о исчез). Серьезные исследователи предполагали, что библиотека сначала действительно существовала, а потом была раздарена по частям. Или сгорела при пожаре. Или сгнила в сыром подземелье. И только теперь, на исходе тысячелетия, появилось верное доказательство, и располагал им один-единственный человек -- Николас А. Фандорин, безвестный магистр истории. Он твердо знал и мог доказать, что через сто лет после Ивана Грозного, в конце семнадцатого века, Либерея еще существовала и была спрятана где-то в тайном подвале дома, стоявшего в какой-то Черной Слободе, за какими-то Каменными воротами. Уже одно это было исторической сенсацией первой величины. Да и не только исторической -- обнародование открытия наверняка вызвало бы очередную волну ажиотажа. Если попытаться представить, в какую сумму оценивалось бы сегодня Иванове собрание книг, то, вероятно, пришлось бы вести счет на миллиарды. Немедленно возникли бы новые комиссии, опять начались бы поиски, раскопки. А вместо этого (публичные доклады, пресс-конференции, телевидение, докторская степень, членство в Королевском обществе!) приходилось отсиживаться на нелегальном положении и гадать, кто до тебя доберется раньше -- милиция или бандиты. На шестой день (да-да, уже на шестой, потому что работал Николас споро) вся сколько-нибудь причастная к теме литература, включая описание городского быта москвитян и мемуары обитателей Иноземной слободы, была изучена и частично законспектирована. Наступил период осмысления и анализа. Первый вывод не заставил себя ждать. Он, можно сказать, лежал на поверхности. С чего это Николас А. Фандорин взял, что он один осознает научную ценность письма Корнелиуса? Те, кто хочет найти Либерею, поняли смысл слова "Замолей" ничуть не хуже, чем он. А если учесть, что Николас, профессиональный историк (да к тому же, благодаря капитану фон Дорну, прочитавший немало книг по истории допетровской Руси), ни о каком Замолее раньше не слыхивал, то получалось совсем интересно: бандитов явно консультировал высококвалифицированный специалист. Кто еще читает архивные журналы и "Королевский исторический журнал"? Только серьезный историк. Он сопоставил две публикации о половинках невнятного документа и послал в Лондон таинственную бандероль. И мысли Фандорина естественным образом повернули в сторону архивного Моцарта, замечательного эрудита Максима Эдуардовича Болотникова. Кто обрабатывал находку из Кромешников? Болотников. Мог ли он не заинтересоваться упоминанием о "Замолее" и "Ивановой Либерее" из правой половины письма? Не мог. Тогда почему Максим Эдуардович так мало внимания -- противоестественно, демонстративно мало -- уделил британскому исследователю и второй половине документа? Ай да светило архивистики! Теннис ему, видите ли, важнее! Уж не тем ли объяснялось это показное безразличие, что Болотников твердо знал: скоро письмо будет у него в руках? И еще. Если у Шурика имелся сообщник из числа опытных сотрудников, становится понятно, как киллер попал на территорию архивного городка и как выбрался оттуда незамеченным. На следующее утро полковник Сергеев получил срочное задание: собрать все возможные сведения о главном специалисте отдела обработки Центрального архива старинных документов -- образ жизни, контакты, подробности биографии. Сутки спустя расторопный Владимир Иванович явился с исчерпывающим докладом. -- Не знаю, господин Фандорин, почему вы решили заинтересоваться этим архивистом, но субъект безусловно непростой, с фокусом, -- сразу же перешел к делу Сергеев. В руках он держал электронную записную книжку, но почти в нее не заглядывал -- память у полковника была отличная. -- В чем фокус, пока неясно, но see for yourself. Зарплата у Болотникова на ваши деньги -- четырнадцать фунтов в месяц. К тому же выплачивают ее нерегулярно, задолжали за два месяца. При этом живет Болотников в квартире, купленной совсем недавно за восемьдесят три тысячи -- опять же на ваши стерлинги. Одевается в дорогих бутиках, отдает предпочтение костюмам "Хуго Босс" и рубашкам "Ив Сен -- Лоран". Ездит на новой недавно купленной спортивной "мазде". Холост, поддерживает отношения с одной замужней женщиной и двумя девицами. Их имена... -- Не нужно, -- поморщился Николас. -- Это не имеет значения. Есть ли у Болотникова знакомства среди криминальных кругов? С Седым он связан? Сергеев чуть дернул усом, очевидно, потрясенный осведомленностью англичанина о московской преступной среде. Ответил сдержанно: -- Пока ничего в этом направлении не обнаружено. Непохоже, что он связан с кем-нибудь из серьезных людей вроде названного вами лица. Не тот типаж. Но можно пощупать. Будем продолжать наблюдение? Жалко было терять время. Пожалуй, и так все ясно. -- Не нужно, -- сказал Фандорин. -- Можете устроить мне встречу с Болотниковым? Полковник слегка пожал плечами: -- Нет проблем. Куда доставить? Магистр хотел было попросить, чтобы служба безопасности обошлась без насилия, похищения и прочих дикостей, но не решился -- энглизированный начальник департамента, пожалуй, мог и обидеться. -- Не сюда. Где-нибудь... -- Николас неопределенно помахал рукой. -- Понятно. Сделаем. В пять нормально будет? x x x Кажется, Николас все-таки переоценил степень европейскости бывшего гебиста. Доставленный к месту встречи главный специалист выглядел бледным и явно напуганным. Он сидел меж двух крепких, безукоризненно одетых молодцов, на заднем сиденье гигантского джипа, припаркованного напротив Парка культуры. Когда Фандорина привезли на стоянку, джип уже дожидался там. -- Можете поговорить с ним прямо в машине, face to face, -- сказал Владимир Иванович. -- Ребята постоят снаружи. -- Вы?! -- разинул рот Максим Эдуардович, когда Фандорин сел на переднее сиденье и повернулся к нему. -- Так вы не иностранец? Вы из ФСБ? За что меня задержали? В чем меня подозревают? Мне чуть не вывихнули руку! Это какое-то недо... -- Недоразумение? -- подхватил Николас, не испытывая ни малейшего раскаяния по поводу вывернутой руки коварного архивиста. -- А то, что меня в вашем богоугодном заведении сбросили с крыши, это тоже недоразумение? Болотников несколько раз моргнул. -- Да, я слышал про это. Но... но при чем здесь я? Меня в это время и в архиве-то не было. Вы же помните, я уехал играть в теннис. -- И так торопились, что даже не заинтересовались левой половиной документа... -- Магистр сделал паузу. -- При том что в правой поминаются Иванова Либерея и Замолей. Конечно, откуда специалисту по русской медиевистике знать, что означают эти странные слова? Ирония подействовала. Архивист сделался еще бледнее, облизнул губы, сглотнул. -- Так что скажете, коллега? -- спросил Фандорин, уничижительно выделив последнее слово. Сейчас он этому Моцарту с удовольствием не то что руку -- голову бы свернул. Жаль, воспитание не позволяло. -- Я... Клянусь, я не знаю, кто и зачем пытался вас убить, -- тихо произнес Максим Эдуардович. -- Я сам был в шоке, когда узнал. И испугался. То есть, у меня есть одно предположение, но... Он оглянулся на молодых людей, неподвижно стоявших с двух сторон от автомобиля. -- Послушайте, кто вы? Ведь эти люди не из ФСБ? Фандорин вспомнил уместную фразу из одного старого советского фильма, который когда-то видел на ретроспективном кинопоказе в Челси. -- Вопросы здесь задаю я. Сработало! Архивист втянул голову в плечи, два раза кивнул. -- Хорошо-хорошо. Я все вам объясню, с самого начала... Разумеется, вы правы: когда три года назад я получил кромешниковский фрагмент, я страшно заинтересовался этой находкой. Упоминание о "Математике" Замолея, книге из Дабеловского списка, которая ни в каких иных источниках не упоминается, в сочетании со словами "Так найдешь Иванову Либерею" меня потрясло. Я неделю не мог ни есть, ни спать! Вы сами историк, вы меня поймете... Но дело еще в том, что я усмотрел в этом событии перст судьбы, некое мистическое совпадение!...Сейчас объясню. Извините, я волнуюсь, поэтому получается сбивчиво. Дело в том, что как раз в то время у нас тут начался очередной бум "либерейной лихорадки", как я ее называю. Журналисты снова откопали эту старую историю, опять нашлись энтузиасты, собрали какие-то частные средства, даже создали городскую комиссию. И я консультировал эту комиссию в качестве эксперта. Каково совпадение, а? Нет, то есть ничего сверхъестественного в том, что пригласили именно меня, нет -- скажу без ложной скромности, что я ведущий специалист по архивным документам и книжному делу этого периода. И то, что интригующая половина грамотки попала именно ко мне, в отдел обработки, тоже естественно. Но меня поразило совпадение по времени! Понимаете, как раз незадолго до этого, устав от дилетантского усердия искателей Либереи, я сделал на комиссии разгромный доклад, в котором убедительно доказал, что никакой Библиотеки Ивана Грозного нет и не было. И вдруг -- на тебе! Ко мне в руки попадает весомейшее доказательство того, что Либерея существовала и была спрятана где-то в Москве. Разве не чудо? Разве, прошу прощения, не промысел Божий? Все это звучало вполне правдоподобно, однако сразу же возник вопрос. -- Почему вы не сообщили о своей находке в комиссию? Болотников замялся. -- Этому сборищу полоумных энтузиастов и невежественных хапуг? Нет, с ними я не желал иметь никаких дел. Я... Да что лукавить! Я усмотрел в этой находке Шанс. Тот самый, великий, о котором мечтает всякий историк. Сделать открытие, которое останется в веках. -- Взгляд архивиста загорелся азартным блеском. -- Доказать, что библиотека Ивана Грозного существовала! Убедительно, неоспоримо! Опровергнуть и Белокурова, и Забелина и всех прочих классиков! Но для этого требовалось время, много времени и много работы. Нужно было выстроить доказательную версию. И она у меня возникла! Максим Эдуардович возбужденно подался вперед. Он был уже не бледен и съежен, а совсем наоборот -- раскраснелся, жестикулировал, на мальчиков за окном коситься перестал. -- Артамон Матфеев, решил я. Это же яснее ясного. Книжник, ближайший наперсник Алексея Михайловича, посвященный во все дворцовые тайны. Кому как не ему было знать, где хранится книжная сокровищница. В 1676 году, предчувствуя неминуемую опалу и ссылку, перепрятал Либерею в некое место, известное ему одному. А в 1682 году, когда после смерти Федора Алексеевича боярин был возвращен в столицу, он не успел добраться до своего тайника, потому что 15 мая, через три дня после прибытия, был разорван мятежными стрельцами. Все сходилось! Поиски доказательств этой версии стали главным делом моей жизни. Если угодно, обсессией. Какой к черту Стэнфорд! Да я не уехал бы из Москвы за все сокровища Форт-Нокса! -- Болотников коротко рассмеялся. -- Я нашел три неизвестных ранее автографа боярина, получил за это малую золотую медаль Историко-архивного общества, но меня не интересовали "малые медали" -- я должен был сравнить почерк. Увы, почерк был непохож! Я был на грани отчаяния. Стало ясно, что письмо написано кем-то из приближенных Матфеева, находившихся вместе с боярином в Кромешниках накануне снятия опалы. Но "кто-то из приближенных" -- это не доказательство, для весомости мне нужно было имя. К сожалению, достоверных сведений о том, кто находился в этот период при Артамоне Сергеевиче, мне найти не удалось, сколько я ни искал. Я уже собирался сдаваться -- опубликовать то немногое, что сумел выяснить. Это все равно была бы сенсация, хоть и не такого масштаба, о котором я мечтал. И вдруг ваша статья в английском журнале! Глаза архивиста горели огнем священного первооткрывательского сумасшествия -- слишком хорошо знакомого и самому Николасу. Магистр поневоле заразился возбуждением Болотникова. Тайны Времени -- сильный наркотик. Тот, кто приобщился к нему, становится немножко безумцем. -- Имя автора письма было установлено! Мушкетерский капитан фон Дорн, про которого известно, что он состоял при особе Артамона Сергеевича и, вероятно, был посвящен в его секреты. Мало этого: наличие второй половины документа давало шанс, на который я и не смел надеяться. -- Максим Эдуардович