А как же! В смысле _<i>никому_</i> и  _<i>никогда_.</i> Ей-богу! Что я, дурак? То
есть, конечно дурак... Что так вляпался... Но не совсем  же?! Никому я о вас
не говорил, и что я с этим кейсом тут, тоже ни одна живая душа не знает.
     Самое смешное, что все это было  чистой правдой.  Вот много я  в  своей
жизни разного делал, но выдать того, кто мне персонально доверился, никак не
могу. Даже  самым близким  друзьям.  Не  могу, и  все.  Слова поперек  горла
встают. Единственный,  кто  слышал от меня  кое-что о Полянкине, да  и то не
конкретно, без координат, а как о курьезе  жизни,  --  это  Боцман.  Он тоже
скопидомистый, и я его однажды поддразнил, рассказав, как люди копить умеют.
Что до посланного  Пастуху письма, так  оно еще не дошло. Значит, и  то, что
никто не знает о сегодняшнем моем визите, тоже правда.
     -- Это как же  тебя твои дружки одного да  с такой ценностью отпустили?
-- не унимался Полянкин.
     -- Какая ценность,  если там бомба? И они ж не отпускали! -- Я замялся,
как бы стараясь  побыстрее  придумать  убедительное объяснение. На  самом-то
деле у  меня было  время версию сочинить  заранее.  -- Я сам! Сам, да. Хотел
узнать: нельзя ли как-нибудь  так  посмотреть,  что внутри  кейса, чтобы  не
рвануло? Вдруг там такое, на чем мы еще копеечку ухватим?
     -- А  ты не думал, что за  эту "копеечку"  тебе шею могут  свернуть? --
вроде бы из сострадания,  но больше от  желания показать мне мою же глупость
спросил Полянкин. -- А заодно и мне  вместе с тобой и твоей шайкой, понял --
нет?
     -- Так мы, может быть, еще ничего не возьмем... -- искренне удивился я.
--  За что ж сворачивать? Но если там бомба, то с того,  кто  ее всунул,  по
понятиям можно неплохую компенсацию слупить, верно?
     -- А что  с тебя  самого компенсацию со  шкурой слупят, об этом  ты  не
подумал? -- рассудительно осадил меня хозяин берлоги.
     Я чуть не зауважал его за осторожность. Но даже за километр было видно,
как ему самому хочется посмотреть: что же там, в кейсе, из-за которого такая
суета?
     Душевные  терзания  Полянкина  явно были  из тех,  о  которых говорится
"хочется и  колется".  Если он откроет,  а там  нечто  достаточно ценное, то
тогда  от  меня стоит избавиться.  Вдруг я  все-таки хоть кому-то сболтнул о
нем?  Хозяева ценности  явятся сюда,  и  тогда дело всей династии Полянкиных
пойдет коту  под хвост. Но если я о его подвале и на самом  деле  молчал, то
тогда,  если  Михаил  не  рискнет  открыть  кейс,  получится,  что он  глупо
отказался  от  барыша. Решиться  при такой  скудной  информации на  риск  --
глупость. А не решиться -- для человека  его привычек значит отдать  себя на
съедение дальнейшим сожалениям. Не одна ведь совесть из отряда грызунов -- у
жадности тоже  зубки ого-го. На моих глазах Мишаня из благообразного Михаила
Федоровича превращался в махрового Михуилищу.
     Полагаю, сейчас он скорбел, что я, знающий его тайну, зажился на свете.
Возможно, он давно ждал как раз такого момента,  чтобы и от меня избавиться,
и выгоду от этого существенную поиметь. Я тоже жалел -- о том, что поленился
заблаговременно высветить его подноготную. Ох и достанется же мне за это  от
Пастуха и всего нашего "MX плюс"!
     Так мы  и терзались, сидя друг  против друга.  Пока  Михуил наконец  не
определился:
     -- Ничего  пока  не  обещаю.  Надо  сначала твой  чемоданчик осмотреть.
Снаружи.  Погоди-ка тут...  -- И пошел к узкой фанерной дверце,  за  которую
раньше меня еще ни разу не приглашал.
     Его возросшее вдруг  доверие меня весьма насторожило.  Но  я чувствовал
себя  усталым  настолько, что хоть спички под веки вставляй. Старею, видать.
Уходит выносливость.
     Дверца оказалась липовой. За ней скрывалась мощная стальная  дверь, как
в бомбоубежищах.  С  хитрыми запорами,  которыми хозяин клацал,  заслонив их
собой.  Отворив массивную дверь -- так  же легко и плавно, как и другие,  --
Полянкин нырнул в проем, исчез на полминуты, а потом позвал:
     -- Неси сюда свое барахло. Только осторожно -- тут у меня тесно...
     Отправляясь к нему со своим багажом, я пистолет  из куртки  забирать не
стал,  а вот  небольшой ножик,  таящийся в  ножнах чуть выше кисти  на левой
руке, снял  с предохранителя. Это орудие  -- трофей,  который я прихватил на
Кипре у  одного соотечественника. Он с дружками так хотел заграбастать  наши
доллары,  что отвязаться  подобру-поздорову  никак  не получалось.  В  конце
концов двумя неопознанными покойниками на тамошнем дне стало больше.
     Нож  невелик,  тонок,  чтобы не  прощупывался  сквозь  одежду.  Отлично
сбалансирован для бросков. Ножны особые: когда изогнешь кисть, рукоятка сама
соскальзывает в  ладонь. Можешь метнуть, а можешь,  если  не брезгливый  или
когда уж совсем приперло, и так.
     Был у меня и маленький четырехсотграммовый револьвер SW-380 в кобуре на
голени,  которым  я тоже  разжился у Дока.  Но на  этот кольт  я особенно не
рассчитывал. Благодаря приборам все обыскивающие научились его находить чуть
ли  не раньше,  чем  основной  ствол  в  руке. Но раз есть возможность, надо
использовать.  Авось  и  выручит  когда-нибудь.  Хотя  бы  ослабив  внимание
обыскивающего.
     Подшаркивая, чтобы показать, как вымотался сегодня, я потащился к новым
приключениям. За  дверью  оказался коридор.  А из  него  -- ход в  следующий
отсек. Помещение немалое, но почти все занято  верстаком  вдоль стен. Только
посредине  оставалось  сравнительно  небольшое  место  для   прохода  и  для
вертящегося стула на колесиках.
     Голова Полянкин, удобно устроился. Повернулся налево  -- папки, бумаги,
ручки,  повернулся  направо --  компьютер и десятки телеэкранов вокруг него,
которые  нынче  все   выключены.  Экраны  очень   меня  огорчили.   Укрепили
подозрение: не мог Михуил  Федорович при таком обилии наблюдательных экранов
всюду один успевать. И верстаки  такие мастерить,  и  кирпичи укладывать,  и
штуки  хитрые   придумывать,   да   еще   и  за  окрестностями   по  теликам
приглядывать...   А   раз  не   мог,   значит,  имел   помощников,   которых
предусмотрительно  от  меня  скрывал.  Я  ведь  потому  на  его  одиночество
рассчитывал, что тогда,  в последний раз, очень легко от него ушел. А теперь
то ли обстановка  тут  поменялась, то ли я и  тогда чего  не  понял.  Однако
теперь разобрался: могли у него тут быть и не только помощники.
     С чего это я вообще решил, что у Федора Полянкина был один сынок? И кто
меня убедил,  что покойный Федор и внуков не дождался? Ничего не имею против
больших  семей, но в данном  случае эти  размышления меня вовсе не окрыляли.
Нет, надо было  мне посоветоваться  с  Пастухом  о Полянкине гораздо раньше,
надо. Да только  что уж теперь. Одно утешает: если я тут завязну, ребята мое
письмо не завтра, так послезавтра получат, разберутся.
     Сразу не увидев в отсеке хозяина, я решил было, что он таится у меня за
спиной,  в  какой-нибудь  нише. На  этот  случай  с трудом обратился в слух.
Что-то  и реакция  у меня  нынче совсем  вялая.  Но голос Михаила Федоровича
раздался  издалека.  То,  что  я  впереди, в  углу, принял  за густую  тень,
оказалось проходом в другую комнату.
     -- Что ты там топчешься? Тащи все сюда! -- По голосу Полянкина я понял,
что он уже подготовился там к чему-то и сердится, меня дожидаючись.
     Порой я изумительно догадлив. Особенно задним числом. Да делать нечего.
Пошел. Просторно  тут все-таки:  пусть я худощав,  да ведь у меня и сумка  с
подзаряженной  глушилкой на отлете, и кейс в руках, и пошатывает; но я нигде
ничего  не  задел, не споткнулся. И чисто  -- ни  пыли, ни грязи на бетонном
полу. Большое, видать, семейство у Полянкина, есть кому убираться. В дальней
комнате  было очень светло. Потолок по всему  периметру --  в  тихо жужжащих
лампах дневного  света..  Узнаю  советское качество.  Вдоль  стен здесь тоже
стол-верстак,  но  с  инженерным  уклоном.  Паяльники,  пассатижи, отвертки,
осциллографы,  приборчики со  стрелочками.  А еще  большой  куб из  толстого
стекла, внутрь которого засунуты резиновые рукава с перчатками.
     -- Ставь чемоданчик  сюда,  -- кивнул  Полянкин  на свободное место  по
соседству с кубом. -- Осторожнее, не задень ничего!
     Я  расслабился,  ибо  нападения  пока  не  предчувствовалось,  неуклюже
поставил сумку на стол и привычно заерничал:
     -- Не извольте сумлеваться, Михал Федорыч,  все будет  ништяк! Я  и  не
думал, что у вас тут такое...
     --  Чего --  "такое"? -- Стоявший  боком Михуил Федорович покосился  на
меня угрожающе.
     -- А хозяйство! Да тут, чтоб  такую чистоту содержать и прочее, цельную
толпу помощников надо иметь, не иначе?
     --  Дошло  наконец,  --  вздохнул  Полянкин,  явно  потеряв  интерес  к
разговорам. -- Я ж тебе говорил, и не раз: обо мне есть кому позаботиться.
     И что характерно, сказал он это так, будто не он здесь  главный. Или --
не один в старших ходит.
     Полянкин  повозился, подсоединяя к кейсу какие-то  провода  и  датчики.
Похоже, просвечивал. Потом вдруг выругался нецензурно. Схватил кейс и быстро
сунул его в массивный железный ларь под верстаком. Крышку ларя запер мощными
косынками. Нажал кнопку,  и железная махина куда-то провалилась. Я подивился
автоматизации,  а  он беспокойно отошел к стулу на колесиках и сел.  Закурил
"беломорину",  пустил, прищурившись, дым  в потолок  и задумался, упорно  не
глядя в мою сторону. Поскольку ни гордость, ни выдержка в мои  доблести  для
него не входили, я позволил о себе напомнить:
     --  А  что  именно  вы  обложили  по  матушке, Михал  Федрович?  И чем,
интересно, вас эта матушка так возбудила?
     --  Ты это... --  разозлился  он,  -- волю языку  дашь,  когда  я  тебе
разрешу! Приволок мне бомбу на полкило и еще  спрашивает.  Раньше спрашивать
надо было. Не хрен было меня в свои делишки втягивать!
     -- Ну-у... --  Крыть мне  было  нечем.  Похоже,  на  сей  раз влип я  в
огромную кучу дерьма. Как бы не  утонуть в расцвете сил. И, думая об этом, я
спросил: -- А если рискнуть?
     --  Давай,  -- устало согласился Михуил Федорович, -- рискуй. Залезай в
ящик,  ты там  поместишься. Ковыряйся.  Только  скажи: кому твои яйца  потом
отдать на память?
     Если  первое  было так, словами, то "кому отдать"  явственно  говорило:
вопрос "кто еще знает, что ты пошел ко мне?" его интересовал всерьез. И я не
собирался его разочаровывать.
     -- Нет проблем:  напишу адресок приятеля,  он знает,  кому  их вручить.
Только пока они мне и самому пригодятся. В  комплекте с прочим... Ну, Михаил
Федорович, неужели вы -- вы! -- ничего не придумаете? Не может такого быть.
     Льстя, главное -- говорить  с  убежденностью.  Тогда  самый-самый умник
тебе поверит.
     --  Может, парень. Все  бывает...  Но делать нечего,  припер  ты  меня.
Придется ломать голову. И -- быстро. А ты пока подождешь.
     -- Конечно! Я пока смотаюсь домой, поем, переоденусь. А завтра...
     --  Никаких "завтра"!  -- прежде  Полянкин говорил со мной  хоть  через
губу, но  достаточно вежливо. Как с  гостем, пусть и  незваным.  Теперь  его
голос звучал с хозяйской категоричностью: -- Ждать будешь  тут, у меня. И не
пытайся буянить. Ситуацию это упростит, но, думаю, совсем  не в  нужную тебе
сторону... Понял -- нет?
     --  Так чего ж тут непонятного?  Я с  радостью. Че  мне буянить? Ежели,
конечно, пожрать дадите. А то я с утра ни маковой росинки...
     "Росинкой", похоже, я его доконал.
     -- Слушай, -- почти добродушно попросил он, -- кончай придуриваться, а?
Мы оба знаем: ты не  такая  дешевка, какой притворяешься. Сейчас игра  очень
серьезная  началась. Я,  конечно,  сам виноват...  Но  и ты  круто завернул.
Теперь сам по себе кейс  -- не главное. Вот  что мне с вами обоими -- вместе
или врозь -- делать?
     --  А  че  делать? Ничего  не делать. Вы,  Михаил  Федорович, в доле, я
друзей  не накалываю. Вы уж извините, если что не так сделал. Но, может, еще
и выгодой  все обернется?  --  Я упорно  делал вид, что не  понимаю  угрозы.
Старался, чтобы Михуил ибн Полянкин сказал побольше.
     -- Кончай. -- Он придавил высосанную до мундштука папиросу и  встал. --
Не мальчик, должен понимать: я тебя почти год ждал, не зная, что да кому  ты
сболтнешь. И теперь я тебя  отпустить уже  никак не могу. Не имею права. Так
что  иди  за  мной.  И...  --  Он  тяжело  покачал лобастой,  поблескивающей
залысинами головой, -- очень тебя прошу: не глупи. Все еще может обойтись.
     -- Не, Михал  Федорыч, я в порядке!  Надо  идти? Куда? Ага,  уже иду...
Надо подождать?  Я  подожду. Какие  мои годы!  Вот когда меня первый  раз  в
камеру на губе сунули -- вот тогда я понервничал, а тут, у вас, я все ж таки
надеюсь на обхождение...
     Не  слушая  меня, он только  бросал  за моей спиной  короткие  реплики:
"Погоди", "Тут налево", "Стой", "Иди"... В гостиную  мы  с ним не вернулись.
