ительного я не заметил. Но
когда включил детектор для обнаружения электроники, его зашкалило. Неужели
это активизирована изъятая мной у оперативников техника? Нет, детектор
показывал, что маяк где-то в машине.
-- Скажи-ка мне, приятель, -- свирепея, попросил я водителя, -- какую
гадость ты здесь включил?
-- Че? Ни фига я не включал!
-- А то я не вижу? Не зли меня.
-- Ну не знаю, не знаю я... А! Так это ж спутниковая охрана! Она всегда
работает. У нас тут передатчик где-то, даже я сам не знаю, он на спутник
передает. Это чтобы можно было найти машину, если угонят.
Тьфу, дьявол. Я тут кручусь-проверяюсь, а меня спокойненько на экране
компьютера отслеживают.
-- Рули к метро.
В первом же удобном переходе, в нише, осмотрел себя детектором --
чисто. Некоторое время посидел на мраморной скамеечке, поглядывая на поезда
и прохожих. Счастливые они люди. Как это здорово: брести, не глядя по
сторонам и не озираясь, думая о чем-то приятном и делая только то, что
хочется. По крайней мере, по вечерам и в выходные. После разговора с Женькой
Шмелевым меня потянуло проинвентаризировать все имеющееся у меня барахло,
что можно -- реализовать без неприятностей и вернуться с имеющимся капиталом
в нормальный бизнес. В торговлишку. Или в рекламу. Знаю одного головастого
журналиста, который имеет хорошие идеи, но не умеет найти для них спонсора.
Если обеспечить его капиталом, то через годик-два можно будет неплохо
жить на проценты. Если б еще и При была рядом, ничего больше и не надо.
Ладно. Как поет Алла Борисовна, это -- завтра, а сегодня...
А сегодня нужно и самому выпутаться, и как-то со Шмелевым разобраться.
Не оставлять же супругов в положении живца.
"Живец живца любит до конца". Я зевнул и помотал головой.
Какая только чушь с недосыпа в голову не взбредет. Решено: на сегодня
закруглюсь, завтра переговорю с При и ее шефом, сдамся им с добровольной и
чистосердечной явкой, заложу Каткова, благо все его признания на бумаге и
даже отксерены на всякий случай. А потом пару дней буду отсыпаться. Хотя
нет, нужно еще с Евгением определиться. Может, мне генерал Ноплейко и в этом
поможет? Но уж после этого -- обязательно в спячку.
Я съездил на Курский вокзал, оставил там, в ячейке, лишнее, позвонил в
адресный стол УВД и с помощью подаренного одним благодарным клиентом пароля
выяснил адрес того телефона, который мне дала спортивная Лариса. Он совпал с
адресом ее прописки. Значит, деваться некуда, надо ехать. Такие дела нужно
распутывать сразу, пока все совсем не перепуталось.
Жила Лариса Павловна Курбанова на улице Стрелецкой, за Сущевским Валом.
Купив на вокзале фонарик и батарейки, я доехал на такси до Полковой и
пешочком, не спеша, вернулся на Стрелецкую. Окна были черны, но и времени
почти полночь. Ее домашние могли уже спать. Преодолев кодовый замок и
поднявшись на третий этаж, активизировал и сунул в замочную скважину
трофейный микрофон. Выбрал, судя по величине, какой помощнее.
Послушал, как фырчит холодильник и барабанит по раковине вода из
протекающего или плохо завернутого крана. Людских голосов, скрипов и дыханий
не ощущалось. Выбрав из ее связки подходящие ключи, вошел тихонько. Постоял
в прихожей. Пахнет табаком, пудрой. Людей не чувствуется. В чем я и
убедился, пройдясь по однокомнатной квартире лучом фонарика. Бедновато она
живет. И одна.
Пока дожидался Ларису Павловну, успел слегка вздремнуть.
Вероятно, уж очень подробный рапорт заставили ее писать. Странно еще,
что не сопроводили до дома, дабы убедиться, что документы ее в целости. А
может, она и не стала врать, раскололась, не доверяя моему обещанию. Кто
этих женщин-службисток поймет? Дверь она открывала какой-то отмычкой, очень
раздраженно. Надеясь преподнести сюрприз, я не стал сразу объявлять о своем
присутствии. Дал ей возможность расслабиться, сходить в туалет. После этой
процедуры люди становятся гораздо миролюбивее. Потом хозяйка закурила на
кухне и пошла в ванную.
Я тихо, как мышка, сидел между боковиной развернутого двуспального
раскладного дивана и стенкой. Думал о том, как деформировалось после
знакомства с При мое восприятие окружающего. За чахлой дверцей раздевается и
моется баба, которая, возможно, в приступе благодарности за возвращенные
документы не откажется от удовольствия. А мне хоть бы хны. То есть ну вот
почти и не возбуждает перспектива. То есть возбуждает, но только на уровне
физиологии. А душа молчит. В смысле -- она не против, но только если уж
очень будет нужно по делу.
Лариса Павловна босиком дошлепала до комнаты, зажгла свет и
остолбенела, увидев на столике напротив двери кучку своих и соратника
корочек и ключей. Отмычку, которая была у нее на кольце с ключами, я
отцепил. Хороший инструмент, лучше моего. Приватизировал в качестве гонорара
за свое великодушие. Я встал, хотел похвалить расцветку полотенца, в которое
она была обернута от подмышек до колен, -- люблю сочетание зеленого с
красным -- но, вместо того чтобы пролить слезы радости и восторга, она
метнулась в прихожую. Вот и делай после этого добро людям. Появилась через
несколько секунд, наставив на меня давешний истертый ТТ. Держала двумя
руками, не обращая внимания на то, что полотенце ослабилось и вот-вот
соскользнет. Симпатичная женщина. Метр семьдесят пять, поджара, на вид
моложе своих двадцати девяти по паспорту.
-- Кончай пялиться! Клади на пол -- левой рукой -- оружие!
Ага, нашла дурака. Пока она плескалась, можно было у целого полка
оружие обеспатронить. Впрочем, в спешке и злобе она могла и не заметить
разницы в весе.
-- А поцеловать? -- попытался я напомнить ей знаменитый анекдот про
осеменителя. -- Я ж все вернул. Почти. Лариса Павловна, давайте дружить!
-- Заткнись! Оружие!
-- А вот и не отдам! -- сварливо отказался я и уселся на край дивана,
нога на ногу. Помотал ступней в носках -- обувь я воспитанно снял, хоть и не
оставил в прихожей. И добавил миролюбиво: -- На кой тебе мое оружие? Ты чего
за мной бежала -- поговорить? Вот я и пришел -- поговорить. В неформальной
обстановке.
Она спокойно приблизилась и, прицелившись в мое колено, нажала курок.
Боек радостно клацнул. Тогда она боком подошла к столу и взяла трубку
телефона. Полотенце наконец-то соскользнуло на пол, и я восторженно
прицокнул языком. Женщинам нужно иной раз напоминать, что они -- женщины.
Восхитившись, я красноречиво показал ей ее шокер. Эта хренотень размером с
электробритву способна ударом тока в десять тысяч вольт весьма болезненно
обездвижить человека. Не удержался и добавил:
-- Если мне придется это применить, то боюсь, что потом не удержусь от
фамильярности.
Только тут до нее дошло, что к чему. И все же она вытащила обойму,
чтобы убедиться в ее пустоте. И снова вместо благодарности -- грубость:
-- Сволочь! -- Она отложила бесполезную железку ТТ и нагнулась за
полотенцем. Попа у нее была жилистей, чем у При, но тоже хороша. И вот что
интересно: все меня обзывают именно сволочью. Не может же такое количество
совершенно незнакомых между собой людей ошибаться или брякать такое слово
просто так. Значит, есть, есть во мне нечто именно сволочное. Может,
биография?
-- Господи! -- взмолился я. -- Да в чем же я виноват, в конце концов?!
Я, что ли, за вами гонялся?! Я, что ли, первым начал оружием махать? Я,
наконец, что ли, вдвоем на одного напал? Имей же совесть! А будешь грубить
-- уйду. И трофеи свои заберу.
-- Где мой "Макаров"?
-- Ото-о ж!
Я слышал, что у оперативников есть такая манера: иметь с собой левый
ствол, как бы ничей. Чтобы им можно было в случае чего безнаказанно
воспользоваться. То ли для поражения противника, то ли чтобы, подсунув его
трупу, обосновать необходимость самообороны. Вероятно, ТТ у них и были
такими, левыми, а вот "макарка" являлся ее табельным, подотчетным оружием.
Но, видя растерянность обескураженной голой женщины, которой от меня и
у себя дома нет покоя, я и в самом деле почувствовал себя сволочью.
-- Верну, верну. Вы извините, Лариса, может, я того, неделикатен... Но
тоже, знаете ли, мы ведь не на танцах познакомились.
-- Что вам нужно? -- устало спросила она и отправилась на кухню. --
Идите сюда, я там не курю.
По дороге она зашла в ванную и накинула халат, длинный, но с разрезами.
И на том спасибо. Впрочем, из-за халата она как-то особенно явственно
вспоминалась голой. Наверное, я об этом думаю из-за того, что долго не видел
При.
-- Просто хотел бы знать, почему и зачем вы за мной гнались.
-- Приказали, вот и погнались. Однако.
-- Кто приказал?
Она молчала, сосредоточенно куря, словно ожидая, когда отвяжется
надоевший муж. Нам обоим было ясно, что, если дойдет до силовых методов, я с
ней справлюсь. Во всяком случае, именно сейчас. Говорить об этом смысла не
было. Я подошел к ней, вытащил из-под стола табуретку, сел напротив --
близко, но не касаясь ее коленями.
-- Лариса Павловна. Так получилось, что я совершенно ни в чем не
виноват. Просто пришел в гости к приятелю. Тоже очень порядочному человеку.
Законопослушному. Налогоплательщику, если это вам что-то говорит. И вдруг я
нахожу на себе маячок. Вдруг за мной кидаются двое вооруженных людей, у
которых потом обнаруживается куча поддельных документов. Они мне угрожают!
Но я сдерживаюсь. Я допускаю, что они люди подневольные. Выполняют чей-то
приказ. Я стараюсь нанести им минимальный вред. В том числе и служебный.
Полагаю, что теперь я вправе в виде ответной любезности получить хоть
какие-то объяснения. Вы согласны?
Она задавила в пепельнице окурок, но тут же прикурила другую сигарету.
Мы поиграли в молчанку. Долго. Наконец я дал себе слово, что, если
сосчитаю до трехсот, а она не заговорит, буду давить.
Потом решил сосчитать еще до двухсот. На ста восьмидесяти шести она
вздохнула и улыбнулась, искоса, с усталым лукавством осмотрев меня:
-- Почему выбрали меня?
Я не сразу понял, что она имеет в виду.
-- Да я не выбирал. Так получилось, что он оказался ближе. Его
нейтрализовал, остались вы.
Ее обидело, что я, решив допросить ее, как бы счел ее менее сильной.
Вот только всякой этой феминистки мне сейчас и не хватает.
-- Допустим, я согласна. Но сказать-то мне нечего. Вы правы. Чин у меня
небольшой, человек я подневольный, знаю мало... Послали на наружное
наблюдение в помощь МВД. Потом дали ваше описание. Приказали проводить до
метро и там постеречь. Потом вдруг приказали задержать и выяснить личность.
Старшим был Дмитриев. Вот и все.
-- Вам что-то говорит фамилия Катков?
-- Нет. Не говорит.
-- А Ноплейко?
-- Тоже нет. Хотя... Вроде бы есть такой генерал. Заведует какой-то
конторой.
-- А Девку знаете?
-- Такую знаю. То есть слышала.
-- Что слышали?
-- Что она имеет небольшую бандочку из своих любовников. Рекетирствует.
-- Лариса, давайте поговорим как коллеги. Я -- из фирмы Ноплейко. Ведь
и раньше бывало так, что начальство выясняет, кто умнее, а мы, пешки,
отдуваемся... Почему бы нам не поделиться -- кулуарно -- информацией? Вы,
собственно, какими вопросами занимаетесь -- ваше подразделение?
Она прикурила еще одну сигарету и уселась, тщательно прикрыв колени, на
дальнюю от меня табуретку.
-- Контрразведка... Внутренние, знаете ли, расследования. -- Она еще
была настороже, но уже не столь мрачно. Все-таки попасть в межведомственную
разборку -- совсем не то, что нарваться на вербовку оппонентов. О вербовке,
даже если чистосердечно во всем признаешься, никогда тебе не забудут. Одними
объяснительными со свету сживут. Попробуй, например, доказать, что партнер,
Дмитриев, сам нарвался, а не ты его подставила. На карьере после этого можно
ставить крест. Тем более женщине. А если вот так, тет-а-тет, установить
контакт со смежниками -- за это могут еще и похвалить.
-- Так за кем же вы возле "Южной" наблюдаете?
-- Ну... Точно я не знаю. Наружка ведь. Куда пошлют. Нам же ничего
толком не объясняют. Наше дело следить... Вроде бы есть сигнал, что идет
утечка оружия в Чечню. Еще несерийного. Из какого-то НИИ... Все, больше не
знаю. А вы тут как?
-- Еще сам не знаю. Нет, правда! Просто зашел, как уже говорил, просто
в гости к старому приятелю. А тут оружие, значит. Чечня... А Девка может
иметь к этому отношение?
