со лба. Пустое. Можно и не вытирать. Все равно - через секунду снова потечет. Дура. Да ладно - она. Ладно. Она же ни черта не понимает. Я-то, я-то - я - скотина первейшая. Осень. Осень на Кавказе - отвратительно теплая, долгая осень. Утром в долинах, в ущельях - туман. Удивительно холодный - казалось бы, молоком парным, теплым, вкусным должен на губах пенится. Ан - нет. Вкусом кизяка рот связывает, сыром этим их, адыгейским рот забивает. Сыр. Французские сыры - со слезой. Петербург. Что бы я отдал сейчас за кусочек французского сыра? Все. Точно - все. Чтобы я отдал сейчас за то, чтобы нырнуть (с кусочком, маленьким, на один зуб) французского сыра во рту в шум гостиной Шереметьевых, за то, чтобы услышать, как настраиваются инструменты оркестра на балконе, нырнуть в запах - услышу ли я когда-нибудь еще этот запах - запах мастики, запах духов, запах настоящей жизни? Здесь все не настоящее. Или - настоящее, только другое. Нам здесь делать нечего. Мы будем стрелять по лесам еще сто лет и ничего не изменится. "Зеленка" пройдет, наступит зима, эти, в которых мы стреляем, уйдут в горы. А потом все вернется на круги своя. Снова "зеленка", снова пули снайперов. Из чего только они не стреляют! "Стингеры", "Мухи". И - ветхозаветный "Борхардт". От таких пистолетов на Западе любой коллекционер обкончается. А этим - им плевать на коллекционеров. И на Запад. Стреляет - и ладно. Вчера зачистка была - вот тебе и "Борхардт". Пацан сидел в доме - ни папы, ни мамы рядом не было - ясное дело, заныкались где-то. А пацан - только Огурцов в дом влетел, сразу стволом допотопного "Борхардта" на него посмотрел. Выстрелить не успел. Разоружили "бандита", дали подзатыльник. Другое искали. Искали и нашли. И "АКМ"-ы нашли, и "ТТ"-шки, гранаты нашли и даже "Муха" сыскалась. Богатый дом был, ничего не скажешь. А "Борхардт" Огурцов только в руках покрутить успел - майор отнял. Тоже, поди, коллекционер. Дура деревенская. Машенька. Ну и что? Машенька. Подумаешь... И из-за этой клуши стоило биться? Стояли они друг напротив друга - Огурцов и капитан этот. Шинель на землю кинул капитан - барьер обозначил. Секунданты - все честь по чести. Надо же было настолько ничего не соображать, чтобы из-за этой деревенской клуши, из-за этой дуэли долбаной в таком дерьме оказаться? Да сто раз можно простить - и перчатку в лицо и даже пощечину - какая дичь - пощечина. Ну, перетерпел, утерся и поехал в театр. Послушал "Князя Игоря", выпил водочки... Дуэль. Смех один. И не убил он капитана этого, промахнулся. А капитан и вовсе в воздух пальнул. И, на тебе - трибунал, рейс до Ростова, а потом сразу сюда - вот тебе курорт, батенька, Гудермес называется. А капитан - в Грозном. Жив ли? Бог его знает. Такая, вот, дуэль. Со счастливым исходом. Скотина первейшая. Что же я наворотил, что же я с собой сделал? Поздно. Не стоит и думать об этом. И о Петербурге, и о дуэли - проехали. Идти нужно. А куда идти? Куда идешь ты поручик Огурцов? Камо грядеши? Кто виноват? Что делать? Что делать? Выживать. Как? Никто здесь этого не знает. Дело случая. Выживать - и все. Можно прижаться к пятнистой броне БТРа. А можно и не прижиматься. Можно пулю словить вот так - идучи по скалам. А можно и на БТРе на фугас попасть - никто здесь не застрахован. На то и война. Ноу секьюрити, май фрэнд. Никто твой покой охранять не будет - никакие парни в черных пиджаках с рациями в карманах, как на петербургских балах - здесь ты сам себе охрана. И не только себе. Говорят, что всей России. Кто это говорит? Тоже, в черных пиджаках. Только на секьюрити не похожи. Толстые все, отьетые. "Россию", говорят, спасем. И каждый, ведь, знает - как. И все у них так просто. Один говорит - за год, другой, посерьезней лицом - за три. Вот и иду, поручик Огурцов, двадцать три года, из хорошей семьи, холост, прописан, не выезжал, не был, не привлекался... Два опасных места уже миновали. На последним на прошлой неделе казаков постреляли. Все как водится. А через несколько дней головы возле штаба нашли. Выставили на обочине, сволочи. War is over. Война окончена. Какое, на хрен, она окончена. Здесь она перманентна. Здесь просто иначе не бывает. Генерал Ермолов тут давеча приезжал. Поздравлял с окончанием военных действий. Осталось, мол, ерунда. Зачистки. А там и заживем славно. Вот за этим леском поселок. Считай, пришли. Маленький поселок - десяток домишек. Иди поручик Огрурцов, зачищай сотоварищи. А в Петербурге сегодня праздник. День независимости, шутка сказать. Балы, приемы. Тут довелось туда позвонить. Говорят, Стинг приезжает. В Павловске в вокзале играть будет. Вроде по приглашению великого князя приезжает, Владимира Владимировича Вавилова. Ну что, входим в лесок. Ребята только что вернулись, вроде чисто. Да и лесок-то - одно название. Три с половиной дерева. Грохнуло справа, со скал. Упал. Слева - автоматная трескотня. Где же они там прятались, в этом леске. Три с половиной ведь дерева. Вот ведь, мать его так! Подкатился сержант, укрылся за валуном. Начал бить короткими по скалам. - Вон там, они, в расщелине, - прохрипел он Огурцову. - Ах, бляди! Огурцов лихорадочно соображал. Вон там, хорошее место. Сменить позицию и... - Куда, поручик?! - заорал сержант, когда Огурцов резко вскочил на ноги и, пригибаясь, бросился к намеченной им позиции. Всего-то метров семь. Сержант Михалков, в прошлом и сам был неплохим брейк-дансером. Поэтому он невольно оценил изящество и законченность "волны", которая прошла по телу поручика Огурцова - от колен к шее, с широкой амплитудой. Несколько лет назад брейк победно прошествовал по салонам обеих столиц. А теперь вот и до здешних мест добрался. В другой только ипостаси. Сержант Михалков вставил запасной рожок. Глава 3. ВОЛШЕБНЫЙ МАЖОР Я всегда опасался писать о нем. И не только потому, что в теме есть привкус вульгарности. Э. Радзинский. "Распутин". Опаздывать на работу было для Лео делом принципа. Но - только утром, в первую смену. Необходимость раннего пробуждения любящий вволю поспать Лео рассматривал, как вопиюще наглое покушение на собственную свободу. Нестись во весь опор, давясь в переполненном транспорте и потея, лишь для того, чтобы пересечь проходную до того, как стрелка на циферблате успеет пересечь некую абстрактную отметку? Маразм! Бред! Однако опаздывать следовало с умом. Прошедший науку опаздывания от "а" до "я" Лео твердо знал: опаздывать следует цинично. Дурак тот, кто пытается пересечь проходную через пять минут, после начала рабочего дня, помеченного цветной полосой в пропуске: зеленой, красной или желтой. Зеленая полоса сулила свободу - ходи, когда хочешь. У самого Лео "аусвайс" пересекала желтая полоса: рабочий день с восьми до пяти. А красная полоса была в пропусках у работяг - они вставали к станкам с семи. Впрочем, хрена лысого они вставали. Разве что трое-четверо передовиков да старперы. Все остальные начинали день с обстоятельного часового перекура. Для себя Лео сам определил момент прохождения вертушки: восемь часов двадцать минут. И неукоснительно придерживался этого правила. Система способна пересилить все, что угодно. И - несколько хитрых приемчиков. Преисполнись ненавистью к миру, в котором ты живешь. Накопи в себе лютую злобу, пока невыспавшийся стоишь зажатый в неспешно ползущем автобусе среди таких же, как ты, осатаневших бедолаг. Накопи в себе эту злобу, собери всю грязь этого бездарного мира, а потом, на последнем участке, на тех двухстах метрах, что отделяют остановку от проходной, начни выпускать это из себя. И, как писал советский классик: "злой Ча не заметит тебя". Этому приему научил Лео один олдовый из Москвы, который с месяц тусовался в "Сайгоне". Звали олдового Джоном, несколько дней он вписывался у Лео, пока предки не начали возбухать. Ох, о многом они за те несколько дней с Джоном переговорили. Несмотря на то. что разница в возрасте у них была целых семь лет, олдовый говорил с Лео на равных. О своих странствиях рассказывал, о Боге много говорил. Лео он таким и запомнился: русая бородка, глуховатый тихий голос. Очень голубые внимательные глаза. А потом вдруг Джон исчез. Как сквозь землю провалился. Может, с травкой его прихватили - водилась у Джона "травка", - а может просто ушел по трассе. Так или иначе, но на проходной к Лео никогда никто не цеплялся. Даже несмотря на хайр. Привыкли. Вообще-то на все надо смотреть диалектически. Сгущение ян всегда рождает инь. И наоборот. Завод, на котором ныне трудился Лео, был режимным. "Ящиком". В первый день Лео неприятно резанул глаза угрюмый бетонный забор, огораживающий территорию завода, с колючей проволокой по верху. И проходная, пожирающая утром толпы зачуханных людей, а к вечеру выплевывающая их такими же зачуханными. А потом, через месяц-другой, пришло понимание. Все эти заборы. колючки - все это - просто майя. Хрень собачая, которой совок отгораживается сам от себя. Потому что все эти колюче-бетонные страшилки, все эти режимные бойницы-амбразуры обращены вовне. А внутри ты сам себе хозяин. Хоть на голове ходи. И вся эта режимная лабуда будет тебя от внешнего мира оберегать. Потому что "ящику" - порождению совка, этот самый совок нужен от сих до сих. И не более. Это все фигня насчет развитого социализма. Лукич со своей якобы проницательностью облажался по самое "не могу". А вот Усатый - нет. Взял и построил индустриальный феодализм. А на Маркса он клал. Нет никакого поступательного движения, никакого прогресса. Все по кругу ходит. Гуны крутятся в гунах, как в Упанишадах сказано. Вот взять, к примеру, этот "ящик". Все как в Средние века. Есть большой феодал - директор. Он сюзерен. Есть вассалы - начальники цехов. Одни покрупнее, другие поменьше. Все построено на натуральном обмене: ты мне, я тебе. Сверху спускают барщину-план. И - основа основ. Тот самый пресловутый принцип. "Вассал моего вассала - не мой вассал". Обо всем об этом Лео вчера толковал с Маркизой-Херонкой. Допоздна бродили по городу и говорили, говорили. Знакомы они с Херонкой были несколько лет. Ну что значит знакомы. Так - привычное лицо в "Сайгоне". А потом как-то раз разговорились. Интересными друг другу оказались. Тощая, как цапля, Маркиза-Херонка была кадром причудливым. Тусовалась в "Сайгоне", тусовалась в рок-клубе, еще Бог весть где. Знала в городе всех и вся. При этом было в ней нечто, резко отличающее от множества других системных герлиц. Потому что Маркиза не была системной. У нее была цель. Херонка хотела стать актрисой. Великой Актрисой Нового Экспериментального Театра. Вот и вчера разговор крутился вокруг да около театра: Брехт, Арто, способы выражения. Потом Херонка вдруг перескочила на тему предопределения. Легко, перскочила, непринужденно, как у нее всегда бывает. Они с Лео брели вдаль Фонтанки, покуривая и неспешно беседуя. Потом Херонка вдруг вспрыгнула на парапет и пошла, балансируя. - Руку дай, упадешь, - сказал тогда Лео. - Не бойся. На тротуар падать невысоко, а в воду... Там же мелко, не утону. Максимум увязну. И ты сможешь меня спасти... Слушай, Лео, а ты в судьбу веришь. - В смысле. - Ну, в предопределение. - Наверное. Лео всегда ставила в тупик манера Херонки внезапно перескакивать с темы на тему. Моментом живет герла. Шла по набережной - об одном говорила. Вскочила на парапет - и тема другая. - А я верю. - Херонка шла с закрытыми глазами. - Ты знаешь, а мне пару лет назад судьбу нагадали. - Цыганка, что ли? - Не хрена. Мажор! - Кто-о?! - Мажор, - убежденно повторила Херонка. - Только он спятивший был. - Это как? - изумился Лео. - А вот так. Представляешь, подваливает ко мне в "Сайгоне" мэн. Крутой такой мэн, весь в "фирму" упакованный. Мажор мажором. И с хайром вот такущим. Он у него в "хвост" забран был. И - ко мне. Мол, без денег, на мели сижу. А у самого глаза так вокруг и шарятся. Ну ладно, думаю, хрен с тобой, родной. Чуваков знакомых увидела, рублем разжилась. У самой-то, понимаешь, шаром покати. Короче, напоила мужика кофейком. - А дальше? - спросил Лео. Они с Херонкой шли мимо