Кстати, тот люк,  через который мы  вошли, оказался заперт,  хотя  я отлично
помнил, что не без умысла оставил его полуоткрытым.  Мы свернули в еще  один
новый  для меня  коридор со штабелями  вполне  современных картонных коробок
из-под компьютеров и запчастей к ним. Потом  спустились по довольно широкой,
как в хрущевке, лестнице  и, миновав несколько стальных дверей, остановились
посреди  полутемного коридора  возле кирпичной стены. Кирпичи  были  новыми.
Полянкин нажал на что-то,  часть стенки отъехала.  Внутри  была обыкновенная
круглая ручка замка. Он повернул ее, толкнул, и кусок  стены, в которой я бы
ни за  что не  угадал  дверь, открыл  нам еще один  коридорчик  с  еще одним
стальным люком в конце. Да тут одного железа у него на тысячи и тысячи.
     За  люком  обнаружилась вполне обычная  камера: тусклая лампа  в  нише,
забранной  стальной  решеткой,  бетонный  пол,  топчан  с  полосатым  весьма
замызганным  матрасом, столик с  алюминиевой миской и эмалированной кружкой.
Ох, как сразу  есть захотелось -- так в животе засосало, что  на мгновение я
даже перестал гадать: во что же еще я сейчас-то вляпался?
     <i>Глава четвертая.</i> Генерал Ноплейко и Родина
     У  генерал-лейтенанта  Ноплейко  Ивана Васильевича мощный  без  единого
волоска мудрый череп. И хотя глаза Ивана Васильевича  чуть слезятся, а голос
чуть дребезжит, когда ему возражают не по делу, выглядит он все равно орлом.
Честным,  неподкупным  и  несгибаемым.  В  своем  кабинете на третьем  этаже
монументального  здания Службы анализа и предупреждения Федеративной  службы
охраны (САИП ФСО РФ) Российской Федерации  генерал Ноплейко пребывает только
в форме.  Причем  форма эта  выглядит непробиваемым  панцирем  из-за  обилия
военных знаков и орденских планок, из-за того ворот и плечи мундира генерала
на  размер-другой  больше   его  тела.  Болтающаяся  в  этом  вороте  тонкая
морщинистая  шея,   едва,  кажется,   выдерживающая  мощную   голову,   лишь
подчеркивает: этот человек отдал всего себя службе. Всем,  знающим генерала,
известно:  так  разительно  он  похудел  из-за  облучения,  полученного  при
ликвидации аварии  на Чернобыльской АЭС. Каждая из наград Ноплейко более чем
заслужена и почти каждая связана  с эпизодом, когда Иван Васильевич рисковал
жизнями или отдавал  жизни.  Это,  как и практически все в своей безупречной
биографии, он делал по приказу Родины и ради Родины.
     Собственно,  он и  сам почти в  любом разговоре  упоминает:  "Когда  мы
приступили  к ликвидации  аварии на  Чернобыльской  АЭС,  то..." Продолжение
зависит от  конкретной  ситуации  и  мысли,  которую нужно  подчеркнуть  или
доказать:  "...то ни на минуту не  забывали: за нами  --  вся  страна!"  или
"...то особое внимание уделяли духовно-моральному уровню личного состава!".
     Сейчас,  поздним декабрьским  утром, Иван  Васильевич,  глядя  на  свое
отражение в светлой полировке шкафа, вполголоса произносил:
     -- Когда мы  приступили  к ликвидации аварии на Чернобыльской  АЭС,  то
никто  из нас не спрашивал, чиво  нам может дать Родина. Кажный из нас думал
только о том, чиво он сам может дать  Родине! Потому мы не  только выстояли,
значит, но и не допустили всемирной катастрофы.  Хотя и рисковали жизнями...
Нет, лучше так: потому мы и смогли, рискуя жизнями,  предотвратить всемирную
катастрофу! Да, так -- четче. Чтоб знали эти неблагодарные собаки.
     Генерал готовился к выступлению  в суде. Он вел  огромную  общественную
работу,  способствуя патриотическому  воспитанию  молодежи.  И,  конечно,  с
радостью  согласился, когда прокуратура  пригласила его блеснуть  в качестве
общественного  обвинителя. Некий сопляк  отказывался служить в армии.  Якобы
убеждения этого  труса и неженки настолько  расходились  с тем,  что  делает
российская армия, что  он предпочел сидеть неделями в промороженном  карцере
тюрьмы. Лишь бы  не быть с теми настоящими париями, которые его,  подлеца, в
это время охраняют и защищают.
     -- Товарищ генерал-лейтенант! К вам подполковник  Катков  просится,  --
доложил селектор звонким голосом адъютанта.
     --  Я занят!  --  Иван  Васильевич, пафосные мысли которого перебили на
самом подъеме, рассердился. -- Пусть попозже зайдет.  Часика через  два. Или
три.
     -- Но, товарищ генерал! Он  говорит,  что это к сегодняшнему докладу. И
-- важно.
     Адъютант  считал, что  тонко  льстит  начальнику,  называя  его  просто
генералом. Такое обращение как бы напоминало Ноплейко, что ему уже чуть-чуть
до звания "генерал армии". Расчет тут и впрямь был тонкий. Не то чтобы Ивана
Васильевича  так уж грели звезды на плечах. Нет, просто он стремился сделать
как можно  больше для родной страны. А  чем  больше  погоны --  тем больше и
дела. Аксиома.
     Еженедельный  доклад   куратору  был  не  так  волнующ,  как  публичное
выступление в суде. Но гораздо важнее. Поэтому Ноплейко раздраженно велел:
     -- Зови! И чаю мне.
     И  тут  же  подполковник  Катков,   пройдя  просторный  тамбур,   четко
зафиксировался  на пороге кабинета. Его  лысоватая  круглая голова сидела на
короткой шее  так  прямо, точно сам вид начальника привел  Каткова в  полное
обомление.  Если  бы его  сейчас  увидел  Муха,  Олега бы удивило, насколько
строевым может  выглядеть тот самый щекастый распустеха, который в "MX плюс"
представлялся ему заместителем гендиректора фирмы "Изумруд" Артемовым.
     -- Чего ты  там встал? -- сердито рявкнул генерал. -- Давай докладывай,
что у тебя?
     Катков четким  шагом  подошел  к его столу  и положил  перед  генералом
стопку  бумаг в  прозрачной  пластмассовой  папке.  Самым  верхним  был лист
принтерной   распечатки  перевода  с  английского   небольшой   заметки   из
американской газеты. Той самой, о которой предыдущим вечером говорили в УПСМ
Нифонтов  и  Голубков.  На  предложенной  генералу Ноплейко версии  перевода
некоторые  слова  и фразы  были  отмечены  маркерами. Слова, якобы сказанные
Голубковым о Грузии -- желтым, а о Чернобыле -- красным.
     -- Получены свежие данные касательно ситуации на Кавказе и в Грузии.
     -- Да? -- рассеяно переспросил  генерал,  вчитываясь  в якобы сказанное
Голубковым о ликвидаторах чернобыльской катастрофы и быстро багровея по мере
того, как суть фраз прояснялась. В представленном ему варианте перевода было
написано:
     "Как сообщил источник в  Кремле со ссылкой на генерал-майора Голубкова,
"отношения России  и Грузии надо укреплять, чтобы президенту  Шеварднадзе не
приходилось  думать о вступлении его  страны в НАТО". Об этом  генерал-майор
заявил  на  встрече   ветеранов  в  клубе  "Щит  Родины".  Это  пацифистская
организация, объединяющая тех, кто предпочел служить  в  армиях стран СНГ  и
других  стран  ближнего зарубежья  России.  Генерал  Голубков, в  частности,
заявил и о том, что понимает, почему ликвидаторы катастрофы на Чернобыльской
АЭС требуют явно завышенных пенсий: "Ведь никто до сих пор не говорит о том,
насколько   неэффективны  были  их  действия   по   ликвидации   последствий
катастрофы, им платят только за то,  что они пострадали из-за отвратительной
организации  работы и собственного непрофессионализма". На том же  заседании
коллега  Голубкова,  бывший капитан-спецназовец  Пастухов,  поднял тост  "За
братство русских и кавказцев..."
     -- Мерзавцы! Ничего святого! -- вскипел,  дочитав,  генерал.  -- Ты как
думаешь, это  связано  с  тем, что  гады в правительстве хотят моим  хлопцам
пенсии сократить?
     В заботе Ноплейко о тех, с кем он вместе облучился в Чернобыле, не было
ничего  лично меркантильного. Парадокс пока действующего закона  о льготах и
пенсиях ликвидаторам  был в том, что генералу по  нему причиталось  вчетверо
меньше,  чем тем, кто служил  под его началом. Но Иван Васильевич готов  был
мириться с этим. Он вообще почти не заботился о собственных льготах. Все его
мысли были о том, чтобы побольше получали герои, которые по его приказу и по
зову  сердца,  почти не понимая,  что  такое  радиация, разгребали  лопатами
смертельные  осколки графита.  Но, похоже,  все получалось  наоборот: вместо
того чтобы  увеличить пенсии всем  чернобыльцам, правительство ради грошовой
экономии решило сократить выплаты тем, кто по праву получал больше других.
     -- Конечно,  точных данных у меня нет... --  как бы задумавшись, сказал
подполковник Катков, -- но можно предположить, что так.
     -- Но  на  кой?!  Неужто  этим гадам, которые тратят  миллионы на  свои
зимние  зады на  дачах, жалко  денег  для героев? -- Голос Ивана Васильевича
задребезжал, выдавая неподдельное возмущение.
     --  У  наших  аналитиков  есть  версия,  что  УПСМ проводит на  Кавказе
широкомасштабную  операцию,  направленную  на сплочение  антироссийских сил.
Можно  предположить,  что  снижение  пенсий  чернобыльцам может  подтолкнуть
некоторых  из  них   на  выдачу  секретов  спецслужбам  наших  потенциальных
противников. В частности, грузины ради вступления в НАТО готовы на все.
     -- Да?! Ну  конечно!  -- При всем своем  опыте и  уме генерал  Ноплейко
особой  образованностью  не отличался.  Он свято  верил, что все беды России
идут  от  изощренных  происков  жидомасонов,  американских  империалистов  и
продажных журналюг. При этом принадлежность к врагам определялась им просто:
те,  кто  с  ним не согласны, и есть  гады. -- Но мы же не собираемся с этим
мириться?
     -- Никак нет, товарищ генерал! Прикажете разработать план контропераций
по предотвращению утечки информации?
     -- А ты думал! И чтоб -- живо, а  то я знаю, как вы тянете. Вам лишь бы
в компутеры свои играться. А толк где? Нету толка!
     Ноплейко  в  свое время глубоко разочаровался  в  электронике,  которая
плохо работает  при сильном  радиоактивном  излучении. Тогда-то  в  фольклор
ликвидаторов и вошла  его фраза о том, что "тысяча солдат с лопатами заменит
не только десяток радиоуправляемых роботов, но и любое число  компьютеров!".
Но  генерал был последователен. Теперь  он как  лев  бился за  пенсии тем из
"тысячи" солдат, кто  еще  пока был жив. И  брал на карандаш тех, кто  ему в
этом мешал. Критиканов всяких.
     --  Но  мы  прогнозируем,  товарищ  генерал,  оголтелое противодействие
жидомасонов из УПСМ. Есть  мнение, что они с помощью своих людей в окружении
Шеварднадзе пытаются ускорить вступление Грузии в НАТО.
     --  Не  понял?  -- насторожился  Ноплейко.  --  А  при  чем  тут  ихняя
Грузия-то?
     Иван Васильевич был  прекрасным,  исполнительным и энергичным служакой,
который ради личного примера и в самом деле первым хватался за лопату, чтобы
собрать разбросанный взрывом  реактора радиоактивный  графит. Но в  том, что
касалось   политики,  генерал  был  наивен   до   неприличия.  Его  фанатизм
основывался  на  том,  что  общественное  Должно  быть выше личного.  Причем
гораздо выше. И на том еще стоял Ноплейко, Что умереть за  Родину -- высшее,
самое  счастливое счастье для  настоящего человека. Человека с большой буквы
"Ч".  Тем же, что при всей  свой политической девственности генерал  занимал
один из ключевых  постов в  сложном пасьянсе спецслужб, он был обязан одному
турпоходу и одному несостоявшемуся штурму.
     Однажды давным-давно  полтора десятка  уральских подростков отправились
на несколько дней в лес. Руководил ими рослый и  сильный парень, который при
этом неважно  ориентировался на  местности. Но юный Ваня Ноплейко его охотно
слушался: в друге  Борисе  ему нравилась  несокрушимая уверенность  в  своей
правоте и  прочная память  на тех,  кто  эту его уверенность не разделял.  С
помощью  Вани Борис  сумел наладить в своей тургруппе четкую  дисциплину.  В
результате вместо трех-четырех дней,  как планировалось, пацаны блуждали  по
лесу более трех недель. Но поскольку чудом никто из них не погиб, этот поход
сочли пионерским подвигом.
     Верного соратника по лесным блужданиям Ваню Борис запомнил.
     Гораздо позже спецотряд ФСК отказался взять  в ножи окопавшихся в Белом
доме мятежных,  несмотря  на  всенародную  избранность, депутатов.  И  тогда
именно  тот  же  Ваня,  не рассуждая и  не медля, устроил  танковый обстрел.
Обстрел обошелся во много, много  тысяч  пенсий, но зато предельно  наглядно
продемонстрировал:  он,  Иван  Васильевич Ноплейко, по-прежнему предпочитает
плутать, ведомый  своим другом Борей, нежели  не  плутать в компании  с его,
Бори,  недругами.  Такое,   понятное   дело,  не  забывается.  Чистоплюйский
спецотряд ФСК разогнали, а Ноплейко стал не только генерал-лейтенантом, но и
возглавил   созданную   САИП  ФСО   РФ.  Однако  надежность  не  гарантирует
эффективности.  Друг  Боря   вскоре  устал  от  маловразумительных  докладов
свежеиспеченного гэбэшника,  и  с некоторых  пор  Ноплейко  до Самого  стали
допускать  чрезвычайно   редко.  Так  товарищ  генерал  уверился,   что  все
неприятности друга  Бориса  и  России  от  того,  что президента окружили  и
охмурили   проклятые  жидомасоны.  Сам  Ноплейко  продаваться  категорически
отказывался.  Он наотрез  отказался  и  от  четырехкомнатной квартиры, и  от
огромной дачи, и от всех  прочих подлостей,  коими и развращают, затягивая в
свои сети, сионисты.
     Все это было прекрасно известно начальнику Кавказского направления САИП
подполковнику Каткову. Он,  в  отличие  от  своего  начальника,  не  чурался
материально-финансовых  радостей бытия.  Хорошо  разбираясь  в  перспективах
современной  политики   и  своей  собственной  карьеры,  он  умело  научился
манипулировать начальником.
