одной рукой за  брючный ремень,  другой за
пиджак и  без малейшего напряжения перекинул  двухметрового магистра истории
через голову -- вниз, навстречу острым бетонным углам и зазубренному ржавому
железу.
     Приложение:
     <I>Лимерик,  сочиненный   Н.Фандориным   в  Центральном  архиве  старинных
документов в минуты волнения 14 июня около полудня




     Жених, ошалевший от счастья,
     Вскричал: "Налобзаюся всласть я!"
     Стал он шлепать невесту
     По мягкому месту
     И сломал себе оба запястья.</I>





        Глава четвертая
     <I>Корнелиус видит золотую искорку  на горизонте. Самый большой деревянный
город мира. Аудиенция  у вице-министра. В Немецкой слободе. Странные  обычаи
московитов. Главное русское растение.</I>


     Столица великого азиатского королевства  поначалу увиделась  Корнелиусу
фон Дорну крохотной золотой искоркой на горизонте.
     --  Смотрите, господин капитан, --  показал купеческий старшина  Вильям
Майер. -- Это купол кремлевской  колокольни,  именуемой Большой Иоганн. Там,
под  ней,  и сидит царь  московитов. Еще  три-четыре  часа, и  мы  достигнем
городских ворот.
     С караваном  датских и  английских негоциантов Корнелиус ехал от самого
Пскова.  Из-за  тяжелых  повозок с  товаром  движение  было  нескорое,  зато
безопасное,   а   кроме   того  от  попутчиков,   большинство   из   которых
путешествовали по России не впервые, удалось получить немало ценных сведений
о   таинственной,  полусказочной   стране,   в  которой  капитану,  согласно
подписанному договору, предстояло прожить целых четыре года.
     Купцы были  люди степенные, всякое повидавшие  и ко всему привычные. От
жадных русских губернаторов и магистратов откупались малой мздой, лишнего не
платили,  а  опасные  леса и пустоши, где poschaliwali (это  слово  означало
"немного  разбойничали"),  объезжали стороной. На крайний  же  случай,  если
уберечься от  встречи с  лихими людьми  не удастся, уговор был такой: с  фон
Дорна за  пищу и корм для его лошадей денег  не берут, но  за это  он обязан
командовать караванной  охраной, биться честно,  до последней возможности, и
купцов с  их  имуществом  разбойникам не выдавать. Посему  в  глухих  местах
Корнелиус  выезжал вперед,  воинственно озираясь по сторонам (мушкет поперек
седла, кобуры расстегнуты).  За ним --  четверо кнехтов,  тоже  с мушкетами.
Потом  повозки (по сторонам дороги еще двенадцать  вооруженных слуг),  а уже
сзади -- купцы, при саблях наголо и  пистолях.  Раза два или три  на обочине
подрагивали  кусты,  и невпопад,  среди бела  дня, начинала  ухать сова,  но
напасть  на таких серьезных людей  никто из гулящих так  и  не  осмелился. В
общем, уговор для Корнелиуса получился выгодный.
     Одна беда: каждый  вечер,  на привале,  когда  сцепляли  возы кольцом и
расставляли часовых, почтенные  коммерсанты  за неимением  иных  развлечений
просили снова и снова рассказать, как бравого мушкетера в первой же  русской
деревне опоили, раздели╥ догола и выкинули за околицу. Всякий раз было много
смеху и шуток, рассказ не надоедал.  Правда,  и сам фон Дорн заботился, чтоб
история от повторения не закисала -- придумывал  все  новые подробности, чем
дальше, тем курьезней и невероятней.
     --  Вам бы  не  шпагой, а  гусиным  пером  хлеб  зарабатывать, господин
капитан, -- не раз говорил Майер, держась за толстые бока и утирая слезы.
     -- Книжные издатели платили бы  вам за сочинительство золотом. Особенно
мне нравится слушать, как вы впрягли бестию-трактирщика в телегу и заставили
его  везти вас к  полицейскому начальнику.  И  еще, как важно вы  шествовали
нагишом через  всю  деревню, а  молодки заглядывались  на  ваши  стати через
забор.
     Про телегу  Корнелиус,  конечно,  выдумал,  но  приключение  в  деревне
Неворотынской в самом  деле вышло недурным, даже  и без небылиц.  Теперь фон
Дорн вспоминал эту  историю с удовольствием, гордясь, что при  такой ужасной
оказии не растерялся, а сумел вернуть имущество и примерно наказать воров.
     Голышом через деревню он шел,  это правда -- а как иначе было добраться
до проклятой корчмы? Но молодок он никаких не видел, да и вообще по пути ему
никто не встретился. Перед тем как подняться на крыльцо кабака (по-туземному
kruzchalo) Корнелиус взял из поленницы суковатое полено.
     Пропойцы  (по-русски   pjetsukhi)  оглянулись  на   голого  человека  с
интересом, но без большого  удивления -- надо думать, видали тут и не такое.
Двух  прислужников,  что кинулись  вытолкнуть  вошедшего,  фон Дорн  одарил:
одного  с  размаху поленом по  башке, другому въехал лбом  в нос. Потом  еще
немного  попинал  их,  лежащих, ногами  -- для острастки  прочим,  а еще для
справедливости.  Не иначе как эти самые подлые  мужики его, одурманенного да
ограбленного, отсюда и выволакивали.
     Кабатчик  (по-русски  tszelowalnik)  ждал  за  прилавком  с  допотопной
пистолью  в  руке. От  выстрела  капитан  увернулся  легко --  присел. После
ухватил каналью за  бороду и  давай колотить  жирной мордой об стойку.  И  в
блюдо с грибами,  и в  черную  размазню  (это, как объяснили  купцы,  и была
знаменитая осетровая икра), и в кислую капусту, и просто так -- о деревяшку.
Удары были хрусткие,  сочные --  Корнелиус  отсчитывал их вслух, по-немецки.
Пьецухи наблюдали с уважением, помочь целовальнику никто не захотел.
     Сивобородый  сначала терпел.  На zwei  und zwanzig стал  подвывать.  На
dreissig заплевался кровью прямо в капусту.  На drei und vierzig перешел  на
хрип и попросил пощады.
     Те  же  самые  слуги, которых  Корнелиус бил  поленом и  топтал ногами,
вынесли, утирая красную юшку, все похищенное, а после привели и лошадей.
     Уже во дворе, сидя в  седле,  капитан  заколебался,  не подпалить ли  к
черту  это  воровское логово, да  пьянчужек невинных пожалел -- половина  до
двери не доберется, угорит.
     К вечеру того же дня, когда до Пскова оставалось меньше мили, фон Дорну
повезло  --  встретил  европейских   коммерсантов,  к  совместной  выгоде  и
обоюдному удовольствию.
     --  Вот  и  застава,  --  вздохнул Майер,  вынимая  кожаный кошель, где
хранились  деньги на общие расходы. -- Сейчас будем с таможней  торговаться.
Это называется sobatchitza или lajatza, такой туземный  обычай, без него тут
никакого  дела  не решишь. Они  будут кричать,  требовать  по  три  рубля  с
повозки, я тоже буду кричать, что больше  трех алтынов не дам, а сойдемся на
рубле с полтиною,  но  не сразу -- через  час,  полтора. Пройдитесь пока  по
слободе,  господин  фон  Дорн,  разомните ноги.  Только трубку не курите  --
запрещено.
     Слобода  называлась  Ямской,  потому  что  здесь  жили  государственные
почтальоны и возчики,  jamstchiki.  Смотреть тут особенно  было не  на  что.
Корнелиус обвел взглядом  глухие заборы, из-за которых торчали крытые дерном
скучные крыши и пошел к заставе -- глядеть на Москву.
     Майер  и  еще  один  купец,  Нильсен,  хорошо знавший по-русски, громко
кричали  на бородатых  людей в красных кафтанах. Те тоже  сердились, а  один
даже тряс саблей, впрочем, не вынимая ее из ножен.
     Граница русской столицы была такая: сухой ров, по которому гуляла тощая
бурая свинья с поросятами, потом земляной вал с покосившимся частоколом. Над
острыми, уставленными в  небо концами бревен виднелись купола --  по большей
части  деревянные, но  были и  железные,  а  один даже золотой (его фон Дорн
рассмотрел  с особенным вниманием -- ну, как и вправду из золота).  Хотелось
поскорей проехать  в  ворота  и  увидеть все  чудеса  главного московитского
города собственными глазами.
     Наконец,  тронулись.  Майер  был  доволен -- таможня торопилась хлебать
кисель, так что удалось сторговаться по рублю и пяти копеек.
     -- Доедете с  нами до Гостиного двора,  а там и до Иноземского  приказа
рукой  подать,  --  объяснил   он.  Так  называлось  министерство,  ведавшее
иностранцами -- Inozemski Prikaz.
     Сначала  Москва разочаровала  фон Дорна,  потому что была похожа на все
прочие русские  городки и села:  поля,  огороды, пустыри,  одинокие усадьбы.
Потом  дома стали  понемножку сдвигаться,  тыны сомкнулись,  а крыши полезли
вверх  -- в два, три  этажа. Если не считать  нескольких церквей  из мягкого
известнякового  камня,  все строительство было деревянное. Корнелиус никогда
не видел, чтобы такой большой город был весь из бревен и досок. Должно быть,
Москва -- самый большой деревянный город во  всем мире! Даже мостовая, и  та
была   бревенчатая.   Лошади  с  непривычки  ступали  сторожко,  оскользаясь
копытами.  Когда же  капитан  захотел  слезть, чтоб  вести испанца в поводу,
Майер  не  позволил,  сказал,  что в Москве  пешком по  улице  ходят  только
простолюдины,  а человеку  благородному  зазорно.  Даже если  тебе  нужно  в
соседний  дом,  садись  на  лошадь  или  в возок.  Московиты  в  таких вещах
щепетильны.
     -- Сейчас будет Мясной ряд, -- предупредил купец и прикрыл нос платком,
надушенным лавандой.
     Корнелиус платка  не  заготовил и потому чуть не  задохнулся от жуткого
зловония. Маленькая площадь была  заставлена деревянными лавками, на которых
сплошь лежали  гниющие куски мяса. По ним ползали зеленые мухи,  а  по краям
торга, в бурых лужах, валялись груды протухшей требухи.
     --  Русские не коптят  и  не  солят убоину,  ленятся,  -- прогнусавил с
зажатым носом Майер.  -- А к гнилью  они равнодушны, варят из него капустный
суп под названием stzchi и с удовольствием его поедают.
     Возле  деревянной  часовенки  метался  совсем голый  человек,  в  одном
передничке  на чреслах. Тряс длинной  бородой, закатывал глаза,  плевался  в
прохожих. На груди у него висел тяжелый чугунный крест, желтое тело все было
в язвах.
     Увидев иностранцев, ужасный человек закричал, завертелся вокруг себя, а
потом схватил с земли кусок нечистот (вероятно, собственного произведения) и
швырнул в почтенного господина Майера, причем явил редкую меткость -- угодил
купцу  в плечо. Корнелиус взмахнул было плеткой, чтобы  как следует проучить
наглеца, но купеческий старшина схватил его за рукав:
     --  Вы  с  ума  сошли!  Это  blazchenni, вроде мусульманского  дервиша.
Русские почитают их, как святых. Ударите его -- нас всех разорвут на части.
     Он аккуратно  вытер замаранное  платье,  бросил опоганенный  платок  на
землю. К куску материи кинулись нищие.
     Другой пример  странных  представлений  русских  о  святости  Корнелиус
увидел на соседней улице. Из  церкви вышел поп в полном облачении, но  такой
пьяный,  что  еле  держался  на  ногах.  Заругался  на  прохожего,  что  тот
недостаточно низко поклонился, сначала ударил его медным кадилом, потом сбил
шапку, схватил за волосы и давай к земле пригибать.
     --  Пьянство  здесь грехом не считается,  -- пожал плечами Майер. --  А
вот, смотрите, bojarin.
     По  самой  середке  улицы  ехал  верхом  важный   господин,  одетый  не
по-летнему: в  чудесной  златотканой  шубе,  в  высокой, как  печная  труба,
меховой  шапке.  У седла висел  маленький барабан,  и нарядный всадник мерно
колотил по  нему  рукояткой плети.  Чернь  шарахалась  в  стороны, торопливо
сдергивая шапки. За боярином ехали еще несколько верховых, одетых попроще.
     -- Зачем он стучит? -- спросил фон Дорн.
     -- Чтобы  сторонились,  давали дорогу. Отъедем  и мы от  греха.  Эй! --
обернулся Майер к своим. -- В сторону! Пропустим индюка!
     Шляпы  Корнелиус снимать  не стал  -- много  чести. Боярин покосился на
него  через  щелки припухших глаз, сплюнул. В  Европе  фон Дорн отхлестал бы
невежу перчаткой по щекам -- а дальше шпага рассудит, но тут была не Европа,
так что стерпел, только желваками заиграл.
     За  белой  каменной стеной, отгораживавшей  центральную часть города от
предместий, к каравану привязалась стайка мальчишек. Они бежали рядом, ловко
уворачивались от плеток и кричали что-то хором.
     Корнелиус прислушался, разобрал -- повторяют одно и то же.
     -- Что они кричат? Что такое: "Nemetz kysch na kukui"?
     -- Они кричат "иностранец, отправляйся на  Кукуй", -- усмехнулся Майер.
--  Кукуй  --  это ручей, на котором  стоит  Иноземская Слобода. Там  ведено
селиться всем иностранцам,  и вы тоже  будете  жить там.  Сорванцы кричат из
озорства,  тут  игра  слов. "Кукуй"  созвучно русскому слову,  обозначающему
срамную часть тела.
     А вскоре пришло время расставаться с добрыми купцами.
     -- Нам налево, заявлять товары. Вам же, господин капитан,  вон туда, --
показал  купеческий старшина. -- Видите,  над  крышами башню  с  двухголовым
орлом?  Въедете в  ворота, и сразу  справа будет Иноземский  приказ.  Только
напрямую по улице не езжайте, обогните вон с той стороны. Будет дольше, зато
безопасней.
     --  Почему?  -- удивился  Корнелиус.  Улица, что  вела  к  башне,  была
хорошая,  широкая  и в отличие от  всех  прочих почти  безлюдная.  Только  у
высоких ворот большого деревянного дворца стояла кучка оборванцев.
     -- Это хоромы князя Татьева.  Он  своих кнехтов не кормит,  не одевает,
поэтому они добывают себе пропитание сами: кто проходит мимо, грабят и бьют.