завода шампанских вин. Проходная, увитая виноградом. - Дальше-то. Пошли, говорю, покурим. Ну, значит, выходим. Тут мен, в карманах порылся, пачку вытаскивает. Блин, штатовские сигареты, я таких и не видела не разу. Забыла, как называется, красная такая пачка. - "Мальборо" что ли? - Какое к черту "Мальборо". Там что-то покруче было. Кондовое "штатовское". Я, значит, закуриваю и - мама моя! - такой горлодер. А мен скалится. Довольный падла... Вообще-то он хороший мужик был, если вдуматься. Не халявщик. У него на шее фенька болталась, классная такая феня. С оскаленной рожей. Я к ней сразу прикололась. А мен, мажор этот, сходу - тут как тут - на мол, твоя. Только кофе налей. И что ты думаешь? Снимает он с себя феню эту и на меня надевает. Отпад, да? - Может стукач был? - Нет! - отрезала Херонка. И, помолчав: - Я ведь тоже сперва подумала: стукач. А потом гляжу - нет. Он напряженный был жутко, все озирался. Будто боялся, что пасут его. И глаза. - Что глаза? - Понимаешь, я не знаю, как это выразить. Я ведь актриса, сразу это почувствовала. У него больные глаза были. - Гноились что ли? - Да нет. Вечно ты все опошлишь. Там боль была, у мена этого в глазах... Слушай, а может он смертельно болен был... А ведь точно! "Три товарища" помнишь"? Мы спектакль по нему делали... Точно! Он смертельно болен был, оттого у него такие глаза и были. - Слушай, Херонка, хорош фантазировать. Мало что ли в "Сайгоне" спятивших? - До фига! - согласилась Херонка. - Только этот мажор не спятивший был... А хоть бы и спятивший. какая разница. Знаешь, Лео, я читала где-то: юродивые - они на самом деле очень мудрые. К ним через ихнее юродство мудрость прет. И этот мажор - он таким же был. Сперва по имени меня назвал. А я ведь в первый раз его видела. А потом... - Что "потом"? - Лео ощутил внезапный острый интерес к этой мутной повести. - Потом-то? - Маркиза выдержала паузу. - Потом, Лео, вообще фантастика началась. Стоим мы, курим, и тут вдруг мен мне и говорит: будет у тебя крутой муж. А звать его будут - ты только не падай! Вавилов его будет фамилия, вот так! И только мен это промолвил, как - бабах! - над нами в проводах троллейбусных короткое замыкание. Я так и прибалдела. Ни хрена думаю! А мажор потоптался еще с минутку и прочь пошел. Он умирать пошел, Лео, я теперь это знаю! Я ему на прощание десять копеек дала. Кому-то жизнь - карамелька, думал Царев, размашистым уверенным шагом двигаясь от "Сайгона" к Московскому вокзалу. Он не грустил. Грусть - это обычное человеческое чувство, это нормальное состояние, которое приходит, уходит, снова возвращается и, в конце концов, к нему привыкаешь. Грусть можно залить водкой - совсем немного, бывает, нужно - грамм сто, если в хорошей компании. А в плохой - допустим, триста. И уходит грусть, исчезает, как и не было. Можно ее, матушку, работой заглушить. Загрузить себя под завязку, сидеть в офисе до ночи и сверять цифры, или, ежели не в офисе, то на стройплощадке какой во вторую смену вписаться, или двор мести вместо двух раз в сутки четыре, да лестницы помыть - это уж кто на что горазд. С грустью справиться, короче говоря - русскому человеку проще пареной репы. Тут не грусть, тут другое. Он не думал даже о том, за что его так подставил Грек. В том, что операцию по уничтожению неугодного сотрудника провел именно он, Царев не сомневался ни секунды. Не был бы он Греком, если бы поступил по-другому. Сначала Царев не понимал, для чего было нужно Георгию Георгиевичу затевать всю эту историю - он ведь, Царев, отвалил от его бизнеса еще больше года назад. По-хорошему отвалил, хвостов, так называемых, за собой не оставил. Долгов - и подавно. Это нужно идиотом быть, чтобы таких людей как Грек в кредиторах у себя держать. Грек даже посоветовал ему тогда недвижимостью заняться, и людей нужных показал, и бухгалтера присоветовал. Женщина вполне с виду приличная, Надежда Петровна, полненькая, пожилая, скромненький такой хомячок в пуховом платочке который она даже летом не снимала с покатых своих плеч. Дело пошло, ух, как пошло. Дело-то новое было, неосвоенное. Конкурентов не было, практически. Коммуналок как грязи - расселяй - не хочу. "Хочу", - говорил Царев. Расселяли. Квартир столько в городе пустующих - люди за кордон валят - покупай - не хочу. "Хочу", - говорил Царев. Покупали. Потом, натурально, продавали. Новым, этим, как они о себе говорили, русским. Дочерние предприятия стали образовываться. Ремонтные конторы. Новые, эти самые, русские, они же ни в качестве квартир, ни в качестве ремонта ни черта не понимали. Грек - он гением был. Настоящим. На пяти языках говорил. Хотя и инженер по специальности. Именно он и выдумал этот неологизм - "евроремонт". И всех сразу одним этим словом купил. "Euro-repair". Ремонт Европы. Если с английского. Почти план Маршалла. А если с французского "Euro-remonte" - восстановление Европы из руин. Хотя, может быть, и есть в этом сермяжная правда. И восстановление прогнивших коммунальных квартир, и наведение порядка в городском хозяйстве и даже смутные прогнозы на введение единой европейской валюты с ее неизбежными спадами и подъемами в борьбе с юрким, словно ящерица и таким же зеленым долларом. Но Грек-то сообразил. Выдумал новое слово. И как покупались на него - сказка просто. Белые стены, черная мебель. Качество никого не волновало. Стояки не меняли, красили, замазывали, панелями закрывали. Потолки подвесные - это отдельная песня. Пенопласт в дело шел, облагороженный, правда, подкрашенный, подрубленный... Но - случись пожар - даже думать не хочется. Не хотелось. Никто об этом тогда не думал. О количестве ядовитой заразы, которую пенопласт этот вкачает в квартиру, случись что - кому до этого дело было. Белые стены, черная мебель. Денег срубили на этом за год - каждый вечер Царев со старым другом Ихтиандром либо в "Астории", либо в "Прибалтийской", либо просто дома у Царева - тоже неплохо квартирку отделал, благодаря дочерним предприятиям. Сходили бы и в "Европу", да, как на грех, ремонт там случился. Хоть и не очень хорошо сделали, но шведы с финнами про "евроремонт" ведать не ведали, и сделали по старинке - "ремонт пятизвездочного отеля". Как деды-прадеды завещали, ja. Чтобы, допустим, герр Шаляпин приехал - и доволен остался. Новые-то эти приходили в свои евроквартиры, проверяли стены. Тест у них специальный для "евроремонта" был. Три выстрела из волыны - либо вся штукатурка сразу на головы падает, либо три аккуратных дырочки остаются после обстрела. Если вся - каюк продавцу. Штукатуры никого не интересовали. Если три дырочки - вот тебе, братан, денег на шпатлевку, вот тебе за моральный ущерб, а квартиру берем, какой базар. Просто просится такая квартирка... Нервная работа, конечно, но Царев воспитан был на фарцовочной беготне, нервы у Царева были крепкие, он понимал, что вышел на другой уровень - "жувачки - пурукумми-йе", джинсы, видаки, потом - машины битые, подновленные, теперь, вот, квартирки... Ничего, выдержим. Прорвемся. Впереди маячили совсем уже головокружительные перспективы - "цветмет". Знакомые, которые этим делом занимались давно говорили Цареву - бери "цветмет", золотое дно. Действительно, золотое дно. По всей России необъятной этот "цветмет" висел, лежал, стоял, в проводах отрубленных от электростанций линий электропередач, таился в земле в виде кабельных месторождений, прыщами вскакивал в виде бюстов, бюстиков, головогрудей унесенных ветром перемен вождей, лидеров, секретарей, пионеров, пионерок, решеток, собачек, доярок, девушек с веслами, с косами, с флагами. Мужчин дорогостоящих также было немало - с пионерками, с решетками, с собачками, с веслами, с косами, с флагами - и без. Про то, что на заводах творилось - даже думать не хотелось. Сразу слюни течь начинали. Заводы - особая статья. Царев с детства любил читать книжки братьев Стругацких. Особенно любил "Пикник на обочине". Понимал, что при каждом заводе свой Сталкер имеется. Соваться туда не стоит. Каждый завод - это Зона, через которую только местный Сталкер можето провести. На самом деле хватит и девушек с веслами, головогрудей, бюстов и прочих металлических кунштюков. Времени не хватало. Квартиры, ремонты, вечеринки с Ихтиандром не позволяли Цареву заняться конфискацией головогрудей с их последующей переплавкой их в твердо конвертируемую валюту. Грек уже исчез с горзонта, дело шло, Царев иногда вспоминал Георгия Георгиевич добрым словом - вообще, он стал добрым, еще бы - с такими деньгами и злиться - странно даже как-то было бы. Ихтиандр, хотя и продолжал с Греком работать, завидовал Цареву. Говорил - "Таких бабок, брателло, я даже во сне не нюхал. Ну ты и раскрутился...". А Надежда Петровна вдруг взяла, да и исчезла в одночасье. Растворилась. Да,ладно бы, она одна. А то - с печатью предприятия, с документами, с тройной бухгалтерией. Со столами письменными, с компьютерами-факсами-принтерами, с сейфом, со всем штатом девочек-секретарш, с мальчиками-менеджерами. Сгинули все. Царев пришел в родной офис и не увидел офиса. Сначала подумал, что это похмельные штучки. Ну, ладно... Закрыл глаза, снова открыл. Вчера еще здесь был офис. Была железная дверь, глазок в ней - маленький, сверкающий, подозрительно смотрящий на каждого, кто к двери приблизится. А теперь - зияющая дыра вместо двери, за ней - пустые комнаты, на полу - клочки оберточной бумаги, веревочки какие-то, оборванные телефонные повода - и, как насмешка,табличка на одно йиз дверей - "Генеральный директор А.А.Царев". Вот тогда-то он все и понял. Понял, что грустить не стоит. Чего грустить, если лично на нем, на этой самой "черной", мать ее, бухгалтерии, которая, во всех случаях через его подпись проходила, на всех его личных обязательствах перед новыми, теми, которые из пушек по стенам стреляют, чтобы качество штукатурки проверить - на нем висит (он быстро прикинул) - не меньше, чем пол-лимона зеленых. Все ясно. Никто ему ночью не позвонил, никто даже не подмигнул вчера, когда он с работы пораньше ушел. Выпить уж очень хотелось. И дело шло... Само катилось, как по рельсам. Вот и уехало. Вместе с охранниками - Гришей, Васей и Борисом, вместе с девочками-секретаршами, которых он любил иногда у себя в кабинете, как ему по званию положено, вместе с бухгалтером - серой мышкой, Греком к нему приставленной - все уехало - ту-ту!.. Убьют теперь. Ну, ясно, убьют. Так чего горевать? Все равно - от этих ребят не убежишь. Сайгон. Старые времена. Васька Леков - сколько вместе портвейна выпито,сколько раз он на его концертах квартирных, подпольных сидел. Правда, Васька - сука, его на Грека и вывел, сам того не желая... Да что теперь? Какая разница. На дачу нужно ехать. Воздухом подышать. Посидеть на приступочке, не думая ни о чем, выкурить беломорорину-другую... Соседке - Верке подмигнуть, покалякать с ней... Прошел по Рубинштейна, вышел на Невский. Пересек Владимирский - как реку переплыл. Вошел в знакомую дверь - сразу, не колеблясь. И тотчас Сашу Царева обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц, краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах. Говорят, именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания. Будят - не то слово. Слишком слабое. Все шесть - или сколько их там у человека - чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью, пережаренного кофе "плантейшн". И еще примешивался неуловимый и не воспроизводимый потом нигде запах, застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый - анаши, кисловатый - старого пота. И все это был "Сайгон". Царев был дома. Среди своих. И мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно, и ездил сюда все годы. Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Царева взглядом. Заговорил утробно-трепещущим голосом: - С-с-слушай, м-мужик... д-д-д...д-добавь на коф...