     -- В  ентой Грузии, -- сухо подделываясь  под  речь  генерала,  доложил
Катков, --  много предателей,  которые  хотят  пустить  нефть  через Турцию,
входящую в НАТО.
     -- Та-ак, --  протянул потрясенный открытыми  ему  горизонтами  генерал
Ноплейко. -- Так что,  они нас, что ж, совсем обложили и -- никуда? Чего ты,
понимаш, там у себя кота за  хрен тянешь? Я ж на тебя, п...ка, представление
сразу  на   генерал-майора   подписал,   а  ты?   Уволю,   гад!  Почему  они
безнаказанно... безнаказанно хищничают?!
     --  Суверенитет,  товарищ  генерал.  Но  меры  мы принимаем. Нужна ваша
санкция,   товарищ  генерал!  --   верноподданнически   побледнев,  выгнулся
подполковник. -- Мы ваши идеи по предупреждению жидомасонского проникновения
в Грузию  включили в план мероприятий по коренному изменению  обстановки. Но
нужна ваша личная санкция.
     -- Ну так  давай, где  она  тебе нужна?  --  Заметно  остывая,  генерал
протянул через стол свою усохшую, как птичья лапка, кисть.
     Но, взяв у подчиненного  бумаги, он не спешил поставить роспись в левом
верхнем углу первого  листа, где было отпечатано: "Утверждаю. Начальник САИП
ФСО РФ  генерал-лейтенант Ноплейко  И.В."  Уж  цену  личной  подписи он знал
прекрасно и до разговора с куратором вообще ничего не собирался подписывать.
А вот  поговорить  с куратором надлежало так ловко, чтобы в случае чего даже
эти вкопавшиеся  в  Кремле жидомасоны ни в чем не  смогли бы его,  генерала,
обвинить.
     Ибо при  всем  личном бесстрашии  и бессребреничестве  Ноплейко все  же
кое-чего боялся. Ни радиация, ни бомбы, ни  пули не пугали так ветерана, как
гнев начальства.  Ибо  начальство могло  одним жестом не просто  отправить в
отставку  -- ни самой  отставки,  ни  связанных  с нею  лишений  и неудобств
Ноплейко тоже  не боялся.  Он  боялся того,  что  его могут  --  р-раз! -- и
объявить предателем  и мерзавцем. Он слишком  хорошо  запомнил, как отдавших
всю душу и жизнь служению стране и партии людей по прихоти или недоразумению
объявляли предателями и ворами. Их  смешивали с грязью  так,  что даже внуки
стеснялись носить их фамилию и признавать с ними родство.
     --  Изложи на  словах,  --  рассеянно  пролистывая  пухлый план,  велел
генерал, -- что тебе надо в первую очередь. Деньги опять будешь клянчить?
     В свое время, прекрасно зная неподкупность и личную щепетильность друга
Вани,  друг Борис  раз  и  навсегда  распорядился  финансировать работу  его
ведомства  вне всяких рамок и законов. Этот порядок сохранился и до сих пор,
хотя  друг  Борис  когда  еще  отправил  себя  на  пенсию. Так  что  если на
представлении Ноплейко окажется  виза куратора, знал Катков,  любые суммы на
любое дело  САИП ФСО РФ  получит вне всякой очереди. Но  чтобы начальник мог
получить   эту  визу,   подполковник  постарался  обосновать   реальность  и
значимость угрозы.
     -- Чтобы нейтрализовать террористов, которые готовят подрывные операции
на территории нашей страны, нам нужно официально задокументировать их планы,
-- объяснил Катков. -- А это возможно лишь  в  том случае,  если они  увидят
деньги. Большие деньги. Как бы в качестве аванса.
     -- Какие еще террористы? -- удивился генерал. -- Это Голубков, что  ли?
Голубков не  террорист, хотя и  хитрый, как змей. Не знаешь, у  него  в роду
жидов не было?
     --  Бабка   у  него  еврейка,  --  уверенно  придумал   Катков  и   для
правдоподобности добавил: -- Со стороны отца.
     --  Вот! Так я и знал! Но сам Голубков  на такое не пойдет, ты зря. Они
хитрые, всегда нашими руками норовят.
     -- Конечно, сам-то не пойдет, -- охотно согласился Катков. -- А вот его
подручные еще как пойдут. Уже пошли. Вы почитайте, что он сам о них пишет.
     -- Где? -- спросил генерал. -- Ага, вот. Нашел. Ну-ка, ну-ка...
     Генерал Ноплейко внимательно  прочитал  дезинформацию, которую Голубков
готовил  год  назад, чтобы  выманить на  группу  Пастухова,  как  на  живца,
профессионального  террориста  Пилигрима.  Пилигрим  на эту дезу  клюнул.  И
привлек тогда Пастухова и его друзей к захвату атомной электростанции, что и
привело к провалу всей задуманной  акции. Но всего этого Катков, разумеется,
Ноплейко докладывать  не  стал. Не  потому, что  хотел обмануть,  нет. Врать
начальству  слишком  опасно.  Просто, считал  подполковник,  чем  лаконичнее
информация,  тем  она доходчивее для  генералов. Потому  что генералы всегда
предпочитают иметь право на отговорку. Мол,  им всего не доложили. К тому же
в САИП напоминать о том захвате  АЭС  считалось столь  же  неприличным,  как
говорить о воде в доме утопленника.
     -- М-да, бандюги еще те... -- Дочитав, Ноплейко довольно шмыгнул носом.
-- И ты хочешь, чтобы  мы  за счет бюджета, за счет пенсионеров и  инвалидов
платили деньги этим башибузукам? Не будет этого!
     -- Никак нет! Не за счет бюджета,  товарищ генерал, -- держась в рамках
субординации, возразил Катков. -- Мы просто  позволим им получить деньги  от
таких  же,  как они  сами,  бандитов. А потом на этом  и поймаем всех  --  с
поличным!
     -- А если они того, уйдут? Представляешь, сколько крови и шума будет?
     -- Так точно, представляю. Но это, товарищ  генерал,  будет не наша,  а
_<i>его_</i> кровь,  того предателя и националиста, против которого Пастухов и  его
головорезы совершают теракт. Да и не уйдут они....
     -- Уверен?
     -- Так точно!
     -- Ну, тогда ладно. Тогда доложу.
     У Каткова были все основания радоваться успешному развитию операции. Но
когда он вернулся в свой кабинет с окнами на мэрию и уже почти решил принять
коньячку для  съема напряжения,  звякнула  рация. На  него  вышла Ларочка из
наружки. Уже в самом обращении  старлея прямо из Тбилиси через  голову своих
начальников был признак ЧП.
     -- Как это не прилетел? -- не  успев еще разозлиться, опешил Катков. --
Куда же он делся? В самолет-то он сел!
     --  Никак нет, --  сообщила Лариса Курбанова, не слишком-то  боясь  его
гнева, поскольку за ней вины  не было. -- Они довели его только  до спецзала
ожидания. И уехали.
     --  Значит, в  самолет  его  не  посадили?  --  еще  не  веря,  уточнил
подполковник.
     -- Так точно, не посадили.
     -- Та-ак... Слушай внимательно, -- быстро соображал Катков. --  Сделай,
чтобы по всем документам Мухин в Тбилиси прилетел. Пусть пройдет там таможню
или что там у вас они проходят. И сразу давай сюда, в Москву.
     --  Есть,  чтобы  Мухин прилетел и все  прошел,  -- подтвердила  приказ
старлей.
     А подполковник ошалело тер лоб. В один миг все, что только что казалось
ему  катящимся  как  по маслу, превратилось в груду обломков. Только потому,
что наружка поленилась дождаться отлета самолета.
     Опасно судить о других по себе. А Муха с друзьями как раз  в эту ошибку
и впали: когда  они, теряя время, петляли и пытались уйти  от наблюдения, за
ними на самом деле никто не следил. Переоценили противника.
     Так люди сами себя и загоняют в угол.
     <i>Глава пятая.</i> Муха и сладкие грезы
     Я никогда до сих пор так  явственно  не ощущал себя именно мухой, как в
те минуты, когда Михуил Федорович Полянкин вел меня в  предназначавшуюся мне
камеру. Мухой, которая чем больше трепыхается, тем крепче увязает. В камере,
конечно,  никаких  окон.  Зато  под  потолком  чернело пятно вентиляционного
отверстия.  Маленького,  мой кулак  и  то  с трудом  протиснешь. В  углу  на
выступающей  из стены трубе тускло желтел  старинный латунный кран. Под  ним
лежала крышка от большой кастрюли, наверняка закрывавшая очко параши.
     Жутковатое  место:  случись  что  с  гостеприимными  хозяевами,  так  и
сдохнешь  в безвестности  -- если не от жажды,  так  от голода. Но вообще-то
удобнее, чем на гарнизонной губе. Гораздо.
     -- Начальник... -- Я мгновение поколебался, но не стал брать хозяина за
горло:
     Пока шли, я хорошо расслышал страшное  эхо у его шагов. Тот, кто крался
за нами, был ловок, хотя и тяжел. Мне же сейчас, в этой неразберихе, кровь и
трупы были совсем ни к чему. Разобраться бы в обстановке  без них. Да и не в
моих правилах лезть в драку с  неизвестным  противником. А при той  вялости,
которая  навалилась  на  меня,  так  и  в  особенности.  Точно  сутки вагоны
разгружал...
     --  Да  у  вас тут  совсем  как  в  ментовке,  -- вздохнул я,  блаженно
усаживаясь на топчан. -- А прогулки будут?
     --  Нагуляешься  еще,  -- то  ли угрожая,  то ли  обнадеживая,  буркнул
Мишаня. -- Оружие есть? Дай-ка мне.
     И  тут  я  сделал  то, на  что  до  сих  пор  считал  себя  органически
неспособным. Послушно отцепил от руки ножны с уютным режиком, потом нагнулся
и  снял  с  голени кобуру с SW-380. И почти  подобострастно протянул все это
Полянкину.   Смотри,   мол:  так  устал,  что   возражать  такому  милому  и
гостеприимному хозяину как бы уже не имею сил...
     -- Все отдал? -- спросил он и, удовольствовавшись моей ухмылкой, вышел,
не добавив больше ничего и затворив люк перед моим носом.
     А  я с  наслаждением рухнул на  топчан,  откинулся  на  спину  и тут же
радостно уплыл в ласковый сон.

        x x x

     Скинули, есть  такой анекдот, мужика  с двадцатого  этажа. Он летит,  а
между  десятым и девятым думает себе: "Ну что ж, пока все идет неплохо". Вот
так и я подумал, когда проснулся.
     Лежал   себе,   потягиваясь,   на   топчанчике,  смотрел   в   халтурно
оштукатуренный потолок камеры и  думал, что у меня все  не так  уж и погано.
Решилась проблема с взрывоопасным кейсом, нашлось  где отсидеться, пока меня
ищут  бандиты  и  милиция.  И  ребят  не подставил.  Голова, правда,  слегка
побаливала.  Но  это  ничего.  Сейчас бы  еще  пожрать  --  и  вполне  можно
наслаждаться жизнью.
     Но  сначала --  то,  что  всегда  приятно  и необходимо после  хорошего
пересыпа.  Отведя  душу,  я  разделся  до  пояса  и  ополоснулся.  Армейская
привычка:  мыться  и  есть  надо  не  тогда,  когда хочется,  а  когда  есть
возможность. Прополоскав рот  и посетовав  про  себя,  что помимо  оружия не
привык  таскать с  собой  зубную щетку и  пасту, я  улегся подумать,  ожидая
дальнейших событий. Дальнейшие события начались  часа через три, когда я уже
устал гадать,  чем сей расклад  чреват  и  с  каких  таких коврижек  я вчера
смиренно выложил Полянкину все свое вооружение.
     То, что Полянкин без серьезных оснований не станет меня убивать, я знал
твердо. Его лозунг: "Нет человека -- некого использовать!" Вариант, понятно,
на любителя, поскольку использовать человека можно по-разному. Но меня лично
он обнадеживал. Как говорила  одна  знакомая училка английского: меня имеют,
следовательно, я  существую.  Будучи существующим, с течением времени  можно
обмануть  любого.  Беда  в  том,  что я никак не мог  придумать:  что бы мне
Полянкину посоветовать. В смысле как мне помочь ему обеспечить мою верность,
чтобы он мог отпустить меня на волю без страха.
     Деньги? Хорошая привязка.  Ему есть что мне предложить. Пара ящичков из
его кладовых способна обеспечить скромного человека на много лет. Но учтем и
то, в какую заваруху я влез. Птицу видно по полету, добра молодца по соплям,
а ОПГ, организованную  преступную группировку,  по имеющимся у нее ресурсам.
Завязать страховщиков, безупречную фирму "Изумруд",  подготовить  документы,
снарядить бомбу, которую не сумели обнаружить никакие просветки, не пожалеть
самолета с пассажирами... -- эти ребятки орудуют с размахом. Такие, попади к
ним в руки, на  ремни  порежут,  и тогда все  деньги мира не обеспечат моего
молчания. Значит, покупать меня Михуилу бесполезно. Вообще-то у меня была на
тот случай, если из меня начнут резать ремни, страховка,  но о ней я Михуилу
говорить не собирался.
     Страх? Запугать меня, чтобы я даже пикнуть о нем не смел, да? Ну  и чем
Полянкин может меня  напугать? Единственный близкий  мне человек -- матушка.
До нее ему добраться нелегко. Даже если бы он узнал, что она живет в деревне
Калужской области у тещи  Боцмана. Тот  купил теще фазенду,  чтобы держалась
подальше  от  дочкиного семейства.  Вот  на  этой  фазенде наши  старушки  и
балуются  при  свежем  воздухе с  курами,  поросятами  и  коровой. Живности,
собственно, немного -- ровно столько,  чтобы не скучали без смысла бытия, но
и не  перенапрягались. Неподалеку  от  них фермерствует Боцманов брат.  Тоже
хлопчик решительный и умелый.  Мы  его  обеспечили небольшим  арсеналом.  Не
знаю,  как управляется брат Коля с трактором, но зато с "шоком" или "узи" не
оплошает точно.