Она пожала плечами, встала и начала что-то доставать из холодильника и
с полок:
-- Кто его знает... Есть хотите?
-- Ох, извините, но как-то не сообразил что-нибудь прихватить с собой.
-- Ничего. Ну так будете есть?
-- Извините, но не откажусь.
-- Разносолов не обещаю. Так, что-нибудь на скорую руку... Вообще-то у
Девки есть дела с Кавказом. Ее регион. Думаете, что это ее канал мы
выследили?
-- Не могу сказать точно, но... А вы не слышали, что Девка кого-то
напряженно ищет?
-- Нет.
-- А милиция?
-- Обычные перехваты. Грабиловка, бытовые убийства. А что?
Вот это мне Принцесса впарила на прощание залепуху, так впарила! Если
бы на меня действительно устроили облаву со всех сторон, то уж сотруднице
наружки ФСБ Ларисе это наверняка было бы известно. Конечно, и она могла
врать. Но я видел, насколько она вымотана. В таком состоянии искусно врать
крайне трудно. А самое главное, что подтверждало ее слова и обнаруживало
ложь При: у тех, кто шел за нами со Шмелевыми от их дома, было время
рассмотреть меня во всех подробностях. Зная о моем розыске, зная обо мне
хоть что-то, они бы никогда не послали на мое задержание всего двоих, да еще
обычных, наружников.
Мы ели, беседовали. Лариса даже достала бутылку "Котнари". Настоящего.
Оказалось, что в спецуху она попала вслед за мужем. Когда завод, где она
после университета работала в юротделе, завял, он ее туда устроил. А потом
он сгинул. Подробностей ей не сообщили, но судя по реакции начальства, погиб
при исполнении. А если судить по слухам, донесенным ей доброжелателями, его
сдали по чьей-то ошибке. Была у нее мать, жившая с братом в другом районе.
Был друг -- из женатых сослуживцев. Случалось чувствовать себя счастливой,
хотя от работы особого удовольствия не получала.
Слава о Девке, по ее мнению, идет нехорошая. Начинала она в КГБ, вроде
бы в Грузии. Из тех кабинетных кадровичек, которых брали ради статистики, --
мол, женщин в СССР не зажимают.
После всяких сотрясений и реорганизаций попала Девка в оперативницы.
Подсунули ее какому-то авторитету, который занимался контрабандой
стратегических материалов. Она там прижилась. А когда авторитета завалили
коллеги по криминалу -- заняла его место. До Ларисы доходили слухи, что
Девка вроде бы легализовала свои дела и от спецслужб отошла. Насколько это
возможно.
О генерале Ноплейко она слышала еще меньше. Когда-то он служил в
системе гражданской обороны. Но после того как в Чернобыле посылал солдат
почти голыми руками разгребать радиоактивные завалы, его заметили. Повысили.
Как о человеке, о Ноплейко говорили, что он из тех редких начальников,
которые могут подчиненному в морду дать, но перед верхними не предадут.
Хорошо мы с ней поговорили, хотя тайн служебных она мне не выкладывала.
Да они мне и не нужны были. Хотя, с другой стороны, если бы я разболтал кому
о нашем разговоре -- неприятностей ей бы хватило. Я ей тоже кое-что о себе
рассказал. О спецназе и Чечне. Но без имен. Около трех ночи мы оба
раззевались, и возникла некоторая неловкость. Мне было бы проще поехать к
себе, то есть к Катерине. К тому же хотя "естество" было не против, но
сердце не лежало к попыткам на большее сближение. Но после вина и душевного
разговора меня разморило. На то, чтобы встать, одеться и уйти, сил не было.
В книжках и в кино в таких ситуациях женщина оставляет мужика ночевать,
а потом сама к нему в постель приходит. Но у меня такого еще никогда не
было. Вот не идут бабы в первый раз сами ко мне в постель. Самому по
первости приходится лезть, рискуя нарваться на оплеуху.
-- Вам пора? -- выразила Лариса свое отношение к этим перспективам, и я
охотно согласился.
Откланялся, вернув ее ствол и пообещав положить патроны в ее почтовый
ящик внизу.
...Вернулся я в Катину квартиру выжатым лимоном. Кое-как разделся, из
последних сил сложив брюки по стрелкам, поставив будильник на десять, и
вырубился. Внутренний будильник, как ни старался, мне в себе воспитать не
удалось. Но зато воспиталось другое. Если я успевал сформулировать вопрос на
той секундной грани, которая отделяет явь от сонного небытия, то наутро
получал от подсознания хороший совет.
На этот раз мне спросонок думалось о При. Проснулся я с бодрой радостью
и решением довериться ей. Но это, увы, не подсознание брало слово. Это
кобелиное во мне проснулось, после того как отдохнул. Не было у меня еще в
жизни женщины, о которой бы я мечтал с таким нетерпением. Все ж таки профи
есть профи. Или учат их этому, или это талант от Природы. И вот, даже зная
всю лживость При, я продолжал надеяться на чудо и на хотя бы минимальную
взаимность.
Каких мне усилий стоило не позвонить Принцессе -- немыслимо объяснить.
Как у наркоши по дозе, так все мое тело корежилось и выло, лишь бы ее голос
услышать.
И все-таки я удержался.
Решил, что слишком все непонятно и запутано с Принцессой, ее САИП,
Гномом и Девкой. Тут мне без совета с Пастухом и ребятами никак не обойтись.
А поскольку несколько моих осторожных призывов, посланных им на пейджер,
отклика так и не поимели, я снарядил из львиной доли захваченного у Девки и
Гнома посылочку и с краткой запиской отправил ее в реабилитационный центр. В
тот самый, в котором Док возвращает сознание искалеченным жизнью и смертями
солдатам. Отправителем указал урюпинский филиал общества дружбы "Россия --
Лихтенштейн". Юмор.
Док поймет.
А пока, еще не придумав, как бы мне так с ребятами пересечься, чтобы их
не подставить, решил заняться Шмелевым. Хороший такой есть принцип у
прагматиков: одно дело за раз. Вот я одним этим делом и решил пока
заниматься. Любовь подождет.
Говорят, именно временем ее лучше всего и проверять, проклятую.
Временем и мочегонным, как посоветовал мне Гном-Полянкин.
Я изрядно попетлял на всякий случай по городу, прежде чем подобраться
поближе к дому Шмелевых и позвонить ему. На свидание со мной они опять
отправились вдвоем. И хвост, естественно, за ними. Одной из следивших была
Лариса. Вот этого я уже не понимал. Я мало знаю об организации слежки, но
элементарный здравый смысл подсказывал, что, если человек засветился, его к
тому же объекту нет смысла приставлять. Это же как афишу вывесить. Или у них
с людьми острейшая нехватка, или я не знаю что.
Оделись Шмелевы по моему совету так, будто на дачу собрались.
Все такое потрепанненькое, только лопат да граблей не хватает. Оно и к
лучшему. Когда я их в переходе на станцию "Библиотека имени Ленина"
детектором осмотрел, нашел только по одному маячку на каждом. Маячки те я
переадресовал другим, а мы с Верочкой и Женей, используя толчею, смылись и
уединились в тихом и пустом служебном местечке под лестницей. Я его еще в те
блаженные советские времена нашел, когда не знал, где зимой с девушкой
уединиться.
Там, под лестницей, мне Евгений свою сделку века и обрисовал.
Обратился к ним дальний родич Веры Ильиничны -- он тоже, как и она, из
Воронежа, но только в столицу попал раньше. Сразу после института блеснул
какой-то секретной разработкой электронной, вот его и пригрели на номерном
заводе. Обратился он к Шмелевой потому, что, мол, обнищал совсем в своем
военно-промышленном комплексе, а ничего, кроме как оружие изобретать, и
делать не умеет. Вот и захотел для укрепления материального благополучия
загнать какой-то интересный снаряд. Не чертежи секретные, а само изделие,
заныканное им при испытаниях. Все равно кому, лишь бы заплатили не меньше
десяти кусков. Сам покупателя найти не мог: слишком-де на виду он, под
колпаком у первого отдела. Вера стала от родича отмахиваться, но Евгений,
мучимый совестью за то, что разорил семью и оставил супругу ни с чем,
отважился попробовать.
Обратился к Хрящу, которому во времена оные платил за крышу на
"Спортивной". Тот его вывел на чеченцев. А те, когда ознакомились с
информационной листовочкой, которую засекреченный родич на этот случай
приготовил, восторженно пообещали за снаряд аж семьдесят пять тысяч! От
таких перспектив у Шмелева последний глаз стал квадратным, и бросился он
искать спонсора. Потому как не хотел сводить родича с покупателем. Потому
как конспирация. И потому как знал, до чего легко в нашей стране игнорируют
посредников при окончательном расчете. Ему нужны были еще семь тысяч -- три
он от чеченцев в виде аванса уже получил, -- чтобы заплатить родичу за
снаряд. Тот настаивал, чтобы деньги и товар были обменяны одномоментно, из
рук в руки, баш на баш.
Что за снаряд -- Женя толком объяснить не смог, а единственная листовка
осталась у покупателей. Нечто самонаводящееся, бронебойное.
Излагал мне эту историю Шмелев с жизнерадостной наивностью идиота. Я,
мол, даю ему семь тысяч, он берет у родича снаряд за десять, тут же отдает
чеченцам за семьдесят пять, из коих двадцать одна -- моя.
-- Триста процентов за пару дней, а? Максимум за неделю! -- блажил этот
взрослый ребенок, и я заподозрил, что Вера не случайно упомянула о том, что
Жене что-то в голове оперировали. Видать, все ж таки ему там либо что-нибудь
вырезали, либо повредили, либо добавили...
Трудно поверить, что нормальный человек полезет торговать оружием. Да
еще с бандитами. Да еще с чеченцами. Да еще секретным оружием. Бред
какой-то. Меня решил подставить? Но на кой это Шмелеву? Да и знал я его
бесхитростную физиономию наизусть. Оставалось списать все на ситуацию, когда
люди как бы сходят с ума из-за денег.
-- А, Олег? Рискнем?! Если нельзя, но очень хочется -- можно
попробовать, а? -- заглядывал мне в лицо своим единственным глазом наивный
здоровяк.
Супруга его стояла рядом с опущенными глазами, явно понимая, в какую
клоаку затягивает их обоих новоявленный оружейный коммерсант. Вот она --
типичная бабская тупость. Видит, что мужик сует голову в петлю, но
заворожена, как кролик перед удавом. В таком состоянии бабы, бывает, и
бутылку к празднику зашитому алкашу приносят. Чтобы отметить его
воздержание. Я помолчал для вежливости. Потому что дело для меня это было
ясное, проблему такую я давно себе решил кардинально: хочешь покончить с
собой -- твое право. Но без меня. И без моих комментариев.
Но тут не чужой ведь человек, да и Веру было жалко. Я отступил от
принципов, хотя и знал всю бесполезность слов:
-- Женя, ты целым из этой истории не выйдешь! Считай, что Хрящ тебя уже
продал с потрохами. Ну ты подумай сам, ради бога! Ты бы за пятнадцать кусков
снаряд отдал?
-- Ну, поторговался бы, конечно.
-- Нет, скажи: отдал бы?
-- Ну, конечно. Все равно -- прибыль. Но они ведь сами только полета
предложили, это уж я до семидесяти пяти довел!
-- Вот-вот. Сами! Потому и пообещали, что платить не собираются. Да и
не могут они тебя после такой сделки в живых оставить. Это ж не ящик с
патронами, которые по всей стране растекутся и на которых имен нет. Ты для
них -- след, столбовая дорога к ним! Ты подумай: для чего они эту штуку
покупают?! Да за такие деньги можно роту гранатометами на целый год
обеспечить! -- Я говорил, но видел, как глаз прежде рассудительного Женьки
лишь все сильнее наливается кровью. -- Это какое-то покушение, к бабке не
ходи. В таких случаях концы рубят кардинально. И тебя убьют, и Ильиничну
твою. А вначале на куски порежут, чтобы узнать имя вашего родича.
-- Да брось ты! Сейчас на любом базаре можно пулемет купить чуть ли не
в открытую! -- Женька просто оглох, а Вера лишь затравленно посматривала то
на него, то на меня. -- Ты ж пойми: я ведь слепну! У меня на второй глаз
перекинулось. Еще год-два -- и без провожатого ни шагу! Что мне, в метро
милостыню просить?.. Да я потому тебя и прошу -- ты ж спецназовец, неужто мы
с тобой этих чурок не одолеем? Разговор-то простой: деньги на бочку, а тогда
и товар.
-- Верочка, -- решил я обратиться напрямую к женскому разуму. -- Но
ты-то понимаешь, что в лучшем случае -- если очень повезет! -- вас всех ФСБ
повяжет? Ведь за вами уже следят! Вы ж в микрофонах, как урки во вшах. Это
же такой срок! Куда ему, слепнущему, еще и в тюрягу?
-- Умник! -- рассвирепел Шмелев. -- А жрать нам что -- законы твои?
-- Тише, тише, -- высказалась наконец и она. -- Услышат же.
-- Где они были, твои законы, -- послушно сбавив голос до шепота,
талдычил Шмелев, -- когда меня среди города калекой сделали? А жрать-то мне
теперь что?