фе. Н-не хв-ватает... Царев развел руками. - Нету у меня. Самому бы кто добавил. Витя понимающе закивал и куда-то унырнул. Блин, неужели действительно так и не выпьет здесь кофе? Ведь это - в последний раз! В самый последний! В пост-последний! Кругом тусовались. Аборигенов в толпе было немного - процентов десять от силы. Дремучие хиппи. Остальные в "Сайгоне" были посетители. Гости. Так называемые "приличные люди", интеллигентские мальчики и девочки, которым почему-то вольно дышалось только здесь. И совсем уже спившиеся персонажи. Но случайных людей здесь не водилось. Или почти не водилось. Полутемные зеркала в торце зала отражали собравшихся, умножая их число вдвое. До какого-то года этих зеркал на было. на их месте находились ниши, где тоже сидели. Потом "Сайгон" на какое-то время закрывали. Делали косметический ремонт. Этот ремонт воспринимался городом очень болезненно. Видели в нем происки партии и правительства в лице близлежащего райкома. Знали бы, что их ждет через несколько лет! Но они не знают. Их счастье. Одно время после косметического ремонта в "Сайгоне" не было кофе. Якобы в городе дефицит этого продукта. Якобы кофеварки сломались. Или еще что-то малоубедительное. Предлагали чай. Брали семерной чай - издевательски. Мол, пожалуйста, чашку кипятку и семь пакетиков заварки. Спасибо. С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не долее месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились - вернули в "Сайгон" кофе. После того достопамятного косметического ремонта и появились зеркала... Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Царевым кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступило еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Цареву, которому сейчас наплевать было на всех этих Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду по крайней мере четырех девиц по имени Кэт. Судьбы и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кэт из Ухты однозначно не могла совершать подвиги, явно позаимствованные из биографии той Кэт, что тусовалась в Москве и была обрита наголо в КПЗ, причем злобные менты сперва поджигали ей хайр зажигалками, а потом уже брили электробритвой. Так и не разобравшись, о какой из Кэт, собственно, речь, пиплы плавно перетекли на совершенно иную тему. Кругом звучали неспешные диалоги: - Слушай, ты откуда? - Из Лиепаи. - А... Ты знаешь Серегу... Боба? - А как он выглядит? - Волосы светлые, бородка жиденькая такая... Он из Киева. - А... Знаю конечно. - Он опять в психушке. - А... Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара? - А как он выглядит? ...Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На шкафу лежит, большой, как слон... ...И словно въяве видел Царев эту комнату, где стоит этот шкаф, - какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо постели... И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная и исчерпывающая нежизнеспособность. ..."Ой, пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не привязался. Вон тот, видишь? Я его... побаиваюсь. Знаешь, он недавно решил, что он - Иисус Христос. Пришел в церковь во время службы и говорит: спокойно, мол, батюшка, все в порядке - Я пришел..." - А тебя как зовут? - Дима... А в последнее время... (застенчивая улыбка) ...стали звать Тимом... По соседству беседовали об ином. Человек, обличьем диковатый и удивительно похожий на древнего германского варвара, захлебываясь слюной и словами, талдычил, что вообще-то он собирается на Тибет. Через Киргизию. Сразу нашел трех попутчиков. Причем один из них на Тибете уже был... - ...Слушай, пойдем домой. Мне что-то холодно. - Чего тебе холодно? - Да я джинсы постирал и сразу надел. - А зачем ты их постирал?.. - ...Имя Господа Моего славить дай мне голос! - Это ты сочинил?.. - Эй, чувачок! Царев, завороженно слушавший эту дикую симфонию, не сразу сообразил, что обращаются к нему. - Эй! Его легонько дернули за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла тощая девица с лихорадочно блестящими глазами. Голенастая. В вылинявших джинсах и необъятном свитере неопределенного оттенка. У нее были длинные светлые секущиеся волосы. И тут он ее узнал. - Маркиза? Она замешкалась. Опустила руку. Склонила голову набок, прищурилась. - Вообще-то меня Херонка зовут, - резковато проговорила она. - Слушай, а откуда я тебя знаю? - И уже деловито осведомилась: - Слушай, ты Джулиана знаешь? Царев покачал головой. Это ни в малейшей степени не обескуражило Маркизу-Херонку. - Может, ты Джона знаешь? Только не того, что в Москве, а нашего. С Загородного. Ну, у него еще Шэннон гитару брал, правда, плохую, за шестнадцать рублей, и струны на ней ножницами обрезал по пьяни. Не знаешь Джона? Царев понимал, что может сейчас запросто сознаться в знакомстве с Джоном и наврать про этого Джона с три короба, и все это вранье будет проглочено, переварено и усвоено Великой Аморфной Массой "Сайгона", все это разойдется по бесконечным тусовкам и сделается частью Великой Легенды, и припишется множеству Джонов, умножая их бессмысленную славу. Однако Цареву не хотелось ничего врать Маркизе. Не знал он никакого Джона. И Шэннона не знал. И Джулиана - тоже. - А Ваську знаешь? - Это который Леков? - сказал Царев. - Знаю. - Ему вдруг сделалось грустно. - Во! - ужасно обрадовалась Маркиза. - Слушай, а ты "Кобелиную любовь" слышал? - Нет... Слушай, мать. Угости кофейком. Маркиза нахмурилась. - Идем. И деловито протолкалась к одному из столиков. Приткнула Царева. Ушла. Вернулась. Принесла кофе. Сахар в голубеньких аэрофлотовских упаковках. Сигизмунд положил себе один кусочек, Маркизе досталось три. Маркиза рядом тарахтела, мало интересуясь, слушают ее или нет. Царев поглядывал на нее, поглядывал на остальных... Теперь Царев знал, что все они - кто доживет до тридцати, до сорока - неудачники. Возможно, они и сами - осознанно или нет - программировали свою жизнь как полный социальный крах. Здесь, в "Сайгоне", который мнился им пупом земли, и был корень глобальной неудачливости целого поколения. Здесь угнеталось тело ради бессмертного духа, здесь плоть была жалка и неприглядна, а поэзия и музыка царили безраздельно. Битлз. Рок-клуб. "Кобелиная любовь", в конце концов. И неостановимо, со страшной закономерностью это принципиальное угнетение тела ради духа вело к полному краху - как тела, так и духа. А пройдет еще лет десять - и настанет эпоха настоящих европейских унитазов. - ...Ты что смурной такой? - донесся до Царева голос Маркизы. - Пошли лучше покурим. Слушай, у тебя курить есть? - Курить есть. Они вышли на Владимирский. Уже совсем стемнело. Мимо грохотали трамваи. Маркиза зорко бросила взгляд направо, налево, знакомых не приметила, полузнакомых отшила вежливо, но решительно. - Что ты куришь-то? Царев, обнищав, перешел на "Даллас". - Ну ты крут! Ты че, мажор? - Нет. Маркиза затянулась, поморщилась. Посмотрела на Царева. - "Родопи"-то лучше. - Лучше, - согласился Царев. И вспомнив, снял с шеи забавную феньку. - Держи. - Ты это правда? Я думала, ты шутишь. - Какие тут шутки. Владей. Она тебе удачу принесет. Мужа крутого по фамилии... Вавилов. И будет он, муж твой, царем земли и всех окрестностей ея. И даст он тебе... Маркиза-Херонка засмеялась. - Даст он тебе, - повторил Царев. - Да я сама такому крутому дам, чего уж.., - отозвалась Маркиза. После сайгоновского кофе Цареву вдруг показалось, что мир наполнился звуками и запахами. Их было так много, что воздух сгустился. И вдруг от короткого замыкания вспыхнули троллейбусные провода. Прохожие сразу шарахнулись к стенам домов. Царев обнял Маркизу-Херонку за плечи, и они вместе прижались к боку "Сайгона". Сейчас Царев был счастлив. Над головой горели провода, бесконечно тек в обе стороны вечерний Невский, и впервые за много лет Сигизмунд никуда не торопился. Он был никто в этом времени. Его нигде не ждали. Его здесь вообще не было. Он стоял среди хипья, чувствуя лопатками стену. Просто стоял и ждал, когда приедет аварийная служба и избавит его от опасности погибнуть от того, что на него, пылая, обрушится небо. И "Сайгон", как корабль с горящим такелажем, плыл по Невскому медленно, тяжело и неуклонно. На прощание Маркиза поцеловала странного мажора, сказала "увидимся" и нырнула обратно в чрево "Сайгона". Царев пробормотал, поглядев ей в спину: - Увидимся, увидимся... И перешел Невский. В кулаке он сжимал десять копеек, которые Аська сунула ему, чтобы он, бедненький, мог доехать до дома. Ехать домой Цареву было не нужно. Ему нужно было на дачу. Воздухом подышать. С соседкой побалагурить. Папироску выкурить. Оглянулся. Чтобы на "Сайгон" еще разик взглянуть. На углу Владимирского и Невского стоял чистенький, в розовых тонах, совсем европейского вида дом. Швейцар у входа. Сверкающие витрины. За витринами - унитазы. Царев закрыл глаза. Открыл. Нет, все в порядке. Маркиза сидит на приступочке, рядом с ней - народ прихиппованный тусуется. Все в порядке. Царев повернулся и пошел к Московскому вокзалу. В город со своей дачи он уже не вернулся. Как и предполагал. * * * Несколько алюминиевых трубок. Прорезиненное днище. Узкое и неудобной пластмассовое седалище. Одно-единственное весло. Лео с Маркизой медленно плыли сквозь ночь. Конец августа. В это время года в Питере почему-то всегда пахнет дымком, к которому примешивается запах палой листвы. - Васьки что-то не видно не слышно. - Так позвони ему. - Там Стадникова. Изломившись невероятным иероглифом Маркиза запрокинула голову и теперь смотрела в небо. Лео всегда удивляла ее способность комфортно устраиваться в минимуме пространства. - Так тебе-то что? - Не хочу... Слушая, а что это за звезда там? - Где? - А вон, яркая такая. Прямо над нами. - Полярная, наверное. - Лео брякнул первое, что пришло на ум. - Думаешь?.. Там катер впереди. - Слышу. Успеем. - Вот хреновина какая-то торчит. Давай здесь. Лео обернулся через плечо. Краем глаза успел увидеть приближающийся конец трубы, торчащий из гранитной кладки. Ухватился за него, удерживая посудину у стены. Вокруг тихо поплескивала вода. Пахло болотом. Уже с час Лео с Маркизой неспешно продвигались сквозь темноту августовской ночи по нечистым водам канала к Большой Воде, то и дело прижимаясь к набережной и пропуская бесчисленные прогулочные суденышки. Вот и теперь мимо прошел, едва не задев бортом, катер. Нарочно в стенку втерли, суки. Здоровенный облом в светлой футболке крикнул Маркизе: - Давай к нам, подруга. А то потопнешь в этой посудине! Маркиза даже не пошевелилась. Клала она на все. Всегда клала. Делала, что хотела. - А мне вчера на картах гадали, на Таро, - голос Маркизы в последнее время изменился, стал ломким, с причудливо скачущими интонациями. - Там тоже "Звезда" была, в раскладе. - А что она означает? - Луч света в темном царстве. - Маркиза расхохоталась своим всегдашним надрывным и визгливым смехом. - Гляди, гондон плывет. Ой, а вон еще один! Ешкин корень, да мы с тобой в гондонное царство заплыли. И сами как два штопанных гондона. На невдолбенной посудине. - Ничего, до Невы уже недалеко...