проложишь...
     -  Дорогу  куда?  - ехидно спросил Леков.  Он  уже успокоился и  стоял,
посмеиваясь, чиркая  зажигалкой,  прикуривая сигаретку  и косясь  на девушку
Наташу, безвольно висящую в руках Кудрявцева.
     - Дорогу  куда? - переспросил  Отрадный.  -  Дорогу на  большую  сцену.
Познакомить хотел с Лукашиной...
     -  Вот, счастье-то! -  хмыкнул  Леков. - Еще  мне только  не  хватало с
Лукашиной дружбу водить.
     - Ладно, кончайте вы. Пошли в магазин, - Кудрявцев попытался остановить
перепалку. - Покричали, и будет.
     - Действительно.
     Леков шагнул к Роману и принял у него девушку Наташу.
     - Наталья! - обратился он к девушке. - Пойдем в магазин?
     - Да, - пролепетала девушка Наташа.
     - А потом? - спросил Леков. - Потом куда?
     - Не знаю, - ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.
     -  Молодец! Вот верный ответ. А  этот - "на большую сцену"!.. В гробу я
видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей "большой сценой" будет...
     - Ну и  что же  ты знаешь, пацан? -  крикнул Отрадный. -  Что ты можешь
знать?  Ты просираешь свою жизнь, не скажу - "талант", потому что у тебя его
нет.
     - Где уж нам, - со  скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по
направлению к магазину и Кудрявцеву  с Отрадным не оставалось ничего, .кроме
как присоединиться к молодым людям.
     - Да,  потому  что  талант  подразумевает под собой  не только владение
инструментом... Не  только  умение  писать...  Это,  прежде  всего, огромная
ответственность.  И  умение  существовать в  социуме... Ты можешь  всю жизнь
просидеть  в  полной  заднице  со  своими   способностями...  Талант  -  это
реализованные способности... А ты, вы все - вы не в состоянии реализоваться.
Не в состоянии  донести до слушателя  то, что  у  вас есть...  Если, вообще,
есть.
     - Ты зато в состоянии, - не оборачиваясь сказал Леков.
     - Да, - начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе
девушку Наташу.
     - Да брось  ты... Ты все что мог,  уже сделал. И Лукашина твоя, великая
певица земли русской... Все, теперь по инерции покатиться.
     - Что покатиться?
     - Ваше говнище...
     - Да я тебя сейчас, щенок..
     -  Брек,  - сказал Кудрявцев.  - Василий,  ты чего  заводишься?  Давай,
кончай. А то водки больше не дам.
     - Дашь, - строго  вымолвил Леков.  - Ты  хороший  человек, Рома.  Ты не
можешь не дать мне водки. А ваше говнище, - он снова посмотрел на Отрадного.
- Ваше дерьмо покатиться по стране и все в  нем утонет. Ты не смотри на меня
так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я, ведь правду говорю. А на правду -
чего на нее обижаться? Правда - она и есть правда. Против правды не попрешь.
Точно, Рома?
     - Ты о чем? -  Кудрявцев пожал плечами. - Я  не совсем понимаю,  что ты
имеешь в виду.
     - Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс
в области популярной музыки. Грядущий прогресс,  конечно, так ведь, господин
артист?
     - Пошел ты, - огрызнулся Отрадный. - Тебе этот прогресс не грозит.
     О-о! какая  жалость! -  воскликнул  Леков. - Какая, блядь, жалость!  Не
попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!
     Он   быстро  крутанулся  на  триста   шестьдесят  градусов,   обозревая
окрестности.  Девушку  Наташу  он  при  этом,  каким-то  хитрым  образом, не
выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.
     - Только...
     Леков понизил голос.
     - Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.
     Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.
     - Была... А скоро ничего от этого всего не останется.
     - Это почему же?
     Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить
в дискуссию.
     - Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?
     - Потому что - ты говоришь - Горбачев... Не в нем дело. Дело в том. что
империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь  другой даст первый толчок.
И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится.
Но  -  этого  самого  искусства,   о  котором  так  долго  говорили  господа
прогрессивные композиторы  -  его  не будет.  Вы, композиторы  хреновы, - он
снова обращался  к  Отрадному. - Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими
стенаниями. Своими проститутскими песнями.
     Леков   перевел  дыхание.   Девушка   Наташа   внимала  его  словам   с
благоговением, сходным с религиозным экстазом.
     - Вы все - шлюхи...
     -  Слушай,  ты! - начал  было Отрадный,  но Кудрявцев снова не  дал ему
начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и
даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил:
     - Шлюхи,  я сказал!  Играете  на власть... Все вы,  вся  ваша  кодла  -
прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат - выставляете
как свою  заслугу. "Мы пробили"...  "Мы протолкнули"...  Лукашина  эта ваша,
мама, понимаешь... Подсадили всю страну  на совковую  пошлятину, на  блятняк
трехаккордный... Рома! Ты, вот, меня поймешь...
     - Я понимаю, Василий, - начал было Кудрявцев,  но Леков,  увлекшись, не
дал ему договорить.
     -  Империя  рушится. Это историческая закономерность. С  империями это,
вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены -
все  кинутся разгребать обломки. Тащить к  себе в  конурки...  Деньги станут
главным и  единственным законом. Ну,  это, конечно, простительно.  Несколько
поколений  нищих -  изголодались, соскучились по  денежке...Тем  более,  что
вообще   никто,  почти  никто  не  знает,  что  такое  деньги...И  вы,   вы,
проститутки,  вы  первыми броситесь за  этими самыми деньгами.  Легко будет.
Народ  будет просить  калинку-малинку,  а  вам-то, с вашей школой  - чего не
сбацать? И будете бацать, будете.  Дедушка русского  рока...  Будешь "Мурку"
петь, никуда не денешься.  Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра
до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое
светлое будущее тебя ждет? А Москва  - Москва станет отстойником. Это судьба
всех  империй.  Всех  имперских  столиц.  Что  сейчас  с Питером?  Отстойник
Российской  Империи.   А  Москва  станет  помойкой  Советской  Империи.  Это
наверняка, это я точно знаю.
     - Откуда же ты это знаешь? Видение было? - спросил Кудрявцев.
     - Да, - серьезно ответил Леков. - Не веришь?
     - Ну, почему... Всякое в жизни случается.
     - Это  точно.  Так что,  огнями этого, -  Леков показал подбородком  на
Триумфальную арку, - огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.
     - Да кому ты нужен, - снова начал Отрадный и осекся.
     Леков вдруг побледнел так, что лицо  его почти  засветилось в полумраке
ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу  не то, что выступил,  а полился
ручьями.  Девушка Наташа  отшатнулась  -  кавалер  сделал  какое-то неловкое
движение  рукой.   Почти  оттолкнув  девушку  Наташу  в  сторону,  схватился
освобожденными  руками за  живот,  согнулся, разогнулся  и,  закатив  глаза,
повалился на бок,  звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от
дневного жара асфальт.
     -  Что  такое?  -  крикнул Роман,  бросаясь  к  лежащему  без  движения
товарищу. - Василий! Что случилось?
     Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой
стал искать пульс на шее.
     - Мать вашу! - крикнул он через несколько секунд. - Пульса нет! Сережа!
Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
     Девушка Наташа с ужасом  смотрела на лежащего Лекова и  не двигалась  с
места.







        Глава 5.
        СИЛА И СЛАВА

     <i>Нам с тобою повезло в отношении всего.</i>
     <i>(Панов)</i>

     <i>Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем.  А если не  можешь быть
никем - не залупайся.</i>
     <i>(Панов)</i>


