Тут ведь  вот  какое  дело: те,
кто способен эти  разъяснения  воспринимать всерьез, быстро попадают  либо в
землю, либо  в рефрижератор. А выживают только  невосприимчивые  к  подобным
словесам. Поэтому  как наш Пастух действовал, когда надо было спешно куда-то
добраться?  Он  сажал на броню  нашего  бэтээра  самого  уважаемого местного
старика. Старейшину тейпа. И  все ихнее мирное население знало: вторая  пуля
-- старикова. И  не  было  случая,  чтобы  при  таком раскладе мы на  засаду
напоролись. За что моя мама и я лично Пастуху очень и очень благодарны. Живу
вот.
     Но -- правда: оккупация не победа, а затишье. Если его не использовать,
чтобы мирное население зажило по-человечески, чтобы научилось рабовладельцев
презирать и  бандитов ненавидеть, ничего путного  не будет. Но ведь у нас до
сих пор как:  кого освободили  из рабства, тех по телику показывают. А  тех,
кто ими пользовался,  их  жен  и детишек -- нет.  Почему? Чтобы наши солдаты
зверьем  казались.  Так  пацифистам  проще.  У  них  ведь  тоже   восприятие
черно-белое:  вот  пусть все будет  хорошо, по закону, но  без насилия. Ага.
Разбежался. Что-то  не  припомню  гневных речей московских  чеченцев  против
рабства, как такового. А вот что антиконституционная регистрация в Москве их
возмущает  --  слышал. Но  о  рабстве  в  Ичкерии  они  что-то  помалкивают.
Законники. Может, поэтому и рабов в Чечне не регистрируют?
     Суки.
     Так их  всех  Пастух  идентифицирует, уточняя:  "Увидел ствол --  сади!
Пусть лучше его мама плачет, чем твоя".
     Аминь.
     И Аллах тоже, разумеется, акбар.
     Очень мне его модель рая нравится.

        x x x

     Однако в том частном случае,  возле Биноя, роли  поменялись. Бандиты на
маршруте, то есть их цель -- идти  к определенной  точке; они пленных взяли,
что  для партизан  последнее дело, да еще -- женщин...  А  мы в тот момент в
роли партизан. У нас забота святая: мирное  население от захватчиков спасти.
Задача при этом  только одна: максимальный урон противнику, трофеи (пленных)
сгрести  и  --  ходу.  Никаких   территориальных  притязаний.  Ну   и  минус
партизанский -- тоже наш: времени  в обрез. Потому  что супостатам ничего не
стоит пленных порешить. Не обсуждая, но давая себе отчет во всем изложенном,
мы на это дело, на освобождение пленных то есть, шли с энтузиазмом.
     Поэтому Пастух, рискуя чуть сильнее обычного, высадился с нами вплотную
к ихнему  арьергарду и попер  почти в лоб, связывая заслон. А майор Куликов,
тоже  наш, спецназовский,  со  своими  контрактниками во  второй вертушке --
наперерез. Только у него не получилось. Задергалась, задымилась их машина, а
потом огненный столб на склоне -- и все. Мусульмане грамотно так отходят. Мы
им не нужны, и нам по всем канонам ловить уже вроде бы нечего, только баб-то
жалко. Свои ведь. Они за  денежкой, квартирками и мужьями  сюда приехали, не
за муками. И к  тому же  местность  эту мы  случайно хорошо знали: в прошлом
году  чечены наш батальон тут, возле  спаленной турбазы,  крепко приперли, а
все  потому,  что одним хитрым распадочком воспользовались. Вот Пастух меня,
Боцмана,  Артиста и еще  одного бойца,  Васильева,  по нему и послал. Задачу
поставил ту же, что была у куликовского неудачливого взвода: обойти, связать
боем до подлета подкрепления. Партизанить, короче.
     Остальные в это время должны  видимость производить, будто наседают они
по обязаловке и вот-вот намерены отойти.
     Мы  вчетвером  удачно  большую  часть  пути  прошмыгнули,  а когда  уже
чуть-чуть  осталось,  снайпер  уложил Васильева,  который  шел  последним. Я
сперва услышал,  как  он  упал.  Оборачиваюсь:  полчерепа снесено, хрипит  и
ногами сучит. Все. Остальное  все вокруг тихо и неподвижно. Впереди -- голый
откос, поджимающий  фактор  времени,  и совсем  непонятно,  где тот снайпер.
Слева ложбинка, еще с прошлого раза выжженная, извивается. Я -- туда, потому
как мельче и юрче. Пыхчу вверх, вдруг слышу бряк какой-то за спиной и  мушку
меж лопаток чую. Я на  такую ситуацию  уже тренирован  -- мигом руки  вверх,
встаю, рот набок, чтобы поиспуганнее казаться,  и поворачиваюсь. А сзади  --
пацан.
     Натуральный мальчишка лет четырнадцати, палец на курке карабина, вторая
рука,  держащая цевье,  удобно  так локтем на камушек опирается, левый  глаз
прижмурен. Он только чуть-чуть промедлил. Потом рассмотрел меня: маленького,
не выше его  самого, дрожащего, ну и перестал щуриться. Размечтался пленного
привести.  Денежку, может,  потом  за меня слупить.  Встал, дурачок, винт  у
пояса держит, стволом  дергает -- брось автомат, мол.  Моя  рука  машинально
действует. Вроде просто  снимаю лямку своего АКМ, но прихват такой, что  мне
его срезать -- полсекунды.
     И вдруг мне как голос в ухо: "А _<i>зачем_</i> этот парнишка тебе встретился?"
     Про жалость не буду. Маленький он там или большой,  не с ним воюю, а  с
его карабином.  Какая  разница, сколько  лет тому пальцу,  который на  курок
нажмет? Не будь этого  вопроса -- "зачем?", я бы  его срезал и не каялся. Но
коль  вопрос проявился, всякие "почему" побоку. Все  еще "панически"  дрожа,
откладываю автомат подальше.  При этом движений делаю много, беспорядочных и
суетливых.  Чуток жду, а когда ствол  его карабина  пошел  вниз, взвиваюсь в
косом  прыжке  и врезаю ребром  сапога мальчишке  в  грудь. Он -- на  спину,
головой о камень. Я его винтовку отбросил, посмотрел: еще дышит. Опять-таки,
думаю, раз он мне для чего-то нужен, надо тащить.  Зачем -- не ведаю, но раз
нужно...  Руки-ноги  стянул,  на  хребет  взвалил  и -- дальше.  Карабкаюсь,
задыхаюсь. Возле  гребня опять крутая голая плешь. Делать нечего. Без ноши я
бы  ее  втрое быстрее, зигзагами, проскочил. Но --  тащу. И  тут на  полпути
снайперская пуля. В  метре от  головы  -- так каменной крошкой  и  брызнула.
Вспотел я  так,  что  аж в сапогах захлюпало,  но не  верю,  что  он  просто
промахнулся. Пугает! Чтобы просто пацана пожалел -- вряд ли: война.  Но коль
он  мажет, то, не тратя сил на петли,  жму прямиком. Он еще пару раз пугнул,
даже ляжку мне задел, но это я уже по другую сторону гребня заметил.
     Скатился за гребешок, вижу  внизу теток  наших  --  табунком сбились. И
всего двое "чехов" с ними. Один причем какую-то уже  завалил и жизнерадостно
трахает. Судя по мордам и чалмам -- иноземные. Арабы какие-то. Мусульмане --
они ребята горячие, когда на бабу  залазят,  так просто живут  этой минутой.
Впрочем, как и все другие наемники тут: никто ж точно не знает, какая именно
у  него  минута  выдастся  последняя.  Но мусульмане --  разговор  особый. В
мусульманских краях острейший  дефицит на свободных  баб.  Больших денег там
это удовольствие стоит. Для них женщины, что для наших -- водка. Если б наши
ящик белого отхватили, неужто не  остограммились бы первым делом? Мусульмане
сами  почти не пьют и наемникам  своим запрещают. Больше о малодоступном для
них сексе мечтают. Вот и напарник трахальщика -- не столько стерег, озираясь
по  сторонам,  сколько   бесплатной   эротикой  наслаждался.  Сплошная  заря
цивилизации, естественный отбор: победитель урвал самку  и спешит осеменить,
пока цел. Война.
     Мальчонку я  сбросил в  ложбинку, так, чтобы  и скатиться не мог, и  не
нашумел.  Сам же  проскользнул вниз, быстренько от сторожей избавился, а баб
матюгами  и  пинками  назад погнал,  к  Боцману с Артистом.  Однако тетки не
хотели  в  сторону стрельбы  бежать. Как  своего  увидели,  так сразу  же  и
возомнили, что кого-то  интересует  их  мнение.  Вот  есть  у  баб  нутряная
потребность права качать -- с теми, кто им это позволяет.  Только что стояли
и ждали, не рыпаясь, пока их разложат,  а стоило  русскому мужичку появиться
-- и  закудахтали.  В  основном  о том,  что,  мол,  лучше  бы отсидеться  в
кустиках. Да и мой невзрачный вид уверенности в них не усилил. Но  когда они
узрели   здоровяка   Боцмана,   когда   Артист  им  лучезарно   обрадовался,
воодушевились и зашевелили задами охотнее.
     ...Я так и не знаю точно, почему та снайпера меня упустила. Потом мы на
ее лежке  нашли осколки  зеркальца со следами пудры --  от косметички.  Бабы
есть  бабы,  они  чего  только  с  собой не  таскают.  Однажды  возле  одной
снайперши, разметанной  прямым  попаданием,  мы нашли целехонький маникюрный
набор, инструментов на тридцать.
     Боцман, романтик, теорию выдвинул, что снайпера та -- мамаша или сестра
моего  юного пленителя  и он у нее -- последний. Не знаю. Да и плевать.  Мне
другое существенно. Опять подтвердилось: каждый, кто мне попадается под  Его
присмотром,  может от  чего-то или  кого-то  меня  заслонить.  С тех  пор  я
стараюсь  твердо   придерживаться   пределов   необходимости.   Убийства   в
большинстве  случаев  от  "почему".  Для  будущего  же,  ради  "зачем",  они
бесперспективны. Потому что ничего не  дают, а  только отбирают.  И жизнь, и
возможности.