округлил глаза и перешел на шепот. -- Найти Либерею! Что там Матфеев, что там мои доказательства! Найти саму библиотеку -- в каком бы виде она ни была. Пусть полусгнившая, пусть безнадежно испорченная плесенью -- все равно! А может быть, она и цела, хотя бы частично. Ведь Матфеев разбирался в книжном деле и, покидая Москву бог весть на сколько лет -- может, и навсегда -- не стал бы прятать драгоценные манускрипты в сыром месте. Вы... вы представляете себе, что это была бы за находка? -- задохнулся Максим Эдуардович. Николас сказал себе: нельзя поддаваться этой золотоискательской лихорадке. Речь сейчас идет не об исторических открытиях, а о вещах куда более грубых и неаппетитных -- коварстве, подлости, убийстве. -- Понятно, -- холодно произнес магистр. -- Вы выманили меня в Москву и обратились за помощью к Седому. -- К кому? -- переспросил Болотников, сбитый с восторженного тона" -- К Седому? Скорее всего с архивистом имеет дело не сам магнат, а кто-нибудь из его подручных, подумал Фандорин. Что не меняет сути дела. -- Какое у вас жалованье? -- холодно осведомился он. -- Что? -- еще больше растерялся архивист. -- Вы имеете в виду зарплату? Кажется, триста девяносто тысяч. Или двести девяносто? Точно не помню... А почему вы спрашиваете? -- И на эти деньги вы одеваетесь в дорогих магазинах, купили новый апартамент и спортивный автомобиль? Болотников переменился в лице. Ага! В цель! -- Так это вы выдали меня Вершинину! Ну конечно, кто же еще! То-то он так хитро на меня смотрел. Вызывает к себе, говорит: "Эврика, Максим Эдуардович. Я знаю, откуда мы возьмем средства. Не такой уж я недотепа, каким вы все меня считаете. Будем брать заказы у зарубежных исследователей, за хорошие денежки, и в валюте! Вот так". И чуть ли не подмигивает. А за день до этого у него были вы. Наябедничали? Откуда вы узнали, что я подрабатываю частными заказами? -- Так вы берете заказы? -- озадаченно спросил Фандорин. -- Давно. Иначе на что бы я жил? На двести девяносто тысяч? Заказы, конечно, отнимали время и отвлекали меня от поисков, но я не аскет и не схимник. История историей, но жить тоже нужно. Я превосходный специалист, мои услуги стоят дорого. Николас нахмурился. Это неожиданное известие подсекало под корень всю стройную версию о связи архивиста с бандитами. Нет! Не всю! -- Вы лжете! -- вскипел магистр, вспомнив про другую важную улику. -- Если б вы до такой степени были увлечены поисками Либереи, вы не уехали бы на свой теннис! Нет, вы твердо знали, что меня убьют и текст в самом скором времени будет у вас! Вы убийца! Нет, еще подлее -- вы хладнокровный сообщник убийцы! В глазах у Фандорина потемнело от ярости -- он вспомнил про "птичку жалко", про свой полет с крыши -- и, перегнувшись через спинку, схватил Болотникова за лацканы. Цивилизованный человек, убежденный сторонник политической корректности, и вдруг такой срыв. Вот оно -- вредоносное воздействие дикого московского воздуха. В следующую же секунду Николас опомнился и разжал пальцы, но в салон с обеих сторон уже ворвались охранники, очевидно, умевшие пронизывать взглядом и тонированное стекло. Один запрокинул Болотникову голову, другой схватил его за руки. -- Пустите! -- прохрипел полузадушенный архивист. -- Мне не нужно было ваше письмо! У меня фотографическая память! Я специально учился! Мне достаточно посмотреть на страницу в течение двадцати секунд, и я ее запоминаю. Хотите, прочту письмо по памяти? "Память сия для сынка Микиты егда в розумении будет а меня Господь приберет а пути на Москву не укажет а ежели умом не дойдешь как..." Фандорин махнул молодым людям -- мол, все в порядке, помощь не нужна, и стальная хватка была немедленно ослаблена. Хлопнули дверцы, коллеги опять остались вдвоем. -- Так вы никому про меня не рассказывали? -- тихо спросил Николас, снова перестав что-либо понимать. -- Честное слово? -- Кому?! -- воскликнул Болотников, держась за горло. -- А главное, зачем? По-моему, вы все-таки не осознаете до конца, что это такое: найти Либерею. Это открытие, равного которому не было в исторической науке! Это всемирная слава, не-во-о-бра-зи-мые деньги, вечная благодарность потомков! Зачем я стал бы делиться с кем-то всем этим? Да прежде чем отправить бандероль вам, я навел о вас справки, прочитал все ваши опубликованные работы и пришел к выводу, что как ученый вы для меня опасности не представляете. Вы занимались мелкими фактографическими изысканиями, я не обнаружил в ваших статьях ни размаха, ни концептуального масштаба. У Николаса опустились уголки губ. И этот туда же! Но Болотников не заметил, что разбередил в душе "малокалиберного" магистра незаживающую рану. -- Вы никогда не занимались Либереей. Вероятнее всего, вы и знаете-то о ней только понаслышке. Вас интересует лишь история вашего драгоценного рода -- и слава богу. Теперь я вижу, что недооценил вас. Вы все отлично поняли и сумели заручиться серьезными союзниками. Я не спрашиваю вас, кто эти люди, скажите только -- они имеют отношение к каким-нибудь научно-историческим институциям? -- испуганно спросил архивист. Фандорин не смог сдержать улыбку. -- Нет, эти господа совсем по другой части. -- Слава богу! -- возликовал Максим Эдуардович. -- Значит, про Либерею из специалистов знаем только мы с вами? Тогда еще не все потеряно! Послушайте, Фандорин, вы в России человек чужой, вы иностранец, вы, в конце концов, по сравнению со мной дилетант. -- Николас снова поморщился, но возражать не стал. -- Не отдавайте меня на растерзание вашим головорезам! Давайте искать Либерею вместе, а? Я отлично знаю топографию Москвы XVII века, знаю документы, у меня обширнейшие связи в музейных, архитектурных, даже диггерских кругах. Мы с вами обойдемся безо всяких комиссий! Если уж мы не найдем Либерею, то, значит, никто ее не найдет. Не жадничайте -- почестей и денег хватит на двоих. Мы не допустим, -- он снова перешел на шепот и оглянулся на охранников, -- чтобы алчные деляги растащили библиотеку по томам и втихую пустили бы их на международные аукционы. Иванова Либерея ценна именно как единое собрание. Вы не думайте, все эти дни я не сидел сложа руки, я довольно далеко продвинулся. Вам без меня будет трудно. Умоляю, не отлучайте меня от поисков! Я просто умру! Трудно выдержать взгляд человека, который смотрит на тебя с таким страхом и с такой надеждой. Фандорин отвел глаза, вздохнул. -- Хорошо, Максим Эдуардович. Тем более что я и не смог бы воспрепятствовать вашим изысканиям. Давайте поработаем вместе. Я и в самом деле вряд ли обойдусь без вашего опыта и знаний. Только учтите, что вы ввязываетесь в очень опасное дело. Кроме нас с вами о Либерее знает еще и некто третий. -- А! Я так и знал! -- простонал архивист. -- Кто-то из историков? Блюмкин? Голованов? -- Нет. Один мафиозный предприниматель по кличке Седой. Болотников сразу успокоился. -- Ну, это пускай. Должно быть, услышал звон про Библиотеку Ивана Грозного, когда комиссия работала, и решил "заколотить крутые бабки". Вокруг меня одно время шились некие подозрительные личности, сулили "немеряно баксов", если возьмусь выполнить какой-то заказ. Я подумал, речь идет о краже архивных документов, и отшил их. Возможно, это и были эмиссары вашего Сивого. -- Седого, -- поправил магистр. -- Ясно. Они что-то пронюхали про ваш интерес к Либерее и установили за вами слежку. -- Черт с ними, -- беспечно пожал плечами Максим Эдуардович. Просто поразительно, как быстро этот человек переходил от отчаяния к самоуверенности. -- Я вижу, за нас с вами есть кому заступиться. Давайте-ка лучше, дорогой сэр, займемся делом. С какого пункта вы думаете начать? -- С того, на котором остановились вы. Что дали ваши предварительные изыскания? x x x Болотников, оказывается, и в самом деле времени даром не терял. За неделю, в течение которой он располагал полным текстом письма, архивист разработал последовательный план действий -- на удивление простой и логичный. -- Во-первых, точное местонахождение тайника зашифровано. Во-вторых, никакого дома в сколько-то там окон, конечно, давно не существует. Подземное хранилище находится под несколькими метрами культурного слоя. Но Либерея все еще там, в этом нет никакого сомнения -- если бы она была найдена, то книги из Дабеловского списка обязательно всплыли бы в библиотеках или частных собраниях -- слишком уж они ценны. Самая немудрящая из этих реликвий сегодня стоила бы десятки -- нет, сотни тысяч долларов. А если учесть, что и у византийских кесарей, и у московских царей было принято переплетать старые манускрипты в драгоценные оклады, сплошь усыпанные лалами, яхонтами и зернью... -- Максим Эдуардович выразительно потер большой и указательный пальцы. -- Ну, в общем, вы себе представляете. Нет-нет, Фандорин, Либерея по-прежнему лежит под землей, в этом своем алтын-толобасе. Партнеры находились на Киевской, у Николаса. Они и не заметили, что окна в соседних домах сначала зажглись, потом погасли. Время проделало одну из своих излюбленнейших штук: вдруг взяло и остановилось. Вроде бы только что разложили на столе материалы, захваченные из квартиры Болотникова, только что распечатали с разным увеличением несколько экземпляров грамотки, а уж и рассвет не за горами. -- Да, а что такое "алтын-толобас"? -- спросил магистр у доктора. -- Понятия не имею. Должно быть, какой-нибудь тип каменного подклета для хранения особо ценных предметов. Ведь "алтын" по-тюркски значит "золото". -- Знаю-знаю, -- кивнул Фандорин. -- А что такое "толобас", неизвестно. Я облазил все словари -- не нашел. Во времена татарского протектората на Руси ходило множество заимствованных слов, которые потом постепенно вымывались из обихода. Некоторые исчезли бесследно, в том числе и из тюркских языков. Неважно, смысл ведь в целом понятен. Понятна и наша задача. Я бы сформулировал ее так... Архивист сосредоточенно уставился в окно и удивленно заморгал глазами -- кажется, только теперь заметил, что на улице давно ночь -- но тут же забыл о чудесах природы и снова повернулся к собеседнику. -- Мы с вами должны определить хотя бы примерно, с точностью до ста метров, какой участок описан в письме капитана фон Дорна. Только и всего. -- Только и всего? -- иронически переспросил Николас, которому эта задача вовсе не казалась такой уж пустяковой. -- Да и что нам даст "точность до ста метров"? Это же целый гектар. -- Ну и что? Если у нас будут убедительные доказательства, можно подключить к работе любые силы, любые инстанции! Они у нас в очередь выстроятся! Где возможно, раскопаем, где нельзя копать -- пробурим, возьмем пробы грунта. Это ж не у президента под задницей, в Кремлевском холме рыться, а за Садовым кольцом! Совсем другое дело. -- Почему вы уверены, что именно за Садовым кольцом? Максим Эдуардович страдальчески закатил глаза, что с его стороны было не слишком вежливо, и объяснил невеже-иностранцу: -- Садовое кольцо повторяет контуры Скородома -- так по-другому называли Земляной город, пределами которого ограничивалась Москва семнадцатого столетия. -- Про Земляной город я знаю, -- пробормотал устыженный Николас, -- я просто не знал, что он еще и Скородом. Странное название... -- Это из-за того, что за пределами городских стен дома строили кое-как, наскоро -- все равно крымчаки или какие-нибудь ногаи спалят. Вот, смотрите... Оба историка склонились над подробной картой древней Москвы, скомпонованной многоумным Максимом Эдуардовичем из голландского плана 1663 года, схемы шведского дипломата Пальмерстона 1675 года и поуличных чертежей Приказа тайных дел. -- Видите линию земляного вала и башни на нем? Есть башни глухие и есть башни с воротами. Последовательность поиска, Фандорин, должна быть такая. Сначала мы определяем, о каких воротах говорится в письме... Николас удивился: -- Извините, но разве это не очевидно? Ведь в письме сказано: Каменные ворота и даже есть название идущей от них улицы -- Черная Слобода. -- О воротах мы еще поговорим, -- сухо сказал Болотников, преодолевая раздражение. -- Что же до улицы, то здесь мне придется вас разочаровать. Вы