     - Как я ненавижу  праздники, если  бы ты знала! А, особенно,  - восьмое
марта. Мерзее и придумать ничего  себе нельзя. Мужики,  эти мужики... Нет, я
не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них
тошнит.  Как  они с этими  светящимися  лицами, да, какими, там,  лицами - с
рожами, красными от водки, как они лыбятся,  уроды, в очереди за мимозами...
Это такая пошлость, я сказал  - "тошнит" -  соврал. Не может меня тошнить. У
меня сводит скулы, мне  рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти
толпы с их  мимозами! Да ладно, восьмое -  а, вот, седьмое - предпраздничный
день... "Короткий день". На работе начинают бухать - причем, и дамы тоже. Ну
как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и
не  работать, а  жрать  водку? Я не понимаю, просто не  понимаю!  И  слинять
пораньше  - и кайфовать  от этого. Так зачем на  нее, на работу  эту  вообще
ходить, если главное желание  - слинять? Я не понимаю... Я, вот, не  хочу на
работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится.
Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых.
     - Странно, Саша.
     - Что - "странно"?
     - Странно видеть, как люди меняются.
     - А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?
     - А кого же? Ты, как закодировался, таким стал...
     - Каким?
     - Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.
     - Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала.  Не  меняются  только
олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже...
     - И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя  другие теперь  приоритеты?
Познакомишь?
     - Познакомлю. Обязательно познакомлю.
     -  Ага. И я  тебя  со своими познакомлю. У меня  тоже теперь есть новые
приоритеты.
     - А  то я  не знаю! Иди,  катись  к своим мужикам. Веселись.  А  я пока
пахать буду. Денежку зарабатывать.
     Огурцов  резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую  тарелку из-под
только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась,
но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и  затихла, напоследок
обиженно  булькнув, захлебываясь  тонкой  струей  воды, льющейся из неплотно
закрученного крана.
     - Бей, бей посуду. Бей. И меня можешь побить. Пожалуйста. Ты же у нас в
доме хозяин.
     - А что? Может быть, ты?
     - Да что ты, милый. Конечно,  ты у нас знаменитость.  Ты у нас сильный.
Ты у нас...
     - Да,  да, да. Я не жру водку каждый  день. Посмотри,  сколько  я всего
сделал за  последние годы!  Да,  я  меняюсь! А  что  с  теми стало,  кто  не
меняется?  Во  что  Леков  превратился?  Бомж натуральный!  Ты этого хочешь?
Конечно, зато он не  зануда! С  ним  весело!  Нажраться пивом  с утра, потом
водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье!
     - Дурак ты.
     - Слушай, Таня...
     Огурцов, уже собравшийся, было выйти из кухни, повернулся к жене.
     - Таня, я не пойму тебя... Не было  у нас денег - плохо. Я виноват. Я -
лентяй. Я -  бездельник. Теперь - хочешь квартиру - на тебе квартиру. Хочешь
машину - вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое - получи и пятое и десятое и,
в  довесок - двадцатое и  двадцать  пятое. Бонусом. Опять  плохо. Когда тебе
хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить?
     - Дурак.
     Огурцов  молча  повернулся и  направился в  прихожую.  Таня появилась в
коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы
подрал эти шнурки  круглого сечения.  Вечно так  -  наденешь обувь, завяжешь
узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь - и снова наклоняться приходится,  уже
при полном  параде.  И  контрольные узелки  вязать. Кто только  эту мерзость
изобрел?
     - Ты куда собрался?
     Огурцов молча возился со шнурками.
     - Далеко, я тебя спрашиваю?
     - А что? Это принципиально?
     Огурцов  выпрямился  и   отодвинул  засов   на  двери.  Засов  противно
взвизгнул, царапая металлом по металлу.
     - Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно.
     -  Пошла ты, - сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за
собой тяжелой железной дверью.
     Спустившись  двумя  этажами ниже он понял,  что  оставил дома  ключи от
машины. И от квартиры, собственно.
     И черт с ними. Бумажник  на месте, паспорт всегда  при нем - в пиджаке.
Как-нибудь и без ключей проживем.
     Куда пойти? Ночь на дворе.
     Так это  еще и лучше, что ночь. Днем шастать по невскому пешком  - мука
смертная. А  на машине - так еще хуже.  Пешком - можно, хотя  бы, в "Катькин
садик" свернуть", на лавочке посидеть.
     К нему, к  Огурцову, отчего-то пидоры, что  в садике болтаются  круглые
сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А  то бывает, что Огурцов в
таком настроении в садик всему городу известный заходит на лавочке посидеть,
что  может и морду дать пидору наглому.  А  среди  них много ребят  крепких,
вполне  за  себя постоять способных,  вообще, пидор  нынче не тот пошел, что
прежде. Прежде-то  они  запуганные были,  по  туалетам вокзальным прятались,
чуть что -  в  бега, ищи,  милиция,  свищи его, пидора, пока  головой будешь
крутить, милиция, да меня в толпе приезжающих и  провожающих высматривать  -
его, пидора, уже и след простыл.
     Отсидится  потом  пидор, в  гостях  милых,  у  людей  приятных  во всех
отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий  тогда был люд,
представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный.
     А  сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно  китайцы или
индийцы, ходят  толпами по проспекту, глазами алчными до плотских утех косят
по  сторонам.  Обнимаются,  целуются.  И  парни все  накачанные,  с  мордами
наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего.
     Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу  не лезли. Было в нем, наверное,
что то ущербное,  какая-то  патология скрытая.  Или  запах  неправильный  он
выделял, на который пористые пидорские носы не  реагировали. Поэтому и любил
он в  "Катькином  садике"  посидеть,  носком  ботинка  по  гравию  повозить,
сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.
     Потом встать,  плюнуть  в  сторону запруженного  народом Невского  и по
переулку Крылова,  мимо  ОВИРа, в котором свой  первый  заграничный  паспорт
получал - какое волнение было,  какой  трепет душевный он испытывал, сколько
адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою
организмом,  пока  битых  два  часа слушал  Огурцов  истории, рассказываемые
соседями по очереди.  Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в
огромный и прекрасный мир.
     Теперь  половина  его  знакомых  и  друзей  живет  в  этом  Огромном  и
Прекрасном, и сам  он  там, в этом Прекрасном и Огромном  побывал.  Поездил,
водки с  пивом  попил, марихуаны покурил, поглазел  на достопримечательности
Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там,  далеко, по ту
сторону океана.
     Европа сразу  отпала  -  слишком  близко. Ощутимо  близко,  а  хотелось
оторваться,  хотелось  преграду выстроить  между  осточертевшим  "совком"  и
собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.
     Амбиции, будь они неладны.
     А другие, ведь  - живут по сю пору  - и  ничего.  Вполне  довольны. Кто
поваром  на  Манхэттене, кто  маляром, деньги  друг у  друга занимают,  что,
вообще-то, там не принято. Но - довольны.
     И Дюк доволен.
     В лесу живет, на отшибе,  говорит, что никакой у него тут Америки нет в
радиусе  двадцати миль.  И вообще  никакой  страны  - есть  только  владения
сорокапятилетнего хиппи  Марка,  который  наследство  получил да и  прикупил
участок в глухом лесу.
     Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку - тоже люди
все не бедные.
     Дети - цветы. Уходили в свое время, в конце шестидесятых из домов своих
обеспеченных родителей, мотались по миру - от Индии до Австралии и от Тибета
до России с заездамим в Европу. Многие не выдержали тягот и лишений общинной
жизни,  вернулись  в  офисы и  университеты, кое-кто помер  от  передозы или
экзотических  европейских  болезней,  а часть - вот  такие,  как  Марк и его
товарищи  дождались благополучной кончины  престарелых  родичей и  оказались
владельцами  состояний,   что  сколачивались   долгие  годы   трудолюбивыми,
патриотичными и набожными отцами.
     Марк  и  его соседи  жили исключительно своим трудом. Так,  по  крайней
мере, считалось.
     Возились в земле,  сажали огороды, пахали, сеяли, били зверя  в  глухом
лесу  -  от  вегетарианства  уже  давно  отошли  древние  хиппи,  баловались
ружьишками. Возводили теплицы,  цветы сажали, торговали этими  цветами через
Интернет.
     Если ломался у Марка, к примеру, трактор, то он просто снимал со своего
наследного счета деньги  и через тот  же  Интернет  спокойно  покупал новый.
Понятно, что  трактор доставляли поставщики - Марку даже в городе  ездить не
приходилось, хотя пара машин у него были - старенький, но мощный джип и форд
для деловых поездок,  которые,  с появлением в  его доме хорошего компьютера
случались не часто.
     Дюк снимал Марка домишко о двух этажах, на отшибе участка, вырубленного
в лесу.
     Огурец гостил у  старого приятеля, выходил перед сном на улицу и часами
глазел в бархатную тьму леса. Такой тишины он не слышал никогда и  нигде. Ни
на подмосковных дачах, ни на Карельском перешейке, ни в  Сибири, ни, уж, тем
более, в Крыму или на Кавказе.
     Тишина медленно текла из невидимого леса, заполняла лощинку,  в которой
стояла  ферма  старого хиппи Марка - заполняла с  верхом. Огурцов  физически
чувствовал, что стоит на дне глубокого черного пруда, даже движения  его рук
в тот момент, когда он решал  прикурить очередную сигарету были  замедленны,
затруднены, словно он проделывал свои манипуляции под водой.
     Ни  звука не раздавалось из-за стены  деревьев,  вплотную подходящих  к
дому Полянского.  Но  он  уже  знал,  что  тишина  эта  обманчива. В  черном
безмолвии бродили олени, еноты, какие-то  граундхоги, живущие только  в этом
полушарии, иногда, рассказывал Полянский,  и медведи захаживали. Как это они
умудрялись  передвигаться  совершенно  бесшумно,  было  Огурцову  решительно
непонятно. Ни  веточка  не треснет, ни трава не зашуршит. Да еще  - медведи.
Сказки какие-то. Тут город  недалеко - двадцать  миль... И вообще - Америка.
Цивилизация. Хоть и глухомань, конечно, жуткая, но, все-таки.
     Когда в словах гостя  появлялась ирония, Полянский  спрашивал его, мол,
как ты  думаешь, зачем мне собачка? Ну как это, пожимал плечами Огурцов. Дом
охранять.
     А от кого здесь мне дом охранять, снова задавал вопрос Полянский. Здесь
частная  территория. Сюда  никто  не  сунется.  Опасно  для  жизни.  Марк  и
выстрелить  может, несмотря  на то, что хиппи. У него оружия  - полон дом. А
собачка у  меня  на  пороге ночами спит,  если  медведя  учует  - сразу  вой
подымет. Или там - лай.
     А это видел,  -  спрашивал Полянский и показывал новенький "Винчестер".
Что ты думаешь, говорил,  я карабин боевой купил, чтобы по банкам консервным
стрелять?  Мало  ли - мохнатый забредет, так  выбора не  будет.  Либо я  его
шугану, либо он  меня. Впрочем, мы  с Марком, да с его арсеналом, да  с этой
игрушкой - он взвешивал "Винчестер" в руках, как-нибудь отобъемся. Медведь -
это, ведь, не КГБ,  против которого и вправду ни карабин, ни лом, ни  топор,
что бы там Солженицын не писал  - никакое оружие не работает. Не получается.
А медведь - это для меня после "совка" - так, легкое приключение.
     Вечерами,  когда было еще не совсем темно, Огурцов, сидя  на  завалинке
наблюдал,  как на  ближайшие деревья  карабкались, срываясь иногда на нижние
ветки,  тяжело  взмахивая  крыльями  и  неуклюже  лавируя  пышными  длинными
хвостами павлины.
     Это  было  настоящим  откровением  -  узнать,  что  павлины  ночуют  на
деревьях.  Застывают на  такой  высоте, где ветви еще  могут, хоть  и опасно
прогнувшись,  удержать  вес  их  массивных  тушек  и  висят   там  всю  ночь
неподвижными черными сгустками.
     Павлинов,  в  приступе  сентиментальности  купил Марк. Когда  Полянский
спросил его - зачем? - Марк ответил - чтобы больше было похоже на рай.
     За день до отъезда на родину Огурцов и  Полянский гуляли по  этому раю,
остановились  возле  водопада - ровная  стальная  полоска лесной речки резко
обламывалась под прямым углом и, дробясь на бесчисленное множество осколков,
летела вниз,  на огромные серые камни,  взлетала блестящим  бисером брызг, и
продолжала свой  путь  уже  в  другом  качестве  -  бурля  и  пенясь,  шипя,
извиваясь, стремилась вниз туда, где в  низине развалился лениво  небольшой,
уютный и стандартный, как дешевый диван, обыкновенный американский городок.
     Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет
и заметил усмешку на лице Полянского.
     - Ты чего? - спросил он.
     - Холишь и лелеешь?
     Улыбка на лице Полянского стала шире.
     - Краснокожую свою паспортину, говорю, холишь и лелеешь?
     - Да нет, просто проверил...
     - А слабо сейчас ее порвать и в речку?
     - То есть? - не понял Огурцов.
     - То  есть,  взять и жизнь свою изменить.  Причем,  как мне  кажется, в
лучшую сторону.
     - Нелегалом. Что ли, тут остаться?
     -  Человеком.  Свободным человеком. Начать  новую  жизнь.  Вместо одной
жизни прожить две. Может быть, вторая и будет трудной, хуевой... Несчастной.
Хотя, здесь это вряд ли, рай ведь. Павлины... Но, в любом случае, у  тебя их
будет не одна, как у большинства людей, а две. А? Что скажешь?
     Огурцов  молчал.  Он  знал, что и  Полянский  пять лет  жил в Штатах на
нелегальном положении. Знал  он и то, что все в руках  человека. Знал также,
что  если чего-то  сильно  хочешь,  то  обязательно получишь желаемое.  Хоть
грин-карту, хоть  домик в деревне. Хоть "Мерседес" или еще что. Нужно только
очень хотеть.
     - Нет, Леша. Я поеду к себе. У меня же там работа,  и вообще, не так уж
там страшно, как прежде. Жить можно.
     -  Ну-ну, - хмыкнул Полянский.  - Приезжай к нам  еще. Мы гостям всегда
рады.
     Он плюнул в водопад.
     - Пошли обедать, - сказал тот, кого в Ленинграде называли Дюком странно
заикнувшись,  словно  слезы  проглотил.  И,  быстро повернувшись к  Огурцову
спиной, зашагал по густой траве в сторону дома.


