Ибо такое получала удовольствие, когда
Вавилов и вся его инопланетная шобла ЦК на постели раскладывали и начинали
ей во все места купюры засовывать. Тугие, очень тугие, свернутые в трубочку
пачки купюр. Ну и по мелочи, естественно - танки, звездолеты, ядерный меч,
ракетный щит. Жвачка та же, папиросы опять-таки.
В общем, никто, кроме прораба Лекова не слышал, как выругался товарищ
Вавилов. Тихонько так выругался, про себя. Но прораб Леков услышал.
"Smoke", - сказал товарищ Вавилов, вашу on the water".
"If you want to save your money, fuck yourself, it will be funny", -
тихонько прошептал оторопевший прораб Леков, но начальник услышал. Подошел
поближе. В глаза посмотрел прорабу Лекову.
- Who are you, - тихо спросил.
- I don `t know, - сказал оторопевший прораб.
- Я так и думал, - разочарованно протянул товарищ Вавилов. - Ничего вы
о себе не знаете. В этом весь ужас. Для того революция и понадобилась.
- Дворец будет, - сказал прораб Леков. - Со сценой. А трубы в подвал
упрячем. На сцене представления будут. Борцы будут выступать, фокусники.
Престедижитаторы, трансвеститы, эксгибиционисты и терминаторы. Come across
my swimming pool, короче.
- Прор-рок, - похвалил его Вавилов. - В натуре.
Вынул из кармана Орден Вавилова и на фуфайку прорабскую прицепил. Орден
сорвался, упал в канаву и стал тонуть. Он барахтался, хватался краями звезды
за скользкие глинистые берега канавы, которая казалась ему огромной, он
булькал и хрипел. Леков нагнулся и быстро спас орден. Потом он порылся в
карманах, булавку нашел. Согрел орден а ладонях и к фуфайке приладил.
- Молодец, - сказал Вавилов. - Сметлив. Не быть тебе прорабом...
- А кем быть? - спросил мгновенно вспотевший от ужаса Леков.
- А ты хочешь быть? Ладно, придумаем, - буркнул заскучавший Вавилов. С
места, лихим каваллерийским заскоком на "эмку" прыгнул, ударил ее шпорами,
ожег нагайкой и был таков.
А за "эмкой", просевшей от непомерного груза свалившейся на нее
ответственности вся сотня, гремя копытами гнедых откормленных битюгов,
ударилась в грохочущий аллюр и растворилась в бензиновой гари улицы
Рубинштейна, обернувшись "Марсельезой".
Прораб Леков вытер пот. Что за жизнь, что за наваждение?
Ладонью коснулся груди. И перевел взгляд. На ватнике ордена не было.
Одна булавка.
Убиться бы.
Наталия дома посуду моет под "Talking Heads" из дешевых динамиков, а я
тут как мудак траншеи рою для товарища Вавилова. В гробу бы его видеть. Под
этими самыми трубами и закопал бы. Сука совдепская.
Ми-мажор, фа-мажор, ми-мажор... Торжественно так, фламенко, мол... И
импровизация, и смена тональности и - вперед, только успевайте следить за
нотами моими. Эй, мальчики-девочки, кидайте свои пальчики быстрее, чем пули,
вылетающие из ваших воняющих ваксой маузеров. Вы же ваши кобуры сапожным
кремом мажете, чтоб блестели, быдло. А кожаные ваши плащи - гуталином
умащиваете. Плебеи. О ваших разведчиках, тех, что на "Фарманах" летают, и
говорить нечего. Без кокаина внутрь и без ваксы наружу с земли не
поднимаются. Принципиально. Вот она, ваша армия, вот они - ваши отморозки.
И с этими отморозками вы хотите мир завоевать?
Завоевывайте. А я котлован пойду завтра копать для товарища Вавилова.
Дом Народного Творчества строить будем. Со сценой и буфетом. Где все будет
не по карточкам. И копченый судачок там будет всегда, и картоха, и спирт
сухой в таблетках и плакаты Лекова, и португальское вино портвейн будет. И
дрозды маринованные, консервированные, из Америки по лендлизу доставленные -
в двух вариантах, в двух окрасах. Дневной - малиновый, ночной - черный.
Сециально они так дроздов красят - под "Спитфайеры". Все там будет. Аквариум
здоровенный поставим, воды нальем, карасей запустим - пусть живут. А над
стойкой буфетной - клетку повесим. С дроздами певчими. А по выходным и по
праздникам кино будем показывать. Разное. Про гиперболоид инженера Гарина и
про фрау, у которой в спине семь ножей. И про Алису в стране дураков.
Главное котлован в блюзовый квадрат вписать. Иначе никак, дома вокруг.
Дальше - дело привычное.
Прораб Леков скрутил самокрутку, чиркнул спичкой, втянул в себя сладкий
дым. Самокрутка зашипела и погасла. Над головой прораба Лекова пролетел
дрозд и осквернил его самокрутку.
Проклятые дрозды! Где Вавилов - там всегда дрозды. От этом все знают.
На съездах и пленумах только об этом говорят. Прикармливает он их, что ли?
Стране танки нужны, самолеты. Ракетный меч нужен да ядерный щит. А тут -
дрозды.
Над товарищем Вавиловым орлам положено кружиться. Отточенным,
мускулистым, со свежим, трезвым взглядом на жизнь мужественным беркутам,
подвижным, всегда готовым к подвигу степным орлам, иноземным кондорам даже
можно виться над головой товарища Вавилова. А особенно идет товарищу
Вавилову эскорт белых орлов - знай наших! Как выйдет, бывало, товарищ
Вавилов на Красную площадь, а над ним белый орел кружит в парадном оперении
- тут вся очередь возле ГУМа головы задирает. И непонятно, на кого она
глядит, очередь - не белого орла, или на товарища Вавилова. Он, ведь, высок
ростом был, бывало, что и Спаса на Крови закрывал своей фигурой от
любопытных взглядов туристов.
Сначала-то, до того, как уважаемым человеком стал, просто сторожем в
Кремле работал. Удобно было - подойдет сторож Вавилов к Спасской башне,
платок вынет носовой, плюнет на него и звезды протрет. Блестят потом целый
месяц как новенькие, слюной товарища Вавилова умащенные.
Орлам можно с таким человеком рядом парить, беркутам, кондорам.
Но уж никак не этим, зажравшимся, растерявшим ум честь и совесть,
обнаглевшим от собственной расторопности, наглым дроздам. И чего он их
привечает, уму непостижимо. Расстреляют товарища Вавилова рано или поздно за
эту его оппортунистическую орнитологию.
***
Митя, на самом деле, про товарища Вавилова знал очень мало. Только то
знал, что в институте ему говорили о Вавилове на уроках диалектической
орнитологии и сопромата. Мол, такой, Вавилов, известный дрессировщик птиц и
сопроматщик знатный. И все. Но что-то слышал и про трубы, которые тянулись
вдоль стен подвала Дома Народного Творчества - якобы, известный дрессировщик
имел к ним какое-то отношение. Трубы-то теплые были, анализировал невнятные
слухи в минуты похмелья Митя. Под ними, вероятно, он инкубатор устроил. И
белых орлов разводил.
***
Трубы, наконец, закончились. Митя и Сулим поднялись по витой лесенке и,
миновав три плана кулис, очутились в узком коридорчике, ведущем к гримерным
комнатам.
- Вон он, там, - показал Митя на одну из приоткрытых дверей. Уверенно
прошагал по коридору, встал на пороге и окликнул: - Васька!
Помещение гримерки было забито до отказа. Какие-то незнакомые, не
рок-клубовского вида личности. "Сайгоновские" девочки в длинных, до земли,
грязноватых юбках, с "фенечками", с характерным, обреченно-многозначительным
взглядом - все они загораживали от взгляда Сули Василия Лекова.
Митя кашлянул, пытаясь обратить на себя внимание. Бесполезно.
- Леков, - он попытался придать своему голосу значимость. Что ни
говори, а сзади сам Сулим в затылок дышит.
Две или три девушки обернулись и враждебно посмотрели на Митю.
Суля скучающе смотрел по сторонам.
- Леков! - Митя начал терять терпение.
- Ну чего еще? - Леков бесцеремонно отодвинул одну из девиц. Лицо его
было красным и потным.
- Слышь, Василий, - Митя запнулся. - Короче, вот, знакомься. Это
Андрей.
Леков, не вставая, из-за спин вытянул руку.
Чтобы пожать.ее Суле пришлось пересечь гримерку. Пересек. Пожал потную
ладонь артиста.
- Андрей? - спросил Леков заговорщицки.
- Андрей, - подтвердил Суля.
- Андрей, - Леков понизил голос. И вдруг громко и радостно: - Держи нос
бодрей.
И первый, не дожидаясь реакции окружающих, заржал, донельзя довольны
собой.
- Ладно, не куксись. - Леков ухватился за кого-то и грузно поднялся со
стула. Качнулся. Утвердил равновесие.
- Вы это, - он обвел взглядом почитателей. И грозно повторил: - Вы это!
- Василий.
Митя попытался перехватить инициативу. Вот ведь козел. Подонок полный.
И какого хрена Стадникова в нем нашла. Дура!
Не слушая его, Леков подошел к Суле. Все стояли и чего-то ждали.
Похоже, какого-нибудь аттракциона. который вот-вот отмочит их кумир.
Леков медленно повернул голову.
- Пидоры гнойные, - рявкнул он на барышень, явно путая их с кем-то. -
Мудозвоны.
Он показал трясущейся рукой на Сулю.
- Вот... Вот человек! А вы - кал чистой воды.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
- Слушайте, козлы.
Одна из барышень хихикнула. Подружка ткнула ее локтем, но поздно.
- Чего ржешь, мудак! - заревел Леков. - Пойдем выйдем.
Внезапно он утерял интерес к девчушке.
- Слушайте, уроды, - голос его сделался торжественным. - Сидим мы с ним
в этой, обсер... обсер... Ну там, где люди ночью сидят. С телескопами. Я
ему: на хрен же ты у меня фотопластинки помыл? Это я ему так. А он молчит.
Потому что не такое говно, как вы. У него этих фотопластинок... - Леков
ухватился за пиждак Сули. - Преданно посмотрел ему в лицо. Потом снова
уставился на слушательниц. - Много ему их надо. Потому что... Потому что
это, эврибади, гений. Он... он звезду новую открыть хотел. - Точно?
Леков уткнулся лицом в Суле в грудь. Отпрянул.
- Гений он. Он звезду открывал. Ему фотопластинки во как были нужны.
Когда звезду новую открываешь, до черта фотоматериалов изводить приходтся. А
теперь открыл и сюда пришел. А вы, козлы, не врубаетесь. - Он звезду открыл.
В созвездии имени XX съезда КПСС. Скажи им! Скажи, астроном ты мой любимый!
Суля брезгливо отцепил пальца Лекова.
- Давай-ка по коньячку.
Суля мотнул головой Мите.
Тот прикрыл глаза.
- По-конь-яч-ку, - пропел вдруг Леков. - Дер-нем-мы-по-конь-яч-ку.
Леков полез к Суле целоваться.
- Родной ты мой. Звездооткрыватель. Star Discoverer.
- Star Maker, - насмешливо уточнил Суля.
- Поняли вы, - заорал Леков удивленной аудитории. - Лав мейкер он.
Звезду открыл, козлы вы просто, козлы... И мне ее принес.
- Я принес целых пять звезд, - сказал Суля и достал бутылку.
Леков шумно упал на колени.
- Благодетель! Батюшка. Ваше преосвященоство. Благословите. Исцелите
золотушного.
Он пополз к Суле. Тот, не обращая внимание на прихипованный сброд,
присел перед этим юродивым на корточки.
- Ладно, проехали. Сейчас поедем.
- Куда? - Леков поднял к Суле опухшее лицо. Взгляд его производил
неприятное впечатление. Казалось, Леков смотрит куда-то сквозь Сулю, вдаль.
И по фигу ему и Суля, и прихипованный сброд, и гримерка - все, все ему по
барабану.
- Звезды открывать. - Суля хлопнул его по плечу. - Так что, едем?
- Летим!
Леков тяжело поднялся с колен.
* * *
Первое, что увидел Леков, проснувшись, были сосны в окне. Черные ветви
сосен на фоне серебристого неба. Белые ночи.
Сосны Лекову были незнакомы. И окно тоже. Непривычное оно было. Дома
окно было другое. И форточка расположена иначе.
Леков попытался приподнять голову. Ох, ох, ох... Мать твою! Надо
поосторожнее.
Интересно, где он оказался на этот раз?
Несмотря на неприятные аспекты подобных пробуждений, Василий всегда
умел находить в них положительные стороны. Никогда нельзя было угадать
заранее, где ты очутишься.