мне показывали ваш перевод письма на современный язык, и я сразу обратил внимание на одну существенную ошибку: вы произвольно, по собственному усмотрению расставили там заглавные буквы, которых в оригинале, разумеется, нет, потому что они в ту пору еще не вошли в употребление. Поэтому, в частности, определение улицы превратилось у вас в ее название. Не было никакой Черной Слободы, автор письма просто имел в виду одну из черных слобод, которых вокруг Скородома в ту пору насчитывалось по меньшей мере десятка полтора. Мы сегодня точно не знаем, сколько именно их было, потому что не все переписные книги того периода сохранились. Черная слобода -- это поселение, в котором жили тягловые людишки, податное сословие: ремесленники, пахари, мелкие торговцы. Это известие привело Николаса в замешательство. Он видел на карте московского метрополитена станцию Новослободская и втайне лелеял надежду, что заветная Чернослободская, возможно, даже находится где-то неподалеку. Тут магистру в голову пришла новая, еще более огорчительная догадка. -- Позвольте, -- упавшим голосом произнес он, -- но ведь в этом случае и ворота могли быть не Каменные, а просто каменными. Сколько, вы говорили, было ворот в Скородоме? -- В разные времена по-разному. В 70-е годы семнадцатого века двенадцать основных, да еще могли быть сделаны проезды в некоторых глухих башнях. -- И все ворота были каменные, -- обреченно кивнул Фандорин. Болотников посмотрел на него со странной улыбкой, выдержал паузу и торжествующе объявил: -- А вот и нет! Каменных ворот было только двое -- Калужские и Серпуховские, построенные в конце царствования Михаила Федоровича. Остальные надвратные башни были бревенчатыми. Нам нужно определиться, какие из этих двух ворот наши, восстановить контур черной слободы, отмерить по ее главной улице от заставы 230 саженей, то есть 490 метров, и мы узнаем, где примерно стоял нужный нам дом. Потом я поработаю в Московском городском архиве, изучу историю этого земельного владения: какие постройки там стояли и когда, что с ними приключилось. Вдруг удастся найти сведения о застройке семнадцатого века -- о некоем доме на "знатном" (то есть, вероятно, каменном, раз ему не страшен пожар) подклете. Даже если нужных сведений не обнаружится, все равно зона поиска будет ясна. -- Но ведь это просто! -- обрадовался было Фандорин, однако тут же насторожился. -- Погодите, но получается, что вы вполне можете довести поиски до конца и без меня. Найдете участок, обратитесь к городским властям и получите от них полную поддержку. Архивист скорчил гримасу, угрюмо посмотрел на любовно нарисованную карту прежней Москвы. -- Просто, да не просто. Придется ого-го сколько повозиться. Значит, так. -- Он загнул большой палец. -- С воротами все-таки стопроцентной уверенности нет. Да, Серпуховские и Калужские были построены из камня, но никаких сведений о том, что за ними находились черные слободы, я не нашел. А что если какие-то другие ворота были сложены частично из камня, а частично из дерева и ваш предок имел в виду именно их? И потом, меня смущает этот странный генеалогический шифр... Ну что за чушь с "оконницы в числе дщерей у предка нашего Гуго Сильного"? Бред! Сколько бы дочерей ни было у вашего чертова Гуго, вряд ли это может быть отличительной особенностью дома. -- Еще как может, -- возразил Фандорин. -- У Гуго фон Дорна было тринадцать дочерей. Болотников так и осел в кресло. -- Тринадцать? -- внезапно охрипшим голосом повторил он. -- Но... Но это очень важно! -- Вскочил, подбежал к окну, вернулся обратно. -- Это неслыханно! Никогда не встречал ничего подобного! Чертова дюжина -- это попахивает ересью. Очень возможно, что мы найдем прямое упоминание о таком диковинном доме! Вот что, Фандорин, давайте поделим поле деятельности. Я сосредоточусь на архивных поисках некоего чернослободского дома, стоявшего на каменном фундаменте и имевшего по фасаду тринадцать окон. Вы же займетесь воротами. Кроме двух уже названных застав я отобрал еще две: Покровскую и Сретенскую. Неизвестно, стояли ли они на каменном основании, но зато все прочие приметы совпадают. За Покровскими воротами Земляного города располагалась Басманная слобода, которую можно было назвать и черной -- часть ее населения составлял тяглый люд. Это первое. Второе: в непосредственной близости от этих ворот находилась Немецкая слобода, где почти наверняка проживал мушкетерский капитан. И третье: оттуда шла дорога на Преображенское -- вот вам и княжий (или, точнее, великокняжий) двор. Магистр хотел возразить, но Максим Эдуардович нетерпеливо замахал на него: не перебивайте. -- Что касается Сретенских ворот, то за ними начиналась Панкратьевская черная слобода, через которую проходила дорога к деревне Князь -- Яковлевское, загородному владению князей Черкасских. Вот, видите? -- показал Болотников по карте. -- Нет, Сретенские и Покровские ворота не подходят, -- решительно заявил Николас, проследив за пальцем архивиста. -- Под Княжьим Двором капитан наверняка имел в виду мызу Фюрстенхоф, расположенную неподалеку от родового замка фон Дорнов. Болотников весь задрожал -- так потрясло его это известие. -- Так, может быть... -- он запнулся от волнения. -- Так может быть, вы понимаете и смысл всего этого фрагмента "яко от скалы Тео предка нашего к Княжьему Двору?" Что это за направление? "Юго-восточное", -- чуть было не ответил Фандорин, но передумал. Если открыть этот, последний секрет, то напарник шустрому Максиму Эдуардовичу станет не нужен. Учитывая непомерное честолюбие и некоторую этическую гуттаперчевость московского светила, проявившуюся в истории с бандеролью, лучше проявить сдержанность. Двое северных ворот -- Покровские и Сретенские -- безусловно исключались, так как никаких загородных улиц, ведущих в юго-восточном направлении, от них начинаться не могло. -- Точно не знаю, -- сказал он вслух. -- Вы мне не доверяете, -- пожаловался Болотников. -- Что-то вы все-таки знаете, но не говорите. Это нечестно и к тому же затруднит поиски. -- Полагаю, вы мне тоже говорите не все, -- довольно резко ответил Николас. -- Вы занимайтесь своими архивами, а я сосредоточусь на воротах. Максим Эдуардович пристально посмотрел на него, вздохнул. -- Ну, как хотите. Но вы абсолютно уверены, что Покровская и Сретенская заставы нам не нужны? -- Абсолютно. -- Так это просто отлично! Значит, у нас с вами остаются только двое ворот -- Серпуховские и Калужские! Вот вам на карте контуры улиц и дорог, что вели от предвратных площадей во времена Корнелиуса фон Дорна: три от Калужских ворот, две от Серпуховских. Между прочим, современные трассы -- Ленинский проспект. Донская улица и Шаболовка в первом случае и две Серпуховские улицы, Большая и Малая, во втором случае -- их прямые наследницы, проходят в точности по прежним, историческим руслам. Вам хватит дня на Калужский сектор и дня на Серпуховской: отмерите пять раз по четыреста девяносто (ладно, по пятьсот) метров, потом поднимем архитектурно-топографические данные по этим земельным участкам, и определим главного подозреваемого. Как говорят у вас на родине -- a piece of cake! x x x Ничего себе piece of cake. На пятый день вышагивания по одним и тем же опостылевшим тротуарам Фандорин почувствовал, что начинает впадать в отчаяние. А ведь поначалу задача представлялась ему еще более легкой, чем Максиму Эдуардовичу. Памятуя о юго-восточном векторе, он отсек магистрали, ведущие прямо на юг или на юго-запад, и в результате осталась всего одна улица, достойная шагомерного исследования -- Большая Серпуховская. От Калужской площади, правда, тоже начиналась одна улица, текущая к юго-востоку -- Мытная, но она была проложена через сто лет после Корнелиуса, а стало быть, внимания не заслуживала. Другое дело -- Большая Серпуховская. По ней еще шестьсот лет назад проходил шлях на Серпухов, а как раз в последней четверти XVII века здесь образовалась вполне обжитая и населенная улица. В 500 метрах от места, где некогда стояла каменная надвратная башня, магистр обнаружил по левой стороне скучное стеклобетонное здание стиля семидесятых годов" двадцатого века. Институт хирургии имени Вишневского; на правой стороне стоял пятиэтажный жилой дом с вынесенными наружу синими лифтовыми шахтами. Институт хирургии располагался на месте купеческой богадельни, выстроенной на пепелище усадьбы, которая когда-то принадлежала стремянному конюху Букину. Фандорин обрадовался: вот он, царский след! Но Болотников порылся в документах и установил, что треклятый Букин выстроился там лишь в 1698 году, а что было на сем месте прежде того (и было ли что-то вообще) -- неведомо. Жилому дому достался участок, сто лет назад принадлежавший товариществу дешевых квартир Московского общества приказчиков. Что находилось там раньше, выяснить никак не удавалось. Максим Эдуардович все глубже зарывался в груды пыльных бумаг (при одной мысли об этом у Фандорина начинался аллергический насморк), а магистр теперь утюжил одну за другой все исторические улицы, что вели от былых ворот Скородома на юго-восток. Надо же было чем-то себя занять. После завтрака выезжал на Садовое. Смотрел по плану, где находились ворота, и начинал отсчитывать пятьсот метров. Осматривался, записывал номера домов, чтобы вечером доложить Болотникову. Вдоль тротуара за Николасом медленно катил черный джип, в нем сидели и зевали два охранника. Пару раз появлялся Сергеев. Пройдется немного рядом с шевелящим губами англичанином, покачает головой и уезжает рапортовать начальству -- только непонятно, о чем. Габуния держал слово и магистру больше не докучал, но ужасно мучила привязавшаяся песенка про Сулико, столь не любимая Иосифом Гурамовичем. Как зазвучит в ушах с самого утра в такт шагам: "Я-мо-ги-лу-ми-лой-ис-кал...", так и не отлипает, просто наваждение какое-то. Один раз, после долгих колебаний, Николас позвонил Алтын -- вечером. Говорить, разумеется, ничего не стал, просто послушал ее голос. -- Алло, алло. Кто это? -- недовольно зазвучало в трубке, а потом вдруг резко так, пронзительно. -- Ника, где ты? С тобой все в по... Начал все-таки с Покровских ворот -- не столько для практической пользы, сколько для того, чтобы приблизиться к Корнелиусу. Здесь когда-то находилась Иноземская слобода. Кукуй. По этой самой дороге капитан Фондорин ездил верхом, направляясь к месту службы -- в караул, на учения или в арсенал. Помоги мне, Корнелиус, шептал магистр, идя по Новобасманной улице. Отзовись, протяни руку из темноты, мне так трудно. Мне бы только коснуться кончиков твоих пальцев, а дальше я сам. Почему ты разрезал грамотку пополам, половинку спрятал в Кромешниках, а половинку привез с собой? -- спрашивал Николас далекого предка. Предок долго молчал, потом заговорил: сначала тихо, едва слышно, потом громче. "Я не знал, что меня ждет в Москве, -- объяснял он, поглаживая завитой ус. Лица было не видно, только эти молодецкие усы да еще поблескивала золотая серьга в правом ухе. -- И не знал, надежен ли тайник в Кромешниках. Я спрятал там самое дорогое, что у меня было, а письмо про Либерею целиком оставить все-таки не решился. Слишком велика сокрытая в нем тайна. Если б в Москве меня ждала плаха, то левая половина осталась бы среди моих бумаг. А про то, где искать правую, я шепнул бы верному человеку перед казнью -- пусть передаст сыну, когда тот подрастет. Кто же знал, что мне суждено погибнуть не по-христиански, после молитвы и отпущения грехов, а непокаянно, со шпагой в руке, от стрелецких бердышей?". Предок говорил на старом швабском диалекте, который Николас выучил специально для того, чтобы читать старинные документы по истории рода. Но говорил он лишь то, о чем магистр мог бы догадаться и сам, главной же своей тайны не выдавал. К вечеру пятого дня магистр добрался до Таганской площади, где некогда стояли Яузские ворота. От них на юго-восток тянулись целые четыре древние улицы: Таганская (ранее -- Семеновская), Марксистская (ранее -- Пустая), Воронцовская и Большие Каменщики. Первой по порядку была Таганская. Николас уныло ("сре-ди-роз-цве-ту-щих-в-саду") посматривал по сторонам, отсчитывая шаги -- их должно было получиться шестьсот тридцать, что более или менее точно соответствовало пятистам метрам. На четыреста сорок втором шагу магистр рассеянно взглянул на противоположную сторону улицы, где стоял разоренный одноэтажный особняк, затянутый зеленой строительной сеткой -- наверное, будут реставрировать. Да нет, пожалуй, сносить. Дом как дом, ничего особенного. По виду -- конец прошлого века, а может и постарше, но тогда сильно перестроенный и, значит, архитектурно-исторической ценности не представляющий. Внезапно до слуха Фандорина долетел некий тихий звук, будто кто-то позвал Николаса из дальнего-дальнего далека, без особой надежды, что будет услышан. Он взглянул на особняк повнимательней: выбитые стекла, проваленная крыша, сквозь облупившуюся штукатурку торчат черные бревна. Пожал плечами, двинулся дальше -- оставалось еще сто девяносто шагов. Прошел положенное расстояние, записал номера домов справа и слева. Подумал -- не вернуться ли до площади на машине, но не стал. Проходя мимо обреченного особняка, прислушался, не прозвучит ли зов снова. Нет, только обычные звуки города: шелест шин, урчание разгоняющегося троллейбуса, обрывки музыки из парка. И все же было в этом доме что-то странное, не сразу открывающееся глазу. Николас обвел взглядом мертвые, слепые окна, пытаясь понять, в чем дело. Охранники выскочили из джипа и, озираясь по сторонам, бросились к долговязому англичанину, который вдруг зашатался, стал хватать руками воздух. -- Ранили? Куда? -- крикнул один, поддерживая Николаса под локоть, а второй выхватил из-под пиджака пистолет и зашарил взглядом по соседним крышам. -- Тринадцать, -- пролепетал магистр, улыбаясь суровому молодому человеку идиотской улыбкой. -- Тринадцать окон! x x x -- Моя первая ошибка: название ворот все-таки было не определением, а именем собственным. В середине семнадцатого века возле Новоспасского монастыря -- вот здесь -- образовалась слобода, где жили казенные каменщики. Видите, Фандорин, тут даже и улицы так названы -- Большие Каменщики и Малые Каменщики. Очевидно, из-за этого Яузские, они же Таганские ворота какое-то время именовались Каменными, а потом это прозвание не прижилось и было забыто. Историки находились на квартире у Николаса. Снова сидели у стола, заваленного картами, схемами и ксерокопиями старинных документов, однако между партнерами произошло психологическое перераспределение ролей, не слишком бросающееся в глаза, но в то же время очевидное обоим. Главным теперь стал магистр, а доктор оказался в роли докладчика, да к тому же еще и вынужденного оправдываться. -- Вторая моя ошибка тем более непростительна. Я произвольно решил, что сажени, о которых говорится в грамотке, -- это стандартная мера длины, известная со старинных времен и получившая повсеместное распространение с восемнадцатого века: так называемая косая сажень, размер которой в 1835 году был официально приравнен к 48 вершкам, то есть к 213 сантиметрам. Болотников встал, широко расставил ноги, поднял и развел руки. Получилось некое подобие буквы X. -- Вот косая сажень: расстояние от кончика левой ноги до кончика правой руки. Поэтому я и решил, что 230 саженей -- это 490 метров. А между тем -- и мне стыдно, что я упустил это из виду -- в семнадцатом веке чаще применяли так называемую прямую сажень: расстояние между пальцами рук, вытянутых горизонтально, вот так. -- Максим Эдуардович встал в позу рыбака, хвастающегося рекордной добычей. -- Это 34 вершка, то есть 152 сантиметра. Обнаруженный вами дом находится в 350 метрах от прежних Яузских ворот, то есть именно в 230 прямых саженях! Каждое новое подтверждение своей правоты вызывало у Николаса сладостное потепление в груди и блаженную улыбку, с которой триумфатор безуспешно пытался бороться -- губы сами расползались самым недостойным образом, что, должно быть, усугубляло раны, нанесенные самолюбию докладчика. Впрочем, нет. Следовало отдать Максиму Эдуардовичу должное: он и сам до такой степени был возбужден и окрылен поразительной находкой, что, кажется, начисто забыл о гоноре и амбициях. -- Далее, -- улыбнулся он в ответ на улыбку Николаса. -- Современная Таганская улица триста лет назад была главной улицей черной Семеновской слободы -- вот вам и наша "черная слобода". Все сходится, Фандорин, все указанные в письме приметы. А теперь самое главное -- про дом. Я поднял документы по истории застройки на этом участке и обнаружил кое-что интересное. Вот, смотрите. Коллеги склонились над копией скучного, официального документа с прямоугольным штемпелем. -- Дом No 15, предназначенный на снос как ветхий и не представляющий культурной и исторической ценности, был выстроен в 1823 году купцом Мушниковым. В 1846-ом, 1865-ом и 1895-ом перестраивался. В 1852-ом и 1890-ом горел. Одним словом, обычная история обычного московского дома, зацепиться вроде бы не за что. Но... -- Болотников положил поверх ксерокопии тетрадь со своими записями. -- Смотрите-ка, какие факты мне удалось откопать. Во-первых, фамилия владельца. Неизвестно, кто именно из Мушниковых построил дом, но вообще-то Мушниковы -- довольно известная в прошлом веке семья хлыстов, которые, должно быть, устраивали в интересующем нас доме молитвенные собрания и бдения. Число тринадцать у одного из хлыстовских течений имело особый, сакральный смысл, чем, очевидно, объясняется и диковинное количество окон. -- Это все замечательно, -- забеспокоился Николас. -- Но при чем здесь фон Дорн? Он ведь жил на полтора века раньше! -- Погодите, погодите. -- Архивист подмигнул с видом Деда Мороза, который сейчас достанет из мешка свой лучший подарок. -- Про дом Мушникова написано, что он "бревенчатого строения поверх белокаменного фундамента, единственно уцелевшего от бывшей на том месте ранее деревянной же дубовой постройки -- колдуновского дома, что сгорел при пожаре 1812 года". Почти вся эта часть города при нашествии французов выгорела и отстраивалась постепенно, на протяжении полутора десятилетий. -- Колдуновский дом -- это по фамилии прежнего владельца? -- осторожно, словно боясь спугнуть добычу, спросил Николас. -- Или... Болотников улыбнулся: -- Похоже, что "или". В одном из полицейских донесений Таганской части, датированном 1739 годом, мне попалось упоминание -- единичное, мимоходом -- о каком-то "колдуновском доме, он же валзеров". А в росписи окладных жалований Иноземского приказа за 1672 год и потом еще в деле о заготовке лекарственных трав Аптекарского приказа от 1674 года я дважды обнаружил имя "апотечных дел мастера немчина Адамки Валзера". Вам отлично известно, что москвичам той эпохи аптекарь, да еще из басурман, должен был представляться колдуном. -- Немец! -- вскричал Фандорин. -- И Корнелиус был немец! -- Так-то оно так, но на этом факты, которыми мы располагаем, исчерпываются и начинаются предположения. Каким образом вышло, что на фасадной стороне послепожарного дома оказалось столько же окон, сколько было в доме аптекаря? Случайное совпадение? Магистр затряс головой: -- Конечно, нет! Мушников наверняка купил участок с развалинами Колдуновского дома именно потому, что хлысту такое неординарное количество окон должно было показаться доброй приметой. Возможно, дом выгорел не дотла и контур фасада еще просматривался. Или же просто сохранилось воспоминание о допожарной постройке с чертовой дюжиной окон. Ведь после нашествия Наполеона миновало каких-нибудь десять лет. -- Вот и я так думаю. -- Максим Эдуардович отодвинул бумаги в сторону, повернулся к Фандорину и сказал, чеканя слова. -- А самое для нас существенное то, что Мушников отстроился на том же самом фундаменте. Вот вам "подклеть знатна" -- и при Великом пожаре не сгорела. Надеюсь, вы понимаете, Фандорин, что это значит? -- И договорил громким шепотом. -- Нам не нужны ни спонсоры, ни чиновники. Мы можем добыть Либерею сами! x x x На подготовку пришлось потратить целых три дня, хотя кладоискателей одолевало мучительное нетерпение. Николасу удавалось уснуть только перед рассветом -- на два-три часа, не больше, а Болотников, судя по красным векам и кругам под глазами, кажется, и вовсе лишился сна. Время ушло не на заготовку необходимых инструментов -- Фандорин просто передал Сергееву список, и в тот же день на Киевскую доставили две легких швейцарских лопаты какой-то особенной конструкции, две кирки, домкрат, два обычных дворницких лома, "фонари, веревочную лестницу и электрический бур -- на случай, если придется делать шурфы. -- Подземный ход копать будете? -- спросил Владимир Иванович как бы в шутку, а сам так и впился своими серыми глазками в кипу бумаг, лежавшую на столе. -- Да, надо кое-что поискать, -- небрежно ответил Фандорин. -- Ясно, -- кивнул полковник. Из-за него и произошла проволочка. Три вечера ушли на отвлекающий маневр. Партнеры выезжали со всем инструментарием на какие-нибудь произвольно выбранные развалины (сначала на руины фабрики в Текстильщики, потом в Замоскворечье и в Марьину Рощу), начинали ворочать глыбы и копать землю. В первый раз явился сам Сергеев. Походил, посмотрел. Уехал. Во второй раз полковника уже не было, но из-за обломков то и дело выглядывали охранники. Когда сунулись совсем близко, Николас произвел мобилизацию: вручил молодым людям лопаты и велел перетащить с места на место огромную кучу мусора. Мальчики вспотели, перепачкали свои замечательные костюмчики, одному зашибло щиколотку упавшим кирпичом. В третий раз Фандорин и Болотников трудились в полном одиночестве -- охрана осталась снаружи и интереса к копательству полоумных историков больше не проявляла. Это означало, что пора, можно. План составился такой. Сергеевских красавцев поставить на углах дома номер 15, чтобы никто не совался -- проблемные подростки, алкоголики, бесприютные любовники, да и с милицейским патрулем, который заинтересуется лучом света, мелькнувшим в подвальном окошке, охранники тоже без труда договорятся. Николас и Болотников вскроют гнилую дверь, спустятся вниз и будут следовать инструкциям Корнелиуса фон Дорна. Если (о если!) удастся что-то найти, попытаются сделать самую предварительную и приблизительную оценку клада, но наверх выносить ничего не будут. Более того -- для конспирации поедут завтра и даже послезавтра еще на какие-нибудь развалины, а тем временем решат, как и в какой форме объявить городу и миру о грандиозной, умопомрачительной находке. Прибыли на Таганскую во втором часу ночи. На улице ни души, тихо. Фандорин посмотрел вправо, влево, вверх. Увидел, что луна пытается подглядеть за искателями сокровищ сквозь неплотные тучи, да все никак не пробьется, и небо от этого черное и серое, похожее цветом на мраморное надгробье. Мальчиков расставили по постам. Через дыру в заборе пролезли во двор, а еще пять минут спустя уже пробирались через груды досок и щебня вниз, в подвал. Ржавую железную дверь пришлось высадить ломом. Скрежет и лязг нестройным эхом откликнулись меж темных стен, с которых свисали клочья отслоившейся краски. -- Так, -- почему-то шепотом сказал Фандорин, осветив потолок подвала. -- Северо-восточный угол -- вон тот. Архивист подошел к стене, поскреб ее ножом. -- Известняк, исконный московский известняк, -- тоже вполголоса сообщил он. -- И кладка древняя. Так еще при Иоанне Третьем обтесывали. В Москве многие старые дома стоят на таких вот фундаментах. Раствор на яичных желтках с добавлением меда, пчелиного воска, куриного помета и бог знает чего еще. Держит лучше, чем любой современный. Николасу, которого колотил нервный озноб, показалось, что историко-архитектурная лекция Максима Эдуардовича сейчас не ко времени. Магистр добрался до дальнего, обращенного ко двору угла, поставил фонарь сбоку и взялся за лопату. Сначала нужно было расчистить пол от мусора. Песня про неуловимую Сулико оставила Фандорина в покое с того самого дня, когда он пересчитал окна на фасаде дома No 15. Вместо грузинского фольклора к Николасу теперь привязалось стихотворение из книжки, вынутой из шкафа в