бар, бывал он в нем с хорошими товарищами и верными подругами. И когда в конце смены, усталый и традиционно озлобленный проезжал он мимо "Засады", то всегда сообщал об этом потным и не менее злобным пассажирам. Не для того, чтобы они сориентировались, а хотелось ему вспомнить те ощущения, которые испытывал он в баре - с холодным пивом и скумбрией горячего копчения. Произнесешь "Бар "Засада" и, хоть на микросекунду всплывут в сознании эти неповторимые ощущения. Правда, потом - еще хуже, возвращение к реальности, к убогой дороге и кретинам - пассажирам, но отказать себе в маленьком удовольствии просто невозможно. Когда автобус выехал на улицу Композиторов, водитель заметил, что в салоне творится что-то неладное. Слишком громкие крики неслись оттуда, причем, крики какие-то непривычные - и по тембру, и по набору звуков, и по реакции пассажиров. Кричало несколько человек явно из одной компании - кто-то по-английски несколько слов произносил - громко, очевидно рассчитывая на реакцию аудитории, кто-то по-французски отвечал, водитель даже явственно расслышал китайскую речь и редкий для большого города диалект почти вымерших уже вепсов. Пассажиры, не входящие в нагло орущую интернациональную компанию молчали. За долгие годы работы водителем автобуса, то есть, как ни крути, работы с людьми, водитель элементарно определял общее настроение толпы, сгрудившейся в салоне машины. На этот раз настроение ее можно было охарактеризовать одним словом - испуг. В этом водитель не ошибался никогда, недаром философский факультет универа закончил в свое время. Ох уж, этот факультет! Какие строились планы, какие виделись перспективы, а какие друзья были? Взять, хотя бы, Лешку Полянского - выдающийся человек! Еще студентом такие номера откалывал, такие умные вещи говорил, такой смелый был! Где он теперь? Говорили общие знакомые, что тоже по специальности не работает, что трудовая книжка его где-то "подвешена", а сам он сидит дома, или по стране "стопом" путешествует. В общем, как в одной песне поется, "вышел из-под контроля". Водитель иногда включал магнитофон - как-то гуляли крепко с коллегами-водилами, Пеньков, сменщик, и оставил у него дома пленку с записью концерта в ленинградском рок-клубе - там эта песня и звучала. Сказал, мол, сынишка дурью всякой занимается, записывает разных самодеятельных артистов. Качество было ужасное, водитель разобрал только припев - "выйти из-под контроля". И эта фраза ему очень понравилась. Напевал, бывало, крутя баранку. Автора помнил хорошо - какой-то Леков - назвали его фамилию перед выступлением. Кто ты, неизвестный Леков? И где ты, Леха Полянский? Вот бы нам встретиться, посидеть, как в старые времена, музыку хорошую послушать, потрепаться о книгах, о театре, о живописи - просто так, под хороший портвейн да под сигаретку... А пассажиры, совершенно очевидно, напуганы. Так бывает, когда парочка хулиганов начинает в салоне свои игры вести - на пассажиров агрессию лишнюю сливать. Пассажиры, хоть и много их и, наверняка, есть среди них мужики физически здоровые, слывущие надежными и правильными, помалкивают, на рожон не лезут, отворачиваются к окнам или в спину соседа таращатся, лишь бы персонально к нему претензий не предъявляли хулиганы. Водитель думал о том, что эти крепкие мужики в салоне, встреть, допустим, этих хулиганов на улице. Лицом к лицу, да один на один... Да пусть, даже, один на трое - обязательно дали бы отпор. Либо словом. Либо кулаками. И, скорее всего, хулиганы к этим крепким, надежным и правильным мужикам и не пристали бы. Себе дороже может получиться. А в толпе - в толпе все по-другому. Законы добра и зла здесь трансформируются, изменяются до неузнаваемости. Главный закон - не высовываться. Как-то сам собой он все остальные законы поглощает. "Что мне, больше всех надо?" - ключевая фраза и руководство к действию, а точнее. к бездействию для каждого, оказавшегося в толпе. Ну, и пожинают плоды. Выходят из автобуса и - начинают в головах прокручивать - как бы я ему, этому подонку пьяному вмазал бы, окажись мы на улице лицом к лицу... И стыдятся многие потом, что в автобусе смолчали. Стыдятся. Впрочем, недолго. Приходят домой, в квартирки или комнатки свои, к женам, детям, тещам и родителям и снова становятся крепкими, надежными и правильными. В салоне, если не считать непонятных криков разгулявшейся компании, стояла теперь полная тишина. Вскоре иностранная речь стала перемежаться русскими фразами. Что-то про Сталина, про Брежнева. Кто-то что-то запел - снова на английском. Водитель, неожиданно для себя, сказал в микрофон, притормаживая возле очередной остановки: - Композиторов, дом восемь... Никогда он эту остановку не объявлял. Слишком хлопотно - каждый дом по номеру называть. А сейчас - объявил. С чего бы это? *** - Ни фига себе, глушь, - с трудом выбравшись из плотно набитого горячими людскими телами автобуса. сказал Алексей Полянский Огурцову. - И где же будет действо? - А вот, дом восемь, - кивнул Огурец. - Очень удобно. Прямо рядом с остановкой. - Угу. Полянский огляделся. - А там, - он махнул рукой в сторону железнодорожной насыпи, закрывающей горизонт. - Там что? Парголово? - Да, - сказал Огурцов. - Забрались... Самое место, впрочем, для подпольных концертов. Часто здесь это происходит? - Часто, - сказал Саша. - Кто только здесь не играл. Все наши... Рок-клубовские. - "Наши", - ехидно повторил Полянский. - "наши"... Прямо, как в партии коммунистической. - А что? - спросил Огурцов. - По сути дела так и есть. - Вот это-то мне и не нравится, - ответил Полянский. - Не люблю я этот, не к ночи будь помянут, коллективизм. - Ладно, пошли. - А портвейном там нас напоют? - спросил Алексей. - Напоют, - ответил Огурцов и взвесил на руке сумку, которую тащил с собой. Сумка звякнула. - Хорошо, - удовлетворенно кивнул Полянский. - В таком случае, идемте, сэр. Друзья шагнули на мостовую - дом номер восемь стоял на другой стороне улицы Композиторов - и побрели за небольшой процессией, движущейся в тот же дом и в ту же квартиру. Процессию возглавлял некто Шапошников - громогласный толстый бородатый человек, знавший всех и вся в ленинградском рок-клубе, посещающий все концерты и пивший в гримерках со всеми известными и неизвестными музыкантами. Даже на концертах, в которых выступали группы откровенно Шапошниковым не любимые и, даже ненавидимые, он сидел в первых рядах, критически оценивая сценический акт и потом деловито шагал в гримерку неся в кармане или в сумке неизменную бутылку водки. Портвейн Шапошников презирал, считая его пустой тратой денег и времен, к тому же, считал этот напиток, в отличие от сорокаградусной, чрезвычайно вредным для здоровья как физического, так и психического. Постепенно, в силу своей коммуникабельности, опыта и владения некоторыми тайнами ленинградского артистического подполья стал в этом подполье человеком известным и нужным, незаметно превратился в неформального администратора и последнее время занимался устройством концертов как официальных - на сцене Дома Народного Творчества, так и подпольных, таких, как сегодняшнее выступление Лекова в одной из квартир дома номер восемь по улице Композиторов. Следом за Шапошниковым весело, чуть ли не вприпрыжку шли-порхали две высоких, веселых девушки из Голландии - где их нашел Шапошников было его личным секретом. Охоч он был до женского полу и национальности значения не придавал. Скорее, напротив, стремился охватить своим вниманием возможно большее количество народов и рас - проводил сравнительный анализ и делал какие-то свои выводы. За тоненькими длинноногими голландками брели обычные посетители "сэйшенов" - молодые, длинноволосые или, наоборот, стриженные наголо люди с сумочками в которых, как и в сумке Огурцова, позвякивало. - Подпольщики, - хмыкнул Полянский, когда процессия, обогнув дом, остановилась возле одного из подъездов. - Сюда, - громогласно скомандовал Шапошников, указывая толстой рукой на дверь. - Входим партиями. Девятый этаж. В лифт все не влезем. Девушки, - он сделал голландкам пригласительный жест и улыбнулся во всю ширину своей широкой, красной физиономии. - Девушки - вперед. Просим, просим... Иностранные барышни, хихикая, двинулись к двери, Шапошников знаками показал кому-то из стайки тинейджеров, чтобы те проводили дорогих гостей и показали им, как пользоваться советским лифтом. - Поедем в конце, - сказал Полянский. - Ты знаешь квартиру? - Конечно, - ответил Огурцов. - Сколько раз тут уже бывал. - Ну вот и славно, - кивнул Дюк. - Есть у меня одна задумка... - Я даже, кажется, знаю, какая, - улыбнулся Огурцов. - Винтом? - Ага. Длинный холл, называемый в обиходе отчего-то "лестничной клеткой" был полон людей - дверь в торце "клетки" была гостеприимно распахнута, но протиснуться сквозь нее всем сразу не было никакой возможности. Дюк с Огурцовым вышли из лифта, поглазели на страждущих музыки поклонников великого Лекова и, не сговариваясь, повернулись, сделали несколько шагов и скрылись от посторонних глаз в закутке, где, прорезая все этажи высотного дома насквозь, находилась толстая труба мусоропровода. - Ну, давай, что у тебя там, - нетерпеливо прошептал Полянский. - Что-что... Самое то. Огурцов вытащил из сумки бутылку "Ркацетели". - Отлично. Для затравки пойдет. - У меня, когда я еще в театре работал, - тоже шепотом заговорил Огурцов, возясь с пробкой, - один актер знакомый был. Так он когда домой шел, "маленькую" в магазине покупал. Открывал в подъезде. Потом подходил к двери своей квартиры, звонил в звонок и - пока жена с замками возилась - в три глотка выпивал. Любил хвалиться - жена, мол, дверь открывает, смотрит на меня - я трезвый. Идет на кухню, суп наливает, сажусь обедать - я пьяный... - Молодец. Точно время рассчитывал. Дюк взял из рук Огурцова открытую бутылку, окрутил ее в руках и, задрав подбородок и приведя бутылку в вертикальное положение стал вливать себе в рот белое сухое. Выпив ровно половину бутылки в какие-то несколько секунд он оторвал ее от губ, крякнул и передал вино Огурцову. - Да... Но нам такая точность, как у твоего актера не требуется. Я думаю, что сейчас там, - Полянский кивнул в сторону нужной им квартиры - сейчас там все нажрутся. И Леков в первую очередь. - Это точно, - согласился Огурцов и повторил манипуляции Полянского, причем выпил вино чуть быстрее, чем его старший и более опытный товарищ. В квартиру, где должен был состояться концерт они вошли последними и хозяин запер за ними дверь на все три замка. Только после этого он обернулся к гостям и сказал Огурцову: - Привет, Саша. Проходите. Хозяина звали Пашей, вместе с Шапошниковым он был завсегдатаем рок-концертов, вместе с Шапошниковым пил в гримерках, так же, как и Шапошников, знал всех и вся. Вся разница между стихийным администратором и Пашей была в том, что, если Шапошников приносил с собой заветную бутылку водки, которая выпивалась очень быстро, то Паша покупал все для продолжения банкета, который, бывало, затягивался не на одни сутки. Паша имел деньги. И, что самое удивительное, он зарабатывал их честным трудом. На официальной работе. Сейчас Паша выглядел усталым и каким-то совершенно незаинтересованным в том, что происходило в его квартире. Огурцова Паша знал давно, еще со школы, где они вместе учились, правда в разных классах - Паша был на два года старше. После школы Паша поступил в Политехнический институт, закончил его, но карьера инженера не прельщала любителя неформального досуга и Паша, спрятав диплом в письменный стол пошел работать на завод. Для круга, в котором он продолжал вращаться, такой образ жизни был, мягко говоря, нехарактерен, но Паша упорно отстаивал в застольных разговорах свою любовь к тяжелому