Лекову приходилось порой просыпаться в очень странных местах. На
веранде дома, где пахло сиренью, а по улицам ездили экипажи и ходили чинные
люди в котелках. Среди кирпичного крошева, на полу того, что когда-то было
спортивным залом школы. Там во дворе, помнится, ревел, надсаживаясь немецкий
танк. На теплых трубах, под свинцовым небом, в сантиметре от хорошо
смазанных сапог какого-то мудака в шинели. Мудак размахивал маузером и
что-то пытался объяснить ему, Лекову. В захламленной донельзя квартире
знакомой по прозвищу Маркиза, где пахло красками и скипидаром. Однажды, так
вообще - в фарватере канала Герцена на траверзе Института имени Экономики и
Финансов, имея в одной руке невиданного размера копченого судачка, а в
другой отчего-то спиртовку. Спиртовку пришлось бросить - на дно тянула. А
вдвоем с судачком выплыли. Точнее, судачок вынес, как дельфин Нереиду.
Леков, правда, в тот раз не удержался, и отплатил черной неблагодарностью:
сожрал его во дворе института, под брезгливыми взглядами студентов.
И иные пробуждения были. На спине несущейся во весь опор гнедой кобыле,
навстречу каким-то говнюкам. В руке меч, во рту капустная кочерыжка.
Почему-то в том пробуждении так принято было - перед боем по капустной
кочерыжке вручать.
Вершиной же было пробуждение в шкуре белого носорога. В носороге было
хорошо. И на блев не тянуло. Только недолго лафа длилась, появился кто-то с
могучей берданкой и носорога завалил. Ох и жутко было после. Мрак, скорбь,
многорукие боги похмелья, от которых никуда не спрячешься - ни в метро, ни в
катакомбы римские, ни под одеяло - всюду дотянуться своими руками липкими и
холодными.
Так где же он на этот раз оказался?
Леков полежал, размышляя и старясь больше головой не шевелить. Затем
пришла иная мысль - вспыхнула молнией, высветив главный вопрос: отчего он
проснулся?
В комнате темно,
Белая ночь в окно,
Комары звенят...
Что каждый раз служит причиной пробуждения? Одна это причина или же
некий уникальный элемент множества причин?
А если исследовать это множество?
Лекову никогда не удавалось исследовать это множество. Даже, пребывая в
белом носороге, когда, пощипывая сухую траву саванны он пришел к
неожиданному выводу: данное множество является, в свою очередь подмножеством
другого множества. Но тогда заявился этот козел на джипе, выстрелил и с
мыслей сбил.
Но здесь-то ладно. Никаких джипов, никакой стрельбы. Никаких копченых
судачков.
Однако, что-то ведь заставило проснуться?
- Мы-ы, - промычал Леков, вопрошая сосны и белую ночь. - Мы-ы-ы.
Он осторожно выпростал из-под себя затекшую руку. Зашарил вокруг.
Нащупал книгу. Поднес к лицу. Ишь ты! Евгений Замятин. Называется "Мы".
Леков открыл книгу и начал читать. Когда он дошел до шестьдесят
четвертой страницы, истинная причина его пробуждения обозначилась со всей
очевидностью: телефон же звонит где-то. Где-то неподалеку. И давно, гад
звонит. Он, Леков, успел и про сосны подумать, и про белую ночь. И
шестьдесят четыре страницы "Мы" прочитать, а он все звонит. Во настырный
какой.
Евгений Замятин очень хороший писатель. После шестидесяти четыре
страниц "Мы" похорошело настолько, что левая рука обрела некую степень
свободы. И на нее стало возможны опереться, дабы чуть-чуть приподняться и,
тем самым, несколько расширить свой горизонт. Увидеть, наконец, этот чертов
телефон.
Похмельные боги были в этот раз милостивы. Левая рука как раз и
оперлась на телефонный аппарат, который паскудно трезвонил все это время.
Вот ведь людям делать нечего, набрать номер и слушать долгими часами долгие
гудки. Можно подумать, он, Леков сейчас все бросит и будет по телефону
кудахтать, как Стадникова поутру.
Стадникова появлялась в некоторых пробуждениях. А в других не
появлялась.
Но даже когда появлялась, радости не приносила. Да и возникала в разных
обличиях - Медузы Горгоны, Той-Кто-Трясет-За-Плечо, Шарлоттой Корде, Жанной
д'Арк обугленной приходила. Однажды только красавицей явилась. Леков даже ее
захотел было. "Как тебя звать-то, красавица?" - спросил тогда Леков. -
"Пенелопа я" - потупив взор, ответила Стадникова.
Надо же было такое говенное имя для себя придумать! Стадникова - она
Стадникова и есть. Вечно все опошлит.
Под кого бы она не маскировалась, всегда выявляла свою зловредную суть.
Выявит, изведет, всю душу вынет, а потом давай как ни в чем не бывало по
телефону кудахтать. Похвалялась, гордилась собой, одновременно наводила
вечерний макияж. Благо, раньше семи вечера Стадникова обычно не просыпалась.
Надо, кстати, узнать, который час.
Леков - спасибо Замятину - неверной рукой снял телефонную трубку.
- К-который час? - спросил Леков у трубки.
- Три утра, - сказала трубка мужским голосом. - Как ты себя чувствуешь?
Только сейчас Леков понял НАСКОЛЬКО плохо он себя чувствует. Так и
ответил трубке.
- Ты помнишь, - спросила трубка, - что с сегодняшнего дня мы
договорились начать с тобой новую жизнь.
- Да, - лицемерно ответил Леков. Не иначе, Стадникова под мужика косит.
- Но для этого мне нужна твоя помощь, - гнула свое трубка.
- Это мне твоя помощь нужна, - сказал Леков таящейся Стадниковой. -
Пивка бы.
- Никакого пивка, - зажлобилась трубка.
- Помру же, - привычно соврал Леков.
- Слушай меня, - голос в трубке посуровел. - Подними правую руку.
- Не могу, - жалобно отозвался Леков.
- Водки хочешь? - спросила трубка.
Леков встрепенулся. Ты бы еще спросил пилота самолета, у которого не
выходят шасси, хочет ли он благополучно приземлиться.
- Ты должен встать, - продолжала трубка.
Леков почувствовал себя коброй, перед которой сидит человек с дудочкой.
Черт бы побрал тебя, Стадникова, с твоими издевательствами! Это каждый дурак
знает, что кобра ничего не слышит. А реагирует на движения дудочки лишь
потому, что этой самой дудочкой ее каждый божий день лупят по треугольной
башке.
Извиваясь, расплетая кольца, Леков начал подниматься, раскачиваясь и
тихо шипя.
- Молодец, - сказала трубка. - Теперь аккуратненько правой рукой назад.
Осторожно, водки мало. Там полочка такая, на ней стопка. В стопке - водка.
Человеческий взгляд не успевает уследить за стремительным броском
кобры. Трубка еще договаривала: "...одка", как кобра нанесла удар.
Пораженная стопка выпала из вялых пальцев.
Леков облегченно выдохнул. Откинулся назад. Снова нащупал трубку.
- Еще есть?
Трубка ответила короткими гудками.
* * *
Суля положил трубку. Так, процесс пошел.
Из рок-клуба они с Митькой повезли пьяного Лекова прямо на дачу. Еще в
машине, прежде чем тронуться с места, Сулим влил в Лекова полбутылки
коньяка, после чего выдающийся рок-музыкант еще минут пять поматерился, а
потом вырубился окончательно.
По дороге пришлось сделать лишь одну остановку: спешно вытаскивать
Лекова, чтобы не заблевал салон машины. После чего, Сулим велел Митьке влить
в певца оставшиеся полбутылки, чтобы угомонить. Остаток пути преодолели без
приключений.
План действия у Сулима сложился еще по дороге.
Дача находится в сторону от шоссе и от железной дороги. Оказавшись там
впервые, да еще с жуткого похмелья, просто так дорогу к городу не найдешь.
Да и не до города будет Лекову после пробуждения. Он лишь об опохмелке
думать будет.
На даче они уложили Лекова на диван. Еще два часа ушло на "минирование
местности" - на расстановку стопок с водкой, которые предстояло обнаружить
Ваське.
Леков спал беспробудным сном. Сулим оглядел напоследок помещение.
Должно сработать. Метод проверенный - постепенный выход из запоя: каждые три
часа - по пятьдесят грамм. К вечеру похмелье сойдет на нет, клиент уснет, а
еще через сутки с ним можно будет разговаривать.
* * *
Все плыло и кружилось. С утра наползли облака. Сделалось пасмурно.
Временами снаружи начинал накрапывать мелкий дождь.
Леков уже не верил трубке. Все она врет. Он сам, сам найдет следующую
стопку. А Стадниковой не жить. Что за издевательство, в самом деле.
Позвонить в три утра и предложить пятьдесят грамм. Потом позвонить снова, в
шесть и опять заставлять разгадывать идиотские ребусы. Мол, по лестнице вниз
- на этой лестнице Леков чуть шею себе не свернул - и там мол, под нижней
ступенькой очередная порция. Порция-то положим нашлась, а вот как себя
чувствовал Леков с трех до шести, то есть, между первой и второй - о том
лучше не вспоминать.
И снова из-под лестницы нужно было спешить назад, в страхе, что не
услышит телефонного звонка. А потом ждать, ждать.
Леков перерыл все комнату, заглянул даже под древний комод, пошарил
рукой в хлопьях пыли. Стопки там не было. Не было ее и на кухне. И на
веранде - там в полу подозрительная доска была, вроде выступала; Леков ее
отодрал, срывая ногти - пусто.
Телефон зазвонил в девять. Нужно было подняться на второй этаж, подойти
к книжному шкафу, где стояла пыльная "Малая советская энциклопедия",
вытащить том на "Д" и найти заветную стопку.
Леков, не доверяя трубке, вытащил все, что было в шкафу. Больше стопок
с водкой за книгами не хранилось.
С одиннадцати до полудня Леков сидел и неотрывно смотрел, как
медленно-медленно ползет часовая стрелка.
Телефонный звонок раздался в три минуты первого. Вот ведь сволочь!
На этот раз нужно было идти на улицу, обойти дом, найти беседку,
отсчитать направо второй куст шиповника и, обдираясь об колючки, вытащить
заветную стопку, нещадно разведенную дождевой водой. Последнее особенно
обидело Лекова. Могли бы и прикрыть чем-нибудь.
Леков уже не был уверен, что звонит именно Стадникова. Слишком
хитроумно для нее. Стадниковой до такого никогда не додуматься. И вообще, в
мужчину он могла обратиться только ранним утром.
Нет, это очевидно кто-то похитрее. Тот, кто стоит за Стадниковой. Но
Стадниковой не жить все равно.
В девять вечера Леков, который уже и не представлял себе, как смог
прожить этот страшный и бесконечный день (правда, выпил в три - у колодца и
в шесть - на чердаке), приняв в сараюшке очередные пятьдесят грамм, махнул
на все рукой и улегся спать.
* * *
Утром Леков проснулся оттого, что кто-то потряс его за плечо. Он
перевернулся на другой бок. Перед ним стоял человек, которого Леков никогда
прежде не видел. А, Может быть, и видел, но не помнил.
- Вставай, - хмуро буркнул незнакомец. - Хорош прохлаждаться.
- А ты кто? - спросил Леков, не вполне еще пришедший в себя. Всю ночь
снилась какая-то муть.
- Сулим меня звать. В рок-клубе с тобой познакомились. Позавчера.
Помнишь про звезды ты мне пел?
Леков не про какие звезды не помнил.
- А что я тебе пел? - вяло поинтересовался он.
- Разное пел, - Сулим оглядел разгромленное помещение.
- Который час? - спросил Леков. И жадно посмотрел на телефонный
аппарат.
Суля проследил за его взглядом.
- Не надейся, больше водки нет, - усмехнулся он. - Это я звонил тебе
вчера, если ты не врубился.
Леков сник.
- Ладно, не кисни, - подбодрил его Суля. - Не конец света еще. Все у
тебя будет. Только перетерпеть надо. Ну и потрудиться маленько. Как мы с
тобой договорились.
Леков пытался вспомнить, о чем таком они договаривались с этим парнем.
Бесполезно. Он не помнил даже, как доиграл этот злосчастный концерт в
рок-клубе. Начали-то они с утра. У ларька возле здания Ленконцерта на
Фонтанке. Ну, а потом продолжили.
В рок-клуб Лекова, что называется, ввели. Потом он немного очухался,
обрел способность самостоятельно передвигаться. Выше на сцену. Это
последнее, о чем он, хоть смутно, но еще помнил.
А окончательно его развезло на "Кобелиной любви". А в ней Лекова всегда
развозило, даже когда не пил перед этим - в организме все равно находились
какие-то следы алкоголя, которые били в голову и Лекова развозило.
Но что интересно. Когда слушал себя в записи - не развозило ни разу.
Должно быть обертоны какие-нибудь пленка не фиксировала. Пленка-то
говно.
- Все у тебя будет, - повторил Суля
Глава 7.
МОРЩИНА ВРЕМЕНИ
Воин не ходит там, где свистят пули.
К.Кастанеда.
Толик ждал звонка Сулима три дня, потом не выдержал - вот-вот нужно
было улетать в Новосибирск с большой концертной бригадой - Лукашина, пара
юмористов одесских из театра Райкина, хор имени Русской Пляски, московский
певец Отрадный в качестве довеска - много денег он не просил, декларировал,
что, мол, чистым искусством живет. Судя по его внешнему виду, чистое
искусство было продуктом достаточно калорийным и нажористым.
