----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Н.Ман
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

     Мне думается, благороднейшее из наших чувств - это надежда существовать
даже тогда, когда судьба,  казалось  бы,  уводит  нас  назад,  ко  всеобщему
небытию. Эта жизнь, милостивые государи, слишком  коротка  для  нашей  души;
доказательство  тому,  что  каждый  человек,  самый  малый,  равно   как   и
величайший, самый бесталанный и наиболее достойный, скорее  устает  от  чего
угодно, чем от жизни, и что никто не достигает цели, к которой так  пламенно
стремится; ибо если кому-нибудь и посчастливилось на жизненном  пути,  то  в
конце его он все же - часто перед лицом так долго чаянной цели - попадает  в
яму, бог весть кем вырытую, и считается за ничто.
     За ничто? Я? Когда я для себя _все_, когда я все познаю  только  _через
себя!_ Так восклицает каждый смертный, и большими шагами шествует по  жизни,
подготовляясь к бесконечному странствию в  потустороннем  мире.  Разумеется,
каждый по своей мерке. Если один отправляется в дорогу бодрым шагом,  то  на
другом - семимильные сапоги; он обгоняет его, и два  шага  последнего  равны
дневному пути первого. Будь с ним что будет, но и  тот  ревностный  странник
останется нашим другом и нашим товарищем даже  и  тогда,  когда  мы  дивимся
гигантским шагам другого, идем по его следам, измеряем его шаги своими.
     В путь, милостивые государи! Взгляд на один такой след делает нашу душу
пламенней и возвышенней, чем глазение на тысяченогий королевский поезд.
     Мы чтим сегодня память величайшего странника и тем самым воздаем  честь
и себе. В нас есть ростки тех заслуг которые мы умеем ценить.
     Не ждите, чтобы я писал много и тщательно. Спокойствие - не праздничный
наряд, да к тому же я до сих пор  мало  думал  о  Шекспире:  прозревал  его,
иногда ощущал - выше я не сумел  подняться.  Первая  же  страница  Шекспира,
которую я прочитал, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь,  я
стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение! Я
познавал,  я  живо  чувствовал,  что   мое   существование   умножилось   на
бесконечность; все было мне ново, неведомо, и непривычный свет причинял боль
моим глазам. Час за часом я научался видеть, и - хвала моему познавательному
дару! - я еще и теперь чувствую, что мне удалось приобрести.
     Не колеблясь ни минуты, я  отрекся  от  театра,  подчиненного  правилам
{Гете здесь отвергает нормы  и  правила  классицизма.  Поскольку  классицизм
наиболее ярко был представлен во французской драме, Гете называет  в  первую
очередь французских драматургов - Корнеля и  Вольтера.  Отсюда  полемическое
противопоставление Корнелю  великого  древнегреческого  драматурга  Софокла.
(Упомянутый в сравнении с  маркизом  Алкивиад  -  выдающийся  полководец.)}.
Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и
времени - тяжкими цепями, сковывающими воображение.  Я  вырвался  на  свежий
воздух и впервые почувствовал, что у меня есть  руки  и  ноги.  И,  когда  я
увидел, сколько несправедливостей причинили мне создатели этих правил,  сидя
в своей дыре, в которой - увы! - пресмыкается еще немало свободных душ,  мое
сердце раскололось бы надвое, если б я не объявил им  войны  и  не  стал  бы
ежедневно разрушать их козни.
     Греческий театр, который французы взяли за образец, по своей внутренней
и внешней сути был  таков,  что  скорее  какому-нибудь  маркизу  удалось  бы
подражать Алкивиаду, чем их корнелям уподобиться Софоклу.
     Вначале как интермеццо богослужения, затем,  став  частью  политических
торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой  простотой
совершенства пробуждая в душах великие чувства,  ибо  сама  была  цельной  и
великой. И в каких душах!
     В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это  и,
краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка  на  Гомера  и
Феокрита носит более общий  характер.  Феокрит  -  автор  идиллий.  Гомер  -
эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и  театре,  а
об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению  Гете,
"цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне  хочется  тут
же прибавить: "Французик, на что тебе греческие  доспехи,  они  тебе  не  по
плечу".
     Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
     Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, -  словно
два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом  акте,  -
известно  вам  по  опыту,  милостивые  государи,  и  я  не  стану  об   этом
распространяться.
     Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные  дела  на
подмостки театра, я не знаю; здесь  для  любителей  открывается  возможность
критических изысканий. Я  сомневаюсь  в  том,  чтобы  честь  этого  открытия
принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он  возвел  такой  вид  драмы  в
степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко  чей  взор  достигал
ее, и, следовательно, трудно надеяться, что  кому-нибудь  удастся  заглянуть
еще выше или ее превзойти.
     Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить  только  вблизи  от
тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад  -
друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом,  -  куда  охотнее,  чем
почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
     Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и  завтра  писать
дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится  вам,  хотя  он
непосредственно подсказан мне сердцем.
     Шекспировский театр - это  прекрасный  ящик  редкостей,  здесь  мировая
история, как бы по невидимой нити времени, шествует  перед  нашими  глазами.
Его замыслы - это не замыслы в  обычном  смысле  слова.  Но  все  его  пьесы
вращаются вокруг скрытой точки (которые не увидел и не определил еще ни один
философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода  нашей  воли
сталкиваются  с  неизбежным  ходом  целого.  Но  наш  испорченный  вкус  так
затуманил нам глаза, что мы нуждаемся чуть ли не во втором  рождении,  чтобы
выбраться из этих потемок.
     Все французы и зараженные ими немцы - даже Виланд {Виланд (1733-1813) -
немецкий поэт и писатель которого Гете порицал и за  подражание  французским
аристократическим вкусам и за искажение, в  угоду  таким  вкусам,  античного
наследия. У 1774 г. Гете написал сатиру на Виланда "Боги, герои  и  Виланд".
Виланд явился одним из первых переводчиков Шекспира на немецкий язык, но  не
сумел передать его величия и самобытности.} - в этом случае, как, впрочем, и
во многих  других,  снискали  себе  мало  чести.  Вольтер,  сделавший  своей
профессией чернить великих мира сего, и здесь  проявил  себя  как  подлинный
Терсит {Терсит из  "Илиады"  Гомера  воспринимается  Гете  как  клеветник  и
критикан. Гете возмущен некоторыми пренебрежительными  отзывами  Вольтера  о
Шекспире. Вольтер  называл  его  "пьяным  варваром",  обвиняя  в  отсутствии
вкуса.}. Будь я Улиссом, его спина извивалась бы под моим жезлом.
     Для большинства этих господ камнем  преткновения  служат  прежде  всего
характеры, созданные Шекспиром.
     А я восклицаю: природа, природа! Что может быть  больше  природой,  чем
люди Шекспира! {Под влиянием Гердера Гете, как и  другие  писатели  "бури  и
натиска", в естественности,  соответствии  природе  видит  главный  критерии
настоящего искусства.}
     И вот они все на меня обрушились!
     Дайте мне воздуху, чтобы я мог говорить!
     Да, Шекспир соревновался с Прометеем! По его примеру, черта за  чертой,
создавал он своих людей, но в колоссальных масштабах -  потому-то  мы  и  не
узнаем наших братьев, - и затем оживил их  дыханием  своего  гения;  это  он
говорит устами своих героев, и мы невольно узнаем их сродство.
     И как смеет наш век судить о природе? Откуда можем  мы  знать  ее,  мы,
которые с детских лет ощущаем на себе корсет и пудреный парик и то же  видим
и на других?
     Мне часто становится стыдно перед Шекспиром, ибо случается, что и я при
первом взгляде думаю: это я сделал бы по-другому; и тут же  понимаю,  что  я
только бедный грешник: из Шекспира вещает сама природа, мои же люди - только
пестрые мыльные пузыри, пущенные по воздуху  романтическими  мечтаниями.  И,
наконец, в заключение, хотя я, в сущности, еще и не начинал.
     То, что благородные  философы  говорили  о  вселенной,  относится  и  к
Шекспиру: все, что мы зовем злом, есть лишь обратная сторона добра,  которая
так же необходима для его существования, как то,  что  Zona  torrida  должна
пылать, а Лапландия покрываться льдами, дабы существовал  умеренный  климат.
Он проводит нас по всему миру, но мы, изнеженные, неопытные люди, кричим при
встрече с каждым незнакомым кузнечиком: "Господи, он нас съест!"
     Так в путь же, милостивые государи! Трубным гласом сзывайте ко мне  все
благородные души из Элизиума {Элизиум - Елисейские Поля - в греч.  мифологии
пристанище  душ  умерших.  Символически  -  место  покоя,  успокоения.}  так
называемого "хорошего  вкуса"  {Под  "хорошим  вкусом"  Гете  имеет  в  виду
распространенные  тогда  художественные  нормы  и   правила,   связанные   с
французским классицизмом.}, где они, сонные, влачат свое полусуществование в
тоскливых сумерках, со страстями в сердце, но без мозга  в  костях,  и  где,
недостаточно усталые, чтобы  отдыхать,  и  все  же  слишком  ленивые,  чтобы
действовать, они протрачивают и прозевывают свою призрачную жизнь среди мирт
и лавровых кущ.




     Статья написана в 1771 году  и  весьма  показательна  для  эстетических
взглядов молодого Гете, сложившихся в Страсбурге.

                                                                   С. Тураев

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:14:04 GMT