        x x x

     Помалкивая в  ожидании, когда Полянкин родит что-нибудь конструктивное,
я слушал его вполуха.  Сосредоточился на  попытке  разглядеть  хоть какой-то
смысл в  этом ералаше с кейсом,  подпольем, сексом,  шантажом  и грузинскими
драгоценностями. Искал хоть какую-то взаимосвязь, позволяющую высчитать цель
событий.  Еда помогла,  информация отвлекла, и мысли о  зеленоглазой куда-то
нырнули.   Утихла  смута,  возникшая   от   желания   опять   ее  увидеть  и
почувствовать.
     Понять -- "зачем" для меня означало выяснить, как мы все в этой истории
взаимоувязаны. Что  мне-то самому  делать --  и в  первую очередь  сейчас, и
вообще. Зачем мне Полянкин с его страстным желанием наложить  лапу на деньги
покушавшихся на Шеварднадзе?  И  зачем те, кто заготовил эту  бяку, наше "MX
плюс" выбрали?
     -- ...придется тебе  мне  помочь.  Не  даром -- ручаюсь, что свою  долю
получишь. Только  не вздумай дурить: кроме видеопленки, которая тебе срок за
изнасилование гарантирует, будет еще и трупешник. С тем ножичком, который ты
на руке носил,  -- это верное пожизненное.  Или пуля при попытке  к бегству.
Если  вынудишь...   С  другой  стороны,  все,  что  у  меня  есть,  в  твоем
распоряжении.  Включая телок  -- в любом  виде и любой  масти-размера. Я так
понял,  что  они,  после  денег  разумеется, представляют  для  тебя главный
интерес?
     Откровенно хмурясь, когда он пугал, на последних словах я расцвел. Пора
соглашаться -- якобы от того, что некуда деться  и от перспективы заработка.
Оживившись, дал понять, что начинаю серьезный торг:
     -- Бабы, конечно... Это хорошо. Но интересно:
     что  другое  из  того,  чем  вы,  так  сказать,  располагаете,  в  моем
распоряжении конкретно. В денежном, так сказать, выражении?
     -- А зачем тебе деньги? То бишь ты о каких деньгах?
     -- Как о каких? Почему всего десять процентов?
     -- А кто тебя спас, разминировав и во  всем разобравшись? Я  ж  не один
тут. Да  и подстраховать тебя нужно будет.  Вот и  получается,  что всего, с
тобой, нас десятеро. Ну и всем поровну.
     Так. Значит, те, кто видео налаживал, тоже в доле. Это хорошо.
     Но важно было показать,  что я  всерьез проникся его замыслом. А  когда
проникаются всерьез, хотят получить побольше:
     -- А кейс-то кто добыл?! Мне ж еще друзьям нужно отстегнуть: они ж тоже
засветились. На них же тоже охота пойдет!
     -- Так  мы  же  кейс вернем, забыл, что ли,  бестолочь? --  не на шутку
разозлился Михуил.
     -- Ага,  я -- бестолочь. "Так, мол, и  так, -- скажу я своим парням, на
которых заказчики наедут. -- В кейс я заглянул, но что увидел, вам не скажу!
Сам  получу кусок, а вы пока тут, в уголке, тихонько посидите, не  мешайте".
Ну и кто я буду после этого? Да и вы -- долго ли протянете?
     Повисла  такая пауза, что я чуть  не  рассмеялся: мордатый Михуил  явно
забыл о моих соратниках.
     Интересно, с чего это он  мне баб чуть ли не  по каталогу предлагает? У
него что здесь,  особый  бордель, что ли? Вот тихушник.  Никогда бы про него
такого не подумал. Бордель  --  это  серьезно: с одной стороны,  засветиться
легче легкого, но с другой -- богатые связи, опыт и вышибалы всякие. Короче,
змеюшник. Похоже, влип я по самую маковку.
     --  Гхм-гм!  --  откашлялся наконец репродуктор. -- Ты говоришь о своих
компаньонах по охранному агентству?
     -- Ну!
     -- Боишься их?
     -- Не  то слово! -- Я поежился, не  боясь переиграть. Мне ли не  знать,
каковы мои друзья во гневе.
     -- Тогда... Давай считать,  что все вы в доле. А ты просто один из них.
Чего молчишь?
     -- А что  тут говорить?  Я  за них решать не могу. Но очень сомневаюсь,
чтобы они при таком раскладе согласились на одну десятую.
     -- Сколько же вам нужно? -- Голос Михуила изменился.
     Посуше  стал,  собраннее. Появилось  ощущение,  что до  этого  я в  нем
ошибался:  не забывал он о моих друзьях. Ждал, гад, когда и в  связи с чем я
сам  о них  вспомню.  Проверял.  Если так, то  его заинтересованность во мне
становилась понятнее, а тот, кто за ним, кто решал и ниточки дергал, делался
опаснее. Не верил я, что  и бордель, и странные, походящие и непохожие  в то
же время на тюремщиков охранники -- это дело рук Михуила. Все ж таки, болтая
за  выпивкой,  человек хорошо раскрывается. Не похож  Полянкин  на человека,
способного организовать подобное. Попользоваться -- верю,  может.  А создать
-- вряд ли.
     -- Почем я знаю? -- Я сыто зевнул. -- От условий зависит. Обычно Пастух
спрашивает: приглашаете или  нанимаете? Если нанимаете,  вся добыча -- ваша,
но и все расходы тоже. И гонорар само собой...
     -- Не тяни. А что означает, что вас "приглашают"?
     --  Обычно, извините, он  на это отвечает: "Либо  добыча пополам,  либо
пошли вы со своими приглашениями в..." В общем, недалеко, но поглубже.
     В  репродукторе щелкнуло,  и  еле слышный  фон  пропал.  Отключили  там
микрофон. Стало быть, Михуил не из страха со  мной дистанционно беседовал. У
них там целый хурал возле микрофона собрался. Ладно, пусть посоветуются.
     Репродуктор опять зашипел и голосом Михуила проявил скептицизм:
     -- Насколько можно на твоего Пастуха положиться?
     Я захохотал. Этот вопрос Михуил явно от себя, не согласовав, брякнул.
     -- Чего ржешь, Олег? Забываешься!
     -- Михал  Федрыч, любезный! Пастух  не пионер. Он  никогда не скрывает:
каждый -- за себя, один Бог -- за всех. У нас просто: хочешь -- верь, хочешь
--  нет.  Хорошо заплатил -- хорошо служим.  А  при плохой оплате  мы  и  не
беремся.
     -- Так сколько это -- "хорошо"?
     --  Ну я  ж сказал: половина.  Игра  в открытую:  я  прихожу  к своим и
говорю, что затевается. Все говорю.
     -- А если они откажутся?
     -- Если откажутся, тогда и подумаем.
     -- Тогда... --  И опять мертвая  тишина  в динамике. -- В  общем, иди к
себе. Там тебе опять игрушка приготовлена. А я -- подумаю. Иди, чего сидишь?
     -- Если, Михал Федрыч, мы партнеры и все такое, то... Чего ж вы меня  в
камере маринуете? Как зэка. Даже хуже. Ни чайку попить, ни телик посмотреть.
Даже мыла, простыни и одеяла нет! Я ж тоже человек, почему со мной -- так?!
     На последней фразе голос  мой натурально дрогнул. Но не от обиды. Вдруг
подумалось: не преувеличиваю  ли я содержание  человеческого в себе самом? У
меня зудело внутри от  желания мчаться сломя голову  в камеру. Чтобы увидеть
Ее.
     --   Что?  А...  Вот  еще  напасть  на   мою  голову  --  комфорт  тебе
обеспечивать. Хорошо, посиди пока, где сидишь.
     Поскольку еще одно  оружие  никогда не  лишнее, то я  открыл  сигареты,
достал одну и прикурил, сунув потом пачку и  зажигалку в карман брюк. Пыхнул
дымком,  старательно  не  затягиваясь, и задумался.  Вернее,  попытался. Мне
казалось, что моя головенка вот-вот  лопнет от обилия всего, что требовалось
разложить по  полочкам, потом препарировать,  а потом  по-новому разложить и
сцепить. Так, чтобы получился хотя бы  один  вариант,  при  котором я  смогу
выпутаться сам и выпутать Ирину.
     И   одновременно  --   неведомая   мне   прежде   легкость.   Даже   --
одухотворенность в  теле.  Словно отвалилась висевшая все эти годы между ног
гиря.  Я  и не  подозревал о  ней, пока она не  исчезла.  Несмотря на кислое
положение,  душа  наслаждалась.  Даже страхом,  что  наткнусь  на  омерзение
зеленоглазой, наслаждалась! Ведь в любом страхе и -- надежда. Пусть не знаю,
как долго продлится эта эйфория. Все кончается. Сейчас,  кроме этой надежды,
другого  смысла в  моем существовании  не  было.  Выживать  ради надежды  на
встречу с Ней мне нравилось.
     Одна  из телекамер тихонько зажужжала, повернулась, меняя  сектор, и  я
пожалел, что не согласился  вернуться  в свою конуру. "Свою"! -- быстро же я
обживаюсь. Во всяком случае, там тихо, покойно и обстановка столь бедна, что
не отвлекает. Можно не спеша обсудить расклад с Пастухом. Мысленно.
     Репродуктор  опять  отхаркался,  и  неприятно оживленный голос  Михуила
сообщил:
     --  Ну  что,  Олег, готовы твои  новые  апартаменты.  Иди  устраивайся.
Сергей, проводи. Хотя подожди. Ты учти: то снадобье, которым я тебя угостил,
экспериментальное. Могут быть побочные эффекты. Вроде эйфории и даже горячей
страсти к объекту. Так что учти: это не любовь. Это -- химия, парнишка.
     Он мерзко захихикал.  Алкаш Серега вынырнул из  тени  прохода  и  ждал,
щурясь на меня. Я фыркнул, но от  комментариев воздержался. Очень уж ехидный
тон был у Полянкина, и я побоялся выдать вгонявшую меня в краску надежду.
     Да,  в сравнении с прежней камерой  это были апартаменты, хоть  и точно
так же упрятанные в  кирпичные подземные  толщи. После нар и параши роскошью
кажется типичный одноместный номер средней советской гостиницы. Обои с ярким
цветочным  орнаментом,  полутораспальная   тахта,  тумбочка  у  изголовья  с
настольной  лампой и  пепельницей.  Шторы,  из-за  которых  пробивался  свет
"дневной" лампы, сопровождаемый характерным противным зудом, почти новые.  В
углу телевизор -- импортный, с дистанционником, но из дешевых. Стул, стол --
помесь  обеденного  с  письменным;  слева  от  входа -- дверь  в совмещенный
сортир,  но  сама  туалетная  комната большая и  очень  белая,  облицованная
отличным кафелем. Два  нюанса  отличали этот номер от обычного гостиничного:
за шторой не было окна в силу подземного расположения; и попрек тахты лежала
на спине, вздев к  потолку колени, голая  женщина, с руками, привязанными  к
щиколоткам,  распертым короткой  палкой.  Но не  та,  что в прошлый раз.  Не
Принцесса.  Сначала я не знал, легко осилив чахлое,  как зуд, томление между
ног: радоваться этому или печалиться. Стараясь держаться естественно, обошел
номер,  обследуя  его  на  предмет  микрофонов  и  объективов.  Отыскав  две
видеокамеры и три микрофона, громко сказал:
     --  Мне надоело  быть этим... порнозвездой!  Если  за пять минут всю --
всю, говорю! -- трехомудию электронную не уберут, я ее сам раскурочу... Хотя
добро, конечно, и жалко. Партнеры, мать вашу!
     И чтобы  не терять времени, принялся простукивать и  прощупывать стены.
Нашел отлично  заделанную небольшую дверцу и  странный прямоугольник в стене
напротив кровати. Вероятно, односторонне прозрачное окно. Женщина напряженно
следила  за  каждым  моим  движением, стараясь дышать  неслышно. Минут через
пятнадцать,  когда  я уже выдрал  вместе  с  куском провода микрофон  из-под
раковины в сортире, появился Серега. Встал на пороге, безразлично  глянул на
женщину и удивленно -- на меня:
     -- Пойдемте, Олег Федорович. Хозяин велел.
     Ишь ты, по имени-отчеству.
     Не столь я наивен, чтобы предположить, будто моя строптивость произвела
впечатление. По жизни, не в кино, строптивых либо  ломают, либо  списывают в
расход.  Винтику, который не то  что капризничать, а даже  всего собственное
мнение  позволяет  себе  иметь, живо шляпку сворачивают.  Но тому, кто очень
нужен в  данный момент, хотя  и  намечен в перспективе на  устранение, могут
дать послабление  в  мелочах.  Чтобы расслабился,  порадовался вниманию.  От
этого рвения  инициативы у него будет больше, а осторожности -- меньше. Было
бы глупо с моей стороны забыть об этом, оказавшись в роли вербуемого.  Но я,
качая  права, пытался показать, что считаю себя не их,  а Пастуха человеком.
То есть пусть  не  меня самого, а его -- через  меня -- вербуют. Чувствовал,
что чем больше накручу путаницы, тем мне будет лучше.
     Я пошел за Серегой. Стоило усилий, чтобы  не бросить прощальный  взгляд
на тахту. Но удержался. Хотел убедить самого себя, что без  наркоты я от баб
с ума не схожу. В новом  номере все было как в предыдущем, но ни видеокамер,
ни  микрофонов.  Ни бабы на  тахте. Жалко, но понятно -- воспитывают: меньше
послушания  -- меньше и угощений. Пока наполнялась ванна, я почистил зубы, а
потом  с наслаждением  улегся  в  горячую  воду.  Об  упущенной  возможности
порезвиться жалел не очень, но отдавал себе отчет, что это я так себя ощущаю
без той химии, которой меня угощали ранее. А  с ней --  кто знает?  Кстати о
химии. Что-то случилось с моими волосами. Я и раньше,  на  ощупь, чувствовал
странное,  а  сейчас,  благодаря   зеркалу,  убедился:  борода  стала  расти
стремительными  темпами.  Раньше  такой  длины  волосы вырастали  у меня  за
полторы-две недели. И еще они сделались тоньше и шелковистее. Честно говоря,
мне  это  понравилось:  бородка получалась  пушистая, как у поэта. Такого  в
склонности к насилию не заподозришь.
     Да  и  должен  ли  вообще  человек  нести  моральную   или  юридическую
ответственность   за  то,  что   вытворял,   будучи   против  воли  напичкан
наркотиками? Не  уверен,  что мне суждено  дожить до суда,  который бы  смог
решить данную  проблему, но самому для себя это  понять бы хотелось. Виноват
ли я за то животное,  которое обнаружилось  во мне? Ведь сумасшедших, что бы
они ни вытворяли, не судят.  А чем я  отличался  от  обычного  сумасшедшего?
Только тем, что меня таким сделали.
     Приятная  дремота  окутывала   меня,  и  я,  как  Док  учил,  нацеливал
подсознание на решение насущных проблем:
     -- чем именно мы привлекли хозяев заминированного ожерелья?
     -- какую роль они нам уготовили?
     -- как  выйти на тех, кто  нас нанял через "Изумруд", чтобы не погореть
при этом?
     -- как выйти на Шеварднадзе, если без этого не удастся обойтись?
     --  как  выйти на  Голубкова  из  УПСМ,  поскольку, когда  речь идет  о
международных отношениях, моих мозгов явно не хватает?
     -- стоит ли на самом деле втравливать в это дело Пастуха и остальных?..
     И  так  далее. Ответы  пока не  проявлялись, но я готов  был подождать.
Более того, я впервые ждал будущего  с такой надеждой. Еще не  знал, от чего
или от кого  сможет защитить меня Полянкин, но зачем он мне послан, было уже
очевидно. И как бы я его ни опасался и ни ненавидел, я был благодарен судьбе
за ясность, орудием которой он стал. Интересно, а я в отношении Полянкина --
зачем?  Орудием чего  я  стану в  его  судьбе?  Из  ванны вылез  полусонный,
предчувствуя  озарение.  Почти  не  вытираясь,  вытянулся  поверх  одеяла  в
жестковато  накрахмаленном пододеяльнике  и  погрузился в медитационный сон.
Уже  почти  автоматически проходя все  заученные  стадии,  сосредоточился на
желтом тепле,  растекавшемся от солнечного сплетения к  сердцу  -- навстречу
мягкому холодку над переносицей...