После Новороссийска сразу, без перерыва даже в один день следовал тур с
медленно и верно выходившими в тираж белорусскими "Запевалами" в компании
"Хризолитов" и "Нарциссами".
Толик хотел выехать в провинцию со спокойным сердцем, ибо знал уже, что
прелести гастрольной жизни с такими людьми, как Лукашина и "Нарциссы",
несмотря на все заработанные деньги, изматывают физически и разрушают
морально так, что порой хотелось все бросить и вернуться в свою
москонцертовскую конурку, в которой Толик еще год назад спокойно торговал
билетами на тех же Лукашиных и "Нарциссов". Зарабатывал он тогда по нынешним
масштабам полную ерунду - в ресторане за вечер они с одесскими юмористами
теперь больше оставляли, чем Толик в своем Москонцерте за месяц наваривал,
зато покой был, нервы в порядке и сон глубокий по ночам..
Но машина была запущена и обратной дороги не было. Да и к деньгам
привыкаешь очень быстро - Толик не представлял себе теперь, как он вообще
жил до тех пор, пока не пришло к нему решение изумительно простое и ясное,
как все гениальное.
Теперь Лукашина, юмористы, цыгане московские, всевозможные ВИА и еще
тьма артистов всех и всяческих жанров чесали по провинциальным стадионам,
зарабатывали деньги не чета филармоническим ставкам и Толик свою долю малую
имел. И директора провинциальных стадионов тоже в накладе не оставались.
Схема была настолько элементарной, что Толик недоумевал, как это до
него никто до подобного не додумался. Ну, понятно, боялись. Боязливый народ,
десятилетиями задерганный властью. Только и горазды кичиться причастностью
своей к высокому искусству, а как до дела доходит, чтобы, например,
представителям того же высокого искусства заработать помочь - тут же
куксятся, со скучающими лицами показывают ведомости филармонические и руками
разводят. Мол, кто же в нашей стране может еще больше заработать.
И то - за два часа пребывания на сцене - пять рублей с копейками.
Рабочий какой-нибудь весь день у станка за эти деньги стоит, по уши в смазке
и стружке стальной.
Конечно, если рабочий более или менее грамотный, он рублей двенадцать,
а то и все пятнадцать за смену мог срубить. Но ведь и артисту не заказано
два-три концерта в день отрабатывать. То на то и выходит.
Но, думал Толик, работяга-то в более выгодных условиях находится, чем
артист популярный. Придет к работяге кореш, скажет - выточи-ка ты мне,
друган, ключ. Или еще что. А я тебе - что хошь отфрезерую.А артисту что
фрезеровать? Нечего артисту фрезеровать, И вытачивать нечего. А сапоги
тачать ему бесплатно никто не будет. Наоборот, последнее из карманов вынут.
И не поморщатся. Почешут только шилом в затылке и подумают - мог бы и больше
дать. Чай, артист, а не работяга какой-нибудь.
Не дело это, не дело, думал Толик. Не может быть, чтобы и артист не мог
левак срубить. Нет, рубили, конечно, рубили, но все за те же пятерки
-десятки, по-мелочи и с оглядкой.
Первый эксперимент Толик провел с Лукашиной. Напечатал афиши, в которых
жирным синим шрифтом значилось, что певица Лукашина приезжает в Сыктывкар с
концертом, который устраивает филармония - какого города, Толик сейчас уже
не помнил. Разумеется, что в этом безымянном городе никто не про какой
Сыктывкар и слыхом не слыхивал. А с директором стадиона Толик так прямо и
договорился - всю выручку пополам. Быстро приехали, отпели свое и тут же
уехали. А афиши - заклеить и все дела.
Прошло. Лукашина даже "спасибо" сказала, что ей, вообще-то, было не
свойственно.
Прошло раз, прошло другой, а потом покатилось все как по маслу.
Артисты - а очень быстро вокруг Лукашиной и цыгане нарисовались, и
рок-группы столичные, юмористы пришли последними, но оказались очень кстати.
Толик долго юмористов в свою бригаду брать не хотел, но как-то выпили сильно
в "Праге", рассмешили юмористы Толика, он и взял их в следующую поездку.
Слухи, однако, до столицы доходили, хотя и молчали артисты как рыбы -
кому охота лишаться денег, которые валятся в буквальном смысле с неба.
Когда, к примеру, на открытом стадионе под звездным небом где-нибудь в
Тбилиси поешь, а потом, спустя пять минут, в гримерке получаешь свою тысячу.
А то и больше. Натурально - отпел, отыграл - получи. С неба, откуда же еще.
Но слухи доходили - Москва - она приезжим людом живет, а приезжие и
делились со своими московскими родственниками да друзьями впечатлениями.
Мол, у нас в Воркуте не хуже, чем у вас тут. У нас и Лукашина поет раз в
месяц, и цыгане пляшут, и юмористы полузапрещенные такие байки загибают, что
ухохочешься и даже "Нарциссы" декадентские свой антисоветский рок вовсю со
стадионной сцены двигают. В общем, неизвестно, где еще лучше - в нашей
Воркуте, где северные идут, между прочим, полярные, запредельные, или у вас
тут, с вашей зарплатой в сто двадцать и с очередями в ГУМе.
Пришлось Толику делиться с важными людьми, но все прошло мирно и, на
удивление тихо. Вот после этого дело и закрутилось по-настоящему.
Настолько сильно закрутилось, что возникла проблема расширения
репертуара. В регионах начали появляться конкуренты - мелочь правда, но
Толик понимал отчетливо, что это ПОКА они мелочь. А пройдет годик-другой - и
придется зубами каждый концерт выгрызать. Кончится синекура. Того гляди - и
переманит какой-нибудь донецкий администратор ту же Лукашину. А кто ее
заменит? Искать нужно, искать, так работать, чтобы всегда под рукой
артист-другой лишний сидел. Если что-то срывается - сразу на замену
равноценную звезду.
Контрактов-то никаких не было - только устные договоренности. Частный
бизнес, он в СССР был не в фаворе. Попади в руки ОБХСС хоть одна бумажка,
повествующая об этих диких концертах, на этом бы все и закончилось. Для всех
и надолго. А для Толика - может быть, и навсегда.
Сулим позвонил - старый ленинградский приятель, хорошую мысль подкинул.
Толик ничего не знал о музыканте Лекове, которого Суля взахлеб
расхваливал, сказал только, что можно попробовать. Обещался Сулим через пару
деньков звякнуть и пропал.
А это было не в его правилах. Суля - он бизнесмен серьезный, он за
базар всегда отвечал.
Суля прозвонился на исходе третьего дня, когда сроки уже поджимали
более чем серьезно.
- Ну что там у тебя? - неласково спросил Толик.
- Да, понимаешь, такое дело... Он же артист, со своими тараканами в
башке. В общем, я его из запоя выводил.
- И как? - настороженно поинтересовался Толик. - Это у него, вообще,
часто?
- Вообще, если честно, то часто. Но проблема решается.
- Вот уж реши пожалуйста.
Толика запои артистов не очень-то волновали, но цену для Сули нужно
было набить. Тем более, что Сулим, явно, не представлял себе всего размаха
работы Анатолия Бирмана, который был для него просто московским
собутыльником, владельцем хорошей квартиры и машины, покупателем аппаратуры
и фирменных шмоток. Знал, естественно, Суля, что Бирман концерты делает,
поэтому и предложил ему этого своего Лекова, но, конечно, даже понятия не
имел, в какую игру он своего паренька запойного вводит.
А что он запойный - так кто не запойный? Все, с кем Толик ездил,
начиная с той же Лукашиной и заканчивая цыганами пили по-черному. О
юмористах и говорить нечего. Им это по рангу положено.
Так что запой - это семечки. Главное, чтобы амбиций не было.
- Ты привезти его когда сможешь? - спросил Толик. - Я же скоро...
- Я в курсе, - быстро сказал Суля. - Могу завтра.
- Уже? Что-то, несерьезный запой у твоего мальчика.
"Мои-то, бывает, месяцами в себя приходят", - подумал Толик, но вслух
говорить не стал.
- Завтра не надо, - после короткого размышления сказал Бирман. Давай
недельки через три, когда я снова в Москве буду. А ты уверен, вообще, что он
потянет?
- Уверен, - ответил Сулим. - Этот потянет. Жаль, конечно, что столько
ждать...
- Да не столько ждать. Ждать больше придется. Кто его знает, твоего
этого подпольного гения? Нужно же его как-то преподнести...
- Ничего не надо преподносить. Его вся страна знает. Пленки
магнитофонные повсюду бродят. Я справки наводил. Он для провинции - почти
как Владимир Семенович, царство ему небесное. Ты его только на большую сцену
выпусти. Афишу сделай, чтобы народ прочитал - увидишь сам, что будет.
- Сумлеваюсь я, однако, - протянул Бирман, но решение уже было принято.
- Давай, знаешь, как сделаем? Возьму его в солянку, без афиши. Если реакция
будет - будем думать.
- Реакция будет. Так когда?
- Ну давай тогда, завтра привози. Через пару дней у меня выезд. Воткну
его в какой-нибудь концертик. Поглядим, что за гений.
- Заметано, - хмыкнул Сулим и повесил трубку.
***
Толику было за пятьдесят. В силу возраста и количества денег, которые
давали ему возможность общаться с людьми значительными и проводить досуг в
местах дорогих, красивых и для широкой публики недоступных, он очень
придирчиво оценивал каждого своего нового знакомого.
Утром, когда раздался звонок в дверь и Толик, перед тем, как открыть
ее, привычно заглянул в глазок, он был слегка разочарован. На площадке стоял
Андрей Сулим, как всегда, одетый с иголочки, в новехоньких джинсах, белых
кроссовках, только начавших входить в моду и цветастой, "гавайской" рубахе,
а рядом с ним - совершенно заурядного облика молодой парнишка неуловимо
провинциального вида.
Длинные темные волосы, небритый подбородок - и борода-то на нем не
росла, а так - кусты редкие и неопрятные, несвежая даже в глазок футболка,
штаны - "самосторок" защитного цвета и китайские стоптанные кеды.
"С ним, конечно, нужно будет повозиться, - подумал Толик, не открывая
дверь. - Если, вообще, из такого чучела что-то путное можно сделать".
- Это я, - сказал Сулим, глядя в глазок. - Открывай давай.
- Да вижу я. - проворчал Бирман и не спеша скинул цепочку, повозился с
замками и, наконец, распахнул дверь.
- Заходите. Кофе будете?
- Будем, - угрюмо буркнул парнишка, которого никто не спрашивал.
Множественное число, в котором был поставлен вопрос являлось данью привычной
деловой вежливости. Мнение волосатого юноши интересовало Бирмана в последнюю
очередь, а сам вопрос адресовался исключительно Сулиму.
"Да он еще и хам к тому же", - подумал Толик, аккуратно посторонившись,
чтобы не прикоснуться паче чаяния к вонявшей потом футболке молодого гостя.
Гость, между тем, втащил с площадки гитару в синем матерчатом чехле и, не
снимая кед, двинулся на кухню с таким видом, словно бывал в квартире Бирмана
уже много раз.
- Ну, здорово.
Суля протянул Бирману руку.
- Кофе растворимый? - донесся из кухни голос юного дарования. - Если
есть молотый, то, давайте, я сварю. Я умею как надо.
- Сейчас, - буркнул Толик себе под нос. - Разбежался... Это и есть твой
гений?
- А что? - загадочно улыбнулся Сулим. - Ты погоди, ты его послушай...
- Если бы я всех, с кем работаю, слушал, я бы давно уже в психушке
сидел, а не кофе с твоими приятелями распивал. Мне важно, как на него народ
пойдет. А я в музыке вообще ничего не понимаю, мне-то что... Пусть хоть
"Князя Игоря" поет. Лишь бы бабки шли.
- Кстати, насчет бабок, - заметил Суля, придержав Толика за локоть. -
Давай сразу этот вопрос решим. Сколько ты за него хочешь получить?
- Сейчас ничего сказать тебе не могу. - Толик неприязненно посмотрел в
сторону кухни, откуда доносилось позвякивание передвигаемой на столе посуды.
- Сейчас сделаем пробу. Ну, понятно, что-то он заработает... А потом уже
решим.
- Хорошо. После конкретизируем. - улыбнулся Сулим. - Ну, пойдем на
кухню, что ли? А то там он у тебя беспорядок устроит. Ты же не любишь, когда
у тебя беспорядок?
На кухне остро пахло подгоревшим кофе.
Леков сидел на высоком табурете и смотрел в окно. Квартира толика
смотрела прямо на Мосфильмовскую набережную, молодой гость был поглощен
созерцанием серых вод Москва-реки и до вошедших на кухню ему явно не было
никакого дела. Во всяком случае, он ни взглядом, ни жестом не выказал ни
малейшего интереса ни к хозяину, ни к Андрею Сулиму.
В руках у Лекова была дымящаяся чайная, двухсотпятидесятиграммовая
кружка с дымящимся кофе, который он и прихлебывал, шумно втягивая в себя
напиток и, время от времени, жмурясь.
Бирман посмотрел на стол. Так и есть. Этот хам сварил кофе только себе.
Кстати, он же сварил...