К гадалке что ли ходила? - Ну. Правду-матку, блин, слушать. Смех у Маркизы всегда был надрывным. Особенно по пьяни. Когда Лео впервые его услышал, смех этот неприятно резанул по ушам. а потом как-то ничего, привык, перестал замечать. А теперь вот снова начал. - А посудина и впрямь улетная. Как только Костя-Зверь на ней ходил? - А молодой был. Маркиза, изловчившись, перегнулась через борт. Смотрела на черную маслянистую поверхность. Посудина и в самом деле была, что надо. Шедевр совкового судостроения. Называлась каяк. Костя-Зверь ее так и окрестил: "Каяк по имени "Каюк". Однако же ходил на ней на Ладогу, на острова. Неделями там в одиночестве сидел. Как давно это было! Спился Костя, что называется, в одночасье. Никто так и не понял: с чего. Сам Костя объяснял это так: человек управляется своими снами. А более в подробности не вдавался. А раньше самым праведным из всех был - голодовки, чистки, "Бхагавадгиты" разные. К Косте они с Маркизой ввалились сегодня поздно вечером. В загаженном, темном, похожем на пещеру обиталище Кости, помимо хозяина сидело трое каких-то ханыг. Сам Костя-Зверь уже мало что соображал. Настойчиво звал посидеть-попить, былое вспомнить. Когда Лео отказался, обиделся, чуть в драку не полез. Он когда нажрется, буйным делается. Однако же "Каюк" дал, не пожлобился. Собирали "Каюк" прямо на ступеньках набережной. За каналом золотился подсвеченными куполами Никольский собор. Идея совершить это странное ночное плавание принадлежала Лео. А что еще он мог предложить Маркизе? Ту всегда странно тянуло к воде. И страхи ее заключались в воде. В глубокой воде. Был период, Маркиза разжилась видеомагнитофоном и днями напролет крутила разные ужастики с чудищами, поднимающимися из бездны. Сама над собой смеялась, но смотрела, ежась от страха. А в самый последний момент нажимала на "стоп". А потом пришла "кислота". "Ой, Лео, ты только врубись, клево как: воздух твердый, вязкий, а деревья мягкие. И я сквозь воздух продавливаюсь к берегу, сажусь в байдарку и плыву. А рядом монстр всплывает, огромный-преогромный. На Несси похожий. Только я вдруг вижу, не злобный он ни хера, а просто играть хочет..." "Кислота" растворила страх Маркизы перед глубокой водой. Но, вместе со страхом, исчезла и сама Маркиза - прежняя, солнечная. Мимо потянулись воняющие мочой ступеньки, спускающиеся к воде от Сенной площади. - Слышь, Лео. - Маркиза рывком села. - А давай к Огурцу заплывем. - Не получится, - Лео покачал головой. - Там причалится негде. - Жаль, - протянула Маркиза с непонятной интонацией. А потом вдруг встрепенулась: - Хохму хочешь? - Давай, - согласился Лео. - Мне Димка-Дохлый рассказывал. Прикалывался круто. Они с кем-то вон там стояли, она махнула рукой в сторону набережной. - Стояли, пиво сосали. А лето было жарко, от канала воняет, бомжи вокруг обоссанные пасутся. Из ларька Леков магнитофонный орет, тоску нагоняет. И тут - бабах! Хмырь какой-то, прилично одетый к воде прет, на ходу джинсы стягивает. Телке своей их сунул, а сам с разлету в говнище да в тину шасть! На спину перевернулся, прется как слон, отфыркивается. А на фоне футболки - он в белой футболке был - окурки плывут да говно всякое. Дима с корешом аж прибалдели! Все думают, растворится мужик к хренам. А ему хоть бы хер. Поплавал, да и вылез... Знатная панкуха, да? Лео неопределенно пожал плечами. - Дохлый говорит, чуть не сблевал тогда от этого зрелища. Он же чистоплюй, хоть и под говнюка косит. - Как он там? - спросил Лео. - Да как все. Я его давно не видела. Вроде живой пока... Слышь Лео, - Маркиза неотрывно смотрела ему в глаза тяжелым взглядом. - А не слабо вам меня сюда, а канал... - Кому это нам? - Не выеживайся. Тебе, Никите - всей тусне. - Не гони волну, - нарочито бодро отозвался Лео. - Чего раньше времени паникуешь. Ничего неизвестно пока. - А какая разница? - Маркиза потянулась. - Я здесь задерживаться не собираюсь. Это вам тут гнить. Мне такого не надо... Сигаретку дай. Лео протянул ей пачку. Какое-то время плыли молча. Наконец, Лео нарушил молчание: - Ты с Васькой-то когда в последний раз виделась. - Давно. С полгода, наверное. Он тогда ко мне посреди ночи завалился, на сутки потом завис. Между Васькой Лековым и Маркизой была какая-то необъяснимая мистическая связь. Не виделись они порой годами. Потом неожиданно Васька объявлялся у Маркизы. Почему-то всегда по ночам. Или же Маркиза вдруг начинала тревожиться, места себе не находила, обзванивала все вписки, пока Васька не обнаруживался в каком-нибудь гадюшнике. Тогда Маркиза успокаивалась. Домой она ему не звонила никогда, хотя со Стадниковой они были давнишними подругами и вроде бы никогда не ссорились. - Он в Питере сейчас? Или гастролирует? - А кто его знает. Тебе-то что?!.. Ладно, Лео, не злись. Я не хотела. И снова в невозможном изгибе Маркиза простерлась на корме. Что и говорить, гибкость у Маркизы всегда была потрясающая. От природы. *** Однажды, давным-давно, - еще при Горби это было, сидели они с Лео и пили на пару. Потом Маркиза вдруг пошла шариться по книжным полкам. И выволокла здоровенный талмуд по хатха-йоге. Полистала, попросила перевести (книга была на английском). А потом внимательно посмотрела на Лео. - Сколько их там? - Чего "сколько"? - Да поз этих? - Асан-то? Много. Сто восемь, кажется. - И ты чего, все их можешь? - Нет, - честно сказал тогда Лео. А потом добавил: - Все и не нужны. - Как это не нужны? - Да вот так. - Слушай, Лео, - в зеленых, раскосых от портвейна глазах у Маркизы плясали бесенята, - а давай забьемся. - На что? - Хочешь, я прямо все сейчас сделаю. - Хрена ты лысого сделаешь. Пей лучше. Тут знаешь какая растяжка нужна. - На три литра спиртяги забьемся? Только, чур, настоящего, медицинского. - Зачем тебе спиртяга? - Тебе-то что? Нужна. - А облажаешься? - Ну тогда... Да ладно, не придуривайся. Знаешь ведь, что не кину. - З-забьемся, - сказал тогда пьяный Лео. - Тогда книжку эту передо мной держи. И это... Если я "Агдам" не удержу - не обессудь... Я уж прямо на ковер, лады? - Не-е, - Лео неверным движением погрозил ей пальцем. - Если не удержишь, поллитра в минус. Маркиза тогда выполнила ВСЕ асаны. И "Агдам" удержала. А напоследок сказала: - Говно твоя йога. *** - Кстати, Маркиза, - Лео поелозил задом на неудобной скамье - Помнишь, как ты на "слабо" асаны гнула? - Ага, - засмеялась Маркиза. - А на кой тебе тогда спирт-то понадобился? - Да Огурца подпоить. Ну, и для прочего. - А на фига Огурца-то поить было. - А иначе на крышу его было не заманить. У него же высотобоязнь. А я очень хотела с ним по крышам полазить. - И что, полазили? - Полазили, - Маркиза вдруг разом погрустнела. - Смотри, там еще один катер прет... Каяк закачало на волнах, шваркая правым веслом о шершавую отвесную стену. - Насчет Праги ты это серьезно? - Верняк, говорю тебе... Знаешь, как там хорошо. Улочки узкие, Влтава. квартал алхимиков... А еще этот собор - я тебе про него рассказывал - где черепа навалены... - Спас уже близко, - Маркиза, казалось, не слышала обращенных к ней слов. О чем-то своем думала, хмуря брови. - Знаешь, Лео, говорят, там икона одна чудотворная. - Где? - Снаружи. Мы под ней проплывать будем. Их там несколько, одна из них. Только я не знаю, какая. Постоим там под ними, ладно? * * * На участке было непривычно пусто. Не хватало чего-то. Лео сперва никак не мог понять: чего же именно. А потом вдруг дошло: исчезла громадная туша транспортного робота. Железное чудовище демонтировали вчера, когда Лео был на овощебазе. Не удалось отмотаться - погнали. И надо же такому случиться: вместо того, чтобы присутствовать при кульминации дурацкой пьески под названием "Мы строим ГАП" Лео вынужден был день-деньской перебирать полугнилую картошку. - Эх, жаль тебя не было. - Серж щелкнул зажигалкой. - Это была песня! Курилка размещалась при туалете. По кафельным стенам шмыгали тараканы. Лео всегда удивляло: чем они тут кормятся? Не стальной же стружкой. Как бы то ни было. а тараканов на экспериментальном участке было множество. Даже с других цехов ребята приходят и изумляются. Несколько раз, по просьбе трудового коллектива, тараканов торжественно травили. На день-два они исчезали. А потом вновь возвращались в еще большем количестве. Транспортный робот был центральным звеном гибкой автоматической линии. Нес на борту несколько малых компьютеров. По замыслу разработчиков, транспортный робот должен был ездить на склад, брать заготовки, развозить их к станкам, собирать готовую продукцию и доставлять ее на тот же самый склад. Ездить робот не хотел. Категорически. Максимум был способен на судорожные, конвульсивные рывки. Чтобы диво технической мысли не натыкалось на станки, для него была специально проложена белая полоса. Однако фотоэлементы робота полосу упорно видеть не желали. Было ошушение, что робот забил на все и сидел на своей белой полосе, не обращая внимания ни на готовую продукцию, ни на заготовки, ни на, собственно, разработчиков. Вероятно, у транспортного робота были свои виды на будущее. И, как подобает транспортному роботу, мыслями своими он ни с кем делиться не желал. Сидел на своей белой полосе, медитировал на кутерьму вокруг. Разработчиков не слушал принципиально. Если кто-то и мог с ним найти контакт - так это подсобные рабочие. Подсобные - те и за пивком бы сбегали, и в доминошечку забились с роботом. Но на участке не было подсобных рабочих. Поэтому и сидел себе робот, молчал и сливался в Великом растворении с Брамой. Все есть тщета и тлен. Ом мане падме хум. Была выдвинута идея дополнительно контролировать движение железного монстра с помощью нескольких лазеров. Под идею было взято дополнительное финансирование. Залогом послужили ускоренные обязательства. Эпических размахов показуха достигла к моменту приезда замминистра. Срочно была заказана и пошита спецформа со специально разработанной эмблемой - знай наших! - цвета хаки для работяг и голубая для ИТР. На участок приволокли в огромных горшках пальмы - где только раздобыли? - и расставили между станками. - Знаешь, что это мне напоминает, - сказал тогда Сержу Лео. - Чего. - "Клеопатру". Помнишь, сцена въезда Клеопатры в Рим. - Слушай, а точно, блин! Название прижилось. С тех пор иначе как "Клеопатрой" робот на участке никто и не называл. На смотринах "Клеопатра" показала себя во всей красе. Величественно выползла из-за угла, где был сектор складирования и двинулась, огромная, выкрашенная в оранжевый цвет, к станкам. Зрелище было прочти мистическим - железная махина, ползущая мимо пальм, лениво шевелящих забрызганными эмульсией листьями. В вытянутой руке-манипуляторе позвякивала кассета-поддон с заготовками. Когда монстр приблизился к станку, все затаили дыхание: неужели? Да!!! Малый робот-манипулятор, стоящий возле токарного станка, взял заготовку и начал обработку. "Клеопатра" же поползла дальше - к следующему станку. И - вдруг! - ни с того, ни с сего отстрелила собственный манипулятор, сорвав крепежные болты. Тяжеленная рука пролетела несколько метров, лишь чудом никого не задев и врезалась в бетонный пол, оставив глубокую щербину. Звеня и рассыпая заготовки, покатилась кассета. Это надо было видеть! Думали не обойдется. Обошлось. Доработать и переработать - таков был начальственный рескрипт. Отрасли нужны гибкое автоматические производство. На следующий день пальмы исчезли, будто и не было их, и все вернулось на круги своя. Ом мане подме хум. В гибкое автоматическое производство не верил никто. Нет, "не верил" - это не вполне точно. Верили. Но - не сейчас. Безумной была затея - совместить старые изношенные станки, помнящие еще Хрущева, с плохой вычислительной техникой. А с другой стороны подумать - кто же, в здравом уме и твердой памяти, отдаст хорошие новые станки для такой ерунды. План на чем тогда делать? ГАП был игрой. Нет, не игрой. Праздником. Карнавалом для понимающих. Для тех кто знал и любил здоровый цинизм. Ясно, что кому-то придется платить. Ясно, что в конце концов кто-то сядет. Ну и что? Сядет и сядет. А может и не сядет вовсе. Эта тема живо занимала всех. Кандидатов было несколько. И это были отличные игроки. "Клеопатра"... отбыла на Чернобыльскую АЭС. Завод, не желая оставаться в стороне, внес посильную помощь. Да, нам нужен транспортный робот. Но там он нужнее. Ведь умной и могучей машине не страшна радиация. Управляемая издалека, умная и могучая машина способна действовать там, где человек не протянет и пяти минут, пробираясь между завалов. Ибо слаб человек. А мы - мы построим нового робота. Благо, опыт уже есть. Ом мане падме хум. - За час разобрали. Такую хренову тучу народа пригнали, - Серж потянулся, - любо-дорого посмотреть! - А станину как же вниз спустили? Участок находился на втором этаже. - На руках. Гляди, - Серж задрал рукав и продемонстрировал ссадину. - О перилину ободрал... Нет, это надо было видеть. Тут же все понабежали, все начальство. Вместе с такелажниками корячились, блядь, показушники хреновы! Такой, мать их ети, день здоровья был - будьте нате! Абзац, одним словом. Жучару, мудака, чуть не задавили. Лео заржал. У Жучары была изумительная