-- Ну с этим нет проблем. Я тебе эти деньги, семь тысяч, лучше на дело
дам. На раскрутку. За пару лет можно неплохо наторговать. Ты же умеешь этим
заниматься -- ну и занимайся!
-- Дашь? Давай! -- ухватился Шмелев, и я заподозрил подвох.
-- Дам, но так, чтобы ты не мог в эту аферу влезть. По тысяче в месяц.
Идет?
-- Да иди ты со своими подачками! -- обидевшись, что сорвалось меня
надуть, махнул он рукой и потащил жену прочь. -- Пошли, мать, обойдемся!
Больше от меня ничего не зависело. Я, как будто одеревенев, смотрел
вслед еще одному другу, которого заглотнула жадность, и ничего не мог
поделать. А может, и не просто жадность, а страх перед искалеченной жизнью?
Перед нищетой? Но разве не лучше бичевать, чем идти, как овца, на заклание
ко всяким Хрящам?.. Стоп, сам себе думаю, как любит приговаривать Артист. Не
про меня ли речь? Не продаю ли я сам тоже свою жизнь -- только за ласковые и
патриотические призывы? Не втягивает ли и меня При в аферу, как этот самый
родич супругов Шмелевых?
В общем, было мне о чем поразмыслить, ворочаясь ночью на Катерининой
кровати. Но стоило мне задремать под утро, как и она сама явилась из рейса.
Не будя меня, Катюша продлила пребывание сына у бабуси еще на пару дней. Вот
эти-то пару дней мне и пришлось ее ублажать. Не скажу, что было трудно,
напротив, Катя в постели человек нежный, и, в общем, досталось ей все то,
что у меня к При накопилось, аж распирало всего. Но -- скучновато себя
чувствовал, не скрою. Как-то разом все женщины, кроме При, сделались
пресными. Зато Катерина расцвела:
-- Какой ты стал мечтательный, Лешенька! Люба моя, наконец-то ты вошел
в солидность.
Катя была из той, третьей части моей жизни, в которой я, Алексей
Демшин, служил сотрудником посреднической фирмы, бравшей у заводов задвижки
для нефтеперерабатывающих и качающих предприятий и обменивавшей их на
топливо, а топливо потом продавало и, рассчитавшись с производителями
задвижек, имело на этом прибыль. Жуткая работенка, доложу вам: сплошные
командировки. А сделки долгосрочные, навару мало, кидают часто...
-- ...Бросай ты эти скитания, а? -- рассудительно уговаривала Катенька.
-- Живи у меня. Мне тут работу предложили в столовой. Сейчас вагоны пустые
ходят, народ лишний. Ездить не буду. По вечерам и выходным -- дома. Летом
дачу поднимем. Парники сделаем. Разве не проживем? Еще как проживем!
Вот она -- железобетонная мудрость. Тихо жить, никого не трогая, ничем
не рискуя.
Отчего же так скучно и тошно соглашаться с ней?
-- Ну что ты молчишь? -- ластилась Катерина. -- Нет-нет, перестань, не
надо -- я устала.
Вот: "устала". А мне что, узлом завязать?
Ну и как с ней после этого жить? Водку пить и по рыбалкам шататься,
чтобы желание утихло?
То ли дело моя При, которая, как пионер, всегда готова.
Впрочем, с этим -- моя она или чья еще -- вопросов почти что и не
осталось. Сердцем чувствовал: раз я отмалчиваюсь, решила При от меня
отпочковаться. Ничего не поделаешь. Это их, женская мудрость. "И спрашивала
шепотом: "А что потом, а что потом?.." Все кончается. И напоследок, как
правило, боль от разрыва, неминуемого рано или поздно. Боль, которая всегда
прямо пропорциональна радости от близости. Но вдесятеро сильнее. Кто разок
такое пережил, очень хорошо всегда предчувствует повторение. А на мазохистку
При не походила...
Я не лез к ней не из гордости. Говорил ведь уже, что, если мне нужно, я
и в ножки готов поклониться. Просто знаю: любовь бесполезно выпрашивать.
Уши, хвосты щенкам и зависимость от бабы-профессионалки нужно рубить разом,
не растягивая муку.
Пока Катерина отсыпалась после рейса, я от нечего делать почитывал
копии бумаг, которые отослал Доку.
Все в них подтверждало давно ведомое миру: секс и власть -- главные
людские радости. Деньги в основной список входят лишь постольку-поскольку,
как материальное обрамление двух основных радостей. А уж карты, водка,
наркота и прочие заменители -- вообще для тех, у кого нет ни того, ни
другого, ни третьего. Но почему-то именно тех, кто предпочитает пользоваться
этими природными радостями (сексом и властью, а также властью в сексе и
сексом во власти) во всей полноте, в обычной жизни чаще всего называют
извращенцами. Больше того, они и сами себя таковыми ощущают.
Задним числом мне стало понятно, над чем Девка, притворяясь младшим
научным сотрудником Мариной, иронизировала, лежа со мной в постели. Гном же
все предельно популярно изложил в докладной записке на имя генерала
Ноплейко. Его чудо-снадобье, о немецком происхождении которого Полянкин,
естественно, не сообщал, сулило переворот в деле воспитания и
перевоспитания. Хотя, в сущности, такое уже давно известно под названием
"приворотное зелье".
"На первом этапе, -- писал Гном-Михуил, -- мы научимся обеспечивать
прочную сексуальную зависимость объекта от субъекта.
То есть достаточно будет нашему сотруднику (или сотруднице) незаметно
угостить объект соответствующим препаратом и оказаться у него на глазах и в
пределах достижимости в тот момент, когда препарат начнет действовать, и
после этого объект просто не сможет жить без благосклонности субъекта. А
следовательно, будет неукоснительно выполнять любые его распоряжения и
пожелания.
На втором этапе -- мы сможем обеспечить верность объекта и
обезличенным, словесно выраженным и даже абстрактным принципам. Таким, как
страсть к честному служению Родине, выполнению морального кодекса строителя
новой России..."
После чтения подобного мое желание прибыть на встречу с генералом
Ноплейко, и так-то не шибко горячее, быстро приблизилось к точке замерзания.
Ведь им ничего не стоило устроить мне ловушку и зарядить "верностью
абстрактным принципам". А мне хватало и того, что меня зарядили желанием
видеть, слышать и чувствовать Принцессу.
Клин клином вышибают.
И я решил попробовать вышибить любовную тягу, несколько ослабевшую
благодаря посильной Катюшиной помощи, верностью суровой мужской дружбе. Коль
сам Шмелев не хочет взяться за ум, коль и его жена предпочитает катиться по
наклонной, то почему бы мне о них не позаботиться. И я позвонил Ларисе
Курбановой. Попросил ее устроить мне встречу с кем-нибудь из тех, кто ведет
дело Шмелева. У меня, мол, есть к ним деловое предложение. Но тут я
несколько ошибся. Не учел, что предновогодние пьянки -- святое дело и для
шпионов, и для контрразведчиков. В стране, традиционно опережающей весь мир
по числу выходных, отпусков и праздников на душу населения, под Новый год о
работе никто думать не желал. Кроме главбухов, готовящих ежегодный баланс.
Коллеги Ларисы что-то тянули, не спеша выясняя, кому идти на встречу со
мной и стоит ли вообще кому-то из них ко мне идти.
Поэтому я спокойно присматривал за Шмелевыми и теми, кто за ними
следит, аж до 26 декабря.
От Екатерины мне к этому времени пришлось уехать в очередную
командировку. Почувствовал в ней похолодание: притомленная моими
сексуальными домогательствами, она намекнула, что временно раздумала строить
со мной совместную жизнь. Решила, что мне нужно еще поработать над собой и
чуток остепениться. Читай: сделаться тихим, сидящим по вечерам дома и
пристающим не чаще раза в неделю импотентом.
Глава восемнадцатая. "Мы все пропьем, но флот не опозорим!"
Гвардии сержант Виктор Грибоедов флот не любил, потому что там дольше
служат. Да и тошнило его от качки. Но выпить он любил, а выпивая, любил
такой тост:
-- Мы все пропьем, но флот не опозорим! Что полностью соответствовало
действительности. Флот Витька опозорить не мог никак, а пропить мог все, что
удавалось заполучить. Иных радостей в жизни, кроме как выпить, у него не
осталось. В восемнадцать с небольшим, почти сразу после 11-го класса
районной школы, его забрали в армию. Полгода учили в учебке бегать,
подтягиваться на турнике, идеально ровно заправлять постель вокруг
поролонового матраса и довольствоваться перловкой с примесью то ли
комбижира, то ли солидола. Потом присвоили звание сержанта и отправили в
Дагестан.
Там было не просто хреново, а очень хреново. Сержантом, конечно,
немножко легче и интереснее, чем рядовым, но тоже погано. Вот когда Витька
вспоминал муштру в новосибирской учебке как райскую жизнь. Там хоть девок
можно было с вышки увидеть.
Служа в окрестностях Махачкалы, сидя в своей части почти, как зэк в
тюрьме, безвылазно, Грибоедов настолько оборзел, что наврал писарю из штаба.
Подвыпив смеси зубной пасты с одеколоном, сочинил, что его батяня -- большой
босс в завертаевской районной мафии и ворочает миллионами баксов. Просто,
мол, его новая жена -- как бы мачеха Витьки -- не пропускает к бате письма
от пасынка. А вот если бы кто-то помог Витьке получить отпуск, то он бы сам
прорвался к батяне и привез благодетелю во-от такой мешок баксов.
Писарь намека вроде бы не понял. Но вскоре устроил грибоедовскому
отделению наряд на работу в городе. Чепуха там всякая -- бордюр возле
военной комендатуры выправить.
Вот там-то, пока отделение с ленцой таскало бетонные штуки, Грибоедова
и украли. Он и пикнуть не успел, как ему сунули ствол пистолета под ребра и
усадили в "жигу ль".
Потом был подвал, были жуткие побои. Тогда он, так и не сумев убедить
похитителей, что его батя на самом деле никогда большим сокровищем, чем
мотоцикл М-72 с коляской, не владел, и написал письмо мнимому мафиози о
необходимости заплатить выкуп в один миллион американских долларов купюрами
по десять и двадцать баксов. Единственным утешением Грибоедову служило
только то, что его похитители были еще большими идиотами, чем он сам.
Поверить, что сын богача будет не только служить в армии, а еще и в
Дагестане, могли только круглые абсолютные идиоты.
Но это утешало его недолго, потому что один из похитителей оказался не
только идиотом, но еще и садистом. Он приходил в подпол к Витьке,
обкурившись какой-то гадости, и измывался там над гвардии сержантом так, что
до сих пор при одном воспоминании об этом Витька только лбом об стенку
стучит от ненависти и унижения.
А потом, когда мудак-писарь перед возвращением в родную Рязань решил
продать свою долю от грибоедовского миллиона, особисты Витьку нашли и
освободили. Что, с одной стороны, было хорошо: все-таки избавили Грибоедова
от сумасшедших пыток, как и от обвинения в дезертирстве. Но с другой --
Витька, вынужденный дослуживать, к врачам попал только после дембеля, когда
мать обнаружила, что в трезвом виде сынок больше часа не выдерживает, а в
пьяном хватает нож и ищет кого-нибудь с черными волосами, чтобы перерезать
ему, а потом и себе горло. Витьке врачи посочувствовали, а матери сказали
честно, что если ее сына лечить так, как они умеют, то лучше бы Витьке сразу
повеситься.
Чтобы не мучить мать, Грибоедов ушел бичевать. И как-то -- он не помнил
как и когда -- попал он в Московский реабилитационный центр к доктору Ивану
Григорьевичу Перегудову. Тут к нему нашли подход, даже начали учить
регулярно работать, чего Витька отродясь не знал и не умел. Ему даже
нравилось каждый день после сеанса групповой терапии идти в мастерскую, где
он с такими же, как сам, страдальцами ремонтировал инвалидные коляски
братьям по несчастью, а также собирал на конвейере газовые счетчики. Он
настолько протрезвел, что начал задаваться вопросами. Как же это так, что
его учат жить после того, как искалечили, а не до? И почему у страны есть
деньги, чтобы не оставить ему иного выбора, кроме отбывания военной казармы,
но нету, чтобы как следует застраховать его на случай несчастий?
Эти вопросы иногда донимали его настолько, что к нему возвращалась и
память о подполе. Тогда Витьке начинало казаться, что где-то, в высоких
кабинетах, собрались одни звери, которым в радость его несчастья. И тогда он
сатанел, чувствовал, что взорвется, если не выпьет. Выпивка его размягчала,
делая мир вокруг ласковым, а людей -- приятными. Кроме чернявых, разумеется.
Вот в таком состоянии Витька Грибоедов вскрыл благодаря приобретенным в
мастерской навыкам кабинет Ивана Григорьевича и обнаружил у того на столе
принесенную сестрой-хозяйкой посылку. В посылке ничего не булькало, но
поскольку все остальное в кабинете Витька уже обыскал, он заодно вскрыл и
посылку. Там оказались только бумажки, половина которых была на иностранном
языке, и какие-то пакеты с порошком. Однако наркоты Витька боялся. Поэтому
он сложил все назад, в коробку, и спрятал ее под стоявший в углу лежак, на
котором Иван Григорьевич иногда спал, задержавшись на работе.
Расчет Грибоедова был на то, что коробку найдут не скоро, а когда
обнаружат, что посылку кто-то вскрыл, догадаться, кто это сделал, будет уже
невозможно.