Ну конечно. Толик смолол себе с утра последние зерна Того Самого,
настоящего, что приятель Вовка Вавилов аж из Мозамбика привез и Бирману
подарил как-то. Толик никогда гостям этот кофе не предлагал, сам только пил.
Совершено ядерный напиток. В Москве такого даже со всеми связями - и его,
Бирмана, и, даже, самого Вавилова днем с огнем не сыщешь. Не поставляется.
Только если привезет кто из друзей...
Начиная внутренне закипать, Толик полез в настенный шкафчик, молча
достал банку с растворимым, совковым, светло-коричневым порошком без вкуса и
запаха, бухнул в чашку сразу две ложки, плеснул кипятку и начал остервенело
размешивать чайной ложечкой упорно не желающую растворяться пыль.
Хорошее начало. Если этот артист, так называемый, с первых секунд
знакомства умудрился ему, Толику Бирману, собаку съевшему на общении с
самыми амбициозными артистами, так настроение испортить, что же будет на
выезде, когда они в одной гостинице будут сутками сидеть, в одном автобусе
трястись, в одном, упаси Господь, самолете с ним...
О том. что он окажется с наглым парнем в одном самолете, да еще в
соседних креслах, Толику даже думать не хотелось. Пора заканчивать этот
балаган. Нужно поставить наглеца на место. Показать ему, кто здесь есть кто.
- Программа какая у тебя? - сухо спросил Бирман.
Парень продолжал молча смотреть на Москва-реку.
- Слышишь, артист, я к тебе обращаюсь.
- У дружка своего спроси, садюги, - не оборачиваясь прошипел сквозь
горячий кофе Леков. - Мне без разницы.
Бирман покачал головой и посмотрел на Сулима.
- Пойдем-как в кабинет, - сказал Суля. - Поговорим. Пусть он здесь...
Толик опасливо посмотрел на стенные шкафчики, на новенький холодильник,
на цветы, горшки с которыми стояли на подоконнике в опасной близости от
ленинградского артиста.
- Не бойся, он ручной у меня, - хмыкнул Суля.
x x x
- Так бы и сказал, что он тебе денег должен.
Толик заходил по кабинету из угла в угол.
- Он тебе должен, а я с ним ебись по полям и лесам родной страны. Ты
считаешь, что это правильно?
- Толя, да ты на нем сам заработаешь немеряно. Давай сразу так - если
проба твоя не проканает - разбежались. Я другого администратора для парня
найду. А если пойдет - мои пятьдесят процентов. Ему вообще ничего не
платишь. Я из своих пятидесяти отстегну, чтобы с голоду не сдох. Да ты же
его видел - ему и не надо ни черта. На водку только, на дурь...
- Так, значит, тут еще и дурь у нас будет? - сморщился Бирман. - Мало
мне проблем.
- Ну, я не знаю, - пожал плечами Сулим. - Это, как уж ты себя с ним на
гастролях поставишь. Ну. приставь к нему кого-нибудь...
- Делать мне больше нечего, как нянчится с твоими недоумками.
- Ну так как? Договоримся пятьдесят на пятьдесят?
Толик Бирман отдавал себе отчет в том, что эмоции при обсуждении
финансовых проблем лучше исключить.
- Давай таким образом решим проблему, - сказал он, с отвращением допив
остатки растворимого кофе. - Сейчас, по пробе - все пополам. А там - как
пойдет. В общем, я оставляю за собой право пересмотреть свой процент.
- Толя...
Сулим подошел к товарищу вплотную и положил ему руки на плечи. - Ты что
меня, - он ласково улыбнулся. - За лоха держишь? Я же знаю твои гонорары.
Неужели мы с тобой не договоримся? Я знаю про тебя, ты знаешь про меня.
скажи, я похож на лоха? Я когда-нибудь туфту гнал?
- Ну, пока что нет, - хмуро ответил Толик.
- Вот и работай спокойно. Я же сказал - проба не проканает - отправляй
его в Ленинград со спокойным сердцем.
- А ты откуда узнаешь - проканает проба или не проканает?
- Мы же взрослые люди, Толя, к чему такие детские вопросы. Когда дело
касается моих денег я всегда знаю все.
Бирман задумчиво посмотрел на старого знакомого. Впрочем, не такой уж
он и старый. Едва за тридцать. А бабки метет такие, которые Бирман начал
только после сорока зарабатывать. На крутежке билетной в Москонцерте.
Сейчас-то, разумеется, много больше у него, у Толика Бирмана в обороте, но и
годы, годы... Еще немного покочевряжится по кабакам столичным с крутыми
телками, а там, глядишь, и телки уже отпадут. А у Сули - у него еще все
впереди. Можно только позавидовать. Впрочем, это уж как судьба решит.
- Грека ты, кстати, давно не видел, - спросил Суля как бы невзначай, но
Андрей мгновенно напрягся, глаза его, секунду назад сверкавшие обычным для
Сулима веселым азартом потухли.
- Давно. Мы с ним разными дорожками ходим, - соврал он и увидел
отчетливо, что Толик понял, что он соврал. Но, в неписанном кодексе делового
общения, которому следовали и Толик и Сулим и тот же Грек был специальный
пункт, который в народе именуют "Слово не воробей, вылетит не поймаешь", а в
узком кругу деловых людей - "За базар ответишь".
Уточнять Толик не стал. Если Суля говорит - "нет", значит есть у него
на то свои причины. И проблемы, как следствие этих причин. А у Бирмана своих
проблем хватает. Ох, да еще как хватает.
- Ну что, - снова обретя спокойствие, уточнил Суля. - Договорились?
- По рукам, - улыбнулся Толик Бирман. - Пойдем, с объектом нашим
пообщаемся. Ты меня с ним, все-таки, поближе познакомь. И расскажи, кстати,
как ты его из запоя выводил. Авось, пригодится.
***
Через два дня уже в Ленинграде Суля встретился с Греком.
Они не ходили разными дорожками, как сказал Андрей Сулим Толику
Бирману. Хотя ему, Сулиму, порой очень хотелось, чтобы дорожки эти не
пересекались никогда. Чтобы он вообще не знал, кто такой этот Грек, как он
выглядит и чем занимается.
Но когда он начинал об этом думать, то неожиданно понимал, что, на
самом деле и не знает толком, кто такой Грек и, уж, тем более, чем он на
самом деле занимается.
Однако, последнее время выходило так, что в какую бы сторону Сулим не
пошел, куда бы не сунулся, в какое бы русло не направил свою деятельность,
рано или поздно и деятельность его и сам он лично упирались в загадочную
фигуру Грека. Все, что было известно из его биографии это то, что в прошлом
он был инженером-турбиностроителем.
- Ну что, спросил бывший турбиностроитель нынешнего фарцовщика. - Как
живет столица?
- Как обычно, - уклончиво ответил Сулим. - Что ей сделается?
- Н-нда. Что ей сделается, - пробормотал Грек, почесывая подбородок. -
Пока ей не сделается ничего. А там видно будет.
Он хлопнул ладонями по подлокотникам кресла, в котором сидел, закинув
ногу на ногу, словно сознательно прерывая давние размышления, которые могли
завести его слишком далеко от дел насущных и неотложных.
- Так, конкретней, Андрей. Что Толик? Взял пацана?
- Взял, - коротко ответил Сулим.
- И на каких условиях?
Андрей вкратце описал беседу, произошедшую между ним и Бирманом, описал
вполне достоверно, за одним небольшим исключением - по его словам выходило,
что Бирман хотел получать с Лековских гонораров не пятьдесят процентов, а
семьдесят. А Суля на него наехал, уболтал и опустил планку до шестидесяти.
Сказавши это, он посмотрел на Грека с довольным видом, словно ожидая
благодарности за отлично выполненную работу.
Грек помолчал, покачал головой, сощурился и сказал:
- Молодец. Отлично.
Суля с облегчением сел в кресло напротив Грека. До этого он стоял,
только что не вытянувшись во фрунт. Так уж получилось, так всегда получалось
вне зависимости от желания и внутреннего состояния Сулима. Грек чертовски
здорово умел выстраивать мизансцены.
- Молодец, - повторил Грек. - Только про семьдесят процентов ты заливай
где-нибудь в другом месте. Я вижу, что, в лучшем случае, пополам вы
сговорились Ты свой табаш сюда, пожалуйста. не вбивай, Андрей. Ты на другом
должен зарабатывать, а не крысятничать, не рвать куски у своих. Нехорошо.
Впрочем, я проверю, как вы там договорились.
Грек встал с кресла, прошелся по комнате, остановился перед картиной,
висевшей на стене.
На картине были изображены два варвара на фоне горящего города. Один из
варваров стоял у другого на плечах. Лицо нижнего было напряжено и
сосредоточенно, тот, что находился наверху наоборот - вид имел вдохновенный,
одухотворенный, лицо его выражало подлинный восторг. Длинные светлые волосы
растрепались, борода спуталась, глаза сверкали. Оскалив зубы варвар
старательно отбивал небольшим кузнечным молотом нос у беломраморной статуи.
- М-мда, - снова сказал Грек. - так, говоришь, в столице все хорошо?
Не дав Суле ответить на риторический вопрос он резко повернулся и
спросил:
- Так а с этими-то двумя, с этими-то, как их там бишь?..
Грек пошевелил в воздухе пальцами.
"Играет, гад, - подумал Сулим. - Никогда ведь не забывает ничего. Ни
одной фамилии или имени. Если ему хоть один раз кого-то назовешь - кликуху
ли, или натуральные имя-отчество, запомнит на всю жизнь. Чего прицепился?".
- Куйбышев...
- Да-да. Куйбышев, это, который Ихтиандр. И второй - Царев. Так?
- Да, - ответил Суля.
- С ними-то как быть? Они же тебе должны? Точнее, нам. Точнее - мне...
Но, в данном случае, это не суть важно. Товар-то ты им сдал? А Леков этот -
он вообще здесь не при делах. Это их проблемы - кому что они там отдали, кто
кому у них там должен. Так что они нам деньги возвращать должны, а не Леков.
Так я думаю? Это же не их идея - парня доить. Моя идея. Они, что же,
считают, что артист этот им теперь деньги принесет, они тебе их отдадут и
все - взятки гладки? Правильно ли это?
- Ну-у...
- Да что тут нукать, что тут нукать, Андрюша? Неправильно это, не
по-людски. Они сами должны нам долг отдать. Думай, бизнесмен, думай...
- Так они, вроде, при мне и договорились. Прижали этого Лекова к стенке
и сказали - деньги доставай где хочешь. Он им пообещал, что достанет. То ли
за травой собирался в Киргизию съездить, то ли еще что...
Грек устало отмахнулся.
- Ладно, ладно... Собирался - не собирался, какое это имеет значение.
Меня там не было, я не знаю, кто там куда собирался. Но ни в какую Киргизию
он не поехал - факт?
- Факт, - согласился Сулим.
- А поехал он по моей наколке в Москву. С тобой вместе. Факт?
- Ну, - кивнул Андрей.
- Я всю жизнь работал, - сказал Грек. - Я считаю, что мужчина должен
работать. Обязательно. Иначе он - не мужчина. И ни жалости, ни сострадания
не достоин. Эти ребятки палец о палец не ударили, чтобы себя как-то
реабилитировать в наших с тобой глазах. Так что же, пусть им все с рук
сойдет? Так дела не делают. Тунеядцев воспитывать надо. Так нас Советская
власть учит. В общем - артист - артистом, он у нас по особой статье будет
проходить. А бабки я бы хотел с них получить. С Ихтиандра этого, с Царева.
Ихтиандр... Надо же. Кличка, то же мне. романтики... Вот и пусть поплавает,
поныряет, сокровища поищет. Глядишь, найдет. Крути их, Андрюша, крути по
полной.
- Так, может, того, - неопределенно пробормотал Суля. - Как бы... Ну,
акцию устрашения... А?
Грек развел руками.
- Меня это не касается. Впрочем, - он подошел к окну, встал к Сулиму
спиной и проговорил устало, как делал всегда, когда хотел дать понять об
окончании аудиенции, - впрочем, летальных исходов мне не нужно. Делай что
хочешь, а если ничего не получится, веди ко мне. Но только, подчеркиваю,
если исчерпаешь все свои возможности. Я проверю.
***
Сулим исчерпал свои возможности на редкость быстро. На самом деле, ему
вовсе не хотелось заниматься запугиванием Царева с Ихтиандром. А еще больше
не хотелось портить с ними отношения. Не то, чтобы он их побаивался - кроме
Грека он не побаивался в городе практически никого. Были, конечно, люди
очень опасные и серьезные, были просто воры в законе, авторитетные товарищи,
были. наконец, органы охраны правопорядка, КГБ и разные оперотряды, но... С
опасными и серьезными людьми Сулиму было нечего делить - его бизнес стоял
особняком, а конкурирующие фарцовщики по своему масштабу были значительно
мельче Сулима и его товарищей. С законными ворами он иногда выпивал в
ресторанах, но, тоже - бизнес Сули и бизнес "законных" практически не имел
точек соприкосновения. При всем при этом, Сулим знал, что, случись какая
неприятность, он даже может рассчитывать если не на прямую помощь, то, хотя
бы, на полезный совет со стороны некоторых личностей, особо приближенных к
"законным". Что до органов охраны правопорядка в самых разных их формах и
видах, то Сулим прекрасно отдавал себе отчет в роде своей деятельности и
часто говорил себе, что под дулом пистолета его никто не заставлял
заниматься тем, чем он занимался уже почти десять лет - органы являлись
необходимым злом и, одновременно, достойным противником. Что может желать
себе настоящий мужчина? Деньги, любовь красавиц и достойного противника для
рыцарского турнира. А какой противник в Советском Союзе может быть более
достойным, чем Органы?