Иной  раз  до смерти. Такое уж  в Москве заведение,  хуже, чем в  Париже. На
улицу  Dmitrowka   тоже  заходить  не  нужно,  там  шалят  холопы  господина
обер-камергера Стрешнева.  Послушайтесь  доброго  совета:  пока вы здесь  не
освоились, обходите стороной  все  дворцы  и большие дома. Будет лучше, если
первый год  вы  вообще не станете выходить за  пределы Немецкой  слободы без
провожатых.  Хотя, конечно, здесь  отлично можно  пропасть и  с провожатыми,
особенно в ночное время. Ну, прощайте. -- Славный купец протянул на прощанье
руку.  -- Вы честный человек, господин капитан. Оберегай вас  Господь в этой
дикой стране.
        x x x
     Нет, не уберег Господь.
     Два часа спустя капитан фон Дорн, бледный, с трясущимися от бессильного
гнева  губами  выходил  из  ворот Иноземского приказа без шпаги, под конвоем
угрюмых стрельцов в канареечного цвета кафтанах.
     Капитан? Как бы не так -- всего лишь  лейтенант, или, как тут  говорили
на польский манер, porutschik.
     Невероятно, но кондиции, подписанные  в Амстердаме русским  посланником
князем Тулуповым, оказались сплошным обманом!
     А  начиналось  так  чинно,  церемонно.  Дежурный  чиновник  (в  больших
железных  очках, нечистом кафтане, со смазанными  маслом длинными  волосами)
взял у иностранца бумагу  с  печатями, важно  покивал  и велел  дожидаться в
канцелярии. Там на длинных скамьях сидели писцы, держали на коленях бумажные
свитки  и быстро строчили перьями по плотной сероватой  бумаге. Когда листок
кончался, лизали склянку  с  клеем,  проводили языком  по бумажной кромке  и
подклеивали следующий листок. Пахло, как и  положено в казенном присутствии:
пылью, мышами, сургучом. Если б не явственный запах  чеснока и  переваренной
капусты, не  то пробивавшийся снизу,  не то сочащийся из  самих  стен, можно
было вообразить, будто это никакая не Московия, а магистратура  в Амстердаме
или Любеке.
     Ждать пришлось долго,  как и  подобает в приемной большого человека.  В
конце  концов иноземного  офицера принял господин Теодор Лыков --  приказной
podjatschi,  то  есть  по-европейски, пожалуй, вице-министр. Именно он ведал
размещением  вновьприбывших  иностранцев  и  определением  их  на  службу  и
довольствие.
     Кабинет  у  его  превосходительства был нехорош  -- бедный,  с  дрянной
мебелью, без портьер,  из живописи  только  маленькая закопченная мадонна  в
углу,  но  зато сам герр Лыков поначалу Корнелиуса  очень впечатлил.  Был он
величественный, с  надутыми  щеками,  а  одет  не хуже,  чем князь  Тулупов:
парчовый кафтан с  пуговицами из неграненых рубинов;  жесткий, выше  затылка
ворот  весь  заткан жемчугом,  а на суконной,  отороченной  соболем шапке --
сияющий алмазный аграф.
     Сразу видно: человек сановный, огромного богатства.
     На  подорожную  смотрел долго,  морщась и на  что-то качая  головой.  У
Корнелиуса на душе вдруг стало тревожно. На капитанский патент, выправленный
посланником, вице-министр едва взглянул, да  и бросил на стол, будто пакость
какую. Едва раздвигая губы, что-то обронил.
     Низенький, щуплый толмач, с большим синяком посреди лба, подобострастно
закланялся  начальству,  перевел  на  немецкий  --  со  странным  выговором,
старинными оборотами, так что Корнелиус не сразу и понял:
     --  Вольно  ж  князю  Тулупову  попусту сулить. Свободного  капитанства
сейчас  не имеется, да и не дадено князь -- Евфимию  власти самочинно звания
жаловать. Поручиком в мушкатерский полк взять можно, капитаном -- еще думать
надо.
     Фон Дорн помертвел, но то было только начало.
     -- Жалованье тебе будет половинное, ибо сейчас войны нету, -- тараторил
толмач. --  И  подъемного корму  тебе  князь  много наобещал,  столько  дать
нельзя. А и то, что можно бы дать, сейчас взять неоткуда. Ждать нужно -- год
или, может, полтора.
     Корнелиус вскочил, топнул ногой.
     -- Не  стану  служить поручиком, да за половину жалованья!  Если так, я
немедля отправляюсь обратно!
     Лыков недобро усмехнулся:
     -- Эк чего захотел. Государевы ездовые, сто ефимков, потратил, города и
крепости  наши все повысмотрел,  а  теперь назад? Может, ты  лазутчик?  Нет,
Корней Фондорнов, отслужи, сколько положено, а там видно будет.
     От изумления и ярости случилось у Корнелиуса помутнение: подскочил он к
вице-министру, схватил его за жемчужный ворот, стал трясти и ругать крепкими
словами, так что из канцелярии прибежали писцы разнимать.
     Оскорбленный подьячий  вызвал  стрелецкий  караул. Хотел  даже  буяна в
тюрьму  отправить, но передумал -- велел доставить  под  стражей к командиру
полка, где Корнелиусу служить.
     --  Полковник Либенов покажет тебе, как  государевых людей лаять  и  за
царский кафтан трепать!  -- кричал подлый вице-министр, а толмач старательно
переводил. -- Он тебя  в погреб посадит, на хлеб  и  воду, да батогами! А не
станет батогами -- буду на него самого челом за бесчестье бить!
        x x x
     Проезд по быстро  пустеющей предвечерней Москве запомнился потрясенному
Корнелиусу, как кошмарный  сон. Хищные укосы крыш, зловещие  персты звонниц,
похоронный гуд колоколов.  Фон  Дорн горестно стонал,  покачиваясь в  седле,
даже заплакал  от  обиды  и  жалости  к себе --  лицо закрыл ладонями,  чтоб
конвоиры не радовались. Коня вел за повод сам стрелецкий десятник,  каурую с
поклажей тянули  аж  двое.  Она,  умница,  не  хотела  идти, прядала  ушами,
упиралась.
     За воротами земляного вала  -- не теми, через  которые въезжал караван,
другими  --  открылся вид на экзекуционный плац. Виселицы с  покачивающимися
мертвяками  Корнелиус  оглядел  мельком,  это  было  не  диво,  от кольев  с
насаженными руками и ногами отвернулся,  но  чуть поодаль увидел такое,  что
даже вскрикнул.
     Довольно большая кучка зевак стояла вокруг  женщины, зарытой в землю по
самые плечи. Она была побитая и  перепачканная  грязью,  но живая. Фон  Дорн
вспомнил, как купцы рассказывали про жестокий обычай московитов -- жену, что
убьет  мужа, не жечь на  костре,  как  принято в  цивилизованных  странах, а
закапывать  живой  в  землю, пока  не издохнет.  Он-то думал,  закапывают  с
головой, чтоб задохнулась -- тоже ведь страшно. Но этак вот, на долгую муку,
во стократ страшнее.
     На закопанную наскакивали два  бродячих пса, захлебываясь бешеным лаем.
Один вцепился в ухо, оторвал, сожрал.  В толпе одобрительно засмеялись. Руки
преступницы  были в земле, защищаться она  не могла, но все же извернулась и
укусила кобеля за нос. Зеваки снова зашумели,  теперь уже  выражая одобрение
мужеубийце.
     -- Дикое варварское обыкновение, -- сказал толмач  вполголоса.  -- Люди
благородно-просвещенного ума осуждают.
     Откуда  здесь,   в  этом   адском   государстве,  взяться  благородным,
просвещенным  людям, хотел  сказать  Корнелиус, но  поостерегся.  С чего это
приказный  вдруг  переменил тон?  Не  иначе,  хочет  на  неосторожном  слове
поймать.
     Проехали еще невеликое расстояние, и было фон Дорну за все перенесенные
муки  утешительное видение. Закатная  заря осветила дрожащим  розовым светом
берега  малой речки, тесно  уставленной мельничками, и  вдруг  поодаль,  над
крутым обрывом,  обрисовался  милый  немецкий городок:  с  белыми  опрятными
домиками, шпилем  кирхи,  зелеными садами и даже блеснула гладь  аккуратного
пруда  с фонтаном.  Городок был  как две  капли воды похож  на милый  сердцу
Фюрстенхоф,  что  стоял всего  в  полумиле  к юго-востоку от  отчего  замка.
Очевидно, благое Провидение  сжалилось над  Корнелиусом и милосердно  лишило
его рассудка -- фон Дорн нисколько этому не огорчился.
     -- Это и есть Новая Немецкая слобода, которую  местные  невежи прозвали
Кукуем, --  сообщил  переводчик. -- Тому двадцать  три года,  как выстроена.
Заглядение, правда? Дворов  нынче за три  сотни стало, и люди все достойные:
офицеры, врачи, мастера часовых  и  прочих хитрых дел. -- Он захихикал. -- А
знаете, господин поручик, почему "Кукуй"?
     --  Почему?  -- вяло спросил  фон Дорн,  поняв,  что  постылый рассудок
никуда от него не делся, и поморщившись на "поручика".
     -- Это здешние  служанки, стирая в ручье белье  и  пялясь на диковинных
московитов, кричали друг другу:  "Kucke, kuck mal!" Вот  и пристало.  Правда
смешно?
     У въезда, за полосатым шлагбаумом стоял караульный  солдат --  в каске,
кирасе, с алебардой.
     Стрельцов пустил неохотно, после препирательств. Корнелиус заметил, что
его  конвоиры шли  уже не так грозно, как по  Москве --  сбились  в кучу, по
сторонам глядели с опаской.
     Из  аустерии, на  крышей  которой было установлено  тележное  колесо  с
жестяным аистом (вывеска гласила "Storch und Rad"  ),  вышли в обнимку  двое
рейтаров  с палашами у  пояса. Один, показав на бородатых стрельцов, крикнул
на баварском:
     -- Гляди, Зепп, пришли русские свиньи, мочалки для бани продавать!
     Второй оглушительно захохотал, согнувшись пополам. Стрельцы  сказанного
понять не могли, но сдвинулись еще плотнее.
     Больше всего Корнелиуса удивил  толмач. Вместо того,  чтоб осерчать  на
"русских свиней", заговорщически подмигнул и осклабился.
     -- Вот,  -- показал  он на большой дом с красной  черепичной крышей. --
Здесь   квартирует  ваш  полковой  начальник  герр  Кристиан   Либенау   фон
Лилиенклау, по-русски "полковник Либенов". Мне туда ходить незачем, так  что
откланиваюсь и желаю вам всяческого благополучия. Если понадобится толмач --
милости просим.  Зовусь  я Пашка  Немцеров, с  Архангельского подворья.  Я и
грамотки  челобитные  либо  сутяжные составляю. Беру  недорого  --  алтын  и
деньгу.
     Десятник  понес   в  дом  кляузу  от  вице-министра,  Корнелиусу  велел
дожидаться. Сердце заныло от нехорошего предчувствия.
        x x x
     --  Да,  молодой человек, наломали  вы  дров. -- Полковник  Либенау фон
Лилиенклау  раскурил фарфоровую трубку, надувая тощие щеки и супя  кустистые
пегие  брови.  --  Схватить  подьячего  за шиворот, да  еще  в приказе,  при
подчиненных! Теперь эта бестия грозится челом за  бесчестье  бить. Нехорошо,
скверно.  Как пойдет  писанина,  не  отвяжешься.  --  Он  снова  заглянул  в
присланную Теодором Лыковым грамотку, сердито крякнул. -- Ишь, чего захотел,
мокрица -- офицера батогами! У меня не стрелецкий полк, а мушкетерский. Секу
не батогами, а розгами, и только нижних чинов. Подлая, рабская страна! Тьфу!
Придется  ему, бесу,  тремя рублями поклониться, а то  и пятью --  больно уж
осерчал.
     Командир полка  оказался  страшным  только по  виду.  Ворчал,  ругался,
несколько раз стукнул кулаком по столу, но Корнелиус  на своем веку  повидал
всяких  командиров и  хорошо знал: бойся не того пса, что лает,  а того, что
молчит.
     Ругань  начальства  фон  Дорн  выслушал  без  препирательств,  а  после
отлучился  во  двор, вынул из вьюка флягу доброго голландского рома, сверток
батавского  табаку,  и  вскоре  они  с  полковником  уже  сидели  на  уютной
застекленной веранде, дымили трубками и пили крепкий, щедро сдобренный ромом
кофе.
     -- Тут ведь что досадно, -- говорил  Либенау, вздыхая.  -- Этот  Федька
Лыков невелика шишка, подьячишка простой. Вы говорите, дожидались его долго?
Это  он посылал за "большим  кафтаном" (такой вроде  как казенный мундир для
парадных  выходов), чтоб  на  вас впечатление произвести. Обычное дело -- на
гостинец набивался,  в  России  так заведено. Надо  было  посулить  ему пару
соболей из ваших подъемных, все бы и  устроилось.  А для будущей  пользы еще
следовало бы его, шельму, да пару других подьячих в  гости позвать, очень уж
они  охочи  до  мальвазеи  и  засахаренных фруктов,  которые  столь  искусно
приготовляет  фрау  Зибольд  из  "Аиста".  Только  всего  и  надо  было.   И
капитанское звание  при вас осталось бы, и подъемные. Эх, сударь! Что  ж вас
купцы-то не научили?  Нужно было  вам сначала сюда,  в слободу, а уж после в
приказ. Теперь  поздно, не  поправишь.  Если  б  вы Федьку с  глазу  на глаз
срамили, да  хоть бы и  прибили, невелика беда,  а  при подчиненных --  дело
другое, не простит. Ему бесчестье. За поруганную честь он много возьмет.
     Услышав про честь, фон Дорн встрепенулся.
     -- Если  он человек чести, я  готов дать ему полную сатисфакцию. На чем
здесь принято биться? На саблях? На пистолях? Я готов драться любым оружием!
     Либенау засмеялся. Смеялся долго, с удовольствием и вкусом.