кабинете. Очевидно, квартира на Киевской использовалась "Евродебетбанком" в качестве временного пристанища для деловых гостей, поэтому подбор литературы в шкафу был специфический: всевозможные бизнес-справочники, глянцевые журналы, целых пять экземпляров "Российской банковской энциклопедии" и почему-то еще сиротливый томик серии "Мастера советской поэзии". Его-то Фандорин и перелистывал по ночам, сражаясь с бессонницей. Стишок был прилипчивый, про предпубертатную любовь. "Хорошая девочка Лида на улице этой живет", бормотал теперь Николас с утра до вечера и видел перед собой не какую-то неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом No 15, затянутый зеленой сеткой. Вот и сейчас магистр размахивал лопатой в такт амфибрахию -- между прочим, трехстопному, с женской рифмой, что соответствовало размеру классического лимерика. "Он с именем этим ложится и с именем этим встает". Ритм был удобный, в самый раз для физического труда, и дело шло споро. Наконец из-под мусора показались полусгнившие доски. Очевидно, в подвале когда-то жили люди, раз настланы полы. Пришлось отложить лопаты и взяться за ломы. Вскрыли один слой досок, за ним обнаружился другой, обугленный. -- Вот вам и пожар 1890-го, -- заметил Болотников, вытирая вспотевший лоб. -- Ну что вы все бормочете? Вперед, Фандорин, мы близки к цели. Сняли и этот настил. -- Ага! -- азартно воскликнул Максим Эдуардович, когда железо ударилось о камень. -- Каменные плиты! Я так боялся, что под досками окажется грунт. Ну-ка, ну-ка, расчищаем! Поставили фонари на края ямы, образовавшейся в углу. Докрошили доски, вычерпали труху и пыль лопатами. Угловая плита была размером примерно три фута на три. Болотников насупился. -- Ай-я-яй. Хреново, Фандорин, здесь что-то не так. В письме сказано "в углу плита каменная да узкая", а эта квадратная. Да и, похоже, тяжеленная, вдвоем не выковырнешь -- как же сынок Микита один-то справился бы? Ладно, давайте займемся швами. Толкаясь плечами, опустились на корточки, стали расчищать межплитный шов. Николас морщился от тошнотворного скрежета, а сердце сжималось от страха: неужто ошибка? -- Достаточно, -- решил Максим Эдуардович. -- Подцепим в два лома, навалимся. Вдруг все-таки вывернем. На три-четыре. Фандорин уперся ногой в край проломленного деревянного настила, вцепился обеими руками в лом и по команде рванул рычаг кверху. Плита встала дыбом -- с такой неожиданной легкостью, что Болотников едва удержался на ногах. -- Вот что значит узкая! -- Магистр придержал плиту и показывал на ее ребро. -- Ширина не больше трех дюймов! Тяжело задышав. Болотников отпихнул коллегу и, подхватив плиту (оказывается, не такую уж тяжелую), отшвырнул ее в сторону. Она ударилась о брошенный лом и раскололась надвое. -- Зачем? -- воскликнул Николас. -- Ведь это место потом станет музеем! Не отвечая, Максим Эдуардович упал на четвереньки и принялся голой ладонью выгребать из неглубокой выемки пыль. -- Светите сюда! -- прохрипел он. -- Ну, живей! Тут посередине выемка. Да светите же! Я что-то нащупал! Фандорин направил луч фонаря вглубь темного квадрата, вытянул шею, но архивист уткнулся лицом в самый пол и разглядеть что-либо было невозможно. -- Что там? -- Выемка, а в ней скоба, -- глухо ответил Болотников. -- На таких в старину крепили дверные кольца. Приложение: Политически некорректный лимерик, помогший Н.Фандорину разгребать мусор в подвале дома No 15 ночью 3 июля Хорошая девочка Лида В красавцев спортивного вида Все время влюблялась, Но предохранялась, Чтоб не было клэпа и СПИДа Глава четырнадцатая И все-таки ангел. "Я вас обманул". К чему приводит питие до ногтя. Левая рука капитана фон Дорна. Только бы успеть. Корнелиуса крепко схватили за руки, а мужик, что возился у жаровни, повернулся. Был он низколоб, с вывернутыми волосатыми ноздрями, толстая шея шире головы. Оглядел приговоренного с головы до ног, покряхтел, шагнул ближе. Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного рыцаря фон Дорна. -- Слово и дело, -- беззвучно прошептали белые губы капитана... -- Государево... Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы отсрочить муку! Пускай на крюк, но не сейчас, после! -- А слушать от вас, злодеев, "слово и дело" не велено, -- сказал дьяк. -- Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много чего кричат, только веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро. Корнелиус открыл рот, чтоб крикнуть такое, от чего допроситель навострит уши: "Знаю, где царский клад!" Но кат шлепнул его по губам -- молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно. -- Добрый армячок, жаль короткий, -- пробурчал Силантий сам себе и прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. -- Ну, балуй! Взял фон Дорна за плечи, кивнул тюремщикам, чтоб отошли, и легко вытряхнул преступника из куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону, таким же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей. Рубашку со вздохом сожаления разодрал -- зацепил пальцем у ворота и рванул до пупа. Подручные вмиг сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками. -- Ништо, -- подмигнул палач. -- Сейчас обогреешься, потом умоешься. Лучше быстрая смерть, чем истязание, решил Корнелиус и, пользуясь тем, что ноги свободны, ударил ката ногой в пах. Сейчас вывернуться, схватить с жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перВо-наперво гнусному дьяку по харе, потом душегубу Силантию, а дальше как получится. Набежит стража, изрубит саблями, но это уж пускай. Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы пополам любого мужчину, только охнул, но не пошатнулся, а привычные тюремщики повисли у мушкетера на руках. -- А за это я тебя, червя, с потягом, -- сказал непонятное Силантий и ткнул пленника пальцем под душу -- у Корнелиуса от боли перехватило дыхание, подкосились колени. Чтоб не брыкался, ноги ему перетянули ремешком, подтащили к дыбе. Сейчас подцепят сзади за запястья, дернут к потолку, чтоб вывернулись плечевые суставы, а там начнут охаживать кнутом -- семихвосткой и жечь железом. Дьяк вдруг поднялся из-за стола, сдернул шапку. Вскочил и молоденький писец. В пытошную вошли двое: первым кремлевский скороход в алом царском кафтане, за ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только слышно было, как позвякивает на боку сабля. -- Указ ближнего государева боярина Артамона Сергеевича Матфеева, -- объявил придворный служитель и, развернув, прочитал грамотку. -- "Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз". Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой собольей шапке, лицом черен. -- Иван... Иван Артамонович, -- всхлипнул фон Дорн, еще не до конца поверив в чудо. -- Указ боярина слыхал? -- строго спросил арап у дьяка. -- Вели руки развязать. Кнута захотел? Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым. -- Знать не знал, ведать не ведал... -- залепетал. -- Они и именем не назвались... Да господи, да если б я знал, разве б я... -- Поперхнулся, закричал. -- Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите! Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел его, помял сильными, жесткими пальцами ребра. -- Цел? Поломать не успели? К службе годен? -- Годен, Иван Артамонович, -- ответил фон Дорн, натягивая телогрей -- от обрывков рубахи отмахнулся. -- Но еще немножко, и надо бы отставка. По увечности. Арап покосился на дыбу, на жаровню. -- Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней. Служба ждет. Вышел. Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: "Вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо" -- и весь сказ. Нет, определенно в русском судопроизводстве имелись свои преимущества. Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой ударил в зубы -- от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за "червя". Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул. Иван Артамонович ждал в санях, рядом -- медвежья шуба, приготовленная для Корнелиуса. -- Быстро управился, -- усмехнулся арап. -- Не сильно обидели, что ли? Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу. -- Ну их, собак. Только рука грязнить. Спасибо, Иван Артамонович. Ты меня выручал. -- Грех верного человека не выручить. -- Арап тронул узорчатые вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. -- Адам Валзеров до меня только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу, Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался. Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари. Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает -- об этом помни. А что Таисий, пес латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет будет. -- Как это -- "наша возьмет"? -- спросил капитан. -- А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль, большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван -- де слабы, немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны. Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и копейщиков близко не подпускай. Если что -- руби их в капусту. Понял, какое тебе дело доверено? Что ж тут было не понять. В капусту так в капусту. Корнелиус блаженно потянулся, окинув взглядом белую реку с черными прорубями и малиновую полосу заката на серебряном небе.. Жить на Божьем свете было хорошо. А чудесный спаситель Иван Артамонович хоть и черен ликом, но все равно -- ангел Господень, это теперь окончательно прояснилось. x x x Отсыпаться Корнелиусу было ни к чему -- слава богу, наспался, належался в "щели". Отдав поручику необходимые распоряжения по роте (проверить оружие и амуницию, из казармы никого не отпускать, шлемы и панцири начистить до зеркального блеска), фон Дорн переоделся, опрокинул на ходу чарку водки -- есть было некогда, хоть и хотелось -- и в седло. До Каменных Яузских ворот доскакал в десять минут, а там уж начиналась и черная Семеновская слобода. От нетерпения, от радостного предвкушения не хватало воздуха, так что дышал не носом -- глотал морозный воздух ртом. Раз Вальзер дожидался арапа в Артамоновском переулке, стало быть, Во-первых, жив и невредим, Во-вторых, благополучно добрался до дому, в-третьих, никуда не сбежал и, в-четвертых, истинно благородный, достойный человек, в чем Корнелиус никогда и не сомневался. Ну разве что в минуты слабости, когда лежал в холодной и тесной "щели". Постыдная гадина шевельнулась в душе и теперь, зашипела: "Это он не тебя спасти хотел, а боялся, чтоб ты под пыткой его не выдал, вот и побежал к Матфееву" -- и тут же была с омерзением попрана и растоптана. Брат Андреас говорил: "Никогда не думай о человеке плохо, пока он не сделал дурного". А уж если человек сделал тебе хорошее, то подозревать его в скверном тем более грех. Когда же узенькое сторожевое окошко дубовых ворот раскрылось на стук и Корнелиус увидел просиявшее радостью лицо аптекаря, подлое шипение и навовсе забылось. -- Боже, Боже, -- все повторял Вальзер имя, которого обычно не употреблял, ибо, как известно, почитал религию пустым суеверием. -- Какое счастье, господин фон Дорн, что вы живы! Я просто не верю своим глазам! О, как я терзался, представляя, что вас убили, или ранили, или самое страшное -- отвели в Разбойный приказ! Даже обладание Замолеем не облегчало моих мук! -- Так книга у вас? -- спросил капитан, спешиваясь. -- Вы ее донесли? Браво, герр Вальзер. Надеюсь, оклад от нее не оторвали, чтоб избавиться от тяжести? Аптекарь подмигнул: -- Не волнуйтесь, не оторвал. Вся ваша добыча в алтын-толобасе. -- Как "вся"?! Корнелиус замер у коновязи с уздечкой в руке. О таком он и не мечтал! -- Но... Но мешок был неподъемен, даже я еле его тащил! Как вы смогли один, ночью, пронести такую тяжесть через весь город, мимо всех застав и решеток? Это невероятно! -- Вы совершенно правы, -- засмеялся Вальзер. -- У первой же решетки меня схватили за шиворот... Да идемте же в дом, холодно. Свой рассказ он продолжил уже в горнице, где горели яркие свечи, на стене жмурился африканский крокодил, а на столе, посверкивая гранями, стоял графин резного стекла с темно-рубиновой жидкостью. -- ...