Много кого знал Суля в Органах, много с кем даже выпивал-закусывал,
доставал кое-что из одежды или аппаратуры. Конечно, были там и подонки, и
много - не то, чтобы совсем уж неподкупные, а не понимающие собственной
выгоды, принципиальные и зашоренные. При этом они и взятку могли принять, но
смотрели такими волками, что выпивать с ними Суля никогда бы вместе не стал.
Зато те, кто походил на людей - например, вот, хоть тот же капитан Буров и
еще несколько человек - те вполне были приятны в общении. Разбирались в
современной музыке и фасонах одежды, находил с ними Суля общие темы для
разговоров и даже девочек для них снимал. Везде люди работают, всегда можно
договориться.
Царев с Ихтиандром не входили в число люде опасных - обыкновенные
мелкие мажоры. Правда, последнее время размах их операций несколько вырос,
но до сулиного уровня им было еще далеко. Однако, они были людьми, если не
считать последнего случая, надежными и покупателями постоянными. Через них
товар шел уже в мелкую розницу, деньги эти ребята платили сразу и почти не
торгуясь - Суле невыгодно было терять отлаженный канал сбыта. Последнему же
проколу Сулим на самом деле не придавал большого значения. Он в своей жизни
терял уже столько денег и вещей - иногда милиция отнимала, иногда "кидали"
недобросовестные партнеры, несколько раз просто квартира сулина была
обворована в его отсутствие. Ясное дело, по наводке работали воры, но кто ее
найдет, эту наводку. И в милицию не заявишь - спросят - а откуда у тебя,
парень, восемь видеомагнитофонов, упаковки с блоками американских сигарет и
склад джинсов? Не говоря уже о валюте.
Он знал по опыту, что материальные потери, особенно при общем характере
его работы - дело более чем поправимое и не расстраивался из-за временных
неудач. Неудачи эти покрывались с лихвой и довольно быстро. В случае
Ихтиандра с Царевым он уже давно ждал чего-то подобного - не бывает так, что
люди работают годами и ни разу никто их не опускает. Даже с авторитетными
людьми такого не случается, а уж с начинающими мажорами - и подавно. Жаль,
конечно, товара, но это не повод для того, чтобы рвать с надежными ребятами
отношения окончательно и бесповоротно. Проучить их, конечно, стоит, но пусть
лучше это сделает Грек. А когда все успокоится, Суля опять начнет вести с
ними дела, но уже на других условиях. Да и парни после грековой науки,
которую он им задаст непременно, станут аккуратней и тише, можно и табаш их
немного понизить - ничего, они свое возьмут. Дело молодое, у них еще все
впереди. А проучить их как следует, конечно, нужно.
Он встретился с Царевым через несколько дней после беседы с Греком и
сообщил ему, что ему вместе с Куйбышевым необходимо встретиться с одним
человеком для важной беседы.
- Это зачем еще? - спросил Царев. - И с каким человеком?
- Увидишь. Но сделать это нужно. В ваших интересах. Все понятно?
- Понятно, - хмуро кивнул головой Царев. - Только, если насчет бабок,
сам знаешь...
- Я знаю больше, чем ты предполагаешь, - важно ответил Суля. - Так что,
короче. звони другану своему и подъезжайте вечером, часикам к семи в "Пулю".
Я вас там найду.
- Ладно, - мрачно сказал Царев. Судя по тону Сули неприятности не
кончились, а только грозили начаться.
***
- Меня зовут Георгий Георгиевич, - сказал Грек, не вставая из-за стола.
Стол, как заметили одновременно искушенные в ресторанных посиделках Царев и
Ихтиандр, был накрыт на одного и то, достаточно скромно. Ну, пара
бутербродов с икрой, бутылка коньяка, ну, салатик, шашлычок. Судя по всему,
будет еще кофе или что-то вроде этого. Может быть, мороженое. Не гуляет
человек, сразу видно.
Царев хотел было представиться, но Георгий Георгиевич махнул рукой.
- Знаю, знаю.
Он ткнул пальцем в сторону Ихтиандра.
- Ты - Куйбышев. Игорь. По прозвищу...
Грек поморщился.
- ...Ихтиандр. Ты, - он указал на Царева, - Царев. Давайте, ребята. не
будем терять времени.
Грек отодвинул тарелку с остатками шашлыка, махнул рукой официанту.
- Коля, кофе принеси пожалуйста...
- Сейчас сделаем.
- Я не знаю, что вам про меня Сулим наговорил...
- Ничего, - честно ответил Ихтиандр.
- М-да? - с сомнением в голосе спросил Грек. - Ну что же... Это
неправильно с его стороны. Мог бы и сказать, что товар, который вы просрали,
это товар мой. И что Сулим работает на меня. В числе прочих.
- Мы догадались, - скромно ответил Царев. - Но мы вели дела с
Сулимом...
- Да, - подтвердил Куйбышев. - И мы с ним все обговорили. Деньги
вернутся. Нас там кинул один парень...
- Я знаю, как и о чем вы договорились. Этот музыкант ваш... Короче
говоря, это я его пристраиваю сейчас... На заработки отправляю. Если бы не
я, ничего бы у вас не вышло. Понимаете, что я имею в виду?
- Но.., - начал Ихтиандр.
- Понимаем, - оборвал его Царев. - Вам нужны отступные...
- Не отступные, - поправил его Грек.
- Что, еще раз всю сумму, что ли, нам платить? - поднял брови Куйбышев.
- Это не обязательно, - сказал Георгий Георгиевич.
- Так что же вам тогда нужно, - вежливо, как только мог, спросил Царев.
Он чувствовал опасность, исходящую от скромного господина, допивающего свой
коньяк и пытался не накалять атмосферу.
- Что мне нужно?..
Грек кивнул официанту, поставившему перед ним чашечку кофе.
- Вы знаете, парни...
Он начал размешивать сахар - две ложечки на маленькую чашку. Царев
внимательно следил за действиями Георгия Георгиевича и отметил, что сахару
он кладет в кофе довольно много. Впрочем. на вкус и на цвет товарищей нет.
- Знаете ли... Я, от части, хочу вам помочь. Ну. это, конечно, не
исключает наших чисто деловых отношений и вашего мне долга. Само собой, это
проходит отдельной статьей.
- Помочь? - спросил Куйбышев.
- Да, Ихтиандр, - спокойно ответил Грек. - Именно помочь. А то,
пропадете вы.
- В смысле? - попытался уточнить Царев. - Мы с деньгами решим вопрос,
Георгий Георгиевич. Можете не сомневаться. Вам если Суля... То есть, Сулим,
если вам не говорил, то я скажу - мы никогда никого не подставляли.
Прошляпили бабки - сами вопрос решим.
- Это само собой, - сухо сказал Грек. - Я за это вообще не волнуюсь. Я
о другом. Вот, вы чем занимаетесь?
- В смысле? - снова спросил Куйбышев.
- В смысле - чем деньги зарабатываете?
- Так, вы знаете, неверное, - ответил Царев.
- Знаю. Перепродажей джинсов и видео. И прочего барахла.
Грек отхлебнул кофе. Одобрительно покачал головой.
Царев с Куйбыщевым молчали, ожидая продолжения.
- А что вы будете делать, когда будут в нашей стране продаваться и
джинсы и видео? В любом магазине? В любых количествах?
- Это, если и будет, то очень не скоро, - сказал Царев. - На наш век
хватит.
- Ну да. конечно. Только, я вас уверяю, что очень скоро само понятие
"фарцовка" отомрет.
- Да? - спросил Куйбышев. - Может быть...
- Так и что вы будете делать - я задал вопрос.
- Деловой человек всегда найдет, чем ему заняться. - сказал Куйбышев. -
Вы не волнуйтесь, Георгий Георгиевич, мы деньги...
- Я не волнуюсь, - отрезал Грек. - Если кто не понял, я повторяю еще
раз - не вол-ну-юсь.
Царев и Куйбышев опустили глаза. Злить этого странного Георгиевича,
пожалуй, не стоило.
- Вы не понимаете, парни, что сейчас происходит. Не понимаете. Не
дальновидны вы. Все в вас хорошо, только, вот, перспективы не чувствуете.
- А вы думаете, что-то изменится? - спросил Царев.
- Изменится? Это не то слово. У нас в России время течет странным
образом. По другим законам. Не так, как ему положено, а как-то...
Он сделал еще глоток кофе.
- Оно, знаете ли, морщинится. Вот и сейчас мы находимся в такой
своеобразной морщине времени. Как перескочим через нее - сразу окажемся в
другой эпохе. Понимаете меня?
- Не совсем, - честно признался Куйбышев.
"Да он наркоман просто. Или псих", - подумал Царев.
- В этих морщинах проваливаются десятилетия, а то и столетия... Другие
страны переходят из одной экономической формации в другую плавно, долго,
постепенно, так? А у нас - время морщинится, в морщину эту проваливаются те
самые десятилетия, которые нужны для акклиматизации народа, для того, чтобы
более или менее безболезненно перейти к новым экономическим и социальным
отношениям. И получается так - бац! - просыпаешься утром, и ты уже в другой
стране...
- Ну, может быть, - пробормотал Куйбышев только для того, чтобы хоть
что-то сказать.
Грек усмехнулся.
- Вспомните этот разговор через пять лет. Вернее, если будете себя
хорошо вести - вместе вспомним. А на ваш вопрос - что же мне нужно - я
отвечу. Мне нужны вы.
-В каком смысле? - отчего-то покрывшись гусиной кожей спросил Царев.
- Во всех, - ответил Грек. - Все, парни. У меня больше нет времени для
бесед. Завтра утром я с вами свяжусь. Будьте дома и ждите моего звонка.
Глава 8.
Большие Бабки - 2
Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а
вместе с тем также и саму душу.
М. Монтень.
- Эй, командир! - крикнул Женя Кушнер, гитарист группы "Нарцисс"
проводнику, когда тот имел неосторожность пройти по коридору мимо раскрытого
настежь купе "Нарцисса". - Командир! Постой!
Проводник остановился и заглянул в купе, обитатели которого не
понравились ему еще в Москве. Еще когда в поезд садились. Волосатики с
гитарами. В клешах, в джинсах заграничных. Откуда деньги-то на джинсы. Жопы
обтянуты, как у баб, вообще, на мужиков не похожи. В другое время взял бы
ножницы, обкорнал бы всех, да к станку. Распоясались, заразы, мат на весь
вагон, пьяны с утра до вечера.
Борису Игнатьевичу, проводнику с тридцатилетним стажем к пьяным в
вагоне было не привыкать.
Но пьяный пьяному - рознь. Понятно, когда мужики, одиннадцать месяцев
вкалывающие - не важно где - на заводе ли, на шахте, или на кафедре
университетской - там, ведь, тоже люди, тоже пользу стране приносят, науку
двигают - куда сейчас без науки - понятно, если они в поезд сядут
по-человечески, ну, бутылку раскатают, другую, ну, третью - потом спать
лягут спокойненько, не мешают никому. Пивка утром, в картишки, картошечку у
бабулек на полустанках, огурчики, опять картишечки да пивко и разговоры,
анекдоты - Борис Игнатьевич и сам любил в купе посидеть с хорошими людьми.
А эти - и не люди вовсе. В сыновья годятся Борису Игнатьевичу, если не
во внуки, а гонору-то, гонор... "Командир!". Снять бы с вас портки узкие на
жопах. Да по жопам этим ремнем солдатским хорошенько пройтись. Да балалайки
ваши об головы волосатые поломать. Чтобы поняли, как жить надо. Чтобы
научились с уважением к окружающим относиться.
- Слышь, командир, - горячо дыша в лицо Бориса Игнатьевича зашептал
Женя Кушнер. - У тебя водочки нет? Мы купим, а? Бабки есть, все есть, а
водочки нет.
- Нет водки, - строго отрезал Борис Игнатьевич. - В ресторан идите.
- Ну, если дома не получается, - Женя Кушнер печально обвел рукой купе,
- то, действительно, в ресторан придется... Пошли, братва?
- Ага, - вяло ответил с верхней левой полки Арнольд. Арнольд работал в
"Нарциссе" недавно, заменив неожиданно попавшего в психиатрическую больницу
первого барабанщика группы Елизара. Ничего особенно страшного с Елизаром не
случилось - белая горячка - дело житейское и, в общем, поправимое. Но -
работа есть работа, гастроли есть гастроли и упускать время никак нельзя.
Поэтому и пригласили в "Нарцисс" Арнольда, репутация которого по части
пьянства была практически безупречной. Он не пил с юности, когда после
экзаменов в восьмом классе средней школы выпил четыре бутылки пива и страшно
отравился. С тех пор Арнольд спиртное на дух не мог переносить, чем и
радовал филармоническое начальство и музыкантов многочисленных эстрадных
коллективов в которых ему довелось работать.