     -- Эк, куда хватили -- дуэль. Тут вам не Европа. У здешних дворян, если
поссорятся, знаете  какая дуэль?  Садятся на  лошадей  и  хлещут друг  друга
кнутами  по  рожам,  пока  один  не свалится. Я же говорю,  рабская  страна,
никакого  понятия о  достоинстве. Кроме царя все  холопы,  до  наипервейшего
боярина. По  здешним понятиям бесчестье  может  быть  только  от равных  или
низших,  от  высших  --  никогда,  пусть  хоть на  морду  гадят.  Если  царь
собственной  ручкой какого  князя  или боярина за виски  дерет  или по щекам
лупит  --  это только повод  для гордости.  Вот будет зима, начнется любимая
царская забава.  Государевы  стольники  -- это вроде  камер-юнкеров -- будут
нарочно во  дворец к высочайшему выходу опаздывать. А  знаете почему? Потому
что опоздавших монарх велит в пруду купать и радуется, как ребенок, в ладоши
бьет.   Стольники  нарочно  орут   пожалостливей  да  посмешней,  чтобы  его
помазанному  величеству  угодить.  Некоторые,  конечно,  от  такого  купания
простужаются и помирают, но бывает и так, что Алексей Михайлович смилуется и
пожалует что-нибудь: шубу  для согрева или деревеньку на прокорм.  Вот такие
здесь дворяне. Да их возле дворца каждый день плетьми дерут, кто провинился.
А вы -- дуэль.
     -- И иностранцев тоже плетьми дерут? -- поджавшись и бледнея при  одной
мысли о позорном наказании, спросил фон Дорн. Крики вице-министра Федьки про
батоги он  счел за пустые угрозы  (где  это видано,  чтоб людей благородного
звания подвергали порке?), а выходило, что зря.
     Полковник только вздохнул, будто на лепет неразумного дитяти.
     -- Плети что -- это и не  наказание вовсе. Так, мелкое порицание. У нас
тут один капитан из недавно  прибывших проверял купленное ружье да пальнул в
ворону, что  сидела на кресте церкви. Били капитана кнутом, вырвали ноздри и
сослали в Сибирь, навечно.
     -- За ворону?! -- не поверил Корнелиус.
     -- За кощунство. О, друг мой, вы не представляете, что за обычаи в этой
стране! Таких нелепых, безумных законов вы не сыщете и в Персии.
     Кажется, полковнику доставляло удовольствие  стращать  новичка местными
ужасами. Он крикнул  служанке заварить свежего кофе  да  принести из погреба
можжевеловой и, улыбаясь в усы, стал рассказывать такое, что фон Дорн только
ахал.
     -- В шахматы играете? -- спросил Либенау.
     -- Иногда. Не очень хорошо, но когда нужно скоротать зимний вечерок...
     -- Запрещено, -- отрезал полковник.  -- За эту богомерзкую  забаву бьют
кнутом... А табак нюхаете?
     -- Нет, у меня от него слезы -- не остановишь.
     --  А  вы  как-нибудь  понюхайте прилюдно  --  просто из  интереса,  --
предложил  коварный хозяин.  -- Вам  за это по закону нос отрежут, так-то! С
собаками играть  нельзя,  на качелях качаться  нельзя,  смотреть  на  луну с
начала  ее  первой четверти  нельзя. Скоро  начнется жара,  духота, так  вы,
дружище,  не  вздумайте купаться  в Яузе  во время грозы. Это колдовство  --
донесут, на дыбе изломают.
     -- Хорошо, что вы меня  предупредили, -- поблагодарил взмокший  от всех
этих извещений  Корнелиус. -- А  какие-нибудь  невинные  забавы дозволяются?
Потанцевать с дамами, послушать музыку?
     -- У  нас на Кукуе  можете  чувствовать себя, как в Германии, тут у нас
свои законы. Но на Москве музыки не  бывает -- православная церковь почитает
скрипки, виолы, флейты и прочие инструменты сатанинским ухищрением.
     От упоминания о церкви мысли фон Дорна приняли иное направление.
     -- Какой вы веры, господин Либенау? -- осторожно спросил он. -- Римской
или реформатской?
     -- Я родом  из Нассау,  -- благодушно ответил полковник, -- стало быть,
протестант.  Вы-то, поди, католик, раз  родом  из Вюртемберга? Это ничего, я
придерживаюсь того взгляда, что вера -- дело личное.
     -- Да, -- с облегчением сказал Корнелиус. -- Я католик и почти месяц не
был на исповеди. Где мне найти священника?
     -- Нигде. -- Старый вояка сочувственно развел руками. -- Латинская вера
в Московии строго-настрого запрещена.  Нас, протестантов, еще  терпят, но ни
католического священника, ни костела вы здесь не найдете.
     -- Как же жить без исповеди и причастия? -- ужаснулся фон Дорн.
     -- Ничего, живут, -- пожал плечами Либенау. -- Молятся перед образом. А
кто  похитрее --  переходит в русскую  веру. За  это  положено повышение  по
службе, щедрый  подарок от царя. Перекресту  жить  в  Слободе необязательно,
можно  и в  Москве. И  жениться на  русской  тоже  можно. Многие так делают,
особенно из торгового сословия, -- презрительно скривился полковник. -- Ради
выгоды. Пройдет поколение, другое, и добрая европейская фамилия вырождается,
такой уж тут воздух. Тех, кто здесь родился, "старыми немцами" зовут, а мы с
вами --  "новые  немцы". Вот  я  видел из  окна  рядом  с вами толмача Пашку
Немцерова.  Его  дед  был лучший  часовщик  в Старой  Немецкой  слободе,  да
польстился на царские заказы, перекрестился.  Прошло полвека, и вот вам плод
ренегатства -- этакий ублюдок Пашка, и не немец, и не русский. Видали у него
на  лбу шишку? Это от молитвенного усердия, все земные поклоны кладет. Живет
при церкви, на клиросе выпевает. Хорошо, в ворота не сунулся, собака, а то я
б его пинками прогнал.
     Командир сердито  запыхтел,  стукнул  по столу  --  фаянсовый  кофейник
подскочил и выплеснул из носика на скатерть черную жидкость.
     -- Русская косность и тупость разжижает мозги и разъедает душу! Если  б
не   наш   Кукуй,  мы  все  бы  тоже   давно  оскотинились.  Знаете,  каковы
представления  московитов  о  науке?  Космографию   они  изучают  по  Козьме
Индоплавателю, который,  как известно, почитал Землю четырехугольной. Высшая
премудрость, которой  здесь  владеют немногие избранные  --  четыре  правила
арифметики, да и то делить большие  числа они  не умеют, а уж  о дробях и не
слыхивали. Эвклидовой геометрии не  ведают вовсе, а грамотным считается тот,
кто  может  худо-бедно  свое  имя  накалякать.  В прошлый сочельник угощал я
одного дьяка из  Рейтарского  приказа,  Митьку  Иванова. Этот Митька взял со
стола мидию в ракушке  -- домашним показать  и  после хранил этакое  диво  в
винном кубке. Так сослуживцы донесли, будто он в том кубке диавола прячет! И
все, был Митька Иванов -- не стало. Зря я на угощение и подношение тратился.
     Развезло  герра  Либенау  фон Лилиенклау  на  нового  слушателя  --  не
остановишь. Да Корнелиус и не думал останавливать. Слушал, затаив дыхание, и
только  на душе становилось все муторней и муторней. Нечего сказать --  умен
лейтенант фон Дорн, нашел страну, где счастье искать.
     --  Днем,  когда  самая  работа, все московиты  укладываются спать,  --
негодовал полковник. -- Присутствия и лавки закрываются, вся страна дрыхнет.
Вроде  испанской  сиесты, никаких дел вести нельзя. Только у испанцев  летом
жарко, а этим-то что не работается?
     -- А что  русская армия? --  спросил Корнелиус,  уже заранее зная,  что
ничего хорошего не услышит. -- Трудна ли будет моя служба?
     -- Трудна,  потому  что  ваш ротный командир,  Овсейка  Творогов, вор и
пьяница. Хотел  бы прогнать  его,  да не  могу -- у  него, мерзавца, высокие
покровители. А армия  у русских  дрянь.  В поход  с ней ходить  нельзя, даже
против поляков  воевать не  может.  Знаете,  какой  стратегии придерживаются
московиты в сражении? -- Либенау саркастически подчеркнул слово "стратегия".
--  Скачут гурьбой  на врага со страшным криком, надеясь  испугать. Если  не
получилось  --  останавливаются  и дают  залп  из  ружей  и  пистолей.  Если
противник   все   равно   не   испугался,  тогда  московиты  пугаются  сами,
поворачивают  назад  и бегут,  топча  друг друга.  Вот и вся баталия. Первый
министр боярин Матфеев хочет построить новую армию, европейского образца, но
у  Матфеева много могущественных  врагов, а  царь (тут хозяин понизил голос)
глуп  и  безволен,  всяк вертит им,  как хочет.  Вот будете  в Китай-городе,
полюбуйтесь  на их  Царь-пушку.  Стоит здоровенная  дура,  никогда в  бою не
бывала,  потому как  из нее стрелять нельзя.  Царь-пушка у них  не стреляет,
царь не правит. Вся эта страна -- огромный болотный пузырь. Дунь как следует
--  лопнет. Эх, милый вы  мой, я-то сюда не  по своей воле  угодил. Служил у
Радзивилла Литовского, попал к московитам в плен раненый, тому двадцать лет.
У меня выбора не было:  или в  тюрьму, или на царскую  службу. Но вас-то кой
черт сюда занес?
     -- Вы случайно не знаете некоего господина Фаустле, бывшего рейтарского
полуполковника?  --  спросил  Корнелиус,  припоминая  посулы  амстердамского
знакомца.
     --  Как  же, знаю,  -- махнул рукой Либенау. --  Никакой он не  рейтар.
Мошенник, прощелыга,  из "старых  немцев".  Это он вас сманил?  Такая у него
иудина служба, жалованье ему за это из царской казны идет.
     Фон   Дорн  стиснул  кулаки,  спросил  тихонько,  будто  боялся  добычу
спугнуть.
     -- Так, значит, герр Фаустле сюда еще вернется?
     Полковник усмехнулся:
     --  Вернуться-то  он  вернется, только  не такой Фаустле дурак, чтоб на
Кукуе  появиться. Его тут многие из  офицеров и мастеров хотели бы повидать,
не вы один. Нет, у Фаустле дом в Замоскворечье, в Стрелецкой слободе. Нам за
Москву-реку хода нет, у солдат со стрельцами давняя вражда.
     Корнелиус  вспомнил,  как  странно  вели  себя  в Немецкой  слободе его
канареечные конвоиры. Теперь понятно, почему.
     -- Ничего, -- сказал  он, скрипнув  зубами. -- За глупость и легковерие
надо платить. Как-нибудь продержусь четыре года, а потом назад, в Европу.
     -- Какие четыре года? -- удивился Либенау.  --  Какая Европа? Неужто вы
еще не  поняли?  Приехать  сюда  можно,  уехать --  ни за что  и никогда. Вы
навсегда  останетесь в  России, вас закопают  в  тощую русскую землю,  и  из
вашего праха вырастет главное русское растение лопух.

        Глава пятая
     <I>НЕ БЫЛО НИ ГРОША, ДА ВДРУГ АЛТЫН</I>


     Если б свободное  падение  длилось не две с  половиной секунды,  а чуть
дольше, у Николаса от ужаса разорвалось бы сердце. Но в тот самый миг, когда
магистр осознал, что, собственно, с ним  произошло,  и собрался закричать во
все  горло, полет уже  закончился --  хрустом, треском,  противным шорохом и
глухим  ударом.  Фандорин  оказался в  тесном,  прямоугольном  пространстве,
отчего-то пахнущем свежей клейкой листвой и таком же, как листва, зеленом.
     Ничего не понимая,  он в  ужасе  задергался,  забился в этом  жестком и
неподатливом зеленом кошмаре,  кое-как вывернулся, уперся ногами в твердь --
и  вскочил,  по  самую грудь утопая  в  тополиных ветках  и  бумажном  соре.
Оказалось, что траектория головокружительного путешествия второго  баронета,
начавшаяся  на крыше,  завершилась  баскетбольным попаданием  точнехонько  в
мусорный   бак,  доверху   наполненный  остриженными  ветвями,   листьями  и
скомканной бумагой.  Николас задыхался и хватал ртом  воздух, исцарапанный и
оглушенный падением, но, кажется, более или менее целый.
     Ноги передумали  держать его в вертикальном положении,  и он  бессильно
осел на пружинистую подстилку из новопреставленной листвы. Над головой сразу
же  образовался зеленый  шалашик из ветвей. Фандорин смотрел сквозь него  на
синее  небо  и  ни о чем  не думал, потому что  о чем можно  думать, когда с
человеком ни с того ни с сего случается такое?
     Если б Николас от  шока  и изумления временно  не утратил способности к
отвлеченным умопостроениям,  он, наверное,  сейчас размышлял  бы  о странном
несоответствии между человеческим самомнением и суровой истиной бытия.
     Живешь на  свете  в полной уверенности,  что  ты  -- царь и  повелитель
собственной  вселенной,  да  так  оно, в  общем и есть. Но  твою  разумную и
упорядоченную вселенную  от хаоса отделяет одна лишь  тонюсенькая стеклянная
перегородка, и ты плаваешь  в этом  хрупком аквариуме пучеглазой,  непуганой
рыбкой. А потом  случается что-то, над  чем  ты  невластен и о  чем даже  не
имеешь представления -- и аквариум разлетается вдребезги, рыбка бьется среди
стеклянных осколков, бессмысленно раздувая жабры. Только что ты был хозяином
своей  судьбы,  исследователем  тайн  истории, сторонником здорового  образа
жизни  и  патриотом окружающей среды,  ты  вынашивал  честолюбивые планы  на
будущее  и  твердо  знал,  что  следующий  новый  год  будешь  встречать  на
вулканическом  острове  Тенерифе,  а  потом  хаос  чуть-чуть,  совсем слегка
коснулся тебя  своим  безумным, обжигающим дыханием, и стекло треснуло. Царь
вселенной  лежит скрюченный в мусорном  баке, смотрит  на  ползущие по  небу
облака и не может взять в толк, почему он еще жив.
     Объяснение  могло  быть   только  одно  --   пресловутая   фандоринская
удачливость, про которую отцу в детстве рассказывала бабушка Елизавета. Мол,
ворожит  мужчинам рода Фандориных некая  благожелательная мистическая  сила,
приносящая  чудесное  избавление  от  всевозможных  опасностей.   У  каждого
Фандорина, как у пресловутой кошки, девять  жизней, а у некоторых вроде деда
Эраста Петровича, запасных жизней бывало и побольше, чем девять.