машиностроению и, в конце концов его оставили в покое, перестав сочувственно предлагать места сторожей, дворников и операторов газовых котельных, где трудилось большинство членов ленинградского рок-клуба. Огурцов и Полянский прошли по коридору в направлении гостиной и застыли на пороге. Комната была не отягощена мебелью. Собственно, если не считать табурета, на котором, у стены, сидел маэстро Леков, мебели в гостиной Паши не было никакой. Огурцов не удивился - он бывал у Паши много раз и знал, что в соседней комнате, так называемой спальне на полу лежат три широких матраса, служивших постелями Паше и его гостям, которые частенько после вечеринок, сродни сегодняшней, оставались ночевать в гостеприимном доме, не смущаясь спартанскими условиями, в которых существовал хозяин. В той же спальне стояла и аппаратура - огромный катушечный магнитофон, усилитель, колонки и горы коробок с магнитной лентой. - Может быть, пока на кухню? - тихо спросил Полянский у своего, более искушенного в планировке пашиной квартиры друга. И то сказать - сесть в гостиной, превращенной в импровизированный концертный зал было некуда и не на что. Комната была забита народом - любители подпольного рока сидели на полу, занимая всю площадь. Они расположились полукругом, оставив место только для табурета с сидящим на нем Лековым, который крутил гитарные колки, настраивая инструмент. Концерт еще не начался, но в помещении уже стоял густой синий туман от табачного - Полянский, поведя носом, быстро понял, что и не только табачного дыма, уже звенели посудой наиболее нетерпеливые, там и сям раздавалось характерное бульканье разливаемого по стаканам вина. - Да, пожалуй, - согласился Огурцов. На кухне усердно, туша сигаретные окурки в пустой консервной банке и тут же поджигая новые, курили трое подростков неопределенного, впрочем, возраста. Огурцов давно уже вывел теорию, гласящую, что рок-н-ролл нивелирует возраст и те, кого они увидели сейчас служили еще одним живым подтверждением теоретических выкладок молодого философа. Подросткам могло быть и по семнадцать, и по двадцать, и по двадцать пять лет - редкие бородки, жидкие, юношеские усики, длинные волосы, затертые, дырявые джинсы, припухшие глаза, румянец на гладких, провалившихся до самых зубов, щечках. Все трое тощие, сутулые, угловатые. Завидев вновь прибывших подростки на миг замолчали, потом продолжили беседу, как заметил Огурцов, уже с расчетом на аудиторию. Они не знали ни его, ни Полянского, поэтому, вероятно, решили показать неизвестным гостям свою осведомленность в происходящем и причастность к святая святых. "Все понятно, - подумал Огурцов. - Они считают, что и Леков, и вообще, вся наша рок-музыка - это специально для них делается. Ну-ну...". Он взглянул на Полянского. По лицу Дюка скользнула кривая усмешка - скользнула и пропала. Полянский не любил демонстрироваться свои чувства окружающим, тем более, незнакомым. - Ну, послушаем, что он сегодня нам залепит, - сказал один из молодых гостей. Он был пониже своих товарищей и, кажется, помоложе, хотя определенно это былос казать трудно. - Продался Василек, - печально покачал головой высокий, в длинном, почти до колен спускавшемся, порванном на локтях свитере. Волосы длинного были со свитером одного оттенка - грязно-коричневые, ни каштановыми, ни какими другими их назвать было нельзя - именно грязно-коричневые и никак иначе. Кончики давно не мытых волос терялись среди ниток. Торчащих из поношенного свитера и казалось, что они вплетаются в шерсть, создавая некое подобие капюшона. Даже с близкого расстояния нельзя было с уверенностью сказать, где кончаются волосы и где, соответственно, начинается свитер. Пока Огурцов думал о том, как странно, все-таки, одеваются современные молодые люди, те продолжали беседу. - Точно, продался, - согласился первый из осуждавших артиста. - С Лукашиной в одних концертах играет. И с Григоровичем. - Ну, этот-то, вообще - мажорище, - неожиданно злобно рявкнул третий, до сих пор молчавший и смоливший мятую "беломорину". Этот юноша, оказавшийся самым ортодоксальным и злобным из всей троицы был одет более-менее прилично - в поношенный джинсовый костюм, правда, изобилующий заштопанными дырками, но Огурец быстро определил, что дырки эти были проделаны в иностранных синих доспехах специально, да и штопка была слишком уж аккуратной, нарочитой какой-то. - Мажорище, - повторил джинсовый мальчик. - Эстрада. - Эстрада, эстрада, - закивали головами товарищи джинсового. - Совок. Сказавши это, все трое покосились на Огурцова и Полянского. - Закурить дайте, ребята, - сказал Огурцов, стараясь сдержать улыбку. - Держи. Парень в свитере протянул вновьприбывшему мятую пачку "Беломора". - Спасибо. А выпить нету? - Нету, - гордо ответил джинсовый. - Мы не пьем. - А чего же вы сюда пришли? - спросил Полянский. - Да так... Послушать. А вам Леков нравится? - Да он наш друг старый, - сказал Огурцов. - Да?.. Джинсовый смешался. - Давно его знаете? - Прилично, - ответил Полянский. - Классный парень, правда? Хоть и беспредельщик. - Сегодня, кстати, говорят, новые песни будет петь, - осторожно встрял в разговор парень в свитере. - Очень может быть. У него периоды такие бывают - как из короба все валится. А потом - словно засыпает. На полгода, на год. Огурцов затянулся "беломориной". - Да бухает он, а не засыпает, - хмыкнул Полянский. - Бухает, как черт, натурально. Откуда только здоровья столько?.. - Пьет сильно? - засверкав глазами с интересом спросил джинсовый. - Ну да. Еще как. Вам и не снилось. - Да нам-то что? - с подчеркнутым презрением в голосе откликнулся парень в свитере. - Ну, конечно. Вам-то что? Действительно... Полянский посмотрел на облупленную краску потолка. - А, может быть, у вас пыхнуть есть, господа? - спросил он после короткой общей паузы. Ребятки переглянулись. - Мы НЕ ПЫХАЕМ, - быстро сказал парень в джинсовой куртке и недоверчиво глянул на Полянского. - Мы ПРОСТО послушать пришли. - Пионеры, - скучно отрезюмировал Полянский, обращаясь к Огурцову. - Ни тебе выпить, ни тебе пыхнуть. То, о чем подумали ребятишки, было яснее ясного. За стукачей держат. Похоже, о том же подумал и Огурцов, потому как ухмыльнулся. - Прямо как Ленин, - заметил он. - Ну раз вы не пьете и не пыхаете, господа хорошие, - сказал Полянский, - то не обессудьте. - Где там наша сумка заветная? К концу концерта на кухне уже было не протолкнуться. Малолетних непьющих хиппи вытеснили настоящие матерые ценители русского рока. Малолетние непьющие хиппи вышли на улицу. - Ну как тебе? - спросил Костя-Зверь, высокий, самый старший из троицы малолетних непьющих хиппи у Юрки Мишунина - бас-гитариста группы "Кривое Зеркало", известной в узких кругах Веселого Поселка. Костя-Зверь играл в этой группе на барабанах, а Дима-Дохлый, третий в компании малолетних непьющих хиппи - на гитаре. - Говно, - сказал Мишунин. - Мы круче. - Это ясно, протянул Костя-Зверь. - Только, как бы раскрутиться? - А черт его знает. Лекову этому повезло просто. Оказался, как говорят, в нужное время в нужном месте. - Да-а... Везет же некоторым. А мы - что? Так и будем по подвалам колбаситься? Дима-Дохлый тяжело вздохнул. Осенний призыв на полную катушку идет. Со дня на день могут повесточку принести - очередную. Уже не раз приносили бумажки эти отвратительные - но удавалось как-то и Костьке, и Юрке и Димке не входить в прямой контакт с эмиссарами районных военкоматов. Но, ведь, это дело случая. Могут и выследить. Сунуть в руки, заставить расписаться... Могут и просто на улице прихватить. И все - тогда, прощай рок-н-ролл. На два года в армию. Два года - это же целая жизнь. Все за два года изменится, мода другая придет, девчонки знакомые замуж повыскакивают. Все с нуля начинать придется. Да ладно - девчонки. А если в Афган загребут - что тогда? - Не будем м ыпо подвалам, - продолжил Мишунин. - Мы всех их уберем. И Лекова этого, и Григоровича, и весь рок-клуб замшелый. Главное - дело делать. Не падать духом. Точно, Костька? - Точняк, ответил Костя-Зверь. Прорвемся, ребята. - Ну как тебе? - спросил Лео Маркизу, сосредоточенно продавливая пробку внутрь бутылки. - А что, нештяк, - Маркизу качнуло, - Ох, и накурено тут, дышать нечем. - Щас поправимся, - пробурчал Лео. - На, не мудохайся, - Маркиза протянула ему ключ. - Блин! - взъярилась она вдруг на высокого светловолосого бородача. - Смотреть надо. На ногу мне наступил. - Слышь, Лео. Что за хрень сегодня, не врублюсь. С утра уже в пятый раз - на ногу мне наступают. На левую. - Пардон, - сказал было Царев, но Маркиза уже, похоже, забыла о нем. - Не, ну ты скажи мне, в самом деле, ты в таких делах сечешь, что за хрень? - допытывалась она у Лео. - Карма это, - замогильным голосом отозвался тот. - Держи. - Он протянул ей бутылку. - Скорректируй. - Чего скорректировать, - не поняла Маркиза. - Ее. - Кого ее? - Карму, - выдержав паузу торжественно возгласил Лео. Маркиза фыркнула. - Да пошел ты. Лео сделал глоток из бутылки, словно желая проверить, хорошо ли он пропихнул пробку. Проверкой он был удовлетворен и, хотел было протянуть бутылку Маркизе, но замер, пристально глядя ей в лицо. - Вот видишь, - через несколько секунд произнес он назидательно. - А ты говоришь - "пошел"... Захотела - и скорректировалось ведь! По лицу Маркизы блуждала блаженная улыбка. - Ну как, - продолжал Лео. - Что-нибудь открылось? - Э-э-э, - пропела Маркиза, закатив глаза. На носу у нее выступила капелька пота. - Молодец, - похвалил ее Лео. - Я не ожидал, что ты такая способная. Огурцов, по своему обыкновению, заснувший на корточках, и прижавшись к стене, чтобы его случайно не затоптали, вдруг встрепенулся, резко поднялся на ноги и задел Лео плечом. Того качнуло и, благодаря этому он посмотрел на Маркизу с другого ракурса. Этот, новый ракурс открыл для него новые способы корректировки кармы. Широкая, как лопата, рука парня со странным прозвищем "Ихтиандр" - Лео был с ним шапочно знаком - гладила маленькую аккуратную попку Маркизы, толстые пальцы скользили по шву джинсов, разрезающему на две равные половинки самую соблазнительную с виду часть тела искательницы истины. - А Леков все еще играет? - заплетающимся языком спросил Огурцов. И, окинув взглядом помещение крохотной кухни, сам себе ответил: - Не играет. Все уже здесь. Опять я все проспал. - Играет, играет, - успокоил его Полянский. - А настоящие ценители всегда в буфете сидят. Только публика-дура в зале. Ты что, никогда Ваську не слышал? - Я хочу, - с трудом вымолвил Огурцов. - Хочу но-о-овые пес... Пес... Ни... - Да нет, - вмешался Царев. - Там тишина полная. - Я, все-таки... Позвольте, господа... Огурцов протиснулся между замершим с бутылкой в руке Лео и окончательно впавшей в мистический транс Маркизой, споткнулся в коридоре о тело храпевшего на полу Шапошникова и вошел в " концертную комнату". Видимо, гастроли в компании с Лукашиной и Григоровичем, действительно, сильно подействовали на психику Василька Лекова. Причем, непонятно, хорошо ли подействовали, или не очень. Васлек играл - играл непривычно тихо, нежно перебирая струны и пел длинную - даже включившись на середине, не слыша начала можно было с уверенностью сказать, что очень длинную песню - русский мотив, повторения слов - кажется, песня могла продолжаться до бесконечности. Пел, словно былину рассказывал. Волосы Лекова были заплетены в несколько длинных косичек, перехвачены цветастой повязкой. Он был одет в белую рубаху с вышивкой, черные джинсы и какое-то подобие не то лаптей, не то мокасинов. В такт по-хорошему заунывной песни позвякивал медный колокольчик, висевший на веревочке, перехватывающей запястье его правой руки. - ...