Надо сказать, что приглашение в сомнительную группу, играющую чуждый
советскому слушателю рок не вызвало у Арнольда большого восторга. Когда
пришел к нему Григорович - второй гитарист, певец, автор всех песен и,
собственно, руководитель "Нарцисса", Арнольд, выслушав его предложение
кивнул на висящую на стене афишу. На афише было написано - Сергей Могутин в
сопровождении эстрадного оркестра. Сергей Могутин был одним из популярных
певцов, пел он все больше про водителей-дальнобойщиков, про корабли, про
войну много пел, про революцию в целом и Ленина в частности, ну и про
любовь, конечно, тоже пел. И все в сопровождении эстрадного оркестра.
- Я и здесь неплохо зашибаю, - сказал Арнольд, щурясь на афишу, словно
она испускала слепящие лучи славы и успеха.
Григорович засмеялся.
- Ты же музыкант, Арнольд, - сказал он. - Ты же профи.
- Ну-у-у, - довольно протянул Арнольд.
- Что ты себя хоронишь в этой мертвечине? Что ты, как лабух последний,
на заказ всякую муть играешь? Ты должен заниматься искусством. Ты же призван
заниматься настоящей музыкой! У тебя же талант!
- Ну-у-у, - снова ответил Арнольд и почесал нос.
После этого Григорович вкратце описал финансовые перспективы гастролей
"Нарцисса".
- Ну-у-у, - посерьезнел Арнольд.
- Позвони мне сегодня вечером, - сказал Григорович. - Я побежал, у меня
времени нет совсем. Думай, думай. Арнольд, дело того стоит. Это только
начало. Дальше будет все настолько круто, настолько здорово, что ты даже не
представляешь себе, как мы поднимемся. Не упусти свой шанс, Арнольд. Я
серьезно. Это большой шанс. Подумай.
- Угу, - отозвался Арнольд.
Вечером в квартире Григоровича раздался телефонный звонок.
- Да! - крикнул в трубку Григорович. - Да! Я вас слушаю.
- Ну-у-у, - донеслось из трубки.
Так в группе появился новый барабанщик. Члены группы были страшно рады
тому, что теперь в их коллективе есть хоть один непьющий человек, при этом,
действительно, профессиональный музыкант, умеющий играть по нотам. На первой
же репетиции Арнольд поразил весь состав "Нарцисса" тем, что записал все
барабанные партии на нотной бумаге, промычал что-то и, встав с винтового
табурета, удалился.
- Что это с ним? - спросил басист Зайцев.
- Профи, - успокоил разволновавшихся коллег Григорович. - Он, чтобы
время не терять, дома все выучит, завтра придет и сыграет с листа. Мы с ним
так договорились.
- Ну-ну, - с сомнением в голосе отозвался Зайцев не представляя, как
вообще можно о чем-то договориться с Арнольдом. Видимо, это удавалось только
Григоровичу, как мастеру художественного слова.
Арнольд запил ровно через неделю. Когда Толик Бирман выдал группе
гонорар за три концерта в Ялте и в ресторане барабанщик-профи получил
причитающуюся ему пачку купюр, то молча протянул стакан к бутылке, которую
Григорович еще только открывал.
Спустя несколько недель кроме привычных "Ну-у-у", "Угу" и "Ага" в
лексиконе барабанщика появились такие заковыристые выражения как "Эвона!",
"Е-тать", "Ух-ты!" и некоторые другие.
Впрочем, техника игры Арнольда от употребления горячительных напитков
никак не страдала. "Мастерство не пропьешь", - говорил по этому поводу
Григорович.
Григорович и увидел первым странного длинноволосого парня, сидящего в
полупустом ресторане и, в полном одиночестве с видимым отвращением
поглощающего традиционную поездную солянку.
Руководитель "Нарцисса", в силу своей наблюдательности,
коммуникабельности и общего интереса к процессу жизни уже знал, что этот
странный тип тоже из их, вернее, из Бирмановской бригады, что он музыкант,
гитарист, певец и что он будет играть в одном с "Нарциссом" концерте.
- Скучает, - заметил Григорович, посмотрел на сидящего рядом с ним
Зайцева и показал ему глазами на парня с солянкой.
- Скучает, - согласился Зайцев. - А он, вроде, наш.
- Наш, - подтвердил Григорович.
- Так, может, поможем парню? - спросил Зайцев и глянул на Арнольда.
- Ну-у-у, - утвердительно ответил барабанщик.
Григорович поднял бутылку над головой и покачал ею зазывно, подмигнул
парню с солянкой и приветливо осклабился.
Парень с солянкой повел себя странно. Он внимательно посмотрел на
Григоровича. На бутылку и вдруг по щекам его потекли слезы. Он оттолкнул
металлический судок с солянкой, встал и, покачиваясь в такт колебаниям
вагона, вышел из ресторана.
- Эх! - понимающе произнес Арнольд, побарабанил пальцами по столу и
печально посмотрел в окно. - Эх, - сказал он еще раз, взял свой стакан и
протянул Григоровичу. - Ну-у-у?
- Странный какой-то, - заметил Зайцев. - Не в себе, по-моему. Чего это
он заплакал?
- Думаю, клиент в завязке, - отозвался многоопытный Григорович. - Ну,
каждому свое.
- Ну-у-у?! - нетерпеливо перебил его Арнольд, продолжая держать в руке
пустой стакан.
- Ладно, на концерте посмотрим, что он за музыкант. Вообще-то Бирман
левых людей в поездки не берет.
- Поглядим, поглядим, - кивнул Зайцев. - Говорят, рокер крутой.
- А откуда родом? - спросил Григорович.
- Из Питера.
- Хм... Питер всегда славился тем, что там очень сильные идеи, но никто
не может их грамотно оформить, - с ученым видом сообщил коллегам Григорович.
- Ну-у-у?!!! - нечеловеческим голосом заревел барабанщик и ударил дном
пустого стакана о стол.
***
Все второе отделение отведено под Лукашину.
Да и хрен с ней.
Григорович стоял за кулисами и ждал своего выхода. Выход у него будет
как всегда - с овациями, шутка сказать - "Нарцисс", первая и лучшая
московская рок-группа, известная всей стране благодаря матушке - магнитной
ленте, которую эксплоатировать нужно на аппаратуре с исправным
лентопротяжным механизмом и при температуре окружающего воздуха 25.0 С и
относительной влажности воздуха 65 + - 15 % на аппаратуре ГОСТ 24863 до 1-й
группы сложности, мать ее етти, включительно.
Матушка - лента магнитная, сколько она сделала для "Нарцисса".
Расползлась, раскаталась по всей стране, от Калининграда до Владивостока и
песни "Нарцисса" теперь знают все. Школьники поют на выпускных вечерах,
школьницы невинность под них теряют, учителя, запершись в учительских, тихо
водку пьют, слезу скупую роняя на стопки тетрадей с сочинениями о героях
нашего времени, о павках корчагиных, обломовых и мересьевых.
Колхозники "Нарцисс" не очень любят, только самые продвинутые напевают,
умирая от жары за штурвалами комбайнов "Нива" - "Разворот, от ворот поворот,
вечный разворот". И хлеба, хлеба до горизонта.
Зато рабочие, студенты, продавцы и дворники "Нарцисс" чтут. А как
сторожа его чтут - уму непостижимо. В передаче "Рабочий полдень" каждый день
"Нарцисс" гоняют - по заявкам трудящихся.
"В отражение в воде посмотрюсь", - голос Григоровича любому оператору
газовой котельной известен, ни с кем его оператор газовой котельной не
перепутает. И не только газовой, но и угольной - кинет пару лопат в топку
работник угольной котельной под рыдания "Я - шлак!", хлебнет портвейну и,
подбодренный, потащит этот самый шлак на улицу. Чтобы не мешал по котельной
разгуливать. Тем более, что в котельную друзья приходят, народу много
набивается под вечер - шлак здесь совсем ни к чему. Спотыкаться об него
друзья будут, падать, не дай Бог, расшибутся. Шлак - он душу тяготит, это
вам любой работник угольной котельной скажет.
Григорович был спокоен. Раньше - нервничал, а теперь уже привык.
Лукашина - она и есть Лукашина. Энергии в ней, как в ядерном реакторе, а
песни-то - советская эстрада. Отомрет скоро. Григорович не ревновал. Он
знал, что "Нарцисс" в десять раз круче всех Лукашиных вместе взятых. Не
беда, что он в первом отделении.
- Сейчас, что ли, парень твой будет? - спросил Григорович у Бирмана,
который стоял за кулисами рядом с лидером "Нарцисса" и большим носовым
платком вытирал пот со лба. Что не говори, а в Новороссийске летом
жарковато.
- Да, - коротко ответил Бирман.
- Откуда ты его взял-то, Толя? - спросил Григорович.
Бирман только рукой махнул.
- Может он что-то? - не унимался Григорович.
- Да пес его знает, - с досадой в голосе ответил директор
преуспевающего предприятия.
- Ну-ну, - усмехнулся лидер "Нарцисса". - Ты его хоть прослушивал?
- Ну так, - неопределенно ответил Бирман. И, вдруг, озлился.
- Отстань ты, Христа ради.
"Ладно, - подумал Григорович. - У него и так проблем по горло. Хорошо,
что я не администратор. Вот уж, собачья работа".
Вежливый хохоток, прокатившийся по зрительному залу поставил точку в
выступлении одесских юмористов. Григорович знал всю их программу наизусть.
Этот, последний хохоток обычно сопровождал анекдот номер сто сорок девять -
так сами юмористы говорили о "сетке" своих реприз.
Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой,
брал несколько аккордов, глушил струны левой рукой - тут зал начинал
неистово реветь - Григорович выдерживал паузу, застыв на сцене памятником
самому себе, после этого из-за кулис медленно и важно выходили Зайцев,
Арнольд и Кушнер, занимали боевые позиции и "Нарцисс" обрушивался на
провинциальную публику всей мощью видавших виды усилителей и яростью
перманентного похмельного синдрома.
Привычный ход концерта в этот раз был нарушен и Григорович чувствовал
легкую досаду. Выходить на сцену после юмористов было хорошо, приятно и
выигрышно - зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на
грани фола юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке
"Нарцисса". А теперь, отчего-то, Бирман вставил между юмористами и
Григоровичем никому неизвестного парня с гитарой.
Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч
Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно
отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к
вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой,
которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал
приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз, даже
румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча - так он старался.
Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как
одесситы и Пал Палыч просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым
нарушив ритмичный ход концерта - пусть, на несколько секунд, но, все-таки...
Дело, явно пошло наперекосяк.
- Козлы, - отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист
ростом повыше наступил на его идеально отполированный ботинок.
- А пошел ты, - устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот
демократичной, клетчатой рубашки.
- Сам пошел, - злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись,
засияв своей привычной улыбкой вышел на сцену.
- У нас в гостях... Подарить вам свои песни... Солнечный
Новороссийск... Василий Леков... поприветвтуем...
Григорович слушал вполуха. Василий Леков - тот самый парнишка, который
в поезде точил слезу над солянкой стоял рядом с ним. В руках у парнишки была
гитара - обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл
уже года три - западло преуспевающему музыканту играть на дешевом
инструменте производства фабрики Луначарского.
Парень был бледен впрозелень.
"Как бы в обморок не хлопнулся на сцене", - подумал Григорович. - Ишь,
нервный какой."
- Пошел, - прошипел Бирман и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за
собой гитару поплелся на авансцену к микрофонной стойке.
"Завалит сейчас концерт, - подумал Григорович. - Сразу видно - никакого
профессионализма.".
Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.
"Ну, покажи себя", - подумал Григорович и тут парень на сцене
встрепенулся, поднял голову, взглянул в зал, неожиданно став выше ростом -
то ли сутулится перестал, то ли на цыпочки приподнялся - Григорович не видел
из-за кулис.
- "Атташе", - сказал парень в микрофон.
Атташе из папье-маше
Шеф отдела потрошения издохших мышей
Обещал нам по свершении решений рай в шалаше
Атташе из папье-маше
Пусть зашившись в прошеньях изошел-замшел
Все ж муштрует шумом пизженных маршей наш ашрам алкашей
Атташе из папье-маше...
Много выше д'Артаньяна для своих Планше
Знает ушу и внушением шлет в туше
Атташе из папье-маше...
Не пропустит и шепота мимо ушей
Держит наши тощие шеи на карандаше
Атташе из папье-маше
Ты обещал защищать нас от крушений по навешиванию на уши лапши
И не слышать на своем возвышении
Как шурша съезжают наши крыши по анаше
Атташе из папье-маше
Не сидел в траншее во вшах и парше
Откуда же засохшая кровь на его палаше
Атташе из папье-маше
Вечно перемешивает штампы с клише
И никто не решит, что таится в душе
Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.
Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило.
- "Праздные боги", - нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то
рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. - Инструментальная
композиция.
"Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?
Григорович покосился на Бирмана.
Как не странно, администратор мероприятия сиял как начищенный пятак. На
миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно
смотреть на сцену..