        x x x

     Однако ничего, кроме той жертвы, Ирины, мне не приснилось. Но вид у нее
был почти  веселый.  Не  смеялась,  но смотрела на  меня с явной  симпатией.
Наверное,  поэтому,  хоть  я проснулся  и  без всяких  конструктивных  идей,
настроение  у меня  стало  просветленным. Воздух  в  камере-номере  оказался
по-утреннему свеж. Отличная вентиляция.
     Пользуясь   надеждой   на   отсутствие  телеглаз,   после  душа  сделал
двухчасовую разминку по полной программе  и  даже похулиганил, трижды гладко
проведя  кульбит. Осмелев, решил посидеть  в  позе  лотоса -- иной  раз  она
закрепляет хорошее настроение. Но едва уселся, дверь без стука открылась,  и
на  пороге  появился   неряшливый  Серега.   На  мое  счастье,  он   слишком
сосредоточился  на заставленном  тарелками подносе, поэтому  до того, как он
поднял  на меня  глаза,  я успел вытянуть  ноги, притворяясь скучающим. Коль
начал  косить  под  простачка  --  придерживайся  этой  роли до  последнего.
Упрямство вознаграждается.
     Завтрак на этот раз  был не просто обильным -- томатный  сок, капустный
салат, пшенная каша,  оладьи, джем  и отличный растворимый кофе с пакетиками
сливок и сахара отдельно, -- но и аккуратно, по-женски  сервированным. Жалко
было такой лепоты, но  поскольку лучше поголодать, чем жрать химию, пришлось
все, кроме  салата,  перемешать,  размять  в  руках и  аккуратными  порциями
спустить в унитаз.
     Классическая  технология  обмана  в основе проста: меняй все местами  и
содержанием.  Больно  -- демонстрируй наслаждение.  Силен -- показывай,  что
слаб. Голоден -- демонстрируй сытость. Ненавидишь -- старательно  объясняйся
в  любви. Любишь --  кривись от омерзения. Коль  вступил на этот путь  -- не
сворачивай, не пренебрегай мелочами. Особенно если не ты первый начал и твой
обман ответный. Не мести ради -- месть дело прошлого.
     У меня пока  не  случалось  возможности усомниться  в практичности этих
советов. Зато  хватало поводов поблагодарить за науку.  Поэтому  выработался
рефлекс: когда,  как  сейчас,  все непонятно  и становится  все  равно,  что
делать, я вспоминаю какой-нибудь рецепт и тщательно ему следую. Пока могу.
     Чтобы поиметь ясность  о  планах  моих тюремщиков, лизнул несколько раз
размусоленную руками смесь. Подозрительных привкусов не ощутил. Значит, пока
я  предоставлен сам  себе.  Есть  такая  тактика: не  обращать  внимания  на
вербуемого.  Пусть  он изводит себя  вопросами,  предположениями и страхами.
Либо у  Михуила есть головастый и  опытный  в этих  подлостях помощник, либо
даже  не в Михуиле дело, а в настоящем хозяине здешних мест. Зачем  скопидом
помогает ему под себя  копать? Пусть он сумасшедший, но  не  дурак же. Легко
сообразить, что при моем участии в игре его шансы становятся го-ораздо выше.
Почему? Да потому что кейс и ожерелье -- все улики у них. Вроде  бы запросто
могут обойтись без меня. Но нет, не хотят. Значит, есть во  мне нечто такое,
без чего им никак. А подходы ко мне -- только у Михуила.
     Ломать обо всем этом голову мне скучно не было. Я мог бы помолиться, но
не стал. Снайпер, к примеру,  ведь тоже молится. И тоже  --  Ему.  Хотя и  с
прямо противоположной просьбой. Ну  и зачем заставлять Его  выбирать, кто из
двоих Ему нужнее? Забот у Него много. А впопыхах любой может ошибиться. Даже
Он.
     Лучше самому поработать мозгами.
     <i>Глава восьмая.</i> Хитрая правда
     Те,   кто   считал   генерал-лейтенанта   Ноплейко  Ивана  Васильевича,
начальника Службы анализа  и предупреждения  (САИП) ФСО  РФ, громко и внятно
проповедующего  патриотизм, дураком,  крупно ошибались.  Генерал  был  очень
смышленый  и  в  некоторых  областях  даже  весьма  талантливый  человек.  А
смышленый человек  отличается умением  приспосабливаться к любой обстановке.
Не его вина, если время, которое ему  выпало, отличается дурью. Если страна,
которой ему выпало служить, гордится дурацкими порядками. Если сама  военная
"отрасль",  которая ему досталась --  гражданская  оборона,  изначально была
дурацкой. Сейчас-то это уже забылось, а  ведь во времена всемирного ядерного
энтузиазма,  в  середине   XX  века,  многие  страны  захлестнула  паранойя.
Американцы на  полном серьезе строили под своими фанерными домиками бетонные
норы, запасали в них продукты, дабы уцелеть при ядерном взрыве и после него.
Русские рыли коллективные норы под общежитиями  -- помельче и  похуже.  Но с
той же целью.
     До последнего  дня  существования  СССР на  каждом  предприятии  имелся
минимум  один штатный инженер по гражданской  обороне  и  десятки внештатных
санинструкторов.   Плюс    поселковые,   районные,   городские,   областные,
республиканские  штабы и базы гражданской обороны. Плюс мелкие и  масштабные
учения. Под  вой сирен все в обязательном  порядке дисциплинированно бросали
работу и бежали  в ближайшее убежище. Там слушали лекции и смотрели фильмы о
поражающих факторах  ядерного  взрыва. Кинохроника неопровержимо доказывала:
если у военных в случае ядерной войны есть хотя бы минимальный шанс уцелеть,
то у гражданских -- шансов никаких. Если же кто-то в этом сомневался, то ему
заодно показывали  фильмы о  возможностях химического и  бактериологического
оружия. Возможности  были  впечатляющие, тем более  что и  зафиксированы  на
пленке, и прокомментированы они были и вовсе архивпечатляюще.
     Надо было  оставаться круглым  идиотом, чтобы, посмотрев такое кино, не
напиться, а идти назад, к  станку, чтобы точить запчасть к этой самой бомбе.
И  надо было оказаться очень незаурядным человеком, чтобы не спиться в такой
обстановке. Так вот,  только  благодаря недюжинному  уму,  воле, характеру и
вере в торжество мира во всем мире Иван  Васильевич Ноплейко сумел и в таких
обстоятельствах и карьеру сделать, и не свихнуться, как многие прочие.
     Его  ум,  помноженный   на  патриотизм,  блестяще  проявился  во  время
чернобыльской   катастрофы.   Как   раз  того  самого  события,  к  которому
эсэсэсэровская  ГО  (гражданская оборона)  готовилась, не  покладая рук,  аж
тридцать семь лет. Результат  был  великолепен.  Стоило случиться настоящему
ядерному взрыву, как все спецы  многочисленных штабов всех  уровней  сделали
все, чтобы ни одна сирена, тщательно смазываемая тридцать семь лет,  даже не
пикнула. Десятки, сотни  тысяч  убежищ,  десятки  миллионов  противогазов  и
прорезиненных накидок были надежно заперты от населения. А радостные колонны
тщательно  обученных  санинструкторов тащили  своих детей под  радиоактивный
дождик.
     Короче,  когда  друг  Боря  дал другу Ване погоны  генерал-лейтенанта и
вручил ему  бразды правления  спецслужбой,  новоиспеченный генерал-лейтенант
Ноплейко воспринял это нормально. Кому, как не ему,  ни черта не понимающему
в шпионствах, шпионствами и руководить? Ну не спецам же, которые то реакторы
взрывают, то пароходы топят, то цены отпускают, то  в законодательном органе
сочиняют  законы,  которые  не  нравятся прочим  органам? Нет,  пришло время
таких, как он, Ноплейко, которые  если и представляют работу  спецслужб,  то
только  по американским боевикам и отечественным книжкам, где сотрудники КГБ
и ФСБ стреляют, взрывают, пытают и следят с такой легкостью и простой, точно
они не чиновники, а психопаты. Естественно, подчиненных себе Иван Васильевич
подбирал по  тому же  принципу, что  и  друг  Боря, --  по  принципу  личной
преданности.  Пусть  до САИП  подчиненный  сидел  в штабе ГО в  каком-нибудь
Нюхосранске. Зато там, в  штабе, у него было время эти самые книжки и газеты
о тайнах спецслужб читать.
     Однако в любом деле есть свои законы. Не  в смысле "правил", а в смысле
объективных и  необходимых проявлений природы, данных нам в ощущениях. Одним
из  основных  законов выживания  умного  человека в дурацких  условиях  было
всемерное  уважение  к документам.  Документ  -- это  любая бумажка  с любым
текстом  или изображением, подшитая в любую папочку, но задействованная не в
любой, а в самый нужный момент.
     В папочке с грифами "САИП ФСО РФ. Строго совершенно секретно".
     "Направление "Грузия", которые Ноплейко сам  придумал и сам же внедрил,
в середине декабря появился новый документ. Это был цветной снимок 13 на 18,
на котором генерал Голубков  из конкурирующей в борьбе за доверие друга Бори
организации   --  УПСМ  --  радушно  улыбался   некоему  высокому  стройному
светловолосому  мужчине с холодными  серыми глазами.  Для порядка на обороте
снимка было  написано:  "дер.Затопино  Зарайского  р-на;  генерал Голубков и
бывш.капитан Пастухов". И число.
     Для специалистов-умников в этом снимке не было ничего особенного. На то
Голубков-де и сотрудник спецслужбы, чтобы  встречаться  и улыбаться всем, от
кого может получить информацию.
     А  вот  для  генерал-лейтенанта  Ноплейко  в  нем,  в  этом  фото,  был
глубочайший смысл и большая творческая удача. Ибо в той же папочке несколько
ранее был подшит иной документик. Докладная этого самого Голубкова:
     "На запрос, поступивший от ССБ ФСБ РФ, докладываю...
     Оперативный отдел УПСМ располагает  определенной  информацией о  группе
бывших российских военнослужащих, привлекших к себе внимание ССБ..."
     "ССБ   ФСБ"?   --  задумался  Ноплейко.   "Сверхсекретная   база"?  Или
"Совершенно секретная база"? Иван Васильевич мог бы нажать  кнопку селектора
и спросить у адъютанта. Но этого делать было нельзя. Начальник не может быть
глупее или необразованнее подчиненного. Зато он должен быть хитрее. Ноплейко
нажал кнопку селектора и сказал:
     -- Слушай, у меня тут в документе плохо отпечатано: то ли  СВБ  ФСБ, то
ли ССБ ФСБ... Ты как думаешь?
     --  Наверное,  это  ССБ,  товарищ  генерал.  Ихняя  служба  собственной
безопасности.
     --  Да знаю я, что  у них есть  Служба собственной  безопасности. Ты  в
корень  зри.  Не  могли ли  они  там  завести себе  еще какую-нибудь  Службу
внутренней безопасности, а?
     Адъютант несколько секунд  переваривал глубокую мысль начальника, потом
послушно вздохнул:
     -- Так точно, товарищ генерал, могли. Они все могут.
     -- Да? Тогда ладно. Ты проследи, чтобы дневальные пыль с подоконников в
коридоре как следует вытерли. А то просто срам.
     -- Так точно, есть проследить!
     Генерал успокоенно вернулся к чтению. Он из фильма о Штирлице знал, что
всегда   запоминается  окончание  разговора.   И  кончал  свои  разговоры  с
подчиненными так, чтобы те запоминали то, что нужно. А то, что  не нужно, не
запоминали.
     Адъютант  посмотрел на погасшую кнопку селектора и вздохнул.  Он только
что был на грани провала. Трое его предшественников вылетели с этого теплого
местечка  в  столице  из-за  чрезмерной  образованности. Один  из  них  даже
осмелился подсказать другу  Ване, что "стеганография"  -- это не  о стеганых
китайских куртках,  а об  одном  из методов  шифрования. Ну и где нынче этот
умник? Этот умник  в Петропавловске-Камчатском. Служит особистом при голубом
командире  полка,  который  обожает  новобранцев.  Об  этом  уже  знает  вся
Камчатка, поскольку мамы новобранцев заколебали Генштаб и МО жалобами. А кто
виноват? Виноват  сам  особист,  допустивший  утечку  сверхсекретной военной
тайны. И журналюги, которые позорят славные ВО.
     Так, с облегчением вздохнул Ноплейко.  Значит, Голубков из УПСМ пишет в
службу собственной безопасности ФСБ. Закладывает кого-то, значит. Интересно:

     "...о  группе  бывших  российских  военнослужащих,  привлекших  к  себе
внимание ССБ.
     А именно:
     о бывшем капитане спецназа Пастухове С.С. (позывной Пастух), 1970 г.р.,
прож. в дер.Затопино Зарайского р-на Московской обл.;
     о бывшем капитане медслужбы Перегудове И.Г. (Док),  1963 г.р.,  прож. в
г.Подольске;
     о бывшем старшем лейтенанте спецназа Хохлове Д.А.  (Боцман), 1968 г.р.,
прож. в г.Калуге;
     о бывшем  старшем лейтенанте спецназа Злотникове С.  Б. (Артист),  1969
г.р., прож. в г.Москве;
     о  бывшем лейтенанте спецназа  Мухине О.Ф. (Муха), 1972 г. р., прож.  в
г.Москве..."

     Ноплейко нахмурился, споткнувшись на вранье.
     Минутку.  Хохлов проживает  в Калуге?  Чепуха.  СНН  (служба  наружного
наблюдения) САИП ему докладывала, что Хохлов,  он же Боцман, живет в Москве.
Вот он, рапорт старшего  лейтенанта Л.П.Курбановой, -- точно, в Москве живет
этот Хохлов.  Значит, Голубков к тому  же  и врет. И кому врет? Он самой ФСБ
врет.  Непорядок.  Конечно,  Иван  Васильевич  мог  бы  посмотреть  на  дату
докладной и догадаться, что, когда она писалась, Хохлов вполне мог жить  еще
в  Калуге. Но генерал был умен. Он знал, о чем  догадываться нужно, а  о чем
надо  заставить  человека  оправдываться.  Голубкову   скоро  много  за  что
предстоит оправдываться, и тут кашу маслом не испортишь.
     Удовлетворенно  поерзав   тощим  задом  в  кресле,  генерал  закурил  и
продолжил чтение:

     "Все   вышеперечисленные   проходили   службу  в   Чечне  и   принимали
непосредственное   участие  в  военных   действиях  в  составе   специальной
диверсионно-разведывательной   группы,  которую  возглавлял   Пастухов  С.С.
Операции группы отличались чрезвычайно  высокой результативностью, что  было
неоднократно отмечено командованием. Все члены  группы имеют ордена и медали
РФ, а Пастухов С.С. награжден также американским орденом "Бронзовый орел" за
освобождение захваченных боевиками  сотрудников  Си-Эн-Эн  Арнольда Блейка и
Гарри Гринблата..."

     Ноплейко на мгновение поднял голову и глянул на портрет друга Бори, так
и  не замененный портретом  нового  президента. Диверсанты-разведчики. Очень
кстати, очень. Американских шпионов они, значит, выручают.

     "Весной 1996  г.  все члены  группы  во  главе  с  Пастуховым  приказом
замминистра обороны РФ были разжалованы и уволены из армии "за  невыполнение
боевого  приказа".   По   неизвестным   причинам  какая-либо  информация   о
случившемся полностью отсутствует.
     Летом 1996  г. в  силу  сложившейся  ситуации  оперативный  отдел  УПСМ
привлек  Пастухова и  членов его  бывшей  команды к участию  в  мероприятии,
требующем  высокой  профессиональной  подготовки  и   полной  непричастности
исполнителей  к  спецслужбам.  Поставленные  задачи  были  выполнены  весьма
успешно. Это побудило нас и позже иногда прибегать к услугам группы.
     Все  они  являются  профессионалами  чрезвычайно   высокого  класса,  в
совершенстве владеют  всеми видами огнестрельного и холодного оружия, боевой
и гражданской техникой, исключительно эффективными приемами рукопашного боя,
обладают навыками оперативной работы и т.д.
     Однако внутреннее духовное перерождение,  происшедшее после  увольнения
из  армии во всех фигурантах, а особенно  в Пастухове,  вынудило нас принять
решение   полностью    отказаться   от    любых   форм   сотрудничества    с
вышеперечисленными лицами.
     Первой  причиной  является  их  непомерно возросшая алчность.  Даже  за
участие в операциях, не связанных с риском для жизни, они требуют не  меньше
50 тысяч ам.долларов на каждого, причем наличными и вперед".

     Вот  оно  как!  Генерал   довольно  хмыкнул.  Он  всегда  говорил,  что
заигрывания  с  контрактниками к  хорошему  не приведут.  Туда,  где  больше
деньги,  всегда  слетаются рвачи и лодыри.  А  куда  рвачи,  лодыри и другие
потенциальные  предатели  не  идут? Туда,  где  платят мало  и  нерегулярно.
Значит, по логике,  там будут служить за идею. Логично? Еще как! Не случайно
нищие  русские  солдаты всегда били  сытых иностранных наемников. Потому что
наши воевали за Родину, а те -- за гонорар.
     Историю Ноплейко  изучал  в общих чертах. Умные люди понимают вредность
избыточной информации.