     Есть ли резон Полянкину долго -- авось пригожусь -- держать меня в этой
камере? Как  ни крути -- тоже  вариант. Я  бы на  его месте, наверное, так и
поступил.  Если  выждать,  жизнь  в  конце  концов  подскажет целесообразное
решение.  Но  мне этот вариант очень не нравился. Во-первых,  отыскивая меня
якобы за кражу  ценности,  те, кто меня нанимал, подключат  органы,  которые
начнут баламутить моих знакомых, а  там, глядишь, доберутся и до матери.  Та
заведет  брата Колю, тот -- Боцмана,  Боцман --  Пастуха,  а тому только дай
повод. Он  и так, получив мое  письмо, такой круговорот органики  в  природе
устроит, что не дай бог! И где тогда гарантия, что кто-то из наших не сложит
голову? Пастух же и представить не может, сколько здесь у  Михуила оружия, и
какого, да и о лабиринтах тутошних понятия не имеет...
     Может,  я  просто  старею? Что  для  боевика,  что для  опера, что  для
скотовода  двадцать шесть -- солидный  возраст.  Кому  расцвет, кому  начало
заката. Но во всяком  случае  я возраст чувствую.  Вот говорят, что дьявол к
старости  становится  монахом.  И  верно  говорят:  мне  даже кого-то чужого
ставить в  опасную ситуацию  уже не по  нутру.  А уж  тем более  подставлять
близких. Вот, кстати, почему я в последнее время люблю работать один.
     Технологически, если бы деваться было некуда, вырвать  глотку Полянкину
и проткнуть кадык его сопровождающему -- несложно. Полянкин и те, кто с ним,
явно  в  этих  делах  не профи. Мое  главное  оружие  -- усыпляющая  чужаков
беззащитность  --  всегда  при  мне. Одна  вот беда:  что-то  стал  я  такой
чувствительный, что мне мой ножик, если начистоту, нравится больше всего как
раз тем, что на нем пока ни капли человеческой крови. По крайней  мере, той,
о  которой  бы я знал. О его  бывшем хозяине не сожалею, потому что он начал
первый,  да еще  так шустро, что  разбираться было  некогда. Не  в том самая
мука,  что убивать нехорошо  и  что жить убийцей тошно. А в  том,  что ничто
другое меня так не заводит,  как искусство нападать и ускользать. В схватке,
в броске  на штурм, в  уходе от  погони,  в  хитрости,  с  которой  морочишь
противнику  голову. Есть азарт  и адреналин. Это  интересно.  А вот в нудном
ожидании, пока ситуация  созреет, для меня только тоска и нервотрепка. Тут я
пас, тут я слаб...
     Я  думаю, в эти  дебри самокопания завели  меня голод ну  и тоска из-за
отсутствия  рядом  какой-нибудь  теплой,  мягкой подруги.  И  еще  из-за той
гадости, которой  меня давеча напичкал юный химик  Полянкин. В  том,  что  в
кофеек он  мне что-то  добавил, сомневаться не приходилось. Только этим могу
объяснить  и  странную  свою вялость, и  покорность,  и  сам  мертвый  сон в
незнакомом, опасном месте.
     Я почти скулил мысленно от голода и скуки когда, наконец  мягко клацнул
запор. Пришел за  мной не Полянкин,  а тучный, очень бледнокожий мужик: метр
семьдесят пять --  семьдесят  шесть, лет  сорока пяти.  Одет, естественно, в
камуфляж. Не  профессионал, но кой-какой опыт  тюремщика  у него проявлялся.
Двигался он легко, несмотря на комплекцию,  и по шелестящему звуку его шагов
я  узнал  в нем того, кто вчера подстраховывал Михуила.  Кивком пригласив на
выход, он посторонился" поглядывая на  мои руки  и ноги  опасливо  и  с  тем
предвкушением наслаждения властью, которое свойственно тюремщикам. Им в кайф
подраться с  тем, кто заведомо слабее  и беззащитен. Тюремщики особые  люди.
Узаконенные  рабовладельцы.  Вот  и  этот  выжидательно потаскивал  толстыми
пальцами специальную электрифицированную дубинку. Ткнешь такой -- и человека
скрючит от удара  тока. Потом ею  же  можно и  по голове, и по ребрам, и  по
почкам. Менты называют это  свое  орудие  производства "сывороткой  правды".
Чтобы  он  не  пустил  ее  с  перепугу  в ход,  я  изо всех  сил  постарался
продемонстрировать, какой я милый, забавный и совсем безопасный паренек.
     --  ...Знаешь,  кореш,  а  твой  полнокровный  облик  меня  радует,  --
дружелюбно зубоскалил я по дороге, старательно делая вид, что не помню, куда
и  когда  надо поворачивать.  К тому же  приходилось маскировать внимание, с
которым я высчитывал шаги от  поворота  до поворота. Проверял свои вчерашние
наблюдения. -- Похоже, если судить по  тебе, что голодом здесь  не  морят...
Кстати, а не ты тут за повара?
     -- Не-е, -- вырвалось у него хрипловато,  и я, не давая ему понять, что
любое общение с охраняемым обезоруживает охраняющего, перебил:
     -- И правильно! Картошку лучше  есть,  чем чистить. Уж я-то ее в  армии
наскоблил -- даром что  в  стройбате  числился...  Тебе  вот  кирпичи класть
приходилось? А?
     Моя  гулкая  и тупая  после  химии  голова упрямо  бастовала,  не желая
заниматься арифметикой. Но  некий  воспитанный  тренировками диктатор во мне
настаивал, и мозг, чуть ли не скрипя  от натуги, подчинялся.  Суммировал: от
люка до фальшивой  кладки на петлях --  полтора метра, секунда из-за высоких
порогов; ширина коридора напротив входа -- полтора метра;  налево до первого
поворота --  одиннадцать метров, три секунды,  пока  не разогнался. Считать,
запоминать,  болтать и слушать  одновременно трудновато, но  выбирать не  из
чего. Бестолковка у меня одна-единственная, приходится обходиться ею.
     -- Не-е, я -- фрезеровщик... -- не без гордости признался конвоир.
     -- Да ты че? Это  -- да, это -- квалификация, братишка. А я в стройбате
не столько  клал кирпичи,  сколько тянул,  что подвернется. Сечешь?  Тоже --
профессия. Ox! -- Преувеличивая слабость, я оперся на стенку.
     Прикинул  краем  глаза  высоту,   на  которой  приделана  под  потолком
телекамера, и минимальную мертвую зону под ней.
     --  Видал, меня  уже  шатает с  голодухи?  По приказу отцов-командиров,
говорю,  тырил  стройматериалы.  Им ведь на  дачки-гаражики много чего нужно
было. Вот и грузили, и возили, и ложили без  передыху... Так что с картошкой
даже в  наряде без  очереди было лучше. Тепло, светло, болтаем.  Кто-то и за
бутылочкой слетает.
     Тут мой сопровождающий так выразительно сглотнул слюну, что и нарколога
не  нужно  было,  чтобы  понять, какие  такие  фрезы  он  предпочитает  всем
остальным.
     -- Ох, люблю я беленькую под картошечку! Потную, из холодильничка... --
развивал я тему по молчаливой просьбе горячо сопереживающего слушателя. -- А
если еще огурчики да с грибочками!
     Тут я  мечтательно  прервался, поскольку мы  почти дошли до поворота  к
гостиной.  Хозяин  ждал  нас  именно  там  --  сидел  на  диване  вальяжный,
распаренный, точно из бани, смаковал папиросу и прихлебывал пивко из весьма,
к  слову,  антикварной   кружки.  Тут  же  стояла  и  бутылка  водки.  Таким
умиротворенным, будто после бабы, я Полянкина еще не видел.
     -- Добрый  день, Олег. -- Он радушно кивнул и хитровато  спросил: --  С
провожатым не познакомился? Нет? Молодец, --  похвалил он  неизвестно кого и
вежливо представил нас друг другу:
     -- Это -- Сергей. Сережа, а это -- Олег Федорович, наш будущий  герой и
сподвижник. Так  что  поесть  ты ему принеси побольше  и на тарелке. Кофейку
прихвати. Наш Олег кофеек предпочитает. Ну иди-иди.
     Бедный Сергей очнулся от транса, в который впал, увидев на столе водку,
и, неуверенно  покачиваясь, вернулся куда-то в глубины полянкинских руд.  Не
профессионалы  мои  тюремщики.  В смысле  --  самоучки. Но опыт  в  повадках
просматривается. Специфический, мне непонятный. Сергей  очень похож ухваткой
на тюремщика, но все-таки не тюремщик. И не охранник.  А  кто ведет себя как
тюремщик, но таковым не является? Не знаю. И почему вдруг этот скопидом стал
так благодушен?  Может,  он  уверен,  что додумался,  как меня повязать? Или
думает, что сообразил, на чем я непременно спасую?
     --  Пивка, Олег, хочешь?..  Ну  как хочешь. Посмотри пока  вон там,  на
столике. Раскурочили-таки мы  твой чемоданчик.  В тот  самый  момент,  когда
часики кварцевые последние  минуты тикали! Почти полкило взрывчатки. Знаешь,
как бы тут все разнесло? Так что с тебя причитается.
     --  Так я ж  разве что? Всегда готов! -- Послушно  свернув к столику на
колесиках, я изобразил почтительный интерес к разложенным на нем  предметам.
-- Да я  бы все  вам отдал,  если бы не долг перед  дружками  и не трудности
после  дефо...  дефолта... В общем, если б  не общая  проруха. А  что это за
коробки? -- Я внимательно, ничего не трогая, осмотрел разложенное.
     Возле остова кейса, с которого содрали весь дерматин, среди электронных
плат и блоков бросался в глаза брусок, похожий на хозяйственное мыло. И хотя
в нем было  провернуто  отверстие для  детонатора,  да и сам детонатор лежал
рядышком,  сразу  стало понятно,  что  это  туфта.  То, что  я  сам не  умею
кое-какие устройства разминировать, еще не  значит, что я уж совсем дурак. Я
столько раз помогал Боцману, да и сам минировал, когда попроще, что кое-чего
нахватался. И сейчас видел: дурят меня внаглую. Все, что лежало передо мной,
действительно было взрывоопасно. Но не могла вся эта трехомудия разместиться
в кейсе. Все  это весило раза  в полтора больше,  чем весь кейс, когда я его
сюда  принес.  Михуил  хотел  произвести  на  дилетанта  впечатление   --  и
перестарался. Это  обнадеживало: кого  хотят  устранить,  того впечатлить не
пытаются.
     Стараясь не выдать  свою озабоченность,  я  пытался сообразить, к  чему
идет   дело.   Мешали   необходимость    придуриваться   и   новый   приступ
головокружения. Да, в таком состоянии я не боец, это точно.
     -- Кризис тут ни  при  чем, --  свысока  и лениво, как пацану, объяснял
Полянкин. -- Ибо все проще.  Просто  жаден  ты, Олег, до денег, как муха  до
дерьма.
     Я,   конечно,  человек   в  целом  добрый,  но  натощак   презрительную
снисходительность воспринимаю с изрядным раздражением. Невольно  подумалось,
как бы он изумился, получив вдруг ни с того ни с сего -- на его взгляд -- по
лбу  бутылкой.  Он бы  и понять ничего не успел,  скрючился  бы  связанный с
залитой кровью мордой между колен, с вывернутыми и привязанными к щиколоткам
руками. В такой позе не шибко поумничаешь.
     Однако неизвестность  по поводу  его дальнейших  замыслов на  мой  счет
удержала меня от резких движений. Тем более что становилось очевидным, что в
число здешних  обитателей кроме  пьянчуги Сереги и самого  Полянкина  входят
еще, по крайней  мере,  человека три-четыре.  И  среди  них --  очень умелые
каменщик  и электронщик. Не  зная, на что они способны, защищая хозяина,  не
резон  с   ними   связываться.  Не  устраивать   же  захоронение  на   манер
древнескифских,  когда кроме скончавшегося  хозяина  укладывали в могилку  и
самых ценных его подручных.
     Меня и без того со вчерашнего утра многовато людей ищет. И что особенно
обидно: до сих пор неизвестно, за что именно.
     --  ...Но она-то  и  обнадеживает,  ибо  жадность,  Олег,  -- продолжал
делиться  мудростью  Полянкин,  --  гораздо более  природное, человеческое и
тонизирующее  чувство,  чем любое  другое.  Надеюсь,  что  тебе  удастся  не
профукать имеющийся в тебе, несомненно, потенциал. Именно он пробудил в тебе
чутье, подсказал, что мимо тебя может хо-ороший кусок  проскочить.  Понял --
нет?  -- В  роли кайфующего  лектора Полянкин был  гораздо  противнее, чем в
личине  угрюмого скопидома.  И  я  окончательно  решил  перекрестить  его  в
Михуила.
     Мысленные   клички,  предназначенные  для  сугубо   моего   внутреннего
употребления, позволяют  точнее  настроиться на  волну оппонента.  Чтобы  не
только  понимать,  но  и  предчувствовать  его  действия.  В  "Мишане"  есть
уважительная  ласковость, которая в решающий момент может и с толку сбить. А
в  "Михаиле"  содержалась та самая противная  осклизлость,  которая вдруг из
Полянкина полезла. Такое... В руки брать противно, но и из поля зрения лучше
не  выпускать. Особенно  раздражал меня сейчас  Михуил  тем, что знал нечто,
крайне важное для меня, но не спешил, стервец, этим знанием поделиться.
     -- Это барахлишко из чемоданчика непростое: два радиомаяка, причем один
из  них  был во взрывчатке, что  свидетельствует  о явной  неоднородности...
группы,  так сказать, товарищей.  Была  даже  ампулка с  газом парализующего
свойства. Серьезным,  в смертельной дозе... Так что  то, что  ты  не полез в
чемодан напролом, убедительно говорит о том, что кроме жадности, которой уже
никого  не удивишь, имеется в  тебе еще  и...  А  вот и твой обед... Сережа,
хочешь рюмочку?
     -- Да я ж...
     --  Нет  проблем!  Заслужил.  Мы  все  заслужили, имеем  право  сегодня
попраздновать.  Да  не торопись ты  так,  больше  прольешь...  Давай,  Олег,
присоединяйся к нам. За встречу и за наш прочный союз в дальнейшем!
     Мы опрокинули,  и  я, не  дожидаясь приглашения, набросился  на  еду --
нежно притушенную капусту с биточками. Порция была  отменно велика.  Отрезая
себе  хлебушка, подивился либерализму, с которым пленнику  тут предоставляли
возможность пользоваться вполне убойного размера кухонным ножом. А когда еще
и Серега ушел,  вымолив влажным  взглядом еще одну дозу,  стало ясно: Михуил
вполне уверен, что я теперь у него на прочном, обеспечивающем мою лояльность
крючке. Это воодушевляло. Полянкин  разливался бархатистыми трелями. Видать,
в каждом  из нас есть некая кнопка, которая дает  пуск извержению словесного
поноса о самом важном,  сокровенном. Или он просто намолчался, не имея с кем
пооткровенничать.
     --  И...  на  сколько  эти  штуки  потянут? -- При  всем моем  вроде бы
безразличии голос у меня почему-то сел. -- Если продать?