     ***

     Он  посидел на  лавочке  в  "Катькином саду".  Выкурил две  сигареты. В
последнее время много стал курить. Две пачки в день - норма.
     А Полянский, вот, в  Америке не  курит.  И за те десять лет, что они не
виделись,  почти не  изменился.  Потолстел, порозовел,  разве  что.  И,  что
удивительно,  ростом выше  стал. Не вырос, конечно, в  наши годы  не растут.
Позвоночник распрямился.  Перестал товарищ к земле голову клонить.  Гордо на
мир смотрит из своего леса.
     Огурцов сегодня,  перед тем,  как покинуть родной дом, зашел в ванную и
посмотрел на себя в зеркало. Просто так. Мешки под глазами, отеки, хоть и не
пьет уже несколько лет, а вид - краше в гроб кладут.
     Черт с ним.
     Выбросил  сигарету  на  гравий,  встал,  шагнул в  сторону ненавистного
Невского.
     "В клуб "Зомби"  пойду,  - решил он. - По старой  памяти. Там, кажется,
сегодня "Вечерние Совы"  работают. Вот и послушаем, чего эти девчонки могут.
А то разговоров вокруг этой группы просто шквал".
     Огурцов  никогда не  слышал "Вечерних  Сов",  равно, как и  большинства
современных, молодых групп. Неинтересно. Посмотрел  пару раз "МТВ", заскучал
и  не то,  чтобы крест  поставил на  подобного рода  развлечениях, а  просто
равнодушно отвернулся от бесперебойно работающей, не останавливающейся ни на
секунду конвейерной ленты шоу-бизнеса. Он всегда не любил все, что связано с
заводами.  И пролетариат  не  любил.  Юные  же  дарования,  одно  за  другим
выкатывающиеся из  цехов по  выковыванию  сценических  героев  ничего, кроме
завода  имени  Ленина,  на котором  он  трудился  в  ранней  юности,  ему не
напоминали.  На  заводе имени Ленина  тоже производили  блестящие,  красивые
металлические агрегаты - с виду -  загляденье. А  в  цехах  -  грязь,  вонь,
мат-перемат и тупость в разговорах и  глазах товарищей  по  работе. Не любил
Огурец ничего, чтобы напоминало ему заводы. В любой  форме. Хоть тебе "MTV",
хоть современная  детективная литература, хоть  Государственная Дума. Тот же
конвейер,  те  же   стандартные  операции  и   тот  же,  заранее  известный,
запланированный и рассчитанный инженерами результат.
     Клуб "Зомби", который Огурцов помнил еще по началу девяностых, пьяных и
бессмысленных,  теперь  превратился  во вполне  респектабельное заведение  с
опостылевшим уже бильярдом на втором этаже,  с неплохим баром и средней,  но
вполне приемлемой кухней, с удобными столиками и уютным светом.
     Концертный зал  располагался ниже,  в  первом  этаже и,  пожалуй, самой
большой находкой дизайнеров  и строителей была отличная звукоизоляция - если
кому-то  не нравилась  группа,  играющая на  первом этаже,  он  спокойно мог
подняться на второй и мгновенно забыть о том, что творится внизу.
     Огурцов, заплатив охраннику несколько червонцев, сразу  прошел в  зал и
через десять минут уже сидел в верхнем кафе.
     Группа  была  в  точности  такой, какой  он представлял ее себе еще  не
слыша, собственно,  музыки,  а исходя  из  рассказов  приятелей.  Безголосые
девчонки, бубнящие убогие, часто игнорирующие правила русского языка тексты,
примитивные  гармонии, отсутствие  мелодий  и слабое  исполнение.  Все  это,
впрочем,  было  в современной отечественной музыке в порядке вещей и  такого
рода коллективы пользовались большой популярностью.
     В кафе было получше. Из нескольких задрапированных колонок, развешанных
по стенам доносилась музыка. Тоже,  не бог весть что, но, все-таки, мелодия,
игра, качество европейское. Эрик Клэптон - поздний.
     Огурцов тяжело  вздохнул, посмотрел с завистью на сидящих за  соседними
столиками девушек - в первую очередь, потом - на юношей - все они пили пиво,
коньяк или элементарную водку и заказал себе кофе.
     "Хорошо  бы  сейчас нажраться,  - подумал он, прихлебывая "Эспрессо". -
"Вон  с той девушкой,  длинноногой. Нажраться, начать анекдоты рассказывать,
за бока ее хватать. А потом -  к ней поехать. Или, собственно,  в гостиницу.
Денег на гостиницу  хватит. Почему нет? Да только у нее, наверняка дома папа
с мамой,  в гостиницу она с незнакомым мужчиной потасканного вида не пойдет,
а мне пить нельзя. В бильярд, что ли, попробовать. Да ну его на хрен".
     - Позволите компанию составить?
     Низкорослый,  плечистый  мужичок  с  очень  ухоженным  лицом,  отличной
стрижкой, распространяющий вокруг себя  запах хорошего одеколона вырос рядом
со  столиком  Огурцова.  Одет  был мужичок в традиционный для бизнесменов  и
бандитов средней  руки  просторный черный  костюм, белую сорочку и  ботинки,
почему-то из крокодиловой кожи.  Ботинки никак не  вязались  с общим обликом
странного  господина.  Огурцов быстро  прикинул, что  обувка  эта  стоит  на
порядок дороже, чем весь гардероб коренастого.
     - Ради Бога, - лениво ответил он и отвернулся.
     -  Винцом  не  угостишь?  - вдруг спросил мужичок,  присевший  напротив
Огурцова.
     - Что?
     Саша удивленно повернул голову и уставился на странного соседа.
     - Винца, говорю, не нальешь, бригадир?
     Мужичок  улыбался. Огурцов никогда  не  любил банальных  фраз вроде "он
улыбался, но глаза его оставались холодными". Ничего похожего. Человек, если
улыбается -  то  улыбается всем лицом. Он  может  быть злобным  типом, может
радоваться несчастью другого, но если он радуется  - то радуется. От души. А
если "глаза оставались холодными" - то он и не улыбается вовсе. Так просто -
рожи корчит.
     Сосед Огурцова улыбался. Искренне.
     - Я не понял. Это вы мне?
     - Огурец, слушай, короткая же у тебя память.
     -  Я,  право, -  забормотал Огурцов. -  Я,  честно говоря...  Напомните
пожалуйста. Извините...
     - "Ленфильм" помишь?
     - Ну...
     Огурцов начал судорожно перебирать в памяти  лица знакомых  режиссеров,
актеров, светотехников, гримеров - несть числа лицам,  которые он перевидал,
пока трудился на киностудии.
     - Э-э-э...
     - Троллейбус-то забыл наш?
     - Миша Кошмар!
     - Михаил  Васильевич,  - корректно  поправил его  Миша  Кошмар.  -  Ну,
наконец-то.
     - Господи... ты изменился, Миша... Прости, Михаил Васильевич.
     Огурцов вдруг почувствовал себя неуютно.
     - Да и ты, Огурец, заматерел слегка. Был-то  полным сопляком. А в людях
вообще не разбирался. Сейчас, не знаю  -  может,  насобачился... Хотя - вряд
ли. Такому не учат. Такое либо  есть у человека внутри, либо  нет. И ни зона
этого не даст, ни война, ничто.
     - Да-да, - неопределенно протянул Огурцов. - А  ты... То  есть, вы, как
сейчас?
     - Что это - "как"?
     - Ну, где работаете? Чем занимаетесь?
     -  Чем  занимаюсь? Троллейбусы впариваю разным козлам, -  ответил  Миша
Кошмар и вытащил из кармана пачку  "Кента". -  А если серьезно, то контора у
меня.
     -  Контора? - Огурец еще сильнее ощутил уже почти физическое неудобство
от присутствия этого неприятного  ему  гостя из прошлого. Явно  криминальный
тип.  Мешает отдыхать.  Нигде покоя нет - ни  дома,  ни в  клубе...  Только,
разве, в "Катькином Садике". Да и то - покой относительный.
     -  Контора, - подтвердил Миша Кошмар.  - А ты, я вижу. как был босяком,
так и остался.
     - Послушай, Миша...
     - Михаил Васильевич, - снова улыбнувшись сказал Кошмар.
     - Да. Конечно. Это все  хорошо. Все замечательно. Я все помню, конечно.
Только, Михаил Васильевич. Я сейчас не в настроении беседовать. Да?
     Он  постарался посмотреть  на Кошмара так, как смотрели на врагов герои
его романов - жестко, пристально, убедительно и т.д. и т.п.
     Кошмар пожевал губами.
     - Да... Другой  бы  кто так  мне сказал - проблем бы огреб по самые "не
могу". А тебя  прощаю.  Подельник,  все-таки.  Но ты не залупайся  особенно,
Огурец. А  то, не ровен час, нахамишь незнакомому человеку и - пиши пропало.
Ты  же пишешь  там  чего-то?  Как  это  называется?...  Писатель  -  инженер
человеческих душ. Точно?
     - Ну...
     Огурцов  никак не  мог  с легкостью  произнеси  "вы" в  отношении  Миши
Кошмара  -  бывшего  беспаспотрного,  затюканного и замороченного  какими-то
своими микроскопическими проблемами разнорабочего с "Ленфильма",  мужичка на
побегушках, которым помыкали все и вся.
     - Ну, в общем... Так, по-разному.
     - Ладно, не крути тут. Я все про тебя знаю.
     - Да? В самом деле?
     - В самом, в самом. Ну что, по водочке, писатель? Ты меня не бойся...
     "А я  и не боюсь", - хотел сказать Огурцов, но осекся.  Понял,  что, на
самом деле. боится  этого непредсказуемого  персонажа,  который, как снег на
голову свалился за его столик. И, судя по всему  - и по нынешнему виду Миши,
и  по тому, как легко он тогда,  пятнадцать лет назад  его, Огурцова, руками
украл  с киностудии троллейбус, он мужик  далеко не  простой.  И, что  самое
неприятное  - опасный. Непредсказуемый.  Черт его знает, в каком  он  сейчас
статусе находится? Может быть, вообще, крутой бандит. А  с крутыми бандитами
Огурцов  дела  иметь не  любил. И  самих их, бандитов,  тоже не любил  очень
сильно. Хотя  и написал о них  несколько книжек - книгами он сам никогда эти
произведения не называл. "Мое личное средство против дефолта", - посмеиваясь
говорил он приятелям  и  издателям, когда  заходил  разговор  о  его  ранних
детективных  романах.  Действительно, детективы помогли им с  женой пережить
трудное  время,  он  даже  получал  денег  гораздо  больше,  чем  прежде,  в
благодатные  и  стабильные  времена  короткого  додефолтного  периода  когда
казалось, что жизнь в стране наладилась, что люди начали зарабатывать деньги
без  мордобоев,  стрельбы,  когда  ушел  в  прошлое  грубый  уличный  рэкет,
незаметно  исчезли с улиц  бритые парни  в спортивных  костюмах, когда начал
расцветать шоу-бизнес  и издательское дело,  когда большинство из  тех,  кто
хоть что-то мог и умел делать, увидели перед собой некую перспективу.
     -  Не  бойся, - повторил Кошмар. - Я тебя случайно увидел. Память-то  у
меня  на лица -  будь здоров. Никогда не жаловался.  Вот и  решил со  старым
знакомым водочки выпить.
     - Так я, ведь, не...
     - Ой, только не надо, не надо. Я не мальчик тебе. Зашитый, что ли?
     - Да нет, просто так...
     - Просто так не бывает. Кодировался?
     - Нет, говорю же... работы просто много, а я,  как пить начинаю - так и
все. Никакой работы.
     - Ну, ты,  просто  меня  удивляешь,  бригадир. Помнишь,  как на  студии
говорили - "Если водка мешает работе - брось!".
     - Работу, - печально качая головой закончил Огурцов.
     - Ну вот. Помнишь. Короче, давай, бригадир,  за наш троллейбус. Я, ведь
с тобой его так и не обмыл.
     "Конечно. На меня все повесил  и свалил, - подумал Огурцов. - А если бы
прихватили меня  -  сидел бы  я  сейчас  в этом  кабаке? Вся  жизнь могла бы
обломаться".
     - Не думай  о грустном,  бригадир,  -  словно  прочитав мысли  Огурцова
сказал Кошмар. - Давай бутылочку раскатаем.
     " Да что я,  в самом деле? Дома - полный  мрак, в голове пусто, жить не
хочется... Из дому ушел... Миша этот ни с того ни с сего...".
     - А давай, - сказал Огурцов. - Была - не была.
     - Дело.
     Кошмар махнул рукой и тут же перед столиком появилась высокая девушка в
мини-юбке,  которая  вполне  могла  бы  сойти  за купальник. Кроме  юбки  на
черноволосой, стриженной под мальчика официантке  был так называемый "топик"
- коротенькая маечка, заканчивающаяся  сразу под увесистой, очень правильной
формы и очень соблазнительной грудью.
     "Ух ты, - пронеслось в голове Огурцова. - Может быть, этот Кошмар - он,
действительно.  Перст судьбы? Поворотный пункт в моей жизни? Сколько раз она
уже менялась... И все время вот так - резко. Неожиданно и круто. И ничего со
мной  страшного  не  случилось.  Все  время  вывозила  нелегкая.  Все,  если
разобраться, к лучшему складывалось.".
     -  Вот что, милая моя, - говорил Миша Кошмар. - Ты нам водочки принеси,
самой хорошей. Ну ты меня понимаешь.
     - Конечно, Михаил Васильевич, - улыбнулась официантка.
     "Так  он тут свой человек, - удивился Огурцов. - Это и к  лучшему. Если
его тут знают, значит, все в порядке".
     Он не мог мотивировать,  откуда в  его  голове  появился такой странный
вывод, из каких предпосылок и логических выкладок, но, почему-то, был уверен
в его справедливости.
     - Ну и закусить там... Что у вас?
     - Да все, как всегда, Михаил Васильевич.
     - Ну вот и давай, Глаша, неси как всегда.
     "Глаша?" - вздрогнул Огурцов. - "Глаша...".
     Что за мистика? Сначала  Миша Кошмар невесть откуда взявшийся, теперь -
Глаша...
     - Что, понравилась девочка?
     - Да... То есть... Не в этом дело.
     - Ох,  бригадир,  сложный ты стал  человек.  "Не в этом  дело". В этом,
милый,  в  этом.  Проще надо быть и народ  к тебе потянется.  Какой с телкой
может быть разговор? Либо понравилась, либо нет. Что еще?
     Огурцов покачал головой. Конечно, не прост  этот  Миша Кошмар,  ох,  не
прост. Но не объяснять же ему все.
     - Ладно, не хочешь, не говори. А если понравилась, все-таки, скажи.
     - Зачем? - быстро спросил Огурцов.
     Кошмар хлопнул себя ладонями по коленям.
     -  Ну  ты  даешь...  Видно, у вас, писателей,  точно в  головах  полный
бардак. Я, вообще-то, всегда так думал. Теперь убедился.
     Бутылка  "Родниковой"  уже  стояла  на  столе. Уже  дымились  жульены в
блестящих металлических чашечках, уже матово блестели сочные с виду  яблоки,
груши, виноград в широкой низкой вазе, Кошмар уже наливал в рюмки, а Огурцов
все никак не мог придти в себя.
     "Эта ночь должна что-то значить. Не может она закончиться просто так".
     - Давай, бригадир, за то, чтобы все у нас было.
     Чокнулись.
     Огурцов выпил - с  опаской  - несколько лет ничего крепче кефира, ведь,
не употреблял.
     Однако, водка прошла привычно, словно и не делал он долгой паузы, когда
казалось ему,  что  и  вкус  водочный позабыл.  Прошла и  зажглась в  животе
горячей, светлой лампочкой с  отражателем, поставленным таким образом, чтобы
свет от этой лампочки был направлен в голову.
     Кошмар сразу же налил по второй.
     -  Давай  теперь за наш  троллейбус. А,  бригадир? У меня тогда трудный
период в  жизни  был.  Много денег  должен  был людям  серьезным.  И  личные
проблемы. В общем,  пил,  опустился... А  деньги  - знал, где  взять, только
время  нужно  было.  Думаешь, я  на  этой студии  работал  за  эту  гребаную
зарплату? Шухерился просто. Мимикрия - есть такое слово.
     - Ну да, знаю.
     - Конечно  знаешь. Ты  же  писатель.  Ты все  должен  знать.  В  общем,
сваливать  мне было нужно. Вычислили меня. А бабок не было - ну вообще. Я же
не грабитель, не  вор квартирный. Такими  делами никогда не занимался.  Вот,
троллейбус наш мне и  помог.  Старт легкий дал. Выкарабкался,  в  общем. Ну,
если бы не он, что-нибудь другое бы придумал. Так что давай за то, что помог
ты мне тогда сильно. Вперед, бригадир!
     - Вперед, -  Огурцов чувствовал  как  все его  тело  становится легким,
послушным, ловким и сильным.
     - Я тебя  случайно увидел, - повторил Кошмар. - решил  отблагодарить. У
нас, - он  сделал многозначительную  паузу. - У нас принято  за добро добром
платить. Что ты думаешь по этому поводу, писатель?
     - Я...
     Огурцов вдруг вспомнил,  что несколько лет уже исповедывал жесткий, как
ему казалось, принцип - с бандитами не пить, подарков от них не принимать  и
дел совместных не вести. А Кошмар - явный бандит. Они, ведь, разные бывают -
бандиты. Могут и не убивать своими руками, и морды не бить, и, как,  вот  он
говорит, в квартиры чужие не лазить. А один черт - бандиты.
     - Я...
     -  Что,  западло, что  ли?  - весело спросил  Кошмар.  -  Или  боишься,
все-таки?
     - Ничего мне не западло, - сказал Огурцов. -  И не  боюсь я. У меня все
нормально.
     -  Ну, вот  и ладушки, - сказал Миша.  - Тогда  на дачу ко мне  поедем.
Идет? Покажу тебе дачу свою. Увидишь, чего умный  человек в наши дни достичь
может.
     "Хвастаться начал. Ну, точно, бандит. Из  грязи в  князи  и -  хвастать
первому встречному - во какой я крутой. Во у меня всего сколько".
     -  Поехали,  -   сказал   Огурцов.  Авось,   пригодится  материал   для
какой-нибудь книги. Писатель иногда должен жизнь  наблюдать непосредственно.
На одной фантазии далеко не уедешь.
     - Глаша, - крикнул Кошмар. - Глашенька, поди сюда, солнышко мое...
     "Сон. Просто сон", - снова подумал Огурцов.