     "Второе.  При  выполнении поставленной  перед ними задачи они проявляют
далеко не  всегда оправданную  обстоятельствами жестокость, а порой  и вовсе
выходят за рамки закона.
     Третье.  Беспрекословно  подчиняясь  своему  командиру  Пастухову,  они
слишком часто  игнорируют указания  руководителей  операции,  достигая  цели
методами, которые им самим кажутся наиболее оптимальными.
     Четвертое.  Несмотря  на  то  что  уже  в течение  довольно длительного
времени  оперативный  отдел  УПСМ  не  привлекает  их  к  сотрудничеству  и,
следовательно,  никаких гонораров  не выплачивает,  все  фигуранты, судя  по
всему, не испытывают недостатка в  финансовых средствах, хотя только один из
них, Пастухов,  работает в построенном  им  столярном  цехе.  Возможно,  они
выполняют конфиденциальные поручения частных лиц или  коммерческих структур,
но нельзя исключать и их связи с крупным криминалитетом --  связи если еще и
не существующей, то вполне вероятной в будущем.
     Мне  не  было  разъяснено,  чем конкретно был продиктован  запрос  ССБ,
поэтому я лишен возможности дать более подробные комментарии.
     Начальник..."

     "Вот Голубков и попался, -- аккуратно прокалывая дырочки на полях фото,
улыбнулся Ноплейко. -- Значит, сам же  пишет о моральном  перерождении и сам
же с  перерожденцами заигрывает. Комментатор хренов. А  для чего заигрывает?
Понятно, что не ради Родины.  Ничего, недолго тебе  осталось умничать, профи
гребаный. Всех вас САИП выведет на чистую воду. А потом, когда вы попадете в
руки Ноплейко, он вам и объяснит, как  надо с продажными контрактниками и их
покровителями поступать".
     Профессионалов генерал очень не  любил. И не только потому, что от них,
если вникнуть,  все беды державы.  А  и  потому еще, что  они наблатыкались,
сволочи, на каком-то особом птичьем языке выражаться. Таком, что нормальному
человеку и не понять. А то, чего не понимаешь, вызывает естественные чувства
отторжения,  неприязни и  опасения. Ничего. Ноплейко  покажет вам  эту  вашу
стеганую графию...
     <i>Глава девятая.</i> Плохой кролик из Мухи
     Я пытался придумать, как  бы вызвать из  тени настоящего дирижера всего
происходящего со  мной в казематах у  Полянкина,  когда наконец опять явился
Серега. Он пришел с  новым  подносом и забрал старый.  На сей раз сервировка
была  небрежной.  В  супчике и в котлетах-биточках  ощущался тот же привкус,
который  предшествовал  приступу агрессивного секса. Замысел  неясен: то  ли
привыкание вызывают, то ли новую провокацию затеяли, то ли еще что-то. Тайны
мадридского двора  не  мое амплуа, мне бы чего  попроще: минометный обстрел,
снайпер  на господствующем чердаке, на  худой конец  --  патруль, когда ты в
самоволке с бутылками в карманах. А вообще-то подумал упростить  ситуацию до
подобной не столь уж мудрено.
     Достаточно взять Михуила в заложники и так, держа его за яблочко, то ли
рвануть  отсюда когти,  то  ли  сойтись  нос  к носу  с тем,  кто дергает за
ниточки. Но  супчика я все же с аппетитом отхлебнул, котлеток отведал. Пусть
далеко  не  все,  что  принесли,  я  стал  есть,  по-дружески  поделившись с
унитазом,  но все  же и принятое должно было сказаться. Однако за мной долго
не приходили. Минут двадцать  пять. И  все это время  я чувствовал, будто  в
моем  паху сжимается  пружина. Уж  я постарался,  чтобы со стороны казалось,
будто  я  опять до полной потери  рассудка  одержим  сексуальным бешенством.
Продемонстрировать это было  не  слишком  сложно: видать,  хорошо наложилось
снадобье подземных химиков на мою истинную сущность. Во всяком случае, на ее
похотливую часть. И  вот я  уже готов, торчу, как гаишник посреди льдины  на
Москве-реке, а за мной все не приходят и не приходят.
     Они что? Эксперименты на мне ставят, как  на  собачке Павлова? Так  мой
рефлекс уже,  как  говорится, буквально  рвется из штанов!  Может, им  надо,
чтобы я сам себя вручную  обслужил? Кстати, непонятно: как можно привыкнуть,
то  есть  воспылать  страстью, к снадобью, от которого ощущаешь  себя  тупым
голодным кобелем, которому цепь не дает  дотянуться до сучки?! Между прочим,
закрепление рефлекса предполагает удовлетворение  потребности. Может, мне им
тут короткое замыкание устроить, чтобы напомнить:  держать  в четырех стенах
сексуально озабоченных людей  по Женевской  конвенции черт-те какого-то года
не полагается?! Или  пора раскурочить стальной карниз, на  котором занавески
висят, и самому их вшивый замок отпереть? Приди Серега  минут на пять  позже
-- он свое  лиричное  "Пойдем, а?" договорить бы не успел. Потому что трудно
разговаривать,  заглотнув  собственный  кадык. Но судьба  его хранила,  и  я
ограничился лишь тем, что, пулей вылетев в коридор, кровожадно спросил:
     -- Куда, твою  мать, "пойдем"?  И  не  умничай, пальцем  покажи  -- так
быстрее будет!
     Ошалело отвесив  челюсть,  он  ткнул  пальцем  в сторону того номера  с
телекамерами, от которого я давеча гордо отказался.
     Дверь его была приоткрыта, и, влетев туда, я, не оборачиваясь на тут же
щелкнувший  за  спиной замок,  уставился на  связанную  красотку. Новенькая.
Третья. Старовата.  Лет  тридцать  пять  -- сорок. Титьки висят плоско, кожа
желтовата.  Перепугана.  Не  плачет  даже,  а  лишь  тоскливо  подвывает   с
противным,  но неизбывным бабским: "Ой, дура я, дура... Ой, сволочи  вы все,
сволочи!"  Мало того что  волосы сальные и нечесаные, так еще  и  запахи: до
двери потом шибает, будто не мылась от рождения. Я чуть не замахнулся, чтобы
врезать ей  за вопиющее пренебрежение гигиеной,  но тут до  меня  дошел юмор
ситуации.
     Она ж не виновата, что она -- не Ирина.
     И  надо  сказать, что подобная  острота  ощущений  была внове для меня.
Конечно,  мне  приходилось  и раньше чувствовать  запах  женщин,  но  прежде
внимание  на  этом  как-то  не  концентрировалось.  Даже  если что-то  и  не
нравилось, оно  скользило  мимо.  Вероятно,  снадобье на сей раз, без водки,
обострило мое обоняние.
     И  не только  его.  Бросалось в  глаза, насколько ей  больно от суровой
сцепки, теоретически возбуждающей зрителя,  а практически  вызывающей в  нем
омерзение, чуть-чуть разбавленное жалостью.
     Нечто  похожее  я  испытал  как-то летом  в  Грозном  --  еще  до  всех
дудаевских штучек  с рабовладельческим государством  Ичкерия. В общественном
туалете возле рынка. Зашел, потому  что приспичило. А там такая -- буквально
--  куча,  обставленная по периметру (местная специфика) бутылками с  водой,
такая вонь, что  у меня разом все потуги пропали.  С тех пор  уверен: игры в
независимость, как и то, что прикрывают словами  о борьбе за целостность, --
одна большая куча дерьма,  обставленная бутылками для подмывания тех, кто ее
наложил. И каковы же сволочи те, кто вынуждает людей подобное разгребать? Не
к столу будет сказано. Не прошу  у  пацифистов прощения за фекальные детали.
Какая  обстановка,  такие  и  подробности.  Пусть  скажут  спасибо,  что  не
описываю, каково  прятаться от пуль за  обделавшимся трупом того,  с  кем на
пару минуту назад мечтал попить пивка на Арбате.
     Наслаждаясь  такими  ассоциациями, я  достал ножик,  заначенный  еще во
время  торгов с  Михуилом. Увидев  в ее округлившихся  глазах  готовность  к
истошному воплю, предупредил:
     -- Сейчас шнур разрежу... -- Мог бы и развязать, но лень было возиться,
да и не нужен он мне в таком количестве.
     Пока  она,  услышав  мой  голос,  переваривала  смысл  сказанного,  мои
действия показали, что кричать уже незачем. Что не разрезал -- отмотал, и по
тому, как она кряхтела и ежилась, понял, что ей в этой позе недолго пришлось
корчиться.  Она  больше изображала муки,  чем их  испытывала. Любопытно... Я
снял с нее обрывки  веревки, подивился  тщательному  малиновому маникюру  и,
когда она опять уставилась на меня, теперь уже с недоумением, дал вводную:
     --  Брысь  в ванную.  Вымойся.  И  чтобы  без  халтуры,  а  то  задницу
ампутирую!
     --  Спасибо,  --  ошарашенно  отозвалась  она  и, держась  за стеночку,
заковыляла в санузел.
     Со  спины фигурка ее  смотрелась лучше. Упруго,  хоть и в синяках,  как
лошадь в яблоках. В походке, несмотря на  обстоятельства,  ощущалась грация,
бедра  качались  аппетитно, но я, давя в себе предвкушение, собирал веревки.
Один подходящий кусочек сунул в нагрудный карман  рубашки, остальные положил
в  тумбочку.  Аккуратист  я не только  по роли. Мне, как  и  многим дуракам,
нравится педантичность.
     Потом  разделся,  складывая брюки  и  прочее  на  столе,  не  стесняясь
демонстрировать  камерам,  что во  всеоружии  готов к совокуплению, и ставку
делая на то, что вряд ли  главарь  сам  сейчас  следит  за мной. Нет  у него
времени  на  непосредственное наблюдение  А  для  рядового  наблюдателя  что
завлекательного  в том,  как голый мужик под одеяло залезает? Наверное,  они
другого ожидали и  слегка разочарованы, гадают: извращенец  я в конце концов
или  нет? Вот пусть и маются.  Никакими  особыми  зрелищами я  их сегодня не
порадую. Обман чужих ожиданий -- тоже ведь обман.
     Лежал и сам себе удивлялся: впервые, готовясь к приходу бабы в койку, я
чувствовал что-то подобное. Кто бы раньше рассказал --  не поверил бы. Зная,
что мне предстоит, именно сексуальную  часть предстоящего я воспринимал  как
скучную необходимость. Лень мне  было ее иметь, вот что.  И это -- радовало.
Потому что позволяло надеяться, что приводящая меня в  смятение неожиданная,
непривычного  накала  тоска по зеленоглазой -- не от наркоты только, но и по
желанию собственной души.
     Слегка  колотил  озноб  от  злобы, которую возбуждала  гуляющая в крови
химия и  которую  приходилось  сдерживать. А то бы просто так, для разрядки,
располосовал подушки. Почему-то вспомнился инструктор, предупреждавший: если
делаешь  обыск, имитируя  воровство, непременно  учини  приметы  варварства.
Разбей  что-нибудь,  поломай,  изрежь.  Внешне  --  бессмысленно,  но  чтобы
бросалось в  глаза: вор боялся и  потому крушил  все вокруг, чтобы  разрядку
себе дать. Вор вынужден ненавидеть тех, кого обворовывает.
     Наконец вода в ванной смолкла.
     Я  подмигнул камере:  вам, мол,  ребятки, только смотреть,  а  я сейчас
всласть побалдею  на  шару.  О, чуть не забыл. Привстал  и  из  стоявшей  на
тумбочке  бутылки  наплескал   полстакана  водяры.   Экспериментировать  так
экспериментировать.
     -- И мне можно?  -- робко  попросила освежившаяся партнерша, подходя  к
кровати.
     --  А как же! -- оживленно  отозвался я, наливая ей побольше, чем себе.
Все в рамках:  самец, возжаждавший на сей раз взаимности,  поит  жертву  для
раскрепощения. -- Ты профессионалка?
     Она, опрокинув,  вернула мне стакан и, вытирая губы ладошкой, на всякий
случай удивилась:
     --  Я?  -- Стояла, влажная, чуток косолапя, не пытаясь скрывать плоские
груди и  треугольник под пупком. Но  и  не  слишком демонстрировала  ранимые
места,  боясь  спровоцировать  неприятности.  Как  все-таки  женщины  быстро
осваиваются, чутьем  находя самый оптимальный  для  момента  стиль.  Что  ж,
придется ее несколько припугнуть.
     -- Иди сюда. -- Я приглашающе откинул одеяло слева от себя.
     Она обошла  тахту  замедленно, и я с трудом проглотил желание рявкнуть,
чтобы не тянула время. Сейчас мне на руку любые затяжки, нагнетающие скуку у
возможного зрителя. Авось начнет отвлекаться.  Вряд ли тот экран, на котором
я, единственный перед ним.
     Улеглась  настороженно, но именно так,  как  мне  требовалось: теперь к
первой камере, у фальшивого окна, она была спиной, а от второй,  у двери, ее
лицо заслонял  я.  Бурление  под  одеялом  должно  было  показать,  что я  с
энтузиазмом лапаю ее, но на самом деле дергался только локоть, а  пальцы мои
мягко легли ей под  ухо  и притиснули горло. Стоило некоторого труда не дать
волю жадному позыву стиснуть его со всей силой.
     Я  зарылся лицом в ее мокрые волосы -- запашок стал гораздо  меньше, но
все равно ощущался, -- накрыл нас с головой одеялом и сухо спросил:
     -- Понимаешь, что сейчас тебя прикончить -- шесть секунд? Кивни.
     Она не только кивнула, но и умудрилась прохрипеть:
     -- Не надо... Я все... сделаю... Я ослабил хватку:
     -- Гладь  меня... Энергичнее!..  А теперь...  -- Да что она,  экономила
шампуни,  что ли, которых  в ванной  хоть залейся? От  корней  волос  тянуло
какой-то   тухлятиной,  хоть  посылай  ее  перемываться.  Чтобы  сдержаться,
напомнил  себе, что  это  не  она, это  мой  обострившийся  нюх  виноват. --
Излагай, что здесь за сумасшедший дом?
     -- Ну... Просто частный экспериментальный.
     -- Что-о? Тут и в самом деле дурдом?
     Так  вот оно  что. Серега  -- не тюремщик. Он  профессиональный санитар
психушки. Правильно говорят,  что форма содержательна. Хоть и схожая работа,
а все ж таки если в белых халатах, то специфика иная.
     -- А на кой он? -- спросил я. -- Зачем такой нужен?
     -- Ну лечат здесь. Психов. Опыты ставят.
     -- А бабы? Ты здесь что делаешь?
     -- Ну мы тоже -- для опытов.
     -- Так вы добровольцы, что ли?
     -- Ну не совсем.
     Интересно,  но  в  такой манере она мне будет год сказки  рассказывать.
Маленько придушил и рявкнул шепотом:
     -- Быстро и  четко!  Кто  ты,  как  тут оказалась, что знаешь  об  этой
берлоге и что здесь видела... Тихо, по порядку и не забывай шевелиться!
     Профессионалки хороши тем, что на своей шкуре выучили: бывают ситуации,
когда  нельзя выкобениваться.  Опять-таки  опыт:  их  не  раз допрашивали  и
хозяева-сутенеры,  и в милиции, так что -- привычка. Да  и  навыки, конечно.
Они  в автоматическом  режиме, не затрудняя голову,  делают все, что клиенту
требуется.
     Однако у  этой  ничего похожего  не замечалось. Неуклюжие  руки  ее  не
столько гладили, сколько опасливо шарили  по  мне. Наверное, так  ведут себя
жены с пьяными  мужьями, когда  боятся не уступить, хоть и противно. И вроде
она искренне удивилась моим вопросам:
     -- Как  это "кто я"? -- У нее даже  некоторый  интерес  ко мне выступил
поверх страха и неприязни. -- Мэнээс, конечно.
     -- Что это такое?
     -- Младший научный сотрудник, конечно.
     Издевается она, что ли, над нашпигованным химией страдальцем?
     И  я опять придушил ее,  заставив  поизвиваться не  столько от нехватки
воздуха, сколько от испуга:
     -- Как зовут?
     -- Марина.
     -- Чья ты? Откуда?
     -- Я не знаю, чего вы... -- она захныкала, -- хотите. Как это -- "чья"?
     -- Слушай,  --  я осип  от злости, чувствуя выходящую  из-под  контроля
судорогу под животом и  невольное удовольствие от  ее панических конвульсий,
-- отвечай по-хорошему,  но очень тихо:  как ты  сюда  попала?  Кто тебя мне
подсунул?
     --  От-пус...ти-те.  -- Она,  пунцовея, втягивала голову  в плечи, и ее
неподдельный ужас, резко отличающийся от притворства повидавших всякое шлюх,
не только убедил  меня  в  искренности ее недоумения, но и странным  образом
успокоил мой  зуд.  Это обрадовало. Вероятно, я боялся насильника в себе  не
меньше, чем она -- моей жестокости.
     -- Говори.
     -- Но я не знаю,  что вас интересует. Я тут работаю. -- И она плаксиво,
но  шустро,  как заученное, протараторила: -- Провожу  лабораторные опыты по
изучению  воздействия  психотропных  и других  препаратов  на пробуждение  и
закрепление патриотизма в лицах с неустойчивой политической  ориентацией и с