"Чудны дела твои, Господи, - подумал Григорович.
Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты,
несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!
Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать.
Ага, а это... это он у "Битлов" попер, но переиначил... Опаньки! Сантана..
Ну-ну...
Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и
заставляя микрофон выть.
Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся
высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из
него одна-единственная мелодия - "Боже царя храни" из оперы "Иван Сусанин".
Той самой. Которую композитор назвал "Жизнь за царя", а большевики
переименовали.
Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и
неуклюже поклонился залу.
Что навсегда запомнится Григоровичу - это взгляд Бирмана. Странным он
был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от
рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей
мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного
запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого
запаха одеколона.
- Дрозды, - устало сказал Леков.
- Чего? - крикнули из зала.
- Дрозды, - пояснил Леков. - Песня просто.
- Ну, давай, - отозвался невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по
интонациям, не очень трезвый зритель.
- А вы слыхали, как поют дрозды? - ехидно, словно принимая правила
игры, спросил Леков у нетрезвого зрителя, словно найдя в нем единственную
родственную душу.
Зал настороженно молчал. Не отзывался и тот, нетрезвый аноним.
Притихший где-то в последних рядах.
- Не-е-ет, - широко улыбнувшись - Григорович, хотя и не видел лица
Лекова, мог поклясться, что тот широко и нагло лыбится в зал.
- Не-е-ет, - повторил Леков и поднял руку. Помахал предостерегающе
пальцем.
- Не те дрозды, - убежденно продолжил. - Не полевые.
В зале раздались смешки.
- А дрозды, - посерьезнел Леков и заговорил в манере лекторов общества
"Знание". - Дрозды - волшебники-дрозды.
Сделал паузу.
Хихиканье в зале, кто-то робко свистнул.
- Волшебники, - строго повторил Леков, глянув в ту сторону, откуда
раздался свист. - Волшебники, - совсем уже суровым тоном в третий раз
произнес он - Дрозды. Певчие избранники России.
Ударил по струнам изо всей силы. Бешеный, моторный ритм.
- Йе-е-е-е, - дикий крик, шаманский танец вокруг микрофонной стойки.
"Да это же чистый панк-рок, - изумленно подумал Григорович. - Надо
же... На одной акустической гитаре. А Бирман-то, что, совсем с ума спятил?
Повяжут же всех... К едрене матери...".
Бирман улыбался и притоптывал ногой в такт безумному исполнению
знаменитой советской песни.
Григорович не следил за тем, точно ли пропевается текст - было
ощущение, что не очень, но это не играло ни малейшей роли. Должно быть, мир
сошел с ума, если здесь, в Новороссийске, в двух шагах от Малой Земли
оборзевший питерский гопник попирал самое святое - ту песню, которую
космонавты берут с собой в космос. На каких носителях они ее берут,
Григорович не знал, да и не задумывался над этим вопросом. Берут - и берут.
Им виднее, на каких носителях. Видели бы космонавты, что творится здесь, на
берегу ласкового Черного моря, в двух шагах от, мать ее так, той самой Малой
Земли. Может быть, и к лучшему, что не видели. А то и в космос-то, глядишь,
не взлетели. Напились бы за кулисами на радостях или с горя - как кого
пропрет.
Вот и юмористы - Марк с Захаровым тут же пританцовывают. Ни на одних
совместных гастролях не видел Григорович улыбок на лицах юмористов - ни Марк
не улыбался нигде, кроме как на сцене для зрителя, ни Захаров. А тут -
пританцовывают за кулисами, лица сияют, покраснели оба - это же надо суметь,
сделать так, чтобы юмористов от святого оторвать. У них в гримерке всегда
после выступления две бутылки водки заряжены, наготове стоят, это одно из
условий, которое они Бирману с самого начала поставили. И никто никогда не
видел юмористов после их выступления за кулисами. Клали они на все. Морды
мрачные, злые, молча проскользнут за занавесом, глянут презрительно на
окружающих и в гримерке запираются. А сейчас - просто и не узнать их - ни
Марка, ни Захарова. Помолодели каждый лет на тридцать.
Леков закончил играть и, не прощаясь, побрел за кулисы - опять став
ниже ростом, опустив голову долу, волоча за собой сверкающую от натекшего на
нее пота гитару.
- Ну что? - спросил он у Бирмана, поравнявшись с ним.
- Потом, потом поговорим, - быстро затараторил администратор. - Вообще,
все нормально. Потом кое-что уточним...
- Ага, - вяло отозвался Леков и, не глядя больше ни на своего
непосредственного начальника, ни на Григоровича, который скользнул мимо него
на сцену с дорогущим "Гибсоном" наперевес, ни на юмористов, которые косили
на молодого артиста подозрительно заблестевшими глазами.
- Молодой человек, - крикнул в спину удаляющегося в полумрак коридора
Захаров. - Можно Вас на минуточку?
- Ну, - отозвался Леков бесцветным голосом, послушно застыв на месте и
обернувшись на зов.
- Может, к нам зайдете? В гримерочку. А? - включился Марк.
Леков помолчал, посмотрел в потолок и печально произнес:
- Нет. Не могу.
***
Лекова никто не видел ни в гостиницах, в которых он жил в номере с
Бирманом - Бирман-то носился по этажам, сообщал артистам о времени отъезда
или о том, что концерт в Ялте снят, но вместо него образовалось два в
Феодосии, один в Севастополе и, что самое приятное, небольшое, но очень
выгодное выступление всей "агитбригды" в Симеизе для директоров окрестных
партийных санаториев.
Бирман носился по гостиницам, Леков сидел взаперти. Появлялся только на
концертах, минут за десять до своего выхода на сцену, уже привычно
преображался, орал свои три песни - слух о неистовом исполнении "Дроздов"
катился уже девятым валом впереди поездов, на которых переезжали с места на
место именитые артисты и мгновенно исчезал.
"Атташе" Леков пел теперь только на закрытых вечеринках - Бирман
строго-настрого запретил ему исполнять эту вещь в больших зала. Что до "Боже
Царя храни" - на это администратор глаза закрыл. Ничего страшного, фрагмент
классической оперы, как-никак. Сам-то он любил эту вещь, вот и сделал себе
идейно невыдержанный подарок. Не все же, в конце концов, Лукашину слушать.
Марк и Захаров рассказали Григоровичу, который искусно завел с ними
разговор вроде бы ни о чем и, в конце концов свел его на тему таинственного
юного дарования, так вот они рассказали лидеру "Нарцисса", что сразу же
после выступления Бирман засовывает парнишку в такси и отправляет в
гостиницу.
Внутри "Нарцисса" творчество питерского рокера не обсуждалось. Члены
"Нарцисса", оправдывая название группы, говорили либо о себе, либо о
предметах неодушевленных - о гитарах преимущественно, своих), или почти
неодушевленных - о водке, крымских винах, коньяке. Говорили и о том, в каком
городе девушки милее. Степень одушевленности девушек была для музыкантов
"Нарцисса" сопоставима со степенью одушевлености горячительных напитков, к
которым относились если и не совсем, как к живым существам, но достаточно
трепетно.
Зайцев, в этой связи, выдал однажды афоризм, чрезвычайно понравившейся
Григоровичу и мгновенно взятый им на вооружение. Афоризм гласил: "Сегодня ты
его пьешь, а завтра будешь им петь". Алкоголь, ведь, за сутки из организма
не выводится, пояснил Зайцев недоумевавшему Арнольду.
- Ага, - сказал Арнольд. Задумался тяжко и, еще через три рюмки кивнул
головой - Понял!
Григорович, хоть и не говорил вслух о молодом рокере, но чувствовал,
что начинает ревновать к его творчеству. Уж больно круто принимал
неизвестного парнишку каждый новый зал, уж слишком громко способен был
кричать этот юноша, слишком хорошо играл на гитаре. Да и песни - Григорович
всегда слыл в столице, да и во всей стране символом смутно ощущаемых,
надвигающихся перемен, главным мастером социальных песен и человеком
бесстрашным, рубящим со сцены правду-матку, не боящемся никого и ничего. А,
вот, "Атташе", которую Леков пел на каждом из своих концертов, эта самая
"Атташе", пожалуй, перевешивала по своей откровенности самые злые
произведения Григоровича.
***
Бирман был доволен. Он сидел в голове длинного стола, по правую руку от
Бирмана возвышалось над столом неопрятной горой тучное тело товарища
Евграфова, представителя общепитовского курортного бомонда, по левую
сухонькая фигура Иванова - председателя дачного кооператива, раскинувшего
свои коттеджи по побережью от Ялты до Симеиза, кооператива для посторонних
закрытого и, даже, не столько закрытого, сколько вовсе неизвестного.
Собственно, это была целая сеть, цепочка разных домов отдыха, санаториев и
профилакториев узкоспециального профиля двери к которые открывались только
людям нужным, важным и могущим самостоятельно принимать ответственные
решения.
Концерт на небольшой, открытой площадке обнесенной колючей и
непролазной живой изгородью был непроницаем для глаз чужаков. Хотя. не для
ушей - в отдалении на скалах торчали группки "дикарей", которые правдами и
неправдами стали в последние годы просачиваться в оазис номенклатурного
отдыха. Близко к коттеджам дикари не подходили - опасались охраны,
представители которой хотя и были одеты поголовно в штатское, выправкой
своей выделялись из праздной толпы тучных, в большинстве своем, отдыхающих
и, несмотря на то, что фигуры у представителей правопорядка были статные и
внушительные, но появлялись представители всегда внезапно и невесть откуда.
Вот, только не было никого на каменной гряде возле палатки ушлых "дикарей",
а вот - трое в штатском. Тайными тропами ходили, видно, представители, знали
местность не по-наслышке.
Вот и сейчас "дикари" облепили окрестные валуны и холмики, правда,
старались близко к месту проведения концерта не приближаться - кордон,
который споро организовали представители охраны хоть и был, по существу,
невиден - прогуливались просто вокруг концертной площадки редкие мужчины,
аккуратно одетые, вида мрачного и неприступного - ну, подумаешь,
прогуливались - мало ли, захотелось людям прогуляться. И немного их было, и
без оружия, однако, никто из дикарей не рисковал приближаться к мрачным
гражданам на такое расстояние, с которого уже можно было различить выражение
глаз друг друга.
Концерт подходил к концу - открыла его Лукашина, так попросило
начальство и Бирман решил, что выход именитой певицы первым номером в данном
случае вполне оправдан. Ведь, подпить могут товарищи, анекдоты за столом
начать друг другу в полный голос (не привыкли у себя дома шептаться)
рассказывать. А тут - Лукашина с ее гонором. Нехорошо может выйти. Пусть уж
первая отпоет, на относительной тишине, а потом и сядет к столу спокойно,
икорки поест, водочки с нужными людьми тяпнет. Вот и хорошо будет. А в конце
-в се равно никто уже толком ничего слушать не будет - можно и "Нарцисса"
пустить - нервы пощекотать товарищей, и Лекова - пусть одну песню споет
сегодня, вполне для него достаточно.
- Говорят, какой-то у тебя новый певец появился, - наклонился к уху
Бирмана Евграфов. - Антисоветчик, говорят.
Евграфов пристально посмотрел в глаза слегка смешавшегося Бирмана,
потом хлопнул его широкой ладонью по спине. Бирман закашлялся.
- Не боись, Анатолий, тут у нас все свои. Муха не пролетит. Тут у нас
все можно. Ну, почти все. И почти всем. Так что, давай. налегай!
Евграфов самолично придвинул к Бирману огромное блюдо с крабами, каждый
из которых был размером с десертную тарелку.
- А когда он петь-то будет, твой антисоветчик? - снова поинтересовался
Евграфов, наливая себе ледяной водки.
- Да не антисоветчик он, - растянув губы в натужной улыбке начал
Бирман. - Так, ленинградский молодой музыкант. Стиль просто такой...
Непривычный.
- Ленинградский!
Евграфов махнул стопку, крякнул громко, так, что Захаров, произносивший
в этот момент свой последний монолог, покосился в сторону распоясавшегося
едока. Слава Богу, быстро отметил про себя Бирман, что едок этого не
заметил. А Захарову сегодня надо будет напомнить, чтобы вел себя на сцене
прилично и морд важным людям недовольных не строил.
- Ленинградский, - весело повторил Евграфов. - От них всего можно
ожидать, от этих ленинградских. У них там ведь это... Ну, это...
- Что? - услужливо спросил Бирман.
- Колыбель трех революций, - подсказал слушающий вполуха Иванов,
пожирающий глазами пышные формы Лукашиной, сидящей неподалеку и цедящей из
высокого бокала шампанское..
- А, ну да, - весело рассмеялся Толик. - Конечно... Как это вы...
Ха-ха... Здорово.
- Ну, так, когда он будет-то, революционер твой, - гнул свое Евграфов.
- Скоро, скоро... После юмористов наших, - ответил Бирман, сознательно
стараясь набить рот крабами так, чтобы сделать продолжение беседы
невозможным хотя бы на несколько минут.
Захаров закончил. Марк сегодня не работал - может быть, и к лучшему.