И его расчет оправдался вполне, что, как ни парадоксально,
свидетельствовало о том, что парень на учился мыслить логично, планировать
свои действия даже во время приступов и, следовательно, находился уже на
пути к полному выздоровлению. Доку было чем гордиться.
Глава девятнадцатая. Театральные встречи
Жить, не видя Принцессы, было совершенно неинтересно и даже до боли под
ребрами тоскливо. И я решил позволить себе некий компромисс. Помнится, когда
мы с При кувыркались у Марии Павловны, я нашел в ее карманчике два билета в
театр Гоголя. Вот я и отважился дать себе возможность посмотреть на мою
"секс-зависимость" хоть издали.
26-го у Гоголя давали "Иванова". По Чехову. На мой вкус, спектакль был
нудноват. Актеры не очень умели молчать, а пауз, когда им молчать все же
приходилось, там хватало. Зато благодаря тишине на сцене я смог четко
уловить несколько реплик, которыми обменялись двое сидевших передо мной
женщин. Из обрывистых фраз стало понятно, что подруга При служит в ФСБ и
способствует переходу моей ненаглядной в иное ведомство. Чем-то Ноплейко
перестал нравиться ей, а она -- ему. В чем именно между ними случился
разнобой, дамы обсуждали в антракте, когда я никак не мог в своем
старушечьем прикиде подобраться к ним поближе. Я издали пожирал свою
прелесть взглядом, а она казалась такой унылой, что на мгновение я даже чуть
не заподозрил, что это -- из-за меня. Вернее, из-за моего отсутствия рядом.
После театра они поехали вместе на частнике. Он высадил их в районе
"Серпуховской". Вероятно, там жила приятельница При. Когда женщины
прогарцевали в арку, я, выжидая, пока отъедет привезший их частник, немного
замешкался, не успел за ними. А потом и торопиться не стал.
Некая парочка привлекла мое внимание.
Мужчина под сорок и хмурая женщина лет тридцати, явно тяготясь
обществом друг друга, прогуливались взад-вперед возле той арки, в черноту
которой нырнула моя суженая. Мужчину я уже где-то видел... Но где, где?
Наконец вспомнил: видел я его, когда ко мне привязался хулиганистый
подросток в гастрономе. Точно. Это был тот самый мужик, который в конце
концов выскочил из "Самары", подъехавшей по следам моего звонка из
телефона-автомата. Тесен мир. Разглядев мужика, я окончательно решил не
спешить вслед за подругой, а по-старушечьи доковылял до ближайшей булочной.
И уже после, с торчащим из пакета французским батоном, вернулся к арке:
бабка сходила в булочную и спешит домой. Я вернулся как раз вовремя, к самой
захватывающей части событий. На этот раз При попались не простодушные
мильтоны, во всем, что эти двое ей продемонстрировали, они действовали куда
ловчее, чем изображали совместно гуляющую парочку.
Когда При проходила в двух шагах от них, женщина вдруг взвизгнула:
-- Отстань от меня, мерзавец!
-- Тише, сука, ты мне еще не все деньги вернула!
-- Мне бо-о-ольно-о-о! Отпусти!
При очень грамотно отшатнулась подальше от скандалистов, норовя обойти
их сторонкой. Но организаторами похищения предусматривалось и это. Вышедший
из-под арки вслед за ней рослый мужчина, не обгоняя При, протянул вперед
руку с баллончиком и пшикнул ей чем-то в лицо, тут же покрывшееся
масляно-черной в свете фонарей маской. Но по тому, как При беззвучно
выгнулась, хватаясь за лицо, я догадался, что пятно это на самом деле --
алое. Сейчас бедняжке было очень трудно дышать, у нее болели глаза, а
мужчина, спрятав свою пшикалку за пазуху, заботливо обхватил При за талию,
натянул ей на голову капюшон куртки и резко впихнул ее корчащееся тело в
распахнувшийся дверной проем очень кстати подскочившего микроавтобуса.
Обернувшись к нескольким ошарашенно замершим прохожим, мужчина развел
руками:
-- Ужены вдруг схватки начались. Хорошо, друзья вовремя подъехали. Все
в порядке, мы -- в роддом!.. -- И нырнул в микроавтобус, который, набирая
скорость, ринулся в сторону Большой Ордынки. Прохожие, коль шума не было,
пошли своей дорогой. А мгновенно закруглившая свой скандал парочка
притормозила возле витрины, непринужденно оглядываясь. Оба лишь по секунде
уделили ковылявшей мимо них низенькой старушке с батоном и тут же
развернулись в разные стороны, убеждаясь, что вокруг все тихо и спокойно.
Оно так и было. Старушка нырнула в арку, а когда возле той парочки
притормозила приземистая светлая иномарка и мужчина галантно открыл перед
помощницей дверцу, из арки к ним метнулся странно встрепанный подросток:
-- Дяденька, там бабка помирает!
-- Какая еще...
Что он там говорил дальше, подросток, то бишь я, не слышал: забросив в
салон газовую гранатку, я захлопнул дверцу, а мужчину, резанув ему ногтями
по глазам, бросил на колени и припер к машине лбом. Все дело в том, что я
маловат ростом. У меня нет мощи на долгую драку. Поэтому, коль война
началась, я стараюсь, чтобы первый удар в стычке был мой. И чем он подлее и
болезненнее, тем он, извините, лучше.
-- Куда ее повезли? -- спросил я коленопреклоненного прямо в ухо.
Мужик выл, пытаясь поймать пальцами кровь, стекающую по лицу, и явно не
желая давать интервью. Пришлось, достав у него из-за пазухи пистолет с
глушителем, а из его кармана кастет, заняться пропагандой медицинских
знаний:
-- Если ты через пять минут не окажешься у врачей -- ослепнешь на всю
жизнь! Куда повезли?
-- К врачу! Меня надо к врачу!
-- Надо, надо. Но -- потом! Вначале: куда ее повезли?
-- Не знаю... К врачу, к врачу меня!
-- Ага, сейчас. Кто заказал ее, ну?!
-- Каток! Это Каток. Где врач?
-- Сейчас... -- Я обошел машину.
Водитель, у которого не было оружия, уже распахнул свою дверцу и теперь
стоял рядом с ней на коленях, надрываясь так, будто старался выблевать
легкие и желудок. Не мешая ему, я вытащил ключи из замка зажигания, дернул
за рычаг, открывающий багажник, вытащил запаску и помог улечься туда первому
пострадавшему. Захлопнул и взялся за водителя. Тот попытался притвориться
изнемогающим от кашля, но угроза прострелить колено быстро сосредоточила его
на моих вопросах. Он тоже назвал Катка. Добавил, что При повезли к нему, но
куда -- не знает. Им Каток приказал после операции разъезжаться по домам.
Прохожие, если и замечали, что происходит что-то необычное, слишком
торопились по своим делам. Впрочем, звуки из багажника почти не доносились,
а лежащее на тротуаре колесо давало некое объяснение суете вокруг машины.
Когда я, вырубив водителя ударом по затылку, уложил его на пол возле заднего
сиденья, поближе к забившейся в угол салона женщине, я напоролся на нечто
поразительное. Дамочка сидела, впав от газа в странное оцепенение. Рвотная
масса без судорог, мерными толчками поднималась по ее горлу, беззвучно
вытекая на подбородок, а оттуда -- на грудь. Глаза неподвижные,
остекленевшие. Испугавшись, что у нее сердечный приступ, я взялся за ее
запястье, но пульс у нее, насколько я мог судить, был почти нормальным.
-- Эй, подруга! -- Закрыв дверцы и не зажигая света в салоне, я сел
рядом с ней, поставив ноги на водилу, и похлопал ее по щекам. -- Ты в
порядке?
-- Я в порядке. -- Голос у нее был сомнамбулический, как в трансе.
-- Тебя же рвет?
-- Да... -- Она говорила, будто машинально, будто думая о чем-то более
важном и совершенно не обращая внимания на рвоту.
С того момента, как машина с При уехала, прошло уже четыре минуты. Мне
нужно было поторапливаться.
-- Я тебе -- не враг. Понимаешь?
-- Да.
-- Слушайся меня, и все будет тип-топ. Скажи, куда повезли...
похищенную женщину?
-- Нет.
-- Что -- нет?
-- Это нельзя говорить. -- Она произносила слова устало и безразлично,
будто отвечая на вопросы в домоуправлении.
-- Почему?
-- Потому что может повредить.
-- Кому повредить?
-- Нет.
-- Оружие есть?
-- Да.
-- Отдайте мне, -- попросил я, держась настороже, но она совершенно
спокойно, как подавала бы спички соседу по столику в ресторане, достала из
рукава стилет с двадцатисантиметровым жалом и откуда-то из пазухи махонький
револьвер. Помня, что людям свойственно забывать некоторые мелочи, я
попросил:
-- Поднимите-ка руки...
Она послушно развела локти, и почему-то не без смущения я быстро
прощупал ее шею, плечи, потом сквозь пальто -- маленькие груди в просторной
сбруе, подмышки, бедра с обеих сторон и ноги до щиколоток. Она не выразила
ни малейшего неудовольствия, словно и не чувствовала моих прикосновений. Я
решил попробовать говорить с ней как с ненормальной: ничего лучшего в спешке
просто не приходило в голову:
-- Послушай... Если ты присоединишься к увезенной женщине, это может
повредить?
-- Нет.
-- Что -- нет? Не повредит?
-- Да.
-- Та-ак. А куда вас отвезти к этой женщине?
-- В бар "Глобус".
-- Адрес?
-- Возле перекрестка улицы Каховка и Севастопольского проспекта.
-- Вот и хорошо. Вы пока приведите себя в порядок, а я вас отвезу. И
давайте закончим доставлять друг другу неприятности, ладно?
-- Да.
-- Вот и ладушки. -- Я похлопал ее по тугой коленке и перелез на
водительское место. Включив свет в задней части салона, чтобы она могла
смотреться в свое зеркальце, пока утирается, я все время приглядывал за ней
в зеркало заднего вида. Раньше походка, а сейчас посадка выдавали в ней
человека, который умеет не только постоять за себя, но и причинить немало
хлопот.
Да и обнаружившийся у нее стилет о многом говорил.
Это особое оружие. Редкое нынче. Оно для грамотного и беспощадного
убийцы. Оставлять такого профи за спиной, сидя за рулем, глупо. Но газ очень
странно на нее подействовал, и я побоялся, что, если суну ее в багажник или
уложу связанной на пол между сиденьями, как водилу, она может захлебнуться
собственной рвотой. Такое случалось: газ, как и прочая химия, действует на
людей очень по-разному. И то, от чего один и не чихнет, для другого
оказывается смертельной дозой.
Я заставил ее перебраться на переднее сиденье, и пока она справлялась с
этой процедурой, волнение мое улеглось, и я начал рассуждать более
осмысленно.
Какой смысл Катку силком похищать человека, которого он чуть ли не
ежедневно, во всяком случае когда хотел, встречал в своей САИП? И с которым
работает в бункере у Полянкина?
Если следовать логике, выбор возможных объяснений невелик. Либо
случилось что-то из ряда вон, либо он решил побеседовать с ней втайне от
прочих, либо таков итог ее разногласий с генералом Ноплейко. Ясно было
только то, что с добрыми намерениями таким образом на рандеву не приглашают.
И что же из этого следовало? Вот он, существенный минус работы в одиночку:
не с кем посоветоваться, не на кого свалить головную боль. Между тем решение
по стрессовой ситуации, основанное на взгляде со стороны, зачастую самое
трезвое из возможных. Тем более если исполнитель, как вот в данном случае я,
лично затронут происходящим. И уж тем паче, когда явно не хватает
информации. Но как бы то ни было, а оставлять При в недружественных ей руках
я никак не мог.
Проверяясь, я выскочил на Ленинский, несколько раз перестроился и, не
обнаружив ничего подозрительного, попросил "пассажирку":
-- Рассказывайте, как ехать. -- Хоть я и знал примерно, как ехать, но,
делая эту странную женщину в какой-то степени своей сообщницей, я надеялся
упрочить наши отношения и по возможности что-то прояснить в обстановке. Она
спокойно придвинулась, вглядываясь в ветровое стекло, и возле площади
Гагарина посоветовала:
-- Здесь налево, на Профсоюзную... -- От нее сильно несло рвотной
кислятиной, и я, достав из бар-дачка жвачку, припасенную водителем, протянул
ей:
-- Хотите?
-- Не знаю.
-- Возьмите.
Она спокойно достала "дольку" и, сунув ее в рот, принялась жевать --
деловито, как послушный ребенок на глазах у строгого взрослого.
-- Как вас зовут?
-- Зоя Матвеевна Каткова... -- прямо как солдат на плацу отрапортовала
моя симпатичная, но странная спутница. Исключительно редкая для женщины
привычка: точно и кратко отвечать на заданный вопрос. Мы, мужики, тоже часто
мямлим вокруг да около. Но мы, как правило, от неумения формулировать, а они
от желания узнать побольше.
Оп-па! -- дошло до меня: сестра или жена? Вроде бы одну Каткову,
Валентину, я уже имею честь знать. Я лихорадочно вспоминал отчество Катка.
Отвратительная у меня память на имена-отчества. Практики маловато. Все
больше клички, звания да фамилии приходится запоминать. А, чего уж теперь:
-- Кем вы подполковнику Каткову приходитесь?