травмированной   ПТС   психикой.  С   учетом  полученных  результатов  вношу
рекомендации  по  синтезации  дополнительных  ферментов  с  целью  получения
устойчивой реакции на раздражители...
     На половине ее тирады  я потерял нить, и ее слова скользнули,  как мыло
под ванну. Тут уж  я ее придушил всерьез. Нашла  когда и с кем шутки шутить.
Но все ж таки  было в этой стерве некое обаяние. Как  в человеке, который не
теряется в нештатной ситуации.
     --  Для чего  я тут?  Отвечай,  сука,  по  существу, или я  тебе  такой
лабораторный опыт устрою!
     Ей   потребовалось  несколько  секунд,  чтобы  отдышаться.   Потом  она
урезонивающе, так, как говорят с опасными сумасшедшими, объяснила:
     -- Вы -- травмированная ПТС личность, которой для стабилизации  психики
нужна стабилизация нравственно-политических критериев.
     Та-ак.   Наших  ученых   хоть   убивай,   хоть  режь,  хоть  души,   но
по-человечески просто они и слова не скажут.
     -- Что такое ПТС? -- Я решил разбираться по фрагментам.
     -- Посттравматический синдром. Наблюдается  у тех, кто пережил  сильную
физическую  или психическую  травму.  Пожар,  автокатастрофу,  чернобыльскую
аварию,   войны  в  Афганистане   или   Чечне.   ПТС  иногда   называют   по
географическому  названию места, в  котором он получен. Вьетнамский синдром.
Афганский   синдром.   Он    характеризуется    нестабильностью   состояния,
бессонницей, кошмарами, приступами истерии...
     -- А кто здесь Полянкин? -- перебил я лекцию.
     -- Михаил Федорович? Мой научный руководитель.
     -- Так это он тебя заставляет под этих, под травмированных, ложиться?
     -- Ну-у... Видите ли...
     Она явно  придумывала, как бы соврать. И я от навалившихся непоняток  и
ее упрямства разозлился всерьез:
     -- А ведь если я тебя убью, мне, как психу, хуже уже не будет!
     -- Вы не понимаете. Если вы меня убьете, вам начнут колоть...
     Вот когда я ее действительно придушил! И прошипел:
     -- Вот убью и узнаю. А ты, если хочешь жить, кончай вилять!
     Она заплакала. Искренне, но как-то  не без удовольствия.  Неужели я  на
мазохистку нарвался?
     -- Кто тут главный? Ну?!
     -- Подполковник Катков.
     -- А это кто?
     -- Военпред. У нас же  госзаказ, а  он осуществляет общее руководство и
контроль за результатами.
     -- И что... Вы, научные сотрудники, обязаны с психами ложиться?
     Я почему-то испугался, что и зеленоглазая  Ирина -- какая-нибудь такая,
научная.
     -- Понимаете... -- Она поняла,  что  соврать ей не удастся, и выложила:
-- Вообще-то  для  этого  есть фонды...  на  лаборанток. Ну  берут девушек с
Тверской или  от сутенеров. Но если сама,  то тогда эти деньги... Зарплаты у
нас маленькие, а вы были так осторожны в прошлом эксперименте...
     -- Стоп!
     Услышанное  так  меня озадачило, что  я просто не  мог  сообразить, что
теперь  предпринять-то?  Удивляясь  между делом  своему  хладнокровию,  стал
дергаться, изображая  оргазм.  Мне определенно требовалась  передышка, чтобы
переварить информацию. Отрычав,  я  высунулся  из-под  одеяла, откинулся  на
спину и якобы обмяк с облегчением.  Женщина -- как ее? Марина -- повернулась
ко мне дрожащей от плача спиной  и свернулась калачиком. Машинально стараясь
ее хоть как-то утешить, я положил ей руку на плечо, слегка сжал.
     Не знал уже, что и думать о Михуиле Полянкине.
     А соображать приходилось быстро. Стоит наблюдателю догадаться, что я не
насилую, а информацию собираю, они -- если во всем рассказанном Мариной есть
хоть  часть правды -- живо к иным  методам перейдут. Но, согласитесь, трудно
привести  мысли в порядок, даже если речь идет о спасении своей шкуры, когда
то,  что между ног, требует своего  до стона, в  крови беснуется наркотик, а
все,  что  вокруг,  открывается с такой неожиданной стороны -- как обухом по
затылку.
     Выходит,  у  Михуила  тут   научная  лаборатория?  Психушка,  госзаказ,
военпред, фонды? И я у них как подопытный?
     Охренеть можно.
     Впрочем,  чего  тут  хренеть. Над всей  страной  опыты ставят,  как над
кроликами, и ничего. Кролики голосуют, как надо.
     Суки.
     И те суки, и эти.
     Из  всех банд казенные самые страшные. Эти уж если  следы зачищают, так
зачищают. Не думаю я, что девочки с Тверской, попавшие сюда, потом назад, на
Тверскую возвращаются. Может,  и  зеленоглазую  Ирину они  тоже у  какого-то
сутенера умыкнули  и теперь  используют как "лаборантку"? Почему-то мне  это
нравилось меньше, чем роль шлюхи-актрисы, которую ей отводил прежде. Но нет,
о ней сейчас лучше не надо.
     Так,  значит,  госбанда.  Этого мне  только не  хватало.  Если  Марина,
конечно, не врет.  Вроде бы уже  навидался и наслушался  всякого, но в такое
верилось с трудом. Конечно, люди способны и на более жестокие штуки, но... И
тут  я понял, почему меня сомнения обуревали: с Михуилом это скотство  никак
не  совмещалось.  Трезвый у  него все-таки ум  для  подобного. Тут требуется
оголтелость,  которой в  Полянкине не  чувствовалось.  Хотя кто  этих ученых
знает?  Они  ради  опытов  и атомные бомбы на  Урале  среди  живых  деревень
взрывали.  Естествоиспытатели  х...вы.  Зато, если  к тому, с  кем он давеча
советовался  у  микрофона,  примерить,   все   очень   совмещается.  Вполне.
Подполковник Катков, значит. Запомним.
     Значит,  гослаборатория.  Это  не  меньше  шести-восьми  стволов.  Плюс
научный персонал. Да, похоже, тут, в подземелье, народу  --  как тараканов в
бараке.  Я давно  подозревал,  что  влез не в свои сани, но что настолько --
даже  думать  не  мог.  Тут мне ни  опыта,  ни квалификации не  хватало.  Не
получалось даже сообразить:  выгодно мне или нет то, что сейчас узнал, и как
я это могу использовать. Проклятая  химия. Просто не могу отвести свои мысли
от лежащего рядом голого, доступного тела.
     Могу сколько  угодно обзывать себя тупым похотливым животным. Но вместо
того чтобы  анализировать  услышанное или хотя  прикинуть, удастся  ли  уйти
отсюда живым,  лишь ждал,  когда она  хоть малость  подуспокоится.  Чтобы...
чтобы  продолжить эксперимент! Вот  что  значит недобрать  наркотика.  Знал,
насколько это омерзительно, у самого не было желания трахаться под приглядом
да в смятении мыслей, но настолько хотелось разрядиться, кончить, что всякие
напоминания о  достоинстве соскальзывали  как с  гуся  вода.  Слишком  туго,
холодно  и  пусто  мне  было  сейчас вне  бабы.  Оправдывая  себя  тем,  что
необходимо продолжать  игру перед телекамерами, иначе будет хуже  не  только
мне, но и ей, я прижался к ее спине. Сказал громко и развязно:
     --  Как,  крошка, отдышалась?! --  И  гораздо тише, якобы  под влиянием
химии  тиская ее груди,  а на  самом деле  занимаясь  этим  с удовольствием,
шепнул на ухо: -- Кончай реветь! Давай-ка на спину и рассказывай,  какая тут
система охраны.
     Если  кто  думает,  что  это метко  --  вести допрос, заучивая наизусть
ответы,  и  одновременно  дергать  задом   на  уже  ставшей  очаровательной,
доверчиво  обнимающей  тебя  женщине,   --  пусть  сам  попробует.  Выяснит,
например, сладострастно кряхтя, кулинарные рецепты у своей законной.
     Стараясь дышать ровно, чтобы не раззадориться окончательно, я  мысленно
повторил ее сбивчивые объяснения. За каким-то чертом, она все равно врала. Я
это понимал так ясно, точно кроме нюха у меня еще какое-то чутье  появилось.
Но ведь и вранье -- информация, если грамотно ставить вопросы:
     -- Как вооружена охрана?
     -- Ну дубинки, -- сказала она правду.
     -- Пистолеты есть?
     -- Нет, -- соврала зачем-то. Присягу они тут, что ли, дают?
     -- Как сюда попадают?
     -- Нас  в  автобусе  возят. Зашторенном.  -- А вот это непонятно у  нее
получилось: и правда вроде, и в то же время вранье.
     -- Номера какие на автобусе?
     --  Не  знаю... Не останавливайся!  Не  останавливайся, я тебе  все-все
расскажу! -- заверещала она, впиваясь в мои бедра.
     Вот  же  гадство:  тут  такие  дела,  такая информация,  а  ей  кончать
приспичило. Но рефлекторно  послушался, начал тешить ее,  ворочая бедрами из
стороны в  сторону, и она заверещала  без притворства,  со всхлипами.  Потом
обмякла и -- привычная история -- по-домашнему, как своего, сонно попросила:
     -- Не  надо больше, пожалуйста! --  вывернулась  из-под меня,  легла на
бочок, подтянув  ноги к  груди, и  затихла. Мэнээс  и  есть  мэнээс:  я свое
урвала, а ты хоть узлом завяжи.
     Но в данный  момент  оно  и  к  лучшему. Из  меня  от  услышанного  все
сексуальные намерения как вымело. Голова  наконец  разошлась с  физиологией.
Физиология торчала  сама  по  себе,  мысли роились  сами по  себе.  Легонько
шлепнув Марину по на удивление молодой заднице и как бы горделиво неся  свой
еще  вздыбленный  инструмент, я пошел в  сортир --  отлить, мол. Пока лил --
спускал  --  полоскал,  лихорадочно   наводил  порядок  в  голове,  где  все
нагромоздилось, как в кошмаре.
     Называется: убежал от опасности с кейсом.
     Нет, если наградит Он талантом впутываться во все тяжкие, то это на всю
жизнь.
     Однако Михуил и, видимо, его шеф-военпред всерьез нацелились  на деньги
грузинских заговорщиков. А где деньги (а тут ведь не просто  деньги, а очень
большие), там сумма обстоятельств не для слабонервных. Значит, должны быть у
них  для меня спецсюрпризы.  Химия химией, а  военные больше верят в силовое
воздействие. Вряд ли  они  ограничатся деликатностями. Так что  главное  для
меня? Главный вопрос:  где Ирина и кто она? Нет! Что я  несу? Главное: будут
ли они или грузины  тянуть в эту кашу ребят? Случайно вышли на "MX плюс" или
с конкретным прицелом?
     Эх, сейчас  бы сесть  за стол и  на  листочке бумажки все  упорядочить,
разложить. Но  не дадут мне  на это  времени,  голого возьмут,  прямо  после
акта... Голые да расслабленные  сексом,  резко брошенные  на допрос, колются
быстрее.
     И точно в воду смотрел.
     Дверь нараспашку: двое бугаев в  камуфляже,  сапожищами меня  по ногам,
руки  завернули, потащили почти что на весу, я только попискивать и успевал.
Грамотно  ломают.  Есть  у американцев  такое  выражение "Селф-мэйд-мэн"  --
человек,  сделавший  сам  себя. Полное дерьмо.  Не  может человек  сам  себя
сделать. Хоть при папе-маме, хоть  при  пробирке, а  все равно чья-то помощь
требуется.  Другое дело, что одним эта помощь  впрок,  а другим  мимо  ушей.
После того  как я  в руках у  чеченов  побывал,  мне  на тренинг по  пыткам,
который Док усиленно рекомендовал,  соглашаться очень не хотелось. Но все же
дал себя уговорить, так что теперь вопил, брыкаясь, как учили:
     -- Стойте, сволочи!.. Отпустите,  суки! Я  вам глотки перережу!..  -- В
общем, изображал панику и ошеломление, старательно присматриваясь, куда меня
волокут.
     Волокли  меня  по коридору  мимо  номера,  одарившего спокойной  ночью,
куда-то  в  новый для меня отросток бункера. Через три распахнутые  стальные
двери, все  молчком,  только  пиная и руки на излом выворачивая.  Втащили  в
просторную  камеру,  бросили  под слепящей  лампой  на  деревянное  холодное
кресло,  кисти  и  предплечья  притиснули  зажимами,  ноги  тоже притянули к
ножкам. И -- ничего.
     Только слепящий свет, холод пронизывающий и гулкая тишина.
     Это мы тоже проходили.
     Поэтому я пытался озираться, сыпал угрозами  и  проклятиями.  А как еще
вести  себя  напуганному психу?  Я  именно  псих.  Маленький,  плюгавенький,
напуганный и очень, очень слабый.
     Вдруг  из  тьмы  выскочила холеная рука с  малиновыми ногтями и меня за
яйца  -- цоп!  И  под выверт,  от которого  я криком  зашелся, в ухо  визжит
незнакомый мужской голос:
     -- Как тебя зовут, покойник?!
     -- А-а-атпусти!
     -- Как зовут?! Щас кастрирую!
     --  Му-ухин!.. Олег!  А-а-атпусти!  --  корчился  и вопил  я без всякой
системы Станиславского. Вот Гамлета бы так, за  гениталии, и спросить: "Быть
или -- не быть, сучонок?!" -- все бы выложил и не маял публику три часа.
     -- Врешь, сволочь! Кто заказал перевозку?
     -- "Изумруд"!
     -- Кто там главный?
     -- Не знаю!
     -- Врешь, сволочь! Где взрывник, который ожерелье заряжал?! Кто он? Где
прячется?!
     Стоило ногтям сжаться еще  на миллиметр, и все мои сексуальные проблемы
окончились  бы разом.  Ну  и  черт  с  ними,  лишь  бы  эта  рвущая  боль  и
одновременно эти тиски отпустили.
     -- Не  знаю!  Меня  втемную  зарядили! А-а-атпусти!  --  И тиски,  даря
блаженство, разжимались.
     Как мало нужно для счастья. Но как оно  коротко! Я  и двух раз не успел
вдохнуть  полной грудью, как баба опять сжала свою  лапу и все мое, бывшее в
ней.
     -- У-у-у-у! -- взвыл я.
     А мужик опять завопил:
     -- Как ты сбежал от них?! Откуда?!
     -- У-у-у-у! -- Вот сейчас я понимал Пастуха вполне:  этих  тварюг  надо
давить  еще  до  того,  как  они  получат малейший  шанс появиться на  свет!
Клянусь, что буду  пристреливать любого,  а главное --  любую, которая... --
У-у-у-у-у!
     -- Откуда удрал, мразь?
     -- Из Шереметьева...
     И так далее. И тому подобное.
     Выложил я им все, о  чем знал наверняка,  что  это беды не  прибавит, а
потом мой мочевой пузырь, словно гася бушевавшую в паху боль, разрядился сам
собой.  Баба отдернула  обмоченную руку. И, даже  не  врезав  мне  по  роже,
помчалась  мыться-вытираться,  а  я,  молча  благословляя  ее  брезгливость,
облегченно расслабился,  выливая под себя  остатки. За кругом  света высокий
мужской голос резюмировал:
     -- Пусто. Этот ничего не знает толком -- шестерка.
     Я возликовал -- маленькая, голая, мочащаяся под себя Муха.
     Но высокий голос и не подумал заткнуться на этом:
     -- Выбейте из него, как они держат связь с этим своим Пастухом.
     --  А на  кой  он нам?  --  высунулся  на свет сутулый от  мышц  мужик,
которого высокоголосый Катков назвал Барсиком.
     --  Пригодится. Знание --  сила, слыхал? И еще  узнай:  говорил  ли  он
Пастуху что-нибудь о Полянкине. В общем, все об их шайке-лейке.
     От услышанного я бы еще больше сник, но дальше уже просто некуда было.
     Потом меня  били дубинками  и спрашивали,  потом опять били,  порой  не
обращая внимания на ответы. Обсуждали услышанное и опять били. Сколько  мог,
терпел, чтобы хоть что-то понять из вопросов. Но если они планировали, что я
буду терпеть долго, -- крупно  ошиблись.  Когда кто-то во тьме очередной раз
замахнулся, я, решив, что с меня хватит,  тут же впал в  отключку. И сколько
бы они меня потом ни  приводили в сознание, сколько бы ни замахивались, бить
им  приходилось  в основном уже бесчувственное тело.  Психотренинг стоил мне
недешево, но, приходя периодически в себя, я превозносил его за сомнительную
пользу, а Дока за мудрый совет.
     Бильщики матерились, но в конечном счете бросили это дело. Списали свою
неудачу и мою слабость на мой стресс и свой наркотик. Тем более что я  и так
много выложил: телефоны  Пастуха, кодовые фразы и  расписание связи. Я  даже
честно  предупредил их, что ближайшую неделю  Пастуха  в Москве  не будет. У
него,  дескать, рабсила  на  лесопилке  саботажничает,  добиваясь  повышения
зарплаты.
     Им эта информация,  несмотря  на абсолютную  точность, почему-то так не
понравилась, что кто-то  из  тьмы совершенно неожиданно наградил меня плюхой
по загривку. Боль была такой, что я вырубился вполне традиционным самотеком,
без всякого психотренинга.