вот и все, Ванюша, - наконец, закончил Леков. - Все, ребята, все, вам же сказали, - замахал руками вскочившийс пола Яша Куманский. - Все, концерт окончен. Артист устал. Куманский начал производить руками пассы, удивиетльно похожие на движения птичницы, сгоняющей гусей с чужого огорода. Разношерстная публика послушно потянулась в коридор. Журналист Куманский пользовался в музыкальной среде большим авторитетом. Огурцов стоял, прижавшись к стене - его действия Куманского не касались, он был здесь своим человеком и с удивлением думал о том, как влияет содержание песни и ее мелодика на поведение окружающих. Лекова понесло в славянские дела - и тут же пошли ассоциации с гусями. А гусь, поддревним поверьям - птица мистическая. Из царства мертвых прилетает и туда же возвращается. Когда зима настает. А сейчас, как раз, поздняя осень. Огурцов с исугом посмотрел на выходящих из квартиры фанатов. Лишь бы они не в царство мертвых сейчас отправились... С другой стороны - куда они отправляются выйдя с "квартирника"? В свои мрачные новостройки, которые в конце ноября выглядят еще более уныло, чем обычно? Завтра промозглым утром на работу в воняющем соляркой автобусе? В институты, в которых, в не зависимости от профиля и направленности первой и наиглавнейшей дисциплиной является - что? Правильно. История партии. В Крым, что ли, махнуть?... *** - Василий, скажи пожалуйста, что это тебя потянуло в официоз? - Деньги были нужны. - А если серьезно? - А если серьезно, то они мне и сейчас нужны. - Сколько же тебе нужно денег? Только не отвечай, как Шура Балаганов... - Не отвечу. Мне нужно значительно больше, чем Шуре. - Зачем же? - Яхту купить. - Какую яхту? - Яхта под названием "Пошли все на хрен". Плавать на ней в нейтральных водах. И на звезды смотреть. - Хорошо... Василий, а что ты думаешь, вообще, о роке? Меняется ли он у нас? И, насчет Григоровича - он же был, так сказать, одним из первых рокеров, а теперь стал почти эстрадных артистом... - Отчечественный рок всегда воспринимался как музыка протеста. А когда исчезло то, против чего был протест - тут року и кранты пришли. Потому что настало время переводить рок на уровень высокий музыки. А с этим в России беда. Рок для нас чужд. Как чужд французам и немцам. Рок создавался внутри англоязычной среды. Там он и умрет. А насчет Григоровича - на самом деле он не был первым русским рокером. - А кто был? - Мусоргский. - Ты любишь классику? - Да. Очень. - Литературу тоже классическую? - Исключительно. - Твой любимый литературный персонаж? - Еврейская девушка Любочка Каксон. - Кто?! - Ну, помнишь, Яша, песня есть такая классическая. "А Любовь Каксон стороной прошла". - Хм... Ясно. Скажи, если тебе так нравится еврейская девушка, хи-хи, Любочка, то что тебя так привлекает в славянской теме? В твоих новых песнях явстенно прослеживается... - А фиг его знает. Ничего меня особо не привлекает. Я пою то, что чувствую. И как чувствую. Портвейна дай, а? В горле пересохло. - Последний вопрос. Как ты назовешь своего будущего сына. Или дочь? Вообще, какие у тебя любимые имена?.. - Гитлеркапут. - Как-как? - Гитлеркапут. Если у меня родится сын, я назову его Гитлеркапут. А что - очень патриотично. В духе времени и истории нашей страны. Гитлеркапут Васильевич Леков. А? *** Где-то в глубинах космоса, в абсолютной тишине, среди светящихся шлейфов ионизированного газа беззвучно умирала звезда. Вакуум был в этой области исключительно богат, породив обширные водородные облака, что протянулись на десятки световых лет. Сквозь облака пробегали гравитационные волны тревожа атомы водорода и подталкивая их друг к другу, создавая сингулярности. То тут, то там плотность водорода становилась больше. Другая случайная волна вскоре разрушала сингулярность, отгоняла атомы один от другого. Или не разрушала... Волна кайфа все нарастала, обволакивая и унося куда-то... ... Когда плотность и масса сингулярности достигали некоторого предела, сингулярность, собственно, переставала был сингулярностью. Точнее, не переставала быть, а теряла право так называться. По достижению критического предела сингулярность становилось протозималью, гравитационное притяжение которой стягивало к себе вещество из прилегающих районов облака. Постепенно формировалась протозвезда... Тишина. Лишь ритмический шорох дыхания. Хорошее слово: ПРОТОЗВЕЗДА. PROTOSTAR. Многозначительное. Протозвезда экрана. Голливудская протозвезда. Рок-протозвезда. Мы все - прото-. Потому что звездами будут те, кто придут после нас. ... Давление внутри протозвезды нарастало. Растет и температура. Молекулярная фаза. Металлическая фаза. Температура растет. И вот наконец - реакция термоядерного синтеза. Родилась звезда... Чей-то голос, искаженный, будто воспроизводимый на малой скорости. И оглушительно громкий, бьющий по ушам... Леков приоткрыл глаза. Он сидел. Под спиной было что-то жесткое. - Ты кто? - А ты где? - вопросом на вопрос. - Маркиза? - Нет, блин, папа римский. Козел ты, Васька. - А ты чего тут делаешь? - Ничего себе! - возмутилась Маркиза. - Он еше спрашивает! Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара. - Хорош, - хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым. - И давно я тут? - спросил Леков. - Порядком. Звонок в дверь - ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так? - А фиг знает, - беззаботно отозвался Леков. - Колеса какие-то. Уносит с них классно. - Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся? - Не-а. Я и сам не знал. - Леков усмехнулся. - Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку. - На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские. - Скажешь тоже. - Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло. - А хрена лысого тут говорить. Это же видно. - А ты сама-то не боишься? - Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся. - Тоже боюсь. Жизнь - страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты - нет. И в этом разница между нами. - Маркиза сурово обхватила руками колени. - А чего ты тогда, после "сейшена" так быстро свалила? Погудели бы вместе. - С тобой после "сейшака" только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. - Маркиза хмыкнула. - Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула. - А чего скипнула-то? - Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб? - Огреб. - Стало быть, насос ты теперь? - Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор. - Ну, у тебя и долги... А кому должен? - А, в том числе, и Ихтиандру этому. - То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку. - Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес. - Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю. Леков пожал плечами. - А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то. - Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое? Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то. - У людей масса есть. - Открыл Америку, - хмыкнула Маркиза. - Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека? - Как два пальца, - заржала Маркиза. - Да я, знаешь... - Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется. - И это все? - разочарованно протянула Маркиза. - А я-то думала... Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез. - Ты опять не въехала, - Леков сморщился. - Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил. - Ну и к чему ты клонишь? - К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает водород, тем ярче горит звезда. И тем короче живет. - Не сильна я в этих делах! - вдруг рассердилась Маркиза. - Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил. - Во-от, - протянул Леков. - Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине? - Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить... - Ага, - сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипущий звук. Он усмехнулся. - Именно. Люди - они как звезды, блин. - Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что уже перед "сейшаком" колес обожрался. Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул. Ну "Дроздов" этих долбаных. Я, блин, по "Маяку" в "Рабочий полдень" их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне - старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался? - Мои дрозды не полевые. - А какие? - с издевкой спросила Маркиза. - Да так, - уклончиво сказал Леков. - Слышала, может быть. Поверье такое было у славян старинное. Будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются. - И что же, ты, Васька птицей намылился заделаться? Воробышком? Или нет, дроздом. А Стадникова твоя как к этому относится? Или на пару по веткам скакать станете - прыг-прыг, чик-чирик? Леков хмыкнул. - Ты чего ржешь? - Тебя птицей представил. - А какая же я по твоему птица? - Маркиза потянулась. - Оомимидзуку, - сказал Леков. - Ча-аво? - не поняла Маркиза. - Это филин так по-японски называется. Он там поменьше наших и вопит попронзительнее. В зоопарк сходи, посмотри. - Филин - он мужчина, - мотнула головой Маркиза. - Ну-ну, - Леков снова извлек из гитары скрежещущий звук. - А на яйцах кто по-твоему сидит. Сова? - Сова это сова. Филин - это филин. Ты мне мозги не пудри, Леков. Обожрался колес и гонишь. Сиди на яйцах ровно, оомимидзуку. Не, а ты точно уверен насчет этого поверья? Жутко как-то. У меня вон птицы часто на подоконник садятся. И несколько раз даже в дом залетали, представляешь? Последний раз синица была. Я ее в конце концов поймала. - Вестница смерти, - заметил Леков. - А как ты определила, что это синица? Синица, а не какя-нибудь другая птица? - Да синяя просто, опухшая, дрожащая. Ну кто же как не синица. - Точно, - озадаченно протянул Леков. - Видно не просто ей было, птице этой - синице. И так вот и залетела? - Да вот, не поверишь. Я тут себе сижу, пиццу мастерю, сковородочку уже поставила, водички в нее налила, стою озираюсь - чего бы ее туда бросить? Открытую банку килек в томате нашла. Хорошо, думаю, важный ингридиент. Зашипели они на сковородочке, вдохновили меня. Туда же - черствый хлеб, туда же унылую прядь увядшей петрушки. Туда же - льда из холодильника наковыряла. Там мясо когда-то лежало, лед его запах впитал, пусть отдает. Туда же - витамин С, несколько шариков нашла, чтоб цынга мне последние зубы не выела. И только мяса не было в пицце той. Но вкус мяса я бы представила, у меня фантазия богатая. А тут - хрясь, трах-бам - синица обторчанная влетает. Чуть с ног не сшибла - Вечно ты Маркиза с твоим morbid fascination. - С твоей, - поправила Маркиза. - С твоей fascination. А что мне поделать, ежели я по жизни такая, мрачно-завороженная. Пицца-то остыла уже поди. - Да ладно, холодная сойдет. Тащи. Маркиза вздохнула и встала с дивана. Протопала на кухню, шаркая стоптаными тапками. Вернулась с маленькой сковородочкой в руках. - На, жри, - сказала она. - Помни мою доброту. И вилку, кстати, возьми. - Нуте-с, нуте-с, - бодро сказал Леков, приняв сковородочку. Не вставая, дотянулся, до валявшейся неподалеку вилки. - Слушай, а маловато будет. - Да что вы, что вы, - хозяйка зарделась. - Скажите тоже. Да вы, кушайте, кушайте. Ах, ну до чего они были хороши - дрозды по-нормандски. Съедаешь - и не замечаешь. Будто снетки. Будто снетки! Снеток - это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала - обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку корелевского пингвина по-эквадорски, с соусом "Либертад". Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце. -Ты ешь? - Ем. - Спасибо. Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно.... Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой - и - на тебе - ухо дикого осла -вагриуса по-бразильски. Цапнул в другой раз - глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка - и в ложке той красная икра, или борщ холодный - хлебай - не хочу. Нет сил уже есть. А надо. Потому, что fascination, потому что не оторваться. Цап вилкой - что на этот раз? Ого - мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откромленного медом на убой - Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри - надо. И жрал медвель... Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма. - А что же вы всухомятку-то кушаете? - напевный голос хозяйки. - Вот, не желаете ли отпробовать? "Агдам" урожая 1917 года. ЧАСТЬ II Глава 1. Швейцария Другая половина слова замерла на устах рассказчика... Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?". Н.В. Гоголь. Сорочинская ярмарка. - А что ты с ним будешь делать? - спросил Володя Сашу. - Пригодится, - ответил старший брат. - А стрельнуть дашь, - Володя не мог отвести взгляда от пистолета в руках у Саши. - Мал ты еще для таких дел, - снисходительно глянул на него Александр Ульянов. - Да и патронов мало, для дела надо беречь. - Для какого дела? - не отставал Володя. Саша пожал плечами. Он и сам толком не знал, для какого. Для очень важного дела. Саша явственно ощущал сейчас, что впереди у него будет очень важное дело. Эх, на уши всех поставим. Удача с нами. - Бухаря завалишь? - испуганно прошептал Володя. - На кой мне твой Бухарь? - старший брат прицелился в канделябр. - А ко мне сегодня Вовка Керенский подваливал. - Да, - Саша нахмурился, водя стволом по помещению. - И что? - Я сбежал. Там дырка была в заборе. Знаешь дом Лекова? - Этого пьяницы, - Саша поморщился. Знаю, конечно. - Так вот, я через его сад и рванул. - С паршивой овцы хоть шерсти клок, - усмехнулся Саша. - А то, что ты сбежал - это не страшно. Кто ты, а кто Вовчик-балалайка? Он старше тебя и сильнее. Ты поступил умно. Это называется тактика. Ладно, иди спать. Я хочу побыть один. Володя с недовольным видом удалился к себе. Вот, вечно так. Интересно, а почему все называют Лекова пьяницей? Пьяницы на престольные праздники возле трактиров лежат. А Леков он другой. Он на скрипке играет, в гимназии даже слышно. А еще у него телескоп есть. На чердаке. Только играет он странную музыку. И неправильно. Нельзя так на скрипке играть. Володя потянулся и заснул. * * * Владимир Ильич потянулся и зевнул. Ну нигде покою нет. Что за чудное было кафе - тихое, спокойное. Уютное. А теперь во что превратилось? Все заполонили эти - патлатые, бритые, черт-те что на головах. Одеваются словно клоуны... Как тараканы на объедки праздничного пирога, не убранного на ночь в буфет, как отвратительные насекомые набросились эти негодяи на жирную, пасторальную Швейцарию. Войны испугались, не хотят воевать. А война нужна. Объективно нужна. И, лучше всего, не одна, а несколько. Как Владимир Ульянов учил, еще тогда, в детские годы - перессорить противников, ослабить их междуусобными распрями, а потом улучить момент и всех разом... Взять, к примеру, хотя бы вот того. Или - этого. Их бы в Симбирск, да носом к носу с Вовчиком-Балалайкой, с Керенским. Или - на пристань, к Бухарю в лапы. Что бы делали эти патлатые да бритые? Нет, с этой командой каши не сваришь. А каша, она, ох как хороша бывает, если ее правильно заправить и вовремя на стол подать. Голодранцы... Владимир Ильич сунул руку в карман и, не вытаскивая бумажник на свет божий, пересчитал пальцами купюры. Голодранцы... Впрочем, где-то это и хорошо. Вот, скажем, если этой тощенькой, несколько франков показать издали, так, вероятно, и забудет она тут же своих волосатиков, да и побежит задрав хвост за тем, кто ее франками-то поманит. Прогнило тут все. Владимир Ильич вытащил из кармана несколько бумажек и, поглядывая на волосатых, сделал вид, что пересчитывает деньги. Компания за соседним столиком явно следила за действиями Владимира Ильича. Ульянов продолжал мусолить в коротких пальцах франки, складывал их в пачечку, потом, словно забыв что-то, снова начинал шуршать мятыми бумажками. В какой-то момент он увлекся настолько, что рассыпал, словно случайно, деньги по столу и со стороны могло показаться, что Владимир Ильич начал раскладывать какой-то особенный пасьянс. Компания за соседним столиком совсем увяла. Оживленная, с матерком и повизгиванием беседа сошла на нет, молодые люди голодными глазами следили за манипуляциями Владимира Ильича. "Кручу-верчу, запутать хочу", - некстати вспомнил Владимир Ильич присказку симбирских наперсточников. Наконец, тощенькая шепнула что-то своему, разодетому как попугай, соседу, сосед ткнул локтем своего дружка в черном плаще, словно позаимствованному из гардероба персонажей Виктора Гюго и вся троица, преувеличенно-лениво поднявшись со стульев, странно и жеманно подергивая плечами, направилась к Владимиру Ильичу. Ульянову вдруг стало страшно. "Апаши", - подумал он. Черт бы меня подрал. Заигрался. Ладно, будем выкручиваться. Официанта сейчас позвать, вызвать экипаж. И валить, валить отсюда. *** Вот уж ребятки оттягивались. Закосив призыв. Перли девок, квасили, причем яростно, не так как нынче, а по-настоящему яростно - с оттягом. Фактологочески дробили свое сознание - поставь швейную машинку рядом с трупом. Может быть, твой матери. Может быть - жены. Или - твоим. И подумай. Трупов - до ебени матери. На выбор. Верден-Марна.... Верлен - мудак. Козел полный. Пидор к тому же. Femme jouait avec sa chatte. Дешевка! И Гийом мудак. Хоть и не пидор. Сыграл в игры патриотов. Калекой остался. А фосген пахнет свежим сеном. Об этом еще Олдингтон написал. Дадаисты, мать их так, задирали батистовые кружевные панталоны своих шлюх, вонзали ses baguettes magiques, ну у кого что было в вялую плоть, а потом бежали листовки разбрасывать, в кафешках ураганить, а девушки-то, девушки? Девушки ждали дадаистов, чистили перышки, стирали заблеванные манишки своих героев и ждали. Уже тогда они были мертвы. Уже тогда, когда ураганили в кафешках и перли девок. Все они были мертвы. Война не затронула Швейцарию. Так написано во всех энциклопедиях. Затронула. Все они умерли. Они умерли сидя за столами в своих кафешках, они умерли в постелях на полотняных, дешевых простынях. Фосген пахнет свежим сеном. Каучук шел в Европу. Европа воевала. В Белеме зарабатывали деньги. Каучук шел в Европу. В Белеме пел Карузо и белье его отправляли стирать в Европу. В Париж. Те, кто победней отправляли свое белье в Лиссабон. Так и жили. А дада квасили в своих сраных кафешках. Забив болт. Дезертиры. Суки. * * * Мишунин перенес центр тяжести с правой ноги на левую. Стоять еще десять минут. Суки, дадаисты. Им бы так проторчать на Красной площади. Им бы на рожи эти поглядеть. Под вспышками долбаных "Кодаков". Посмотрел бы я на вас... Все они умерли. Как писал Фолкнер - "Все они мертвы, эти старые пилоты". Я стою здесь. Я дал присягу. Я знаю, что придут на мое место салаги, которых будут учить так же, как меня учили, я знаю, что я охраняю труп, что я охраняю то, что никому уже не нужно, но я буду стоять здесь ровно столько, сколько приказано. Буду. Потому что до дембеля мне тридцать восемь дней. Потому что через тридцать восемь дней - болт на все! *** Фосген пахнет свежим сеном. Война не затронула Швейцарию. Кружка холодного пива в короткой руке, кафе на берегу озера, шляпа, черный костюм и толстожопые швейцарские официантки. Господин с не по-швейцарски раскосыми глазами. Сидит и божоле жрет. Деньгами не делится, падло. Бородка, лысинка, но, вполне симпатичный мужчина. Очень, только, закомпелксованный. Когда Иоганна к нему подскочила, да на лысине след помады оставила, аж вздрогнул мужичок неведомо откуда. А, кстати, откуда ты, человече? - Он по-польски, вроде, говорит, - сказала Иоганна. - Может русский? - Nein *** Сука - голубь. Надо же было так выбрать место, чтобы прямо мне на сапог. Вот гад! Блямбу такую посадил во время караула. И чего теперь? А ничего. Стоять, терпеть. Мишунин хотел моргнуть. Ничто так не вырабатывает патриотизм, как служение в РПК. Достоинство. Отвага. Честь, ум и совесть. С кем ты в разведку, мать твою, пошкандыбаешь, как не с солдатами РПК? Мы же вымуштрованы, мы же отточены как кинжалы, мы же по росту выстроены, мы же все русские, как на подбор, взять, хотя бы, сержанта Бернштейна - русский профиль, красавец-мужчина, хоть в роли Добрыни-Никитыча снимай. Все мы здесь русские. Все - красавцы. Рота Почетного Караула. Фосген. Что такое - фосген? Мы напридумывали столько разных формул, мы в этом смысле впереди планеты всей. Какой, нам на хрен, фосген? Не запугаешь нас фосгеном. *** - И по-французски, и по-немецки, - осторожно ответил господин в шляпе. - И по-польски чуть-чуть. Присаживайтесь. Проше, пани, паньство.... Короткие пальцы господина в шляпе забарабанили по столу. - Что кушать будете? Жак был на кокаине. Патрик был просто на понтах. А Иоаганна просто была при них - при Жане да при Патрике. - Assiez-vous, - недружелюбно кивнул господин в шляпе. - Bonjour - пробурчал Жан, - валясь на стул напротив господина. Владимира Ильича провести было трудно. Особенно таким придуркам, как эти трое. Он давно научился пользоваться боковым зрением, он спиной умел чувствовать опасность - он всегда от шпиков уходил - без беготни, без одышки, без пота на лице. С детства овладел этим искусством. В критические моменты вспоминалась ему дырка в заборе пьяницы-Лекова, инспектора путей сообщения. Таких дырок везде полно. Нужно только уметь их замечать. Или тебе двор проходной, или трамвай, от остановки отъезжающий - те же дырки Лековские. Тощий в черном зашел за спину Ульянова и встал столбом, думая, что господин его не видит. Прекрасно его видел Владимир Ильич, спиной видел! Шутники, мать их. Нет, нужно уходить отсюда. Нужно очередную дырку в заборе искать. - Господин хороший, проставились бы вином жертвам последней войны, - сказала тощенькая. Она уже сидела на коленях у своего хахаля в попугайском наряде, который икнул и лениво пояснил: - Сами мы не местные. Владимир Ильич посмотрел на тощенькую с еще большим интересом. Вроде, правильно говорит по-немецки, все нормально. Только выговор странно-рязанский. Отчетливо рязанский. Или эльзасский? Совсем запутала она Владимира Ильича, совсем смутила его взглядом зеленых, ехидных глаз, игрой ямочек на щеках, странно, как на этих ввалившихся щеках еще и ямочки образовывались, а были, ведь! Губы шевелятся, язычок высовывается. А этот в черном все сзади стоит, помалкивает. "Вина им, что ли, купить, чтобы отвязались, - подумал Владимир Ильич. - Но, однако, как она соблазнительна! Что бы Саша сделал на моем месте, интересно?" - А какого бы вина хотели, уважаемые? - спросил Владимир Ильич, решив потянуть время. - Маркиза! - неожиданным басом грохнул из-за спины Владимира Ильича верзила в черном. - Маркиза! Какого бы мы с тобой вайна хотели сейчас дерябнуть, а? - А какое нам господин хороший нальет, такого и дерябнем, - нагло глядя в глаза Владимира Ильича ответствовала Маркиза. - Ну что, гражданин, угостишь даму "Агдамом" урожая 1917 года? "Нет, не нравится она мне, - окончательно решил про себя Владимир Ильич, вздрогнув от слова "гражданин". - Наденька, хоть и приелась, а все лучше, чем эта вобла сушеная. Да и наглая какая, откуда такие только берутся? "Агдаму" ей подавай! Мне и самому "Агдам" не по карману, только читать про него доводилось. Что уж о простом народе русском говорить? Этим французикам все легко достается, а нам, россиянам - кукиш с маслом! Все с великими трудностями. Князья да графья только в России такие вина могут потреблять. Ну, ничего. Вот, когда свершится, когда лопнет терпение народное, когда рабочий схватит за руку колхозницу и сольется с ней в праведном гневе, вот тогда все "Агдамом" упьемся! Но этих подонков, - Владимир Ильич боязливо покосился