     ***

     - Глашка...
     -Да?
     - Почему мы с тобой раньше не встретились?
     - Всему свое  время.  Мой приятель один  так говорил -  всякому овощу -
свой фрукт.
     - Нет, это неправильно.
     - Слушай, принеси чаю.
     Дача  у Миши  Кошмара  была двухэтажной,  срятанной от  дачных  домиков
небольшой  березовой рощицей.  Проехать  к  ней можно  было только по  узкой
лесной дорожке, петляя и прыгая на ухабах.
     "Ну  и местечко выбрал  Кошмар  для своей резиденции, - думал  Огурцов,
мягко - благо джип был приспособлен к бездорожью - мягко взлетая и опускаясь
на заднем сиденье. - Неужели не мог поближе  к дороге человеческой. Не такой
уж он и бедный, судя по всему".
     - Люблю глухомань, - сказал хозяин джипа. Миша сам вел машину, несмотря
на то, что изрядно, даже по меркам Огурцова, выпил в клубе.
     Огурцову не впервой было ездить на машинах с пьяными водителями и он не
особенно  беспокоился по этому поводу.  Судя  по всему, Кошмар был водителем
классным, не лез на рожон, не лихачил, не гнал по ночным пустым улицам, хотя
и  мог бы - деньги для штрафов  у него были в достатке - это Огурцов заметил
еще в  клубе, да и машин на всем пути от клуба до дачи им встретилось крайне
мало.
     В  предутренние   часы  накануне  выходных  ездить  по  городу  -  одно
удовольствие.
     А  если человек отдает себе отчет в собственных  действиях и головы  не
теряет - он может по пустой улице и пьяным проехать.
     Но,  на самом  деле, Огурцов,  на  протяжении всего  пути не думал ни о
Кошмаре,  ни  о  том,  куда они едут  и чем будут  заниматься по прибытии на
место.  Он  держал за  руку Глашу - девушку из  собственных снов, девушку, о
которой писал  новый роман, которую  он  никогда  в  жизни не видел, но знал
лучше, чем кого бы  то ни было  в  этом городе. Да и  не только в городе. Он
держал за руку девушку, о которой мечтал всю жизнь.
     Глаша молчала,  улыбалась,  изредка  тихо отвечая на замечания Кошмара,
который справлялся о  работе клуба,  о  посетителях - вопросы,  как  понимал
Огурцов, были  совершенно не  обязательными,  просто,  видимо, Миша,  как  и
многие водители, имел привычку разговаривать за рулем.
     -  Люблю глухомань,  -  повторил Кошмар, когда  машина высветила фарами
высокий дощатый забор. - Как-то  в  лесу, бригадир, спокойнее. Люди надоели,
знаешь,  устал от людей. Но не все. Ты на себя мои слова не примеривай. Мы с
тобой сегодня отдыхаем. И девочка наша отдохнет. Уработалась там, в  шалмане
своем. Верно, Глаша?
     -  Да, - усмехнувшись ответила официантка. - Это точно.  Устаешь там, в
клубе.
     - Ну, ничего, ничего. Все мы пашем, - заметил Миша и аккуратно направил
джип в распахнувшиеся перед ним ворота.
     Огурцов не успел заметить, кто же там манипулировал воротами, жизненный
опыт подсказывал ему, что, наверняка, у такого человека, как  Миша Кошмар на
даче должна быть охрана. Но и это было сейчас неважно.
     Они пили еще, сидя в гостиной  на мягких кожаных диванах под Колтрейна,
саксофон которого тихо пел  из небольших, но очень дорогих колонок. Это тоже
не удивило  Огурцова  -  Миша Кошмар, тихий алкаш  с  киностудии, неожиданно
превратившийся в авторитетного человека, явно связанного с криминалом - ну и
что - вдобавок еще и меломан. Большое дело, С людьми и  не такие метаморфозы
происходят.
     Миша  стал  грустен, видимо, алкоголь, заглушенный необходимостью вести
машину, все-таки. взял свое.
     - Пойду я спать, дети мои, - сказал он, когда Колтрейн сыграл последнюю
композицию   и   на   дисплее   компакт-проигрывателя   высветились   цифры,
показывающие, что диск  кончился. - Пойду. А завтра погуляем,  если  хотите.
Бригадир, ты свободен завтра?
     - Да, - почти не услышав вопроса ответил Огурцов.
     - Вот  и славно. О делах давно минувших  дней побеседуем.  Пришелся  ты
мне,  бригадир. Еще на студии.  Впрочем,  ладно,  все  -  завтра. Глашенька,
покажешь бригадиру, где ему спать лечь?
     - Конечно, - ответила Глаша.
     Когда они  поднялись  на  второй  этаж и  Глаша,  щелкнув  выключателем
указала гостю  на  широкую  кровать,  стоящую в небольшой, уютной  комнатке,
Огурцов молча взял девушку за руку.
     - Ты ляжешь со мной? -  спросил он напрямик, почему-то  зная наверняка,
что экивоки и намеки сейчас совершенно неуместны.
     - Да, - просто ответила Глаша. - Если ты хочешь.
     - Конечно хочу. Ты что, не поняла?
     - Я поняла это еще в клубе.
     - Глашка... Почему мы раньше с тобой не встретились?


     ***

     "Какая  разница, где мы находимся, - подумал  Огурцов  через три  часа,
когда к нему вернулась способность думать  о чем-то кроме глашиного  тела. -
Какая разница - у бандита на даче, или еще где-то. И кто такой этот кошмар -
какое  мне  дело? Что  все это значит по сравнению с любовью? Что может быть
важнее?".
     - Когда мы с тобой увидимся еще? - спросил он у Глаши.
     - Мы еще не расстались, - заметила девушка.
     - Да... Я не хочу расставаться.
     Глаша промолчала.
     -  Знаешь, это,  наверное,  звучит глупо,  но у меня  никогда такого не
было. Смешно слышать это от человека, которому уже за сорок.
     -  Саша,  ну  что ты говоришь?  Конечно, смешно.  Ты  вспомни,  подумай
спокойно, трезво. Ты, ведь, уже протрезвел? Или еще нет?
     Огурцов вспомнил Веру. В тот день, много лет назад, когда Вера пришла к
Полянскому и он увидел ее - не эти ли чувства он испытывал?
     Что-то  похожее.  Они прожили с Верой  полтора года. После чего надоели
друг  другу смертельно. Расстались и никогда  больше не пытались  продолжать
свой роман. Расстались  просто и, кажется, к взаимному удовольствию. Ничего,
кроме облегчения  ни он, Огурцов, ни Вера не испытывали. А, ведь, была у них
та  самая -  Большая  и Светлая любовь. Гуляли белыми  ночами по набережным,
целовались, трахались так,  что Огурцов  сам себе удивлялся - откуда  только
силы-то  берутся  -  сутками из  постели не вылезать? А - на  тебе  - прошло
полтора  года  и выяснилось,  что говорить им  не  о  чем, что  музыка  Вере
нравится совсем не та, что Огурцову, что друзья Огурцова ей неприятны, что в
гости  к  ним она ходить  не любит и не  хочет,  да и  Огурцов  мог бы денег
побольше зарабатывать.
     Не  дождалась  Вера  той  поры,  когда  начал  бывший  ее  возлюбленный
зарабатывать деньги. Когда стал известным, популярным писателем, когда стали
в  его квартиру звонить и приходить люди  именитые, знатные и богатые. Когда
оделся он по-взрослому, стал  носить хорошие костюмы и дорогие  туфли, когда
подстригся и купил себе машину  - уже и близко Веры не было.  Они  несколько
раз  сталкивались в каких-то клубах, на концертах,  которые Огурцов  посещал
теперь очень нечасто, сталкивались, кивали друг другу и расходились в разные
стороны.
     А ведь любовь  была  -  ну, просто Шекспир. И  тоже, вот, как  сейчас с
Глашей - с первого взгляда.
     Огурцов тяжело приподнялся  на  постели. Устал. Годы берут свое. Встал,
подошел к окну.
     - Ты что? - спросил Глаша. - Что-то не так?
     - Все так. Просто думаю.
     - О чем?
     - Не могу сформулировать.
     - Ну попробуй. Ты же писатель.
     Он услышал в голосе девушки иронию.
     - Ну, писатель. А что в этом смешного?
     - Да так. Инженер человеческих душ, да?
     - Отчасти, - отчего-то начиная злиться ответил Огурцов.
     - Знаменитый...
     - Не особенно. К сожалению.
     - А чего ж так?
     - Это сложный вопрос,  -  ответил Огурцов. - Там же  все, как  в  любой
отрасли  шоу-бизнеса.  В принципе,  литература сейчас -  тот же  шоу-бизнес.
Развивается  по  тем  же  законам.  Раскрутка,  реклама,  промывание  мозгов
массового читателя. Поработали как следует, деньги вложили  - вот, получайте
новую звезду.  Нового, так  сказать, знаменитого писателя. Причем,  в  любом
жанре.  В  детективе  это  заметно  больше, в,  если  можно  так выразиться,
серьезной литературе - меньше, но суть одна.
     - А чего ты сердишься-то, Саша?
     - Я?  И  не  думаю. Мне  с  тобой  так  хорошо, что  я  не  могу сейчас
сердиться,  - соврал  Огурцов. На самом деле он злился все  больше и больше.
Злость  подпитывала  сама  себя,  началась какая-то цепная  реакция - он  не
понимал причину, вызвавшую мощную  волну раздражения и от этого  непонимания
все глубже и глубже погружался в бездонный омут агрессивной депрессии.
     - Я же вижу, - сказала Глаша. - Вижу, что ты злишься.
     - Ну, допустим, - ответил Огурцов.
     - Ладно, перестань, Саша. Расскажи лучше, что ты пишешь сейчас?
     - А откуда ты меня знаешь, вообще?
     - Ну, как это  -  "откуда"?  Ты  же бываешь в  нашем  клубе.  Редко, но
бываешь, И с друзьями.  Друзья и говорят. И потом,  я, ведь, слышу, о чем за
столиками  клиенты беседуют. А город  наш,  Питер - он  же маленький.  Здесь
почти  все про  всех рано или поздно  узнаешь. Книжки твои,  между прочим, в
магазинах  продаются.  А  знакомые твои  - большей  частью,  алкоголики. Как
пойдут  за  столиками трепаться, орать на  весь  зал  -  волей  неволей  все
окружающие в их беседу включаются.
     - Ладно... Ты лучше о себе расскажи.
     Злость не проходила.  Встретил, видите ли, женщину своей мечты и вместо
того,  чтобы предаваться  нескончаемой радости, жить  этими минутами  -  кто
знает, когда их время закончится - может быть, никогда, а, может быть -  уже
завтра  или сегодня  - вместо этого снова начинается  самокопание, комплексы
какие-то, размышления о смысле бытия и о месте  его,  Огурцова в этом бытии.
Может быть, болезнь какая-нибудь психическая развивается?  Незаметненько так
- подкралась  и  начинает подтачивать организм известного писателя. Что же -
это даже стильно...
     - О себе? А что мне о себе рассказывать? Работаю в "Зомби"...
     - Это я уже понял.
     - Сын у меня...
     - Взрослый?
     Глаша усмехнулась.
     - Извини...
     - Ничего, ничего. Я,  наверное, выгляжу  уже старушкой, если  ты  такие
вопросы задаешь.
     - Да нет, что ты...
     - Семь лет. Папа наш где-то по стране рыщет...
     - Что так? Бросил?
     -  Я  его   послала.  Алкаш.   Когда  замуж  за  него  шла   -  казался
красавцем-мужчиной. Умницей. А потом - ни работы, ничего.  Перестройка,  как
раз случилась. Он и запил. Лег на диван - и лежит. Только пиво сосет и водку
эту,  из  банок железных. Ну,  полежал  год, другой,  третий...  Начал  вещи
потихоньку продавать. Я его  и  послала. Квартира-то моя - иди, говорю, куда
хочешь. Развелись, одним словом.
     - Алименты, хоть платит? - спросил Огурцов.
     - Я и  думать  про него  забыла - какие, к черту, алименты...  Я же  по
судам не буду таскаться. Противно.
     "Да.  Ты и  так  можешь заработать",  - подумал Огурцов и тут же назвал
себя за эту мысль подонком.
     - В общем, если честно, то как белка в колесе.
     - А живешь... Одна?
     -  Хм... Ну, одна. Мне, знаешь, и с сыном  проблем  хватает. А мужика в
дом... Что-то не хочется. После моего благоверного как-то, знаешь,  не тянет
больше замуж. Даже не замуж, а вообще - как-то одной спокойнее.
     - А с Мишей... Ну, то есть, - Огурцов указал пальцем на  пол. - С ним у
тебя что?
     - А что ты имеешь в виду? Если то, о  чем я подумала, то, этом смысле -
ничего. Просто помогает он мне. Время от времени.
     - С друзьями своими знакомит? - не удержался Огурцов.
     - Саша... Ты мне кто? Муж? Или папа? Что ты хочешь от меня услышать?
     "Я хочу услышать... Что я хочу  услышать? Что я самый лучший из всех ее
мужчин? Что она  хотела бы жить со мной?  Чушь. С Веркой так же было. Тоже -
любовь  до  гроба.  С  первого взгляда...  И  что?  Ничего.  Поздно, Огурец.
Проехали. Шел бы ты домой".
     - Мы с тобой еще увидимся?
     - Как хочешь.
     - А ты как хочешь?
     - Мне с тобой интересно. Ты, кстати. так  и не рассказал, что ты сейчас
делаешь.
     - Я? Пишу новое произведение. Роман века.
     - О чем же?
     - Обо всем. О тебе, в частности.
     - Обо мне?
     Глаша села на постели.
     -  Интересно. Ты же меня сегодня в первый раз увидел.  Точнее, заметил.
Что же ты обо мне можешь написать?
     - Там  есть девушка очень  на тебя похожая. И  ее,  представляешь, тоже
зовут Глашей.  Я  как  услышал твое  имя, так  и  опух  сразу.  И  внешне...
Получается, что я все время о тебе думал, представляешь?
     - Бывает, - покачав головой ответила Глаша. - Всякое бывает. Так что же
там, в романе твоем?
     - Там все... Знаешь, я, ведь, раньше детективы писал.
     - Знаю. Читала кое-что.
     - И как тебе?
     - Нормально. Вполне. Даже занимательно.
     - Вот... Занимательно. И деньги шли хорошие... Поднялся на этом деле. А
потом так достало. Вот, решил написать книгу о Ленине.
     - О ком?!
     Глаша хихикнула и повалилась на спину.
     - О  Ленине.  Только не так. как все совки писали. А так, что там и  мы
фигурируем...
     - Мы - это кто?
     - Мы. Мои друзья, все, короче. говоря,  кого я знаю. Или знал.  Книга о
времени. Время  - оно относительно... Для  меня многие из тех, кого уже нет,
они более  реальны, чем те, кто рядом ходит...  Вот об этом. Но  сложно, мне
сейчас, честно говоря, лень в теорию вдаваться.
     - Конечно, - сказала Глаша. - Лень. А  мне  на работу вечером сегодня -
мне не лень. Нереальный ты, Саша. Все вы...
     - Кто это - "мы"?
     -  А, вот,  как ты  сказал - ты  и твои  друзья.  Нереальные у вас  мир
отдельный, свой, который с реальным  миром почти не пересекается. Вы в нем и
живете, ничего  не замечаете из  того, что рядом с вами происходит. Я  же  в
этом  клубе много  кого  видела.  И писателей,  и артистов, и  музыкантов...
Совершенно параллельное  существование. Мне с вами скучно бы было. Я бы ни с
кем из вас жить не смогла.
     - Да почему же  - нереальный? Что ты знаешь-то обо всем этом? Это самая
настоящая реальность и  есть. Там такие люди,  в шоу-бизнесе...  Такие бабки
крутятся... Там людей могут замочить  в два  счета. Или  - звездой сделать в
неделю.  Я столько историй  могу  рассказать,  ты с  ума сойдешь.  И все они
реальны.  По-настоящему. Ты меня удивляешь, Глаша. Надо  же  такое сказать -
"нереальный". Хм...
     Огурцов вдруг понял, что вся  его сегодняшняя  злость была вызвана  той
самой мыслью, которую  неожиданно озвучила  официантка из  клуба "Зомби"  по
имени Глаша. Он не мог, не хотел себе признаться в том, что  последнее время
подсознательно ощущал то, о чем сейчас услышал  от девушки, с которой провел
ночь - ощущал полную нереальность собственного существования.
     -  Мне  тоже лень  в  теорию вдаваться,  как и тебе,  Сашенька. Но я  -
реальный человек. Это вы умеете деньги из воздуха делать, а я - нет. Я своим
горбом зарабатываю себе на хлеб и сыну своему... А вы- нет, я ничего плохого
сказать не хочу... Писатели должны писать, певцы  - петь... Только у вас все
не так. Вы словно  фантомы. Словно  призраки  какие-то. И чувства ваши  - на
девяносто процентов выдумка. Вы заигрались, ушли в свою тусовку, заперлись в
ней. А вне тусовки вы беспомощны, даже не как дети, а как... Как... Чуть что
-  спиваетесь, в наркоту падаете,  еще что-нибудь с вами происходит. Мужики,
вроде  взрослые,  сильные.  А истеричные как  бабы. Слава вам  нужна. Слава,
популярность, внимание...  Ты  вот про Мишу спрашивал.  Миша  -  он  сильный
мужик. За это я его и люблю по-своему. На него опереться можно. А на кого из
вас можно опереться?  Вот ты бы на его месте - истерику мне бы закатил, стал
бы  с балкона  бросаться,  самоубийство разыгрывать -  как  же, его  девушка
трахается с кем-то там...
     - Так ты его девушка?
     - Вот, видишь, тебя уже зацепило. Уже глазки расширились. Могла бы тебе
и не говорить... Нет, Саша, я не его девушка. Мы с ним просто дружим. Потому
что я - тоже сильная. А он силу уважает. И тебя сильным считает.  Хотя... Он
в людях очень хорошо разбирается. Может быть, уже и не считает.
     - Ты меня не знаешь совсем,  - сказал Огурцов. - Почему ты думаешь, что
я - истеричный слабак?
     - Не знаю... Может быть, я и ошибаюсь. Только,  я повторяю - навидалась
я вашего брата на своем веку.
     -  Спиваемся мы, значит...  Зато весь  остальной народ  не спивается. -
ехидно заметил Огурцов, чтобы только что-нибудь сказать..
     - Ладно, Саша... Давай не будем об этом. Иди ко мне.
     "Провокаторша, - подумал  Огурцов,  залезая под одеяло и целуя  глашины
губы. - Настоящая провокаторша.".
     - Так  мы  увидимся еще,  -  успел спросить он  перед  тем,  как  снова
погрузиться в неистовую нирвану. - Глаша? Увидимся?
     -  Ты  мне роман свой  принеси  почитать, ладно? Вот этот.  Который про
Ленина.
     - Конечно. Только он еще не написан.
     - А когда...
     -  Вот  я  его в данный момент и заканчиваю,  -  сказал Огурцов.  - Вот
сейчас... Сейчас...