     Чушь,  конечно. Фамильная  легенда. То-то  сэру  Александеру с  выбором
парома  "Христиания"  повезло.  А  самому  Николасу?  Какая  фантастическая,
оскорбительная  неудачливость!  Нет ничего обиднее  и нелепей, чем стать так
называемой жертвой  статистики.  По  статистике положено, чтобы с  некоторым
процентом  населения происходили  несчастные  случаи -- условно говоря, чтоб
кому-то на  голову  падал  кирпич.  Скажем,  0,01 процента  живущих  обязаны
попасть в  автокатастрофу; 0,001процента обречены заразиться  энцефалитом, а
0,0001  процента  на роду  написано  стать жертвой  маньяка  или  психопата.
Например, Николасу А. Фандорину, М.А. и Bt.
     Как  говорят новые  русские, ничего  тут не  попишешь  --  так  природа
захотела. Самое тупое и бессмысленное -- причитать:  ну почему я, почему это
случилось  именно  со мной? Почему сумасшедшего  очкарика╥  принесло  именно
сегодня и именно в ЦАСД? Почему из всех посетителей он выбрал меня?
     То  есть,   разумеется,  у  всего,  что  происходит,  если  покопаться,
обнаружится  свое  объяснение. Например,  такое. На  Николаса напал историк,
имеющий пропуск в архив и  потихоньку свихнувшийся среди этого депрессивного
антуража.  Возможно,  у  бедняги  патологическая  ненависть  к  двухметровым
блондинам в синих блейзерах. Именно такой двадцать лет  назад надругался над
ним в  пионерском  лагере  и нанес ребенку  глубинную психическую  травму. В
обычной жизни он более или менее  нормальный, а как  увидит синий блейзер --
впадает   в   агрессию.   Сила   у   этого   тщедушного   очкарика  поистине
нечеловеческая, явно  аффектного происхождения. Как легко он перекинул через
себя двухсотфунтового дылду!
     Или, что еще вероятней, объект  его обсесии -- кейсы светло-шоколадного
цвета.   Ведь   именно  с  кейса   все   и  началось.   Такой  специфический
патологический фетишизм.
     Господи, кейс!
     Николас вскинулся, застонал,  стал вылезать из  глубокого  узкого бака.
Может быть, еще не поздно?
     Милиция, здесь у входа дежурит милиция. Скорей!
     Три  часа  спустя   желто-синий  милицейский  "уазик"   доставил  густо
намазанного зеленкой магистра к гостинице.
     Дело было дрянь.  Психа в клетчатой  рубашке  на  территории  архивного
городка  отыскать не удалось. То  ли пролез в подземные хранилища  и  где-то
там, в нехоженых лабиринтах, спрятался -- и тогда есть надежда, что рано или
поздно вылезет наружу либо же попадется кому-то  из сотрудников на глаза. То
ли   сумел  каким-то  чудом   проскользнуть   незамеченным   мимо   постовых
милиционеров на одной из шести проходных, и тогда пиши пропало.
     Подавленная  жертва  статистики  ехала  в  зеркальном   лифте  на  свой
пятнадцатый этаж и, чтобы восстановить позитивный взгляд  на жизнь, пыталась
сочинить  оптимистичный лимерик. Но выходило что-то мрачное, и  опять, как в
архиве, с членовредительской тематикой.
     В  конце  концов,  можно  ведь  взглянуть на случившееся и  по-другому,
убеждал себя Фандорин.  Произошло  истинное  Божье чудо  --  впору  надевать
рубище, вериги и идти простоволосым  по святой  Руси. По всему он должен был
расколотить себе голову о кирпичи, размозжить грудную клетку о бетонный блок
или повиснуть, пронзенный  одним из  торчащих арматурных  прутьев,  а вместо
этого   отделался  несколькими  царапинами.  Наследственная  удачливость  --
конечно, бред,  но нельзя не признать, что  упал он с  крыши  исключительно,
просто феноменально удачно. Стало быть, аквариум уцелел, жизнь продолжается,
а если жизнь продолжается, то значит, ее можно наладить и упорядочить.
     Первым  делом  произвести  минимизацию понесенного ущерба. Позвонить  в
"Барклайз",  чтобы заблокировали  похищенные  кредитные  карточки.  И  пусть
переведут по "Вестерн юнион" некоторую сумму наличными  -- не оставаться  же
без денег.  Связаться с консульством,  понадобится  временное  удостоверение
вместо  паспорта.  Сообщить  в  "Бритиш Эрвейз"  о пропаже  билета  -- пусть
восстановят. Все?
     Нет,   не  все.  Есть  пропажа,  которую  не   восстановишь:  завещание
Корнелиуса. Словно заклятье  нависло над этим  листком старинной  бумаги  --
собственно, уже и не листком, а сколькими-то килобайтами информации в памяти
компьютера.  Самое  обидное  было то, что  Николас  даже не  успел  прочесть
послание капитана фон Дорна. Только: "Память  сия для сынка Микиты  егда". О
чем память?  Когда  "егда"? И  почему  там, чуть  ниже  поминаются  какой-то
"алтын" и "рогожа"?
     Неужели он теперь никогда этого не узнает? Что  за фатальная нелепость!
Может, сумасшедший  очкарик наиграется своей  добычей,  да  и  выбросит  ее?
Описание кейса и всего содержимого у милиции имеется. Отчаиваться рано.
     Он  шел по  длинному,  устланному ковровой  дорожкой коридору  к своему
номеру 1531. Открыл дверь, остановился в тесной  прихожей перед зеркалом. Ну
и вид: блейзер перепачкан известкой и тополиным  соком, рукав надорван, двух
пуговиц не хватает. Узел галстука съехал на сторону, рубашка вся в пятнах. А
лицо!  Мало  того,  что  на щеках  две  намазанные  зеленкой  царапины,  так
подбородок  черный  и  в  волосах  застрял  кусочек  яичной скорлупы.  Какая
гадость! Умыться, немедленно умыться. А потом -- под душ.
     Николас щелкнул выключателем, распахнул дверь ванной. И замер.
     На  унитазе, закинув ногу  на ногу, сидел давешний очкарик и приветливо
улыбался остолбеневшему магистру.
        x x x
     Первое чувство, которое  испытал Фандорин -- не изумление, а  абсурдная
радость от того, что похититель кейса нашелся. Абсурдная  -- потому что чему
же тут  радоваться, если от потрясения и сотрясения у человека поехали мозги
(отличное идиоматическое выражение из  фольклорного блокнота) и его повело в
глюки (оттуда же).
     -- Где кейс? -- спросил Николас у глюка. Видение улыбнулось:
     --  Я думал,  ты  баскетболист, а ты баскетбольный  мяч. Как ты ловко в
корзинку-то, а?
     Галлюцинация  восхищенно покачала  чубатой  головой,  поправила  правой
рукой  очки на  переносице, чуть  приподняла левую, и Николас увидел черную,
матово поблескивающую трубку с еще более черной дыркой посередине.
     -- Пожил  уже, хватит, --  с ласковой укоризной сказал  очкарик. -- Дай
другим пожить.
     Дырка приподнялась еще на сантиметр, так что теперь смотрела  Фандорину
прямо в лицо, палец на спусковом крючке двинулся -- и Николас  инстинктивно,
не  рассуждая,  дернул  головой  в  сторону.  Трубка чмокнула,  щеку  обдало
горячим, а в стену сзади ударило чем-то хлестким, и посыпалась крошка.
     В  свое время  Николас  был  нападающим  университетской  баскетбольной
команды -- не из-за того, что умел с середины площадки закинуть мяч  прямо в
корзинку  и не  из-за  роста (были  в команде парни  и  подлиннее),  а из-за
превосходной реакции  и  умения ориентироваться  в  игре. Во  время матча  с
будущим   магистром  происходила  чудесная  перемена   --  у  него   начисто
отключалась  рефлексия.   Фандорин   переставал   думать  головой,   отдавая
управление своими действиями рукам  и  ногам, которые  отлично справлялись с
задачей   безо  всякого  участия  интеллекта.   Очевидно,   из-за   этого-то
периодического  катапультирования  рефлексии  ему  и не суждено  было  стать
великим ученым. Может, лучше было податься в профессиональные спортсмены?
     Такого рода сомнения (уж они-то точно относились к категории рефлексии)
одолевали Николаса  довольно часто. Но сейчас катапультирование  спасло  ему
жизнь.
     Уже не  вникая в тонкости -- действительно  ли очкарик палил в него  из
пистолета  или это все-таки была галлюцинация -- Фандорин метнулся обратно в
прихожую и  нырнул за выступ. Вовремя: зеркало треснуло, разбегаясь  черными
лучами  от  маленькой  круглой  дыры. Еще  один рывок,  и  Николас вылетел в
коридор.
     Справа был  лифт,  но далеко, метрах в тридцати,  не  добежать --  пуля
догонит. Фандорин  дернулся  влево, где находилась  лестница.  Тоже  далеко!
Однако в  двух шагах от двери  номера 1531  стояли  двое носатых брюнетов, с
интересом  глядя  на человека, который выскочил  из номера, словно чертик из
табакерки.
     --  Sorry, --  пробормотал магистр  и проскользнул  между  ними,  задев
твердое, будто деревянное плечо одного из восточных людей, плотно сбитого, с
залихватски подкрученными усами.
     Тот зычно крикнул вслед с характерным кавказским акцентом:
     -- Э! Нэ понял!
     Николас и не подумал оборачиваться  -- несся по узкому коридору со всех
ног.
     -- Ви что тут, с ума пасхадыли?! -- еще сердитей  крикнул тот же голос,
а другой, звонкий и веселый -- голос Очкарика -- ответил:
     -- Мильпардон, генацвале. Мы с корешом за пивом. Эй, Коляныч, не  гони,
успеем!
     -- Сначала извинысь, потом бэги! -- потребовал второй кавказский голос,
пожиже первого.
     Дальше Фандорин не слышал, потому что уже нырнул в спасительный проем и
сломя голову, через три ступеньки, заскакал по лестнице.
     Боже, благослови грузинов и их вспыльчивый нрав!
     Сам  не  заметил,   как  слетел  по  лестнице   с  пятнадцатого  этажа.
Способность  к  рефлексии  все еще  не вернулась, а  то  у Николаса,  верно,
подкосились бы ноги.
     Это был  никакой не сумасшедший! Это был убийца! И судя по повадкам, по
страшной чмокающей трубке  -- убийца профессиональный, каких  Николас раньше
видел только в  кино!  Очкарику нужен был вовсе  не  кейс!  Он  хотел  убить
Николаса  --  и  чуть было не убил. Дважды Фандорин  спасся истинным  чудом:
сначала  благодаря  контейнеру  с  мусором, потом благодаря двум  задиристым
грузинам. Две кошачьи жизни долой.
     В вестибюле  дежурил  милиционер,  строго покосившийся  на встрепанного
постояльца.
     Николас  заколебался  --  позвать  на  помощь  или  лучше уносить  ноги
подобру-поздорову?
     Слава богу, рефлексия уже вернулась и вступила в свои права.  Какая там
помощь? -- сказала она. Этот улыбчивый  душегуб  запросто проник  в архивный
городок,  который  охраняют  часовые  с  автоматами, и так  же просто  вышел
оттуда.  С  той же  легкостью  он проник  в  гостиницу,  через  придирчивого
швейцара,  через  этого  самого  милиционера.  А  ведь  одет  подозрительно:
ковбойка, кеды. Нет-нет, бежать, спасаться!
     Но куда?
     Выскочив  на улицу, Николас  ошарашенно  обозрел  поток машин, медленно
ползущих  по Тверской. Даже такси не возьмешь -- платить нечем. Ни денег, ни
документов.
     В британское посольство -- вот куда.  Там царят разумность  и  порядок,
там помогут.
     --  Извините, вы не знаете, где посольство Соединенного королевства? --
спросил   Николас  у   топтавшейся  неподалеку   девушки   --   миниатюрной,
черноволосой, со строго  насупленным  лбом. Та  озадаченно посмотрела  снизу
вверх, пожала плечами. То ли не знала, то ли он как-то не так спросил.
     Задерживаться  было нельзя. Фандорин  добежал до подземного перехода  и
стал  протискиваться  через  густую  толпу,  лихорадочно соображая,  как  же
отыскать посольство.
     Видимо, ясность мысли все-таки еще не вполне вернулась к родившемуся  в
рубашке магистру  -- ведь в  кармане пиджака лежал  превосходный  "Бедекер".
Николас на  ходу  полистал яркую книжечку.  Вот  оно, посольство:  Софийская
набережная. Где это? Квадрат D-7 на схеме центральной части города. Напротив
Кремля,  на  другой  стороне  реки  Москвы.  Так  это  же  рукой  подать  --
каких-нибудь четверть часа ходьбы!
     Обрадованный такой удачей, Фандорин зашагал по переходу в сторону  реки
-- быстро, но уже не бегом, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.
     Жаль,  что приходилось вот так, мимоходом пересекать  Красную  площадь.
Увы,  не до  исторических  реминисценций.  А сколько раз Николас представлял
себе, как с трепетом ступит на священный плац, с  которого начинается отсчет
бескрайних  просторов  России!  И  еще  намеревался  непременно наведаться в
мавзолей, пока мумию погубителя великой державы не закопали в землю.
     Хоть  и торопился,  хоть  и не до того  было, но на  мавзолей  все-таки
обернулся -- и раз, и два. Никогда не думал, что  этот зиккурат так похож на
сложенные кубики из детского конструктора.
     Что это мелькнуло сзади в толпе? Клетчатое, желто-зеленое?
     -- А-а-а, -- захлебнулся магистр невыплеснувшимся криком. Следом, шагах
в  двадцати, споро  вышагивал  Очкарик.  Увидел, что  Фандорин обернулся,  и
радостно помахал рукой, просиял улыбкой: мол, все в порядке, я тут.
     Николас резко остановился, присел на корточки и повернул рычажки  -- на
правой платформе,  на левой. Стал  еще на несколько  сантиметров  выше из-за
высунувшихся роликов и, набирая  скорость, помчался по  брусчатке  вперед, к
Покровскому храму. Сзади раздался свисток, потом другой, но это было пустое.
     Москворецкий мост  он  пролетел на  одном  дыхании  -- вполне возможно,
поставив  при  этом  рекорд  скорости  по  бегу  на роликовых  коньках.  Так
разогнался, что, выворачивая вправо на набережную, зацепился ботинком за шов
на асфальте и растянулся во весь рост.
     Здорово  расшиб  колено,  порвал и  без того  обезображенные  брюки,  а
досаднее  всего  то, что от правой подошвы отлетели  два колесика,  и катить
дальше стало невозможно.
     Николас испуганно оглянулся. Желто-зеленой  ковбойки на мосту  не было.