Схватили, кричат: "Кто таков? Вор? Почто без фонаря? Что в мешке -- покража?" И не обычные уличные сторожа, а самые настоящие полицейские стражники -- земские ярыжки. -- А вы что? -- ахнул фон Дорн. -- Вы знаете, герр капитан, я человек честный, врать не люблю. -- Морщины собрались в плутовскую гримасу, совершенно не шедшую ученому аптекарю. -- Отвечаю, как есть: "Да, в мешке покража. Лазил на митрополитов двор, украл полный мешок книг. Можете отвести меня обратно, вам за усердие по алтыну дадут, много по два. А поможете мне мешок до дома дотащить -- я вам выдам по рублю каждому и еще по бутыли сладкого рейнского вина". И что вы думаете? -- Дотащили? -- поразился Корнелиус. -- Мало того, что дотащили, так еще и охраняли, через канавы под локотки переводили, а после, когда расплатился, долго кланялись. Просили впредь не забывать, если какая надобность. -- Вы просто великолепны! Я хочу за вас выпить! Капитан потянулся к заманчиво посверкивающему графину, рядом с которым стояли две глиняные кружки, каким на торжке в хороший день цена полкопейки. Только в нелепом жилище чудака-аптекаря благородное венецианское стекло могло соседствовать с грубой ремесленной поделкой. Вальзер придержал пробку. -- Нет, мой милый Корнелиус. Вы ведь позволите мне вас так называть? Здесь драгоценное кипрское вино, которое я давно берег именно для этого торжественного дня. И мы с вами непременно выпьем, но не здесь, а внизу, рядом с нашим великим трофеем. -- Так идемте ж скорей! Вдвоем они сняли обе каменные плиты, по деревянной лесенке спустились в потайной подвал. Отрытый толобас с откинутой крышкой был до половины заполнен книгами в радужно искрящихся обложках. Капитан благоговейно опустился на колени, погладил пальцами смарагды, яхонты, лалы. -- А где Замолей? Что-то я его не вижу. -- Он здесь, на столе. Я не мог удержаться и заглянул в текст. -- И что? -- Фон Дорн с любопытством взглянул на раскрытый том, серевший в полутьме широкими страницами. -- Вы сможете это прочесть? Он подошел, поставил свечу в глиняном шандале на стол, куда Вальзер уже пристроил графин с кружками. Бледно-коричневые, письмена покрывали листы сплошной паутиной. Неужто в этих закорючках таится секрет великой трансмутации? -- Я одного не возьму в толк, -- задумчиво произнес капитан, разливая вино. -- Зачем вам, дорогой господин Вальзер, все золото вселенной? Вы достаточно состоятельны, чтобы обеспечивать себя всем необходимым. Мой ученый брат, настоятель бенедиктинского монастыря, говорил: "Богатство измеряется не цифрами, а ощущением. Один чувствует себя нищим, имея ренту в сто тысяч дукатов, потому что ему все мало; другой богат и со ста талерами, потому что ему хватает и еще остается". Вы безусловно относитесь ко второй категории. К чему же было тратить столько лет и сил на добычу сокровища, которое вам не нужно? Не понимаю. Так или иначе, теперь ваша мечта осуществилась. Давайте за это выпьем. Мне не терпится попробовать вашего замечательного кипрского. -- Постойте. Аптекарь внезапно сделался серьезен, а возможно, даже чего-то и устрашился -- нервически облизнул губы, захрустел пальцами. -- Я... Вы... Вы совершенно правы, мой друг. Я сразу понял, что вы не только храбры, но и проницательны. Тем легче мне будет признаться вам, человеку умному и великодушному... -- В чем? -- улыбнулся фон Дорн. -- Вы что, ошиблись, и в Замолее написана какая-нибудь бессмыслица? Никакого Магистериума, Красной Тинктуры или как там еще называется ваша магическая субстанция, с помощью этой пыльной книжки вы не добудете? Ничего. Моей добычи хватит на двоих. Я поделюсь с вами -- тем более, что вам и в самом деле не так много надо. Хотите, я куплю вам отличный дом неподалеку от своего замка? О, я выстрою себе настоящее французское шато -- с башнями и рвом, но в то же время с большими окнами и удобными комнатами. А вам я куплю славную усадьбу с чудесным садом. Вы будете сидеть в увитой плющом беседке и читать свои скучные книги. А может быть, даже сами сочините философский трактат или опишете историю поисков Либереи в дикой Московии. Чем не роман? Он засмеялся, довольный шуткой. Вальзер же стал еще мрачнее. Он определенно волновался, и чем дальше, тем больше. -- Я же говорю, герр капитан, вы человек великодушный, и картина, которую вы нарисовали -- дом, сад, книги -- для меня полна соблазна. Но мне уготована иная дорога в жизни. Не мир, но бой. Не отдохновение, а жертвенное служение. Вы угадали: в Замолее не содержится рецепт изготовления Философского Камня. По очень простой причине -- из одного элемента невозможно добыть другой, из ртути никогда не получится золото. В наш просвещенный век никто из настоящих ученых в эти алхимические бредни уже не верит. Корнелиус так удивился, что даже кружку с вином отставил. -- Но... Но зачем же вам тогда понадобилось это старье? Из-за лалов страны Вуф? -- Нет. Меня не интересуют сверкающие камешки и золото, тут вы тоже правы. -- Аптекарь показал пальцем на раскрытую книгу, и его голос задрожал, но уже не от волнения, а от торжественности. -- Этот древний папирусный манускрипт, которому больше полутора тысяч лет, совсем о другом. Простите меня, мой славный друг. Я обманул вас. x x x Видя, что в глазах старика блестят слезы, Корнелиус пододвинул Вальзеру кружку. -- Да что вы так расстраиваетесь, приятель! Мне ведь в общем все равно, что там написано, в вашем Замолее. Главное, чтоб вы были довольны. Вы довольны? -- О да! -- вскричал Вальзер, и слезы на его глазах вмиг высохли. -- Текст превзошел самые смелые мои ожидания! Это перевернет... -- Ну вот и отлично, -- перебил его капитан. -- Вы довольны, я тоже доволен. А мое предложение остается в силе. В моем замке или по соседству с ним всегда найдется для вас уютное жилище. Выпьем же за это. -- Ах, да погодите вы с вашим вином! -- досадливо всплеснул руками аптекарь. -- Неужто вам не хочется узнать, что за сокровище я разыскивал так долго, так упорно, подвергая угрозе свою и вашу жизнь? -- Отчего же, мне крайне любопытно. Я просто хотел сказать, что вовсе не обижен на вас за шутку с Философским Камнем. Так мне, невежде, и надо. -- Слушайте же. Вальзер провел рукой по лицу, словно хотел надеть или, наоборот, снять маску. Когда снова взглянул на собеседника, тому показалось, будто аптекарь и в самом деле стянул личину добродушного, смешного чудака. Теперь на Корнелиуса смотрел человек решительный, страстный, целеустремленный. Голубые глаза старого медика высверкивали такими зарницами, что с лица капитана враз слетела снисходительная улыбка. -- В этой книге, -- тихо начал Адам Вальзер, -- спасение человечества. Не больше и не меньше. Непросвещенному и неподготовленному уму она может показаться страшной. Даже и ученому мужу, если его разум незрел, а душа находится во власти ложных верований, опасно читать эти страницы. Пастор Савентус, уж на что был образованный и здравомыслящий для своего времени человек -- и тот не выдержал, бежал, куда глаза глядят. Он не русского царя устрашился, а этой рукописи. -- Что ж в ней такого? -- спросил капитан, опасливо глядя на книгу Замолея, и на всякий случай чуть отодвинулся от стола. Но аптекарь будто не слышал вопроса -- продолжил свой рассказ ровным, приглушенным голосом, а глаза его теперь были полузакрыты. -- Я обманул вас, когда сказал, что обнаружил записки Савентуса в Гейдельбергском университете. Я наткнулся на них в архиве миланской инквизиции, где читал старинные протоколы допросов еретиков, которых святые отцы отправили на костер. Такую привилегию мне даровал кардинал Литта за то, что я вылечил его от почечуя. Савентус попал в застенок инквизиции вскоре после бегства из России, в 1565 году. Видно, от пережитого слегка повредился в рассудке. Ехал через Европу, много болтал. Кончилось доносом и темницей, выйти из которой доктору было уже не суждено. -- От чего же он рехнулся? На этот раз вопрос был услышан. -- Помните, мой дорогой Корнелиус, я говорил вам, что в потайном сундуке константинопольских базилевсов хранились раннехристианские еретические книги? Это -- одна из них, самая знаменитая, которую никто не видел больше тысячи лет, так что о ней сохранились лишь смутные предания. -- Еретическая книга? -- разочарованно протянул фон Дорн и бояться стола перестал. -- Эка невидаль. -- Известно ли вам, -- еще больше понизил голос аптекарь, -- что подлинных евангелий было не четыре, а пять? Пятое жизнеописание Иосифова сына составил апостол Иуда. Да-да, тот самый. -- Разве он не повесился вскоре после распятия? -- Сведения о кончине того, кто выдал мессию Синедриону, противоречивы. Евангелисты утверждают, что он удавился. В "Деяниях апостолов" написано, что предатель споткнулся на ровном месте и чрево его ни с того ни с сего "расселось". А у Папия Иерапольского читаем, что Иуда дожил до преклонных лет, а умер от таинственной болезни: тело его страшно распухло и стало издавать невыносимое зловоние, так что люди брезговали подойти к недужному. Папий был учеником апостола Иоанна и современником Иуды. Его свидетельству можно верить. Это значит, что Иуда прожил долгую жизнь. Человек, близко знавший Христа и погубивший его, оставил подробное жизнеописание так называемого Спасителя. Пятый евангелист не только разъяснил, почему он положил конец мессианству Иисуса (уж, само собой, не из-за тридцати серебряных монет), но и рассказал о Назареянине всю правду, без лжи и прикрас. На заре христианства эта рукопись ходила по рукам и многих отвратила от новой веры. Потом, со времен императора Константина, сделавшего христианство государственной религией, "Евангелие от Иуды" вдруг исчезло. Теперь-то понятно, куда оно делось: все списки были уничтожены, а оригинал остался в тайном книгохранилище кесарей. Заглядывать в этот манускрипт воспрещалось под страхом погубления души, но и уничтожить древнее свидетельство базилевсы не посмели. -- Там написаны про Спасителя какие-то гадости? -- сдвинул брови фон Дорн. -- Ну и что? Кто ж поверит измышлениям подлого предателя? -- Измышлениям? -- Вальзер усмехнулся. -- В протоколе допроса Савентуса была приписка инквизитора: "Сие кощунственное сочинение, именуемое "Иудиным Евангелием" несомненно произведено самим прелукавым душеуловителем Сатаной, ибо даже в пересказе порождает неудержимый соблазн усомниться в Божественной природе и Благости Господа нашего Иисуса". У меня было мало времени, а текст читается трудно, но, одолев лишь первые четыре страницы, я уже узнал про Иисуса такое, что смысл всех его деяний предстал передо мной в совершенно ином свете! -- Рассказчик задохнулся от возбуждения. -- Если б предъявить миру только эти четыре страницы, и то вся христианская вера пришла бы в шатание! А самое поразительное то, что, если отправиться в Святую Землю, то очень возможно, что еще и теперь можно сыскать доказательства правдивости евангелиста! Знаете ли вы, кем на самом деле был Иисус из Назарета и чем он занимался первые тридцать лет своей жизни? -- Не знаю и знать не желаю! -- вскричал фон Дорн. -- То есть, нет -- знаю и не хочу знать ничего иного! Спаситель был сыном плотника и помогал отцу, а потом отправился проповедовать Истину. И не смейте утверждать ничего иного! Вальзер горько рассмеялся. -- Вот-вот, точно так же слепы и все прочие христиане. Мрак суеверия для вас предпочтительней света правды. Ладно-ладно, не затыкайте уши. Я не стану ничего рассказывать вам про Христа. Послушайте лучше, что мне удалось узнать про судьбу Иудиного евангелия в Московии. Первым страшную книгу обнаружил Максим Грек, начавший разбирать Либерею для великого князя Василия. Монах наткнулся на "Математику" безвестного Замолея, увидел, что титул ложный, а далее идет кощунственный текст об Иисусе. Сказал об этом государю, и тот, испугавшись, повелел тут же замуровать всю Либерею обратно в тайник, а греческого книжника с Руси отпускать запретил. Так Максим и окончил свои дни среди московских снегов. Потом, через полвека, Либереей занялся любознательный Иоанн. Долго искал