на развязную троицу, - Этих подонков тогда уже не будет. Истребим! Под корень вырвем! Поганым железом и каленой метлой... В землю вобьем, из-под земли достанем, четвертуем, останки закуем в кандалы и положим в Петропавловские казематы экскурсантам в назидание.". - Заказ делать будем или c'est-ce que ce? - раздраженным фальцетом пропел над ухом Владимира Ильича гарсон No 2. - Нет, - с присущей ему в определенные поворотные моменты истории суровостью ответил Владимир Ильич. - Я - пас! - Какой еще пас? - удивилась Маркиза. - Кому - "пас"? Ой, а вы за кого болеете. За "Спартак"? Или - за "Зенит". За неправильный ответ тут же урою. Ну? - "Пас"? - промямлил Владимир Ильич. - Вот я тебе сейчас дам - "пас", - угрожающе прошипел тот, что стоял слева и сзади. Он положил на это плечо холодную, костлявую руку. - Агдам ставить будешь? - Он будет, - ободряюще улыбнулся гарсону No 2 третий из компании, разодетый по-попугайски... *** Доходяги-то они доходяги, прококаиненные, тощие, но так прилипли к Владимиру Ильичу, что оторваться от них он смог только в Финляндии. Взмок весь, ботинки разбил - еще бы - такой путь! Из Цюриха, из Швейцарии благословенной в Германию, потом - сбросив с хвоста это мерзкое семя, для страховки - в нейтральную Швецию - и тут - глядь! - на фоне Стокгольма - снова за спиной знакомый, не в ногу, топот, снова эти мерзкие рожи. И снова - топот за спиной, мерзкие рожи по-прежнему в затылок Владимиру Ильичу дышат, "Агдама" требуют, инкубы. Вот, только в Финляндии и отстали. Что им в Финляндии делать? Дураки, дураки, а знают, что в Финляндии сухой закон. Что там даже Владимир Ильич не сможет им "Агдаму" купить. Даже под пыткой. Обматерили его на границе, Маркиза палец средний вверх выпятила - что за жест, удивился еще тогда Владимир Ильич, но, на всякий случай, запомнил (на пленумах пригодится), повернулись и скрылись в растленной шведской толпе. Денег нет совсем, просто беда, вся партийная касса на эти переезды вылетела. Правда, несколько глотков "Агдама" Владимир Ильич, все-таки, себе позволил. Заслужил. Устал, однако. И ночевать негде. В разбитых "Дуберсах" ни в одну финскую гостиницу не пустят. А вкус у Агдама странный. Индустриализацией отдает. И электрофикацией. А горло перехватывает. Хочешь сказать: "Дайте сдачи", а поневоле вылетает гортанное и варварское "ГОЭРЛО". Машинист, душка, чудесный грузин, попался. Но - на всякий случай посадил рядом с топкой. Чтоб не баловал попутчик. Сыды, говорит, поэзжай до лубой станция, куда тэбэ, ара, нужно. Главное, спат мнеэ нэ давай, рассказывай чего-нибуд. А то, говорит, сам знаэш - заснэш за рулем... Руля, Владимир Ильич, правда так и не обнаружил, потея возле топки. Но грузин ему определенно понравился. Все-то у него в паровозе ладилось - то пар выпустит, то бомбу в окно бросит. В общем, симпатяга. В тендере паровоза овечки блеют. А на клапане котла - доллар железный бряцает - для удачи. - Кабина локомотива вся сплошь в дагерротипах членов североамерканского когресса первого созыва, по котырым темпераментный грузин то кулаком бил, то соусом ткемали мазал - ублажал. Сначала, потея от страха и жара печи Владимир Ильич молчал - от самого Гельсинфорса до Выборга. А потом, вдруг, неожиданно, почувствовал неожиданную симпатию к машинисту - уж больно хорош тот был, когда, проезжая мимо больших станций, бомбы в окно швырял. На подъезде к Выборгу белоирокезы повстречались, так симпатичный грузин просто в окошко посмотрел, бровями повел - тут же пришпорили коней белоирокезы и растворились в поднявшемся неожиданно со всех финских болото тумане пряча в седельные сумки видавшие виды скальпы. И поглотил их туман, и тьма пожрала белоирокезов вместе со скальпами, лошадьми и политической несостоятельностью. И тогда начал рассказывать ему Владимир Ильич - и про Маркса, и про Энгельса, про всю братву, и про заводки классовые. И про за базары партийные. И про толстый и обширный базис с тощей жилистой надстройкой. Миновав Зеленогорск-Териоки чудесный грузин уже и веру новую принял. Обратился. На отрезке же "Парголово - Шувалово-Озерки" и вовсе фанатиком стал. Пылкий народ, эти грузины. Вот с кем революцию делать надо. А не с Бронштейнами всякими. Ох, не доведут они до добра, не жди от них хорошего. В Петербурге расцеловался Владимир Ильич с новым членом - по-партийному, взасос, крепко, энергично, со значением пошевелил языком в горячем грузинском рту и направился, наконец, на конспиративную, одному ему известную квартиру. В квартиру эту он мог явиться без звонка, без письменного уведомления, в любое время дня и ночи. Еще бы. Путиловский рабочий Юра Мишунин - цвет питерского пролетариата, на редкость ответственный товарищ. Продолжал числиться на Путиловском, но уже года три прнципиально на завод не ходил. Сидел в своей конспиративной квартире, попивал-покуривал и ждал гостей. Готовился к пролетарской диктатуре, читал Далматова и твердо знал уже, что уже скоро, очень скоро придет то время, когда капиталисты будут работать, а простые люди сидеть и курить марихуану. Владимир Ильич открыл дверь своим ключом. Свет не зажигал - знал здесь каждый угол, каждый поворот длиного, как прямая кишка, коридора. Пошел своим широким, увереным шагом вперед и тут же ударился лбом обо что-то железное. Странно. Раньше в этом месте ничего похожего не было. Раньше здесь стоял крохотный самогонный аппарат, которым пользовались все, появляющиеся на квартире у путиловского рабочего Юры - и Владимир Ильич, как-то бражки привез с собой симбирской - и пользовался... но аппарат-то крохотный был совсем - перешагнуть через него можно было понимающему человеку в темноте безбоязненно. А тут - ... Владимир Ильич пощупал ладонью ушибленное место. Судя по стремительно растущей шишке, он налетел на, как знал он из курса диалектического сопромата, на створку пулеметной амбразуры башни легкого броневика. Прямо на заклепку выступающую попал. Руки бы оторвать молодому пролетарию. Сказано, ведь было - не работай! Так нет, все ему неймется. Собирает, мудак, на своем четвертом этаже броневик. А как спускать будет? Как он в двери-то пройдет? Капитальную стену ломать придется, леса возводить. Ну, да, впрочем, ломать - не строить. Мир хижинам, война дворцам... Обогнув броневик в полной темноте Владимир Ильич толкнул знакомую дверь и очутился в слабоосвещенной комнате путиловского рабочего. Привалился к двери спиной. Все. Здесь они его не достанут. Никто здесь его не достанет. Какой идиот, вообще, сюда полезет?.. Путиловский рабочий лежал на полу среди пустых, разбросанных по всей комнате бутылок из-под "Агдама". Владимир Ильич нахмурился. Видно, не только броневиком Мишунин занимается. Видно, еще кто-то, пока он в Швейцарии от дадаистов бегал, халтурку подбросил путиловскому рабочему. Ладно. Это тоже изживем. На пленуме ближайшем и изживем. А пока - пока Мишунин нужен партии. - Здравствуй, Юра, - прошептал Владимир Ильич. - Я вернулся. Путиловский рабочий с трудом повернул голову на звук и открыл глаза. - Владимир Ильич, - жалобно простонал рабочий. - Владимир Ильич... Почему они все такие суки? - Кто? - продолжая оворить шепотом, спросил Владимир Ильич. Рабочий неопределенно махнул рукой и обреченно сказал: - Все. Он медленно встал с пола, покачиваясь подошел к гостю, пожал протянутую руку, икнул и, глядя прямо в глаза - честно, по-пролетарски - спросил: - Надолго ко мне, Владимир Ильич? - Как ситуация развернется, - уклончиво ответил Владимир Ильич. - Поглядим. - А что? Я мешаю? - Да упаси господь, - отмахнулся Мишунин. - С крестьянкой я разошелся, так что места навалом. Владимир Ильич быстро окинул взглядом комнату. Все по-прежнему. Диван, стол, табурет, патефон с пластинками. Ан, нет - есть и нововведения. На стене, среди знакомых дагерротипов и литографий Че Гевары, Фиделя Кастро, писателя-меньшевика Лимонова, неизвестного Владимиру Ильичу, но вызывающему у него симпатию Нейла Армстронга, появились две новых. На одной был изображен полный, коренастый пожилой мужчина, лысый, с огромным родимым пятном на широком, наводящем на мысль о мыслях, лбу. На другой - средних лет, длинноволосый человек в костюме. Эта литография, в отличие от остальных, имела подпись. "Юрке от Вавилова на долгую память", - было написано размашистым почерком в левом углу. - Этих снять! - брезгливо указав рукой на две последние картинки скомандовал Владимир Ильич. Будучи неплохим физиономистом он знал наверняка, что ничего хорошего от этих господ ждать не приходится. - Есть! - скучно сказал путиловский рабочий и смахнул картинки со стены. - Устал я, - пожаловался Владимир Ильич. - Я тоже, - честно признался путиловец и зевнул. - Все жду да жду... Крестьянка-то моя, сука, с кулаком-мельником спуталась. Он ей зерна дает вдоволь, стоит теперь в стойле, да жрет от пуза... А я все жду да жду... - Я вижу, - усмехнулся Владимир Ильич, пнув ногой одну из пустых бутылок. Путиловец стыдливо опустил глаза. - Вы ложитесь, Владимир Ильич, - чтобы сменить тему, хрипло просипел он. - Ложитесь, отдохните. А я вас покараулю. Глава 2. Последний троллейбус. Чтобы положить конец нечеловеческим страданиям бедняги автобус раздавил его, и все увидели, что недавно он ел клубнику. Борис Виан. Сердцедер. - Хотя и пил он каждый день - перед работой и в обед, с друзьями-такелажниками, с дворниками, соло, хотя и пил он, но работал лихо и дорос в глазах начальства до того, что был назначен бригадиром. То есть, старшим. - Заслуженные грузчики, работники со стажем не одобряли новое начальство - слишком молод был по разуменью пролетарских масс сопливый Огурец, чтоб управлять огромною махиной - невероятно трепетным составом бригады такелажников. С утра им нужно было выпить пива (а Огурцов и сам бывал не прочь и очень часто, были б только деньги). Потом, перед обедом в дело шел портвейн, а водка только после двух, к концу рабочей смены. Такая жизнь мила любому сердцу, но проблема нового начальника за рамки выходила пониманья всего состава опытной бригады. Он деньги зарабатывать хотел В отличие от тех, что жаждали спокойной, тихой жизни, пусть и не очень обеспеченной, но безопасной, в отличие от тех, кого устраивали заработки, кто не имел несбыточных желаний и послушен был всем постулатам и законам КЗОТА, Огурец хотел бы обладать куда как большим годовым доходом. Не отвечали ветераны на призывы бригадира к увеличенью прибыли - подмигивали важно, считая Огурцова сопляком, не ведающим настоящей жизни. А он хотел всего-то - рисовать нули, приписывать их к цифрам, что в нарядах расставлял еженедельно. В месяц получалось по плану Огурцова каждому на пару-тройку сотен больше. Одно лишь "но" - необходимо было заключить негласный договор с начальством безусловным, то есть, высшим - партийным, профсоюзным, даже творческим, включая режиссеров-лауреатов, их именитых сценаристов и актеров. Последних, впрочем, и в расчет никто не брал. Престижу ради лишь заигрывать с актерами рабочие могли. Рабочему не след якшаться с лицедеем. Но это отступленье. Договор, хоть и негласный, был довольно строгим. Рабочие должны, случись нужда у власть имущих, без вопросов перевозить их семьи, мебель, пианино в квартиры новые, на дачи, стеречь имущество и бережно следить, не поломалась чтобы новенькая мебель при перевозке через город, дороги коего все в ямах и ухабах, одно названье, что культурная столица. Рабочие, отринув искушение, восстали, как и подобает им. "Не станем, дескать, холуями и прислугой. Цемент там, доски разгрузить для производства - святое дело, пусть и не за триста. И не за двести даже рубликов. А за сто двадцать. Пускай. Но унижаться ради злата - нет!!! А на портвейн хватает И на закуску незатейливую