        Глава 6.
        Презентация



     <i>Самая большая трагедия моей жизни - это смерть Анны Карениной.</i>
     <i>С. Довлатов.</i>





     - Вставайте, приехали.
     Огурцов  открыл  глаза.  Он  лежал на аккуратно застеленной  полке,  на
хрустящем   от   крахмала   белье.  На  столике  перед   ним   стояли   три,
нераскупоренные  бутылки  коньяка, две  картонные пачки с  дорогим соком, на
блюдечке  горка ломтиков копченой колбасы, на  другом  блюдечке - угнездился
крепенький  пупырчатый  лимон  с  синим  лейблом  на крутом  бочке.  Огурцов
пошевелился, поднял  голову и увидел, что  он лежит на неразобранной постели
не просто в костюме и  пальто, но и в ботинках. Вот так нынче ездят в Москву
известные писатели.
     - Очухался? - приветливо спросил его неизветный мужчина.
     -  Если проснулся  в ботинках,  значит  вечер  удался,  -  вяло пошутил
Огурцов.
     Неизвестный мужчина хохотнул.
     -  Да  уж, у  тебя-то,  точно.  Я,  признаться,  завидую.  Сам-то я  на
подшивке... Ну ладно, сосед, удачи тебе.
     В принципе,  Огурцов мог  бы вспомнить,  кто этот  добрый  человек,  но
вспоминать было  лень. Дверь купе аукнула, щелкнула  задвижкой  и неизветный
сосед навсегда исчез из жизни видного писателя Огурцова.
     Он  посмотрел в окно. По перрону шли люди  с отвратительно озабоченными
или, что  еще  хуже - с  тошнотворно-радостными  лицами. Некоторые  же  были
просто омерзительно  беззаботны.  Огурцов  открыл  бутылку,  сделал  большой
глоток из  горлышка, вздрогнул от ужаса перед наступающим днем, потянулся  к
колбасе и, поняв,  что  не  хочет ее, взял  лимон и отрыз  от него приличный
кусок.
     Сумка валялась под столиком. Огурцов сунул в нее две непочатые бутылки,
взял в руку начатую и вальяжно вышел из купе.
     - Всего доброго, - стараясь улыбнуться, сказал он  чудовищно некрасивой
женщине  в убогой  форме железнодорожницы. Та  не ответила, но сделала такую
гримасу, словно собиралсь смачно плюнуть себе под ноги.
     "Ни одного приятного лица, - думал Огурцов, уверенно шагая  по перрону.
- Одни уроды. Хоть, вот на этого грзчика посмотреть... Квазимодо... И погода
мерзейшая.  И  вокзал  -  гадость одна, архитектора расстрелял бы... Асфальт
замусорен. Лотки книжные с дерьмом всяким...".
     Он остановился у одного из лотков, за которым стоял продавец  с лицом и
взглядом удава.
     "Это   что   такое,   -   подумал   Огурцов,   глядя    на   сверкающую
целлофанированную  обложку  с изображением четвертованного брюнета,  судя по
виду, иностранца. - Что за чушь?"...
     - Дайте эту, - неожиданно для себя сказал он продавцу - удаву, ежась не
то от мелкого холодного дождика, не то от похмелья.
     -  "Швейцарский  излом"?  -   спросил  продавец.   Огурцов  внимательно
посмотрел на него и понял, что перед ним стоит не продавец, а продавщица.
     - Ну да... Излом...
     - Вчера только поступила, - услужливо забормотал удав женского рода.  -
Я уже прочитала... Очень интересная книжка. Необычная такая...
     - Хорошо, хорошо...
     Огурцов  сунул  книгу  в карман и, сделав еще один  глоток из  бутылки,
двинулся к стоянке такси.
     В  номере  гостиницы  он  допил  бутылку и  улегся на  кровать.  Что-то
кольнуло в бок.
     "Ах ты, как же я опять забыл...".
     Огурцов  встал и  снял  пальто. Из  кармана выпала книжка  с  глянцевой
обложкой.
     "Четвертованный иностранец... Откуда же это?".
     Болтинки  он  решил  не  снимать.  Снова  рухнул  на  кровать,   открыл
"Швейцарский  излом" и  углубился в  чтение. Читал  он, по привычке, быстро,
врем яот времени морщился от корявой фразы, смачно матерился, когда дошел до
последней страницы вторая бутылка закончилась.
     Книжка не понравилась Огурцову. Композиция - дерьмо, длинноты, зачем-то
Ленин  вместе  со своим братом Сашей, какие-то  Бухари, ни с  того ни с сего
Шаляпин  затесался.  Дешевая  стилизация  под пост-модернизм.  Булгаков  для
бедных. Что-то смутно всплыло в его памяти, но вспоминать было лень. Огурцов
встал, пошел  и  справил нужду, попутно бросив книжку  в  мусорную  корзину.
Заняться  было  решительно  нечем.  Посмотрев  на  часы  он  понял,  что  до
презентации,  ради  которой  он,  собственно, и приехал, еще  куча  времени.
Открыл  третью,  решил  допить, а  дальше - целенаправленно  трезветь. Нужно
появиться на  людях в более  или менее  вменяемом состоянии. Это  тоже часть
работы.
     ...- Вам открыть?
     - Чего?
     - Открыть, говорю?
     - Слышь, мужик не задерживай.
     Голос, прозвучавший за спиной Огурцова был веселым и лишенным привычной
для подобного обращения агрессии и смутно знакомым.
     Унылый  осенний  пейзаж.  Новостройки.  Амбразура  ларька,  из  которой
высовывается красная, в цыпках, рука продавщицы. В  цыпочных, потрескавшихся
пальцах - открытая бутылка пива.
     -  Спасибо,  -  стараясь  сохранять  достоинство,  выдавил  Огурцов  и,
повернувшись к тому, кто его только что поторопил, добавил, - Извините...
     -  Сдачу-то возьмешь? - насмешливо спросила продавщица. - Нам чужого не
надо...
     Огурцов вздрогнул и  трясущейся рукой  сгреб внушительную  пачку купюр.
Несколько  из них  упало  в грязный  снег, Огурцов заметил  это и понял, что
наклониться за ними он не в силах.
     - Чего соришь? - снова спросили его из-за спины  знакомым голосом. - Не
иначе, большие бабки получил... Ладно, я подберу.
     - Спасибо, - не оборачиваясь ответил Огурцов
     "Большие бабки... Большие бабки...".
     Он посмотрел на часы. До презентации оставался час.
     "Ладно. Сейчас пива... И все. А где я?".
     - А где я? - спросил он у продавщицы, но вместо лица увидел перед собой
обширный, дышащий  уютный домашним теплом зад, обтянутый синими  шароварами.
Дородная  продавщица,  пыхтя, копалась  в  своих ящиках  и,  спасибо, что не
пукала от упоения любимой работой в лицо видного писателя.
     - Держи свои бабки. Пиво с тебя, -  сказал терпеливый покупатель за его
спиной.
     - Ага. Спасибо.
     Огурцов,  не  глядя  на  соседа  по  очереди принял  из  невидимой руки
несколько смятых, мокрых бумажек,  не считая,  комком,  запихнул их в карман
пальто и шагнул в сторону, чтобы  освобдить  место  у амбразуры неизвестному
доброжелателю.
     - Пиво-то возьми, - укоризненно напомнил тот.
     - А... Спасибо.
     Он взял с алюминиевого прилавка бутылку, отошел в сторону и огляделся.
     - Ну что, поправимся? Видно, хорошо вчера погулял, да?
     - Что?
     - Хорошо погулял, говорю.
     Рядом с Огурцовым стоял мужичок - среднего роста, в нейлоновой, дешевой
куртке и турецких, с вещевого рынка, джинсах. В руке мужичок держал  бутылку
пива и неотрывно смотрел на своего визави.
     - Слушай, а где я? - спросил Огурцов.
     -  Вот я  и  говорю,  хорошо  погулял.  Бабки-то  большие  у  тебя.  Ты
поосторожней тут... А где? Улица Космонавтов. Район лихой. Так что - гляди в
оба.  Повезло тебе,  что  на меня нарвался. Другой  бы тебя тут прямо у ларя
обул бы. Может, проводить? Тебе куда ехать-то?
     - Мне в центр... А улица Космонавтов - это где?
     - Это тут, - весело ответил мужичок. - До центра-то, в общем, недалеко.
Ты только тачку возьми, а то в метро менты повяжут. А  с твоими бабками, сам
понимаешь... Бизнесмен?
     - Да нет... Писатель.
     - О-о,  писатель...  Сейчас все  пишут. Вот  я бы  написал -  такого бы
написал.  Про свою жизнь - ого-го, сколько у  меня было разного. Роман целый
можно  отгрохать.  Круче  любого  детектива  будет.  У меня, ведь, тоже  - и
большие бабки были,  и все  такое... А теперь, знаешь,  в магазине  работаю,
грузчик  - так и хрен с  ним. Мне понта не надо. А деньги тоже зарабатываю -
не  жалуюсь.  Халтура  каждый  день, наликом  платят -  а  мне  что?  Ну, ты
писатель, ты врубаешься... Как звать-то  тебя, кстати? Меня - Славиком. Меня
тут все  знают.  Так  что, ежели что,  писатель, огурчики, помидорчики - все
ниже  госцены  - обращайся. Тебе, ведь, гостей принимать  надо? Надо.  Вот и
приходи. Седьмой гастроном, ну, семерка, тут все знают.  Спросишь Славика...
Всегда поможем хорошему человеку...
     - А откуда  ты знаешь,  что я  хороший?  Да,  извини,  Саша я.  Огурцов
фамилия.
     - Так видно, что  Саша Огурцов, - хмыкнул мужичок. - Ну, давай, Огурец,
по пивку...
     - А почему это видно, что я...
     Лицо  у  мужика  знакомое.  Аж зло берет  -  настолько  знакомое, явно,
встречались раньше, но не вспомнить, где, когда...И - странная штука - точно
где-то его видел - меняется это  лицо. Очень  привычно как-то меняется - вот
оно  опухшее, а вот  - худое,  строгое...  И улыбается так...  И про большие
бабки он что-то...
     - Васька? - неожиданно для себя спросил Огурцов понизив голос. - Леков?
Ты, что ли? Ты же...
     Лицо мужичка посерьезнело и стало совсем уже знакомым.
     - Знаешь что, писатель Огурцов, - сказал он рассудительно. - Давай-ка я
тебя сам в тачку посажу. А то тебя глючить начинает.  Славик я, а не Васька.
Славик.  Я  тебя  в машину  пристрою и  езжай себе -  Бог  тебе судья.  А за
помидорчиками, ежели что - не забудь - седьмой гастроном. Улица Космонавтов.
Во-он там.
     - Погоди, мужик, погоди... Как тебя.. Славик... Васька...
     Сильные руки тащили Огурцова по мокрому снегу, перед его лицом мелькнул
рукав  нейлоновой куртки,  скрипнули тормоза и через  секунду  он оказался в
тесном, пахнущем бензином, салоне "Москвича".
     -  В центр ему, - услышал Огурцов знакомый  голос.  - Довези,  шеф, это
хороший человек.
     - Ну и куда тебе, хороший человек? - спросил водитель.
     - В "Россию", -  машинально ответил Огурцов, пытаясь рассмотреть сквозь
заляпанное снегом стекло удаляющегося Славика.
     "Это он. Он. Леков. И походка его  и все... Вот, сволочь-то. Скрылся от
всех. Это в его стиле. Сколько раз так исчезал. А теперь дошел уже совсем  -
смерть  свою  инсценировал.  А на  хрена? Может быть,  и мне? Надоели все...
Скучно. Может быть, взять, вот, как он - раз, и всю жизнь поменять. И вместо
одной жизни  две прожить. Полянский  об  этом говорил... Да,  а  что  -  как
Александр Первый,  если это, конечно, не туфта. Бросить все к черту и начать
заново...".
     - В "Россию"? - переспросил водитель.
     - Да, - спохватился Огурцов. - И побыстрей, командир. Не обижу.