-- Его первой женой, -- так же спокойно, без эмоций ответила женщина.
-- Вы служите вместе с ним?
-- Он привлек меня к операции "Первый этап".
В беспокойстве за При я уже не знал, что спрашивать. Возле площади
Келдыша моя спутница без напоминаний подсказала:
-- Направо.
Потом по ее указке я свернул во дворы, проехал между рядами гаражей
какими-то полутропками-полудорожками и оказался во дворе длинного дома возле
двери с козырьком. Судя по специфическим пристройкам и окнам, это был
служебный вход в какое-то предприятие общепита.
Продолжая гадать: от чего будет больше вреда -- от моего выжидания или
от немедленного вмешательства, я обратился к Зое Матвеевне:
-- Вам надо туда идти?
-- Не знаю.
-- Вас саму тут ждут?
-- Не знаю.
Парадокс: чем четче отвечает человек на вопросы, тем труднее их
формулировать. Обычно отвечающий подсознательно помогает спрашивающему,
домысливая то, что того интересует. А когда вот так, строго по существу, --
чувствуешь себя в тупике.
-- Вы должны сюда явиться? После операции[7]
-- Да.
Была не была. Не мог я оставить При в чужих руках, и все тут. Вот
развяжусь с этой историей, тогда и думать о ней забуду. А сейчас, коль знаю,
что она в неволе, не будет мне покоя. Да и вряд ли они сейчас ожидают моего
появления.
-- Значит, захваченную женщину привезли сюда? -- еще чего-то выжидая,
спросил я у Катковой No 1.
-- Нет.
-- Что нет?
-- Нет. Ее еще не привезли.
-- Почему вы так думаете?
-- Потому что нет "рафика", на котором ее должны привезти.
Ай да умница. В ступоре-то она в ступоре, а как четко все замечает.
-- А куда ее привезут? К каким дверям? Она показала мне люк, который
предназначен для спуска продуктов в подвал. Я отвел присвоенную "тойоту" в
дальний темный угол, глянул назад: водила лежал все так же бесчувственно. Я
вылез наружу, огляделся по сторонам, постучал по ледяному багажнику:
-- Если будешь вести себя тихо, то скоро выпущу.
Наврал, конечно. И, не обращая внимания на глухо доносящиеся вопли о
враче и холоде, открыл правую дверцу и попросил Зою Матвеевну:
-- Извините, мне нужно вас связать. Повернитесь ко мне спиной и сложите
руки на пояснице.
Она тут же повиновалась. Сковав ее трофейными наручниками, я завязал ей
рот ее же шарфиком и уложил между сиденьями. А потом, подняв воротник своего
"подросткового" кожушка и надвинув на нос кепчонку, прислонился к стене
рядом с люком, предварительно убедившись, что его створки не заперты. Ждать
пришлось минут двадцать. Видимо, умыкнув При, похитители крутились по
городу, заметая следы и проверяясь на предмет слежки. Когда "рафик", обведя
светом фар стоявшие по периметру дома, подкатил к люку, я как бы нехотя
нагнулся и откинул створки. Сначала левую, потом правую, ближнюю к сдвижной
пассажирской дверце микроавтобуса. Водитель счел мою помощь само собой
разумеющийся, а вот тот, кто выволакивал почему-то хихикающую При из салона,
насторожился:
-- А ты кто такой?
И я, только уже дважды нажав на курок, вспомнил, что это именно он
прыскал в лицо При ослепляющим и затыкающим рот "кремом". Не случайно
подсознание выбрало в качестве первой мишени именно его. Тут же направив
ствол на водителя, я велел ему негромко, но резко:
-- Вылезай! Хочешь жить -- давай без подвигов! Руки подними. Иди сюда.
Пока раненый громко матерился, нянча простреленный локоть, я целился в
живот подошедшему водителю. Вообще-то надо кончать пользоваться чужими
пушками без пристрелки. Вон ведь как -- хотел попасть в плечо, а попал в
локоть. И то со второго раза. Эдак и погореть можно.
-- О-оле-е-жек? Ты-ы? -- идиотски, будто спьяну, улыбалась,
пошатываясь, При. -- А они меня укололи, мер-рзавцы!
Картину она собой являла ужасную. Перекособоченная, с ошметками
ярко-алого "крема" на лице, со скованными наручниками руками, с идиотической
усмешкой. Самое малое, чем я мог отплатить ее похитителям, это угостить их
тем же кремом и тем же уколом. Что я и сделал. Потом опять закрыл люк в
подвал, чтобы не вызывать раньше времени тревогу, и за локоть потащил При к
"тойоте". Снять с нее наручники я не рискнул: мало ли что она выкинет в
таком состоянии. А бить я ее не смогу.
Мужик в багажнике успел капитально окоченеть и, когда я вываливал его
на снег, даже не матерился. Но -- дышал. Потом я выволок на снег мычащего
водилу. Не всегда, но часто случается, что именно такие приключения помогают
"пацанам" явственнее понять: нынешний их путь -- не лучший из возможных. В
погонях, арестах и прочих разных стычках есть некий кураж, который опьяняет,
мешая думать трезво. А вот когда, например, лежишь, запертый в багажнике, на
двадцатиградусном морозе, не зная, чего ждать: то ли пули в затылок на
какой-нибудь свалке, то ли тихого конца от окоченения... Человеку в такие
минуты свойственно молиться: "Если обойдется на сей раз, то я -- никогда
больше. Только спаси. Боже!"
Иногда после этого люди действительно начинают думать головой. Что
способствует.
Зою Матвеевну я тоже вытащил и, показав ей на пытавшегося встать
окоченелого, предупредил, что ее коллеги нуждаются в срочной помощи.
Особенно тот, у которого травма глаз. И еще есть один с ранением, в
"рафике". Не знаю, как Каток привык поступать в таких случаях, но раз он их
на похищение При подбил -- пусть с ними и расхлебывается.
Принцессу мою, едва мы сели в машину, словно прорвало. То ли впрыснутый
препарат оказался долгоиграющим, то ли сказывалось потрясение от нечаянного
избавления. Она говорила, не умолкая, и я, хотя и нуждался как минимум в
часе спокойных сосредоточенных размышлений, не в силах был ее утихомирить.
Да и не очень пытался, после того как, отъехав от "Глобуса" на пару
улиц, мы остановились в некоем сумрачном дворе и минут двадцать исступленно
целовались, как подростки после бутылки шампанского. Не зная, сколько нам
осталось жить и какая это будет жизнь, я с нежным восторгом впитывал в себя
ее губы, запах ее волос, тепло и роскошь сильного большого тела...
Оторваться я смог только тогда, когда сообразил, исцеловывая
прекрасно-атласные груди: еще немного, и я либо лопну, либо разложу ее,
сорвав одежду, прямо тут, в иномарке, посреди вечернего города, на глазах у
выгуливающих собак окрестных жителей.
Кисловатые рвотные запахи в чужой машине мешали целиком сосредоточиться
на любимом существе. Ненароком напомнив, что Каток мог ведь и погоню за нами
отрядить, рассудительность взяла свое -- и мысль о том, что машину и нас в
ней уже ищут жаждущие реванша бандюги, слегка меня отрезвила. Маленько
грызло душу то, что я дал волю эмоциям и походя искалечил двух человек.
Впрочем, сейчас любая пара глаз или рук, на которую стало меньше у
противника, -- мой плюс. Вот так себя оправдывая, я рулил. При болтала, и мы
ехали.
Она то смеясь, то плача сообщала, как истосковалась по мне и по моей
нежности; как пусто и одиноко ей, когда она не видит меня рядом, когда не
уверена, что я помню о ней; как ненавидит мою слабость к любой юбке, хозяйка
которой согласна раздвинуть передо мной ноги; как жалеет, что чуть раньше, в
подвале у Катка, у нее не было под рукой пистолета, чтобы отстрелить мне
именно то, что я сую куда ни попадя; что ей совершенно плевать, с кем я
спал, сплю и буду спать, лишь бы я был жив и счастлив; что она и без
пистолета обойдется и, как только выдастся минутка, просто отгрызет мне то,
что любит, включая нос и уши...
Еще ее переполняли восторги по поводу Катка и влюбленных в него до
беспамятства обеих жен, у которых великолепные улыбки и чудесные, все
понимающие глаза. С обожанием вспоминала она и генерала Ноплейко, который
правильно предупреждал ее о моей доверчивости ко всем шлюхам на свете и
которому она немедленно должна сообщить, что с нами обоими все в порядке,
потому что именно он, Ноплейко, пошел бы на хрен со своими подлыми
дилетантскими штучками по химической обработке сотрудников...
Только минут за десять до того места в Новогирееве, где я планировал
оставить машину, ее сморила реакция на препарат, который ей вкололи
похитители, и моя ненаглядная При замолчала, уронив мне на плечо свою
пшеничную гриву. Мы с ней слишком бросались в глаза и хорошо запоминались,
чтобы пользоваться частниками. Так что пришлось, бросив "тойоту", тут же
угонять другую машину. Я отвез свою радость в тайник возле "Кутузовской",
оставил там, а потом отогнал угнанное авто на место... В общем, лечь к ней в
постель я смог лишь под утро, вымотанный до такой степени, что вырубился,
едва прижав голову к ее груди. Одетой, между прочим.
Раздеть ее у меня просто не хватило сил...
x x x
Пробуждение было жутким: кто-то меня душил, придавив живот и руки так,
что я не мог шевельнуться.
Открыв глаза, я узрел свирепый, с ненавистью шипящий что-то лик моей
ненаглядной. Ее массивные колени прижали к кровати мои предплечья,
соответствующих габаритов ягодицы смяли живот, а цепкие тренированные пальцы
стискивали горло...
В первое мгновение я подумал, что она сбрендила после той наркотической
дряни, которую ей вкололи вчера. Бывает и такая реакция.
Потом разобрал, что она говорит:
-- ...подонок! Я тебя задушу, тварь. Я говорила, что все мое?! А ты с
этой шлюхой?.. Ты меня целовать лез, после того как эту б... вылизывал?!..
Ярость на себя самого, рассиропившегося вчера и не поленившегося с нее
снять наручники, придала сил и позволила откинуть прочь всякие лирические
фигли-мигли. Собравшись, я, беспомощный, малиновый от удушья, жалко
втягивающий голову в плечи, чтобы ослабить ее тиски, жмурясь от неожиданной
напасти и возбуждая ее бешенство своей беспомощностью, внезапным рывком
выгнул шею и что было мочи впился зубами в ее запястье! Следом за тем, едва
уловив инстинктивное смещение центра тяжести, я вывернул из-под ее колена
правую руку и ткнул щепотью в горло. Она захрипела от боли, а я, освободив
левую руку и с наслаждением воткнув указательный палец в парализующую точку
возле ключицы, правой схватил ее за волосы и, дернув голову назад, опрокинул
обезумевшую бабу на спину.
Отмахнулся от желания впиться поцелуем в упругую шею и еще раз воткнул
указательный палец -- теперь ниже и левее солнечного сплетения. Она
беззвучно разевала рот от боли и удушья, не имея возможности даже
скорчиться. А я рывком сбросил ее вниз лицом в пол и, навалившись коленом на
позвоночник и заломив локти за спину, снова прихватил их наручниками,
лежавшими под матрасом. Вслед тут же стянул ее щиколотки своей рубашкой,
завязав рукава двойным узлом. Подождал, отдуваясь, пока ее почти лишенный
притока кислорода мозг отключится, и только тогда помассировал ей точку под
грудью, освобождая парализованные мышцы.
Она смогла начать дышать, а я, не оборачиваясь, пошел в совмещенный
сортир. Голый, рухнул на унитаз, стараясь справиться с тошнотой и злобой.
Болван! Позволил себе расслабиться и чуть все не испортил.
Да разве можно надеяться на здравый смысл женщины, у которой в крови
перемешаны горечь от измены только что обретенного любовника, умело
раскочегаренная манипуляторами, и невесть какой наркотик? Болван, чуть нас
обоих не погубил. Главная моя ошибка: тороплюсь везде успеть, жалея время на
отдых. Хватит суетиться. Сейчас, как никогда, мне недоспать -- хуже, чем
недоесть. А живот, кстати, сводило так, будто он и забыл, когда ему в
последний раз хоть что-то давали переварить.
Трудная жизнь у моего живота. Перед выходом на дело наедаться нельзя,
чтобы не терять подвижности и не осложнять ситуации в случае ранения,
особенно ранения в живот. Во время операции тоже нельзя, потому что либо не
до того, либо неизвестно, чем накормят. После -- на еду не остается сил. А
едва отдохнешь -- все сначала, пора на новую операцию... Но на душе,
уразумевшей, что мои отношения с Принцессой далеко не так безоблачны, как я
позволил себе надеяться, скребло еще сильнее. Вот она, ноша человечья:
некого любить -- тоска от пустоты, а полюбил -- и до того наполнился
разнополюсными "чюйствами", что опять-таки хоть в петлю.
Ну почему Господь не послал мне страсти к деньгам? Они хоть сами по
себе надежны. В смысле -- не поддаются ни наветам, ни наркоте. Хотя тоже
склонны к измене и перемене. Курса.
Оклемавшись и смыв душем пот и сор последних суток, я, не заходя к При,
окопался на кухне и основательно, но с соблюдением чувства меры набил живот.