так же". Их быстро Огурцов лукавый раскусил. Все дело в том, что алиментщиками были все почти в его бригаде мужики. Невыгодно им было денег больше получать - возрастал процент, который вынуждены были отдавать оставленным своим, любимым прежде женам неверные мужья. Ну что же? Огурцов решил, что не удастся грубым мужикам разрушить славную идею. Он просто начал увольнять строптивцев безобразных - одних за пьянку, подло указав в момент распитья алкоголя на рабочем месте на них начальникам высоким. Прочих - за прогулы, опозданья, или просто хамство, что свойственно для алиментщиков любых.. Уволив всех, он получил карт-бланш для выбора кандидатур, чтобы создать особую бригаду - способную уважить просьбы боссов и, вместе с тем, работу делать основную, но уже с окладами, которые укажет, выписав наряды, Огурцов. Спорилось дело - первым прибыл Мюнхен - старый приятель бригадира, впрочем, парень молодой. Он невысок был ростом, но силен ужасно, ходил обычно летом в майке, что обнажала бицепсы, на улицах смущающие массы. "Не отдадим татарам Крым!" - на майке литерами алыми сверкала надпись, смущающая пуще бицепсов народ. За ним явились Скандалист, Свинья и Вилли - все трое были панки. Зеленый следующим прибыл - яростный трофейщик, он в выходные дни раскапывать места боев по пригородам ездил. Оружье находил, а что он делал с ним не знал никто. Рыба подтянулся, известный тем, что хиппи был и панком, дружил со всеми видными людьми, что занимались русским роком в Ленинграде. Сначала новая бригада пугала внешним видом персонал "Ленфильма", после же, когда к ним люди попривыкли, их стали уважать, любили даже - за юмор, исполнительность и храбрость. И, главное, за то, что исполняли все они со рвеньем план Огурцова по отъему денег у государства, дряхлого уже, но все еще смущающего мир своим размером, войска численностью и суровостью одежды граждан. -Переходи на прозу, - устало сказал Полянский. - Задолбал. - Ладно... Это меня у Вилли подсадили. Вчера весь день стихами разговаривали. - Много выпили? - Порядочно. Да, собственно, как всегда. - Ну, понятно. Кому-то жизнь - карамелька... - Давай я сбегаю, - Огурцов вскочил с кресла. - Я же расчет получил. Деньги есть. И не только расчет. Лицо Александра расплылось в ехидной улыбке. - Да? Так что же ты сидишь, мозги мне компостируешь? Беги, пулей лети! Только водки этой мерзкой, андроповской - не бери. - А что брать? - А портвейн. Огурца не было минут сорок. - Ты где бродил? - спросил Полянский, когда, наконец, Огурцов появился в дверях его комнаты. И, не дав ответить, бросил следующий вопрос: - Кто дверь открыл? - Да эта твоя... Луноликая. Как ее - Татьяна, что ли? - Да. Сука... Ладно, давай, заходи. Чего ты там накупил-то? Огурцов, пыхтя и заливаясь потом, втащил в комнату Полянского два туго набитых полиэтиленовых пакета. Причем, один из них ему приходилось придерживать снизу кистью второй руки, в которой, в свою очередь, был зажат другой пакет - верхний совершенно явно начал расползаться под тяжестью гостинцев. - Ну, ты молодец, - прокомментировал Полянский. - Давай все сюда. - Помог бы лучше, - просипел Огурцов, с трудом пробирающийся по лабиринту комнаты. - Леша, помоги... Сейчас порвется. Полянский, впрочем, быстро оценив ситуацию, вскочил и чрезвычайно элегантно лавируя между предметами обстановки, подлетел к своему юному другу. - Давай. Ух ты!.. С трудом приятели водрузили оба пакета, которые, как убедился Полянский, оказались по-настоящему тяжелыми, на стол. - Это по-мужски, - серьезно глядя в глаза Огурцова сказал хозяин квартиры. - По-мужски. - А то! Огурец начал вываливать на стол, на диван, на кресла бутылки - содержимое пакетов, однако, не уменьшалось. - Ну ты, брат... - Ничего, ничего... Я, знаешь, Дюк, претерпел... - Хорош, хорош. Не надо только на белый стих сползать. Тошно слушать. Особенно, когда ты о себе в третьем лице. - Ладно. Когда, наконец. оба пакета были опустошены и отброшены в сторону - в темную глубину комнаты, Полянский, проглотив комок в горле, смог, наконец, обозреть поле предстоящего пиршества. Иначе то, что ожидало его и бесшабашного дружка - Огурца и назвать было нельзя. Кроме зеленых бутылок с портвейном Огурец притащил пару плоских фляжек с виски, упаковку баночного пива, несколько узких коричневых цилиндриков с кока-колой. Но все это меркло перед горами закуски - банки красной икры, шпроты, две палки твердокопченой колбасы, зеленый горошек, буженина, балык, хлеб, зелень, яблоки, апельсины... - Ты, это... Где взял? - спросил Полянский, подозрительно глянув на довольно потирающего руки приятеля. - Где-где... Какая разница... Бабки есть, вот и потратил. - А это? Полянский указал на баночное пиво и икру. - Это, что, в "Березке"? - В какой, еще, "Березке"? Пошел на рынок, с грузинами перебазарил. Грузины - великая нация. Все могут. - Да-да, конечно. Были в истории прецеденты. - Ну вот. А если бабки есть, то... Огурцов пошарил в карманах и лицо его на мгновение затуманилось. -... нет, - с облегчением выдохнул он. - Еще осталось мала-мала. - Ну, осталось, так осталось. Давай, Огурец, - плотоядно поглядывая на икру, неровной горкой замерзшую в пузатой стеклянной баночке сказал Полянский, - давай, Богу помолясь, начнем. - Не поминай имя Божье всуе, - важно заметил Огурцов. - Иди ты на в жопу со своей суей, - отмахнулся Дюк. - Какая тут может быть суя, когда я с утра я кроме спинки мента у меня ничего во рту не было! - Садись, садись, - милостиво разрешил Огурец. - Давай отметим... - Что? - Ну... Как сказать?.. Мой первый криминальный опыт. - В каком смысле? - В прямом. Я теперь, Алеша, вор. - Да ну! Что, банку тушенки в гастрономе спер? - Нет, выше бери. - Не могу выше взять. У меня диапазон маленький. Голос не поставлен. Только, разве, так - пи-и-и! Дюк запищал фальцетом так пронзительно, что Огурцов вздрогнул и едва не выронил граненый стакан, в который собирался налить виски. - Хорош, хорош... Давай-как махнем. - Погоди. Полянский быстро отрезал от батона толстый ломоть нежнейшей, белейшей, мягчайшей булки, намазал ее толстым слоем игры и, откусив сразу половину, исподлобья посмотрел на гостя. - А что это ты мне про работу начал рифмоплетствовать? Там, что ли, напортачил? - Как тебе сказать? Огурцов закинул ногу на ногу и вдруг запел - тихо, закрытым горлом, но очень правильно, точно попадая в ноты и даже иногда удивительно верно имитируя томный и очень сексуальный голос Булата Окуджавы: - Я в синий троллейбус войду на ходу, В последний, прощальный... Дюк внимательно слушал, держа в одной руке недоеденный бутерброд, в другой - на отлете, стакан с виски. *** Цех игрового транспорта находился, как говорится, на отшибе - на самой окраине города и занимал огромную площадь. Место это было диковатое и по-настоящему обжитой была лишь крохотная его часть - административные здания, два съемочных павильона, практически ничем не отличающиеся от тех, что располагались в головном, выражаясь официальным языком, предприятии в самом центре города. Здесь земля была залита асфальтом, курили, сидя на лавочках творческие работники в промежутках между съемками и жизнь здесь, если и не кипела, то, по крайней мере, текла. Хотя и достаточно вяло. Творческие работники пили портвейн, работники рангом повыше - коньяк - за тем и за другим бегали работники совсем уже низового звена - такелажники или просто разнорабочие, "волки", как называли их на киностудии, то есть, мужички, все, как на подбор, небольшого росточка, работавшие без оформления, то есть, трудовые книжки их не лежали в отделе кадров киностудии. Да, пожалуй что, у многих из них и вовсе не было никаких трудовых книжек. Может быть, и паспортов-то не было. Зарплату они получали раз в месяц по квиточкам, которые выдавались им в конце каждого отработанного дня непосредственным начальником - администратором картины, директором транспортного цеха или еще кем-нибудь, у кого вдруг возникла нужда в недорогой, разовой рабочей силе. Каждое утро волки толкались у главного входа на киностудию - конечно, в большинстве своем, в центре, где и находилась главная "волчарня" - транспортно-экспедиционный цех, куда стекались заявки на волков. Заявки распределялись между мужичками, они получали разовые пропуска и шагали по месту работы. Для многих из них это место было уже постоянным, хотя каждый день приходилось выписывать новый разовый пропуск. На студии их любили - волки были неприхотливы в быту, согласны на самую грязную и тяжелую работу, ну, а если и пили (а пили они все), то что ж тут такого? Ну, пьет мужичок, большое дело... Ящики-то с реквизитом таскает при этом и, что называется, есть не просит. У многих из них, наверняка, было темное прошлое. Спрашивать об этом на студии было не принято. Пожилые женщины - реквизиторши или костюмерши поили приглянувшихся им волков чайком-кофейком и сами изливали им то, что наболело, а волки, в силу то самого темного прошлого, имея богатый опыт общения с самыми разными людьми и будучи неплохими психологами, что называется, "по жизни", с легкостью включались в любую беседу на самых разных уровнях и поддакивали усталым женщинам, давали немудреные житейские советы, выступая в качестве бесплатных психотерапевтов. Иногда их и приглашали на съемки именно для этих целей. Полюбившихся мужичков "заказывали" тетеньки-реквизиторши и, бывало, волки уезжали со съемочной группой в экспедиции на месяц-другой - иной раз в Сибирь или Урюпинск, а, случалось, что и на Кавказ или в Крым, в Прибалтику или во Владивосток - это, конечно, было чистое везение и немногим удавалось так разжалобить творческих работников, чтобы те полюбили волка как родного и всюду таскали с собой. Как все это согласовывалось с советским трудовым законодательством не понимал никто. С одной стороны, само существование волков подтверждало тезис о том, что в СССР нет безработицы - любой человек, в независимости от образования, социальной принадлежности и даже наличия прописки может и должен трудиться, приносить обществу пользу и сам, в свою очередь, пользоваться плодами своего труда. Но, вместе с тем, в отношении наемных, поденных рабочих отсутствовали все гарантии, которые, вроде бы, должно было давать государство трудящимся гражданам. Ни тебе оплаты больничных листов, ни тебе помощи профсоюзов, да что там - ни на одну работу, кажется, не принимали без прописки. Разве, на разгрузку вагонов. Но киностудия - учреждение серьезное, культурное, и вообще, еще сам вождь сказал, что занимается она искусством важнейшим из всех, занимается она идеологической работой, пропагандой - каким образом трутся вокруг нее деклассированные, подозрительные, вполне возможно, криминальные элементы - это был большой вопрос. Впрочем, над этим вопросом никто голову не ломал. Устоявшееся положение вещей всех устраивало и, в первую очередь, волков. На студии они чувствовали себя как дома, да, кстати, для многих из них, она домом и была. Особенно филиал. Асфальтированный участок, на котором и возвышались павильоны, стояли скамеечки с сидящими на них творческими и прочими работниками был обнесен неким подобием живой изгороди - рядком жидких кустиков на которых осенью вызревали жирные белые ягоды, а за кустиками начиналось поле. Сказать, что было оно бескрайним, конечно, нельзя - на горизонте высились многоэтажки, ограничивающие территорию, но сама эта территория казалась непосвященным, оказавшимся здесь в первый раз, чем-то вроде Зоны, описанной братьями Стругацкими. Нога человека, если и ступала на землю чуть в стороне от асфальтированной, но страшно разбитой, словно пережившей серьезную прицельную бомбардировку дороги, которая прорезала дикий участок Филиала от главного