     --  Это? -- безразлично  отмахнулся Михуил. -- Это, парнишка,  копейки!
Главная ценность вон  в  том  сверточке.  Посмотри, посмотри,  не  изображай
безразличия, я  ведь знаю, как  у  тебя сердце  екает...  Кстати, не вздумай
планировать чего-нибудь лихого.  Знаю я про твою любовь к ножикам. Но  тут у
меня насчет безопасности все схвачено.
     Если бы не был я так занят тем, что предельно осторожно, то ли опасаясь
подвоха, то ли боясь  порушить некую немыслимую ценность, разворачивал белую
финскую бумагу, я бы  посмеялся его наивности. Даже дурак с одним ножом -- а
их в поле досягаемости было аж целых два, -- который прижат к горлу хозяина,
имеет  очень большие шансы выйти  из любого подполья. Если это безопасность,
то мы в Чечне на курорте пребывали... "Стоп! -- сказал я своей хвастливости.
-- А не развезло ли тебя от еды, водочки и  блеска  камушков?" Потому что на
белейшей  финской  бумаге  лежало  то самое ожерелье, которое на моих глазах
укладывали в кейс эксперты-ювелиры.
     Сейчас,  без  футляра,  оно  казалось  огромной,   сияющей  золотом   и
разноцветьем рубинов, изумрудов и  бриллиантов змеей. Тем более что застежка
у него  была в  форме змеиной головы,  с  необычными  желтыми бриллиантами в
глазницах.  Наверное,   это  потому,  что  змея  всегда  считалась  символом
мудрости, да  и  сейчас  считается у  некоторых... Да, вблизи  эта хреновина
производила  впечатление. И  делала вранье Михуила  еще непонятнее. Какой же
идиот сунет в кейс с таким сокровищем взрывчатку? Радиомаячок,  пусть даже и
два, понятно. Но взрывчатку?
     Ничего не понимаю.
     --  Что это? -- Челюсть  у меня отвисла: подыграл Михуилу, наблюдавшему
за мной с хитрой усмешечкой. -- Подделка?
     -- Нет! Золото и камешки настоящие!  -- радостно, как Якубович в  "Поле
чудес", заверил Полянкин.
     -- Тогда... Зачем было это минировать? Оно ж сколько стоит!
     О том,  что весило все, что он мне показывал как содержимое  кейса, уже
раза в два больше,  чем  весил  кейс,  я  ему говорить  не стал. Тот, у кого
хватает ума помогать считать себя дурнем, имеет в таких играх больше шансов.
     Михуил довольно захохотал:
     -- Мина-то и есть главное сокровище твоего чемодана!
     Я молча вернулся к столу и к тарелке. Что-то мне обрыдло играть идиота.
Сам  расскажет, его уже не остановить. Но  по некотором  размышлении  все же
сделал  над собой усилие и  с  набитым ртом опять  изобразил  изумление. Это
крайне обрадовало Михуила.
     -- Ото  ж, парниша! Это  тебе не ноги в  руки  --  и бежать. Тут просто
мозгов мало. Нужны жадность и интеллект! Только  этот сплав дает необходимую
интуицию, понял -- нет? С первым у тебя порядок, а второе... Если не предашь
и не струсишь -- научу. Такому научу, что тебе никто другой не в силах дать.
Только держись за меня...
     -- Да что же это, Михал Федорыч, разгадай загадку!
     -- А ты прикинь: на кой минировать драгоценность, которая стоит полтора
миллиона долларов? Ну?
     Я на это, вполне искренне  недоумевая,  выпятил  губу  и  задумался. Но
схема-картинка сложилась в  голове  так быстро,  что  еле сдержался, чуть не
брякнул, о чем подумалось. Нам, дуракам, так редко приходит что-то светлое в
голову, что очень  трудно  не  похвастаться  открытием. Задним  числом  я  с
холодком порадовался  тому,  что мне  повезло  ускользнуть от  заказчиков  в
аэропорту. Знал бы, в чем дело, -- наверняка не ушел бы. Осознание опасности
странным образом притягивает ее, вот еще почему неумейкам да  наивным всегда
везет. Они не  знают, чем рискуют. Идут над пропастью, аки по земле. Вот и я
целый день, как  дурак,  шарахался по городу, даже не подозревая, что ношу в
кейсе.
     Михуила, видать,  тоже вдруг озарило. Он почти восторженно --  на  него
водочка подействовала -- вскричал:
     -- Ты посмотри,  как все повторяется? А?! Ты только посмотри!.. Слушай,
ты читал "Золотой теленок"?
     Меня  слишком изумили  его всхлипы, чтобы огрызнуться --  некогда, мол,
мне было читать, когда я  ради чьего-то золотого тельца чеченцев дырявил. Не
до  книжек  как-то,  если очень  внимательно  приходится  с  утра до  вечера
озираться. Чтобы благодарные за визит аборигены не отплатили соответствующей
монетой. Впрочем,  у  меня  вообще  на беллетристику  рефлекс.  Полстранички
любого текста,  если  это  не приказ об очередном  задании и  не оперативная
информация, вгоняют в глубокий и душевный сон.
     -- Не читал? Ильфа  и  Петрова?!  --  изумился Полянкин. -- Как я  тебе
завидую!  Хотя, конечно, сейчас  многое иначе смотрится... Жаль, теперь тебе
не оценить... -- И он неожиданно впал в хмурую задумчивость.
     -- Чего не оценить? -- попытался я его расшевелить.
     --  А-а-а, так...  Мелочи! --  Он опять налил  себе  и мне, чокнулся и,
опрокинув,  резко выдохнул:  --  Хорошо... Доел? Тогда пошли, пора работать.
Вернее, мне -- работать, а тебе -- развлекаться... Поверь, Олег, не всем так
везет, как тебе. Ой не всем. И  не в том, что именно подвернулось счастье. А
в  том,  что есть кому тебе подсказать,  в чем оно, твое счастливое везение.
Серьезнейшая  проблема:  людям везет гораздо чаще, чем  большинство  из  них
думает! -- Как обычно, новая порция водочки дала импульс его языку. -- Но мы
все -- ярлычники. Ловишь мысль, нет? Язычники-ярлычники! Замечаем только то,
где есть этикетка.  <i>"_Везение_</i>,  артикул  такой-то. Хватать обеими руками. И
зубами!"  А  если  судьба-хулиганка  пошутила? Отодрала правильную  бирку  и
прилепила   другую?   Обходим  сторонкой  услужливо   расстеленную  соломку,
предпочитая материться, когда чуть позже шмякаемся...
     Эк   его  повело.  Но   и  меня  что-то   разморило.  Голова  задубела,
подташнивало.  Тарелка уже  давно опустела, а вкус капусты во рту вдруг стал
сильным  и  приторно-резким, смешавшись с  памятью  о  вчерашней  немочи.  Я
скривился от желания почистить зубы.
     -- Не веришь?  Ну и зря, -- превратно истолковал мою  мимику Михуилище.
--  Тебя прозомбировали жить по чужим указкам, ты и рад стараться. Если даже
на раю будет вывеска  "Сортир", такие, как ты, там из чувства долга нагадят.
Вам хоть кол на голове теши. А прилепят к унитазу ярлычок "Счастье в широком
ассортименте" -- оближешь с наслаждением...
     Полянкин замедленно поднялся, расплываясь в  моих глазах и нависая надо
мной необъятным пузом.  Где-то  вверху чернела  маленькая головка с губастым
ртом,  похожим на алчное  влагалище...  Ой, повело  меня  куда-то не туда...
Неужели  эта сволочь опять  меня  какой-то дрянью напичкала?  Точно подсыпал
чего-то. Угораздило же меня, как подопытному кролику, попасть в кружок этого
юного химика.
     -- Ладно, пошли. Пошли-пошли!  Я тебя  с настоящим раем познакомлю. Сам
дойдешь?
     Я попытался  сказать "смотря куда", но вместо  слов из глотки вырвалось
нечто совершенно невнятное. Я откашлялся и попробовал еще раз:
     -- Шмотя... Шмутря... к-куд-ра! Ты есть ды... дыйду...
     Язык задеревенел и словно встал поперек рта. Я осторожно поднялся. Ноги
держали  хорошо,  несмотря  на  сумбур в  голове  и в  глотке. Идя  за  вяло
туманящейся спиной Ми-Хуи-Ла Полянкина -- забавную  ему  я кликуху приклеил,
верно? -- я сосредоточился на шагах.  Пытался их  ритмом упорядочить кашу  в
мыслях и вернуть их к делу.
     "Допустим, что кейс все-таки  был заминирован. Пусть не столь  обильно,
как  представляет для того, чтобы меня запугать, Михуил, но допустим. На кой
взрывать ожерелье царицы Тамары, которая вроде была бабой неземной красоты с
широкой жопой...  Стоп, жопа -- не по теме. Ага...  Полтора лимона  минируют
только тогда, когда не хотят, чтобы их мог получить кто-то чужой. Значит, на
того,  кто в кейс без спросу залезет, был прицел, а не на самолет... Кстати,
я  как-то в самолете дрючился с  одной  Катей-Катюшей.  В сортире.  Там  все
дрожало-вибрировало. На нее вибрация влияла возбуждающе, и она  кончала, как
тот ракетный  гвардейский миномет. А меня эта дрожь  сбивала  с ритма.  И  я
никак  не  мог  достичь  завершения,  хотя   в  дверь  уже  ломились  другие
жаждущие... Чего? А, наоборот: жел... лающие... При чем тут лай, если Катюша
своими нежными губками...  Стоп! Опять на  порнуху  потянуло. А что? Хорошая
вещь... Вещь? О каких это я  вещах  сейчас думал?  Чего я  на  эту Катюшу-то
перешел? На самолет?
     Ага: ожерелье -- кейс  -- мина. Значит,  кто-то очень боялся, что некто
чужой  доберется  до этого  ожерелья.  Что  же  в  нем  может  быть  такого?
Микропленки с военными секретами? Компроматы?  Тьфу ты, черт, опять вляпался
в шпионские  игры  или  в политику. Значит, Михуил сообразил  это и нашел то
самое нечто, что не дешевле  самого драгоценного ожерелья.  И он что, решил,
дурак, этим торгануть?
     Совершенно  непонятно, как он не соображает: такие люди не  платят. Они
соглашаются заплатить, а потом -- раз, и убивают... Вот бабы -- те наоборот.
Они всегда сначала отнекиваются, делая вид, что трахаться им не хочется. Мне
это  нравится.   Если,  само   собой,   неискренне  отказываются.  Тех,  кто
действительно не любит этого дела, я не  понимаю. Зато с теми, кто любит, --
кайф! Сначала: "Нет-нет". Потом:
     "Ладно уж..." Потом: "Еще!" и, наконец: "А-ах!.."  Забавно они корчатся
от наслаждения..."
     Сначала  шагалось  тяжело,  мутило.  Потом  кровь  и  водочка   во  мне
объединились,  запульсировали в такт шагам.  Появилась  игривая  легкость  в
мышцах. Мысли пошли странные. Вот знаю, что мысли заняты какой-то ерундой, а
все равно думаю именно о ней. Координация движений полностью наладилась,  но
стала злить походка Михуила. Плетется как кляча, только жопой  виляет. Прямо
видно, как по-бабьи ходят ягодицы: одна вверх, другая -- вниз. Трутся друг о
друга... Ну, блин, и эротика! Тьфу, привидится же такое, волосатое!

        x x x

     С потенцией  у меня проблемы чуть не с детства. Не в том смысле, что ее
нет,  а  в том,  что  слишком  много. Все размеры,  если понимаете, о  чем я
говорю, у меня пропорциональные, но аппетит -- неизбывный. Про чтение книжек
я раньше не всю правду сказал. Те, что  про гармонию брака, про секс или там
вульгарную порнуху, я с детства обожал штудировать. Странно было читать, как
мужиков уговаривают после оргазма не отворачиваться ради храпака к стеночке,
а еще  какое-то внимание  уделить партнерше  для  разговора. У  меня  всегда
наоборот  было: после акта  мне хочется следующего,  а она отворачивается  и
норовит заснуть. Устала, мол. Мол, болит у нее уже. А  если туда, где еще не
болит?  "Потом!"  А  мне  как  этого  "потом"  дожидаться? Узлом  завязать?!
Эгоистки.
     Тут ведь еще одно до кучи... Правильно, мои метр шестьдесят два. Тянуло
меня всегда  ("тянуло"  -- еще  мягко сказано) к  женщинам крупным,  полным,
сисястым и  задастым. Светловолосым. А получалось в  основном  с маленькими,
худенькими брюнетками  с капризными  тонкогубыми  ртами. Этих уговаривать не
приходилось.  Сами  порой  на шею вешались. А крупные  -- нет. Их, наверное,
природа специально  нацелила,  чтобы  они  искали  себе  под  стать. Или они
стеснялись  ходить  с недомерком? Одна Маргарита мне выложила,  когда я  уже
почти на нее влез:
     -- Хороший ты парень, Олег. -- С сожалением,  но  властно сняла меня со
своих  упоительных  бедер.  --  Потенциал  в  тебе  чувствуется. Только  как
представлю... Иду я с тобой, точно с  бобиком на  прогулке. Ты уж  извини --
смешно  делается. Как "комарики  на воздушном шарике". Не  моего  романа  ты
герой.
     Пару раз, когда случалось заполучить габаритных подруг,  я так старался
им угодить,  так  старался. Буквально словно готовил наглядное пособие: "Как
лелеять женщину, доводя ее до  бешенства". Эти, что еще радовало, не роптали
на усталость и болезненность. Комплекция, она  ведь позволяет и даже требует
контакта в соответствующих  дозах. Но  были они -- обе  -- ну такие тупые  и
жадные, что, когда мацать  или иметь их  было нельзя, глаза б мои  на них не
глядели. А они ж чувствуют твою зависимость! Тут как в джунглях: кто слабее,
того и грызут. Большие  тетки, они  едва  свою силу  ощутят, сразу  начинают
спекулировать. Мол, не сделаешь по-моему  -- титьку полапать не дам. А когда
тебе  позволяют вроде бы  из милости или в  обмен, удовольствие  уже не  то.
Совсем не то. Не ручной  же я  зверек, чтобы такое терпеть. Ну а как до  них
доходило,  что веревки из меня  вить не получится, либо  сами  сбегали, либо
меня прогоняли.
     Вообще-то с  годами многое становится  проще. В том числе и с бабьем. Я
уже давно не стесняюсь, привстав на цыпочки, шепнуть на ушко:
     -- Внешние габариты обманчивы... Когда  вы  меня вполне распробуете, вы
поразитесь.
