нас хватит.
     -- Купим.
     -