        x x x

     Очнулся в своей самой первой камере. От боли, в которой барахталось мое
измочаленное тело.  Еще  не вполне очухавшись,  чтобы не  застонать  во  все
горло, поскреб ногтями жалкий замызганный  матрас. Похоже, у меня  входило в
привычку просыпаться  на  нем голышом  с  торчащим  аксессуаром. Тело болело
нестерпимо. Минимум  пара  ребер  сломана.  Почкам и печени тоже  досталось.
Затылком чуя над собой взгляд телекамеры, я без всяких усилий делал вид, что
совсем  измочален и  нахожусь в  полной  отключке. Шевелил только глазами  и
кончиками пальцев. Одежда моя валялась рядом, на  полу.  Те,  кто меня  сюда
притащил,  прекрасно понимали,  что  после  той мясорубки, через которую они
меня пропустили,  я буду  способен хотя бы на минимальное  сопротивление  не
раньше  чем через три недели в госпитале с уходом по максимальной программе.
И это их совершенно верное  мнение было сейчас моей единственной надеждой. И
никакого оружия. Кроме себя самого.
     Я  пытался собрать оставшиеся в  себе силы, словно  стягивал царапающую
внутренности пружину. Старался понять:  на  кой они  меня оставили  в живых?
Дожил, называется:  настораживает,  что не убили, хотя  могли.  Все запутали
откровения этой тетки, Марины. Сначала была чахлая надежда, что половину она
наврала. Но когда мне  тут  же устроили кровавую баню и взяли  меня за яйца,
чтобы выяснить все о  грузинах, о Пастухе  и  об остальных,  многое сошлось.
Вопросы уже и сами по себе -- информация. Что я из них понял? Понял, что эти
вояки  из  какой-то госспецконторы решили  срубить  денежку  по-легкому,  но
страшно боялись, что раззявили пасть на то, что не смогут проглотить.
     Особенно меня удивили вопросы о Голубкове и УПСМ.
     Не  исключено,  что я  сам  им  о них  и  выложил.  После  психотропных
препаратов откровенничавший не помнит  того, что говорил. Нет, правда, после
той химии  я и в самом деле  был как дурной. Но часть вопросов показала, что
они  знают больше, чем я сам. Значит,  у них есть  и другие источники. А это
уже непонятно. УПСМ-то им на кой? Пастух на  мое письмо не прореагировал.  И
не  важно, связано ли это с Голубковым, или  попросту письмо не  дошло. Надо
выпутываться самому.
     Попробовав  на  мне  все: и  ласку,  и  деньги,  и  баб,  и  привязку к
преступлению,  и допрос  с  пристрастием, они  теперь сами выйдут на грузин,
одновременно выбивая  из  меня  все,  что мне может  быть известно.  А когда
выбьют все, что смогут, они от меня избавятся. Это без вопросов. Очень легко
представить,  что  они  со  мной  сделают.  И,  боюсь,  убедить их  в  своей
абсолютной безвредности  мне уже не удастся. Но  ни на  что не годен я стану
гораздо раньше.
     Поэтому я  и  лежал,  упорно не подавая признаков  жизни,  хотя мочевой
пузырь уже переполнился, и мне пришлось лить под себя, на матрас.
     То, что жесткие допросы всегда, пусть и поздновато, но кончаются, -- не
единственная их прелесть.  После них появляется некоторая раскрепощенность в
методах  --  любые, даже самые  жесткие  из  них,  автоматически  становятся
ответными  и  в  силу этого  справедливыми. Можете  считать  такое  суждение
суеверным заблуждением,  но для меня это важно. Почему? Да потому  что лично
мне Он превентивной  жестокости  не  прощает. Зато в ответной  совершенно не
ограничивает.
     Я лежал, как лежат в беспамятстве, ничком и почти не дыша. Тело выло от
боли все сильнее и  сильнее,  но сдерживаться пока  было просто,  достаточно
было напоминать себе: если я не смогу вырваться сейчас,  то после еще одного
такого допроса я уже не вырвусь никогда.
     Наконец  телекамера  над  моей  голой спиной все-таки  ожила,  зажужжав
трансфокатором.
     Наверное, сейчас мое хилое избитое  тело занимает  весь  экран. Мне  бы
очень помогло, если бы наблюдатель  не изменил фокусировку до появления... А
вот и желанный шлепок  засова,  дуновение сквознячка.  Пришли  двое: один  в
бутсах, другой как-то  странно  шаркает. Когда  топавший бутсами положил мне
руку на плечо,  у смотрящего на экран телевизора  сложилось впечатление, что
он одним мановением смахнул меня на пол.
     И,  в общем, так оно и было: он дернул, я поддался, соскальзывая на пол
в  мертвую для камеры  зону. Он  наклонился, но моя  рука  метнулась, втыкая
указательный палец в его левый глаз.
     Благодаря  высокой  скорости  и  отработанному  направлению удара палец
пробил глазное яблоко, тонкую кость за ним и погрузился в мозг. Инстинктивно
отшатнувшись,  он выпрямился  уже  мертвым.  И  еще падал,  когда моя  пятка
взлетала в переносицу второму... А вторым  был  Серега. Черт бы побрал этого
увальня-алкаша, однако,  увидев знакомого, я рефлекторно дернулся, направляя
ногу повыше, в лоб.  Он отлетел и приложился затылком о стену, сполз по ней,
изумленно глядя на меня. По-моему, он даже испугаться не успел.
     Вообще-то по справедливости его надо было убить.
     Если уж ты вошел  в компанию,  которая  пытает, калеча, людей,  то будь
готов к любой жестокости в отношении себя самого. Даже если ты  просто стоял
рядом.  Или не  стоял. Тебе заплатили  за мою  кровь?  Это  твой должок мне.
Отдашь  своей. Не потому,  что мщу за прошлое. Потому  что  оберегаю себя на
будущее. Во всяком случае, я так  считаю и  до сих пор -- жив. Если для  вас
это не аргумент -- попутного ветра.
     Но убивать Серегу  я  не  стал. Из деловых соображений.  Не  одним днем
живу. Я знаю алкаша-санитара, знаю, как найти. Он знает меня. Считай, он уже
почти что мой агент. Вот если не оправдает -- тогда и убью.
     -- Если  хочешь жить, постарайся  на часик потерять сознание перед этой
камерой! -- шепнул я ему, быстренько натягивая штаны.
     На  Сереге  были  разношенные  китайские  тапки,  так что  пришлось мне
снимать бутсы  с покойника. Не  понимаю,  на кой им камуфляж в подвале, если
только не ради формы? Но что это за форма, если не  предусматривает никакого
путного оружия, кроме дубинки с электрошоком?  Только и разжился, что ремнем
с хорошей солдатской пряжкой. Еще из советских  запасов Полянкина пряжка, со
звездой. Из-за обуви я провошкался, но недолго и, когда добежал до  главного
коридора, услышал  впереди  топот.  Пришлось  подождать  в мертвой зоне  под
телекамерой, пока навстречу выскочат двое топотавших. Один,  оказавшийся тем
самым  могучим  Барсиком, держал в  руках "Макаров", у другого, незнакомого,
было помповое ружье.
     У них была  слишком  большая  скорость, чтобы мгновенно  затормозить, и
слишком мало  страха  перед разукрашенным  синяками малявкой,  размахивающим
пряжкой  намотанного  на  руку  ремня.  Поэтому  один приостановился,  чтобы
прицелиться, а другой, предоставив  работу первому, начал плавно  переходить
на шаг, задирая "помпу" на плечо. Я чуть пригнулся, ускоряя бег, нацеливаясь
Барсику, который  ловил меня  стволом  пистолета, в  грудь,  и он решил, что
снимет меня в  темечко.  Однако, поскольку  я уже стелился над полом в позе,
чем-то напоминающей шпагат, пуля прошла выше, а вот бутс мой не промахнулся.
Удар жесткой подошвы сломал Барсику  колено  и опрокинул его на пол. Второй,
не уразумев происходящего, еще  тупо таращился, когда  ребро пряжки  врезало
ему по левому глазу.
     Быстротечен  рукопашный  бой. И кровав. Барсику повезло,  что  не успел
опомниться  и  не попытался воспользоваться  пистолетом вторично. Я тихонько
поднял выпавший из его руки ПМ и дал добрый совет:
     -- Смотри, не обижай  больше маленьких! -- ив  качестве ответной услуги
попросил показать,  где  гараж.  Он  все еще  ошарашенно  глядел на  воющего
приятеля,  ухватившегося за пустую,  залитую кровью  глазницу.  Похоже,  сам
Барсик был в шоке и боли  пока не чувствовал. Он только кивнул в ту сторону,
откуда они бежали.
     Решив, что  одноглазому не  скоро  захочется  пострелять, я забрал  его
"помпу"  и  помчался в указанном направлении. Не  назад же в камеру мне было
возвращаться?  Телекамера,  ничего  не  видевшая  под  собой,  но  прекрасно
расслышавшая  вопрос,  любознательно   повернулась  мне  вслед.  Через  пару
поворотов я  увидел еще одну, и коль эта была по ходу,  а я еще не опробовал
"помпу",  то и выстрелил  в камеру  на  бегу.  Не  повезло  машинке:  калибр
двадцать  три  миллиметра  с  картечью   не  щадит  оптику.  Что   оказалось
злободневно и в связи с тем,  что  аккурат за  этой камерой  была  развилка.
Вообще-то отступать  тем путем,  которым  пришел,  не по  правилам:  слишком
вероятна засада.  Но  у меня  выбора не  было: уж  лучше маршрут опасный, но
знакомый. Перейдя на скользящий шаг, я  свернул на лестницу, ведущую наверх,
к гостиной Михуила.
     Навстречу  мне грохотал по ступенькам очередной  бугай.  Этого тоже  не
научили уступать дорогу маленьким. Но, встретившись промежностью с прикладом
"помпы", он понятливо притормозил и даже посторонился, давая мне пройти. Уже
не  надеясь  на  его  воспитанность,  предполагая,  что  он  может  захотеть
выступить в роли непрошеного  провожатого,  я  познакомил с прикладом и  его
череп. Не собирался жалеть, но, надеюсь, получилось не смертельно. И уверен,
что не столь болезненно, как досталось мне.
     А  вот  тому,  кто  сунулся  во  второй от лестницы  дверной  проем, не
повезло. Эти двери от бомбоубежищ имеют характерную особенность: чтобы в нее
пройти, надо либо нагнуться,  либо присесть. Из-за высокого порога,  который
хочется  видеть, чтобы не  споткнуться,  многие привыкли  нагибаться.  В нас
Пастух, тренируя штурмовать бункеры, упорно искоренял такой рефлекс. У этого
встречного командиры были  похуже, поэтому когда он,  находясь враскоряку --
одна  нога еще там, а другая уже здесь, --  поднял наконец  глаза, то совсем
неожиданно для себя узрел мой просветленный лик.  Чего-то испугавшись, мужик
дернулся вверх, и безобидный в общем-то удар приклада, нацеленный ему в лоб,
угодил в нос, нечаянно породив как  раз тот случай, когда собственная тонкая
косточка занозой проникает в мозг человека и погружает его в вечное небытие.
     Соболезновать было некогда, а вот  прихватить вывалившуюся  из его  рук
еще одну "помпу" я  не преминул.  Как  и горсть кумулятивных патронов из его
наколенного  кармана. Выстрелов  не было, я топал знакомо, бутсами, так  что
диспетчерша,  сидевшая перед  телеэкранами  в комнатке за гостиной, даже  не
повернула голову, увенчанную телефонными  наушниками  с  толстыми  пишурами.
Может,  она  вообще  ничего в них не  слышала. Экраны перед  ней  мельтешили
полосками. А диспетчерша -- та самая Марина -- орала в маленький микрофон:
     -- Он в гараж бежит, не открывайте этих чертовых ворот!..
     Кто-то ей, видно, возражал, потому что она снова заблажила:
     -- ...На хрен черножопых! Подождут, потом откроем... Болван! У него уже
два ствола!  Не  хватало только,  чтобы он нам еще и  клиентов порешил. Мать
твою перемать! Еще побазлаешь -- и яйца вырву!..
     Не  стоило  ей  упоминать  при  мне  о своей  страсти  к  неделикатному
обращению с мужскими половыми  органами.  Я  и подумать ничего не успел, как
угостил ее прикладом в  висок. Очень резко и очень болезненно. Ее швырнуло в
сторону,  только взвился выдравшийся откуда-то телефонный шнур. Он  оказался
очень кстати: веревочка-то моя осталась в камере, вместе с рубахой. Шнуром я
сначала связал ее руки за спиной, а потом, обернув Марину дугой вокруг ножки
