Николай Аполлонович стал над грудой предметов, соображая мучительно:
-- "Где же это такое... Как же это такое... Куда же я в самом деле?"
И -- не мог он припомнить.
Тени, тени и тени: зеленели кресла из теней; выдавался из теней там
бюст: разумеется, Канта.
Тут заметил он на столе лист, свернутый вчетверо: посетители, не
заставши хозяина дома, на столе оставляют вчетверо свернутые листы;
машинально взял он бумажку; машинально увидел он почерк -- знакомый,
лихутинский. Да -- ведь вот: он совсем позабыл, что в его отсутствие, утром,
побывал здесь Лихутин: копался и шарил (сам же он об этом рассказывал при
неприятном свидании)...
501
Да, да, да: обшаривал комнату.
Вздох облегчения вырвался из груди Николая Аполлоновича. Все
объяснялось мгновенно: Лихутин! Ну -- конечно, конечно; непременно здесь
шарлл; искал и нашел; и, нашедши, унес; увидел незапертый стол; и в стол
заглянул; сардинница поразила его и весом, и видом, и часовым механизмом;
сардинницу и унес подпоручик. Сомнения не было.
С облегчением опустился он в кресло; в это время снова молчание
огласили беги рулад; так бывало и прежде: оттуда бежали рулады; и тому назад
-- девять лет; и тому назад -- десять лет: игрывала Шопена (не Шумана) Анна
Петровна. И ему показалось теперь, что событий и не было, раз все
объяснялось так просто: сардинницу унес подпоручик Лихутин (кто же более,
если не допустить, но...--зачем допускать!); Александр Иванович постарается
о всем прочем (в эти часы, мы напомним, как раз объяснялся на дачке
Александр Иванович Дудкин с покойным Липпанченко); да, событий -- и не было.
Петербург там за окнами преследовал мозговою игрой и плаксивым
простором; там бросались натиски мокрого холодного ветра; протуманились
гнезда огромные бриллиантов -- под мостом. Никого -- ничего.
И бежала река; и плескалась струя; и качалась ладья; и гремела рулада.
По ту сторону невских вод повставали громады -- абрисами островов и
домов; и в туманы бросали янтарные очи; и казалось, что -- плачут. Ряд
береговых фонарей уронил огневые слезы в Неву: закипевшими блесками
прожигалась поверхность.
АРБУЗ - ОВОЩ...
После двух с половиною лет состоялся обед их втроем.
Прокуковала стенная кукушка; лакей внес горящую супницу; Анна Петровна
сияла довольством; Аполлон Аполлонович...-- кстати: глядя утром на дряхлого
старика, не узнали бы вы этого безлетнего мужа, вдруг окрепшего, с
выправкой, севшего тут за стол и взявшего каким-то пружинным движеньем
салфетку; уже они сидели за супом, когда боковая дверь отворилась: Николай
Аполлонович чуть подпудренный, выбритый, чистый, проковылял оттуда,
присоединяясь к семейству в наглухо застегнутом
502
студенческом сюртуке с воротником высочайших размеров (напоминающим
воротники александровской, миновавшей эпохи).
-- "Что с тобою, mon cher", -- вскинула к носу пенсне с аффектацией
Анна Петровна,-- "ты я вижу, хромаешь?"
-- "А?.." -- Аполлон Аполлонович бросил на Коленьку взгляд и ухватился
за перечницу.-- "В самом деле..."
Юношеским каким-то движением стал себе переперчивать суп.
-- "Пустяки, maman: я споткнулся... и вот ноет колено..."
-- "Не надо ли свинцовой примочки?"
-- "В самом, Коленька, деле",-- Аполлон Аполлонович, поднеся ложку супа
ко рту, поглядел исподлобья,-- "с ушибами этими, в подколенном суставе, не
шутят; ушибы эти неприятно разыгрываются..."
И -- проглотил ложку супа.
Николай Аполлонович, очаровательно улыбнувшись, принялся в свою очередь
переперчивать суп.
-- "Удивительно материнское чувство",-- и Анна Петровна положила ложку
в тарелку, выкатила детские свои, большие глаза, прижав голову к шее (отчего
из-под ворота выбежал второй подбородок),-- "удивительно: он уже взрослый, а
я еще, как бывало, беспокоюсь о нем..."
Как-то естественно позабылось, что два с половиною года она
беспокоилась не о Коленьке вовсе: Коленьку заслонил им чужой человек,
черномазый и длинноусый, с глазами, как два чернослива; естественно,-- и она
позабыла, как два с лишним года этому чужому мужчине ежедневно повязывала
она, там в Испании, галстух: фиолетовый, шелковый; и два с половиною года по
утрам давала слабительное -- Гунияди Янос6.
-- "Да, материнское чувство: помнишь,-- во время твоей дезинтерии..."
("дезинтерии" -- говорила она).
-- "Как же, помню прекрасно... Вы -- о ломтиках хлеба?"
-- "Вот именно..."