Кажется, оторвался.
     Припадая   на  ушибленную   ногу,  двинулся  к  спасительному  убежищу,
посольству Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии.
        x x x
     Советник по безопасности Лоуренс Пампкин, грузный мужчина  с брыластым,
как  у  мастифа,  лицом и ярко-голубыми  глазами,  окинул медленным взглядом
потрепанного посетителя, пожевал губами и бесстрастно спросил:
     -- Что с вашей одеждой, мистер Фандорин, то есть, сэр Николас? И почему
у вас зеленые полосы на щеках?
     -- Понимаете,  я...  сначала свалился  в мусорный бак,  а потом упал  с
роликов, -- ответил Николас и покраснел  --  так по-идиотски это прозвучало.
Просто какой-то Макс Линдер.
     Но  советник не выразил ни малейшего  удивления. Наоборот, вышел  из-за
письменного стола, крепко пожал Николасу руку и предложил сесть в допотопное
кресло,  должно  быть,  помнившее  еще лорда Бивербрука.  Сам сел  напротив,
закурил русскую папиросу и, раздув вялый огонек, велел:
     -- Рассказывайте.
     Слушал  внимательно, ни  разу  не перебил и  даже  почти  не шевелился,
только время от времени стряхивал пепел.
     Когда  Фандорин  закончил свою  готическую  повесть, которая  здесь,  в
чопорном казенном кабинете, верно, звучала  совершеннейшим бредом наркомана,
воцарилась тишина. В открытой форточке, подрагивая  на  сквозняке,  печально
позванивал японский колокольчик.
     -- Вы думаете,  что я спятил?  -- не выдержал тяжелой паузы магистр. --
Что у меня мания преследования? Честно говоря, я и сам не вполне уверен, что
мне все это...
     Пампкин жестом остановил его.
     -- Нет,  сэр Николас,  я  вижу,  что  вы рассказали  правду. Во  всяком
случае,  то, что  вам  представляется  правдой.  Более  того,  я даже  готов
поверить, что  вы  не  имеете ни малейшего понятия  о том, почему вас  хотят
ликвидировать.  Я  много лет провел в  этой  стране, и я знаю:  здесь  может
произойти  все, что  угодно. Абсолютно все... И человеческая жизнь тут стоит
не  слишком  дорого. Тем не  менее ваша история, безусловно, имеет  какое-то
вполне рациональное объяснение.
     --  Какое?!  --  вскричал  Николас.  --  Я  первый  день  в  Москве!  Я
представитель тихой,  мало  кому  интересной профессии! Какой тут может быть
рациональный мотив?
     Советник по безопасности вздохнул, чуть качнул головой.
     --  Могу  предположить минимум  три.  Первый: вас  приняли  за  кого-то
другого. Хоть  это  и маловероятно, если учесть, что  киллер поджидал  вас в
гостиничном номере. Второе: вы видели что-то лишнее и  сами этого не поняли.
Третье: кто-то,  принимающий решения,  заблуждается,  считая, что вы  видели
нечто лишнее. Да мало ли что может быть... Хотите добрый совет?
     Совет от чиновника  Форин оффиса? Николас  захлопал светлыми ресницами.
Должно быть, мистер Пампкин в самом деле прожил в России  слишком долго и от
этого отчасти обрусел -- даже вон курит папиросы "Беломорканал".
     -- Совет? -- недоверчиво переспросил он.
     --  Ну  да. --  Лоуренс Пампкин с некоторым смущением пояснил. --  Я же
советник.
     -- Да, буду очень признателен!
     -- Оставайтесь до  завтра в  посольстве.  Можете  переночевать  на  том
диване --  я  сам иногда тут  сплю,  когда засиживаюсь  допоздна. Никуда  не
выходите.  Канцелярия уже  закрыта,  но утром вам выдадут временный паспорт.
Мои  люди  вывезут  вас   в  багажнике  автомобиля  и  доставят  прямиком  к
лондонскому рейсу.  Уносите  ноги,  сэр  Николас, пока  целы. Иначе,  боюсь,
придется отправлять вас на родину в свинцовом гробу.
     Такого совета Фандорин никак не ожидал.
     -- Но  если я сейчас  уеду, я не  узнаю, что  все это означало, и потом
буду терзаться догадками всю оставшуюся жизнь. И потом, я не могу  вернуться
домой без завещания фон Дорна! Мне не простят этого потомки.
     --  Так  у  вас есть дети? -- нахмурился советник,  будто этот факт еще
больше усложнял дело.
     --  Нет.  Но  когда-нибудь будут. А почему вы спросили? -- насторожился
Николас. Пампкин ответил не сразу.
     -- Я не  знаю,  сэр, кто и  зачем хочет  вас  убить. Но,  видимо, очень
хочет.  Возможно,  это  мафия. Или спецслужбы, которых тут теперь  развелось
бессчетное количество, и  у каждой свои секреты, свои интересы.  Раньше было
гораздо проще:  КГБ  да  ГРУ,  и  все,  а теперь  Россия  переживает  период
феодальной раздробленности, у каждого  князька свой штат  профессионалов  по
проведению   спецопераций.   Да  некоторые  подразделения  еще   берутся  за
выполнение  частных  заказов.  Очень  трудно стало работать, --  пожаловался
мистер Пампкин. -- Я это говорю к тому,  что защитить  вас мне не удастся. У
меня хорошие связи, много добрых знакомств в туземных силовых структурах, но
в вашем случае я просто не знаю, на кого нужно выходить и к кому обращаться.
А  пока я  буду  наводить справки... -- Он  красноречиво чиркнул  желтым  от
никотина пальцем себе по горлу. Николаса от этого жеста замутило. -- Да и по
возвращении в Лондон на вашем месте  я вел бы себя поосторожней. Кто  знает,
насколько серьезны намерения ваших недоброжелателей. Могут добраться  до вас
и  в  Британии.   Прецеденты  имеются...   Может,  поедете  в   какую-нибудь
археологическую  экспедицию  на полгодика-годик?  В Южную Америку  или там в
Гималаи.
     Это  было просто  неслыханно!  Государственный служащий,  представитель
учреждения, созданного для  того, чтобы обеспечивать безопасность британских
граждан, советовал ни в чем не повинному человеку забиться в щель, поставить
крест на собственной жизни, на профессиональной карьере.
     -- Я не археолог, я  историк, --  отрезал Фандорин. --  В  Гималаях мне
делать  нечего.  А  отсюда  я  не уеду  до  тех  пор,  пока  не  верну  свою
собственность!
     Страха больше не было. Вместо него нахлынула злость: на нечестный трюк,
который выкинула судьба; на этого непрошеного советчика,  которому только бы
поскорей  избавиться  от  докучной  проблемы; на  вязкую,  нелепую,  гнусную
страну, в которой  перестают действовать  законы разума и логики. Черт занес
сюда Корнелиуса фон Дорна! Что ему не сиделось в своей Швабии?
     Но  стоило Николасу мысленно произнести эти крамольные  слова, и он тут
же вжал  голову в плечи.  Померещилось,  будто  все восемь поколений русских
Фандориных во главе с самим Корнелиусом сурово смотрят  на своего никчемного
потомка  и  презрительно  качают  головами  -- усатыми,  бородатыми  или  же
украшенными бакенбардами:
     "Стыдись, Николас Фандорин. Не смей рассуждать так о своей отчизне. Нет
ничего позорнее измены и малодушия".
     Советник  зашевелил  мясистыми губами  и  открыл было рот,  но  магистр
перебил его самым невежливым образом:
     -- Я знаю заранее все, что вы мне скажете.  Что  здесь не Британия и не
Европа. Что  милиция не станет  меня защищать от этого очкастого ковбоя и не
будет  искать  мой кейс, потому что это  никому не нужно. Что здесь джунгли.
Что русские --  нецивилизованная  нация, не  имеющая  представления о правах
личности, о человеческом достоинстве, о законности. Что  все здесь разъедено
коррупцией. Отлично! Я не спорю! Так все и есть! -- Он  возбудился  до того,
что ударил кулаком по толстому кожаному  подлокотнику. -- Но именно этим я и
воспользуюсь. Милиция не будет искать пропажу, потому что у нее нет стимула?
Я дам ей стимул! Я объявлю награду за возвращение письма и ноутбука. Десять,
нет двадцать тысяч фунтов. Пятьдесят! Понадобится -- сто! Я заложу квартиру,
я возьму в банке ссуду, но  я верну нашу семейную реликвию! Как вы  думаете,
мистер Пампкин,  прибавится  прыти у суперинтенданта  уголовной полиции, или
как он тут у них называется, если я посулю премию в 100 тысяч фунтов?
     Советник  по  безопасности,  кажется,  тоже  начинал  злиться.  Сдвинул
мохнатые брови, неприязненно прищурился и сказал:
     --  Первое. Я  вовсе не  считаю, что русские -- нецивилизованная нация.
Русские таковы, какими они и должны быть, если  учитывать условия, в которых
они  воспитываются  и существуют.  Здесь  другой  нравственный  климат,  сэр
Николас, более жестокий и суровый, чем  наш.  У нас  человеку  гораздо проще
вырасти порядочным, законопослушным, толерантным и  политически  корректным.
Велика  ли  заслуга  быть  порядочным,  если  тебе  с детства  гарантированы
гамбургер, крыша над  головой  и  защита  прав личности? Быть цивилизованным
человеком в России куда  как трудней -- это  уж  цивилизованность настоящая,
честно заработанная, а не доставшаяся по наследству,  как нам с вами. За сто
или  сто  пятьдесят  лет  сносной  жизни  на  нашей  британской  шкуре нарос
культурный слой, благопристойно прикрывший первобытную шерсть. Но не слишком
обольщайтесь насчет европейской цивилизованности. Культурный слой -- если он
достался без усилий, по одной только географической удачливости  -- держится
до тех пор, пока не подует сильный ветер. Поверьте мне,  я всякое повидал на
своем веку. При настоящей опасности так называемый цивилизованный человек  в
считанные секунды  возвращается в  первобытное  состояние  -- чтобы  выжить,
царапается ногтями и кусается не хуже любого русского.
     Было видно, что Лоуренсу Пампкину наступили на больную мозоль. Советник
побагровел,  раздулся, изо рта  вылетали  капельки  слюны.  Такая горячность
поневоле вызывала уважение. К тому же Фандорин вспомнил, что писали газеты о
катастрофе парома "Христиания": о драке  из-за  спасательных жилетов, о том,
как политкорректные британцы,  шведы и датчане спихивали с плотиков тех, кто
слабее.
     Но  экстремальная  ситуация  --  это  особый  случай,  хотел  возразить
магистр.  Человек  не  может  ручаться,  как  он  поведет  себя  перед лицом
смертельной  опасности.  Тут   прорываются   инстинкты,  а  цивилизованность
проявляется  в  повседневном  функционировании общества.  Можно  ли  назвать
русских цивилизованной  нацией, если  они царапаются и кусаются каждый божий
день, по любому поводу и вовсе без повода?
     Аргумент был весомый, но советник, оказывается, еще не договорил.
     -- И второе. Ваша идея о премии не  так плоха, если вам столь уж дорога
эта  бумажка. Суперинтендантов  здесь  нет,  но на  Петровке, 38  расположен
городской уголовный розыск, а у него есть начальник, полковник Нехватайло. И
я даже мог  бы вас с  ним свести. -- Здесь  Пампкин употребил грамматическую
форму, именуемую  в английской  грамматике  "нереальным  залогом",  из  чего
следовало, что  сводить Николаса  с мистером Нехватайло он не собирается. --
При одном условии:  если б на вас не шла охота. Послушайте, Фандорин, сейчас
не до аристократических сантиментов. Бумажка, даже если ей триста лет -- все
равно не более чем бумажка. Вы  толкуете о потомках, которые вас не простят.
А  если вы  задержитесь  в Москве, у вас не будет  никаких  потомков,  вы не
успеете  ими обзавестись.  Прервется  ваш  расчудесный  род,  некому  станет
кичиться фамильными реликвиями. Бегите отсюда, молодой человек,  сваливайте,
улепетывайте  (дипломат  продолжил синонимический ряд еще  более энергичными
глаголами, заставившими магистра поежиться). И чем скорее, тем лучше.
     -- Нет, -- отчеканил  Николас  и почувствовал, что гордится собственным
упрямством. Сонм Фандориных, к которым присоединились еще и бесчисленные фон
Дорны,  одобрительно  закивал ему:  "Так держать,  мальчик.  Сначала  честь,
остальное потом".
     -- Тогда вот что. --  Мистер Пампкин перешел на  официальный тон. -- Вы
британский  подданный,  которому угрожает  явная  и  несомненная  опасность.
Согласно инструкции, в подобном  случае я имею право даже вопреки вашей воле
принять меры, которые  обеспечат  вашу безопасность.  Тем  более у  вас  нет
документов,  и вашу личность еще требуется установить. Я задерживаю  вас  до
завтра на  территории  посольства, а утром  вы отправитесь в  Лондон. Можете
потом жаловаться в инстанции на превышение власти.
     Сразу  было  видно,  что  этот серьезный джентльмен  слов на  ветер  не
бросает.  Сейчас  нажмет кнопку  на столе, вызовет охрану -- и все,  прощай,
Москва, а вместе с ней и завещание Корнелиуса фон Дорна.
     Фандорин вздохнул, потер лоб, виновато развел руками:
     --  Прошу простить мою  истерику.  Это нервы --  слишком многое на меня
сегодня свалилось.  Конечно,  сэр, вы правы.  Оставаться  в Москве  глупо  и
безответственно.  Да и смысла нет. Объявить награду за возвращение документа
я ведь могу и из Лондона. Надеюсь, вы свяжете меня с нужными людьми?
     Советник  испытующе  посмотрел  магистру  в  ясные  глаза  и,  кажется,
поверил.
     -- Ну, то-то.  Разумеется, свяжу. А со  временем непременно выясню, кто
-- как здесь говорят -- вас заказал. И тогда станет ясно, нужно ли вам ехать
в  Гималаи... Ничего, -- Мистер Пампкин ободряюще  коснулся  локтя  молодого
человека  и произнес по-русски. --  Перемелется, мука  будет. А  также  утро
вечера  мудренее.  Отдыхайте. Я  скажу, чтобы  вам принесли  зубную щетку  и
свежее белье, дам какую-нибудь из своих рубашек. В воротнике будет велика, а
манжеты,  должно быть, не достанут  вам  и  до локтя, но все лучше, чем ваши
лохмотья.