     Впрочем, делаю я такое лишь при  одноразовых контактах, снимая телку на
ночь.  Я как  тот  карлик из  анекдота.  Готов  бегать  и кататься  по такой
лапоньке, распевая:  "И это все -- _<i>мое_</i>!"  Знаю заранее: если такая женщина
влюбится настолько, что мне захочется на ней жениться, я обречен  всю  жизнь
ловить  любопытствующие, забавляющиеся, насмехающиеся взгляды. Есть опыт.  У
меня  ни одного  конфликта  с  законом  из-за  работы  --  только  по поводу
свернутых рож непрошеных комментаторов. Но и  это в  прошлом. Теперь  я умею
смеяться и в такой ситуации. Смешно  представить, во что превратятся их рожи
и яйца, если комментаторы перегнут палку.

        x x x

     Пока мы до моей камеры добрели, я Полянкина здорово возненавидел. Очень
захотелось сбить  его на пол. Потоптаться  на  его яйцеобразном брюхе. Потом
поставить гада на  колени,  располосовать  горло от  уха  до уха  и  прижать
подбородок к груди. Чтобы  полюбовался напоследок, как его кровища хлещет на
пузо.
     Никогда со мной такого не бывало, чтобы смертоубийство представлялось с
таким смаком. Но тут уж  очень захотелось.  Из  песни слов  не  выкинешь,  а
мыслям  не  прикажешь.  Какие  хотят,  такие  и  приходят.  Михуил  же   как
почувствовал что. Пропустил  меня вперед и, не заходя  в комнату, люк у меня
за спиной быстренько захлопнул.
     Только  в  тот  миг мне уже не до  него  стало.  Периферия  поля зрения
расплывалась  в  радужной  дымке, а вот  в центре, резко, как на голограмме,
возлежала голая мечта всей моей жизни! Это было настолько кстати и настолько
неожиданно,  что  я  вначале  решил, что у меня  глюки.  На  почве  полового
воздержания в течение последней недели.
     Поперек  топчана   и   матраса,  налитая  бело-розовой  беспомощностью,
опираясь  затылком  и  выгнутыми   плечами  на  стенку,  восседала  бесстыже
распахнутая голая бабища.
     Полные гладкие  груди покоились  между раскинутых круглых  колен, будто
вопили:  "Потискай  нас!" Великолепные неохватные  ляжки  вздымались  врозь,
будто упрашивая: "Воткнись между нами!" Руки ее были привязаны к щиколоткам,
которые  распирала, не  давая  сдвинуть  ноги,  какая-то круглая палка.  И в
довершение  всего  эта  обильная  пампушечка,  едва  увидев меня,  задергала
бедрами и титьками, стараясь сдвинуть колени и жалобно причитая:
     --  Не  трогайте  меня! Не  надо,  прошу  вас, не надо меня  трогать...
Умоляю, пожалуйста... Развяжите меня, умоляю!
     Ага,  сейчас,  разбежался.  Вот, значит,  какой  подарок приготовил мне
Мишаня в благодарность за содержимое взрывоопасного кейса. Молодец.
     За это его стоит оставить в живых.
     Да если б он у меня прямо  спросил, чего мне  хочется, я  бы  просто не
сообразил  попросить  такое. Мне бы  и  в  голову не пришло, что  тут  можно
организовать подобное.  Но это  было  самое  то. Вот  о чем, оказывается,  я
мечтал: толстые стены, непроницаемые для воплей, обильное беспомощное тело и
роскошная безнаказанность.
     Тут же  забыл обо  всем, что  осталось  за бронированной  дверью-люком,
ощутив  особенный  уют  от  укрывающего  нас  с  этим телом наедине  массива
кирпичей. Я встал перед  ней и, не спеша, предвкушая,  принялся бесцеремонно
рассматривать ее упоительно трясущиеся телеса. Своими воплями, чередующимися
с придушенными стонами, она  отвлекала меня,  заставляя  видеть и мокрые  от
слез щечки, и точеный с изящно вырезанными ноздрями носик. Волосы --  русые,
густые,  прилипшие ко лбу  --  какое-то  время скрывали ее лицо, но вот  она
опять дернулась в безнадежной попытке свести ляжки, и я увидел ее глаза.
     Это было  как  сполох --  открытие:  не просто телеса корчились  передо
мной. Тут передо мной беззащитно раскорячилась именно Она,  та, о которой  я
мечтал!
     Даже залитые ужасом и слезами, ее глаза оставались глубоки и прекрасны.
И каким  великолепно  гордым и одухотворенным даже  в  панике было ее умное,
знающее себе цену лицо... Именно такую бабу я воображал себе еще подростком,
именно о такой мечтал, имея тощих, но сговорчивых шалашовок. Вот та, которая
никогда не снизошла бы до меня по доброй воле. Вот Она, Богиня,  пунцовая от
стыда, дрожащая от страха перед тем, что я могу и хочу с нею сделать. Но Она
не  представляет  себе  и  десятой  доли того,  что  я  навоображал себе  за
предыдущую жизнь.  Годами я представлял себе позы, в которых  хотел бы иметь
ее роскошное тело, а в  реальности вынужден был даже в самом лучшем для меня
случае довольствоваться  лишь вялой покорностью... Но оказывается, не зря  я
фантазировал.  Вот  Она  --   ожившая,  одушевленная  стерва,  которой  было
позволено  столько времени  пренебрегать  мной. Что  ж, Она  своим правом на
отказ   попользовалась.  Всласть.  Теперь  наконец-то   настал   мой   черед
попользоваться. Ею.
     Больше всего я  боялся, что Она вдруг замолчит и закроет  глаза. Во мне
было столько воющего бешенства, что тогда я мог бы ногтями разодрать ее веки
с  длиннющими,  пленительно  загнутыми  на  кончиках  ресницами...  Как  Она
дергалась в плаче, пытаясь отвернуть лицо и выгибая молочную шею! Я впивался
губами  в солоноватый атлас  под  розовым  ушком,  наваливался и  на  теплую
обильную гладь...
     Тогда   Она   обмякла,   решив   испортить   мне   удовольствие   своей
безучастностью.  В тишине где-то вверху за  моей  спиной послышался легкий и
нежный шорох, точно амурчики толстопузые надо мной вились. Я слышал  его, но
мне было на него наплевать.
     Я стиснул ногтями ее  сосок, и обильное  тело, в котором я тонул, опять
задергалось в конвульсиях. Не-ет, милая, тебе придется поучаствовать во всех
моих затеях. Я купался в ее боли и страхе, зная, что теперь и сейчас никакие
"устала  -- не хочу больше  -- тебе только  это и  нужно  -- отстань, у меня
болит..."   недействительны.  Впервые   в   жизни  я  не  проклинал  бешеную
ненасытность своего естества  и не каялся в нем. Все  позволено. А что затем
-- плевать. Пусть даже не будет больше ничего.
     Совсем ничего.
     ...Когда я вынырнул из обморока, Она, тихая и  придушенная, лежала подо
мной и  вокруг. Первое, что  подумалось: "Это -- не сон, не фантазия. Она --
твоя!"
     Словно  напряжение прежних двадцати шести  лет жизни изошло, освобождая
меня. Никогда прежде я  не  испытывал такого всемогущего  восторга. Хотя  бы
оттого, что, чувствуя опять нарастающее  желание, твердо знал, что смогу его
тут  же...  прямо  сейчас  удовлетворить,  никого  ни  о чем  не  прося.  Не
выпрашивая. Наверное,  я  несколько обманул ее надежды  на  покой. Во всяком
случае,  она очень громко  негодовала,  когда я, упирая  ее нежное  личико в
замусоленный  матрас, располагал ее на  коленях и объяснял, в чем  и как Она
провинилась. Она, впав в ярость, называла меня подонком, мерзавцем и прочими
словами, а  я, впитывая  ее  подзадоривающие  вопли,  брал свое.  И странным
образом  именно  то  обстоятельство,  что  ей  мои игры  абсолютно  никакого
удовольствия не доставляли, меня заводило особенно.
     Ей  выпало  еще немало поводов проклинать и  умолять  меня, пока  я  не
почувствовал, что  наконец-то получил  сполна  и наконец-то  вполне  сыт.  И
вообще, и  Ею  именно.  Я даже  поблагодарил Ее,  представился  и  пригласил
заходить еще. Даже пообещал впредь быть гораздо ласковее.
     Засыпая, лениво  думал, что вот и попался мне человек, не будь которого
я  так  бы  и  сгинул,  не  узнав настоящего  наслаждения.  Спасибо  Михаилу
Федоровичу  Полянкину,  благодетелю. Но еще большее спасибо Ей -- за то, что
Она  есть, за то,  что моя.  Легкой  тенью  мелькнуло  в мыслях: любому, кто
попробует  отнять Ее  --  к  слову,  звали  ее  Ира,  Ирина,  Ирочка!  --  с
наслаждением горло порву.
     И  в  данном очень  конкретном  случае  перспектива  прекратить  чье-то
существование  никаких  неприятных  ощущений  во  мне  не  вызвала.   Скорее
наоборот.
     <i>Глава шестая.</i> Не звонит почтальон в России
     В юности Маргариту  Павловну  Попкову  в родной деревне звали Королевой
Марго. Высокая, статная, с тугой  толстой косой,  закинутой  через  плечо на
высокую грудь, она была словно рождена для того, чтобы символизировать образ
передовой  советской  доярки. Таковой ее  и сделали.  Ибо иногда принцип "от
каждого по  способности,  каждому  -- по  труду"  в  СССР работал.  Хотя  бы
отчасти.  Бригада,  которую  якобы  возглавляла  Попкова,  регулярно  давала
рекордные надои. Они происходили оттого,  что коров в ней было втрое больше,
чем  официально  числилось. А сама  Королева  Марго в это  время  без устали
представительствовала на пленумах  РК, ОК и ЦК ВЛКСМ, РК, ОК  и ЦК ВЦСПС, на
слетах  передовиков  и  вручала в  аэропорту и на ж/д вокзале  важным гостям
хлеб-соль   по  русскому  обычаю.  Редкий   высокий  гость  не  желал  потом
побеседовать    о    проблемах   сельского   хозяйства   непосредственно   с
рекордсменкой. И редкому гостю она отказывала во встрече тет-а-тет.  Но не в
силу  ветрености,  а  в  силу сознательности.  Люди  эти были  так  важны  и
могущественны,  что для них ничего не  стоило приказать построить мост через
речку,  заасфальтировать  дорогу  до  райцентра,  выделить  фонды  на  новый
коровник,  сделать  прямой автобусный маршрут, открыть в деревне музыкальную
школу и многое что еще, без чего скудна жизнь советского колхозника.
     Вот и  старалась Королева  Марго угодить, добросовестно  ублажая власти
предержащие.
     Она  никогда ничего не просила  для себя лично. Ни дома, ни  денег,  ни
машины,  ни  хлебной  должности.   Довольствовалась  тем,  что  подбрасывали
председатели колхоза, делавшие с ее помощью карьеру.
     Поэтому когда  порядки  в стране  круто поменялись,  Попкова  стремглав
превратилась  в  Ритку. Это в глаза, а за глаза  так и вовсе в  "обкомовскую
подстилку".  Быстро забылось, благодаря кому в ее родной Зареченке появились
трехэтажная школа, двухэтажный сельмаг, газ, мост, спрямляющий дорогу втрое,
и  многое прочее. Все это оказалось приватизировано теми, кто к их выбиванию
и строительству отношения  не имел, но зато умел не растеряться, когда добро
кидают толпе, чтобы ухватили те, кто понаглее.
     И  осталась  Ритка  Попкова в  сорок  пять лет, грузная, с толстыми  от
водянки, как диванные валики, икрами и щиколотками, совсем никому не нужная.
Даже регулярно запивавшему мужу, даже пристроившимся в столице детям. Хорошо
еще, что по старой памяти  дали ей работу почтальона. Многие ее сверстницы и
этого не имели, а жили, когда колхоз растащился, вообще непонятно на что.
     Почту  Попкова  возила  на  стареньком  дребезжащем  велосипеде  "ХТЗ",
Харьковского тракторного  завода. Поэтому  справлялась со службой без особой
натуги, хотя и  было  на  ней  теперь  аж  три  деревни. Впрочем, выписывать
сельский люд стал по бедности совсем мало, письмами тоже не шибко друг друга
баловал. Почтальонская сумка на багажнике стала совсем легкой.  Естественно,
почту  Ритка  возила  не  по  мере  поступления,  а  по  мере  накопления  и
целесообразности. Чего ей, допустим, в  Затопино один конверт этому ставшему
новым русским Пастухову тащить, если туда больше ничего нет? Нечего. Поэтому
Попкова  дожидалась, когда либо еще парочка  писем поднакопится, либо пенсии
затопинским бабкам или дедкам  подоспеют. Ясно дело, когда пенсии привезешь,
только редкий по глупости или  жадности человек  тебе из нее рублишко-другой
не отстегнет, зная о скудости казенных получек.
     Вообще-то письмо для Пастухова не  было  никакой необходимости  везти в
Затопино.   Жена  его,  городская  гордячка  Ольга,   учила  музыке  детишек
неподалеку от  дома  Попковой. Легко и просто  было  бы письмо отдать ей. Но
имелся один очень  существенный нюанс. Пастухов, сам деревенский, даром  что
нынче и лесопилку прибрал к рукам, и всех затопинских мужиков запряг на себя
вкалывать, понимал жизнь. И когда Ритка привозила ему почту, он всегда щедро
благодарил  ее   за   оперативность.  А  вот  Ольга  его,  раскатывавшая  на
собственной  белой  "Ниве", жизни  не  понимала. Думала, фифа городская, что
если она богачка,  так  прочие  должны  ее даром  обслуживать. И  если Ритка
отдавала почту ей, Ольга  только буркала "Спасибо вам  большое!" и  --  все.
Лыбилась, будто на ее большое спасибо можно прохудившуюся крышу подлатать.
     Так  что  Маргарита Павловна  Попкова письмо от Мухина Ольге не отдала.
Она положила  его в  горнице,  чтобы  дождаться  оказии и  тогда  уж  самому
Пастухову и отвезти. Он с понятием, отблагодарит.
     Стара Ритка нонче стала, чтоб за так добро людям делать.

        x x x

     А  тем  временем Боцман,  Док  и  Артист совещались в  офисе  "MX плюс"
неподалеку от  метро "Коньково". Они ломали головы над тем, что за катавасия
приключилась  в связи  с невинным вроде  бы  заказом на  перевозку в Тбилиси
ценного ожерелья и куда мог подеваться их боевой друг Муха.
     Но  вскоре  пейджер  Боцмана  подал  сигнал,  и  на   нем  вырисовалось
сообщение:
     "Я уже в Тбилиси. Все в порядке. Отдохну тут пару недель. Муха".