     - Отсутствие метафор - это еще не признак плохой литературы. Литература
хороша тем, что она - разная. И фирменный стиль Огурцова  - стальной сюжет и
вкусный текст.  Книга, которую мы сегодня  представляем, надеюсь, оправдает,
уважаемые читатели, ваши ожидания. На  мой, лично, взгляд,  это, я, конечно,
прошу  прощения у  уважаемого  мною  и  всеми  нашими сотрудниками,  автора,
большой шаг вперед. Она чрезвычайно необычна и насыщена... Впрочем,  дорогие
наши гости, вы сами сможете в этом убедиться, купив  и прочитав новую работу
Александра Огурцова.
     Мария Николаевна Зуева, главный редактор издательства "Дронтъ" перевела
дух и посмотрела в сторону Огурцова,  который стоял за колонной. Со  стороны
могло показаться,  что он  потупился от  врожденной  или  благоприобретенной
скромности, но, на самом деле, у основания престола его  души  в смертельную
битву  вступили  пиво  и коньяк -  две  вещи  несовместные, ян и  инь, лед и
пламень, вода и камень.
     Огурцов шагнул к микрофону.
     -  Пиво,  - сказал  он,  -  вторгается  в  коньяк  словно орды северных
варваров в цветущие виноградники юга...
     Щелкнули сразу несколько фотоаппаратов  и  блеснули  вспышками. Огурцов
тут же вспотел.
     - Я продолжу, - сказал он, пытаясь сосредоточиться и чувствуя,  как рот
его наполняется вязкой, с металлическим  привкусом ржавчины, слюной. Опустив
глаза  долу,  чтобы  собраться с  мыслями и  не  видеть  перед  собой  толпы
журналистов  и  читателей, собравшихся  на презентацию  его новой книги,  он
увидел перед собой несколько диктофонов.
     "Раз они лежат,  значит, это кому-нибудь нужно, - ни к селу ни к городу
подумал он. - Пусть будет лучше хотя бы одному из них".
     Он взял первый попавшийся под руку диктофон и поднес его к губам.
     - Так я продолжу, - повторил Огурцов. - Хотя, на самом деле, говорить я
не умею. Я не рассказчик. Все, что я хочу сказать...
     Он говорил давно заученные фразы.
     - Все, что я хочу сказать, я пишу. Такая у меня профессия...
     Это была  не первая  его презентация и  он  знал  уже,  в  каком  месте
монолога  публика  засмеется,   когда  начнут  щелкать  фотоаппараты,  когда
журналисты начнут задавать вопросы разной степени каверзности.
     -  Вот, Анатоль Франс, -  в третий,  за последние  два года, выдавил из
себя Огурцов. - При всей искрометности...
     Он  прекрасно  знал,  что он  внешне  очень похож на  Анатоля Франса  и
старался использовать это  сходство. Перед теми, конечно, кто, хоть однажды,
видел портреты его французского двойника.
     - При  всей  искрометности и упругости  его фразы  был в  быту страшным
мямлей  и занудой. Я  - такой же. Конечно, я  не претендую на его  талант, я
говорю лишь  о быте, об обычной жизни... А что до моей новой книги, - сбился
Огурцов, - то просто читайте ее, я надеюсь, что вам...
     Пиво с коньяком окончательно рассорились.
     - Простите, - перебила его высокая, огненно рыжая девица. Могла бы и не
обращаться  на "вы".  Хотя,  протокол  обязывает.  Огурцов  спал  с ней  уже
неоднократно - Нина, корреспондентка газеты "Московский Ленинец" давала всем
без очереди, как Люся из Сайгона...
     - Простите, - сказала Нина, словно видела Огурцова впервые.  -  В ваших
произведениях  часто мелькает образ  писателя. И, как правило, выглядит он в
вашем прочтении, весьма несимпатично. Чем вы это можете объяснить?
     - Не идентифицируйте героев литературного произведения с автором.
     - Хорошо, - усмехнулась Нина. - А,  скажите, что вы читаете в последнее
время? Какие  произведения современных авторов оказывают  на вас  влияние  и
оказывают ли вообще?
     - Сегодня, - Огурцов громко икнул. - Сегодня утром я прочел книжку  под
названием "Швейцарский излом".
     Зал разразился аплодисментами.
     - Так вот, - Огурцов поднял руку, успокаивая публику. Он уже видел, что
сегодня ему  удается все.  Тем  более, что  в  толпе он распознал  несколько
знакомых  лиц. Та же Нина, еще парочка девушек - Катька и  Маришка, и - вот,
кого он  не  ожидал сегодня увидеть  -  Артур Ваганян приветливо  махнул ему
рукой. Они были знакомы лет  пять, Ваганян работал  администратором у самого
Вавилова  - а Вавилов  -  это  сила.  Это  концерты, это  пластинки,  это  и
издательские дела, наконец, Вавилов - это билеты в любую точку земного шара,
это  отсутствие  проблем  с визами...  А  Ваганян  - просто хороший  дядька.
Приятно с  ним и выпить, и поговорить, и за девочек московских подержаться -
Ваганян всегда самых лучших выписывает, у  него, чуть ли, не своя контора по
этому делу.
     ...  -  Так вот,  что  я могу сказать  об  этом,  с  вашего позволения,
произведении... Если бы  не коньяк, который я, слава Богу,  захватил с собой
из Питера, я, вряд ли  бы  дочитал до конца. И  несть  числа таким  работам.
Завалены лотки - вы посмотрите  только чем? Ну, я все понимаю, авторам нужно
зарабатывать деньги, но нельзя же так... Нельзя же все валить в одну кучу...
Я не  сторонник  цехового братства.  Я  никогда  не  скажу писателю, который
написал полную  лажу, что его творение интересно, оригинально и, вообще, он,
мол, перерос своего читателя... В таком, вот, роде...
     - Ну да, - отчего-то хихикая, снова  встряла  Нина.  - А, вот, в  вашем
предыдущем романе "Петух топчет курицу" вы обратились к Серебряному  веку. И
все писатели, поэты,  вообще, творческие люди той эпохи представлены  вами в
чрезвычайно  карикатурном  виде.   Даже  с  какой-то  злостью.   С  каким-то
садистским  наслаждением  вы выписываете их  пороки, их маленькие  слабости,
представляя  их  важнейшими  чертами  их характеров  и  отрицая тот вклад  в
мировую и отечественную культуру, который они... Ну, взять,  к примеру, хотя
бы созданный Вами образ Валерия Брюсова...
     Все  проходит,  -  сказал Экклезиаст.  Нет, не все.  Ничто не  проходит
бесследно.  Страшный  спазм,  поднявшийся из утихомирившихся,  было,  глубин
желудка, скрутил  Огурцова,  тело его само собой  завязалось сложным морским
узлом и он стошнил -  всеми тремя бутылками коньяка, пивом, выпитым на улице
Космонавтов  - стошнил  прямо на россыпь  диктофонов  и  сверкающие  глянцем
книги,  лежащие  перед  ним  на  столе.  В  последний  миг  перед  тем,  как
отключиться,  Огурцов прочел  название на одной из  них. "А.Огурцов,  - было
написано на обложке с изображением четвертованного иностранца. - Швейцарский
излом".
     Еще  ни  разу ни один питерский писатель не  срывал  в  московском Доме
книги таких аплодисментов.




        Глава 7.
        Черные яйца

     <i>"Души мертвых уходят на запад"</i>
     <i>В. Леков "Путешествие к центру Земли"</i>

     <i>"Мы красные кавалеристы и про на-а-а-а-с..."</i>
     <i>Ночной вопль в тихом московском дворике. Середина 2001 года.</i>



     Вавилов  быстро  прошел  сквозь стеклянные  двери.  Кивнул охраннику  в
форме,  сидящему  в  прозрачной   пластиковой,  пуленепробиваемой   будочке,
поднялся на второй  миновав  три  лестничных пролета и  два металлоискателя,
предупредительно отключенные  охранников  снизу  и снова  заработавшие,  как
только Вавилов миновал последний и оказался в просторном холле.
     - Здравствуйте, Владимир Владимирович!
     Секретарша   Юля  вскочила   из-за   длинного   прилавка,  уставленного
телефонами,  календарями,  как  в  железнодорожных,  или  авиакассах,  чтобы
посетители отчетливей представляли, какое нынче число и когда им  отъезжать,
объявлениями в стеклянных "стоячих" рамочках, извещавших  о том,  что  через
неделю  -  общее собрание,  что через две недели - общее собрание  но только
одного отдела, что через месяц шеф уходит в отпуск  и его обязанности  будет
выполнять первый  зам  Якунин, кроме  этого на прилавке  стояли  пепельницы,
лежали  гелевые  авторучки,  зажигалки,  ближе  к  окну -  чашки  для  кофе,
электрический чайник, сахарницы, ложечки.
     - Здравствуйте. Владимир Владимирович! К вам уже...
     - Привет, - бросил Вавилов. - Я вижу. Да. По одному.
     Ни на кого не глядя он прошел прямо в свой кабинет, оставив за спиной с
десяток посетителей,  которые, завидев Самого,  как по команде  поднялись  с
мягких кожаных диванов и кресел, в обилии имевшихся в холле.
     Глаза-то его были опущены  долу,  но видел он всех  и каждого. Видел  и
мгновенно отделял зерна от плевел.


     -  Ну что,  Артур? -  спросил Вавилов,  потягиваясь.  Вчерашний  теннис
напоминал о себе.  Как, впрочем, и о том, что почаще  бы следовало Владимиру
Владимировичу вспоминать о любимой игре. И не пренебрегать тренировками.
     Застоялся конь в конюшне, явно, застоялся. Такая утренняя боль в мышцах
- словно напоминание о далекой молодости. Когда растут они, эти мышцы, когда
молочная кислота в них вырабатывается со страшной силой - от нее и боль вся,
от молочной кислоты. И изжить эту  боль можно  одним только  образом - снова
мышцы нагрузить.  Тогда и  рассосется. А иначе -  суток  трое  будет мучить,
заставлять кряхтеть и морщиться каждый раз, когда поворачиваться  приходится
или просто на стул садиться. Не говоря уже о со стула вставании.
     А поворачиваться сейчас ох, как приходится. Знай только  поворачивайся.
Не то, что прежде. Иначе - если поворачиваться не будешь - нет,  конечно, не
хана, пережили уже ту стадию, когда хана, теперь уже не хана.  Теперь  может
быть только покой, домик в Сан-Франциско и еще один - в глуши, в деревне, на
Рублевском шоссе. Ну, конечно, почет и уважение, улыбки ресторанных халдеев,
абонированные кресла на театральных премьерах, но -  не то, не  то. Вылететь
из обоймы отстреленной  гильзой  -  дзынь,  и  покатилась в грязь - нет  уж,
увольте. Есть  еще силы,  есть еще  перспективы, есть  еще цели. А  это  для
человека очень важно, когда цель есть. Цель  -  она силы  дает. А  силы дают
средства. А средства - хотя бы иллюзию личной свободы, независимости, любви,
счастья,  наконец.  Иллюзию,  конечно,  всякий  взрослый,  работящий мужик с
головой это скажет,  но у других-то,  ведь и иллюзии  нет. Пусть  уж иллюзия
будет - все лучше, чем ничего.
     Впрочем, чего себя  обманывать. Средства  - они  новые цели обозначают.
Делают  их  видимыми. Вот и получается:  цели-силы-средства-цели.  Замкнутый
круг.
     Владимир  Владимирович  Вавилов  весьма  почитал   польского   фантаста
Станислава Лема. Особенно - роман "Эдем". Запал в свое время жуткий образ из
"Эдема"   -   завод,   который   работает    сам   на   себя:   производство
элементов-деталей,  сборка, технический контроль, складирование, утилизация,
производство элементов-деталей. И  так до  бесконечности.  Страшно? Страшно.
Нужен  такой завод? Нужен.  В том-то и дело,  что  нужен. Вся жизнь  - такой
завод.  Эдем. Почему Эдем? Потому  что тому, кто не  ужаснулся - тот получит
все.
     Буддийские  монахи  могут очень  долго, из  месяца в месяц  выкладывать
сложнейшую мандалу из крохотных  разноцветных камешков. С  тем  выкладывать,
чтобы потом, в один миг разрушить.
     Нужно это?
     Нужно.
     В  свое  время Владимир Владимирович Вавилов спонсировал  международный
конкурс создателей саморазрушающихся скульптур. Всю Москву  на уши поставил.
Вся  столичная  творческая  интеллигенция  целый  месяц  об  этом  только  и
говорила. А месяц для Москвы - это очень много.
     И  не  диво. Потому  что очень  красиво это было.  Потому  что  великая
жизненная правда  в том  сокрыта,  когда  за  неделю  разрушается  вещь,  на
создание которой уходили  долгие месяцы.  Не говоря уже  о  годах  обучения,
творческих поисков, ошибок, открытий, разочарований.
     Владимир Владимирович  Вавилов каждый  день  смотрел,  как  умирал  под
лучами   солнца   ледяной  Феникс.   Сначала  истаяли  перья,   потом  оплыл
страдальчески   раскрытый   клюв,  придав  символу   бессмертья  удивительно
идиотский  вид. Феникс стал похож на забытую всеми старушку, доживающую свой
век  в  грязной  московской  коммуналке.  Прошло еще  два  дня  -  и  Феникс
уподобился разделанной замороженной тушке цыпленка. А еще через день от него
остались лишь "ножки Буша".
     В свое время на "ножках Буша"  Вавилов неплохо заработал. И вспоминал о
тех  временах  с  удовольствием.  Потому  что и стране  польза  была и  ему,
Вавилову. Если отбросить иронию и все рассуждения  о трансгенной  продукции,
то  чем  бы  спасся   народ  в  голодные  постперестроечные  годы,  как   не
пресловутыми "ножками Буша".
     На ножках заработал, а на Фениксе потратился. Кто как не Вавилов платил
бешеные гонорары всем этим сумасшедшим скульпторам.
     Владимир Владимирович Вавилов испытывал странное, а  грани с мазохизмом
удовольствие при  виде оплывающих  и скучнеющих ледяных и  песчаных божков и
чудовищ, давидов и голиафов.
     Вся желтая пресса смаковала эволюции, а точнее инволюции, происходившие
с ледяным Давидом - точной копией статуи работы Микеланджело. На третий день
у  победителя   филистимлян   отвалился   маленький,   аккуратный,   дотошно
исполненный  скульптором   член,  мышцы  одрябли,   конечности  истончились,
ввалилась  грудная  клетка,  сморщились аппетитные  ледяные ягодицы, а  лицо
опухло,  сделалось  пористым,  бесформенным  и порочным  и  стало напоминать
одновременно  нескольких  поп-идолов.  Еще  через  день  Давид  выглядел как
законченный наркоман-джанки.  Но -  все же  простоял еще два дня. Лишь потом
упал, не в силах удерживаться на артритных ногах. При падении сломал в локте
руку,  держащую  пращу.  Так  и  лежал,  бедолага,  с чудовищно  увеличенной
печенью,  глядя в  небо  заплывшими, слезящимися  глазами  -  старый,  лысый
пастух-пращник,  никому  на   свете  не  нужный,  никем  не  любимый,  всеми
брошенный. Последнее, что оставалось у несчастного Давида от лучших времен -
его харизма.  Но и та истаяла через несколько дней. И в совке дворника нашел
Давид свой конец.
     За  Давида Вавилов заплатил фантастический гонорар.  После Давида  жить
хотелось. Передернуться и жить. Жить и работать.  Отрасль  ставить. Продукты
глубокой  заморозки - дешево, питательно, без  очереди, через  каждые двести
метров. Ну,  и мороженое,  конечно.  Всевозможное. На внутренний рынок  и на
внешний.   Экологически  чистое,   без   наполнителей,  без  заменителей   и
консервантов.