способность влетать в ситуации. В последний раз, когда нагрянула очередная комисия и Жучара рвал задницу, то чуть было глаза не лишился. С умным видом присел на корточки возле работающего малого манипулятора. И получил в торец. Лео с Сержом тогда просто угорали со смеху. Это каким же козлом надо быть?! У манипулятора же после правого поворота выброс идет. Он тысячи раз на дню это делает. Он же ничего другого и не делает. Правда Жучара отомстил. На следующий день демонстративно конфисковал нарды. Не фиг, в рабочее время, бездельничать. И на юродливые вопли Сержа, что время это его, Сержа, законное, сэкономленное на справлении естественных нужд, не отреагировал. - Ты кассету-то принес? - спросил Лео. - Да принес-принес. В камере хранения она. Обратно пойдем, напомни, чтобы отдал. И охота тебе хрень всякую слушать. Все-таки, нет в тебе, Лео, правильности. Учишь тебя, учишь. - Ну давай-давай, порассуждай, - Лео вытащил еще одну сигарету. - И порассуждаю. - Серж снова закурил. - Понты одни сплошные. Ну да, играет мужик хорошо, спору нет. А только драйва в этом нет. - Это у Васьки-то драйва нет?! А у кого он, в таком случае есть? - Да у кого угодно? А у Васьки нет. Но нет, вы носитесь с ним, как с писаной торбой. Травой в своем "Сайгоне" обкуритесь, колес обожретесь и претесь, хрен знает от чего. - Ты же раньше сам от него перся. - Так-то раньше было. Раньше он и играл иначе. А потом говно стал лабать. - Ты не врубаешься! У него период другой пошел. - Какой еще "период"? Периоды у баб бывает. Понимаешь, коли взялся играть рок - так играй рок, я не тяни нищего за яйца. А этот? Струну дернет и стоит, трясется весь, как марал на водопое, того и гляди обкончается на боты. Не ритма, не музыки - вообще ни хрена. Вот "ДДТ", к примеру, тебе нравится? - Ну. - Баранки гну. А "КИНО"? - И "КИНО", пожалуй, тоже, - согласился Лео. Так как же тебе, дураку, при этом может Васька нравиться? Сто, двести, триста раз я тебе говорил и еще повторю: ни хрена ты, Лео, в музыке не рубишь... Во, гляди, какой тараканище здоровенный. Фока, кажись. - Нет, это Никифор, - Лео подошел поближе. - Сам ты Никифор. Говорю тебе, это Фока. У него один ус длиннее. - А и впрямь Фока. Слушай, давай потом нажремся, как свиньи. Это была игра, в которую увлеченно играли Серж с Лео - давать клички самым откормленным тараканам. Клички давали не любые - а лишь по именам византийских императоров и полководцев. А самым легендарным тараканом был Фока. Фоку не брали никакие травли. Появлялся он редко, но, что самое удивительное - обязательно к премиальным. Вот и сегодня. Видать, решили вознаградить тружеников интенсификации за проявленное благородство. Шутка ли - когда сроки поджимают - взять и отправить ключевое звено ГАП, любимое, можно сказать детище, в радиоактивный ад. А может просто, чтобы рты заткнуть. - Ладно, - Серж щелчком отправил недокуренную сигарету в писсуар. - Хорош тут отираться. Пойдем пожрем, обеденый перерыв через пять минут. - Пошли, - согласился Лео. Путь в столовую лежал долиной, промеж двух гор - Медной и Бронзовой. Неподалеку высился Аллюминиевый пик. На север от него тянулся Стальной кряж. Если идти вдоль него, сразу забрав вправо от Аллюминиевого пика - аккурат к столовой и выйдешь. И время сэкономишь пару минут, меньше нужно будет в очереди стоять. Идти можно спокойно - лавин на Стальном кряже не бывает, стальные стружки - они намертво друг за дружку держатся. - Ой, - изумился вдруг Лео. - А это что еще за Колумб на Малой Арнаутской? На вершине Бронзовой горы широко расставив ноги и засунув руки в карманы мягких, только что вошедших в моду "теплых штанов", высился моложавый, толстый мужчина и с хозяйским видом озирал территорию завода. - Так это новый замдиректора, - сказал всезнающий Серж. - Классный мужик. У меня дружок есть в профкоме, он с ним пил. Зашибись, говорит. Влезает в него, как в железнодорожную цистерну. И в музыке рубит. Слышал, кстати, вроде этот, - Серж кивнул на фигуру наверху, всерьез хочет концерт Григоровича у нас устроить. - Да ну, - не поверил Лео. - У завода башлей не хватит на Григоровича . - Этот найдет, - убежденно сказал Серж. - У него все схвачено. Вишь как стоит, блин. Прям как Христос над Рио-де-Жанейро. - Тот руки разводит, а этот в карманах держит, - возразил Лео. - Вот-вот, - обрадовался Серж, - И я об том. Тот, который над Рио-де-Жанейро - он все раздать хочет, а этот - хрен. Все - в карманы. Ихтиандр-Куйбышев еще не очень хорошо изучил топографию завода. Судя по всему те два парня внизу шли из участка гибкого автоматического производства. Ихтиандр посмотрел на часы. Обеденный перерыв. В столовую идут, выходит. А где же здесь столовая-то, черт бы все это подрал? Куйбышев знал где находится главное - административное здание, бухгалтерию, гараж, литейный цех, но разобраться в лабиринте заводских построек еще не успел. Жрать хотелось. Ихтиандр-Куйбышев посмотрел вниз. Ребята явно о нем говорят. Интересно, что же они говорят? Хотя - какая разница? Явно, в столовую намыливаются. Ихтиандр-Куйбышев сошел с Бронзовой горы. - День добрый, - сказал Ихтиандр-Куйбышев обращаясь к Лео. - Здравстуйте, - осторожно ответил тот. - В столовую? - весело спросил Ихтиандр-Куйбышев. - Ну, - сказал Серж. - Ребята, с ходу - анекдот. Стоят на горе, - Ихтиандр-Куйбышев махнул рукой в сторону Бронзовой горы. - Стоят на горе два бычка - молодой и старый. А внизу - стадо телок. - Эх, - выдохнул Серж. - Телок бы... - Не перебивай, - сказал Лео. - Продолжайте пожалуйста. - Стадо телок, - кивнул Ихтиандр-Куйбышев и взглядом обласкал еще и Медную гору. Какие перспективы... - Молодой бычок и говорит старому, - продолжил он. - Пойдем, мол, в темпе, говорит, трахнем вон ту, белую. Старый молчит. Пойдем, говорит молодой, быстренько трахнем вон ту, тогда, пятнистую. Старый молчит. Пойдем, наконец взъярившись, мычит молодой, хотя бы ту, рыженькую стремительным домкратом оприходуем. Ихтиандр-Куйбышев сделал короткую паузу. - Ну и? - не выдержал Серж. - Ну... Баранки гну, - ухмыльнулся Ихтиандр-Куйбышев, новый замдиректора завода. - Старый подумал, помолчал, рогом поводил... Сейчас, говорит, мы с тобой спустимся с горы без лишней спешки и трахнем все стадо. Лео громко расхохотался, а Серж просто хмыкнул и внимательно посмотрел на новоиспеченного замдиректора. - Вы, простите, кто? - спросил он на всякий случай, хотя заранее знал ответ. - Я новый замдиректора этого, - Ихтиандр-Куйбышев обвел взглядом Бронзовую, Медную и Железную горы, Аллюминиевый пик, Стальной кряж, - этого предприятия. А вы кто? - Лео, - сказал Лео, протягивая руку новому начальству. - Серж. - Куйбышев, - широко улыбаясь сказал Ихтиандр. - Мне кажется, парни, мы с вами сработаемся. - Очень может быть, - осторожно заметил Серж. - А всероссийский староста вам, случайно, не родственник? - Да что там - старосты? Какого хрена нам о старостах думать тут, да, парни? - весело вскричал Куйбышев. - Где тут у вас кормят? - А вы не знаете? - изумился Лео. - Все недосуг было, - гаркнул Ихтиандр. - Не до сук. Дела, ребята... Работы - море. Запустили тут у вас производство. Надо выгребать как-то. День и ночь в кабинете, покушать некогда... Ну, ничего. С такими орлами, - он хлопнул хайрастого Лео по плечу. Лео вздрогнул. - С такими орлами мы горы свернем. Ведите меня, юноши, ведите в харчевню вашу. А в делах плотских на этом заводе начальство толк понимало, думал Ихтиандр-Куйбышев, сидя после очень даже недурственной трапезы у себя в кабинете. Да, сущий заповедник зубров. А еще не верят, что в этой стране деньги под ногами валяются. Гибкое автоматическое производство - это, конечно, чушь. Год-два пройдет - никто и не вспомнит. А вот основные цеха - это Клондайк. Если перепрофилировать по-грамотному. Цветмет - за бугор. Оттуда - комплектуюшие. Здесь - сборка. Грамотные ребята есть, эти за меня, точнее, за бабки от меня - за них зубами держаться будут. Остальные - остальных в шею. Балласт. Зубров - в первую очередь. И крутиться - оч-чень быстро крутиться. Потому как лафа эта не вечная. Года три-четыре от силы есть, чтобы подняться, раскрутиться и свернуться. Грек так и рекомендовал. Года три-четыре, в неразберихе, которая уже начинается. А дальше - новое дело. Оно и правильно. Как там у Ивана Ефремова в "Туманности Андромеды": пообщался по Великому Кольцу, жирком пооброс - пора на подводные рудники, кайлом в акваланге махать, пузыри пускать. А оттуда - еще куда-нибудь. Любил Игорь Куйбышев советскую фантастику. Особый прикол в ней находил. И не в новой, не в Стругацких - хотя и в них тоже - а в старой. В Ефремове том же, в Беляеве, который человека-амфибию воспел. * * * У Спаса-на-Крови каяк, в котором плыли Маркиза и Лео чуть не перевернули. Тот самый давнишний катер со здоровенным обломом и ляльками. Впрочем, обломов было теперь двое. Расплодиться что ли успели. Второй был как две капли воды похож на первого. Или это так показалось в темноте. В ярко освещенном кабаке напротив оглушающе ревела попса, далеко разносясь по округе. Одно время Лео каждую ночь проходил вон там, мимо решеток Александровского сада: вечерами халтурил, возвращался к разводке мостов. Кабак этот слышен был еще с Марсова поля. Здесь, возле собора он всегда воспринимался как что-то особенно непотребное. По крайней мере Лео это так казалось. Хотя религиозным человеком Лео не был. А кабак был неистребим. В каком году он открылся. Лет пять уже. Или шесть. Место уж больно завлекательное. Все иностранцы, как только Спас увидят, кипятком начинают писать. А тут тебе и посидеть-оттянуться. С видом на историческую достопримечательность. Внизу, на воде звуки музыки приобретали какое-то странное какафоническое звучание. Вверху мерцали золотом лики, устремленные на кабак. Над головами слышались голоса, звуки шагов. Хлопнула дверца машины... Катер появился будто из неоткуда. Странно, что ни Лео, ни Маркиза его не услышали. Просто их вдруг оглушил рев мотора, а вслед за этим брезентовую посудину завалило набок. В нос ударило выхлопом. Лео инстинктивно навалился на другой борт, удерживая равновесие. Верткое суденышко плясало на взбаламученной воде. - Козлы!!! - он с ненавистью посмотрел вслед удаляющемуся катеру. Сверху, с набережной донеслись смешки. Маркиза, которая не обратила на происшедшее ни малейшего внимания, неотрывно глядя вверх, на лики, вдруг зябко передернулась. - Все, - резко сказала она Лео, возвращаясь к действительности, - хорош херней маяться. Пошли на Неву. Заколебало тут говно месить! Избывая злость от пережитого Лео яростно греб, смотря как медленно уплывает похожий на игрушку собор. Маркиза сидела теперь нахохлившись, погруженная в свои думы. На Неве дул ветер. Небо на востоке уже светлело. Дыбились пролеты разведенных мостов. По реке волокла свое длинное тулово здоровенная баржа. - Ну что, - нарушил молчание Лео. - Тут? Маркиза огляделась. - Нет, давай лучше там... Хотя... Нет, здесь тоже хорошо. Каяк по имени "Каюк" медленно покачивался на волнах. Баржа уползла за Троицкий мост. Было удивительно тихо. Лишь вода поплескивала в днище. - Странно, - проговорила Маркиза, - а почему чаек нет. - Может спят, - предположил Лео, доставая "баян" - Какое "спят". Их тут на рассвете всегда до дури. - Так еще не рассвет. Глава 4. Огни небольшого города. - Здесь у нас Зал оплодотворения. О. Хаксли. - Ты, тряпка, вымоченная в портвейне, заткнись! Голос Отрадного, тысячекратно усиленный и размноженный реверберацией упал на темный зал дворца культуры, как падает платок, брошенный усталым хозяином на клетку с разверещавшимся попугаем. Голос Отрадного мгновенно заставил замолчать нескольких разбушевавшихся на балконе молодых людей. Голос Отрадного, высокий, пронзительный, известный всей стране голос разнесся по закулисью, залетел в служебный буфет и отдался эхом в гардеробе. - Чего это он? - спросил Леков, ставя на стол бутылку пива. В буфете было почти пусто - за соседним столиком сидели две девчонки лет девятнадцати, в