стола-верстака, стянул ее руки с щиколотками.
     Пишуры   --   это   такие   каучуковые  диски,   которые   надевают  на
телефоны-наушники,  чтобы не царапать  уши  и  улучшить слышимость.  Из  них
отличный кляп получается -- рекомендую.
     Кстати, стволы мои она посчитала неправильно:
     все  двери-люки  до этого мне приходилось запирать за собой, а  рукояти
двух из них я счел нужным застопорить  тем, что  оказалось  под  рукой: одну
"Макаровым", другую карабином. Так что в наличии у меня осталась только одна
"помпа"... Впрочем, нет. Все-таки  женщина  и тут оказалась права: еще одним
стволом  я  разжился,  вытащив  его  из  ее  кобуры  -- что-то  заграничное,
неизвестной мне марки. Уловил только, что без предохранителя.
     Повинуясь импульсу, я расстегнул ее камуфляжные брюки и спустил их ниже
колен. Мельком отметил, что она обходится без  трусиков. Открылись  знакомые
ляжки  -- молодые,  упругие, -- а на  левой, чуяло мое сердце,  -- кобура на
тугих  матерчатых  подвязках.  И опять какой-то  неведомый загранпистолет --
мордастенький, плоский, теплый. Я как раз засовывал  его в бутс под штанину,
когда  услышал,  как стукнула о стол  распахнувшаяся в углу дверь  и до боли
знакомый голос вопросил:
     -- Что тут  у вас, черт побери, за  шум? --  Ого, оказывается, Полянкин
тут и серчать имеет право?!
     Сам Полянкин сначала узрел смотрящий  ему  в лоб ствол карабина,  а  уж
потом мое многострадальное личико. Почему-то, увидав меня, он не обрадовался
облегченно и  не возмутился  долгой разлукой, а, напротив,  напугался, точно
перед ним был покойник. Зато я радовался за двоих.
     -- А я  как  раз к вам, Михал Федорыч! Что-то  тут у вас непорядок.  Вы
что, не сказали этим, что мы с вами -- партнеры? Обижают гостя!
     -- Что?.. Ты?! Откуда, то есть... Что ты тут творишь?
     -- Так грубят  же,  Михал Федорыч!  Эта  вот, -- я  отложил  "помпу"  в
сторону и мимоходно с удовольствием  пнул уже приходящую в  чувство Марину в
тугой зад,  --  не поверите,  пытки затеяла устраивать! Уж я ее так ублажал,
так старался, а она -- за яйца хватать. Чес-слово!
     Он  глянул  на пол,  на свирепо извивающуюся бесштанную бабу, и замер с
отвалившейся челюстью. Прямо как монах при виде голозадого Диавола.
     -- Это же сама  Девка! -- пискнул он и тут  же присел,  потому  что мне
пришлось выстрелить поверх его плеча.
     К  нам на шум беседы заглянул еще один закамуфлированный. Стрелял  я из
большого  пистолета Девки, с оружием, естественно, был знаком недостаточно и
вместо правого плеча угодил камуфлированному в правый глаз. Не везет сегодня
здешним  ребятам  со зрением. Что ж, лучше пусть  я на  свечки разорюсь, чем
они.  Полянкин   обернулся   и  остолбенел,  увидя   сползающий  по   косяку
обезображенный труп, а  на косяке -- какой-то  прилипший страшный шмат. Мозг
стекал  следом  за  хозяином.  Он  ведь,  по  сути, кашеобразный, мозг-то...
Валерьянки  под  рукой  не  было.  Пришлось быстренько сунуть в рот  Михуилу
воняющий гарью ствол пистолета и грозно рявкнуть:
     -- Сколько их еще в той части, ну?!
     -- Т-ты не понимаешь... Они тебя на куски! Это же Девка!
     --  Слушай,  Михал  ибн  Полянкин!  Не они меня, а я тебя! Причем прямо
сейчас!  По  стенке  размажу! Если не возьмешь себя в руки!  Кончай мямлить,
мразь, говори: сколько там, впереди, еще охранников! Ну?!
     Наверное,  я   ему  поцарапал  десну,  потому  что  на  губах  у   него
запузырилась окровавленная слюна, когда он прошамкал сквозь ствол:
     -- Нет больше никого... Только  Паша... был... Зачем ты его? Они же  не
шутят! Это страшные  люди, Олежек... Ты нас обоих погубишь!  --  Похоже,  он
собирался заплакать.
     Понимаю: с непривычки тяжело. Только что он говорил с человеком, с этим
вот Пашей. Вдруг какой-то миг -- и он уже лежит неживой, и голова в кровавой
луже. Вот  не отобрали бы они у меня моего револьвера -- был бы Паша жив. Не
шибко  здоров,  но  ведь, главное, живым бы  остался. Но  только  разве этим
что-то  объяснишь? Они тебя сначала  загонят в  угол, а потом  так  искренне
обижаются, глядя на покалеченных  или убитых  приятелей,  что  прямо хочется
посочувствовать.
     --  Да, с Пашей неловкость вышла, -- согласился я,  вытащив из  его рта
ствол и вытирая о его же рубашку. --  Что же вы меня не  предупредили,  что,
мол, Паша это? Что, мол, он хороший.
     -- Да-да, -- горестно закивал шоково моргавший Полянкин, -- не успел...
     -- Вот, в следующий раз успевайте. Так, уточняю. Больше там никого нет?
Точно?
     -- Н-нет.
     -- Это хорошо. А ход туда другой есть -- мимо нас? Ну из гаража?
     -- Есть, -- кивнул он, и у меня внутри екнуло, но он тут  же забормотал
виновато:
     --  Но  его затопило. Позавчера.  То ли грунтовые воды, то  ли  плывун.
Старое все-таки сооружение...
     -- Погодите. Пройти там можно?
     -- Нет, что вы! Затопило же... --  похоже, Михуил повысил меня в  ранге
-- уважительнее стал. А может, просто считает, что я не  один: я да ствол --
вот нас и двое.
     -- Это утешает. Слушайте, тут  у  вас есть  где-нибудь  карта или схема
этого сооружения?
     -- Тьфу! Я тебе, гаденыш, яйца выдеру! -- снова  вступила тут со  своей
коронкой Марина -- она  же  Девка.  Хуже нет  бабы, ожиданий  которой ты  не
оправдал.  А Девка была  не просто баба, о ней я кое-что уже слышал. Ходили,
ходили  по Москве слухи про какую-то суку, открывшую охранное  агентство. То
есть  вначале  это  была  просто   ОПГ,  в  которой  верховодил  ее  хахаль,
Димыч-Косарь.  Но когда  Косаря  на очередной стрелке  пришили,  его подруга
взяла  власть  в свои руки и тут же  легализовала  банду,  основав  охранную
фирму. Слух был, что отличается  она редкой наглостью  и очень любит убивать
не  устроивших  ее  любовников.  Но я ж  не знал, что это она.  "Марина"  да
"Марина". Сказала бы "Девка" -- я бы уж постарался.
     И  хотя извиняться мне  было не с руки, я  все  же  присел на корточки,
краем глаза следя за Полянкиным, который не должен был, но мог потянуться за
отложенной мной  "помпой". Собрав  в кулак все терпение, я объяснил сердитой
женщине:
     --  Еще  раз  откроешь пасть без  приглашения,  и  я тебе  все  пальцы,
которыми ты мои яйца тискала, откочерыжу. Поняла? Нет, скажи только "да" или
"нет". Одно лишнее слово -- один палец. Ясно?
     Девка о  других по  себе  судила,  поэтому  хоть и  вращала  устрашающе
глазищами, но тем не менее все же ограничилась рубленым "да!". А глаза у нее
хороши, страстные. Хотя  голосу  явно  недостает лиризма.  Я  впихнул  назад
выплюнутые ею пишуры и, красноречиво погрозив пальцем, встал.
     -- Так... На чем мы остановились? Карта есть?
     --  Есть. --  Полянкин  поозирался,  вспоминая,  где  что находится, и,
похоже,  начинал выходить из шока. -- Там, перед экранами, под стеклом. А вы
что собираетесь делать?
     Вот  уж  чего-чего,  а собираться-то  мне  было некогда: на  экранах  с
десяток крепких парней  метались,  уже  сообразив,  куда я  делся, но еще не
определив, кто из них сейчас тут главный.
     --  Что делать-то?  Только  уйти  отсюда поскорее, --  признался  я. --
Надоело мне тут. Скучно...
     Карта была  скорее  схемой. Не такой,  скажем, четкой,  как гостиничные
"Пути эвакуации на случай пожара", но на безрыбье и такая сойдет.
     Главное,  что на ней были указаны все  помещения и двери и даже имелась
примитивная  привязка  к  местности.  Гараж был  на самом краю -- метров сто
двадцать  извилистого коридора. Минут через пять  до силуэтов на черно-белых
экранах  должно  дойти,  что  стоит  прихватить  из  гаража  кувалду,  чтобы
разблокировать закрытые  мною двери.  Пока  решат, кому идти, пока  найдут и
принесут -- минут пятнадцать у меня есть.
     В  камерах, которые  тоже  были видны  на  экранах,  происходило  много
странного, но  Ирины  я нигде не заметил.  Серега лежал,  где я его оставил.
Такой послушный мальчик,  как же это он умудрился спиться?.. Так, подумал я.
Не можешь отнять, попробуй купить. Я повернулся к Полянкину и тихо спросил:
     -- А где, Михал Федорыч, ожерелье и прочее? Он зыкнул глазами на  левую
стенку,  потом уставился в пол, пожевал  губами и  уже  приготовился сказать
что-то вроде "не знаю", но, посмотрев на меня, понял, что врать не стоит:
     -- Там -- сейф. -- Он показал носом на энергощит на стене.
     -- Ключи?
     -- Там не ключи... Там шифр.
     -- Какой?
     -- Не  знаю,  --  чистосердечно  обрадовался  он,  но  тут же испуганно
уточнил, дрогнув подбородком: -- У нее.
     -- Идите  к сейфу, --  приказал я Полянкину. Он послушался,  а я  опять
присел  возле  морозившей  голый зад  на  бетонном полу  Девки,  внимательно
посмотрел на ее малиновое личико и вытащил кляп:
     --  Слушай, подруга. У тебя есть шанс  остаться живой, несмотря  на все
твои пакости. Но нужен шифр от сейфа. Как думаешь, договоримся?
     -- Ты далеко не уйдешь... -- начала она шипеть, но я погрозил кулаком и
напомнил:
     --  Пальчики!  Куда  ж тебе, мэнээсу, без  пальчиков-то? Можешь мыслить
рационально?  Способна  -- сейчас? Вы тут меня кой-чему научили, помнишь? Мы
оба знаем, что шифр ты все равно скажешь. Не поджимай губки. Ты  сама знаешь
-- скажешь. Вопрос лишь в том, сколько от тебя до этого момента останется...
Итак?
     Она молчала, потому что уж очень ей не хотелось помогать мне даже такой
малостью. Я не обиделся, просто меня поджимало время.  Поэтому взял "помпу",
взвел ее, зловеще клацнув подствольной  накладкой, и медленно  повел стволом
по  ее  левой груди,  по животу,  по ляжке,  остановился было на  колене, но
решил, что для первого выстрела это все же крутовато. Решил начать со ступни
-- ходить потом сможет, а вот...
     --  Семнадцать  --  двадцать  --  пятьдесят  один! -- на  долю  секунды
упредила она выстрел. Наверное, следила за пальцем на курке.
     Отлично расслышавший цифры Полянкин так удивился Девкиной отзывчивости,
что сразу  взялся  за  диск  солидного, японского наверное,  сейфа. Пока  он
щелкал, я опять отложил  карабин  и достал  из-под  верстака какой-то мешок.
Оказалось,  что это объемистый вещмешок времен войны. Из таких, которые  без
завязок. У них горловину затягивают лямками. Полезная вещь. Когда все дверцы
сейфа были отперты, я жестом попросил Михуила отойти в сторонку и, подставив
сумку  под  ящик, сгреб  в  нее все, что  там  было. Бумаги,  видеокассеты и
деньги. Не  побрезговал  какими-то  целлофановыми брикетами.  Оставил только
радиоблоки. Даже взрывчатку с  детонатором прихватил.  Потом  спохватился  и
вытащил  чуть  было  не  забытые  кассеты  из  трех видиков, стоявших  возле
диспетчерского пульта. Вот  тут-то  Полянкин дозрел, дернулся, придвигаясь к
"помпе". Я укоризненно врезал ему по печени, и он, все поняв, сник.
     Поскольку  штурма еще не начали, я,  делая вид, что  щелкаю  тумблерами
просто   так,   от   скуки,   попытался  разобраться   в  пульте  управления
телекамерами. Снова  прошелся  по  камерам и  отсекам.  Ирины опять нигде не
обнаружил. Наткнулся на камеры  внешнего обзора. Двое в разномастных пальто,
но в камуфляжных штанах принужденно прогуливались в приметном переулке. Там,
надо полагать, и был въезд в тот самый гараж. Сами по себе охранники особого
опасения  не внушали, но я  наткнулся на  еще одну камеру  и увидел  у ворот