Дал себе слово ничего больше не предпринимать, пока не отдохну и не
разберусь в происходящем. Потом навестил ненаглядную. Она тоже отдышалась и
опять пыхтела от ненависти, но -- молча. Смотрела презрительно. Решила, коль
не вышло силой, взять меня гордостью. Не возражаю. Я пропустил между ее
тугими ножками ножку тахты, защелкнул на ее изящных щиколотках еще одни
наручники. Освободив свою рубашку, расположил на краешке кровати, к которой
При была теперь присобачена, две кастрюльки одна в другой -- на тот случай,
если моя прелесть начнет буйствовать. А затем ушел в другую комнату
досыпать.
x x x
Спалось великолепно: тонизировало само ощущение, что При, даже
переполненная злобой ко мне, совсем рядом. Кастрюльки меня и разбудили. На
сей раз я позволил себе потянуться, покряхтеть, будя и разминая мышцы. Ну и
как там моя лапонька? У нее было достаточно времени, чтобы прийти в
рассудок. Я подумал так и вспомнил одну знакомую филологи-ню, доказывавшую,
что у каждого поколения свои слова-паразиты, которые подсознательно выдают
главное настроение эпохи. Застой кончался с выражением "в этой связи".
Перестройка пропиталась словом "демократия". А в нынешнее, мол, время самый
распространенный паразит -- "достаточно". Я потом специально прислушивался и
слышал даже такое: "...достаточно маловажное обстоятельство" и
"...достаточно недостаточные для этого средства".
Лапонька встретила меня почти радушно. Едва я отворил дверь, попросила:
-- Ты меня кормить собираешься? Да и "наоборот" мне давно пора... Не
бойся, я уже смирная!
Но игры "ничего особенного не случилось, мы -- друзья" я пока не
принял. Молча отпер наручники, поднял с пола все, что она поскидывала,
пытаясь освободиться, а потом предупредил:
-- Ирочка, я тебя люблю в любом виде. Поэтому, если начнешь буянить,
что-нибудь сломаю. На минутку. Это первое. Теперь второе. Я тебя
действительно люблю, поэтому вопрос стоит так. Или ты со мной -- вся, до
донышка, или -- сама по себе. Отдельно.
-- Я-то -- твоя? А вот ты-то -- мой?
-- Ты не моя, ты со мной. А я -- только свой собственный. Но и тебе
можно будет попользоваться. Если будешь хорошо себя вести.
-- Ну ты и жмот! -- Она, морщась, разминала основательно затекшие за
несколько часов плечи.
-- Это хорошо сказано, -- похвалил я. -- Но все же ты сперва поешь и
подумай еще. А потом поговорим. Туалет и кухня вон там.
-- Да уж сориентируюсь как-нибудь в этой хрущевке. -- Из голоса ее
исчезло ехидство, оставив в нем пустоту и усталую грусть.
Пока она ела, я пил рядом кофе и помогал ей решиться на обман:
-- Всю жизнь мечтал о такой, как ты. Но чтобы была во всем заодно со
мной. Чтобы мог положиться, не оглядываясь, не сомневаясь ничуть. Чтоб если
ты уйдешь -- сразу пустота: может, повезет еще раз, может, уже нет. Но быть
с тобой, как с чужой, все время прислушиваться и присматриваться на предмет
твоего вранья -- не могу и не хочу... В нашей работе верить хоть кому-то --
слишком большая роскошь. Вот о ней-то я и мечтаю...
Обставлять эту квартиру, которую я снял только потому, что уж больно
дешево ее сдавали после "лиц кавказской национальности", я счел
необязательным. Поэтому кухня была попросту убогой. Стены в ядовито-зеленой
краске, потолок закопчен до коричневого. Обшарпанный стол, дряхлые
разномастные табуретки, урчащая "Бирюса" в углу, чашки и тарелки --
разномастные, в трещинах, как с помойки... И на фоне этого убожества -- Она!
В моей рубашке, розово-обильная. И тут же я -- плюгавенький, в одних
плавках. Картина из цикла "Пожалей и обними, обманув из жалости". Но если
расставаться -- лучше уж так, сразу. Она снова закурила и, глядя в чашку с
кофе, наконец ответила:
-- Не верю ни одному твоему слову. Ты -- хитрый и пронырливый подонок.
Наставишь мне рога, даже не дожидаясь, пока я отвернусь... Вообще-то у
женщин бывают рога?.. Ну не важно... Но все равно в эти дни, -- она
уставилась мне в глаза, стараясь в них что-то прочесть, -- я поняла, что без
тебя не выживу. Нет меня без тебя. И пусть. Клясться не стану: я еще сама
себя не понимаю... Меня предупреждали, вот сколько было курсов и тренингов,
на каждом предупреждали: рано или поздно ты встретишь человека, мужчину,
которому захочешь принадлежать вся. Знать будешь, что врет, что подлец, но
-- захочешь. Умные все-таки в нашей системе наставники. Попалась. Значит, и
во всем остальном они не ошибались с прогнозами: потом, выжав, ты меня
предашь. Если уже не предал. И, что опять-таки странно, мне на это плевать.
Лишь бы с тобой. Только я одного любить не умею, придется тебе подождать,
пока научусь.
Я поверил. И даже если бы она не рассказала мне потом все, что знала, о
кознях и планах Конторы, все равно бы поверил -- до такой степени устал.
Наверное, от одиночества. А может, дело в том, что знал: даже если с меня
потом из-за нее кожу живьем будут снимать, все равно не пожалею о том, что
поверил. Судьба. Кисмет. Суженая.
Объяснив ей свою теорию о крайней необходимости отдыха и приведения
мыслей в порядок, затянул ее в кровать. Она теорию одобрила так горячо, что
только на следующее утро у нас выпала минутка, чтобы вспомнить о работе. Я в
полудреме нежился у ее грудей, тая от прикосновений их мякоти к лицу, а
крепких пальцев -- к вискам, когда она спросила, массируя:
-- Так для кого же все-таки ты меня вербуешь?
-- А почему ты решила, что я тебя вербую для кого-то, а не для себя
самого?
-- Ну ясно же... Откуда у одиночки все это? Техника, оружие, машины,
квартиры? Сколько бы ты ни зарабатывал, за всем этим, ясное дело, могут быть
только ресурсы организации... ГРУ?
-- Нет, милая, правда, я -- сам по себе. Организации, да, использую. Но
втемную. Кое-что они сами дают, думая, что я на них вкалываю. Кое-что сам
беру в качестве трофеев. Ворую, короче...
Обо всех источниках своих ресурсов я пока решил ей не говорить, тем
более что некоторые из них заставляли морщиться меня самого. В нормальном
человеке силен инстинкт откровенности: мозгу трудно работать без открытого
диалога с себе подобным. Но захотеть верить легче, чем научиться это делать
после стольких лет дрессировки на скрытное одиночество. Непросто это. Я, к
примеру, почему даже матери своих дел не раскрываю? Вовсе не потому, что ей
неинтересно. О, мамуле только начни рассказывать -- вопросами о подробностях
замучает. Но я знаю: что как ни предупреждай, как ни заклинай, а все ж таки
мамуля не сумеет удержаться и обязательно поделится-посоветуется с кем-то из
подруг. Конечно, ради моей же пользы: вдруг они с подружкой придумают что-то
очень для меня полезное? Кстати, мой опыт показывает, что большинство
причиненных мне неприятностей проистекали из желания блага мне же...
В общем, даже любя При, как никого до сих пор, все ж таки не мог я пока
выложить ей всего. И полчаса назад, глядя сверху на ее запрокинутое,
сосредоточенное в наслаждении лицо, я вдруг понял, что мне мешает: страх за
нее. Впервые в жизни я встретил женщину, счастье которой значило для меня
больше, чем мое собственное. Нечто подобное у меня и в отношении ребят.
Но ради При я бы даже... Нет, не знаю.
Любить кого-то больше, чем себя, -- потрясающее ощущение. Если бы я
точно знал, что ей для счастья нужно, чтобы меня выпотрошили, -- сейчас
согласился бы и на это, честно. А уж все рассказать о себе и своих делах --
вообще раз плюнуть. Но, уж не знаю, к счастью или к сожалению, я четко
понимал, что спустя энное количество минут, часов, дней или недель, месяцев
перспектива быть выпотрошенным ради ее счастья уже не покажется мне столь
заманчивой...
Кроме того, какое-то нечто подсказывало мне из подкорки: ей, чтобы
уцелеть, нужно знать о моих делах, в том числе и денежных, как можно меньше.
Пока, во всяком случае.
-- Дорогой, -- она лизнула мое ухо, -- про что молчишь?
-- Про то, что... Не могу я тебе многое рассказать. Нельзя. А кое-что
просто не умею.
-- Почему... То есть зачем? -- В разговорах между бешеными приступами
страсти я успел просветить ее насчет своей теории разнонаправленных
вопросов.
-- Если б знал... Затем, например, чтобы ты больше любила меня.
Непознанное больше притягивает, чем прозрачное... Мужик хорош, пока
загадочен. И чтобы больше слушалась: когда знаешь, что приказ основан на
том, чего не знаешь, выполнять его легче, даже если он кажется глупым.
-- Дорогой... -- Она жалобно вздохнула и кокетливо взмахнула густыми
пушистыми ресницами. -- Больше, чем я тебя люблю, любить просто невозможно.
Не веришь, да?
-- Допустим, в это-то я верю. Но я вижу, что ты еще не привыкла ко мне.
Не умеешь полагаться. Знаешь, у нас в училище случай был. Сам свидетель...
Рота отрабатывала команду "Разойдись!". Старшина добивался, чтобы через
секунду после команды на том месте, где мы стояли, не оставалось никого.
Тренировались не на плацу, а на асфальтовой дороге между казармами. Чуть
дальше, на взгорке, строили новый клуб. Так вот, однажды мы строились, чтобы
идти на обед, а на взгорке стоял МАЗ-панелевоз. Ну и что-то случилось у него
с тормозами. Попер, короче, вниз. Рота к нему стояла спиной, старшина --
лицом. Он не сразу понял, что эта махина неуправляема. Когда понял, заорал:
"Разойдись!" Из двухсот почти человек четверо слишком привыкли думать,
прежде чем выполнять команду. Двоих из них МАЗ укатал в лепешку, двое
остались калеками...
-- Дорогой, я эту байку слышала раза три.
-- Вот видишь? Я говорю: "Сам видел, был там", а ты -- "байка"! Я ведь
мечтал о таком напарнике, как ты. С твоей женской интуицией и
спецподготовкой нам сам черт не страшен... -- Я запнулся, чтобы не уточнить:
"Если этот черт не из коллекции Гнома и Катка". -- Но сколько еще времени
нужно, чтобы я сказал: "Прыгай!", а ты...
-- Спрашивала бы только: "Как высоко". Да? Знаю я, дорогой, знаю. А что
женщина тоже личность, тебе никогда в голову не приходило?
-- Приходило. Но послушай меня!.. Вот это бабье "Я знаю лучше" и тебя,
и меня может погубить!
-- Не кричи на меня! -- Она, отстранившись, легла на спину, натянула
одеяло до подбородка.
-- Дура! Да ты способна вообще хоть что-то _слышать_?!.. Я не _на_ тебя
кричу, я сейчас _тебе_ кричу! -- Вот чего у меня не было -- так это
воспитательского терпения и смирения. Прекрасно знаю, что никакими воплями с
рефлексом стервизма не совладаешь, но... -- Учись свою всезнайку бабскую
отключать и -- слушать, слышать и слушаться...
-- Я сейчас обижусь.
-- Да хоть двести раз!.. Милая, обожаемая, любимая, да врубись же ты,
дура, в ситуацию!.. -- Я чувствовал, что перегибаю, но нам предстояли те еще
деньки, и другого пути, кроме как выбить из нее своеволие, я не знал. --
Чувство юмора наконец включи: я тебе, кадровому майору, должен объяснять,
что ради одного случая в год... когда нет секунд на объяснение, выполнять
приказ надо мгновенно, не думая!
-- Да, я -- майор. -- Она села, вздев надо мной свой гордый упоительный
бюст так резко, что он заколыхался. -- А ты -- лейтенантишка! Да и то
отставленный за невыполнение приказа. И ты меня будешь учить приказы
выполнять?
Вид ее тела действовал умиротворяюще. Чтобы сохранить право на
свободный доступ к нему, я был способен и смириться.
-- Лапонька, ты -- майор по... -- Черт, это тот случай, когда прямо
назвать специальность -- значит оскорбить. Даже самая раздолбанная
проститутка не простит, если ее так назвать. Я, например, готов вырвать
язык, назвавший меня убийцей или вором, хотя кто я иной есть? Любой наемник
-- вор и проститутка. Другой вопрос: а кто из нас, вкусно и регулярно
питающихся, не наемник?
-- Ага! Чего замолчал? Так и говори: "по блядству!" -- Она закусила
губу, поморгала, сдерживая слезы, и, повернувшись ко мне спиной, с головой
накрылась одеялом.
-- Я не об этом: что бы они еще с тобой сделали, чем бы напичкали, если
б я случайно не оказался рядом? Но тебе захотелось покапризничать, ты ничего
мне толком не объяснила по телефону и в итоге чуть не погорела. Видишь, к
чему приводят твои капризы?