углу стояли трое молодых людей комсомольско-кегебешного вида, покуривали, посматривали по сторонам. - Да, как обычно, - лениво ответил Огурец. - Порядок наводит. Высокое искусство нужно с почтением воспринимать. Благоговеть надо перед божественными песнями. - А-а, - Леков понимающе кивнул. - Тогда ясно. - Со свиным... в калашный ряд.. - донеслось со сцены. - Во дает, - Леков уважительно прикрыл глаза. - Сила! А петь он будет сегодня? - Подожди. Он же мастер. Сначала поговорит, объяснит, насколько он крут, а потом, конечно, споет. Его еще и не остановишь, он петь любит. - И как? - А ты, что, не слышал? - Не-а. Леков взял со стола бутылку и налил себе пива. - Да брось ты дурака валять, - заметил Кудрявцев. - Ты хочешь сказать, что Отрадного никогда не слышал? - Не-а, - снова сказал Леков, глотнув пива. Кудрявцев пожал плечами. - Пойдем тогда, послушаем. - Пойдем. За кулисами толпилось множество обычного сэйшенового люду - девочки, прилепившиеся глазами к черной фигуре, замершей на сцене у микрофонной стойки, мальчики с фотоаппаратами, несколько обязательных костюмно-комсомольских юношей, тетеньки-администраторы зала, боязливо посматривающие по сторонам, рабочие сцены, равнодушно-презрительно посматривающие на всю остальную публику. - Ну он начнет когда-нибудь? - раздраженно спросил Леков. Девочка, стоящая прямо перед ним быстро обернулась. "Что за лох пробрался за кулисы", - говорили ее расширившиеся в гневном презрении серые глаза. - "Что за урел посмел покуситься на святое?". - Чего? - спросил Леков девчушку. Та, брезгливо зашипев, вернулась в исходное положение и снова принялась пожирать глазами черную фигуру на сцене. Фигура, меж тем, покачивая рано обозначившимся животиком, продолжала источать ругательства, направленные в зал. Зал благоговейно молчал, внимая откровениям мэтра. - Слушай, - громко обратился Леков к Кудрявцеву. Заговорил он настолько внятно и громко, что черная фигура на сцене заметно дернулась, но головы в сторону кулис не повернула. Профессиональные навыки артиста сказывались. Зато нервная девчушка снова изменила позицию, повернувшись к сцене задом, к Лекову передом. - Слушай, - не обращая внимания на испепеляющий взгляд девушки продолжил Леков. - Это он, что ли, рок-оперу написал? - Ну да, - кивнул Роман Кудрявцев. - Я не пойму, Васька, ты издеваешься, или серьезно говоришь? - Абсолютно серьезно, - ответил Леков. - Да брось ты... Помнишь песню - "Молодость наша уходит"? - Нет. Я эту музыку не слушаю вообще-то. - Ладно, - Кудрявцев махнул рукой. - Смотри, он начинает. Девушка, стоящая между Лековым и сценой зашипела, глаза ее сверкнули и потухли, лицо превратилось в каменную маску. Она еще раз яростно зыркнула на Лекова и снова повернулась к любимому, судя по всему, артисту. Артист выверенным, отрепетированным жестом взялся левой рукой за гриф гитары, болтающейся на уровне живота, занес над струнами правую и выдержал небольшую паузу. Зал, прежде находившийся в религиозном оцепенении по мановению руки артиста, просто умер. - Курить есть? - громко спросил Леков у Огурцова и артист, приготовившийся уже обрушить на зал всю мощь своего таланта снова нервно дернулся. Девчушка на этот раз не повернулась на ненавистный голос, а просто сгорбилась и втянула голову в плечи. - Тс-с-с, - просвистел Кудрявцев. Леков пожал плечами и уставился на сцену. Артист, так и не опустив руку на струны вдруг затянул акопелло: - Аааа-а-а-а... Выше и выше взлетал его голос и, по мере того, как он переходил из октавы в октаву лицо Лекова морщилось, приняв в конце концов совсем уже нечеловеческое выражение. - Ну я пошел, - сказал он громко, когда артист на сцене перестал голосить и взял первый аккорд на гитаре. - Подожди, сейчас он... - Я уже все понял, - прервал Леков Кудрявцева. - Вы остаетесь? - Да. Я хочу послушать, - сказал Роман. Огурцов же, потоптавшись на месте, посмотрев на Кудрявцева чудесным образом снизу вверх, хотя были они с Романом одного роста, кивнул и поддакнул: - Да. Я тоже послушаю... - О кей. Я в буфете. Денег только дайте. *** Артист вошел в буфет, сопровождаемый роем поклонников - все они были на голову ниже статного певца, одетого в черное и поблескивающего золотой оправой очков. Леков, пивший уже седьмую бутылку пива заметил в толпе поклонников девчушку, давеча торчащую на сцене. За спиной артиста маячила длинная фигура Кудрявцева, который что-то говорил герою дня, хлопал его по плечу, герой слушал, кивал головой и улыбался. Кудрявцев указал рукой на столик, за которым сидел Леков и артист, снова кивнул, лениво повел рукой, отметая от себя рой поклонников и поклонниц и вальяжно двинулся в указанном направлении. -Познакомьтесь, - весело сказал Кудрявцев, оказавшись у столика Лекова одновременно с артистом. - Это наш знаменитый питерский музыкант, звезда панк-рока Василий Леков. - А где Огурец? - спросил Леков, мельком взглянув на артиста. - Он уехал. Какие-то дела у него. Бабы, наверное, - ответил Кудрявцев. Артист свысока посмотрел на звезду панк-рока, и осторожно кивнул. Глаза артиста за тонкими стеклами очков странно забегали. Леков снова посмотрел на топчущегося на месте Отрадного и тоже кивнул. Несколько секунд артист и звезда панк-рока молча созерцали друг друга, причем глаза Отрадного продолжали бегать по сторонам. - Ну что же, - разрядил паузу Кудрявцев. - Сережа! - он посмотрел на артиста и тот с видимым облегчением отвернулся от Лекова. - Может быть, пивка? Составим компанию молодому поколению? Леков хмыкнул. Не такое уж он "молодое поколение". Разве что относительно москонцертовских заслуг Отрадного он может считаться молодым и недооцененным. Вернее, совсем не оцененным худсоветами, цензорами и музыкальными критиками солидных московских изданий. - Да, пожалуй, - согласился артист. - Я сейчас принесу, - быстро сказал Кудрявцев и направился к буфетной стойке. Артист вежливо кашлянул. Из дальнего угла буфетного зала на него с восхищением взирала примелькавшаяся уже фанатка - та самая, со сцены. - Вы, простите, Василий... - Да-да? - быстро откликнулся Леков. - Вы тоже музыкант, насколько я понял? - Да. - Скромно ответил Леков. - Тоже. Да. - А где вы учились? - А вы? Леков в упор посмотрел на артиста. - Я? Я окончил консерваторию. Сейчас преподаю. - Что? - Что преподаю? Вокал... - А-а. Ясно. Леков взял бутылку и налил себе пива. - А я дома учился. Он залпом выпил целый стакан, громко рыгнул, отчего артист Отрадный вздрогнул, поставил стакан на место с громким стуком и уперся взглядом в собеседника. - Дома, - сказал артист, переходя в наступление. - Дома - это несерьезно. Знаете, отчего в нашей стране так плохо с рок-музыкой? - Плохо? Да, вот, интересно, отчего же у нас все так плохо? - Леков поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони. - Отчего у нас ничего нет? Ума не приложу... Отрадный поморщился, но продолжил. - Понимаете, вот вы, например... - Ну-ну, - подбодрил артиста Леков. - Вот вы, - снова поморщившись продолжил Отрадный. - Вы говорите - "дома"... А это, вы уж меня извините, несерьезно. - Да? - Конечно. Музыке нужно учиться, это требует полной отдачи, это годы упорного труда... И не каждый способен понять, что такое, вообще, музыка. - Это точно, - кивнул Леков. - Не каждый. И это, между прочим, очень странно. - Почему же странно? Ничего странного. У нас все кому ни лень лезут сейчас на эстраду. А профессионалов, практически нет. Особенно в рок-музыке. Никто толком и не знает, как рок-музыку играть нужно. И петь. Какие вокальные школы... - Интересно. И как же ее нужно играть? - Ну что, познакомились? - Кудрявцев навис над столом держа в руках две увесистые грозди пивных бутылок.. - Давайте-как выпьем за сегодняшнее выступление. Отличный концерт, Сережа, был сегодня, отличный. - Да ну, что ты... Зал такой... - Какой? - спросил Леков. - Гопники одни, - ответил Отрадный. - Ни черта не понимают. Половина вообще - пьянь. Сидят, портвейн хлещут... Я видел со сцены. Бисер перед свиньями... - Ну да. А кто еще на рок-концерты ходит? Папики, ведь, не пойдут. Две последние фразы Леков произнес с иронией, которой, впрочем, артист не заметил. Слишком увлечен он был идеей, видимо, мучавшей его давно и тяжело. - Не пойдет. Конечно. А почему? Почему, так называемые папики не ходят на рок-концерты? Потому что "папики" - это нормальные люди, которые хотят слушать нормальную музыку. А музыке учиться нужно. Просто так ничего не дается. Вся эта самодеятельность - все эти ваши группы... Рок-клуб... Это же все детский сад. Никто ни играть не умеет, ни петь... Я столько лет уже слушаю рок-музыку, я ее знаю, я в ней разбираюсь, я могу петь все. что угодно. Но сколько я учился этому? А? Сколько лет? - Сколько? - спросил Леков. - О, да какая разница! Много лет. Музыкальная школа, училище, консерватория... Это годы, это десятилетия труда, бешеного труда... А эти... Ваши... Ну, не знаю, не знаю... Несерьезно это все. И, больше того, больше того - вредно. - Чего это - вредно? - Вся эта самодеятельность, которая называет себя "рок-музыкантами", вся эта шобла алкашей и наркоманов - это вредно. Непрофессонализм - это мало сказано... Беспомощность эта, с которой все они, самодеятельные рокеры пытаются что-то играть, вот эта беспомощность, это чудовищное звучание - вот что отбивает охоту у нормальных людей ходить на рок-концерты. И вообще слушать рок-музыку. Они дискредитируют жанр, дискредитируют все направление... Вот я пытаюсь отстоять, пытаюсь много лет объяснить людям, что рок-музыка... - Что - "рок-музыка"? - спросил Леков. - Что рок-музыка - это искусство, это великое искусство... Я о рок-музыке знаю все. Я ее изучаю много лет. Я весь "Битлз" пою... - Может, тогда треснем? Леков поднял стакан. - За искусство-то? Артист посмотрел на своего молодого собеседника каким-то очень странным взглядом, перевел его на Кудрявцева и взял стакан с пивом. - За искусство можно, - сказал он неуверенно. - Ну, чтобы все искусства процветали, - улыбнулся Леков и стукнул своим стаканом о стакан артиста. - Да... Чтобы процветали, - промямлил тот и вдруг быстро, в один глоток проглотил двести пятьдесят граммов "Жигулевского". - Ну вот, - заметил Леков. - Это другое дело. Продолжим? Роман, - он посмотрел на Кудрявцева. - А что дальше-то будем делать? - Поехали ко мне, - предложил Кудрявцев. - Сережа! - Да? - встрепенулся артист. - Ты свободен сегодня вечером? - В общем-то... Отрадный с тоской посмотрел на пивные бутылки, которые выглядели как-то очень сытно, очень по-доброму поблескивали своими зелеными, запотевшими боками. - В общем-то... - не мог решиться Отрадный. - Да в чем дело-то, е-мое?!. Леков налил себе еще пива. - Нужно же нам как-то закрепить дружбу Ленинграда и Москвы. А то - рок-клуб - говно, самодеятельность - говно... Так не пойдет. В мире очень много есть хороших вещей. В том числе, и в самодеятельности. Поехали, Сережа. Выпьем, поговорим... А баб возмем? - Баб? - Кудрявцев тяжело вздохнул. - А каких? - Да вон, куча целая, - Леков махнул рукой в сторону буфетной стойки. Там маячила небольшая очередь из малолетних поклонниц Отрадного, перекочеваших сюда из-за кулис вслед за любимым артистом. - Не люблю я московских девушек, - скучным голосом сказал Кудрявцев. - То ли дело, ваши, питерские... Интеллигентные, хоть и бедные. И одеты плохо. Но, зато, обязательно посуду помоют после вечеринки, ночью спать не мешают... И, главное, никогда ничего не сопрут. А наши - их только в квартиру запусти. Сколько случаев было. То икону снимут со стены... На кухне у меня - штук пять уже ушло. Вместе с московскими девушками. То кольцо уведут... На худой конец - шампунь из ванной стащат. И вообще - засрут все, загадят квартиру, а потом еще выебываться начинают. Кофе им, понимаешь ли, в постель, еще чего-нибудь. Ты за кофе пошел на кухню - а она - шасть - к тебе в письменный стол... Такие суки. А питерские - они другие. Кудрявцев зажмурился и потянулся, выбросив длинные руки высоко вверх. - Питерские - они бедные, но гордые. И трахаются совсем по-другому. Наши-то ленивые... Манерные. А ваши... Он скосил глаза на Лекова. Леков важно кивнул. - Да, трахаются ваши - как в последний раз, - мечтательно молвил Кудрявцев. - Серьезно? - заинтересованно спросил артист. - С чего бы это? А? Я не замечал... - А были у тебя питерские? - Питерские?.. Артист пожевал губами. - Не помню... Наверное, были... Хотя, - спохватился он. - Хотя, я, вообще-то, по сексу, знаете ли... Я такой образ жизни веду... Строгий. Работа, занятия... Преподавательская деятельность... - Ну студенток-то пердолишь, Серега? - весело блеснул глазами Леков. - Ну, а то, - Отрадный мечтательно посмотрел в потолок, потом спохватился и быстро закончил, - Да что вы, в самом деле... - Короче говоря, едем ко мне? - Кудрявцев хлопнул ладонью по столу. - Да или нет? - Едем. Леков встал и, повернувшись к буфету, махнул рукой. - Эй, девушка! Девчушка, та самая. которая на сцене толкалась перед Лековым и выражала свое неудовольствие его поведением встрепенулась. С лица ее исчезло сонное выражение, с которым она взирала на Отрадного, его сменила маска, выражающая крайнее раздражение и досаду. Леков, совершенно очевидно, вывел ее из транса. - А? - растерянно спросила она. - Вот тебе и "а"! - громко крикнул Леков, не обращая внимания на то, что взоры всех, присутствующих в буфетном зале, включая комсомольцев-комитетчиков в один миг уперлись в его покачивающуюся фигуру. - Иди сюда. говорю. - Это вы мне? Девчушка, кажется, не понимала, чего от нее хочет странный юноша, по виду - совершенный гопник, но при этом почему-то оказавшийся за одним столиком с живым богом. И не просто оказавшийся, а ведущий с ним оживленную беседу. Как равный с равным. - Тебе, тебе. Иди сюда. Комсомольцы, растворившиеся было в затененных углах буфета встрепенулись и приняли охотничьи стойки. Девчушку передернуло - вероятно от волнения, она быстро посмотрела по сторонам - товарки, стоящие в очереди за пивом и тихонько щебетавшие о чем-то своем, девичьем и потаенном как по команде замолчали и пялились на бедную избранницу во все глаза. - Ну, слушай, давай, шевелись, - крикнул Леков. - У нас времени нет. Кудрявцев усмехнулся и посмотрел на артиста. Тот с отсутствующим видом пил пиво маленькими глоточками, сосредоточенно, с серьезным лицом, словно, по предписанию врача употреблял целебную микстуру. Поклонница Отрадного, снова впав в транс, медленно двинулась к столику, за которым сидел ее кумир, опустивший в стакан известный всей стране длинный холеный нос со съехавшими на самый его кончик не менее известными, являющиеся неотъемлемой частью имиджа артиста, затемненными очками. - Тебя как зовут-то? - спросил Леков, когда девчушка остановилась у их столика глядя прямо перед собой и всеми силами стараясь сделать так, чтобы взгляд ее не упал на артиста, который, впрочем, кажется, не обращал на нее ни малейшего внимания. Несколько комсомольцев в черных пиджаках взяв пиво без очереди устроились за соседним столиком и навострили уши. - Наташа, - гордо ответила девчушка. - Лет сколько? - с интонацией опытного следователя спросил Леков. На лбах некоторых из компании сидящих за соседним столиком комсомольцев выступил пот. - Двадцать. - Сколько-о?! - Ну, двадцать. - Ага. Ты хорошо сохранилась, маленькая. Поехали тогда. - Куда? - А в гости. Поедешь? - Куда? - В хорошее место. Не бойся, Наталья. Не обидим. Леков хмыкнул. - И Сергей едет. Отрадный еще глубже погрузил свой нос в стакан. - Да? Я не знаю... А где это? - В центре, - сказал Кудрявцев. - Поехали, господа. Решили, так решили. Я тоже выпить хочу. А за рулем, знаете ли... *** - Ты же всегда пьяный ездил, - сказал Леков, когда "Волга" Кудрявцева выехала на Кутузовский проспект. Он сидел рядом с Романом, на заднем сиденье съежилась девочка Наташка и, рядом с ней замер Отрадный, молча пялившийся в зеркало над водительским сиденьем. - Ездил. На других машинах, - усмехнулся Кудрявцев. - Я, ведь, всю жизнь на отечественных марках езжу. Это у меня от папы. Если хорошо машину довести до ума, то вполне можно по городу рассекать. И меньше шансов, что угонят. Или разденут... Я же "Кадиллак" привез из Штатов - две недели простоял. Все. - Угнали? - осипшим голосом спросил Отрадный. - Ну да. Теперь где-нибудь в Грузии мой "Кадди" живет. Или в Эмиратах. Так что, думаю - ну его в задницу, хорошие машины. Гаража у меня нет, охраны нет... А "Волгу" мне тоже папа посоветовал взять. Если над ней поработать - ничего, ездить можно. Одна только проблема. - Что такое? - спросил Отрадный. Ему явно было не по себе. - Да, понимаешь, Сережа, номенклатурная машина. - В каком смысле? - спросил Отрадный, а Леков понимающе кивнул и хмыкнул. - Точно, - сказал он. - Это ты верно подметил. Официоз, мать его. - Да, Вася, официоз. Замучил меня этот официоз. - Чем же? - снова включился Отрадный. - Я же с детства за рулем, - с удовольствием, которое звучало в его голосе всегда, стоило только ему выйти на автомобильную тему, ответил Кудрявцев. - Я машины очень люблю. Я их понимаю. И я всегда с машиной общаюсь, как с живым существом. - Ну это уж, пожалуй, слишком, - бросил Леков. - Нет, ничего подобного. Ты, вот, с гитарой... И ты, Сережа - вы, музыканты, вы с инструментом, ведь, тоже, общаетесь как с другом? Да? - Ну, это другое, - начал было Отрадный, а Леков криво усмехнулся и промолчал. - Да нет, я думаю, тоже самое. Кому что. У вас - гитары, у меня - машины. С ними общаться нужно, любить их. Тогда и они не подведут. Я, знаете, парни, на каких развалюхах иногда ездил? И денег не было ни хрена. Так вот, едешь на гробике таком, все трясется, зараза... Девушка Наташа на заднем сиденье вздрогнула и съежилась еще больше. Кудрявцев заметил ее реакцию на мат, усмехнулся и продолжил: - Ну да. Сволочь такая, трясется все, громыхает, чувствую, сейчас встану. Я ей и говорю - милая! Потерпи пожалуйста. чуть-чуть еще, потерпи, доедем, я тебя подлечу, я тебя поправлю, помою, почищу, мастера хорошего позову, доктора твоего... Он тебя на колеса поставит... Иной раз даже скажешь - "на ноги". Так-то вот. - И что же? - спросил Отрадный. - Доезжал до места. Всегда. Доедешь, встанешь - и все. Кранты. Уже машинка не заведется, пока обещание свое не выполнишь. Пока мастера не приедешь, пока не подлечишь, не помоешь... А вы говорите... - Рома, а что ты там про "Волгу"-то начал? - спросил Леков. - Ах, ну да. В общем, действительно, всю жизнь я пьяный ездил. Ну, не то, чтобы слишком, а так, ну, ты знаешь, Василий... Я же за обедом всегда рюмку-другую выпиваю. И ничего. Привык. Без проблем. А с "Волгой" - такая история... Я же говорю - номенклатурная машина. Не везет она пьяного. Не хочет. Отторгает. Садишься за руль - не принимает тебя машина. Не верит тебе. Такое в ней поле... Мощное. - Да уж, - важно кивнул Леков. - Понимаю. - Советское поле, - заметил Отрадный. - Совковое. - Нет, - Леков повернулся к артисту и, невзначай рыгнул в сторону девушки Наташи отчего та еще сильнее уменьшилась в размерах и стала почти потерялась рядом с огромным гитарным кейсом Отрадного. - Нет, - сказал Леков. - Не совковое в ней поле. Он глубоко втянул воздух, демонстративно поводя носом, обнюхивая салон машины. - Не совковое, Нет. Но - имперское. Уважаю. После этого Леков отвернулся от артиста и замолчал. - Василий у нас уважает империю, - сказал Кудрявцев после паузы. - Я знаю... Да, Вася? - Да, - спокойно ответил Леков совершенно трезвым голосом. - Уважаю. *** Водки Кудрявцев купил в магазине, который находился совсем рядом с его домом. В том же магазине Лекова, увязавшегося за Романом стошнило - не очень сильно, но, все же Несколько покупателей, толпившихся возле прилавка начали было поговаривать о том, что не худо бы вызвать милицию. Этого же мнения придерживалась и продавщица, но Кудрявцев быстренько вывел ослабевшего товарища на улицу, сунул в машину, прыгнул за руль и "Волга", в мгновение ока растворилась в темноте арки двора. В лифте Лекову снова стало плохо, он побледнел, на лбу его выступил пот, но до тошноты дело не дошло - питерский гость громко рыгнул, обдав окружающих густым пивным духом и, в очередной раз заставив девушку Наташу скукожиться. Отрадный же, по своему обыкновению делал вид, что все происходящее вокруг его совершенно не касается, а Кудрявцев пристально посмотрел на своего товарища и спросил: - Нехорошо тебе, Василий? - Нехорошо матом ругаться при детях. А мне дурно, - просто ответил Леков. - Но это сейчас пройдет. Вы не бойтесь. Он посмотрел на девушку Наташу. - А я и не боюсь, - ответила та, глядя на Лекова снизу вверх. - И правильно, - согласился Кудрявцев. - Вася - он хороший. - Да я вижу, - кивнула Наташа. - Вижу. - Вот только не надо иронизировать, - строго заметил Леков, утирая пот со лба. - Не надо, девушка. Вы такая красивая, а такие глупости начинаете говорить. Мы ведь с вами совсем незнакомы. Как же можно-с, вот так, незнакомого человека смешивать прилюдно с говном-с? А? Хорошо ли это? - Приехали? - с надеждой спросил Отрадный, когда лифт остановился и двери его со скрипом разъехались в стороны. - Да. - Кудрявцев сделал рукой приглашающий жест. - Прошу на выход. С вещами. *** В квартире Романа Отрадный, наконец, расслабился. Он, явно, чувствовал себя в своей тарелке - даже облик его очень хорошо сочетался со шкафчиками карельской березы, с мягким, старинным кожаном диваном, на резную деревянную спинку которого Отрадный небрежно закинул руку, с тяжелыми бархатными портьерами, закрывающими окна, с иконами и картинами, висящими на стенах. Отрадный, пожалуй, единственный из всей компании выглядел в апартаментах Кудрявцева на своем месте - даже хозяин в своих потертых джинсах и кожаном пиджачке казался гостем в собственном доме, не говоря уже о покачивающемся Лекове и окончательно потерявшейся девушке Наташе, которая, войдя в квартиру юркнула в массивной кресло и затихла, снова сосредоточив все свое внимание на Отрадном. Артист сидел, закинув ногу на ногу и курил дорогую, длинную сигарету. Поблескивал очками, поглядывал по сторонам. - Хорошо у тебя, Рома, - наконец, молвил артист. - Я, знаешь, редко в гости хожу... Все работаю, работаю... А у тебя - просто прелесть, что за дом. Можно посидеть по-человечески... - Сейчас, сейчас, все будет по-человечески, - пробормотал Леков, срывая винтовые пробки с водочных бутылок. Когда Кудрявцев, гремевший на кухне тарелками и хлопающий дверцей холодильника появился в комнате с подносом, на котором лежали закуски - копченая колбаса, буженина, хлеб, зелень, тонко нарезанный, ароматный сыр, Леков уже выпил свои первые двести грамм. - Не гони, Василий, - строго сказал Роман. - А то вырубишься раньше времени. - А когда, позволь спросить, это время, до которого мне нельзя вырубаться? Лекову, очевидно, стало лучше. Пот на лбу высох, лицо порозовело, в глазах заиграли злые, веселые искорки. - Я хотел тебя попросить спеть последние твои песни. Из нового альбома. И Сережа бы послушал. Хочешь, Сережа? Кудрявцев посмотрел на артиста. Тот пожал широкими плечами и как-кто странно сморщил лицо. При желании, конечно, выражение, которое приобрела физиономия Отрадного можно было назвать заинтересованностью, но, с тем же успехом, к нему подходило и определение "отвращение". Он провел ладонью по длинным, густым, холеным волосам, зачесывая их со лба на затылок и прромычал что-то неопределенное. - Ну да, Сережа у нас только свои песни любит слушать, - ехидно заметил Кудрявцев. - Ну, отчего же, - прикрыл глаза артист. - "Битлз" я слушаю с удовольствием... Вы как, - нарочито-официально обратился он к Лекову. - Как насчет "Битлз"? - Нормально, - ответил Леков, странно глядя на статного артиста. - Нормально насчет "Битлз". - "Нормально", - вздохнул Отрадный. - Эх, молодость, молодость... Это гениальные композиторы. Сказавши это артист снова прикрыл распахнутые было глаза и погрузился в самосозерцание. - Глубоко, - констатировал Леков. - Глубоко. Гениальные, значит. Ну, ладно. Раз