входа, где и находились съемочные павильоны к дальним воротам, возле которых находился гараж, нога эта тут же либо подвертывалась, попав в коварную, летом густо заросшую сорной травой яму (воронку?), либо увязала в трясине - некоторые сектора филиала заросли кустами, ветви которых торчали либо из воды, либо из черной, смердящей грязи, которая летом не высыхала ни в какую жару. Если стоять к съемочным павильонам спиной, то по левую руку, а так же, далеко впереди, можно было видеть две небольших, но чрезвычайно густых лесополосы, в которых жили, строя шалаши и запаливая небольшие костры бомжи со всей округи. Никто их особенно не гонял, конечно, если они не выходили из леса на свет божий - все-таки, киностудия, народ здесь бывает разный, можно напугать какую-нибудь народную артистку так, что она и сниматься потом не сможет. Лесные люди сидели в своих зарослях и только ночами сторожа и редкие прохожие, бредущие вдоль забора, огораживающего территорию Филиала слышали из зарослей жуткий смех, уханье или тихие, приглушенные крики. Милицию прохожие не вызывали. поскольку звуки, доносившиеся из студийного леса имели характер и тембр настолько потусторонние, что немедленно напрашивалась мысль о том, что справиться с киношной нечистью сможет лишь, пожалуй, опытный экзорцист, а уж никак не полупьяный наряд милиции. Сожрут в лесу этот наряд, сожрут вместе с кобурами, сапогами, фуражками и даже звездочки с погон не выплюнут. В одном из этих двух, страшных по ночам, а днями - совсем обыкновенных лесочков и сиживал обычно Огурцов со своей обновленной бригадой, когда прибывали они в Филиал для того, чтобы погрузить какой-нибудь студийный скарб или, наоборот, разгрузить реквизит, декорации или костюмы. Сиживали товарищи, конечно, после того, как работа была сделана - основной принцип, позволяющий приписывать к нарядам нули был воспринят каждым из работников и никто не роптал о том, что сначала нужно покидать в кузов грузовика ящики, а уж потом пить портвейн. Случилось так, что сидел Огурцов один - бригада отбыла на очередной трудовой подвиг, а бригадир остался в ожидании директора съемочной группы, который должен был закрыть ему наряд. Взял бригадир бутылочку портвейна и сидел себе на пенечке, попивая любимый напиток, покуривая и поглядывая, не показался ли перед съемочными павильонами автомобиль директора - ездил тот на черной "волге". После второго стакана бригадира разморило - лето выдалось жарким - и он не сразу заметил, как из ворот павильона вышла темная фигурка и, прыгая с кочки на кочку, проваливаясь в ямы и неловко взмахивая руками, стала приближаться к леску. - Здорово! Хриплый, заискивающий голос разбудил задремавшего было молодого бригадира. Огурцов открыл глаза. - Хе... Здорово, говорю. Миша Кошмар, который незаметно, тихонечко подошел к Огурцову был незаметным, тихим мужичком - волком, безотказным в работе и, вследствие этого, любимым женщинами - реквизиторшами. Тяжелый физический труд был Мише, очевидно, неприятен и он осел в реквизиторском цеху, таская корзины с дорогой фарфоровой посудой, подсвечники, люстры и прочее, в общем, то, что пожилым женщинам носить в руках со склада на съемочную площадку было тяжело и неудобно. Все - не доски разгружать или декорации строить. Работа, в общем, не пыльная, хотя и малооплачиваемая. Миша, сколько помнил Огурец, ходил в одном и том же коричневом костюме, в нем и работал, в нем, не снимая пиджака, и спал во время съемок, улегшись тихонечко где-нибудь на пустых фанерных ящиках. Возраст его определить было трудно - Миша Кошмар был из тех людей, которым можно дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет. Лицо его всегда было плохо выбрито, но, при этом было видно, что Миша брился, вследствие чего, впечатления неухоженного забулдыги он ни на кого никогда не производил. Росту был, как и большинство волков, невысокого, в кости широк, головаст, рукаст, в общем, то, что называется, работящий мужичок. Есть такой тип русского мужика - с крупными чертами лица, с прямым, хотя и слегка мутным взглядом, плечистые, крепко стоящие на ногах низкорослые работяги. Прошлое Миши Кошмара, как и прошлое большинства его коллег, было туманно. - Привет, Миша, - добродушно ответил Огурец. - Выпить хочешь? - Плеснешь? - полувопросительно-полуутвердительно, но, как всегда, неопределенно, ответил Миша. - Держи. Огурцов налил в стоящий на траве между его ступней стакан остатки портвейна. - Спасибо. Ну, будь, Санек. Кошмар вдумчиво, смакуя, выпил вино, тяжело и медленно выдохнул и поставил стакан на место. "Мелкий человек, - думал Огурцов глядя, как двигается вверх-вниз кадык Кошмара уже после того, как тот проглотил вино. - Мелкий. Но каждому нужны свои ритуалы. Без ритуалов никак нельзя. По ритуалу и определяется масштаб человека. Вот, Гитлер, к примеру... Или Сталин. Какой масштаб. Какие ритуалы - загляденье. Если не брать в расчет идеологию и всю эту херню - красота... А этот? Культ портвейна. Ишь, глаза закрыл, смакует. Ничтожество... Я-то хоть квашу безо всякого морального удовлетворения, просто, чтобы по шарам дало. А для него это - смысл бытия, вершина мироздания. Говнюк". - Слушай, а, если не секрет, почему тебя Кошмаром зовут? - спросил Огурцов, когда волк открыл глаза и лицо его приобрело выражение мирское, доступное. Еще мгновение назад Миша Кошмар витал где-то в дальних точках вселенной, но вот, портвейн начал растекаться по пищеводу и Миша вернулся на землю. Вероятно, для того, чтобы немедленно начать поиски новой дозы. - Кошмаром? Так. по фамилии. Кошмаров. Ты не знал, что ли, бригадир? - Не-а... Огурцов отвернулся и сунул в рот сигарету. Вероятно, миссия Миши Кошмара была выполнена. Заметил, видно, издали, что молодой бригадир такелажников не просто так на пенечке сидит, вот и забежал похмелиться. Теперь дальше побежит. Волчара... - Слышь, бригадир... - Ну чего тебе? - Дело есть. - Что за дело? Халтура? - Да нет... Не совсем. - Чего ты паришь мне мозги, Кошмар, а? Огурцов медленно повернулся. Взглянул на волка, присевшего рядом с ним на корточки и вдруг увидел на лице добродушного, привычного, являющегося уже давно и для всех частью студийного интерьера волка совершенно новое выражение. Глаза Миши сузились, смотрели жестко, от носа к кончикам губ пролегли глубокие морщины, подбородок выехал вперед. Однако, лишь мгновение продолжалось наваждение - как только Огурцов посмотрел на собеседника, тот снова неуловимо-быстро изменился, превратившись в обыкновенного, примелькавшегося Огурцу поденного рабочего, который раз в месяц молчаливо толчется в очереди себе подобных с тем, чтобы получить свою скудную зарплату, жалкие гроши, которых, при образе жизни, подобающем волкам, должно хватать лишь на портвейн. - О чем ты? - повторил свой вопрос Огурцов, придав ему более вежливую форму. Так, на всякий случай. - Понимаешь... Тут приехали... То ли "Казахфильм", то ли "Узбекфильм"... - Ну знаю. И чего? - Да там, понимаешь... Миша Кошмар сорвал длинную травинку и засунул ее кончик себе в рот. - Понимаешь, администратор ихний... - Ну? Не пудри мозги. Огурец уже убедил себя в том, что перемена в лице Кошмара ему привиделась. Но, для того, чтобы убедиться окончательно, он решил нагрубить. Миша никак не отреагировал на мат молодого бригадира и Огурец успокоился окончательно. - Тут, короче. такое дело, - не обращая внимания на грубость продолжал Миша. - Короче, хочешь бабок заработать? - Да я понял уже, что бабки можно сделать. Ты скажи - что нужно-то? - Ну, бабок много, командир... Снова, теперь уже в голосе Миши, мелькнуло что-то чужое и, в то же время, очень знакомое Огурцову - то ли по книгам, то ли по детективным кинофильмам. - Много, - веско повторил Кошмар. - Много - это сколько? - Пару тысяч. - Ну ты дал... Что, грабануть нужно кого-то? Так ты не по адресу. - Ну что ты... За кого ты меня принимаешь? Это, натурально, как на духу, дело чистое... Хочешь? Огурец молча смотрел на Мишу. - Ну, я так понял, что ты вписываешься? - Ты, бля, Миша, запарный человек, все-таки. - Не, не запарный я... Пойдем, бригадир, я тебя с администратором этим познакомлю... - Миша, слушай, давай я еще бутылку возьму, треснем и разбежимся. Я вижу, ты сегодня с головой не дружишь... - Дружу, дружу. Ладно, слушай. Я хотел, чтобы он тебе все сам рассказал... Короче, троллейбус ему нужен. - Какой троллейбус? - Ну, здесь, понимаешь, в цехе игрового транспорта троллейбус стоит. Сто лет стоит, еще сто лет простоит... - А, знаю. Видел. Только он не в цехе, он в чистом поле ржавеет. Гниет, в металлолом его еще собирались отвезти. Все руки не доходят. Большое дело, такую глыбу переть. Трейлер нужен. Себе дороже выйдет. - Ну да, ну да, - словно про себя, тихо пробормотал Миша. - Только он на ходу... А что гниет - это пустяки. Не так уж он и сгнил. Я же работал водилой на троллейбусе... Раньше. Поглядели мы с этим ихним начальником. Казахом-узбеком... То, что надо. - А им-то на кой? - Для съемок, что значит - на кой? Для съемок, - еще раз повторил Миша глядя в сторону. - Для съемок - пусть с Костей говорят. С нашим директором. И сами вывозят. - А они и так сами вывезут. - Не понял. А мы-то, ты-то, Миша. Тут при чем? - Короче, тебе бабки нужны-нет? Про этот троллейбус ебаный тут никто и не вспомнит. Они за нал хотят купить и вывезти. По официалке пробовали - ебатория такая, что месяц только бумаги оформлять. Теперь врубаешься? - За налик? - Ну. Тебе объяснять надо такие вещи... Я думал, ты взрослый парень... - Ладно, не гони, Миша. Я, все-таки... - Да ладно. Надо организовать все дело так, чтобы не тормознул никто. Понял? А ты - бригадир, ты можешь. Сообрази, Саша, деньги хорошие. - Ага. И под срок пойти. - Какой срок? Приехал "Казахфильм", забрал троллейбус на съемки... Твое дело - сторона. Ты - кто? Такелажник? Вот и погрузил. А больше ничего не знаешь. Чего с тебя взять-то? Тем более, что начальство тебя любит, в обиду не дадут. Да и не будет ничего, если сами волну не погоним - никто и не дернется. Не такие вещи тут делались, на этой студии гребаной, фабрике грез, мать ее етти... - Так что делать-то надо? - спросил Огурец. Предложение Миши Кошмара вдруг показалось ему реальным и, более того, легко выполнимым. Троллейбус, о котором шла речь, он вспомнил. Металлическое чудовище, разбросав по сторонам свои "рога", как называли их такелажники, когда проходили мимо заросшего травой и кустарником троллейбуса, металлическое чудовище, казалось, вросло в зыбкий грунт поляны Филиала, слилось с пейзажем и, Огурец был уверен, исчезни он, троллейбус, никто этого и не заметит. Знал Огурец и о том, что махина эта списана со всех балансов и нигде, ни в одном цеху, не числится, как принадлежащий этому самому цеху транспорт, оборудование или что-то еще. Однако, понимал он и то, что у кого-то из начальства на старый троллейбус наверняка имеются свои виды. Он знал цену разговорам о русской безалаберности и расточительстве. Знал, пообщавшись с начальством, потершись в их кабинетах на приватных вечеринках, мини-банкетах и просто посидев в кафе за одним столиком с "небожителями", то есть, с партийным и профсоюзным руководством студии. На самом деле, фразы о бесхозяйственности и безответственном отношении к средствам производства были пустыми словами. В России, по крайней мере в тех местах, где жил или работал Огурцов, по его наблюдениям ничто и никогда не пропадало даром. На задних дворах, в полях, огороженных кособокими заборами и в других диких местах, принадлежащих различным предприятиям и организациям, в которых выпало трудиться Огурцову валялось великое множество всяческого добра - от мотков ржавой проволоки и гниющих старых газет до, теперь