-- Мои капризы?! -- Она высунулась из-под одеяла и сверкнула в меня
лесной свежевымытой зеленью. -- А кто, когда ночью звонил с вокзала,
отказался встретиться? Кому некогда было?! А если меня утром почти что
заперли и я ни позвонить, ни выйти не могла?
Ну не болван ли я, что мечтаю иметь напарницу, с которой -- что в бой,
что в койку?! Болван. Ибо сказано в уставе: не путай любовь с работой, не
блуди на службе.
Битых полтора часа, вместо того чтобы обсуждать детали неотложных дел,
мы потратили на ее капризы и мои объяснения, извинения и заискивания. Без
толку. Она то плакала, то молчала глухо, как партизанка в гестапо. И я
прибег к последнему в своем небогатом арсенале средству. Положил руку на ее
круглое, нежное, но возбуждающе массивное плечо и сказал, не скрывая своего
отчаяния:
-- Или -- или. Или ты сейчас же кончаешь свои штучки... Или мы вежливо
расходимся. Я это уже проходил и знаю, что выжить, когда на одном теле две
головы спорят, кто главнее, невозможно.
Нет, у меня в самом деле не было иного выбора. Будь я
инженером-строителем, мог бы себе позволить любовницу или близкого партнера,
у которой свое мнение о... о диаметре каких-нибудь патрубков. Но я хочу
выжить там, где судьбу решает легкое нажатие на курок, даже просто взгляд
порой. Ситуация так оборачивалась, что ей, возможно, чтобы спасти меня,
придется стрелять в тех, кто ее выкормил. В того же генерала Ноплейко,
например. И если она при этом, вопреки даже не слову, а взгляду моему, будет
решать по-своему...
Хватит с меня.
-- Если ты хочешь покончить с собой -- твоя воля. Но -- без меня. Какие
мои годы, найду другую.
Она молчала, и я стал прикидывать: если При сейчас заставит меня уйти
или уйдет сама, то мне уже плевать будет на судьбу ее сестрицы, оставшейся в
руках у Гнома.
Да и вообще, все происки Катка станут мне по барабану.
Единственный, кому я остаюсь что-то должен, -- Женька Шмелев.
Надо выручать паршивца и его слишком покорную жену. Вот бабы: никогда
меры не знают. Ни в строптивости, ни в наоборот. А все-таки жаль, что с При
не вышло. Я надеялся в делах Шмелева и на ее помощь...
Боль в груди была такая, словно из сердца шуруп вывинчивали.
По телику бы такое увидел -- выключил бы. Но с При я иначе не мог. Все
или ничего. Я не смотрел в ее сторону, уставясь в потолок, но внимательно
слушал: сейчас шутки кончились, на войне как на войне. Не знал же я, какие
еще инструкции на мой счет давали ей начальнички. Не знал сейчас даже: а в
самом ли деле ее пытались похитить. Может, это все шуточки, чтобы выманить
меня?
При встала, покопошилась в своем белье, щелкнула какими-то резинками.
"Одевается. Значит, решила. Надо приготовить колено и локоть -- она теперь
наученная, а при ее массе, если навалится всем телом, я уже не вывернусь...
Бог мой, неужели Ты заставишь меня убивать ее?" При, мягко ступая -- как она
умела сделать свое тело невесомым! -- обошла изножье тахты, постояла
мгновение надо мной и двинулась. Не я, не мозг -- инстинкт, как пружина
бойка, рванул меня в сторону и вверх, ставя на корточки и выбрасывая с
беззвучным выдохом левый кулак вперед...
При стояла передо мной на полу -- коленопреклоненная. Спрятав опущенное
лицо за не чесанной после приступа страсти гривой. Молчала. Руки безвольно
расслаблены. Торс обмяк. При такой позе быстро ударить невозможно: мышцы,
напрягаясь под обнаженной кожей, выдадут малейшее движение за целую вечность
до него. Издевается? Или решила поиграть в смирение?
-- Прости, дорогой... Сама не знаю, что со мной. Но не могу без тебя...
Потерпи, а? -- Она подняла лицо, посмотрела на меня сухими, шало
поблескивающими зрачками и прижала к ключицам добела сжатые кулачки. -- Не
могу, не умею я -- быстро... Тупая, да?
Последнее она произнесла, увидев мое изумленное остолбенение, и в этом
она уже кокетничала. И это явное притворство подчеркнуло искренность
предыдущего. И еще в ее изумрудных глазах мелькнуло настороженное внимание:
а не слишком ли я торжествую, поставив ее на колени? Позерка. Актрисуля. Но
фиг с ним, я был до того рад, что чуть не бросился ее целовать и поднимать с
пола. Слава богу, хватило ума вспомнить, что женщина лучше знает, какого ей
нужно. И уж коль она решила постоять на коленях, значит, ей сейчас требуется
именно это. Поэтому я опустил руки и успокоенно сел перед ней на край
кровати. Сказал, проталкивая сухой шершавый ком в глотке:
-- Я люблю тебя... -- Она слушала, читая взглядом движения моих губ. --
Я хочу жить не просто рядом... Вместе с тобой. Понимаешь?
Она была завороженно неподвижна, и я повторил:
-- Понимаешь? -- Мой голос дрогнул, выдавая неуверенность. Сейчас так
легко было сказануть что-то лишнее.
-- Да-а, -- наконец выдохнула она, освобождаясь от ступора и поднимая
на меня свои изумрудные шальные глаза. -- Я обожаю тебя, дорогой... Ради
тебя -- чтобы быть с тобой -- я растопчу кого угодно... Плевала я на
Контору! Не хочешь говорить, дорогой, и не надо. Буду служить, кому и как
прикажешь.
"Врет! -- подал во мне голос непрошеный страж. -- Не может быть, чтобы
смогла обойтись без дочери. Может, правду говорит о начальстве, но чего
тогда так упорно домогаться: на кого я работаю? А ведь и в ее назойливом,
общеупотребительном "дорогом" есть смысл. Он как звоночек тревоги. Не спеши,
мол, верить. Она много кому клялась в верности..."
-- Лишь бы ты меня самого не растоптала, -- кривовато улыбнулся я. -- Я
эгоист, милая... Как бы ты ни была мне дорога и нужна, себя-то я люблю
больше.
Не вставая с колен, она чуть приподняла руки и тут же бессильно уронила
опять, отчего атласные капли грудей маняще качнулись.
-- Все вы, мужики, сволочи... Но ты хоть знаешь об этом.
Женщина всегда найдет, за что похвалить мужика. Как и за что проклясть.
Нет, я не знал, для чего моя истеричность. Но понимал, что именно
заставляет брать ее за горло и требовать в третью нашу встречу клятв о
вечной верности и послушании. Такого занудства я за собой раньше никогда не
замечал. Не ожидал от себя такого даже. Ох уж эта сука Гном! Это он со
своими экспериментами перемешал во мне все. Это его реплика о том, что и При
тоже подопытная, заставляет меня на что-то надеяться и чего-то добиваться.
Мне никогда прежде и в голову не приходило требовать клятв от близкой
женщины. Зачем? Если надежна, оно и так будет видно, понятно, а если змеюка,
так ей поклясться -- что высморкаться. Меня самого мои капризы раздражали до
желания уткнуться в ее роскошные ляжки и порыдать, целуя и кусая их до
крови. Полное впечатление, что опять вкололи тот наркотик, которому я был
обязан своей самой первой, полупозорной близостью с ней.
-- Милая, прости, но ты на меня как наркотик действуешь. Или как звонок
на собаку Павлова. Только у той слюни текли, а меня кусаться тянет. Я сам
себя не узнаю: такой истеричкой заделался.
-- Что ж, такое, значит, мое женское счастье... Я тоже эгоистка: хочу
тебя всего. Я убью любого, любую, на кого ты положишь глаз, кто посмеет
встать между мной и тобой... -- И в ее устах эти слова не звучали сейчас
обычным бытовым преувеличением. Она не обещала -- она констатировала,
предупреждая: убьет.
Я встал. Подойдя к При, поднял за подбородок ее лицо, поцеловал, словно
молча клянясь в верности, ее блаженно сомкнувшиеся глаза и кончики губ. И
тут вспомнил!
-- Милая... С Новым годом!
С ней рядом мое время несется, как под откос.
-- Что ты? Ой, уже первое?!
-- Ну да. Это была самая сладкая новогодняя ночь в моей жизни. Я млею
от тебя.
-- Я тоже.
-- Пойдем выпьем кофейку?
-- Только я в душ схожу, можно?
-- Можно. -- Я кивнул, поддерживая обряд: "Все как велишь, дорогой!" И,
не удержавшись, потискал атласное бедро с врезавшимся краешком трусиков.
Ни малейшего сексуального накала я в себе сейчас не ощущал. Зато видя,
ощущая ее, переполнялся чисто эстетическим наслаждением. Торчал, прикасаясь
к ней, как впервые познавший бабу подросток. Собственно, то, что я с ней
чувствовал, и было впервые. Возможно, у других это случается в подростковом
возрасте. А меня вот угораздило сейчас. На кухне я любовался тем, как При
курит, чуть прихватывая фильтр губами, как отхлебывает кофе, глядя на меня
поверх кружки, млел, предвкушая деловые разговоры. Одно дело, когда
сортируешь и обсуждаешь информацию с напарником или партнером ради того,
чтобы выжить или заработать. И совсем, оказывается, другое -- когда говоришь
с обожаемой женщиной о деле, которое вам обоим нравится.
Но, слушая ее повествование о кознях саиповских начальников, я все
больше запутывался. По ее выходило, что дело вовсе не в нас, не во мне и не
в Пастухе с ребятами, а как раз в УПСМ и генерале Голубкове, которые нас
несколько раз использовали. Это УПСМ Ноплейко и Катков хотели подставить,
втравливая его в грузинские дела. А ко мне они якобы привязались чисто
случайно, потому что именно я подвернулся под руку, когда Боцман попал в
действительно случайную аварию. Ну и, конечно, они всерьез взялись за меня,
когда я уволок документы и химикаты у Полянкина.
-- Гном прямо с ума сходит, дорогой, -- покуривая, хихикала При. --
Требует отобрать у тебя во что бы то ни стало те порошки, которые ты забрал
из его сейфа. Это экстракты из каких-то там тропических растений. Без них у
него все дела стоят.
Мой майор, похоже, решила все решения предоставить мне и спокойно
отвечала на мои вопросы, стараясь лишь не упустить существенные детали.
Конечно, мне ее советы очень бы не помешали, но сейчас, чтобы не путать
только-только утверждающееся и с таким надрывом завоеванное разделение
полномочий, приходилось играть роль отца-командира.
-- Но с чего они перестали доверять тебе?
-- С того, что я отказалась привезти к Гному свою дочь.
-- Дочь? А она им зачем?
-- Он считает, что при ней сестре моей, Ленке, будет легче выпутаться
из шизы. Ребенок, мол, родная кровь, материнский инстинкт и тэпэ.
-- А САИП тут при чем? Генерал с подполковником?
-- А они всегда при чем. Логика простая: сегодня я в семейных делах
своевольничаю, завтра -- Родину предам. Они ж как ты: либо все, либо в
расход.
-- Кстати, логика не лишена смысла, -- не удержался я.
-- Не лишена. Ну и как ты собираешься выпутываться?
-- Понятия не имею. Добром же они тебя не отпустят? Не отпустят.
Значит, надо на них искать управу.
-- Надеешься на свое УПСМ и на Голубкова?
-- Возможно.
Кое-какие наметки у меня были. Клин клином вышибают. Чтобы с одной
спецслужбой справиться, нужна помощь другой. Если бар стравить, то и
холопские чубы могут уцелеть. Только вот УПСМ звать на помощь нельзя. Уж
коль Ноплейко с Катковым на них нацелились, то наверняка держат под
колпаком. Тут нужна третья, неожиданная для начальников При сила. У меня
была такая на примете, но говорить о ней вслух я не стал. Не потому, что до
сих пор не верил При. Это само собой. Но даже с теми, в ком абсолютно
уверен, действует правило: не выдают люди только того, чего не знают.
-- Извини, дорогой, но... -- замялась, гордо колыхаясь надо мной своими
божественными грудями, При. -- Понимаю, ты не любишь, убивать и все такое...
Но ведь бывает? Словом, я могу тебе сделать доступ к нашему главному
компьютеру. Ты оттуда уберешь все, что у них есть на нас с тобой. Потом
пришьем Девку и Катка, и мы свободны. Ноплейко -- дилетант, он один нам не
страшен. У меня тоже кое-что накопилось. Около пятнадцати тысяч. Смоемся, а?
Светку с Ленкой прихватим. Что, не проживем, что ли? Пойми меня, дорогой,
ради бога, правильно: ты мне дороже, чем сто Катковых. И если нет у нас
другого выхода... Ну что ты так смотришь?
-- Договаривай, милая, договаривай.
-- Чего тут договаривать?! Если они так в нас вцепились, что нельзя их
оставить в живых, значит... Приходится устранять! Не мной это придумано. Так
было, есть и будет. Чего тут целку-то строить?
-- Лапка... Ко мне кто-то там, наверху, неплохо относится. Во всяком
случае, Он меня оставлял жить, когда другие ломали шею на ровном месте. Не
делай вид, что тебе в глазик попало. Я серьезно говорю... Есть закон: если
сегодня я кого-то пришью для упрощения ситуации, значит, завтра -- меня ради
того же.