в консерватории так считают, я, что же, я ничего... Артист не реагировал. - Ладно, Рома, давай еще по двести и споем. - Не много будет тебе? - Ты чего, Рома? Я свою дозу знаю. Гитарку вашу можно взять, Сергей... по отчеству, извините, не помню?... А? - Не надо, не надо, - Кудрявцев быстро погасил пожар, - заметавшийся в мгновенно открывшихся глазах Отрадного, пожар, который, кажется, вот-вот готов был расплавить дорогую золоченую оправу его очков. - Не надо. У меня есть гитара. Он метнулся в кухню и, через секунду, вручил Лекову двенадцатиструнный инструмент. - Специально купил, - сказал Роман. - Как, ничего? - Говно, - коротко ответил Леков. Отрадный усмехнулся. - Говно, - повторил Леков. - У нас хороших гитар на заводах не делают. Не умеют. - Ну, ладно, - пожал плечами Роман. - Как-нибудь с тобой походим по Москве. Поможешь выбрать... - Если только по комиссионкам - сказал Леков. - Ладно, сыграем пока и на этой... С дивана, на которым восседал артист донеслось какое-то сдавленное шипение. - Последняя песня, - объявил Леков и быстро налил себе полстакана водки. - Называется "Время Богов". - Можно водки выпить? - глухо спросил Отрадный. - Конечно, - Кудрявцев быстро поднес артисту требуемое. - И огурчик возьми, Сережа, огурчик. - Спасибо. Отрадный залпом выпил водку. Леков, наблюдавший за ним с гитарой в руках, одобрительно кивнул. - Ну, понеслась, - сказал он, когда артист прожевал и проглотил крохотный, крепенький соленый огурчик. *** Отрадный потянулся за сигаретой, его качнуло и он вляпался растопыренной ладонью в блюдце с крупно нарезанными помидорами. Очень серьезно рассмотрев свои, вымазанные в розовой помидорной кашице пальцы, артист, не найдя салфетки, потащил из кармана брюк носовой платок, попутно заляпав и черную рубашку и, собственно, брюки, умудрился окропить скатерть и накапать на пол. - У тебя гитара... Язык артиста заплетался, лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Кудрявцев наблюдал за именитым гостем с видимым удивлением. Прежде он не видел Отрадного в подобном состоянии. Артист, конечно, выпивал. Но никогда - по крайней мере последние несколько лет - никогда и никто не видел его пьяным. Может быть, только родные и близкие, дома, ночью... В общественных же местах артист старался (и у него это получалось) выглядеть образцом трезвости. Живым символом здорового образа жизни. Раньше, в молодости, конечно, всякое бывало. Но за те несколько лет, которые сделали артиста популярным, и не просто популярным, но по-настоящему знаменитым, едва ли не символом поколения, которое он перерос давным-давно - за эти годы артист успел так мощно "засветиться", дать такое количество журнальных, газетных, а, главное, теле-интервью, такое количество концертов, выпустить столько пластинок, что иначе, как трезвенником и борцом за нравственность и чистоту искусства его уже никто и не воспринимал. Он пел романсы на стихи русских поэтов, записывал народные песни, арии из итальянских опер, сам писал - и очень много - концерты артиста длились иной раз часа по три. Он добился того, что в консерватории ему разрешили вести, правда, факультативно, уроки рок-вокала. Он считался первым и главным советским рокером, его, несмотря на сравнительную молодость, называли "дедушкой русского рока". Он застолбил этот участок и надеялся разрабатывать его до конца дней своих. При этом он не являлся циничным хапугой, а во всех своих убеждениях был искренен. Но то, что он услышал сейчас - от пьяного, грязноватого и грубого ленинградского парня, совершенно неизвестного самоучки с немытыми руками и обломанными ногтями на пальцах, матерщинника и, бездельника - повергло артиста в глубочайшее смущение. Он старался не терять лицо и не впадать в видимый посторонним восторг, но он, все-таки, был профессиональным музыкантом. И он был потрясен. - Слушай, это... Вася, - вспомнил артист имя гениального самородка. - Вася... У тебя гитара... Как-то странно строит... Точнее, не строит... Отрадный икнул и задел рукой бокал с водкой. Бокал упал и замочил брюки артиста. - Я на тон опускаю, - сказал Леков, шаря рукой за воротом свитера девушки Наташи, которая после прослушивания пяти песен в исполнении пьяного хулигана впала в совершенно зомбическое состояние и когда Леков, отложив гитару, поманил ее пальцем она подошла и молча устроилась на его коленях. - На тон опускаю, - повторил Леков, найдя, наконец, пальцами соски девушки Наташи. Она, впрочем, даже не дрогнула. - Струны легче... - Он крутанул правый сосок. Девушка Наташа тихонько завыла. - Струны легче прижимать. - Ну... Отрадный решил качнуться на стуле и едва не завалился на спину - Кудрявцев придержал начавшего падать назад артиста за плечи и вернул в исходное положение. - Ну, по-моему, не совсем на тон... У меня абсолютный слух. - А кто его знает, - рассеяно сказал Леков, начиная шарить второй рукой между ног девушки Наташи. - Может и не на тон. У меня - не абсолютный. Может, промахнулся... Какая разница? - Не скажи... Не скажи... Василий, тебе бы поучиться... Цены бы тебе не было. Ты отличный музыкант.. Вернее, можешь стать отличным... У тебя школы нет. Школы не хватает.. - Да брось ты, - сказал Кудрявцев и снова придержал за спинку стул Отрадного, который сделал еще одну попытку качнуться. - Брось. Всего ему хватает. Самобытное такое исполнение... Это же чистая энергия... Леков поморщился. Девушка Наташа взвизгнула - пальцы Лекова расстегнули молнию на ее джинсах и теперь блуждали по резинке трусиков. - Ненавижу это слово, - сказал Леков, быстро укусив девушку Наташу за ухо. - Энергия... Бред собачий. Никакой нет энергии... Из уха девушки Наташи потекла кровь. - Бред, говорю, - повторил Леков, укусив девушку Наташу за другое ухо, которое она с удовольствием ему подставила. Девушка Наташа закатила глаза. Отрадный, не услышав его замечания, продолжал: - Школа...Это - главное. Это - выход на мировой уровень. Скоро все изменится. - Уже меняется, - убежденно сказал Кудрявцев. - Горбачев пришел - теперь все будет круто меняться. Мне сказали люди, ну, ты Сережа, в курсе... - Да, да, - важно кивнул Отрадный. - Ну вот, мне сказали, что Горбачев еще себя так покажет - мало не будет. Никому мало не будет. Все перевернет. Там, в ЦК готовятся уже. Интриги плетут. Он не так прост, как кажется, Горбачев. Ему палец в рот не клади. - Да, ты что, Рома?! Леков выдернул руку из джинсов обливающейся кровью девушки Наташи, поковырял пальцем в носу и снова запустил ладонь в расстегнутую ширинку своей пассии. - Какая, разница - Горбачев - не Горбачев? - Ну, Василий, твои политические пристрастия нам известны. - Не известны они вам! Девушка Наташа начала медленно сползать с колен. Лекова, когда его пальцы вонзились туда, где находилось самое святое, самое заветное. Девушка Наташа была девственницей. - Да ладно, ладно... Кудрявцев, наблюдая за манипуляциями Лекова, криво усмехнулся. - Ты ведь на империи тащишься... - Да? - встрепенулся Отрадный. - В самом деле? Леков встал, при этом девушка Наташа рухнула на пол и осталась лежать под столом, судорожно подергивая ногами и жалобно скуля. - Пошли гулять, - сказал Леков. - А, товарищи мои? Пойдемте на улицу! Такая ночь клевая. Он посмотрел на пустые водочные бутылки. - Все равно еще бежать. Пробздимся вместе... Я люблю Москву ночью. Особенно летом. Красота... - А мне очень нравится Петербург, - начал Отрадный. Язык его заплетался, глаза за стеклами очков смотрели в разные стороны. - Вы, питерцы, вы не цените того, что имеете. Москва... Москва - это с-с-су-у-масшедший дом, - с видимым усилием закончил он фразу. - Да ладно тебе, Сережа, - махнул рукой Леков и наклонился к копошащемуся под столом телу. - Слышь, девушка! Подъем! На прогулку! Девушка Наташа вылезла из-под стола, провела обеими руками по длинным густым волосам и, краснея, оглядываясь на Кудрявцева и Отрадного, послушно побрела в прихожую. - Как ты ее, однако... Кудрявцев плотоядно улыбнулся. - Как ты ее окрутил. Без единого слова. Гипнотизер ты, Василий. Экстрасенс. - Да перестань, Рома. Чего ты, в самом деле? Девчонка - что с нее возьмешь?.. Отрадный встал со стула, его качнуло вперед и, если бы Кудрявцев в очередной раз не придержал его - на этот раз, за талию - рухнул бы прямо на стол. - Слушай, Сережа, может быть, тебе отдохнуть? - спросил артиста Кудрявцев. - Не-е! Отрадный поводил перед носом Кудрявцева длинным пальцем. - Не-е... Я пойду гулять. Мне нужно поговорить с Васей. Я хочу его учить. - Пошли, пошли. - Леков шагнул к прихожей. - Пошли, Рома. Меня сейчас учить будут. Пошли. Учиться, как это?.. Никогда не поздно. И никогда не рано. Пошли. *** - Смотрите, какие дома! Какая мощь! - говорил Леков идучи по ночному Кутузовскому проспекту. - А ты говоришь - "Горбачев"! Он остановился и взял Кудрявцева за рукав. - Вот это - настоящее. Ужасное, отвратительное. Но - настоящее. Я все это ненавижу и, одновременно, люблю. Восхищаюсь! Вот она, советская музыка! Русская музыка! Леков покрутил по сторонам головой и широкими шагами двинулся дальше по проспекту. - Кстати, - вмешался Отрадный, слегка протрезвевший от погожего, свежего ветерка, гуляющего по июльской Москве. - Кстати, вот о чем я хотел поговорить... - Ну? - очень невежливо бросил Леков. В отличие от артиста, Леков не то, чтобы опьянел еще больше, но странно напрягся, озлобился и тащил девушку Наташу, вцепившуюся в его локоть, не обращая внимания на то, что она семенит за ним спотыкаясь и, едва ли, не падая. - В твоих песнях, Вася, совсем нет русских интонаций... - А какие есть? - Да, я не понял, честно говоря... Очень эклектичная музыка... Вот, я поэтому и говорю, что тебе нужно заняться теорией... Русская песня - это же такой кладезь... Тебе нужно изучать историю музыки, чем больше будет багаж... - Не нужен мне никакой багаж, - отрезал Леков. - Нет, ты не прав... Ты сможешь использовать приемы, которые уже давным-давно открыты... Это не значит - копировать... Просто ты изобретаешь велосипед... Ты очень способный парень... Леков мерзко захихикал. - Нашел себе парня... Какой я тебе парень? Леков снова остановился, причем девушку Наташу занесло вперед и, если бы ответственный Кудрявцев не подхватил ее под руки, она бы наверняка упала на асфальт и, вполне вероятно, серьезно пострадала. - Что ты мне вешаешь про этот вонючий русский дух? Все уже пропахло портяночной вонью... И это, - Леков схватил артиста за ворот. - Это только начало. И ты, ты, композитор, ты, лауреат премии Ленинского комсомола, ты эту заразу тащишь на сцену. Ты ее разносишь по стране! - Что такое? - возмутился Отрадный. Он был на голову выше Лекова и тяжелее килограмм, как минимум, на двадцать, поэтому легко отпихнул обнаглевшего самодеятельного музыканта. Леков отлетел в сторону, но Кудрявцев, с проворством хорошего футбольного вратаря, фиксируя правой рукой девушку Наташу, левой поймал своего товарища и удержал в вертикальном положении. - Все эти ваши "Песняры", все эти "Ариэли"... Все это... Леков сморщился и плюнул на асфальт. - Это не русская музыка. Это развесистый, разлюли-малинистый блатняк. И ты, артист, ты свои заунывные рулады валишь со сцены, называешь это "корнями", как и все вы... Ты, мать твою, дедушка русского рока... Какой, там рок? Рок - это свобода, это, как ты говоришь, искусство. А знаешь ты, композитор, главное правило любого искусства? А? Отрадный молчал, тяжело дыша. - Знаешь? Главное правило искусства - отсутствие каких бы то ни было правил. Понял? - Козел ты, - переведя дыхание сказал Отрадный. - Рома, я не знал, что твои друзья такие мудаки. Я его хотел, урода, завтра в студию отвести. Хотел его продвинуть... А теперь - пошел он в жопу. Пусть сидит в своих подвалах. Со своей сраной самодеятельностью. Я хотел ему, - он посмотрел на Кудрявцева. - Я хотел ему открыть Москву. Хотел вывести в люди. Подумаешь, блядь, спел три песни... Кроме этого надо еще столько всего... Одними песнями ты себе, идиот, дорогу не