Слишком уж соленые, бывало, шуточки отпускал, слишком уж нехорошо об
общепите (см. Евграфов) высказывался, о курортных местах (см. Иванов) и,
вообще, об общей ситуации в стране (см. остальные гости). Пусть уж его,
отдохнет. Сказал, что по скалам побродит и, что даже хорошо, что он сегодня
не работает. Устал, сказал. Вот и пусть бродит. Только Лекову-то сейчас на
сцену, с его одной песней, а что-то его не видно. Где же он? Куда
запропастился? Впрочем, не будет его - пусть "Нарцисс" сразу играет. Хотя,
нет. Евграфов как клещами вцепился - подавай ему антисоветчину. Это сейчас
ему подавай - а что он завтра на это скажет?
***
- Пр-р-р... Профессионализм, Вася... Это такая штука...
Марк встал с валуна, задев коленом недопитую бутылку коньяка. Бутылка
качнулась в одну сторону, в другую, пошла по неровной поверхности валуна
юзом и, вот-вот должна была упасть, как Леков, опомнившись, подхватил ее
виртуозным жестом дирижера, фиксирующего каждую ноту в своем оркестре.
- Сидеть! - строго сказал Леков бутылке.
- Проф-ф...
- Да ладно тебе, Марк. Чего заладил - профессионализм,
профессионализм... Играть надо просто от души. Вот вы с Захаровым - классно
все делаете. От души. Злобно. Уважаю.
Леков многозначительно покачал головой, строго посмотрел на бутылку и,
убедившись, что та ведет себя хорошо, стоит ровно, падать не думает и коньяк
держит, благосклонно взял ее и поднес к губам.
-М-м-м, - промычал он, поставив опустошенную бутылку на прежнее место.
- М-м-молодцы, парни. Уважаю. У тебя осталось еще?
Марк пнул ногой сетку с неоткрытыми еще бутылками.
- Осторожней, - встрепенулся Леков.
- Мас-тер-ство не пропьешь, - Марк погрозил авоське пальцем. - Понял?
Он перевел взгляд на "молодого коллегу" - так он именовал теперь
Василия Лекова.
- Солнце садится.
Леков посмотрел на море. Море бушевало.
- У нас выступление когда?
- Вот. Молодец!
Марк полез рукой в авоську и вытащил бутылку мадеры.
- Черт... Не люблю играть на понижение. После коньяка мадера... Не-по
взрослому.
- А что же после коньяка пить-то? - спросил Леков. - Предрассудки все
это. Мне вот - один хрен - что пиво перед водкой, что водку перед пивом.
- Ну, пиво с водкой - это... Это...
Марк тоже посмотрел на море. Море продолжало бушевать.
- Это славно. А вот коньяк с мадерой - гнусность одна. Предательство.
Ренегатство и меньшевизм.
- Так что же профессионалы после коньяка рекомендуют? - спросил Леков.
- Открываю великую тайну.
Марк обнял Лекова за плечи и зашептал ему на ухо.
- После коньяка надо пить коньяк. Только - тссс! Никому. Это будет наша
с тобой тайна. Обещаешь?
- Тссс! - послушно повторил Леков. - Никому. Так когда нам на сцену?
- Вот видишь солнце? - спросил Марк, простирая руку вперед, к светилу
над бушующим морем.
- Вижу, - тихо ответил Леков.
- Когда солнце коснется во-о-он той скалы, - Марк махнул рукой в
сторону и, если бы Леков не придержал его за талию, рухнул бы в пропасть.
- Во-о-он той, - повторил он, обретя равновесие и с благодарностью
посмотрев на Лекова. - Ты мне жизнь спас, - заметил он словно бы в скобках.
- Во-о-он той, - затянул он в третий раз и Леков снова собрался было
схватить нового друга за полы пиджака и еще раз спасти ему жизнь, но Марк
справился самостоятельно. - Вот, когда оно коснется...
- Я понял, понял, Марк. - Что тогда будет?
- Тогда от скалы побежит тень и накроет мир. И Лукашина запоет. А мы -
следом.. То есть... Я сегодня не хотел, но для тебя... Ты парень настоящий.
Я сегодня буду для тебя работать.
- А я для тебя, - ответил Леков и прослезился. - Пошли они все. Сегодня
для тебя, Марк, буду играть.
- Спасибо, друг, - прошептал Марк и крепко обнял Василия. - Спасибо.
Никто мне таких слов никогда не говорил. - Спасибо тебе. Пойдем, друг. Мы с
тобой профессионалы. Мы должны на сцену выходить вовремя. В этом и
заключается профессионализм. Тютелька в тютельку. Зритель не должен ждать.
Надо зрителя уважать. Ты меня уважаешь?
- Уважаю, - сказал Леков.
- Вот. Ты меня уважаешь, я тебя уважаю... Ты - мой - зритель, я - твой.
Так что ни мне, ни тебе опаздывать никак нельзя. Логично?
- Да.
***
Представитель охраны вырос за спиной Бирмана, как всегда, неслышно и
ниоткуда.
- Там к вам двое пришли, - слегка наклонившись к лысине администратора
равнодушным голосом сказал представитель.
- И что? - насторожился Бирман.
- Посмотрите, ваши, чи нет? Говорят - ваши. Тильки я их прежде тут не
бачив...
- Кто еще там? - вскинулся Евграфов.
- Сейчас я гляну, - неожиданно для себя перейдя на мову ответил Толик
Бирман.
Он начал подниматься со стула, но было поздно. От калиточки,
прорезанной в зеленой стене живой изгороди, цепляясь друг за друга неверными
руками, зигзагами пробирались к столу Марк и Леков. В том, что они оба пьяны
до последнего предела мог сомневаться только слепой.
"Этого еще не хватало, - подумал Бирман. - Марк, сволочь. Выходной
устроил себе. И парня мне споил. Держался, ведь, все гастроли. Ох, чуял я
недоброе...".
- Вот этот, что ли, твой революционер? - захохотав во все горло крикнул
Евграфов. - Ну, хорош, хорош... И что он нам споет?
- Я спою, - промычал поравнявшийся с Евграфовым Леков. - Я вам такое
спою... Любимую мою спою...
- Он споет, - подтвердил Марк. - Мы вместе сегодня работаем... Для вас!
Внимание всего застолья сконцентрировалось на странной парочке. Марка
знали в лицо большинство из присутствующих, знали и шуточки его, давно
работал Марк на сценах необъятной страны, по телевизору показывался
частенько - в "Голубом огоньке", на концертах приуроченных ко дню милиции
или восьмому марта - в общем, солидным уже считался человеком одесский
юморист Марк. А вот второй - черт его знает, что за тип? Но - с гитарой.
Петь, должно быть, будет.
- Сейчас перед вами, - набрав в грудь воздуху сказал Марк, взгромоздясь
на невысокую сцену, построенную в конце зала специально ради выступления
бригады Бирмана..- Перед вами, дорогие вы мои... Товарищи! - рявкнул он.
- Сейчас... Короче говоря, выступит мой друг. Удивительный артист из
Ленинграда...
Леков, пытающийся найти лесенку, ведущую на сцену, мыкался вокруг как
слепой котенок.
- Дай мне руку, друг! - важно сказал заметивший неудачные попытки
Лекова Марк. - Дай руку, товарищ!
Сидящие за столом начали посмеиваться. Чего только этот Марк не
придумает? Эта, видно, какая-то новая реприза. По крайней мере, ни в
"Огоньке", ни в день милиции Марк этого не показывал.
- Песня про революцию, - проникновенно, чуть слышно сказал, одолевший,
наконец, приступочек сцены Леков.
Он нервно дернул подбородком, закатил глаза. Сидящие за столом
притихли. Может, это и не юмор вовсе? Про революцию... Ну, пусть будет про
революцию.
Вот пуля просвистела, в грудь попала мне
Но спасуся я на лихом коне
Шашкою меня комиссар достал
Кровью исходя на коня я пал
Эй, да конь мой вороной
Эй, да обрез стальной
Эй, да степной бурьян
Эй, да батька атаман.
Без одной ноги я пришел с войны
Привязал коня, лег я у жены
Через полчаса комиссар пришел
Отобрал коня и жену увел
Эй, да конь мой вороной,
Эй, да обрез стальной
Эй, да степной бурьян
Эй, да батька атаман
Спаса со стены под рубаху снял,
Расстегнул штаны и обрез достал
При советах жить - продавать свой крест
Много нас таких уходило в лес.
Эй!..
Бирман слышал эту песню впервые.
"В первый и в последний раз", - подумал он печально. - "Песня-то
хорошая... Только, видно, на этом моя карьера закончена...".
Он покосился на Евграфова.
Лицо общепитовского бога раскраснелось, не капли и не ручьи - ниагары
пота катились по жирному лбу.
Евграфов в какой-то момент успел скинуть с широких плеч пиджак и теперь
истово бил ладонями в такт лековскому "Эй-эй-эй!"
- Э-е-ей, - заорал вдруг Евграфов, когда молодой артист закончил песню.
- Давай-давай-давай! Да конь мой ва-арраной! Эй-ей-ей!!! Расстегнул штаны!
- Безобразие, - прошипел сидящий слева Иванов. - Анатолий! Что такое
тут у нас происходит?
- Ай, что ты лезешь?! - заорал Евграфов. Он вскочил со стула и пустился
вприсядку. Леков, видя в зале такой отклик, начал песню по второму разу.
Неожиданно какая-то пышная дама в кримпленовом пиджаке и тяжелой, не
курортного фасона юбке плавно поднялась со своего места и пошла лебедем
вокруг тяжело подпрыгивающего Евграфова.
- Что ты лезешь! - орал Евграфов.. - Пусть парень поет! Ай-ай-ай! -
неожиданно он перешел с присядки на лезгинку. - Вай-вай-вай! Да обрез
стальной! Эх-ма! Не хуже Галича твоего, жида пархатого! Ай, молодца, ай,
молодца!
- Что ты понимаешь, дурья башка, - тихо сказал Иванов и уткнулся
длинным носом в тарелку с варениками.
"Кажется, обошлось, - спрятав под стол трясущиеся руки, подумал Бирман.
- Но этим двоим, этим алкашам беспредельным я еще устрою. Я им покажу
кузькину мать. Они у меня попляшут.".
Глава 9.
Гитлеркапут.
Итак я вижу, что приписал себе обладание некоторыми предметами,
которые, насколько я понимаю, уже не являются
частью моей собственности.
С. Беккет. "Мэлон умирает".
Район под названием "Озерки" славился тем, что, попав туда, можно было
провести массу времени в более или менее надежной изоляции от родственников,
друзей, добро- и недоброжелателей, приятелей и знакомых, а также от
товарищей по работе, начальников, подчиненных (если таковые были), вообще от
всех и всего, что тем или иным образом постоянно проявляло себя в городе.
Озерки - новостройки, дома - "корабли", рядом - парк, больше похожий на
лес, а чуть дальше, лес, сначала похожий на парк, а потом просто лес, как
таковой.
Дома - "корабли" построены недавно и, что самое замечательное в этих
домах, еще, выражаясь языком служащих ЖЭКов, "не телефонизированы". То есть,
телефонов в квартирах счастливых жителей Озерков нету. Ехать же, случись
нужда найти кого-то схоронившегося в Озерках довольно сложно - на метро до
конечной, потом на битком набитом автобусе номер 123 остановок семь - восемь
- десять - расстояния между "кораблями" довольно внушительны, каждый дом -
остановка автобуса.
Дома похожи один на другой как спичечные коробки с одинаковыми
этикетками, автобус едет быстро, народ внутри него толкается, пахнет потом и
пивом, все это отвлекает внимание и разглядеть номер нужного дома удается не
всегда. Водитель же, как правило, объявляет только одну остановку, в самом
начале маршрута - "Бар "Засада", - говорит водитель и после этого замолкает
надолго. Разве что, прорвет его - "Повеселей на выходе!", - рявкнет нервно.
И то, работа - не сахар. Пассажиры неловки и нерасторопны, того и гляди,
сорвут график - зевают, забывают выйти на нужной остановке, толкаются, прут
через весь салон, матерятся, пихают друг друга локтями, а, сделав первый шаг
на ступенечку, за секунду до того, как дверь автобуса должна закрыться,
оборачиваются и начинают высказывать оставшимся в автобусе пассажирам все,
что о них думают, все, что всплыло в их измочаленном рабочим днем сознании
за тот нелегкий период, пока они пробирались сквозь недружелюбную толпу к
заветным дверям.
"Бар "Засада", - объявляет водитель остановку и думает, что какие-то
негодяи, какие-то мерзавцы, ведь, сидят сейчас в этом самом баре, пьют,
подлецы, холодное пиво, жрут, гады, скумбрию горячего копчения и думать не
думают о том, что кто-то вынужден трястись в вонючем автобусе, слушать
ругань пассажиров, глядеть сквозь мутное, исцарапанное стекло на разбитую, в
темных лужах, дорогу - день за днем, всю жизнь, тормозить возле одинаковых
грязно-бело-зеленых домов, открывать-закрывать дверцы и гнать машину дальше
- по кругу, и стараться не вылететь из графика, день за днем, всю жизнь.
"Засаду" проехали и водитель, по обыкновению, замолчал. Он и
"Засаду"-то объявлял по собственной инициативе - нравился ему этот