книгочеев-переводчиков -- да все попадались недостаточно ученые. Наконец, подвернулся наш Савентус. Он довольно скоро добрался до ложного Замолея и стал переводить царю еврейские письмена прямо с листа. Судя по протоколу миланской инквизиции, чтение продолжалось всего двенадцать дней. На тринадцатый Савентус, утративший сон и вкус к пище, не выдержал, пустился в бега. На допросе он показал, что русский царь, ранее набожный и благочестивый, от чтения Книги заколебался в вере и стал задавать богопротивные вопросы. Какие именно, я прочесть не смог -- эти строки, как и многие другие, были густо замазаны чернилами. Больше всего меня поразило там одно место, которое я запомнил слово в слово. "Евангелие писано с такою силою и правдоподобием, -- утверждал Савентус, -- что сам папа римский утратил бы веру и понял: никакого Бога нет, а человеки предоставлены самим себе". Сам папа римский! -- Вальзер вдохновенно воздел указательный перст к низкому своду. -- Итак, пастор сбежал из Москвы и повредился в рассудке, но и царь Иван не вынес посягательства на веру. До той поры был разумен, умерен, милостив, а в 1565 году вдруг случилась с ним ужасная перемена, за которую его и прозвали Грозным. Таких зверств, таких кощунств и гнусностей эта несчастная страна не видывала испокон веков, даже в годы татарского нашествия. Сумасшедший монарх то неистовствовал, как бы испытывая Господа -- мол, полюбуйся на мои непотребства и останови меня, если Ты существуешь, то ужасался содеянным и начинал поститься да каяться. Я читал в хронике, что Иван попеременно надевал черное, красное и белое платье. В красном рекою лил кровь. В черном тоже сеял смерть, но без кровопролития -- удавкой или огнем. В белом же одеянии веселился, но так, что многим это веселье казалось хуже казней... А Либерею царь запер в свинцовое подземелье, чтоб и с его наследниками не произошло пагубного шатания. Корнелиус слушал невероятную историю, затаив дыхание, лишь время от времени поглядывал на жуткую книгу, наделавшую таких дел. Хорошо хоть написана на древнееврейском, который кроме немногих умников да безбожных жидов все равно никто читать не умеет. -- Что же до Савентуса, -- продолжил Вальзер, -- то участь его была печальна. Допрос велся тайно, в присутствии одного лишь отца главного инквизитора и писца-протоколиста. Весь пересказ "Евангелия от Иуды" старательно вымаран. В конце приписка, уже иной рукой: "По окончании расспроса, длившегося семь ночей без применения пытки, поскольку оный еретик Савентус говорил без принуждения и запирательства, постановлено окропить камеру святой водой; бесноватому сунуть в рот кожаную грушу, чтоб не вел со стражниками прельстительных речей, а по окончании Святого Поста сокровенно удавить в темнице; писца брата Амброзия жизни не лишать, но во избежание огласки отсечь ему язык и обе руки, после чего сослать на дожитие в дальний монастырь". Надо полагать, что вердикт вынесен главным инквизитором, который и сделал эту приписку. Ниже еще одна запись, и опять другим почерком. Коротко, без комментариев: "Сего 13 декабря отец главный инквизитор Иеронимус повесился во дворе на осине". Ну, как вам мой рассказ, герр капитан? Аптекарь испытующе воззрился на фон Дорна. Тот был бледен, на лбу выступила испарина. Показал на Замолея подрагивающим пальцем: -- Зачем же вам нужна этакая страсть, от которой людям одни злосчастья -- безумие и смерть? Что вам в ней? Пусть лежала бы себе в сундуке еще полторы тысячи лет. -- Нет, друг мой, уже пора! Сто лет назад, во времена Савентуса было еще рано, а теперь в самый раз, -- с глубоким убеждением сказал Вальзер. -- В шестнадцатом столетии людской разум был еще слишком окутан мраком невежества, человек еще не поднялся с колен. А наш с вами просвещенный век явил великие открытия: о том, что Земля не центр Вселенной, а всего лишь одна из планет, вращающихся вокруг светила, или о том, что... -- Не может быть! -- вскричал потрясенный капитан. -- Всякий видит, что это Солнце обращается вокруг Земли!. -- Не всегда нужно верить своим глазам, -- улыбнулся ему аптекарь, будто неразумному дитяте. -- Вашему взору, например, представляется, что Земля плоская, а она кругла, как яблоко. Корнелиус поник, сраженный этим аргументом. Неужто Земля и в самом деле не центр мироздания? -- А сколько чудесных открытий свершила физическая и химическая наука! А медицина! Никогда еще человек не знал о себе и природе так много. Разум наконец-то приучается мыслить бесстрашно и самостоятельно, он избавляется от детских пеленок. Человек нынче чувствует и понимает себя совсем по-другому. Величественный Шекспир, свободолюбивый Сервантес де Сааведра, дерзновенный Спиноза, пытливый Джон Донн и многие другие мыслители дали человечеству возможность уважать себя, гордиться собой! Узда слепой, нерассуждающей веры нам больше не нужна. Это прежде, в темную и жалкую эпоху, религия была необходима, чтобы посредством страха Божия подавлять в наших диких предках звериные желания и ужас перед загадкой бытия. Ныне же большинство загадок, ранее казавшихся непостижимыми, благополучно разрешены наукой. Ученые добрались бы и до всех прочих природных тайн, если бы их рассудок не был скован суеверием. Все, друг мой, христианство исчерпало свою полезность. Его надо сбросить, как подросший ребенок сбрасывает платье, ставшее слишком узким и стесняющее рост. Чтоб двигаться вперед, дальше, выше, человеку отныне понадобится не вера в чудо, а вера в собственные силы, в собственное разумение. Если люди узнают правду о Христе и истоках его учения, произойдет великий разброд в умах -- куда более созидательный, чем во времена Реформации. Ведь любая встряска, любое разрушение единомыслия благотворно для работы мысли. Многие, конечно, в страхе отшатнутся, заткнут уши и закроют глаза. Но немало сыщется и таких, кто станет жадно внимать новой истине. И это будут лучшие из людей! Мы с вами стоим на пороге Золотого Века! Как разовьются наука и искусство, как возвысится образование! А главное -- человек перестанет пресмыкаться перед Высшим Существом, которого на самом деле не существует. Если же люди не будут унижаться перед Властителем Небесным, то очень скоро они не захотят простираться ниц и перед властителями земли. Возникнет новое общество, состоящее из гордых и уважающих себя членов. Вот цель, достижению которой не жаль посвятить свою жизнь! Вальзер не совладал с волнением. Его голос сорвался, по лицу текли восторженные слезы. -- А как же Дева Мария, Пресвятая Заступница? -- тихо спросил фон Дорн. -- Раз Бога нет, то и Ее тоже? Она не способна ни за кого заступиться, потому что умерла две тысячи лет назад? И вечной жизни тоже нет? После нашей смерти ничего не будет? Совсем ничего? Но зачем тогда жить? -- Чтобы пройти путь от бессмысленного зародыша до мудрого и благородного старца, который знает, что прожил свою жизнь сполна и испил ее до самого донышка, -- сказал Вальзер так, что было видно -- он думал про это и нашел решение. -- Я искал "Евангелие от Иуды", потому что верил в силу этой книги. Ни один прочитавший ее -- нет, даже просто заглянувший в нее -- не смог сохранить веру в Бога, даже сам главный инквизитор. У меня есть план, которым я надеюсь вас увлечь -- мне ведь и в дальнейшем будет нужен верный и храбрый помощник. Я обоснуюсь в Амстердаме, где мракобесие не в почете. Я куплю типографию и издам Книгу. Я наводню ею всю Европу. Уверяю вас, что через два или три года поднимется волна, по сравнению с которой лютерова ересь покажется христианству детской забавой. Мы с вами произведем величайший переворот в умах и душах! -- И снова начнется религиозная война, как после Лютера? -- спросил Корнелиус. -- Одни будут убивать во имя веры, а другие во имя разума? В нашем роду хорошо помнят Реформацию -- она расколола фон Дорнов на две половины, одна из которых истребила другую... Нет, герр Вальзер, нельзя подвергать души такому испытанию. -- Капитан постепенно говорил все быстрей, все громче. -- Мир несовершенен и жесток, но таким он стал естественным образом, никто его не принуждал и не подталкивал. Пусть уж все будет, как будет. Если вы правы, и Бог человеку не нужен, то пусть люди додумаются до этого сами, без вашего Иуды, который все равно был и остается подлым предателем, какими бы помыслами он там ни руководствовался... Только я думаю, что Бог будет нужен всегда. Потому что Бог -- это надежда, а надежда сильнее и светлее разума. И Иисус тоже будет нужен! Тут ведь дело не в том, кем он был на самом деле, что делал или чего не делал... Я не умею вам этого объяснить, но я чувствую, знаю: без Иисуса нельзя. Вы добрый и умный человек, как же вы этого не понимаете? -- Фон Дорн решительно тряхнул головой. -- Простите меня, мой уважаемый друг, но я не допущу, чтобы ваш план осуществился. -- Не допущу? -- прищурился Вальзер. -- Не допущу? -- Отдайте мне Замолея. Я... нет, не уничтожу его, потому что, если уж эта книга просуществовала столько веков, значит, так угодно Господу. Но я спрячу ее в тайник -- такой потаенный, что никто ее там не сыщет без явного промысла Божия. И не пытайтесь отговорить меня, это не поможет. -- Теперь Корнелиус говорил уже не горячо, а спокойно -- откуда-то на капитана снизошла твердая, неколебимая уверенность. -- Вы будете взывать к моему рассудку, а я принял решение сердцем. Аптекарь опустил голову и закрыл глаза. Умолк. Корнелиус терпеливо ждал. Наконец -- через четверть часа, а может быть, молчание продолжалось и дольше -- Вальзер с тяжелым вздохом молвил: -- Что ж, мой честный друг. Возможно, в таком деле и вправду следует прислушиваться не к зову разума, а к голосу чувства. Я сокрушен и раздавлен тем, что не смог убедить в своей правоте даже вас, человека умного и благожелательного. В конце концов, вы лишь повторяете мои собственные сомнения. Я хотел испытать на вас, готово ли человечество воспринять идею мира без Бога. Теперь вижу, что не готово. Что ж, пусть Книга ждет своего часа. А мы... Мы с вами уедем отсюда. Стройте свой чудесный замок и отведите там комнату для меня. Я принимаю ваше щедрое предложение. x x x Здесь и у мушкетера на глазах выступили слезы -- по правде сказать, он готовился к долгому, мучительному препирательству и уже заранее укреплял сердце, чтобы не поддаться. -- Вы благороднейший из людей, герр Вальзер, -- с чувством воскликнул капитан. -- Я знаю, сколь многим вы жертвуете -- мечтой, жизненной целью, великим замыслом. Но у вас хватило мудрости понять, что, желая облагодетельствовать людей, вы подвергнете их смертельной опасности. Знаете что? -- Растроганный Корнелиус кивнул на открытую крышку алтын-толобаса. -- В возмещение за вашу книгу забирайте-ка половину моей доли. Это будет только справедливо. Аптекарь рассеянно улыбнулся, видно, еще не оторвавшись мыслями от своего величественного и безумного прожекта. -- Благодарю вас. Мне достанет одного Аристотеля -- тем более что вы, кажется, не очень-то дорожите этой бедной рукописью... Что ж, милый Корнелиус, теперь можно и выпить. За крушение великих замыслов и за мудрое бездействие. Фон Дорн охотно поднял кружку. Вино оказалось густым и терпким, с привкусом смолы, дубовой бочки и каких-то трав. -- А вы что же? -- спросил капитан, видя, что Вальзер еще не выпил. -- До дна. Или, как говорят московиты, do nogtja -- чтоб потом подставить ноготь, и на него стекла одна-единственная капля. Этот самый ноготь русских и губит, но вы ведь от одной кружки доброго вина не сопьетесь? Капитан засмеялся собственной шутке и, взяв кружку аптекаря за донышко, проследил, чтобы тот выпил до конца. -- Ну-ка, давайте ноготь. Задыхаясь, Вальзер опрокинул кружку на подставленный большой палец. Вытекла не капля, а целый ручеек, но для книжного червя и это было неплохо. -- Я... Я не привык... столько... пить. -- Аптекарь хватал ртом воздух. Его рука судорожно зашарила в кармане, выудила оттуда стеклянный пузырек с жидкостью лилового цвета. -- Это желудочный эликсир... Он осушил пузырек до половины, спрятал его обратно и вытер рукавом вспотевший