     ***

     -  Ну  что, Артур, -  повторил Вавилов.  -  Что-то хорошее  хочешь  мне
сказать?
     Владимир Владимирович очень хотел хороших  новостей. Потянулся еще раз,
чтобы снова почувствовать приятную боль в мышцах, взглянул на холодильник, в
котором,  как и положено,  стояла бутылка коньяка "Греми", взглянул в окно -
на  крыше  соседнего  дома лежал толстый рыжий  кот - хорошая примета. Он не
часто выходил на крышу, кот этот. Но, Вавилов уже просчитал закономерность -
если кот нежится на теплом железе кровли - значит день будет удачным.
     - Да, знаешь, Володя...
     Артур  Ваганян,  администратор, занимающийся  вопросами,  связанными со
всем,  что   касалось   музыкального  бизнеса,  был  человеком  на  редкость
ответственным. Уходить даже хотел из концерна "ВВВ", из Вавиловской империи,
но смекнул, видно, что лучше, все равно, ничего не найдет. И правильно.
     Бывает, с каждым бывает - истерика случилась  с человеком, о творчестве
начал  рассуждать, о том, что попса московская ему поперек горла встала, что
тошнит  его  от всех этих дутых, искусственно созданных  артистов, певцов  и
певиц, которые не  могут ни одной ноты правильно взять, если компьютера  под
боком  нет или  дублирующего исполнителя  - Вавилов все это  понял.  Понял и
простил.  Когда  Артур, через  неделю  после  своего  срыва пришел к нему  в
кабинет, даже  виду не показал, даже не намекнул на давешний скандал. Словно
бы и не было ничего. Словно и не кричал Артур, что ненавидит шоу-бизнес, что
ноги его не будет больше в кабинете патрона, что надоело ему все и ни в одни
клуб, ни на один концерт он даже в качестве зрителя не придет.
     Ничего. Пришел и в кабинет,  и в клуб,  в один, в  другой. в третий. И,
как и  прежде,  стал прилежно  трудиться на ниве  музыкального  шоу-бизнеса,
выращивать и продавать молодые таланты.
     -   Ну,  ну,   не   тяни,  -  улыбнувшись  подбодрил  Артура   Владимир
Владимирович. - Давай, выкладывай, что там у тебя. Еще одно новое дарование?
     - Да нет. Дарование-то,  как раз, старое... Не знаю только, что с  ними
делать. Да и вопрос большой - то ли это дарование, или...
     - Погоди,  погоди. Давай  конкретно. Излагай  так,  чтобы  я  понял. По
порядку. Только не очень  долго, ладно? А  то у меня  немцы сегодня, такая с
ними запара.
     Вавилов  посмотрел на  свой старенький "Ролекс". Не слишком модные часы
для современной Москвы,  но Владимир Владимирович любил эту  фирму, с юности
любил. Во времена юности для Вовы Вавилова "Ролекс" казался вещью совершенно
недостижимой.  А теперь уже поздно  вкусы менять. Пусть молодежь глупая часы
каждый месяц себе обновляет. Вавилов - человек солидный. Консерватор.
     -  Ну вот. Через  сорок  минут  уже должны  быть. Давай  по существу, -
поторопил  он Ваганяна, странно ерзающего в  кресле и, явно,  не решающегося
перейти к сути дела.
     -  Володя,  - сказал Ваганян и снова замолчал, вытащил  белый, идеально
выглаженный платок и вытер лоб.
     -  Ты  чего  потеешь?  - хмыкнул  Вавилов и снова  посмотрел  на  кота,
развалившегося на соседней крыше. - С бодуна, что ли? Так давай коньячку.
     - Нет, - Артур махнул платком. - Нет. Правда, дали вчера немножко... На
презентации, понимаешь, был...
     - Ну? - нетерпеливо спросил Вавилов. Музыкальный бизнес, в общем, был в
компетенции Ваганяна,  Владимиру Владимировичу и других дел  хватало. - Ну и
что - презентация... А дальше?
     - Книжку новую представляли, Огурцов такой, может помнишь?
     - А,  писатель?., - поскучнел Владимир Владимирович. -  Ну так что  там
случилось-то у тебя?
     - Да не  случилось ничего, Володя. Просто Огурец, ну, то есть, писатель
этот... Сашка, в общем...
     - Слушай, не части, а?
     Владимир Владимирович снова взглянул на часы.
     - Давай  быстренько  вопрос решим  и  все. У  меня сегодня  очень  день
плотный, Артур.
     - Так вот, Огурец... Тьфу  ты, господи, Огурцов мне и сказал, что видел
на улице Лекова.
     - Ну?
     - Ну вот. Собственно, я с этим и пришел.
     - Погоди. Твой писатель видел на улице Лекова. А я тут при чем?
     - Ну, Леков же...
     - Что - "Леков"?
     - Он же умер...
     - М-да? И что теперь? - спросил Вавилов начиная скучать.
     - Ну как же?
     Ваганян  встал  с  кресла  и  прошелся  по кабинету. Посмотрел  в окно.
Вавилов машинально посмотрел туда же. Кота на крыше уже не было.
     - Так, ведь, Леков же...
     - Что ты  мне  голову морочишь?  - недовольно буркнул Вавилов. - Что  я
теперь должен делать? Денег, что ли, на похороны дать?
     - Володя...
     - Я -  Володя, - рявкнул Вавилов. Утро переставало ему нравиться. - Я -
Володя, - повторил он. - Что ты мне тут кота за яйца тянешь? Что мне делать?
Я  сказал  -  если у тебя там кто-то  гавкнул,  так  скажи  толком - помочь,
похороны организовать, или что там еще?
     - Володя... Леков - это тот самый музыкант, которого мы...
     - Ну понял я, понял. Короче,  давай, пиши смету, иди в  бухгалтерию. И,
вообще, это твоя вотчина, что ты меня грузишь с утра? Бери все в свои руки и
сам решай. О кей? Может коньячку?
     - Володя...
     Артур снова сел в кресло.
     - Ты не понимаешь. Этот парень - Леков, он умер уже  давно. Год  назад.
Мы  выпустили  его  трибьют.  Концерты делали.  Бабки  в  этом деле крутятся
хорошие. Права купили на  все его  песни. Гольцмана вписали к  нам - он же в
Питере теперь все наши акции делает.
     - А-а,  -  Вавилов боковым  зрением заметил, что кот снова появился  на
соседней крыше.  - Ну, понял теперь.  Так бы сразу  и  говорил. Ну так в чем
суть-то?
     -  Огурцов  мне  вчера  сказал, что видел  Лекова на  улице.  В Москве.
Живого.
     - Ну и очень хорошо, - ответил Вавилов. - Новые песни напишет.
     - Володя! Ты меня слышишь, вообще?
     - Более чем. Орать только не надо.
     - Он же умер.  Я тебе русским  языком говорю  -  у-мер.  Какие к черту,
новые песни?  Как мы их подавать будем? Он умер год  назад! Все права у нас!
Мы на этом деньги зарабатываем...
     -  Большие? - вяло  спросил  Владимир  Владимирович. Разговор начал его
утомлять.
     -  Большие, - сказал  Артур.  - Вся страна  его хоронила.  Фильм  сняли
документальный.
     - А-а...  Точно.  Было такое. Вспомнил  наконец.  Что же  ты мне голову
морочишь столько времени?
     - - Так я... Я же по порядку все... Короче говоря, выходит, что не умер
он,  а просто слился. А теперь всплыл. И с  правами теперь  - черт разберет,
что делать?
     - Погоди. Так я не понял - кто тогда умер-то?
     -  Хрен в  пальто, -  вскрикнул Артур. - Откуда я знаю, кто там умер. А
то,  что  Лекова  живым  видели в Москве - это  факт.  Вчера  мне  Огурец...
Огурцов,  то есть, сказал, Трезвый был, между прочим. А это таким нам  может
боком выйти, Володя, такая вонь поднимется...
     - Слушай,  ты этим  делом  занимаешься,  вот и  занимайся. Мне мозги не
пудри. Или  ты хочешь как? Чтобы я  за  вас всю работу  делал? Я за что тебе
деньги  плачу? А? За Лекова твоего сраного? Вот и разбирайся с ним сам? Все?
Смету принеси, если бухгалтерию не устроит, поговорим...
     - Ладно, - мрачно кивнул Артур. - Я все понял. Буду разбираться.
     - Вот и молодец. Давай, Артур, крутись-поворачивайся.


     ***

     Легко  сказать  -  крутись-поворачивайся.  Вавилов,  он, как блаженный.
Ситуация-то и  в  самом деле  куда как аховая. Если, конечно, не привиделось
Огурцу. Литераторы - они народ нервный, мнительный.
     Совпадение?
     Хрен его  знает. Жизнь -  штука  причудливая.  Может  и совпадение. Ну,
попался мужик у ларька. Ну, похож. Ну, очень похож. Так и что?
     Ваганян вспомнил, как давным-давно встретил в  трамвае своего двойника.
Правда, двойник изъяснялся  лишь по-арабски. В те времена арабских студентов
тьма-тьмущая в Союзе обучалась.
     Посмотрели тогда друг на друга, вытаращив глаза. Да и разошлись.
     С другой стороны, что тогда было? Встретились два студента.
     А тут  бабки. И наипервейшее правило: лучше перестраховаться. Последить
за  странным мужиком  - вдруг, это и не Леков вовсе. А,  с  другой стороны -
время, время! Дел невпроворот. Это Вавилову легко говорить - реши, мол, сам.
Он-то уже вообще, почти делами не занимается. Весь  концерн "ВВВ" как хорошо
отрегулированный  механизм  работает. Многоотраслевое объединение выросло из
продюсерского  центра  -  тут  тебе  и птицеферма, которую  Вавилов  недавно
достроил - гигантское предприятие под Москвой, видно, "ножки Буша" все  шефу
покоя не  давали  -  решил  продолжить  свои  отношения  с битой  птицей.  В
общем-то, и птицеферму уже не Вавилов строил, а деньги его. Вавилов теперь в
офисе  появляется  в одиннадцать,  а  в  двенадцать уже в  ресторане сидит с
какими-нибудь нужными людьми.  Там все  вопросы и решает за рюмкой "Агдама".
Это у него такой же рудимент, как и "Ролекс" на запястье. С детства Владимир
Владимирович этот напиток полюбил. И никак разлюбить не может. Впрочем, есть
в этом шик  особенный. Сидит он, допустим, где-нибудь в Доме  Академиков, на
карту  вин даже не смотрит, а  вышколенный халдей ему персонально  холодную,
запотевшую бутылку  "Агдама" несет. "Самтрестовский", мутноватый, подлинный.
Особенно  Владимир Владимирович любит, если бутылка, что на стол к изумлению
всех  присутствующих  официант  ставит  перед  всемогущим "ВВ" вся  опилками
заляпана.
     Молодец он, конечно, такую махину раскрутил - и битая птица тут тебе, и
издательство престижное, и  производство видеокассет, и строительный бизнес,
и  музыка,  и  автомобили,  и  водка.  Пару  телеканалов  собственных имеет,
одновременно  -  личное рекламное агентов - сам себе рекламу  продает, сам у
себя ее покупает, сам с собою, бывает, по неведению или в силу забывчивости,
торгуется,  переговоры  изнурительные  ведет.  Но  -  ни  одной  копейки,  в
результате, на сторону не уходит. А Вавилов уже к этому привык. Это раньше у
него радостное детское изумление возникало, когда выяснял он с похмелья, что
вчера двое его  администраторов  вели  торг друг с  другом,  не  подозревая,
впрочем,  о том,  что  работают на  одного и того же  хозяина. Со  временем,
впрочем, и это перестало  удивлять. Дел ведь - край непочатый, и тут, и там.
Страна огромная,  а он, Владимир Владимирович  один.  Попробуй  все в голове
удержать,  если  курам  - дай,  телевидению  - дай,  литераторам, хоть и  не
столько, сколько курам - но тоже дай. Подумаешь, Леков какой-то умер,  потом
ожил и права качать начал. Тут вон полтора миллиона кур снесли  яйца черного
цвета.  А почему - неведомо. В Доме академиков  когда сидели  последний раз,
астролог какой-то там же отирался. Говорил, мол Черная Луна по Солнцу пошла.
Говорил, говорил, все на бутылку "Агдама" поглядывал,  о благости-неблагости
вещал. А у  самого кадык вверх-вниз нервно ходил. Прямо  как у курицы, перед
тем как яйцо снесет. Эх!
     Черные яйца  охотно покупали владельцы дорогих ресторанов,  но  это был
мизер. Несколько  тысяч, положим, умяла московская элита. Еще по тысяче ушло
в Питер,  в  Нижний  и  на Николину Гору. Проституток  дорогих угощали новым
изыском  -  black  balls. Проститутки лупили black  balls,  рассыпая  черную
скорлупу на дорогие ковры отдельных кабинетов.
     Но  что такое несколько тысяч,  когда на руках около  десяти  миллионов
нереализованных black balls.
     Проще всего  было отправить роковые  balls на переработку. Любой другой
так  бы и поступил.  Но  не Владимир Владимирович. Было в этих  яйцах что-то
завораживающее. Многообещающее.
     От  черных яиц ощутимо  пахло тайной.  Птичницы  и  птичники, грузчики,
ответственные, не  очень  ответственные  и  безответственные вовсе работники
огромной  птицефермы  провоняли  тайной  настолько,  что  некоторым  из  них
пришлось   даже   уйти   из   семей.  Взгляды   работников,   обеспечивающих
бесперебойное производство  яиц стали  тяжелыми, многозначительными,  порой,
отпугивающим.  Щеки  у  большинства работников покрылись  густой  щетиной  -
практически у всех, не исключая и представительниц слабого  пола.  Некоторые
стали выше ростом, другие, напротив, за  считанные дни измельчали, похудели,
стали прихрамывать, но, вместе с тем, обрели необыкновенную физическую силу.
Крохотные грузчики теперь грузили ящики черными яйцами в три смены без обеда
и ни капли  пота не выступало  на  их сморщенных, позеленевших  лбах. Тонкие
руки с легкостью подхватывали  тяжеленные  поддоны, словно  муравьи носились
становившиеся  все  больше похожими  на  карликов  разнорабочие  по  складам
Вавилова, все больше напоминающим муравейники.
     Интерес к новой продукции стали выказывать  самые  разные организации и
объединения. Теперь Владимиру Владимировичу по  мимо того, чтобы решить, как
же и  куда реализовать странную продукцию приходилось думать  еще и том, как
откреститься  от сатанистов,  денно  и нощно околачивающихся  вдоль  заборов
предприятия.  Сатанисты  жгли  костры,  тянули заунывные песни и вступали  в
неформальные отношения с грузчиками и птичницами.
     Основные  подъезды к ферме были перекрыты пикетами "Гринписа", которые,
как ни парадоксально, проводили ночи у сатанистских  костров, угощали парней
в черной коже печеной картошкой  и рассказами о светлом, экологически чистом
будущем в котором место найдется всякому, кто пожертвует на благое дело долю
малую из своего бюджета.
     В  общем,  от  black  balls  исходил  вызов.  И  Владимир  Владимирович
чувствовал,  что вызов этот направлен лично ему. Тем более, что овуляционная
флуктуация скоро закончилась и куры,  косясь боязливо на птичниц с  зелеными
лицами  стали, хотя и  осторожно, но нести обычные  и милые желудкам широких
масс яйца с белой скорлупой.
     На все можно с разных сторон посмотреть. Много ли найдется людей в этом
лучшем из миров, который вот так, в одночасье  оказываются владельцем десяти
миллионов black balls?
     Нужно было что-то решать. И решать срочно.
     Артур  Ваганян  был  посвящен  в  проблемы птицефермы  и  понимал,  что
Вавилову  сейчас  не  до  шоу-бизнеса.   Придется,   в  самом  деле,  самому
разбираться с неожиданно вставшим перед ним препятствием.