-- Не злись. Не хочешь, как хочешь... Но ведь ты вообще-то убиваешь?
-- Только когда вынужден. Только! Оунли! Никак иначе. Это Он допускает:
"поднявший меч..." и все такое. Я и всегда хотел жить, а теперь, когда ты
есть, вообще за каждый день, час даже, молиться готов. Пойми: можно рискнуть
и попытаться обыграть твою Контору. Хотя лучше и не стоит: очень уж шансы
невелики, но, возможно, есть смысл попробовать. А вот пытаться надуть Его --
безнадега полная. У меня волосы дыбом, как подумаю, что Он может теперь меня
заставить заплатить не собой, а, например, тобой. Будет ли ад потом, после
смерти, не знаю, дело смутное. А вот то, что Он может и при жизни любому ад
устроить, -- это факт.
Она, видно было, не поверила, что я это всерьез, списала на типичные в
нашем кругу суеверия. Молодая еще. Сказала успокаивающе:
-- Ну хорошо, хорошо. Так что же делать? Отсиживаться?
-- Может, и отсиживаться... Кстати, а где твоя дочь?
-- У бабушки, в Воронеже.
-- У твоей матери?
-- Моя мать... Ты ж ничего, наверное, не знаешь обо мне? Наша мама
оставила нас с сестрой, когда мне три года было, а ей -- шесть. Да чего
там... Бросила, короче. Бабки, тетки, детдом... В общем-то я тебе правду
тогда говорила. Мы с сестрой по жизни -- как близнецы. Внешне-то разные, а
жили -- ну точь-в-точь. И органы, и Чечня, и прочее.
Она заплакала, тихо и жалобно, выплакивая и не в силах никогда
выплакать весь доставшийся им на двоих с сестрой ужас. А была ведь еще и
память, никогда не покидающая ее память о том, что сейчас, сию минуту где-то
там ее сестре приходится очень и очень худо.
Вот зачем я считаю себя вправе ненавидеть всякого, кто осмеливается
даже просто предположить, что ему дано распоряжаться чужой жизнью.
И вот почему, наверное, у меня никогда не будет детей.
Обняв При, -- это единственное, чем я мог сейчас ей помочь, -- я гладил
ее голую, покрывшуюся ознобистыми пупырышками спину, целовал солоноватый от
слез висок и старался втянуть в себя, сквозь кожу, ее боль и горе. Она
обхватила мою голову мягкими и такими нежными руками, словно на них истаяли
вдруг заработанные в спортзале мозоли, и зашептала, дрожа:
-- Не бросай меня, солнышко, никогда не бросай, я не могу без тебя... Я
больше не могу никого терять! Я не могу одна.
Потом она дремала, чуть-чуть посапывая, а я грезил о нашем с ней
будущем. Очень лазурное могло получиться будущее, если удастся до него
дожить.
Нам с При, чтобы выжить сейчас, нужен союзник -- большой и мощный. И
нужно суметь как-то этому союзнику потребоваться. А чтобы выжить и потом,
нужно суметь быть этому союзнику очень нужными и потом, а его врагам --
наоборот, совсем не нужными ни сейчас, ни потом... Но вот как проскользнуть
среди этих "потом", "сейчас" и "нужны -- не нужны", у меня самого сообразить
пороха не хватало, а При в этих делах советчик неважный.
В оперативном смысле она порой ведет себя как ребенок.
Потому что ее специализация, обостренная многократным обучением, --
добыча информации под видом своей в доску. Она умеет обмануть, притворяясь
влюбленной и страстной, глупой и доверчивой, лихой и жадной. Умеет, словечко
за словечком, незаметно вытянуть все, что человек знает об интересующем ее
предмете, как карманник -- бумажник у собеседника. Ну ее еще научили, на
всякий случай, полусотне приемов, позволяющих одолеть слишком назойливых
ухажеров или соглядатаев. Но действовала она всегда только по чужим
сценариям, зная только те крохи, без которых не могла выполнить свою,
узенькую, задачку. И поэтому боится быть сама по себе.
Все эти спецагенты привязаны к своим "конторам", как больные к
искусственным легким. Они слишком верят в эти басни о том, что "от нас можно
уйти только на тот свет". Отсюда и ее "кровожадность". На самом деле она
большой, грудастый и бедрастый ребенок. Она не смогла спеленать, чтобы
сурово допросить, даже меня, человека намного слабее ее, но тренированного
убивать. Потому что не привыкла сознательно причинять боль. Физическую. С
чужой душевной болью она свыклась, как парикмахер с отрезаемыми локонами.
"Вот так-то, -- предупредил я себя, -- "дорогой"!"
И еще. Вспомнив кое-что из сказанного При и погрустнев, я признал: если
я хочу без страха засыпать рядом с ней, мне следует забыть о других
существах ее пола. Во всяком случае, как об объектах сексуального
домогательства. Я видел по ТВ сюжет о студентке-медичке, которая отрезала у
своего неверного дружка кое-что и подарила ему -- заспиртованное в баночке.
Чутье подсказывало, что у той студентки и у При много общего.
Оставалось надеяться, что я-то не похож на того парня и не стану от
добра искать добра.
Разве что в самом крайнем случае.
Глава двадцатая. "Был у нас грузин, и звали его Авас"
Начальник УПСМ генерал-лейтенант Нифонтов вызвал к себе Голубкова и
сказал:
-- Я тут попросил наших аналитиков поработать с прессой на предмет
Грузии. Интересная картина вырисовывается. Вот послушай. А вы, если не
затруднит, еще раз -- с самого начала.
Подполковник Синцов из аналитического отдела, лысый коротышка с быстрой
запальчивой речью, говорил о том, что ему самому было интересно:
-- Сначала? Тогда я чуть-чуть напомню о том, что после распада СССР
президентом Грузии был избран Звиад Гамсахурдиа. До избрания он слыл
интеллигентным человеком, борцом за свободу, либералом. А после вступления
на пост стал тираном и сумасбродом. К России он относился, как к воплощению
всего худшего, что было в СССР. Тюрьма народов и все такое прочее. Наши в
отместку, мягко говоря, не помешали возникновению грузино-абхазского
конфликта. Впрочем, Абхазия все время рвалась из Грузии в РСФСР, как
Прибалтика из СССР -- в Европу. Но попутно, по принципу "кто с мечом
придет", мы невольно посодействовали тому, что в Абхазии попробовали крови и
приобрели боевой и террористический опыт те, кто позже вовсю пускал ее уже у
нас дома, в Чечне.
Сами грузины тоже были от президента Гамсахурдиа не в восторге. Во
всяком случае, в Грузии началась форменная гражданская война. Сторонники
Гамсахурдиа потерпели поражение, сам Звиад вроде бы покончил с собой.
Оппозиция привела к власти Шеварднадзе, который позже был всенародно избран
президентом. Но поскольку Шеварднадзе находился в конфронтации с президентом
Ельциным...
-- Гхм, -- недовольно откашлялся Нифонтов. -- Может быть, господин
подполковник, мы не будем лезть в политику?
-- Не понял! Я же должен анализировать мнение прессы?
-- Это можно делать и поконкретнее.
-- Есть. Как скажете... В общем, в постсоветский период в отношениях
между Грузией и Россией назрело много широко обсуждаемых вопросов. В
частности, Грузия давно и тщетно добивается, чтобы Россия выдала обвиняемого
в терроризме некоего Гиоргадзе. Их спецслужбы уверены, что этот человек
готовил покушение на Шеварднадзе, а сейчас находится в Москве и готовит
новый теракт. Наши делают вид загадочный. То ли не могут его найти, хотя
Гиоргадзе дает интервью газетам, обвиняя нынешнее правительство в коррупции;
то ли не уверены в его виновности.
Напомню, что я излагаю разные точки зрения, нашедшие отражение в нашей
прессе.
Итак, Грузия -- это часть и особое сплетение жизненно важных для России
проблем Кавказа и не только. Из девяти миллионов граждан бывшего СССР,
вынужденных из-за вооруженных конфликтов покинуть свой кров -- порой в чем
мать родила, -- по крайней мере, два миллиона -- из Закавказья. Бурные
потрясения, с которыми Грузия осваивалась в своей независимой роли, оставили
в ней массу следов. Некоторые даже пишут о разрухе. И по сей день сторонники
Гамсахурдиа, якобы забравшие с собой в Москву миллионы долларов, считают
себя законной властью. А в Грузии до сих пор идут следствия по многим
оппонентам Шеварднадзе в борьбе за власть.
Характерно, что столица, Тбилиси, некогда прекрасная и веселая, до сих
пор выглядит затрапезной, тусклой и попросту темной. Электроэнергия в дома
подается по строгому лимиту для каждого микрорайона. Всего на несколько
часов в сутки. Магазины и точки общепита, которые себе это могут позволить,
обзаводятся собственными генераторами.
Гостиница "Иверия", бывшая при советской власти лучшей и самой
престижной, интуристовской, теперь набита беженцами... Кстати, власти
передали беженцам из Абхазии практически все гостиницы в столице. В них уже
по много лет живут семьи, которым выдают пособие на жизнь около одиннадцати
долларов. Естественно, это -- котел, давление в котором возрастает и
способно сорвать крышку в любой момент. Сама жизнь, быт доводят людей до
белого каления. А это -- горячие, южные люди. Можно понять сторонников
Шеварднадзе, которые не жалуют тех, кто ради личных амбиций способны
проливать кровь и раскочегаривать топку под этим котлом.
И как всегда, для поиска объяснения всех невзгод ищут некоего внешнего
врага, на чьи происки можно свалить и разруху, и все прочее. В том числе и
подготовку покушения на президента. В этом отношении Россия, приютившая у
себя воинственных оппозиционеров, упорно не идущая на дипломатическое
разрешение накопившихся проблем, весьма подходит на эту роль. К тому же в
Грузии расположены российские войска, что не всегда способствует... Дружбе,
я имею в виду.
А недавно много шума в прессе наделало заявление посла Грузии в России
Важа Лордкипанидзе. Он заявил, что готовится еще один теракт против
президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе. Несколько месяцев назад об этом же
говорил и руководитель службы охраны президента Грузии Вахтанг Кутателадзе.
Спрашивается: есть ли для этого предупреждения основания? Или правы те
российские газеты, которые приписывают его желанию решить таким образом
внутренние проблемы страны: ведь неопровержимо доказать достоверность такого
факта пока не удается, хотя властям Грузии этого очень хочется... Вопрос
спорный, но он стоит. Часть обозревателей допускает, что предупреждения о
готовящемся покушении -- способ давления на Москву.
Правда, нельзя забывать, что по числу покушений на Шеварднадзе он один
из рекордсменов в мире и безусловный рекордсмен на территории СНГ.
Начались они еще в 1973 году, когда Шеварднадзе перешел из КГБ на
партработу -- стал первым секретарем ЦК КП Грузии. Он сразу развернул
ожесточенную борьбу с грузинскими теневиками и взяточниками. Именно
Шеварднадзе тогда приходилось предпринимать беспрецедентные в условиях СССР
меры безопасности. Что не удивляет, если учесть, во сколько миллионов и
рублей, и долларов оценивали состояния тех, кого брала за энные места
госбезопасность.
И вот недавно -- обратите внимание! -- Шеварднадзе опять заявил о
начале крестового похода против заправил теневой экономики, в руках которых,
по его словам, около пятидесяти процентов внутреннего валового продукта
республики. Легко понять, какие за этим стоят деньги и какие оружейные,
людские ресурсы! Причем стиль Шеварднадзе уже давно ясен всем в Грузии: те,
кто с ним не согласен, теряет не только деньги и свободу, но и жизни. Причем
сейчас возможности у террористов совсем не те, что были четверть века назад,
да и обстановка совсем не та.
Следующая полоса покушений на Шеварднадзе началась осенью 1992-го,
когда весной 1993-го в Абхазии, с помощью "точечных" ракетно-бомбовых и
артиллерийских ударов, шла настоящая охота на Седого, как называли его в
радиопереговорах.
Новый виток -- покушение 29 августа 1995 года, когда была взорвана
машина, мимо которой президентский лимузин выезжал с территории парламента.
Шеварднадзе легко ранило в лицо и руки осколками стекла. Это произошло
накануне президентских выборов и приема Конституции. И вот тут впервые очень
назойливо начали говорить о "руке Москвы".
Обвиняемый в этом покушении бывший руководитель национальной службы
безопасности Грузии Игорь Гиоргадзе, по мнению грузинских следователей, мог
работать по заданию или как минимум с ведома российских силовиков. Так,
грузины считают, что перед покушением Гиоргадзе активно сотрудничал с
начальником ГРУ в Закавказье полковником Евгением Марусиным и приезжал в
Москву на встречи с руководителями спецслужб. Жил он тут, в Москве, якобы на
Тверской, в служебных апартаментах генерал-полковника Трофимова, начальника
ФСБ Москвы и Московской области. После неудачного покушения в 95-м
Гиоргадзе, как пишут газеты, с личными охранниками прибыл к генералу Реуту,
командовавшему тогда российской группой войск в Закавказье. Реут якобы
предоставил Гиоргадзе и его людям свою машину, которая отвезла их на
Вазианский военный аэродром. Оттуда якобы специально присланный самолет
"Ил-76" отвез Гиоргадзе и его семью в Москву. Марусин также срочно покинул
Грузию после теракта и