     Сообщение несуразное: не  было  никакого  разговора  об отдыхе,  но раз
человеку приспичило... Слава богу, хоть объявился...
     <i>Глава седьмая.</i> Муха как об стекло
     Спалось мне долго и крепко.
     Но  когда  я открыл глаза и узнал потолок  камеры, грудь моя не вмещала
смеси горя и ужаса, в первый момент непонятного, но такого сильного, что еще
чуть-чуть -- и взорвет ребра изнутри.
     Если бы сверху  на меня смотрели -- наверное,  зрелище открылось бы  то
еще:  подрагивающие  от  холода жилистые  голые  плечи,  опухшие,  с  трудом
приоткрывшиеся  глаза,  потрескавшиеся  от  жажды  губы.   И   в  довершение
композиции  --  торчащий,  вновь  готовый  к действиям  болт. Обнаружив, что
нахожусь  в камере один, я  испуганно осмотрел руки. Убедившись,  что следов
крови на них нет, с облегчением перевел дух, ощутив, как бьющий дрожью озноб
мгновенно сменился жарким липким потом.
     Слишком  явственно  виделась  мне  в  давешнем  бреду   чья-то  глотка,
вырванная  моей  рукой. Сердце никак не могло  успокоиться. Саднящая  боль в
паху -- все ж таки, дорвавшись до лакомого, в азарте я себе кое-что натер --
и пятна на полу, на матрасе доказывали, что сладкий кошмар был наяву. Но вот
как и с кем -- затруднялся толком вспомнить. Или боялся? А самое страшное, я
не знал, чем мои бредовые сексуальные игры закончились. Что-то подсказывало,
что кончиться  они могли очень даже  паршиво. И уже  одно  то,  что нигде не
виднелось следов кровопролития, успокаивало. Хотя и немного.
     Помнились томный беззащитный  изгиб  нежного горла, один  теплый  запах
которого  доводил  до исступления, и  тут же -- маниакальное  желание чье-то
горло то ли перерезать, то ли  вырвать, то ли просто перегрызть. Мысли такие
для меня несвойственны, но то, что я их помнил как свои -- факт. Очень-очень
захотелось,  чтобы  все   это  оказалось  приснившимся   кошмаром.  Ах,  вот
проснуться бы  сейчас  у  себя  дома, и чтобы ничего не  было!  Но  следы на
матрасе  и  нытье  в  паху  эту   отчаянную   надежду  отодвинули  сразу   и
безоговорочно. Похоже,  здешний кружок  юных химиков  давеча  превзошел  все
мыслимое. Голова не болит, но на душе так паскудно, словно ребенка обидел.
     И  --  одновременно  --  дурацкий  сказочный  восторг.  Тут меня  опять
прошибло потом: в  памяти мелькнуло какое-то полудетское лицо, беспомощное и
прекрасное, в которое я... Боже ты мой!
     Вот чем этот сучий порох придумал меня повязать.
     Я, не  скрываясь,  обшарил взглядом стены: телекамеры  нет, точно. Ага,
есть  зато  пятачки  деревянных  попиков  под потолком, а  в  них  --  точки
отверстий  от  шурупов. Я подпрыгнул, заглянул  в  темный зев отдушины.  Там
блеснул штепсельный разъем для телекамеры.
     Вот как  это, значит,  тут  делается:  приходишь  -- пусто;  потом тебя
выводят на часик, возвращаешься, а тут уже все готово для видеосъемок. О-о?!
И распахнулась  тотчас  в памяти картина с варварски связанным телом поперек
топчана. И ненавидящие изумрудные глаза, в которые я был бы счастлив глядеть
всю оставшуюся жизнь.
     Добро пожаловать в мир животных -- ты, скотина!
     Может, мысль о видеозаписи  подействовала, может, еще что, но вспоминал
я  сотворенные ночью  свои  зверства не изнутри  происходящего,  а словно бы
зритель,  со  стороны. Мучительно  захотелось  все-все забыть,  прогнать  из
памяти.  Не получалось.  Это  большая творческая  удача  Михаила  Федоровича
Полянкина, что его не было в  пределах достижимости именно в те час-полтора,
которые  я переваривал все  сотворенное  мною в  бреду,  все,  что осмелился
вспомнить. Иначе он бы не просто принял смерть, он принял бы смерть лютую.
     Но вскоре до меня дошло, что  химия,  которой меня напичкали, химией, а
только если б не было в моей подкорке соответствующих мыслей, я просто бы не
смог так  изгаляться над  зеленоглазой.  Никакой наркотик не  заставит  тебя
делать то, что уже не содержится в твоих  мыслях или мечтах. Не желай  я сам
насилия,  полянкинская наркота самое  большее бы что сделала -- заставила бы
меня трахнуть тетку против ее воли. Не более того. Я и трахнул. Но ведь этим
же не обошлось.  Я издевался над ней, причем с таким наслаждением,  что и до
сих пор все внутри дрожит от восторга и желания повторить... Выходит, вот за
что  я хозяина своего  сверхгостеприимного  к  лютой  смерти приговорил.  За
наслаждение свое.  За то, что он  и сам за моими  гнусностями подглядывал, и
кому-то еще подглядывать позволил, снимая на видео.
     Я, старый, трепаный и дырявленный  не раз драчун, в глубине души считал
себя сильнее и чище если не  всех, то многих. Искал  адреналиновый  кайф под
пулеметными   очередями   и   перед   прицелами  гранатометов.   А  главное,
оказывается,  мое  наслаждение  --  в  понюшке  наркоты  и  в  беззащитности
скорченной женщины. Да  ведь... С этой дорожки,  разок  на нее попав, уже не
сворачивают...
     Представил:   сейчас  повернусь,  а   Она  опять  --  рядом.   Голая  и
беспомощная...  И понял: на коленях ее молить готов. Не знаю о чем. Пусть не
о прощении, такое простить невозможно, но хотя бы о том, чтобы поверила: это
не я ее терзал, а наркотик во мне.
     Вот так,  с  резкими  перепадами  --  от  злобного желания вырезать все
здешнее подземное поголовье,  чтобы  в одиночку  и безнаказанно пользоваться
телом  вдруг  обретенной мечты, до слезного моления о  прощении и  шансе все
искупить,  -- я  и  провел  часа четыре.  В долгом  поту и ознобе, в  долгом
отчаянном бешенстве. И уже не понимал: где тут я сам,  где остатки наркотика
в крови или в душе, где что. И как похмелье мучила жажда -- убить-растерзать
хоть кого-нибудь. Пытался успокоиться, уговорить себя, убедить в том,  что с
первого раза не втягиваются.
     Не помогало.
     Пришел  за мной опять Серега.  Смотрел опасливо, молчал, но  явно  ждал
моей реплики, чтобы поговорить.  Однако на сей  раз не  было у меня  на него
сил.  Возможно,  как вполне вероятному свидетелю моего  срама, ему и жить-то
осталось  в пределах целесообразности. А беседовать  с тем, кого приговорил,
противно, как с трупом.  Но я шел по коридорчикам и лестнице сосредоточенно,
освежая  в  памяти  свои  вчерашние  замеры  и  предвкушая встречу с  жирным
хозяйчиком подземелья.
     В  гостиной  меня  ждал   сюрприз:  возле  рюмки  водки  стоял  бытовой
репродуктор, от которого телефонный провод уходил куда-то в глубь казематов.
Водку я пить не стал, поозирался,  отыскивая телекамеру. Обнаружил аж две --
всю  комнату  они  простреливали.  На сей  раз  меня  тут,  похоже,  всерьез
опасались. Значит, знал, сволочь, чем потчевал.
     -- Алло-алло, -- сказал из динамика низкий,  но чистый, без помех голос
Полянкина. -- Слышно меня?
     Я молчал, разглядывая ногти: кусочков крови и чужой кожи под ними вроде
не было.
     --  Ну и чего ты дуешься? -- прямо-таки с  отцовской  укоризной спросил
подонок. -- Я ж и не  скрываю: да, хотел тебя приобщить. Да, мне нужно  было
тебя привязать  к себе.  Да, снималось все, что ты вытворял. Дело есть дело,
да? Не мог же я тебя отпустить просто так. И это не самый, согласись, тяжкий
случай...  Другие  бы  тебя  кровью  замазали.  А я в  душегубство  тебя  не
втягивал.  Заставил  тебя  прыть  проявить?   Заставил,  да.  Но  ты-то  сам
развлекался?  Еще как развлекался. И нечего на меня злобиться, усек --  нет?
Нам   еще  вместе  дело   с  твоим  чемоданом,  вернее,  с  его   содержимым
расхлебывать.
     Он говорил,  а я  себя уговаривал.  Мне сейчас, как никогда, нужно было
собрать все силы. Собрать  всю выдержку  и хитрость, которые во мне имелись,
чтобы если не  исправить  -- такое не  исправишь, -- так хотя бы выпутаться.
Полянкин, похоже,  уверен, что  сделал  достаточно,  чтобы  меня  уговорить.
Значит,  нужно  очень правдоподобно  уговориться.  Значит,  нужно  постоянно
напоминать себе: я сам виноват. Не он. Я -- сам.
     -- Чего молчишь? Я тебя за язык не  тянул! -- уже  негодовал Михуилище.
-- Сам ко мне пришел, сам просил помочь. Вот я тебе  и помогаю. Не кровью --
кайфом своим платишь.  Или ты думал -- бесплатно будет,  без  гарантий? Чего
молчишь? Ты  прикинь:  если  просто запись  с твоими  фокусами показать,  то
ничего тебе,  кроме  славы,  не будет. Секс-гигант  ты  наш.  А вот если  ты
залупаться начнешь, да если где-нибудь трупешник Принцессы -- ну той бабы --
с  твоим ножичком в горле  отыщут, вот  тогда -- да,  тогда тебе пожизненное
гарантировано. Не доводи до крайности, возьми себя в руки. К тому ж для чего
эта  запись?  Чтобы  ты знал:  как  только  хоть  словечко лишнее  про  меня
сболтнешь, меня подставишь -- тут  же и сам залетишь по полной программе. Мы
теперь в  одной  лодке, парнишка!.. Ну, коль хочется, подуйся, подуйся... Не
век  же тебе  чистенькой девочкой ходить. Не кривись. У каждого  из нас есть
такое, чего  вспоминать  не хочется, понял -- нет? Или, наоборот,  хочется и
вспомнить,  и  повторить.  Но  чтобы  без  свидетелей...  А?..  Захочешь  --
обеспечим. Вопросы есть?
     "Если б я  хотел получить от тебя  ответы, -- подумал я, с наслаждением
предвкушая,  как он будет расплачиваться за все,  совершенное мной, -- ты бы
уже плакал от желания поскорее  их выложить". Но верно, дело есть дело. Надо
выждать --  буду ждать. Всему свой срок. И еще об одном я подумал: он назвал
зеленоглазую Принцессой. Интересно, это кликуха, или  Михуил ляпнул так,  от
широты эмоций?..
     --  Пожрать  дадите?  -- уставился  я  в ближайшую  камеру,  на которой
контрольная лампочка не горела, но зато двигался окуляр трансфокатора.
     -- Нет  проблем. Сейчас  Сережа тебе  принесет. И  без добавок -- нам с
тобой сейчас ясные головы нужны.  Понимаешь...  Поверь, я в самом деле  хочу
быть  с  тобой откровенным. Мне  проще и интереснее, если партнер не требует
вранья, понял -- нет? А ты пока его добиваешься. Если обижаешься на меня  за
правду, значит, добиваешься, чтобы я тебе врал. Если настаиваешь -- буду. Но
ты прикинь: тебе  от этого лучше станет? Сейчас -- да, я тебя спровоцировал.
Но  честно, не скрывая. И ты теперь знаешь:  если выдашь мою берлогу властям
-- загремишь на много-много лет.  До этого только я от тебя зависел, а ты от
меня нет. Стоило тебе погореть  -- и я тоже  в заднице.  А теперь ты в  моей
безопасности заинтересован так же, как в своей. Согласись, все честно, да?
     Вошел Сергей, неся тарелку так, что половина его большого пальца была в
супчике. Он поставил супчик передо мной, вытащил ложку из кармана.
     -- Слушайте, -- спросил  я у камеры, -- а с вашими людьми  только через
вас или напрямую можно?
     -- Как хочешь... Давай напрямую.
     -- Ты, Серега, больше так не делай, -- попросил я тихо и очень вежливо,
понимая,  что срываю зло  на первом попавшемся. -- Я ж не виноват,  что меня
самого на кухню не допускают и тебе носить приходится?
     -- А чего? -- удивился алкаш. -- Принесу, ничего... Или супа не хошь?
     -- Я говорю,  что  после  пальцев твоих  в  тарелке, --  медленно,  как
ребенку, объяснил я ему, -- вкус не тот. И ложку мне  из кармана не давай --
кто его знает, что там у тебя еще лежало. Будь другом, вспомни о гигиене.  Я
ж не ананасов прошу, верно?
     -- А-а,  -- закивал мужик. -- Чего ему,  -- спросил он у телекамеры, --
на подносе теперь нести?
     -- Неси на подносе, если человек просит, -- хохотнул Михуилище.
     Сергей  рыпнулся  забрать  тарелку, но  я не  дал. И  он  ушел  как  бы
недоумевая, почему мне одной тарелки мало.
     -- Принеси сигарет! -- крикнул я ему в спину,  но он не отреагировал, и
я  не понял: услышал  или нет? -- Мне  бы зубную щетку и  пасту, -- сказал я
камере, отвлекая внимание Полянкина от просьбы о сигаретах.
     Курить  я бросил, но где сигареты, там и зажигалка,  а она -- серьезное
оружие.
     --  Нет  проблем,  -- отозвался  репродуктор. --  Ну, ты уже способен о
делах говорить? Или тебя еще поуговаривать? Смирись. Каждый такое пережил. А
ты  --  наемник, ты такие дела выполнять берешься, такие  тайны узнаешь, что
просто обязан и работодателю дать на себя компромат.
     -- Ничего себе, -- пробурчал я, демонстрируя неохотное примирение с его
правотой и стараясь на самом деле  ощутить  что-то похожее. Угроза убить ту,
над кем  я  из-за наркоты измывался,  долголетия ему не прибавила. Зато  мне
добавила осторожности. Действительно ведь сам пришел. Действительно, если не
хочешь, чтобы тебе врали, не выдавай, насколько тебе не по нутру правда.
     --  Во  что же  я,  интересно,  превращусь, если  каждый  наниматель...
захочет  меня  в  дерьмо перед  видеокамерой  окунуть?  Это  что  же: "Перед
употреблением подержать в дерьме"?!
     Михуил хохотнул, радуясь завязывающемуся разговору.