вот, троллейбуса. И знал Огурцов, что все эти вещи не просто выброшены на свалку, но что все эти вещи ВЫЛЕЖИВАЮТСЯ, ждут своего часа, что все они уже давно кому-то принадлежат и более того - что все они уже проданы, деньги, полученные за них потрачены, потом весь этот, с первого взгляда, хлам, украден у того, кому продан и продан еще раз, потом еще и еще. Это была чистая метафизика и чисто российская метафизика - предметы, годами лежащие на месте, вросшие в землю, казалось бы, навечно, на самом деле перемещались, меняли хозяев и даже место, своего пребывания. Они могли числиться одновременно на нескольких складах, иногда даже в разных городах, они покупались и продавались и, при этом, как бы, не существовали. И всюду, где о них заходила только речь, предметы эти, будучи, фактически, иллюзорными, несуществующими, приносили вполне конкретным людям вполне ощутимый доход. Строились дачи, покупались машины, а груды металлического или какого-нибудь иного лома продолжали валяться там, куда их свалили во время оно. Огурцову эта механика была известна не досконально, но кое-какое, пусть и весьма отдаленное представление о ней он имел. Вследствие собственной осведомленности он сообразил, что кража (а Миша предлагал ему именно кражу, как не переиначивай ее название и какими виньетками не украшай) троллейбуса не закончится публичным расследованием на официальном уровне. То есть, с привлечением милиции, следственных органов и прочая и прочая. Конечно, на этот троллейбус кто-то из руководства виды имеет, это ясно. Вещь просто "вылеживается" до поры, идея зреет. А он, Огурцов, ну, конечно, вкупе с Мишей Кошмаром эту чью-то идею похоронят. Неприятности могут быть. Могут. Но - не обязательно. Огурцов - он на хорошем счету, он, что называется, "не привлекался", "замечен не был", "доверие оправдывал". А Миша - может быть, все на Мишу свалить. - Я свалю, - сказал вдруг Миша, заставив Огурцова вздрогнуть. - В смысле, я уезжаю из города. Так что, думай сам. Дело сделаем вместе, деньги поделим... А там уж сам смотри. Я тебе могу сказать, что уезжаю я далеко. Так что - мало ли кто на студии болтается... Бесхозяйственность, усушка-утруска... "Это он, что же, предлагает на него все свалить?". - В общем, про меня здесь никто ничего не знает... Я птица перелетная. Понял меня? - Кажется понял. Ладно... Где этот твой администратор? *** Дюк решил перейти на вино. Вообще-то он был крепок на алкоголь, "У тебя высокая толерантность", - говорил ему московский друг Рома Кудрявцев, завистливо покачивая головой. Но сейчас Дюк отчего-то пьянел очень быстро. Может быть, болтовня Огурца путала мысли, но комната вдруг начинала плыть перед глазами, Дюк снимал очки, протирал их, снова водружал на нос, предварительно зажмурившись и глубоко вздохнув - кружение прекращалось и минут пятнадцать Дюк мог общаться спокойно, но потом стены снова приходили в движение. - Так что же, - прервал он монолог Огурца, который после виски, кажется, вовсе и не опьянел, лишь лицо его раскраснелось, глаза заблестели и речь, чуть раньше унылая, монотонная, заиграла интонационными вспышками, неожиданными метафорами и многозначительными паузами. - Так что же - спиздили вы троллейбус? - Ну да. конечно. Я к этому и веду. И знаешь, Леша?.. - Что? Стены закачались, медленно тронулись вправо. Мебель тоже начала медленно двигаться - пугающе-бесшумно и в разных направлениях. - Мне стало страшно, Леша. - Что, копать начали? - Да ну, ты чего? Никто слова не сказал. Средь бела дня пригнали кран, трейлер, погрузили эту беду рогатую... Народу сбежалось - жуть. Все мои такелажники, работяги, администраторы, шоферюги из гаража - поглазеть... - Правильно. Кто придумал? - Что? - Ну, чтобы средь бела дня. - Я. - Молодец. Так только и надо в этой стране жить. - Ага. Я тоже подумал - чем открытее, тем лучше. В общем, толпа народу, все советы дают, майна-вира кричат... Погрузили в трейлер и привет. Последний, прощальный. Укатил наш троллейбус. - А бабки? - Бабки выдали нам с Мишей. По полной. Как договаривались. - А Миша этот твой? - А Миша, ты знаешь, свалил. В этот же день. Искали его, бегала реквизиторша, скандалила - мол, такой ответственный, такой хороший был работник. А тут - взял и прямо со съемок свинтил. - Ну, ясно. Больше и не появится твой Миша. Не простой он, видно, мужик. Как ты думаешь? - Хрен его разберет. Может быть. - Так а что же страшно-то тебе стало? Из-за чего? - Ты не поверишь, Леша... Я даже не знаю, как сказать... Огурцов налил в граненый стакан вина и быстро выпил, сразу проглотив половину, помедлил, и допил в два глотка остаток. - Смотри, упадешь, - предупредительно заметил Дюк. - Ну и что? Ну, упаду. Ты же сказал, можно у тебя остаться... - Можно. А как же приятная застольная беседа? Какой смысл в таком нажиралове? Тупость одна... Извини, конечно. - Смысл? Ты знаешь, я человек увлекающийся. - Да уж, - ехидно заметил Дюк. - Да, увлекающийся. И поэтому я все время хочу... Как бы это сказать... - Ну-ну, - подбодрил Дюк. - Скажи уж. По старой дружбе. - Хочу что-то изменить... И с хиппанами я тусовался, я же всерьез все это... Дети-цветы и прочее... - Ясно. Много кто всерьез это воспринимал. Не ты один. Такие люди, знаешь ли, на это западали - о-го-го! - Да знаю я... Все всерьез. И я всерьез. Изменить мир хотелось. И хочется, не поверишь, хочется... - И что же мешает тебе, мой юный друг? - язвительно спросил Дюк. - Давай. Меняй. - Нет, Леша. Я понял... Огурец уже заметно опьянел. Глаза его блестели и вдруг Полянскому показалось, что его товарищ сейчас заплачет. - Я понял, - продолжал Огурец, - что ни хера тут не изменишь. Воровство, Леша... Все здесь - воры. Все. И это - норма жизни. - Сколько тебе лет, Саш? - спросил Дюк очень серьезно. - Сколько... Двадцать пять. А что? - А ты, вообще, книги читаешь? - Ну. - Ну! И что, для тебя новость, что в России воруют? Воровали? И воровать будут? - Нет, конечно, не новость, но чтобы так... Я, как троллейбус этот ебаный двинули, словно прозрел. Это же система! Система! Здесь же никакие человеческие законы не действуют. По человеческим, по, мать их еб, государственным законам, они должны были начать следствие, выйти на меня, арестовать, ну, или, хотя бы, просто допросить... - Так ты, что же, на преступление, - усмехаясь прервал его Дюк, - на преступление, понимаешь, пошел, без алиби всяких, безо всего? Ты, типа, ждал, что тебя арестуют? - В том-то и дело, Леша... В том-то и дело, что я, как бы это сказать... Подсознательно был уверен, что ни хера не будет. Что никто искать не будет - кто троллейбус украл, кому он нужен... Потому что он уже давно украден. Но когда я это сделал, когда я увидел своими глазами - я охуел просто. Походил там директор транспортного цеха, поковырял пальцем в носу. Вздохнул тяжело и отвалил к себе в кабинет. И ничего. Ни-че-го! Врубись! - Да я уже давно врубился. Не фиг тут делать, в этой России. - Да? - Да. Потому что синдром ЗРД меня достал. - Что тебя достало? - Синдром ЗРД. Загадочной Русской Души. - Ха... И что же ты хочешь сказать? - А ты не понимаешь? Синдром Загадочной Русской Души - это значит, что ее, Души, носитель может с невинными глазами украсть, украсть все, что угодно. Вот, кстати, эта народная мудрость, все эти поговорочки, присказки - это же мрак полнейший. Берет, мол, все, что плохо лежит. Ничего подбного! У меня в доме все очень хорошо лежит. Все на своих местах лежит. Позавчера гости были - у меня пластинка Боуви "Station to Station" очень хорошо лежала на колонке. Замечательно лежала, можно сказать! И что же? Сперли! Полянский быстро выпил полстакана портвейна. - Берут, скоты, только то, что хорошо лежит. Плохо что лежит? Человек в приступе белой горячки. Так кому он, нужен, спрашивается? Никому. Никто его не берет. Даже "Скорая". Если не замаксаешь. - Ну, уж, ладно, "Скорая"-то увозит... - Ага. Прямиком в дурку. - А куда еще? Полянский пожевал губами. - Ну, допустим. Пример неудачный. "Скорая", положим, увозит. Но, кроме "Скорой" - кому нужен человек в белой горячке? Который "плохо лежит"? Никому. А, вот, если хорошо что лежит, не важно - вещь ли, человек ли - к примеру, хорошо упакованный мужчина... Который не в белой горячке, а, наоборот, в белых "Жигулях". Обязательно притырят. Любая баба - за член возьмет и уведет. Обязательно! И вот это вечное ихнее "плохо"! Дюк протянул руку над столом и сшиб открытую бутылку вина. Бутылка, оставляя на столешнице вонючий сладкий след тяжело покатилась и упала на пол, однако, не разбилась, а, глухо булькнув, продолжила движение в сторону отсека "для спанья". Урча и издавая звуки уже чем-то напоминающие человеческую речь к бутылке бросился кот. - Пусть его, - Полянский остановил Огурца, занесшего, было, ногу для удара. - Пусть покуражится, сука. Тоже ведь, тварь божья... Портвешку свеженького полакать - это же милое дело... Так вот. О чем, бишь, я? - О том, что все плохо. - Не-е. Все хорошо. Это у них, у ЗРД-шников все плохо. Спроси американца - "Как дела"? Он тебе скажет - "I'm fine". А наш? Начнет сразу на жизнь жаловаться - то не так, это не так, да и, под конец, обязательно ввернет, что денег нет. На всякий случай. Чтобы, упаси Господь, в долг не попросили дать. Полянский смахнул рукой, как смахивают вредное насекомое, кота, который мягко вспрыгнул на стол и, пошатываясь, задевая тощим телом за тарелки, роняя вилки и ножи, направился к бутылке водки, которую только что открыл Огурцов. - Вот обнаглел, - заметил Полянский, глядя на обиженно съежившегося кота, который не зашипел, не мяукнул даже, а просто скорбно свернулся клубком в безопасном отдалении и уставился на хозяина взглядом, исполненным немой мольбы. - В общем, не люблю я все это, - закончил Дюк, отвернувшись от кота и протягивая руку к бутылке. - Не люблю. А ты не печалься, Огурец. У тебя это первый опыт, ну, я имею в виду, в глобальном масштабе - первый? - Первый, - соврал Огурцов. Не рассказывать же Полянскому о приписках и заигрывании с партийным руководством. Не поймет старший товарищ. Вернее, неправильно поймет. А, может быть, как раз - правильно. И пошлет к чертовой матери. Не любит Дюк этого, терпеть не может. - Первый, - повторил Огурец для пущей убедительности. - Вот и славно. Стыдно тебе? Полянский смачно откусил от куска хлеба, обильно намазанного икрой. "Всю икру сожрал, проглот", - подумал Огурец и ответил: - Стыдно. Полянский проглотил остатки бутерброда и, взяв последний кусок сочащейся соком буженины, удовлетворенно кивнул: - Это хорошо, что стыдно. Больше так не делай. - Не буду, - ответил Огурец печально глядя на двигающиеся челюсти хозяина гостеприимного дома. - Наливай тогда. В дверь постучали. Дюк быстро накрыл небольшую кучку марихуаны, лежащую на столе конвертом от пластинки Битлз "Help". - Кого еще черт несет? - пробормотал он, опасливо поглядев на Огурцова. Тот пожал плечами. - Можно к вам, Леша? - девичий голос за дверью был робок и не знаком Огурцову. Зато Полянский изменился в лице, заблестел глазами, быстро провел рукой по волосам, и проскрипел похотливо: - Можно. Колыхнулась портьера и в комнате, как показалось Огурцову, погас свет. Потом, через долю секунды, он включился снова. Между чучелом медведя - последним приобретением Дюка и манекеном, одетым в пионерскую форму - синие шортики, белая рубашечка, красный галстук под пластмассовым подбородком стояла она. - Заходи, Машунчик, не стесняйся, - таким же скрипучим, незнакомым Огурцову голосом продолжал Дюк. - присаживайся. - Здравствуй, Алеша, - чудо, появившееся в комнате кивнуло хозяину. Потом чудо посмотрело на Огурцова, улыбнулось и сказало: - Меня зовут Маша. *** Дура деревенская. Поручик Огурцов вытер пот