лоб. Корнелиусу тоже стало жарко. Кипрское, как и подобает благородному вину, ударило не в голову, а в ноги. Он покачнулся. -- Вы что-то бледны, -- сказал аптекарь. -- Еще бы -- столько перенесли за последние сутки. Садитесь. Он пододвинул стул, и фон Дорн, поблагодарив, сел. Локтем оперся об стол. Похоже, усталость и в самом деле брала свое: оловянная тяжесть, накапливаясь, медленно ползла от ступней вверх. Странно смотрел на капитана Вальзер -- не то со страхом, не то с состраданием. -- Попробуйте-ка подняться, -- сказал он вдруг. Корнелиус удивился. Оперся рукой, попытался встать, но ноги были как не свои. -- Что со мной? -- пробормотал фон Дорн, остолбенело глядя на вышедшие из повиновения колени. -- Это действие яда, мой бедный друг, -- грустно сказал Вальзер. -- К моему глубокому сожалению, вы не оставили мне выбора. Я вновь, как и в начале нашей дружбы, подверг вас испытанию, но на сей раз вы его не прошли. В тот раз я проверял вас на верность, сегодня -- на зрелость. Увы, мой добрый капитан, вы -- дитя не света, а тьмы. Ваш скованный разум пребывает во мраке. Ничего, Книга поможет рассеять темноту. Я исполню свой план, только без вашей помощи. Пускай я погибну, уничтоженный фанатиками или сожженный на костре, но благодаря мне человечество сделает первый шаг к освобождению от пут. -- Вы меня отравили? -- недоверчиво спросил Корнелиус. -- Кипрским вином? Но... но ведь вы тоже его пили! Вы, должно быть, шутите. Вам весело, что я так опьянел от одной кружки. -- Нет, я не шучу. Я выпил вместе с вами, но у меня был заготовлен флакон с экстракцией серпентариума. Он устраняет действие яда. Какое вероломство! Напоить отравой друга! -- Мерзавец! -- крикнул фон Дорн. Выхватил кинжал, попытался пронзить отравителя. Не достал -- предусмотрительный аптекарь стоял слишком далеко, а капитана по-прежнему не слушались ноги. Хуже того, Корнелиус почувствовал, что и поясница деревенеет -- поворачиваться стало трудно. Эх, жаль оставил шпагу наверху -- чтоб не мешала спускаться по лесенке. -- Вы не сможете меня убить, -- словно извиняясь, развел руками Вальзер. -- Яд будет подниматься по вашим жилам все выше и выше. Это древний рецепт, который знали еще в античной Греции. Именно этим ядом отравился Сократ. Но я усовершенствовал состав, действие снадобья стало более щадящим. Вы не ощутите боли. Тошноты тоже не будет. Когда яд дойдет до мозга, вы сначала лишитесь языка, потом зрения, слуха и прочих органов чувств и в конце концов как бы погрузитесь в сон. Это завидная смерть. Когда наступит мой час, я хотел бы уйти точно так же. -- Умоляю, дайте мне противоядие! -- прохрипел Корнелиус. Он уже не мог повернуть туловище к Вальзеру -- выворачивал одну шею. -- Клянусь, я не стану противодействовать вашему плану! Клянусь честью! Фон Дорны никогда не нарушают данного слова. Вальзер грустно усмехнулся. -- Простите меня, но это совершенно невозможно. Я верю вам, вы говорите искренне. Но потом, избавившись от страха смерти, вы рассудите иначе. Вы скажете себе: да, я поклялся честью, но что такое честь какого-то капитана мушкетеров по сравнению с благом человечества? Вы благородный человек, бедный господин фон Дорн. Во имя спасения христианского мира вы пожертвуете и своей честью. Беда в том, что мы с вами понимаем благо и спасение человечества противоположным образом. Мой несчастный, одурманенный друг! Ох, как тяжко дается мне этот подвиг во имя разума! Аптекарь всхлипнул и отвернулся. -- Послушайте, Вальзер! -- быстро заговорил капитан, боясь, что лишится языка и тогда уже нельзя будет ничего изменить. -- Как вы не понимаете! Если без Бога, то даже такой добрый и мудрый человек, как вы, способен на любое злодейство. Я хуже вас -- корыстнее, глупее, тщеславнее. Я нарушал чуть ли не все Божьи заповеди, я убил на своем веку по меньшей мере семнадцать человек. Но каждый раз, вонзая клинок или спуская курок, я знал, что совершаю смертный грех. А вы убиваете друга и почитаете это за подвиг! Раздался звон, это из бессильных пальцев правой руки выпал кинжал. -- Яд действует еще быстрее, чем я думал, -- сказал как бы про себя Вальзер. -- Вторая рука отнимется чуть позднее -- из-за того, что слева сердце, качающее кровь... Скоро, уже скоро. -- Я умираю, спасите! -- в отчаянии простонал Корнелиус. -- Нет. Оставить вам жизнь было бы непростительной слабостью, худшим из преступлений. Ни на что больше не надеясь, фон Дорн сжал в кулак пальцы левой, еще не омертвевшей руки. -- Нет! Худшее из преступлений -- вероломство. Нет ничего отвратительней, чем сломать веру -- в Бога ли, в того ли, кого считал другом и любил, кому доверял. Будьте вы прокляты с вашей Книгой! -- Я тоже полюбил вас! Я и сейчас вас люблю! -- Вальзер порывисто шагнул к обреченному -- было видно, что слова капитана задели его за живое. -- Но Человека я люблю больше, чем себя и вас! Жаль, что вы умрете, так и не уразумев... Левая рука фон Дорна еще не утратила чувствительности. Полуокоченевший мушкетер схватил ею аптекаря за ворот и, вложив в это движение всю свою силу, всю жажду жизни, рывком впечатал голову отравителя в угол стола. Вальзер обмяк, без звука сполз вниз. "Скорей, скорей", -- шептал Корнелиус, раскачивая стул. Наконец удалось оттолкнуться от стола достаточно сильно, чтобы вместе со стулом опрокинуться на пол. Боли от удара фон Дорн не почувствовал. Холод разливался по руке от плеча к локтю. Только бы дотянуться до кармана, в котором у Вальзера лежит противоядие! В тот самый миг, когда пальцы коснулись рельефного стекла, вдруг начало неметь запястье. Корнелиус с трудом согнул локоть, поднося пузырек к губам. Если пальцы разожмутся -- все, конец. Стеклянную пробку выдрал зубами. Влил в рот остаток лилового эликсира, до последней капли, обессиленно откинулся навзничь. Не слишком ли поздно? Сначала показалось, что поздно: хотел сглотнуть слюну и почувствовал, что не может. Вот и горло вышло из повиновения. Успеть бы произнести молитву, пока не отказали губы и язык, подумал Корнелиус, и в ту же секунду вдруг ощутил, как саднит правое плечо -- то самое, которым он, падая, ударился об пол. Фон Дорн никогда не предполагал, что боль может вызвать в душе такое ликование. Эликсир действовал! И действовал быстро: сначала ожили руки, потом получилось сесть, а еще через несколько минут капитан, слегка покачиваясь, уже стоял на ногах. Возблагодарив Пресвятую Заступницу и Ее Пречистого Сына за чудесное спасение, Корнелиус выволок из-под стола неподвижного Вальзера. Что делать с этим безумцем? Убить? Он заслужил смерти, но фон Дорн знал, что не сможет хладнокровно лишить предателя жизни. Одно дело -- прикончить врага в жаркой схватке, а убивать слабого и беззащитного как-то не по-рыцарски. Отпустить, предварительно отобрав Замолея? Но этот безобидный на вид старик опасен. Он прочитал достаточно из страшной книги, чтобы разбросать по миру ее ядоносные семена... От удара об угол на виске лежащего образовалась вмятина, прямо на глазах наливавшаяся синим и багровым. Корнелиус потрогал ямку пальцем и вздрогнул, нащупав под тонкой кожей острый край проломленной кости. Оттянул Вальзеру морщинистое веко, перекрестился. Получалось, что судьбу аптекаря Господь уже решил. Просветитель человечества был мертв. Сверху, в горнице ударили часы -- через открытый люк донесся один удар, второй, третий. Три часа ночи! Скоро вести роту в Кремль! Фон Дорн заметался по склепу, то вытаскивая из сундука книги, то пряча их обратно. Перепрятывать сокровище было некогда. Да и зачем? Чем плох этот хитроумный тайник? Еще неизвестно, удастся ли Матфееву осуществить свой замысел. При живом наследнике кричать царем младшего брата -- это попахивает государственной изменой. Конечно, Артамон Сергеевич умен и дальновиден, но все же разумнее будет до поры оставить Либерею здесь. Капитан закрыл крышку алтын-толобаса, сверху немного присыпал землей, утоптал. Забыл про Замолея! Скверная книга по-прежнему лежала на столе, прельстительно раскрытая. Корнелиус гадливо захлопнул ее и прищурился от сверкания огненных лалов. Бесовское сияние! Он сунул фолиант в рогожный мешок и кинул на пол, поверх алтын-толобаса. Пускай сатанинское писание стережет драгоценные книги. Выбравшись наверх, тщательно прикрыл плитами тайник. Часы показывали половину четвертого пополуночи. Ах, беда! В четыре у роты подъем -- командир должен быть на месте! Если из-за алчности он, рыцарь фон Дорн, подведет своего благодетеля, от подобного бесчестья и позора останется только одно -- наложить на себя руки. Настает великий день! Черт с ними, с сокровищами! Сначала честь, остальное потом. Только б успеть, только б не опоздать. Корнелиус выбежал за ворота, ведя коня в поводу. Кое-как прикрыл створки. Звеня шпорами и придерживая шпагу, сел в седло. Напоследок капитан оглянулся, и ему показалось, что дом Адама Вальзера смотрит на него тринадцатью недобрыми подслеповатыми глазами. Глава пятнадцатая ДУРАКУ ВЕЗДЕ СЧАСТЬЕ Теперь доктор и магистр оба стояли на четвереньках, опустив головы книзу и рассматривали залитую белым, неживым светом четырехугольную выемку размером в квадратный фут. От кольца остался только рыжий бублик ржавчины, но грубо высеченная в камне скоба была совершенно целой -- да и что с ней могло сделаться за каких-нибудь триста лет? -- Подденем ломом? -- выдохнул Фандорин. -- Нет, лучше попробуем руками, -- тонким, не похожим на свой голосом ответил Максим Эдуардович. -- Господи, неужели нашли? Взялись за скобу вдвоем, потянули. Сначала плита сделала вид, что приросла насмерть и ни за что не покинет своего ложа, но со второго рывка жалобно скрипнула и пошла, пошла вверх. Она была еще менее тяжелой, чем верхняя. Когда кладоискатели отложили ее в сторону, в полу открылась черная дыра, и оттуда в лицо Николасу дохнул запах Времени: обычно столь трудно уловимый, он был густым, вязким и дурманил много крепче, чем гашиш, которым будущий магистр баловался в студенческие годы, когда был легкомыслен и подвержен чужим влияниям. Партнеры замерли над потайным люком, переглянулись. Вид у Болотникова был совершенно безумный -- волосы растрепались, лоб в черных полосах, зрачки так и мечутся из стороны в сторону. Надо полагать, я выгляжу не лучше, подумал Фандорин. Еще бы, всего шаг остается до всемирной славы, сумасшедшего богатства и, что еще драгоценней, до разгадки тайны, возможно, самой неприступной и интригующей из всех, что известны истории. -- Ну, кто первый? -- спросил Николас. -- Сейчас, принесу лестницу, и решим. Только не светите без меня вниз, ладно? Ступил на деревянный настил, поднимавшийся над люком фута на два, и зашарил узким, сфокусированным лучом по полу -- где тут были остальные инструменты и свернутая веревочная лестница? А, вот. Кружок света выхватил из темноты рукоятку кирки, черную трубку домкрата и чуть в стороне еще что-то странное -- белое и полукруглое. Кажется, спортивный туфель. Нет, черный кед с резиновым ободом и белой шнуровкой. Должно быть, из той кучи мусора, которую они с архивистом перекидали лопатами. Фандорин повернул фокатор, чтобы круг света стал менее интенсивным, но зато более широким. Из темноты с бесшумной стремительностью ночного кошмара выросла фигура: сначала ноги, потом клетчатая рубашка, белое лицо, забликовавшее стеклами очков, светлая косая челка на лбу. Увидев перед собой убиенного Шурика, магистр испытал даже не страх, а сокрушительное, горчайшее разочарование. Так он и знал! Все это сон, обыкновенный сон: потайная дверца в полу, аромат застоявшегося Времени. Сейчас зазвенит будильник, надо будет вставать, чистить зубы и делать зарядку. В руке у приснившегося киллера вспыхнул и тут же погас огненный шарик, и фонарь вдруг дернулся, лопнул, рассыпался мелкими осколками. Сквозь этот тихий звон донеслось знакомое тошнотворное чмоканье. Есть и другой вариант, еще менее приятный, подумал Николас, стоя в кромешной тьме. Это не сон, а сумасшествие. И ничего удивительного -- после всего, что произошло за последние дни. Что ж, по крайней мере в тюрьму за убийство не посадят,