гаража  джип и троих лиц кавказской национальности. Вокруг тихо сияли свежие
сугробы.  Вряд ли тут тщательно чистят  улицы.  По  навалившему  за  эти дни
снежку мне от джипа уйти будет проблематично.
     -- Ну, Михал Федорыч, как посоветуете покинуть ваш приют?
     Он пожал плечами,  но соизволил  ответить:  человек,  видящий,  как  ты
выбиваешь нужное тебе из других, считает своим долгом помочь, даже когда его
самого просишь вполне вежливо:
     --  Есть  еще ход.  Те могут его не  знать.  Только вот  она  и...  еще
несколько человек, но их тут сейчас нет.
     -- Спасибо. Покажите его на схеме.
     -- Но я же и говорю: он там не нарисован.
     -- Покажите пальцем...
     Он показал.
     Потом  Полянкин  помог мне  найти  мало-мальски  подходящие  по размеру
рубашку  и свитер,  проводил  меня  в гостиную за  моей дубленкой. Сама  она
оказалась слишком мала для здешних служащих, а вот карманы они вычистили.
     -- А где второй сейф, Михал Федорович?
     -- Какой второй?
     -- Та-ак. Мне что, повторить?
     -- Не знаю, это -- у нее...
     И опять я пошел на поклон к голозадой женщине:
     -- Скажи, красавица, где второй сейф и как его открыть?
     -- Размечтался!
     -- Михал  Федрыч,  подайте-ка  мне  паяльник. Где-то я  его  у вас  тут
видел... Опять грубишь, девонька? Слушай, ты хоть догадываешься о том, что я
могу с тобой сделать и какое у тебя после этого будет самочувствие?
     Всем  своим видом выражая, что совершенно  не тороплюсь, что времени  у
меня  -- вагон, я трепетно погладил ее обнаженное бедро.  Кожа ее  под моими
пальцами стала, как изморозью, покрываться пупырышками. Голубая  нитка на ее
виске пульсировала  и  набухала, заплывающий  глаз сверкал. Похоже, ласковое
мужское  прикосновение было  для нее хуже раскаленного железа. Бедная Девка,
волчонок в овечьем теле.
     -- Ты  хоть понимаешь, если твои гаврики  увидят тебя...  Стоящую раком
нарастопырку? Поиметую во все дырки паяльником? Всю обтруханную? И долго они
после этого будут тебя слушать?
     Потискав ее  бедро, и не без удовольствия, я по  косился на ее мясистый
лобок,   приготовился  привстать,   чтобы  дотянуться   до  паяльника,   уже
поднесенного Полянкиным, и тут-то,  весьма  кстати, заметил, что  теперь мой
неудавшийся партнер, пряча глаза, косится на  тот  люк,  из которого  давеча
выскочил покойный Паша. Да, если он успеет  туда прошмыгнуть и запрется -- я
в ловушке.
     -- Убью сразу, -- ласково предупредил я его, и он все понял.
     А тут  и  Девка сломалась: знает, как я понял, что одно дело, когда она
сама  даст, кому и  как  захочет, и совсем другое -- когда ее  кто-то силком
загнет. Под такой братва ходить не будет.  Или сами пришьют, или конкурентам
сдадут.  Вот  мне  и  репутация  сексуального  маньяка  пригодилась.   Девка
скрипнула зубами, уставилась ненавидяще на Полянкина, буркнула:
     -- В моем столе. Слева.  Ключи в брюках. Воздержавшись от комментариев,
я прощупал ее штаны и обнаружил в наколенном кармане искомое.
     -- Где ее стол?
     -- Там... -- Михуил кивнул  в сторону люка за трупом Паши  и понурился.
По пути, значит.
     -- Что  ж, пойдем?  --  пригласил я  его,  и  он,  притихший  и  совсем
сгорбившийся, бочком проскочил  мимо остывающего Паши. Я уже тоже был  возле
него, когда неугомонная баба опять напомнила о себе, поклявшись мне вослед:
     -- Из-под  земли  достану, ублюдок! Ты  еще пожалеешь, что не прикончил
меня!
     Я обомлел. Такую фразочку даже Голливуд уже не стал бы использовать.
     -- Да? -- Я заинтересованно замер. -- Ты уверена?
     -- Коротышка! Тварь, насекомое! Растопчу!
     Интересно, с чего она так? Чем это я сумел ее так достать?
     Я  вернулся,  натянул   на  ее   бедра  и  застегнул   штаны.  Никакого
благородства  --  стратегическая мудрость:  подготовь  противнику приемлемую
дорогу к отступлению, не зажимай его в угол.
     -- А я бы вот считал за удачу поработать  с  тобой в одной команде. Под
твоим началом.
     -- Размечтался!
     -- Не я -- судьба нас развела, милая!
     -- Коротышка! Говна кусок!
     -- Жаль.
     Другой бы,  наверное, ее пристрелил. На  всякий случай.  И ради  высшей
справедливости. Но мне,  чувствую, нельзя  ее убивать. Может,  потому, что в
каком-то смысле она -- пленная.
     -- Еще встретимся, сволочь!
     Тут  я  и  выстрелил. На этот раз патрон был с  обычной пулей, но когда
"помпа"  вдарит возле уха, потом еще  минут пять в  голове стоит  звон.  Она
удивленно заткнулась,  а  я немного  разрядился. Да бог  с ним,  с последним
словом. Пусть оно будет за дамой. Если это сделает ее счастливой...
     --  Зачем  вы стреляли? --  обеспокоенно  спросил Полянкин, которого  я
держал под прицелом, пока он  дошел до середины следующего отсека.  Здесь он
энное время назад прятал в стальной ларь снятый с меня взрывоопасный кейс.
     --  Так.  Девка  дала  мне  один   хо-ороший   совет...  Но  я   им  не
воспользовался. -- Боюсь, он не поверил ни тому, ни другому.
     До  Девкиного  сейфа  добраться  оказалось   непросто;  потом  пришлось
повозиться  с  ключами:   пока  это  мы  доперли,   что  оба  нужно  крутить
одновременно. В  общем,  когда я кончал выгребать  из  него  деньги, бумаги,
компьютерные дискеты,  свой ножик с  наручными ножнами, обоймы с патронами и
прочие женские мелочи,  пол слегка дрогнул. Я ошибся:  камуфляжники не стали
возиться с кувалдой, а рванули первую дверь гранатой.
     Приходилось поторапливаться. Одного  вещмешка мне  не хватило, пришлось
заставить Полянкина одолжить мне еще и сумку.
     Вел меня он  по слякоти, близко к поверхности. Запасной ход представлял
из себя обыкновенную глубокую канаву, накрытую сверху просмоленными бревнами
и петлявшую,  как заяц. Но ведь вот умели  строить  сталинисты?  Столько лет
прошло, а канава до сих пор вполне проходима.
     Выбрались мы  в подвале  вполне приличного,  но  тоже нежилого частного
домишки  еще, наверно,  довоенных времен. По тому,  как  затоптался во дворе
Полянкин, я почуял удачу.
     -- Где машина-то, Михал Федорыч?
     -- В сарае... Должна быть.
     -- А ключи?
     -- Не знаю... Я не умею водить.
     Пока я возился с  дверцей, потом  с сигнализацией, а  после с проводами
зажигания, он мялся рядом, тоскливо  поглядывая на бледную трапецию дня  меж
перекошенными дощатыми воротами сарая. Когда "жигу ль", который  умная Девка
приготовила  для  своего отступления,  простуженно скрежетнув,  зафырчал,  я
решил дать ему прогреться. Да и вопросы у меня к спутнику остались.
     -- Так какие  же у вас дела с Девкой и  Катковым? -- спросил я, затащив
на правое сиденье вещмешок и сумку со всеми трофеями.
     -- Никаких!.. То есть они у меня арендуют помещение.
     -- А госзаказ?
     -- А-а... Ну-у... в общем, я им продаю кое-что из своих разработок.
     -- Михал Федорыч... Со мной  вы и ваши  друзья не слишком ласковы были.
Устал, нервы ни к черту. Не тяните, а?
     -- Я правду говорю! Еще они, конечно, в курсе того дела с грузинами. Но
мне это не нужно, это -- их инициатива. Они меня заставили вас заставлять!
     -- Вы знаете, как называют людей,  которые ставят эксперименты на живых
людях?
     -- Но я тут  ни при чем! Это все  Девка с Катковым. Их дела.  Но это не
уголовщина... То есть я хочу сказать,  все не так просто... Они  этих женщин
не  заставляли, у  них  брали  подписки о добровольности, понимаете? Им даже
платили.  Я  сам видел. Олег Федорович, не убивайте  меня, пожалуйста. Я вам
никакого зла не хотел.
     -- А они знают о ваших сокровищах?
     -- Нет.
     -- Как это?
     -- Они думают, что это были пустые сооружения. Я замуровал  те  отсеки,
где хранилище.
     -- А где та женщина, с которой меня снимали?
     --  Не знаю. Я ничего  про  них не знаю.  Девка  их приводит  и уводит.
Катков поставляет пациентов. Мое дело -- только научное руководство опытами.
Честное слово.  Меня  не  за  что убивать!  Ну,  какой  вам  от  меня  вред?
Отпустите, пожалуйста!
     -- Что у них с хозяевами ожерелья, с грузинами?
     --  Не знаю. Они мне сказали только, что связь наладили,  но с деньгами
придется подождать.
     -- Значит, так, я принял решение.
     Разумеется, если с ним плотно побеседовать, вдумчиво и  не спеша, можно
выдавить еще кое-какие существенные подробности. Но времени у меня  не было,
пятки уже жгло. Да и сил возиться с ним,  если  честно,  не осталось. Тащить
его с собой?
     --  Я-то, Михаил Федорович, вас отпущу  -- с большим  "спасибо" за  все
доброе. Но  о том  подумайте, что отныне  друзья ваши будут искать крайнего.
Будут! И вы на эту роль -- первый кандидат.
     -- Почему?! Я ведь ничего!
     -- По кочану. За  любой прокол  кого-то  нужно наказать.  А вы им нужны
только  для работы. Но если  они деньги огребут и после моего бегства --  на
кой им эта работа?
     -- Вы не понимаете!  Вы знаете, какие у  нас результаты?  Стопроцентный
фанатизм  в  двадцати  восьми   случаях  из  сорока!  Семьдесят   процентов,
представляете? Этого еще  никогда и  никому  не  удавалось.  В тех  бумагах,
которые вы взяли, есть подробные описания. Вы  сами убедитесь: это настоящий
эликсир единства нации и подлинного, без экивоков, патриотизма и энтузиазма.
А в личном плане? Почти моментальное отвыкание от табака и любых наркотиков.
Вы  представляете?  Мы  добились, что  происходит  моментальное  запоминание
учебного  материала  любой  сложности.  Вы  только  представьте  себе:  одна
таблетка -- и вы за год отлично усваиваете весь университетский курс. Но это
же только начало!
     -- Да? А лично для меня какие последствия будут?
     -- У вас, к сожалению, реакция нестандартная. Вы не вошли в те двадцать
восемь  удач.  У  вас возможно некритическое отношение к  объекту,  приступы
агрессивности к потенциальным соперникам.  Но это временный  эффект. Кстати,
-- он  неожиданно хихикнул, -- я на той вашей даме попробовал слабый раствор
одного совершенно нового препарата. Так что, возможно, у нее к  вам привязка
будет  еще больше,  чем у вас к  ней. Забавно,  что  у нее  при  этом  явная
предрасположенность   к   полигамии.   Так   что  возможны   очень  и  очень
парадоксальные отдаленные результаты...
     Блаженны нищие  духом, ибо не ведают они,  что  творят. Ну  что с  этим
престарелым ребенком сделаешь? Он просто не понимает, что делает.
     -- Противоядие есть? -- небрежно поинтересовался я.
     -- Мм, арбузы, вероятно, лучше всего.
     -- Что? Какие... Где я вам в декабре арбузы возьму?
     -- Ну попробуйте другие мочегонные.
     -- Ладно. Но вы все-таки подумайте как следует:
     куда  вас эти опыты заведут и что  с вами потом  обязательно сделают во
избежание утечки...
     --  Но как же... Я не могу все бросить! То ли от  усталости,  то ли  от
черствости,  но я не стал  его больше  уговаривать. Он к  своему подвалу как
каторжник  к тачке прикован. Все-таки  скопидомы, сколько  бы пользы они  ни
приносили, всегда сумасшедшие.
     Да и  польза  от  них  очень неоднозначная.  Я отошел  в уголок  сарая,
помочился себе  в ладоши, обмыл лицо и, не  дожидаясь,  пока моча,  с нежным
пощипыванием  дезинфицирующая  ссадины,  высохнет,  залез  в машину.  Сквозь
ветровое стекло выжидательно посмотрел на Полянкина. Тот покачал головой  --
отказывался со мн