     --  Благодарю, вы очень  добры, -- растроганно  улыбнулся Николас. -- А
где тут у вас туалет?
     --  По коридору третья дверь  направо. Быть может, поужинаем  вместе? У
нас неплохой буфет.
     --  С  удовольствием, -- откликнулся  Фандорин, уже открывший дверь,  и
улыбнулся еще  раз, теперь смущенно. -- Только должен предупредить -- у меня
ни пенса.
     -- Ничего, не разорюсь, -- проворчал советник.
     Пожалуй, он  все-таки  не  был формалистом  и  надутым чинушей, но  это
ничего не меняло.
     Николас быстро пробежал коридором, спустился по лестнице в вестибюль и,
вежливо попрощавшись с охранником, вышел во двор.
     Еще полминуты, и  ажурные  ворота  посольства  остались  позади.  Очень
довольный своим хитроумием,  Фандорин захромал прочь, навстречу опасностям и
приключениям.
     Ничего. Сначала честь, остальное потом.
        x x x
     Фантастический  день подходил к  концу. Стемнело, на  набережной горели
фонари,   а  на   противоположном  берегу   реки  источал  сказочное  сияние
подсвеченный Кремль. Это очень красиво,  сказал себе Николас. Вероятно, один
из  красивейших  видов  на  земле.  И,  чтобы  не  впадать  в  романтическое
настроение  (что  в  данных  обстоятельствах  было  бы  некстати),  мысленно
присовокупил: чем  на  иллюминацию  тратиться,  лучше бы зарплату архивистам
вовремя платили.
     Ковыляя  в  сторону  Большого Каменного  моста, пытался  составить план
действий. Куда  идти?  В гостиницу? От  одного воспоминания о номере, где на
зеркале растопырилась паутина от пули,  Николас содрогнулся. Только не туда!
Там-то, скорее всего, и дожидается очкастый весельчак.
     Тогда куда?  К милицейскому начальнику -- предлагать премию? Интересно,
какую,  когда в кармане  ни гроша. Да  и  вообще, как  это  будет выглядеть:
явится на Петровку, 38 какой-то  оборванец без документов, станет требовать,
чтобы его провели к  начальнику  уголовного розыска  полковнику  Нехватайло.
Бред! Сон в летнюю ночь!
     Николас остановился, поняв,  что  повел себя  крайне неразумно.  Нельзя
путать  честь с глупым гонором. Что может сделать иностранец  в этой опасной
стране -- один, без поддержки и даже без денег?
     Получалось,  что   выхода  нет.   Нужно  возвращаться   с   повинной  к
многоопытному  советнику  по  безопасности  и уговаривать его,  чтобы  перед
репатриацией  он  все-таки  дал Фандорину  возможность сговориться с главным
московским сыщиком. Пампкин человек незлой и умный. Может пойти навстречу --
если, конечно, не сильно рассердился на Николасов обман.
     Да, может быть, еще и не хватился, ведь прошло не более пяти минут.
     На набережной было пусто, только сзади раздавались неторопливые, гулкие
шаги какого-то  позднего прохожего. Вздохнув, Николас повернулся, чтобы идти
сдаваться.
     --  Коляныч!  -- жизнерадостно  возопил  поздний  прохожий.  --  Какими
судьбами?
     Магистр попятился.
     -- Ну че ты как не родной? -- как бы обиделся  Очкарик (вот и стеклышки
в свете  фонаря блеснули,  а  в руке блеснуло еще  и что-то металлическое --
пожалуй, не пистолет с  глушителем, а нож  или кинжал). -- Не бери в голову,
все там будем.
     Страшный человек ускорил шаг,  теперь его отделяло от Николаса не более
пятидесяти футов.
     Фандорин  развернулся и, приволакивая ногу, побежал прочь, но медленно,
слишком  медленно. И  ролики сломаны,  не  умчишься.  Господи,  неужели  все
закончится здесь, у этой равнодушной реки, в этом чужом, недобром городе?
     Послышалось   стремительное    приближающееся    фырканье   маломощного
моторчика,  визгливо  заскрежетали   тормоза.   Рядом   с  тротуаром   резко
остановился  малюсенький таункар -- Николас знал,  что эта модель называется
"Ока".
     Открылась дверца.
     -- Мотаем! -- крикнул женский голос.
     Фандорин, в очередной раз сбросивший балласт рефлексии, кинулся головой
вперед в кабинку и скрючился на крошечном сиденье, поджав длиннющие ноги.
     Автомобильчик рванулся с места, замахал незакрытой дверцей, как воробей
крылышком.
     Николас кое-как устроился. Сел,  поджав колени к подбородку, вывернулся
назад. Фигура на тротуаре послала ему воздушный поцелуй.
     -- Oh, my God, -- вздрогнул магистр и поскорее отвернулся.
     Нет, все-таки это был кошмарный сон.
     --  Дверь, --  раздался  тот же голос,  что давеча выкрикнул загадочное
слово "мотаем". Николас захлопнул дверцу и повернулся к своей спасительнице.
Разглядел в полумраке суровый профиль с  коротким,  чуть вздернутым  носом и
упрямым  подбородком.   Девушка  или  молодая  женщина,  худенькая  и  очень
маленького роста. То ли смутно знакомая, то ли на кого-то похожая, сейчас не
вспомнить, на кого. На Марию Шнайдер эпохи "Last Tango in Paris"?
     -- Dream, midsummer night's dream, -- пробормотал Николас, уже почти не
сомневаясь, что все это ему снится.
     --  Ты чего,  правда англичанин? --  коротко  взглянула на  него  Мария
Шнайдер.
     -- Правда англичанин, -- повторил Фандорин. -- А вы кто? Как вас зовут?
     Маленькая женщина ответила:
     -- Алтын.
     От  такого  ответа  магистр сразу  успокоился. Разумеется,  сон.  Вот и
непонятный алтын из Корнелиусова завещания объявился.
     Но пигалица повторила:
     --  Алтын --  это имя. Фамилия -- Мамаева. А  ты-то  кто? И почему этот
отморозок так хочет тебя убить?
     Приложение:
     <I>Лимерик,  сочиненный  Н.Фандориным  в  лифте  гостиницы  14 июня  около
половины шестого пополудни




     Мне в сражении за Саратогу
     Две руки оторвало и ногу.
     Я на койке лежу,
     Под себя я хожу.
     Повезло мне, ребята, ей-богу.</I>





        Глава шестая
     <I>Служба есть служба.  Любовные  обыкновения русских женщин. Поручик  фон
Дорн разрабатывает Диспозицию. Явление ангела.</I>


     -- Куда прошь, дубина!  Сказано:  "Halt!" Первий  десяток links! Вторий
десяток  rechts! Третий links! Четвертий rechts!  Пяти links! Шестий rechts!
Семий links! Восмий rechts! Барабан -- и-и-и: тра-та-та-та, тра-та-та-та!
     Корнелиус  отобрал у барабанщика  палочки, выстучал  правильную дробь и
потрепал мальчишку по  вихрам:  не  робей,  выучишься. Паренек был толковый,
схватывал на лету.
     Рота маршировала  на Девичьем  поле -- дальнем  плацу, расположенном за
Пречистенскими  воротами  и  Зубовской   стрелецкой  слободой,  отрабатывала
повороты плутонговыми шеренгами.
     Пять  месяцев усердной  выучки не прошли даром.  Солдаты истово стучали
сапогами по и без  того донельзя утоптанной земле, поворачивали  лихо, глаза
пучили куражно. Фон Дорн,  хоть  и покрикивал,  но больше для порядку -- был
доволен.  Глядя на роту, трудно было поверить, что меньше чем  полгода назад
большинство солдат  не  знали, где  у них  лево, а где право: левши называли
правой ту руку или ногу, которой  им было  удобно  пользоваться, а поскольку
левшей  в роте  насчитывалось пятеро, складных экзерциций никак не выходило.
Чтоб солдаты не путались, пришлось приучить их к новым словам: тот бок,  где
стучится сердце -- links. Другой --  rechts. Ничего, привыкли. Мартышку -- и
ту выучивают в ладоши хлопать да польского танцевать.
     Солдатам хорошо, они от  маршировки разогрелись, морды красные, потные,
а господин поручик стоя на месте  изрядно продрог. К концу октября на Москве
стало, как в Вюртемберге зимой, да еще и мелкий зябкий  дождь с утра.  Можно
бы, конечно, в плащ  закутаться, но  что это будет за командир, будто ворона
нахохленная?  Посему Корнелиус  стоял молодцом, в одном  мундире,  и  только
ногой отстукивал: рраз, и-и-и рраз, и-и-и рраз.
     На краю плаца, как обычно, толпились зеваки. Холодный  дождь московитам
нипочем. Русский, если промокнет  под дождем,  встряхнется,  как  собака,  и
пошел себе дальше.
     К зевакам  Корнелиус  привык.  По большей  части  на солдатские учения,
конечно, глазела чернь, но нередко пялился  и какой-нибудь боярин с челядью.
Вот и сейчас над  толпой торчала горлатная шапка. На белом арабском  скакуне
сидел важный человек -- высокий, костлявый, при длинной седой бороде. Вокруг
спешенные  дворяне,  с десяток, да  еще  скороходы  в  одинаковых  малиновых
кафтанах.  Пускай смотрят, не жалко. Развлечений в городе Москве мало, а тут
тебе  и барабан  стучит, и солдаты стройно вышагивают. Пробовал фон Дорн под
флейту  маршировать --  так нажаловались монашки из Новодевичьего монастыря.
Нельзя флейту, соблазн.
     В общем, худо ли бедно ли, но приноровился обманутый поручик фон Дорн к
московской каторге. А начиналась служба так, что хуже и не бывает.
     Подъемного жалованья не досталось ему вовсе -- ни денег, ни соболей, ни
сукна.  Все заграбастал  вице-министр  Федька,  взамен  согласившись дела  о
бесчестье не затевать, да еще долго чванился, пес, еле его полковник Либенау
уломал.
     Этаких солдат,  как в  своей роте, Корнелиус никогда еще  не  видывал и
даже  не подозревал, что подобные уроды могут называться солдатами. Грязные,
оборванные -- ладно. Но чтоб на  всю роту ни одного исправного  мушкета,  ни
одной наточенной сабли, ни пуль, ни пороха! Ай да мушкетеры.
     Виноват был, конечно, командир,  капитан Овсей Творогов.  Мало того что
во все дни  с утра пьяный, ругливый, так еще и  вор редкого бесстыдства. Всю
амуницию и припасы продал, солдат вместо службы в работники поденно сдает, а
деньги -- себе  в карман. Пробовал Овсей и нового  поручика  к  своей выгоде
пристроить:  стеречь  купеческие лабазы в Сретенской  слободе, только  не на
того напал.
     Пошел  Корнелиус  к  полковнику жаловаться, да что  толку?  Либенау фон
Лилиенклау  человек  пожилой,  уставший  от   русской   жизни  и  до  службы
равнодушный. Дал  поручику совет: laissez-faire, мой друг,  far niente  или,
говоря по-русски, плюньте да разотрите.  Московиты надули вас, а  вы надуйте
их.  Человек вы еще молодой, не  то  что  я, старый  ботфорт.  Будет война с
поляками или хоть с  турками --  сдайтесь в  плен при  первой оказии,  вот и
освободитесь из московской неволи.
     Но фон Дорн  получать  задаром  жалованье,  пусть даже  половинное,  не
привык.  Главное   же   --  со  временем  возник  у   него  некий  тщательно
разработанный план, который Корнелиус назвал Диспозицией, и по сему плану от
поручика  третьей роты  требовалось  состоять по службе  на  самом  отличном
счету.
     Начал  с  ключевого: ввел  в разум капитана,  ибо  с  таким  командиром
навести порядок в роте  было невозможно. Урок своего первого московского дня
Корнелиус  усвоил хорошо:  в этой стране можно творить, что хочешь, лишь  бы
свидетелей не было. Что ж, обошелся без свидетелей.
     Как-то подстерег Овсея Творогова утром пораньше, пока тот еще не впал в
пьяное  изумление,  и  отходил  его,  как следует.  От души, вдумчиво.  Чтоб
синяков  и  ссадин  не  осталось, бил  чулком,  куда насыпал  мокрого песку.
Кричать не велел, пригрозив, что убьет до смерти, и Овсей не кричал, терпел.
Жаловаться Корнелиус тоже отсоветовал. Показал  жестами (по-русски тогда еще
совсем не умел):  любой из  солдат  тебя,  вора,  за  полтину голыми  руками
удавит, только слово шепнуть.
     Творогов был хоть и пьяница, но не дурак, понял. Стал с того дня тихий,
смирный,  больше  не  ругался  и солдат не притеснял. Теперь  прямо  с  утра
напивался так, что потом весь день лежал колодой в чулане.
     Корнелиус  завел особого денщика, одного непьющего чухонца, который при
Творогове  состоял:  следил, чтоб  в  блевотине не захлебнулся и на улицу не
лез. Когда капитан  начинал шевелиться  и хлопать глазами, чухонец  вливал в
него чарку, и Овсей снова утихал. И ему хорошо, и солдатам.
     А командовать ротой фон Дорн стал сам.
        x x x
     -- Перви-второй считать! --  Поручик принялся отбивать тростью  в  такт
счету. -- Перви-второй, перви-второй! Перви нумера шаг вперед! Kehrt! Панцер
долой!
     Прошелся между двумя шеренгами, повернутыми лицом друг к другу, выбирая
себе пару  --  показывать  прием  рукопашного  боя.  Выбрал Епишку  Смурова,
здоровенного,  неповоротливого парня, чтоб  преимущества  умной  борьбы были
наглядней.
     -- Солдаты, смотреть востро!  Повторять  не буду.  Епишка,  бей меня  в
морда!
     Приказ  есть  приказ. Епишка  засучил  рукав,  не  спеша  развернулся и
наметился своротить поручикову личность на сторону.
     Корнелиус проворно согнулся, пропуская страшный удар над собой, а когда
солдата повело боком вслед за  выброшенным кулаком, слегка подтолкнул Епишку
в правое же плечо, да подставил ногу.
     Верзила грохнулся чугунным рылом в землю, а поручик сел ему  на спину и
схватил  за  волоса.  Толпа  радостно  загудела  --  упражнения  в  мордобое
пользовались у зрителей особенной любовью.
     -- Klar? Перви нумер бить, второй нумер кидать. Давай!