     ***

     Решать.  Легко  сказать  - решать. В  принципе, Артур знал,  что решить
можно любую проблему. Но  всякое решение требует времени, а его  у Артура не
было.  Да  и вообще -  с  какой стати он  сам должен торчать  у  незнакомого
подъезда и выслеживать неизвестного  ему гопника. И пытаться понять -  Леков
это  или просто  гопник.  Есть  штат,  есть куча  народу, которым  он платит
неплохие зарпалты,  а народ  этот, как и положено  ему, по  ночам  в  клубах
дорогих развлекается,  а  днями в офисе кофе пьет и по мобильникам с девками
треплется. О том, как ночью в клубе будет развлекаться. Понтярщики. Лентяи и
пройдохи.  Только других-то нет.  Если человек не  понтярщик и не пройдоха -
ему в шоу-бизнесе делать нечего. Сожрут. Или подставят на  деньги.  Так что,
взялся за  гуж  -  не говори уже ничего. Тяни  его и радуйся, что работа эта
считается  престижной  и  трудной,  что  она  открывает двери  очень  многих
известных домов и раскрывает секретные номера телефонов серьезных людей.
     Короче говоря -...
     Звонок мобильного  телефона  прервал  размышления  Артура о предстоящей
операции.
     - Але-о, - привычно пропел он в трубку.
     - Артурчик! Это я!
     Вот,  кого только  сейчас  здесь  не  хватало. Стадникова. И,  судя  по
голосу, уже с утра на дозе.
     - Хочу  денежек у тебя  взять, солнышко  мое. Да, да, я в Москве. Когда
смогу увидеть тебя, ангел мой черненький?
     - Ты где? - спросил Артур.
     - Я на Тверской. Пиво пью. А ты?
     - Подъезжай во "Флажолет". Это рядом.
     - Да знаю я, господи! Он, что, открыт в это время?
     - Для нас с тобой он открыт всегда. Я буду там через пятнадцать минут.
     - Целую тебя, ласточка моя, Артурчик.  Лечу  к тебе  на белом вертолете
любви.
     Артур в задумчивости покрутил "мобильник" в  руках. Только  Стадниковой
сейчас  и не хватало. А если она уже в курсе? Если Огурец и ей рассказал про
то, как встретил в Москве Лекова? Или, как нынче принято говорить,  человека
похожего на Лекова.
     Да ладно, тут  же успокоил он себя. Ольга Стадникова - тетка  разумная.
Ее нынешнее положение более чем устраивает. Муж - бизнесмен, Боря  Гольцман.
Наполовину инвалид, сердечник. Так это еще и лучше. Или?
     Нет,  в любом случае с ней эту ситуацию надо обсудить. Да и Гольцмана в
известность поставить - Боря тоже в этом деле завязан.


     - Привет, солнышко!
     Стадникова  вскочила из-за стола - в  полутемном зале "Флажолета" кроме
нее и полусонного официанта не было никого - вскочила и  бросилась к Артуру.
Задела бедром  за стул, уронила его,  официант вздрогнул было,  но, заметив,
что ничего страшного не произошло, снова впал в обычное утреннее оцепенение,
подскочила к Ваганяну и повисла у него не шее.
     - Привет, привет, - Артур привычно чмокнул Стадникову  в щечку. - А  ты
все хорошеешь.
     - Ну, скажешь тоже. Нам до вас, бояр московских далеко. Это вы тут...
     Стадникова посмотрела на официанта и кивнула ему. Тот медленно поплыл к
стойке бара.
     -  Ладно,  ладно,  не  прибедняйся,  -  через силу улыбнулся  Артур.  -
Прекрасно выглядишь.
     Он  не  лицемерил.  Ольга,  действительно,   за  последний  год  сильно
изменилась. Хоть и пила так же, как и в  старые времена жизни с  Лековым, но
как-то вытянулась, разрумянилась, похудела, даже,  кажется,  длинные светлые
волосы ее стали гуще.
     - Ну, пойдем, Артурчик, пойдем... Ты в это время  суток насчет коньячку
- как?
     -  С тобой, - Артур посмотрел на  часы.  Двенадцать дня. -  С  тобой  -
всегда.
     - Ты  за рулем? -  Стадникова  посмотрела в  глаза Артура и улыбнулась.
Ваганян заметил, что она вставила себе новые, по виду судя, довольно дорогие
зубы.
     - За рулем, - ответил он. - Но это не имеет значения.
     - Вот, уважаю профессионалов, - сказала Стадникова, неловко плюхнувшись
на стул. - Молодец. А в клуб этот, и вправду, меня без вопросов пустили.
     - Ну, еще бы. Своим здесь всегда рады. В любое время дня и ночи.
     - Слушай, у меня денежки кончились  совсем... Борька новую машину взял,
вообще, в Питере чего-то неважно все идет...  В общем, потратились мы... Как
там у тебя дела?
     - Деньги есть. Сколько тебе?
     - Ну, это надо по бухгалтерии посмотреть...
     Стадникова  кивнула  официанту,  поставившему  на  их столик  две рюмки
коньяка, два бокала с соком и какой-то салат.
     -  Ладно.  С  бухгалтерией завтра разберемся. Ты будешь  еще  завтра  в
Москве?
     "Хорошая она, все-таки, баба, -  думал Артур,  произнося необязательные
фразы о бухгалтерии, о  завтрашнем дне  -  все  можно было  решить  сегодня,
сейчас, не сходя с этого места.  - Хорошая баба. И настроение у нее -  лучше
не бывает. А что будет, если я ее сейчас так озадачу. Мол - жив твой муженек
первый.  Что с ней будет?  Она же любила. Его.  Не любила бы - не маялась бы
пятнадцать  лет. Стоит ли ее сейчас  этим напрягать, пока  ничего доподлинно
неизвестно? Может быть, да и скорее всего, это и не Леков вовсе...".
     - Буду, буду, - улыбаясь ответила Стадникова. - Конечно буду. В контору
к тебе заеду обязательно.
     - Слушай...
     Артур полез в карман.
     - Я тебе штуку  могу прямо сейчас дать. А остальное - завтра по бумагам
посмотрим. Устроит тебя?
     - Конечно, солнышко!
     Стадникова  приняла из рук Ваганяна  десять  зеленых  купюр с портретом
президента Франклина и небрежно сунула в сумочку.
     - А как там Боря Гольцман? - осторожно спросил Ваганян.
     -  Нормально.  Жив  старик  наш.  Жив  и полон  сил.  Сейчас замучивает
какие-то проекты новые выставки, что ли, я не в курсе, если честно. Это  его
дела. Курить бросил. С сердцем, вроде, тьфу-тьфу-тьфу, порядок.
     - Ну да, славно, славно. Слушай, а с Огурцовым ты не общалась последнее
время?
     - Нет. А что?
     - Да так. Я вчера у него на презентации был. Думал, мало ли, и тебя там
увижу...
     - Не-е... Я только сегодня  утром  приехала. А Огурец -  он  снова пить
начал. Как у него деньги пошли за романы его - рухнул в клевость.
     Стадникова  покрутила в  руках пустую рюмку и  в  очередной раз кивнула
официанту.
     - А, знаешь, когда он пить начинает, у него башня совсем съезжает...
     - Ну, творческий человек, с кем не бывает, - хмыкнул Артур.
     -  Точно. Не знаю, может  быть, когда в Питер приеду, заскочу к нему...
Хотя, он, вроде бы, на дачу собирался до конца лета... А сейчас в Москве он,
ты говоришь?
     - Ну да. Вчера виделись.
     - Ладно... Может быть, пересечемся. Хотя у меня тоже тут дел по горло.


     ***

     Артур ехал по  Садовому кольцу.  Так, со Стадниковой пока торопиться не
стоит. Лишняя шумиха сейчас совсем  не к чему. И без этого не знаешь, за что
первым хвататься. Да  еще  эта история с  "Черным  лебедем".  Угораздило  же
парней  перессорится  в  самый  неподходящий  момент.  Два  миллиона  кассет
продано, заявлен второй альбом, а господа артисты заявляют, что  видеть друг
друга не хотят.  И было  бы  из-за  чего. Ну, поссорились  из-за  денег, это
понятно. Понятно и легко решаемо. А тут глупость какая-то, чушь несусветная,
детский  сад, гусарщина дешевая -  грызня из-за  женщины. Девчонку какую-то,
вертихвостку поделить не  смогли господа артисты. И было бы из-за кого.  Тем
более, что в каждом городе у "Лебедя"  аншлаг - выбирай любую. Сами на сцену
рвутся, сметая охрану. Так нет же, по  самому идиотскому варианту сыграли. И
что  теперь, спрашивается, делать, если все летит  в тартарары.  А  спрос за
новый  альбом с кого?  Правильно, с него  - с Артура Ваганяна. Артистам - им
все  до  лампочки. Вот  и приходится  теперь  Артуру выплясывать  половецкие
пляски, каждого уговаривать, водкой поить,  сопли вытирать  пятидесятилетним
седовласым старцам. Впору  самому за всех отпеть-отыграть, в студии свестись
и самоиздаться - нате!
     И девка эта, черт бы ее взял! Разговаривал с ней Артур, и не  раз, и не
два.  Просил,  умолял войти в положение. Деньги предлагал  -  ни в  какую. И
выбрать  никого  не может,  весь  коллектив  ей люб.  В результате -  все  в
подвешенном состоянии, а она еще и Артура в постель потащила. Еле вырвался -
еще не хватало.
     Всякий  ловит  кайф  по своему.  Вот  и пигалица эта кайфует.  Еще бы -
держит за яйца целое стадо мэтров отечественной эстрады. Все пигалицы страны
ей завидуют  черной завистью. А Артур, вдобавок ко всему, после того, как от
утех любовных с ней отказался, стал для пигалицы врагом номер один. Ну и для
старцев-"лебедей" само собой.
     Артур   глянул  на   часы.   Успевает.  Артур   Ваганян   торопился  на
конспиративную   встречу  с  ударником  "Черного   лебедя"  -   единственным
представителем славного  коллектива, с которым у  Артура сохранились остатки
дипломатических отношений. Иного пути воздействовать на токующих "лебедей" в
этой водевильной ситуации сейчас  просто не  существовало. Студия  оплачена,
простаивает,  деньги  уходят в никуда, а господа  артисты  по слухам смотрят
порнуху и медитируют на пигалицу.
     А тут еще Огурец этот со  своим бредом. Может и права Стадникова, когда
говорит,  что  крыша  у Огурца  едет.  Ведь  он,  когда про  Лекова ожившего
рассказывал, пьяный уже был.
     После  ударника  надо еще  успеть в  контору. Дизайнер  должен  придти,
обложку  принести на подпись.  Обложку,  мать ее так, второго, незаписанного
еще  альбома  "Черного  лебедя".  В отличие от  пигалицы дизайнера  бы этого
Ваганян трахнул  с превеликим удовольствием. Да времени нет. А девчонка хоть
куда, хоть и вся на понтах. И гонорары такие заряжает  - мама не горюй. Зато
альбомы с ее дизайном уходят не в пример прочим. Умеет нужную  сумасшедшинку
поймать - такую, которая глаз останавливает.
     И   кого,   спрашивается,   отправлять  ожившего   Лекова   искать.  Из
администрации. Так мол  и так, Лекова зн