     Логики  и целесообразности в  его  трактовке  событий  --  на  вагон  и
маленькую тележку. Если трезво рассуждать,  мне и в самом деле, кроме  себя,
кроме  собственного  верхоглядства,  винить  некого.  Что не означало, будто
практические  последствия моих промахов сойдут Полянкину  с  рук. Чихал я на
причины, заставившие его раззявить пасть  на кусок, который ему  не по зубам
-- а я себя по-прежнему считал таковым. Но мне сейчас важнее  всего вызнать:
что за человека я мучил, где она,  и что с ней сейчас, и что Михуил уготовил
ей  в будущем?  Но прояснять все  надлежало  так, чтобы он и не заподозрил о
моей, пока Она в  его  руках,  зависимости от  него.  Пусть  приписывает мою
покладистость компромату,  на который  мне в данный момент  чихать.  Я своих
чувств  еще не понимал, но знал: пока насчет этой  женщины  все до конца  не
пойму, уже не успокоюсь.
     Серега  притащил  поднос,  на  котором кроме  новой  тарелки и  чистой,
надеюсь,  ложки  лежала  пачка  "Явы"  с  разовой  зажигалкой.  Я  осторожно
зачерпнул, подул, попробовал,  внешне лениво  слушая  монолог  новоявленного
диктора,  мать его  так... Очень интересно он перешел на "мы", давая понять,
что за ним -- сила.
     -- ...и  поняли, что дело, в которое ты встрял, слишком денежное, чтобы
проигнорировать. Начали  с простого,  сделали поиск  по  компьютерным  базам
данных.  Оказалось,  что  с ожерельем, которое  тебя наняли  отвезти, все не
однозначно. Такое  впечатление, что до  недавних пор никто  о нем ничего  не
слышал.  То  есть само  изделие  --  подлинное.  Сделано ориентировочно  лет
четыреста назад. Но имеет ли оно хоть какое-то отношение к  царице Тамаре --
большой вопрос. Хотя самое забавное знаешь что?
     Я прожевал и послушно спросил:
     -- Что?
     -- А то, что... Ты знаешь,  сколько взрывчатки  достаточно, чтобы убить
человека?
     Я знал, но не счел нужным это показывать:
     -- Граммов сто?
     -- Три грамма! А в  этом  ожерелье, в трех  бляшках  из тех, на которых
крепятся  камешки,  под золотом  было пятьдесят!  Причем  располагались  эти
заминированные звенья  возле  застежки. Ты  понял? Наденет  ожерелье  нужный
человек,  кто-то нажмет  кнопочку,  и  --  бэмс!  Голова с плеч. А кому  его
собирались надеть? Президенту Грузии Шеварднадзе. Сечешь фишку?
     Доедая  супчик и  чувствуя, как после горячего и сытного снова  тянет в
дрему, я старался слушать внимательно. Прислушивался и к своим ощущениям. Но
ничего,  свидетельствующего о "добавках",  не  уловил.  С  жалостью  к  себе
покосился  на  сигареты.  Мне  с таким  трудом удалось бросить  курить,  что
начинать опять просто  не хотелось. В смысле хотелось курить, но еще сильнее
хотелось жить без этой  привычки. Вообще ненавижу зависимость от чего-то или
от кого-то.
     -- Ну  что? Попробуем наложить руку на страховочку? --  добивался моего
участия в разговоре Михуил. -- Ты представляешь, как все просто? Звоним тем,
кто тебя нанимал, и говорим: вы нам полстраховки, которую получите, а мы вам
ожерельице назад. И никто не узнает  о  его начинке.  А будете залупаться --
ожерелье  отдадим  самой  страховой  компании.  Она,  чтобы  сэкономить,  не
откажется выложить за него полсуммы.  Но уж тогда, простите, про  некую дозу
взрывчатки  могут  узнать  многие!  Понял  --  нет?  Куда  им  деваться-то?!
Беспроигрышное дело.  Из  семисот пятидесяти  тыщ -- семьдесят пять, то есть
десять процентов, твои. А? Неплохо за недельку работы?
     Мне надо было наладить с ним новые  отношения, и я честно попытался это
сделать:
     --  Михал   Федорыч,  конечно,  я  мало   чего  понимаю.  Но  если  вам
интересно... Очень прошу, давайте  вернем им все? Будто ничего не поняли! Из
таких  дел  живым выходит один  на сотню, а то  и  на тысячу. --  Я  говорил
горячо, хотя и знал, что впустую.
     -- Перестань! -- не желал слушать  Михуил. -- Как они  нас найдут? Как?
Деньги мы возьмем либо налом, либо так со счета на счет перекинем, что никто
и опомниться не успеет.
     Те, кого заворожили  деньжищи,  даже самосохранение  теряют,  не то что
слух.  Да, есть люди, которых  шанс урвать сказочный куш буквально  сводит с
ума. Поэтому  прочим лучше всего держаться от них подальше. Если, как у меня
сейчас, это нереально, то надо думать только о том, как  сорваться  с крючка
побыстрее и с наименьшими потерями. Только круглый  болван  или одержимый не
поймет: как бы  Полянкин ни  изгалялся,  а те, кто позолотил ВВ, чтобы убить
Шеварднадзе, просто обязаны убить не только  его, но и всех,  кто оказался в
курсе.  При  современном уровне  техники выйти на шантажиста -- плевое дело.
Ну, к примеру, деньги-то куда-то должны ведь попасть, верно? Сказочки о том,
что можно незаметно заначить семьсот пятьдесят тысяч долларов,  для  наивных
дурачков. Нал  -- еще  опаснее. В любую  пачку влепят  микрочип. Ты их еще и
пересчитать не успеешь, а  тебе  уже ствол  в лоб ткнут. В итоге Полянкин не
только ни гроша не  получит, но потеряет и эту свою пещеру Аладдина, и жизнь
в придачу. Оно ему надо?
     Мне, пока у  него в руках изумрудноглазая Ирина,  она же Принцесса, тем
более. И как объяснишь,  докажешь, что весь состав "MX  плюс", кроме меня, о
шантаже ни сном ни духом? А у Боцмана двое детей,  у Пастуха  -- дочь. Да  и
сами ребята не бронированные.
     Но  ничего  этого  я объяснять  Полянкину  уже не  стал.  Знаю я  таких
"партнеров":  привилегию  говорить неприятную  правду  они  оставляют  себе,
заставляя  других  врать  только приятное. И  вообще,  с  сумасшедшими  надо
соглашаться. Для начала испуганно посомневаться,  а  потом  тоже  загореться
жадностью.
     -- ...Ты  прав,  Олег, --  наконец вздохнул Михуил.  --  Небольшой шанс
свернуть себе шею тут имеется. Но ведь выхода-то у нас все равно нет! Ты сам
нас втравил  по  самые уши. Теперь что вернем мы  эти камешки даром,  что не
вернем  --  твою фирму  все  равно в  покое не  оставят. Они просто  обязаны
считать,  что  вы  все просекли.  Значит,  либо мы  трясемся, живем,  поджав
хвосты, ожидая, когда до нас  доберутся,  и тогда  даром  принимаем нелегкий
конец.  Либо... Либо мы  осторожно и  скромно берем свою долю, понял -- нет?
Неужели мы не  сообразим, как  получить свой кусок и чтобы наверняка, а? Как
тебе такой вариант?
     Говоря "мы", когда речь шла о риске, он, естественно, имел в виду меня.
И  там,  где о куске, тоже  меня --  уже поиметого... Я, очень жалея, что не
сдержался и  чуть не выскочил  из  роли  продувного, но  жадного неудачника,
ответил   испуганно  --  пусть  непрошеный  "компаньон"   побольше  о  своих
творческих планах выскажется:
     -- Из  меня Джеймс Бонд, как  из валенка -- смокинг... Жить хочу, Михал
Федорыч. Я лучше на дно уйду. Авось у этих падл более важные  дела найдутся.
Не выйдет скрыться, так хоть в крайнем случае -- попытаюсь.
     В репродукторе раздался протяжный вздох:
     -- Как ни понимаю я  тебя, Олег, но вот  этого тебе позволить  не могу.
Такой шанс не то что раз в жизни... Нет, он  даже не в каждой  жизни бывает!
Иметь  случай срубить три четверти миллиона,  а то и весь миллиончик за пару
пустяков -- и упустить его? Это, парень, признать себя мелюзгой. Ты этого не
поймешь, но я такого допустить не могу...
     Я прямо видел, как он там слюни  пускает.  Не мне,  понятно, сейчас  на
здравый  смысл  ссылаться,   да  только  я  на  таких  ловцов  жар-птиц  уже
насмотрелся. Обычно они встречаются в двух ипостасях. С горящими  глазенками
и  азартно трясущимися  губешками  --  первая.  Вторая, итоговая --  свежий,
воняющий кровью или разложившийся, воняющий  тухлятиной труп.  Про который и
не подумаешь, что и "это" тоже когда-то ходило и дышало.
     Но  --  молчу-молчу.  Радуюсь, что главное  уже  понято:  эта  охота за
грузинскими побрякушками послана мне не ради них самих.

        x x x

     На войне атеистов нет.
     Я не верю, что есть хоть один солдат на  свете, который  бы не молился,
не  взывал к  Богу. Как  он  его при этом называет: Христос, Отец  небесный,
Аллах, Судьба, Рок, Кисмет, Природа -- дело десятое.  Какой душе какое слово
ближе.
     Когда  вокруг сумасшедшая  и нелепая  смерть, гораздо легче ощутить над
собой некую  силу. Потому что если и не бывает ситуаций беспроигрышных, зато
безвыигрышных  -- сколько угодно. А какая  кому ситуация  выпадет, решает --
Он. И как, зачем Он решает то так, то эдак, понять не дано. Поэтому новичкам
действительно везет: они  ведь начинают, зная и  веря только в то, что "надо
попробовать". Вот  Он  им  и  дает  фору.  Наверное,  хочет,  чтобы  мы  все
перепробовали. Наркодилеры тоже первую дозу часто дают даром.
     Одно хорошо в моей профессии: точно знаю, что когда-нибудь убьют.
     Это  помогает  быть  настороже. Постоянно. Обычный  человек,  не чуя за
собой вины или охоты, мало бережется. Ему кажется, что его обязан беречь Он.
Таких и машины грязью забрызгивают, и мильтоны, поймав пьяненькими, мордуют,
и жулье на  каждом углу обдирает. А я, неся другим в силу профессии то горе,
то  смерть, знаю, что хожу по краешку. Каждого встречного вначале  вижу  как
потенциальную угрозу.
     Я выбрал способ жить, высматривая  удачу. А чтобы Он ее позволил, нужно
очень старательно прислушиваться к Его правилам и советам -- ведь у Него для
каждого из  нас  особые,  индивидуальные  правила.  Одного  он  за  нечаянно
придавленного муравья в  порошок  сотрет, другому  миллионы  людей вроде  бы
прощает. Когда я это понял, перестал смотреть назад, спрашивая "почему?".
     "Почему  --  я?" "Почему -- меня?"  И тому  подобное...  Все  это поиск
ответа в прошлом. А прошлого-то  уже нет, сгинуло.  Чего о нем гадать?  Что,
интереснее  и  полезнее  знать, почему тебя  вчера  не убили? Или --  отчего
завтра  жив останешься? Нет, если хочешь  пожить,  спрашивать надо: "Зачем?"
Когда  смотришь  вперед,  в  будущее, меньше шансов упускаешь.  Основное  --
догадаться:  "зачем" именно ты Ему  именно  в данной  ситуации  нужен. И  не
спутать -- Его "зачем" с "зачем" какого-нибудь Полянкина или с собственным.
     Около Биноя, например, был у меня случай.  Это километров девяносто  от
Грозного.  Долбанули  там боевики колонну военторга. Грамотно  управились --
раздробили и,  пока  каждый осколок  вкруговую сам  себя  защищал,  уволокли
десяток баб. Нас, пастуховцев,  на  вертушке  вдогонку кинули.  Догнали  мы,
высадились,  преследуем.  Шансы у нас хорошие: теперь, у них в тылу, это как
бы уже мы партизаны, а не они...
     Для  справки.  Наверное, у каждого солдата своя война.  Я  знаю  ребят,
которые  бились  за то,  чтобы  дожить до  следующего  обеда.  За погоны. За
деньги.  А  кто-то  хотел всего лишь получить  еще одно  письмо от  девушки.
Пастух  научил  меня  воевать  с  рабством.  И  с  теми, кто его  покрывает,
прикрывает и  оправдывает.  И с  теми, кому  собственное  невежество  дороже
жизни.
     Это при  том,  что понимаю: как бы там наши  вояки ни  причитали, что в
Афгани и  в  Чечне политики победу  отняли,  когда  она вот-вот  закончиться
должна была, -- трепотня. И Лебедь поступил как настоящий генерал.  Он после
захвата территории заставил взяться за работу политиков. Не его вина, а наша
общая,  что мы  себе выбрали таких политиков, которые  умеют  только врать и
брать. Или наоборот.
     Армия  -- не  скальпель,  а кувалда. В  антипартизанской войне  она  не
выиграет никогда. Не знать этого --  попусту подставлять под пули мальчишек,
которые,  чтобы  выжить, вынуждены  звереть.  Особенно  если мы, допустим, в
приличном  доме приличной  вроде  бы чеченской  семьи вдруг находим  яму,  в
которой рязанский мужик пятый год рабство отбывает. Будь я ментом или судьей
--  я  бы припомнил какие-нибудь  параграфы.  А я солдат.  Я на войне.  Беру
гранату, и то, что мой земеля для них наишачил, взлетает обломками и пылью.
     И лучше при этом хозяину дома, хозяйке и их детишкам резких движений не
делать.
     Не нравится?  Так езжайте туда сами. Проводите разъяснительную  работу,
что  рабство -- это не есть хорошо.  С ними, с  рабовладельцами.  Из ямы вас
хорошо будет слыхать. А мне про то, что дети  не виноваты и жены тут ни  при
чем,  не надо.  Потому  что  у меня  в голове армия  не  мысли,  а  рефлексы
воспитывала. Сначала стрелять и только потом, если время  будет, смотреть, в
кого попал. И я, в свою очередь, не разъяснения, а рефлексы внедряю. Чтобы с
детства  запомнили: если  в яме один русский сидит, то обязательно  и второй
придет. Ага, на  танке или с гаубицей. И  тогда уж, если сам ты никого в яму
не сажал, не обессудь: учись выбирать соседей.
     Конечно,  ихнему  населению  это не нравится, конечно. У рабовладельцев
души  тонкие   и  чувствительные.   Конечно,  наши  отцы-командиры  послушно
разъясняют,  что зазря  пострадавшие жители плодят мстителей-партизан. Но  у
них, у командиров то есть, плохо получается.