     Солдаты принялись с охотой колошматить друг друга. Фон  Дорн  похаживал
меж ними,  поправлял, показывал. Потом поучил  роту еще  одному полезному  и
простому приему -- как ошеломить врага, не ожидающего  нападения: если снизу
рубануть  ребром  ладони по кончику  носа,  то противник враз и ослепнет,  и
одуреет, делай с ним что хочешь.
     Третьего дня, как обычно, солдаты подрались со стрельцами. Сабель-ножей
не оголяли, потому что на Москве  с этим строго -- враз на виселицу угодишь,
и разбирать не станут, кто прав,  кто  виноват. Раньше на кулачки при равном
числе всегда  побеждали  стрельцы -- они дружнее и к  драке привычнее, а тут
впервые   одолели   фондорновские   солдаты.  Принесли  трофеи,   семнадцать
клюквенных колпаков. За  это полковник  Либенау получил от  генерала Баумана
благодарность  и  бочонок мозельского,  а  Корнелиус  от полковника  Либенау
похвалу и фунт табаку.
     Солдаты  махали рукой друг  у  дружки  перед  лицами  -- поручик  велел
останавливать ладонь за вершок от носа. Зеваки притихли, не понимая, что  за
чудную  забаву удумал немчин.  Один  из боярских челядинцев  подошел  ближе,
завертел головой влево-вправо, приглядывался.
     Одет по-русски, а сам  черноликий, из-под богатой шапки лезут  жесткие,
курчавые волосы с  густой  проседью. Нос приплюснутый,  на каштан  похож.  В
общем -- арап. У русских вельмож, как и у европейских, мавры и негры в цене.
За совсем черного, говорят, до трехсот рублей платят.  А этого, нарядного, с
кривой саблей на боку Корнелиус видел на плацу уже не впервые, такого трудно
не приметить. Только прежде арап приходил один, а сегодня с целой ватагой, и
даже вон боярин с ним.
     Но тут фон Дорн разглядел сбоку, в сторонке  от толпы, статную  женскую
фигуру:  черный плат, лазоревый охабень,  в руке белый узелок -- и про арапа
сразу позабыл.
     Стешка обед принесла. Значит, полдень.
     Плат у Стешки был  хоть и вдовий, но не  убогий,  а  дивного лиможского
бархата.  Охабень  доброго  сукна,  а как  полы  разойдутся,  видно козлиные
башмаки с  алыми  сафьяновыми  чулками.  Лицо набеленное, щеки по московской
моде  нарумянены  в два  красных  яблочка. Смотреть  на Стешку приятно, да и
узелок кстати. В нем, Корнелиус знал, пироги с вязигой и маком, кувшин пива,
кус баранины с  имбирем и  непременно зернистая белорыбья  икра,  вареная  в
уксусе.
     По-европейски  сейчас  был   полдень,  а  по-русски  три  часа  дня.  У
московитов  свое  часоисчисление,  время  здесь  высчитывают  по-чудному, от
восхода солнца, так что каждые две  недели отсчет меняется. Нынче, на исходе
октября, у  русских в сутках девять дневных часов  и пятнадцать ночных. Если
прошло с зари три часа, значит, три часа дня и есть.
     Стешка чинно села на  бревно,  расправила складки,  на  касаточку  (это
такое  ласковое  слово,  означает Schwalbe,  хоть Корнелиус  на узкую черную
птицу вроде  был непохож) поглядывала как бы искоса. Московитки нежностей на
людях не признают, в мужчинах уважают строгость; галантность  же почитают за
слабость характера, поэтому фон Дорн от своей возлюбленной  отвернулся. Обед
подождет, сейчас недосуг.
     Со Стешкой поручику исключительно повезло -- и в смысле Диспозиции, и в
разных прочих смыслах. Стешкин  муж, пока не угорел  в бане, был в  Немецкой
слободе пожарным  ярыгой -- следил, чтоб иноземцы костров не жгли  и  печные
трубы  чистили. Когда  молодка овдовела,  то так на Кукуе и осталась. Зажила
лучше,  чем при своем ярыге, потому что оказалась мастерица-белошвейка, шила
местным матронам рубашки, сорочки, чулки, платки  из батиста. Дом  построила
на слободской границе -- на русский манер, но чистый,  светлый. У Корнелиуса
нынче рубахи были одна белей другой, тонкого голландского полотна, воротники
кружевные, крахмальные, да и сам всегда накормлен, обогрет, обласкан.
     У Стешки  дома  хорошо.  Печь с сине-зелеными изразцами, окна  из косых
кусочков слюды,  весело подкрашенных,  так  что в  солнечный  день по стенам
мечутся разноцветные зайчики, как в католическом храме. Лавки деревянные, но
покрыты пестрыми лоскутными  салфетками, а  на  постельной  лавке  -- перина
лебяжьего пуха. Специально  для  Корнеюшки, чтоб ему  удобней трубку курить,
хозяйка завела и немецкое резное кресло, да к  нему скамеечку, ноги  класть.
Сама сядет рядом на пол, голову  на колено пристроит и давай песни напевать.
Чем не парадиз? Особенно когда после купидоновых утех, а перед  тем еще была
баня с холодным медом, вишневым или клюквенным.
     Говоря по  справедливости,  имелись и  в  русской жизни  свои  приятные
стороны. А вернее так: если женщина захочет сделать жизнь мужчины  приятной,
то добьется своего хоть бы даже и в Московии.
     Вдова  звала  Корнелиуса  поселиться  у  нее  совсем,  но  он держался,
отговаривался службой -- мол, должен жить при цейхгаузе. Стешка  непонятного
слова пугалась и на время  отставала, но  потом подступалась  опять. Дело-то
было  не  в  цейхгаузе  --  боялся  фон  Дорн  прирасти  к  сладкому  житью,
порастратить злобу, питавшую его решимость своими жгучими, соками.  Что дело
закончится  женитьбой, этого не страшился. Слава богу, русские законы на сей
счет строги. Православной  за  "басурмана"  замуж нельзя,  а чтоб  фон  Дорн
перекрестился  в греческую веру, московиты не дождутся.  Стешка,  та,  поди,
сама охотно в католичество бы перешла, да только тут за  такие дела  можно и
на костер  угодить.  Хотя кто  ее знает. Возможно и не перешла бы, даже ради
касаточки -- очень уж набожна.
     Всякий раз перед  тем, как с  поручиком на  лавку лечь,  Стешка снимала
нательный  крестик  и,  попросив  у  Богородицы  прощения,  закрывала  икону
занавесочкой -- так  полагалось по русскому  обычаю. На следующий день после
греха в церковь войти не смела, молилась перед входом, вместе с блудницами и
прелюбодеями.  Мальчишки  и невежи показывали на таких пальцем, смеялись,  а
Стешка только земно  кланялась,  терпела. Женщины в Московии вообще безмерно
терпеливы. Мужья их бьют, держат взаперти, к гостям не выпускают, за стол не
сажают. Говорят, сама царица, если захочет  иноземных  послов посмотреть или
позабавиться  комедийным  действом,  вынуждена  подглядывать  тайком,  через
особую решетку -- да и это почитается за небывалую вольность.
     За измену  муж вправе жену  убить до  смерти,  и ничего  ему  за это не
будет.  Другое  дело  -- если  сам  супругу  кому  временно  отдаст,  в счет
неуплаченного  долга, такое  не возбраняется.  А что бывает с бабой, если на
мужа  руку подымет, Корнелиус уже видел. Московский  суд на расправу скор, и
наказания самые страшные, хоть бы даже и за сущий пустяк.
     Один писец из Иноземского  приказа, Сенька Кононов, (фон Дорн  у него в
свое время грамотку на  кормление получал) оплошно пропустил букву в царском
титуловании. За это ему, согласно уложению, правую руку до запястья долой --
не бесчести  великого государя. А обрубок загнил, пошел антоновым огнем, так
и помер несчастный Сенька в воплях и страшной муке.
     Или  был  мушкетер из  лучшей в полку  первой  роты,  которую допускают
охранять  улицы во время царских  выездов,  именем Яшка  Ребров.  Без  злого
умысла, по случайности, выронил мушкет в  карауле  у  Спасских ворот. Мушкет
новейшей конструкции,  с кремневым замком, от удара о камень взял и выпалил.
Вреда  никому  не  было,  пуля в небо  ушла,  а  все  равно  государственное
преступление -- в близости от  высочайшей особы  из оружия палить. Так Яшку,
вместо  того  чтоб выдрать за нерадивость  или в карцер на три  дня усадить,
отдали палачу.  Правую руку и левую  ногу отрубили парню,  живи  теперь, как
хочешь.
     Поначалу  Корнелиус  только  ужасался  безумной   строгости  московских
законов,  но по прошествии  времени стал  примечать, что люди как-то ничего,
приспосабливаются, и законы эти нарушают много чаще, чем в Европе, где суд к
человеческим  несовершенствам много  снисходительней.  И  пришел  поручик  к
умозаключению: когда предписания закона непомерно  суровы, человек исполнять
их  не станет -- найдет обходной  путь. На  всякую силу  отыщется  хитрость.
Просочится вода через камень, а трава прорастет через кирпич.
     Чему-чему,  а  хитрости  и  пройдошливости  у  московитов   можно  было
поучиться. Взять  хоть самое обычное, незлодейское преступление: когда кто в
долги залез, а отдать не может. В Москве за это должника хватают и ставят на
правеж: лупят час за часом, с утра до обеда, батогами по  лодыжкам,  пока не
взвоет  и  не  побежит  сам  себя в  кабальники  продавать, лишь бы от  муки
избавиться.  За годы  военной службы  фон  Дорн  столько раз  в невозвратных
долгах увязал, что, если  б жить по-русскому обычаю, давно уж запродался  бы
на галеры, цепями греметь да веслами ворочать.
     Так-то оно так, но москвичи, кто подогадливей, за  день перед тем,  как
на правеж идти,  заглянут на Палашевку, где палачи живут, да поклонятся кату
деньгами или сукном, и  тот дает за  подношение кусок  жести --  положить за
голенище. Тогда ничего, можно и под батогами постоять.
     И женщины, если есть характер и  голова на  плечах, себя в обиду сильно
не дают.  Полковник Либенау со  смехом рассказывал, как  княгиня  Кучкина от
постылого  и лютого мужа  избавилась. Шепнула в царском тереме,  будто князь
знает  заговор  волшебный,  как  подагренную боль  одолеть.  А царь как  раз
подагрой  маялся, который день с замотанной ногой в кресле  сидел, плакал от
злости. Мамки побежали к царице, шепнули. Та -- к венценосному супругу: так,
мол,  и  так,  ведает  князь  Кучкин,  как  подагру  заговорить  и сам  себя
вылечивает, а от  других таится. Вызвали мнимого целителя  пред высокие очи.
Он  плачет,  божится, будто ни о чем таком знать  не знает. Поуговаривал его
Алексей Михайлович, посулил  большую награду, а когда князь не поддался, был
ему явлен  монарший гнев, во  всем громоподобии. За колдовство, а еще больше
за  неподобное  злоупрямство  били Кучкина  кнутом  и  сослали в  Соловецкий
монастырь на  вечное покаяние.  А  княгиня  нынче  вдовой  при  живом  муже,
обывательствует   в   свое  полное  удовольствие,  целый  хор  из   пригожих
песельников завела.
     Если жить коварством и подлостью, не держаться за  честь, за  гордость,
стелиться  перед  сильными  и  не  жалеть  слабых,  то  можно  было  отлично
устроиться и в  России. И многие из иноземцев  устраивались. Как голландские
купцы в Японии, которые топчут Христово распятие, чтоб получить от язычников
шелк и фарфор. А здесь, в Московии, иной ловкач перекрестится в византийскую
веру, и  сразу  все  двери  перед ним  открыты: торгуй чем  хочешь,  покупай
холопов,  бери  богатую невесту.  Кто  больше всего  богатеет из европейских
купцов?  Не добросовестные торговцы, а  кто вовремя  дьяку  взятку  сунет да
конкурентов  перед  властью  очернит.  А  Корнелиус,  жалкий   простак,  еще
рассчитывал  сделать  здесь честную коммерцию!  Да разве  с  этими  дикарями
сговоришься.
     С рыжими  волосами для париков "Лаура" никак не  задавалось. У  русских
баб, видите ли, показывать волосы считается срамом. Они скорей все остальное
на обозрение выставят, чем свои лохмы. Поди разбери под платками да шапками,
кто тут  рыжий,  а кто  нет.  Девки,  правда,  косы наружу  выпускают, но  у
московиток  коса  -- девичья краса.  Чем  она длинней и  толще, тем  невеста
больше ценится,  хоть  бы  даже вся рожа  в  прыщах. Косу девка ни за  какие
деньги  не  продаст. Оставались только гулящие,  которые  ходили  по  Москве
простоволосыми. Этих-то полно, проходу от них нет, но рыжих попадалось  куда
меньше, чем в той же Голландии. Пока Корнелиус  добыл волосы нужного оттенка
только у одной, вовсе спившейся, за штоф вина и полкопейки. После рассмотрел
-- они хною крашенные.
     Однако  пергаментную завертку с торговым образцом берег, не выбрасывал.
В полку поговаривали, скоро будут на  Север посылать,  против старообрядцев,
что  заперлись в своих лесных скитах, крестятся не по-правильному и  царских
податей платить не желают.  Там, на Вологодчине,  будто бы рыжих  много. Фон
Дорн прикидывал, как  будет брать трофеи. Под  корень  резать  не станет, не
зверь, можно бабам и  девкам  вершка  по четыре оставить. Ничего,  через год
новыми волосами обрастут.
     А  не  пошлют  в  северные леса -- не  надо. Тогда  вступит в  действие
секретная Диспозиция.
        x x x
     -- Новиков, шпынь ненадобный! Свинячий морда расшибу!
     Фон Дорн бросился к Миньке  Новикову из четвертого плутонга.  С Минькой
беда -- подлый, жестокий, другие солдаты его боятся. Вчера,  говорят,  кошку
поймал и с живой шкуру драл -- визгу было на всю казарму. Следствия по этому
пакостному случаю  Корнелиус еще не  учинял. Если окажется правда -- послать
Миньку  с  запиской  к  полковому  прохвосту, пускай всыплет извергу  полета
горячих, чтоб не мучил бессловесных  тварей,  не позорил солдатского звания.
Вот и сейчас, разучивая боевой прием -- как удар ножом отбивать  --  Новиков
нарочно вывернул руку щуплому Юшке Хрящеватому. Тот  весь скривился от боли,
а закричать боится.
     Пришлось  Миньку  побить.  Корнелиус  поставил  его стоять  "смирно"  и
поваксил ему харю -- несильно, чтоб переносицу не сломать и зубов не выбить,
но все же до крови. Минька подвывал, руки держал по швам. Ничего, выродок, у
прохвоста под розгами ты еще не так завоешь.
     К  розгам  и оплеухам фон  Дорн прибегал нечасто, только если уж  такой
солдат,  что  слов и увещеваний вовсе не понимает. Начальствующий над людьми
должен уметь  к каждому  свой подход  найти, иначе  какой ты  командир? Если
солдат  плох -- значит,  офицер виноват, не сумел выучить, не додумался, как
ключ подобрать. Но есть, конечно, и такие, как Новиков, кто отзывчив лишь на
битье и ругань.
     Битье ладно, хорошо бы и вовсе без него, а вот ругань в военном ремесле
--  первейшее дело,  без  нее ни команду  отдать, ни в атаку повести. Изучая
русский язык,  фон  Дорн первым  делом взялся  за  эту  словесную  науку.  В
ругательстве, не в пример прочим умениям, московиты оказались изобретательны
и  тонки. Причина тому,  по  разумению Корнелиуса, опять была  в  чрезмерной
строгости  законов. За матерный  лай  власть  карала  сурово.  По торжищам и
площадям  ходили особые  потайные люди  из числа  полицейских, по-русски  --
земских  ярыжек,  держали ухо востро. Как заслышат  где недозволенную брань,
кто про кровосмесительное подло кричит, ярыжки такого сразу хватают  и тащат
на  расправу. Только  эта  мера  плохо  помогает  --  от  нее  ругаются  еще
витиеватей  и злее.  Да  и  сами  блюстители благонравия, когда ругателя  за
волосы  в Земской  приказ волокут,  так  бранятся, что непривычные  люди, из
приезжих, обмирают и творят крестное знамение.
     Доскональное знание московского речевого похабства нужно было не только
для воинской службы, но и  для успеха  Диспозиции. Поэтому лаяться Корнелиус
выучился  так убедительно,  что  бывалые  кукуйцы  только крякали,  а Стешка
иногда краснела,  иногда смеялась. Погодите, грозился про  себя фон Дорн, то
ли еще будет. Так выучусь на вашем варварском наречии изъясняться, что никто
по разговору за немца не признает.
     По правде сказать, и туземную любовницу поручик завел себе неспроста, с
умыслом.  На его  бравые  усы и сахарные,  толченым порошком  чищенные  зубы
заглядывались и служанка Лизхен из "Аиста", и вышивальщица Молли Дженкинс, а
он  предпочел  Стешку. Почему?  Кроме прочих  уже  упомянутых резонов еще  и
потому, что половина времени при свиданиях уходила на учение: как называется
вот это, как сказать вот то, да как правильно выговорить "pastszchenok".
     По  вечерам, наскакивая в конюшне на мешок с  соломой  и тыча в него из
разных позиций  шпагой  (эту  экзерцицию необходимо  проделывать  ежедневно,
чтобы не утратить гибкости членов и сноровки), фон Дорн воображал, что разит
весь сонм подлых московитов, и говорил своим врагам так.
     Вы думаете, что навеки схоронили меня в вашем гнусном  болоте? Положили
в гроб,  заколотили  гвоздями и сверху присыпали  сырой русской  землей? Мы,
европейцы, для вас -- нелепые, безъязыкие  уроды, nemtszi, каждого такого за
версту видать? Говорите, у  вас  не бывало прежде, чтоб иностранец из Москвы
обратно в Европу убежал? Кто пробовал -- быстро ловили, били батогами, рвали
ноздри и в Сибирь. Ничего, скоты  длиннобородые, такого немца, как Корнелиус
фон  Дорн, вы еще не встречали. Уйду от вас, убегу, хрен с горчицей вам всем
в  глотку!  Верну  себе свободу, добуду  богатство, и с обидчиком сквитаюсь,
dolg platezchom krasen.
     А Диспозиция у Корнелиуса была вот какая.
     За  год, к следующему  лету, выучить  русский язык -- да  так, чтоб  не
могли  опознать иностранца.  Московская  одежда уже  была припасена: кафтан,
островерхая шапка, юфтевые сапоги. Скоро, месяца  через  два-три, пора будет
бороду отпускать.
     А главный пункт Диспозиции  состоял в том,  чтоб из Москвы не с пустыми
руками   утечь,   побитой   собакой,  а  при   трофеях   и  полном  душевном
удовлетворении.
     В  день,  когда подьячий Иноземского приказа Федька Лыков, от  кого все
обиды  и ущемления, за какой-нибудь  надобностью  явится  в  присутствие при
"большом  наряде", то есть в  казенном царском кафтане из Оружейной  палаты,
подстеречь мздоимца в тихом  углу, каких в Кремле множество. Стукнуть раз по
лбу, чтоб обмяк. Кафтан, сплошь  золотом  тканый,  с жемчужным  воротником и
рубиновыми  пуговицами с него  снять,  шапку  с  соболями и алмазным аграфом
тоже. Вот и будет возмещение за отобранный капитанский чин, за недоплаченное
жалованье и украденные подъемные. С большущими процентами.
     Хватит и отцовскому будильнику на подобающие хоромы, и брату Клаусу  на
возрождение Теофельса останется. Сладостней же всего то, что гнусного Федьку
за пропажу царского добра будут долго батогами сечь, пока не возместит ущерб
до последней полушки. Попомнит, lahudrin syn, "Корнейку Фондорина".
     К  своему  переиначенному на туземный лад  прозванию поручик привык  не
сразу. Выговорить "Cornelius  von Dorn" русским отчего-то было  не под силу.
Теперь  он  откликался и  на Корнея  Фондорнова, и  на  Корнейку  Фондорина.
Пускай. Недолго терпеть осталось.
     Напоследок,  перед  тем  как  идти к  Стешке обедать,  Корнелиус затеял
главное  на  сегодня  упражнение:  огненный  бой  ротным   построением.  Эта
батальная премудрость была его собственным изобретением, предметом особенной
гордости.
     Началось с того, что мало кто из русских мушкетеров оказался пригоден к
стрельбе. До поручика фон Дорна за неисправностью оружия да отсутствием пуль
с  порохом  солдаты  палить не умели  вовсе.  Когда, избавившись от капитана
Овсейки   и  кое-как  наладив  мушкеты,  Корнелиус  впервые  повел  роту  на
стрельбище, вышло худо. Перед тем как нажимать на спусковую скобу, мушкетеры
крестились  и жмурили глаза, а двое (сам  же и недосмотрел), забыли в стволе
шомполы, отчего  одному вышибло глаз, другому  оторвало пальцы.  Положим, за
увечья поручику  ничего не было, в московитском войске это  дело обычное, но
пришлось обучать стрельбе каждого солдата по одиночке. Зато теперь -- хоть в
армию к принцу Конде, краснеть за такую роту не придется.
     Мишени фон Дорн  велел  воткнуть  в  землю у  глухой стены заброшенного
лабаза: сто жердей с руку толщиной -- вроде как турецкие янычары.
     По  команде "Рота, к палбе  становис!"  солдаты  забегали,  выстроились
четырьмя шеренгами, каждый  на своем месте. В первой шеренге лучшие стрелки,
за ними, в затылок, заряжалыцики.
     Верховой боярин  подъехал ближе, встал подле арапа. Теперь  можно  было
разглядеть и лицо: резкие, сухие черты,  нос с горбинкой,  а брови при седой
бороде черные. По всему видно, большой важности человек.
     Корнелиус покосился на вельможу. Кланяться,  lomati schapku или нет? По
воинскому  уставу на учениях  необязательно. Ну, раз необязательно -- так  и
нечего.
     Отвернулся, махнул тростью:
     -- Пали!
     Чем хорошо  было  фондорновское  построение --  никаких  приказаний  от
командира больше не требовалось. Стрельба велась не залпами, а вольно, когда
кто  получше  прицелится.  Пальнул, а  сзади  уже  новый  снаряженный мушкет
подают,  и так  без перерыва. В минуту мушкетер из первой шеренги до четырех
выстрелов делает -- да не вслепую, как заведено во всех армиях, а с толком и
смыслом.
     Красуясь перед  боярином и прочими зрителями, Корнелиус сел на барабан,
закинул ногу  на  ногу  и даже трубку закурил. Грохот, дым,  от жердей  щепа
летит, а командир знай себе позевывает -- мол, мне тут и делать нечего.
     Трех минут не  прошло,  а от сотни  мишеней  нетронутыми  много десятка
полтора осталось. Были янычары, да все полегли.
     Корнелиус  дунул  в  глиняный  свисток,   слышный  даже  через  пальбу.
Мушкетеры сразу ружья к ноге.
     -- Багинет! -- крикнул фон Дорн.
     Солдаты воткнули в дула длинные штыки.
     -- Атака, марш-марш!
     И тут уж Корнелиус недокуренную трубку отложил, шпагу из ножен выхватил
и вперед.
     -- Ура-а-а!
     В мгновение рота смела последних безответных турок к разэтакой матери.
     Когда фон Дорн  снова выстроил  разгоряченных, с  черными от порохового
дыма лицами солдат, кто-то сзади тронул его за плечо.
     Давешний арап, лицом еще чернее мушкетеров. Сказал по-русски (Корнелиус
сначала чистоте речи позавидовал, а уж потом вник в смысл):
     --  Поди-ка. Шляпу поправь и иди. Ближний  государев  боярин Матфеев  с
тобой говорить желает.
     Фон  Дорн трость выронил, схватился  шляпу выравнивать. Так вот что это
за  вельможа! Самый  первый  российский  министр,  пожалуй, что  и  канцлер,
наиглавнейший царский  советник,  коннетабль всех  московских  армий Артамон
Сергеевич Матфеев!
     Если б знать -- непременно поклонился бы, шея бы не переломилась. И  на
барабане развязно, нога на ногу, рассиживать не следовало, да еще с трубкой.
     Шагая, как  на  параде,  приблизился  к  великому  человеку,  вытянулся
тетивой, шляпу с  перьями  сдернул. Вытаращился  снизу вверх ревностно,  как
подобает. По московитскому  артикулу называться и  докладывать начальству не
полагается. Спросят, кто таков -- тогда и отвечай.
     --  Ловко командуешь, капитан, -- сказал канцлер, глядя  на  фон  Дорна
холодными голубыми  глазами. --  Никогда  такой  сноровки не видал. Ты  кто?
Какого полка?
     --  Хрестьяна  Либенавина  полка  третьей  мушкетерской  роты   поручик
Корнейка Фондорн! -- гаркнул Корнелиус без запинки и почти без акцента.
     --  Немчин? --  спросил боярин и сразу, не дожидаясь ответа, задал  еще
несколько  вопросов,  так   что   стало   видно  --   человек  ума  скорого,
нетерпеливого. -- Сколько лет как в  Россию  выехал? Или из "старых немцев"?
Где ротный капитан? Почему на барабане сидел, когда рота палила?
     Фон Дорн стал рапортовать по порядку, стараясь делать поменьше ошибок.
     -- Точно так, немец. Выехал тому полгода. (У боярина удивленно дрогнули
брови).  Капитан  Творогов  недужен.  А  на  барабане  сидел  нарочно. Будто
турецкий пуля командир сразил, а это ничего, бою не помеха. Если так палить,
рота отлично может и совсем без командир.
     -- Это какой такой Творогов? -- спросил Матфеев арапа.
     Черный человек сказал -- вольно, спокойно, будто равному:
     -- Овсейка Творогов,  из боярских  детей. Сам он солдат выучить  так не
мог --  по все дни пьяный  валяется. Гнать  бы его,  бражника, в  шею, да он
Хованскому, князь Ивану, крестник. Я ж говорил,  боярин, стоит на ученье это
поглядеть. И на поручика этого. Кого ж лучше вместо Митьки?
     Корнелиус  покосился  на  удивительного  арапа.  Все  знает,  даже  про
овсейкино пьянство!
     Министр-канцлер внимательно  рассматривал фон Дорна, что-то прикидывал.
Чего  ждать  от этого осмотра, было неясно, но чутье  подсказало поручику --
сейчас,  в  сию самую  минуту,  решается его судьба, и от такого соображения
Корнелиус стиснул зубы, чтоб не застучали.
     -- Ну гляди,  Ванька.  --  Матфеев  потер веки  (пальцы у  боярина были
сухие, белые, с перстнями). --  На  тебя полагаюсь. Разъясни капитану, что к
чему, а я в Грановитую, Думу сидеть.
     Повернул аргамака, взял ходкой  рысью в сторону заставы. Дворяне  свиты
заспешили садиться в седла, ливрейные скороходы припустили  быстрее лошадей.
Остался подле  Корнелиуса  один  арап  Ванька.  Тоже  рассматривал,  да  еще
внимательней, чем министр. Глаза у черного человека были большие, круглые, с
белками в красных прожилках.
     Фон  Дорн встал  повольнее -- все  ж таки не перед канцлером, но  шляпу
пока не надевал.
     Чтоб не молчать, сказал:
     -- Я не капитан -- поручик, боярин путал.
     -- Артамон Сергеевич никогда  ничего  не путает, --  медленно, негромко
проговорил Ванька. -- Он до всякой мелочи памятлив, все помнит и к оговоркам
привычки  не имеет.  Раз сказал  "капитан",  стало быть.  Корней, ты  теперь
капитан и есть. И не просто капитан,  а  начальник  Матфеевской мушкетерской
роты.
     Про эту роту  фон  Дорн, конечно, слышал. Царская лейб-гвардия, состоит
на канцлеровом довольствии. Там простой мушкетер получает  жалованья больше,
чем  обычный полковой  поручик,  да  живут  по-барски,  на  всем  готовом. В
Матфеевскую  роту из русских берут только дворян  не последних  родов, а так
служат  все больше швейцарцы,  немцы и шотландцы.  Статные молодцы,  один  к
одному,  Корнелиус  не  раз  видел  их  и  на  Красной  площади,  и  у ворот
Матфеевского дворца что  на  Покровке.  Смотрел на  выправку,  на серебреные
кирасы. Завидовал.
     Поэтому  так  и затрепетал от араповых слов,  не поверил  счастью. Ему,
лямочнику солдатскому, в Матфеевскую роту и прапорщиком  попасть --  великая
удача.
     --  Зови меня  Иваном  Артамоновичем,  -- продолжил благодетель.  --  Я
боярину крестник и в доме  его дворецкий.  Что  скажу, то  и  будешь делать.
Житье тебе отныне при Артамон  Сергеевичевых