-- "Последствиями дезинтерии",-- упирая на "и", пророкотал из тарелки
Аполлон Аполлонович,-- "мой друг ты, как кажется, страдаешь и теперь?"
И проглотил ложку супа.
-- "Им-с... ягоды кушать... по сию пору вредно-с", -- раздался из-за
двери голос Семеныча; выглянула его
503
голова: он оттуда подглядывал -- не прислуживал он.
-- "Ягоды, ягоды!" -- пробасил Аполлон Аполлонович и неожиданно всем он
корпусом повернулся к Семенычу: верней к скважине двери.
-- "Ягоды",-- и зажевал он губами.
Тут служивший лакей (не Семеныч) заранее улыбнулся с таким точно видом,
будто он хотел всем поведать:
-- "Будет теперь тут такое!" Барин же вскрикнул.
-- "А что, Семеныч, скажите: арбуз -- ягода?" Анна Петровна одними
глазами повернулась на Коленьку: снисходительно и лукаво затаила улыбку;
перевела глаза на сенатора, так и застывшего по направлению к двери и,
казалось, всецело ушедшего в ожиданье ответа на свой нелепый вопрос; глазами
она говорила:
-- "А он все по-прежнему?"
Николай Аполлонович сконфуженно рукою хватался за ножик, за вилку, пока
и бесстрастно, и четко из двери не вылетел голос, не удивленный вопросом:
-- "Арбуз, ваше высокопревосходительство, не ягода вовсе, а -- овощ".
Аполлон Аполлонович быстро перевернулся всем корпусом, неожиданно
выпалив -- ай, ай, ай! -- свой экспромт:
Верно вы, Семеныч,
Старая ватрушка,--
Рассудили это
Лысою макушкой.
Анна Петровна и Коленька не поднимали глаз из тарелок: словом, было --
как встарь!
...............................................................
Аполлон Аполлонович после сцены в гостиной своим видом показывал им:
все теперь вошло в норму; аппетитно кушал, шутил и внимательно слушал
рассказы о красотах Испании; странное и грустное что-то поднималось у
сердца; точно не было времени; и точно вчера это было (подумалось Коленьке):
он, Николай Аполлонович, пятилетний; внимательно слушает он разговоры матери
с гувернанткой (той, которую Аполлон Аполлонович выгнал); и Анна Петровна --
восклицает восторженно:
-- "Я и Зизи; а за нами опять -- два хвоста; мы -- на выставку; хвосты
за нами, на выставку..."
-- "Нет, какая же наглость!"
504
Коленьке рисуется огромное помещенье, толпа, шелест платьев и прочее
(раз его на выставку взяли): в отдалении же, повисая в пространстве,
огромные, черно-бурые из толпы подплывают хвосты. И -- мальчику страшно:
Николай Аполлонович в детстве не мог понять вовсе, что графиня Зизи называла
хвостами своих светских поклонников.
Но нелепое воспоминание это о висящих в пространстве хвостах вызвало в
нем заглушенное чувство тревоги; надо бы съездить к Лихутиным:
удостовериться, что -- действительно...
Как так -- "действительно?".
В ушах у него раздавалось все тиканье часиков: тики-так, тики-так;
бегала волосинка по кругу; уж конечно не бегала здесь -- в этих блещущих
комнатах (например, где-нибудь под ковром, где любой из них мог ногою
случайно...), а -- в выгребной, черной яме, на поле, в реке: стоит себе
"ти-ки-так"; бегает волосинка по кругу -- до рокового до часа...
Что за вздор!
Все это от ужасной сенаторской шутки, воистину грандиозной... в
безвкусии; от того все пошло: воспоминание о черно-бурых хвостах,
наплывающих из пространства, и -- воспоминанье о бомбе.
-- "Что это, Коленька, ты какой-то рассеянный: и не кушаешь крема?.."
-- "Ах, да-да..."
...............................................................
После обеда похаживал он вдоль этого неосвещенного зала; зал светился
чуть-чуть; и луной, и кружевом фонаря; здесь похаживал он по квадратикам
паркетного пола: Аполлон Аполлонович; с ним -- Николай Аполлонович;
переступали: из тени -- в кружево фонарного света; переступали: из светлого
этого кружева -- в тень. С необычной доверчивой мягкостью, наклонив низко
голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то -- сыну, а не то -- сам себе:
-- "Знаете ли -- знаешь ли: трудное положение -- быть государственным
человеком".
Повертывались.
-- "Я им всем говорил: нет, способствовать ввозу американских
сноповязалок,-- не такая пустяшная вещь; в этом больше гуманности, чем в
пространных речах... Государственное право нас учит..."
505
Шли обратно по квадратикам паркетного пола; переступали; из тени -- в
лунный блеск косяков.
-- "Все-таки, гуманитарные начала нам нужны; гуманизм -- великое дело,
выстраданное такими умами, как Джордано Бруно 7, как..."
Долго еще здесь бродили они.
Аполлон Аполлонович говорил надтреснутым голосом; сына брал иногда
двумя пальцами за сюртучную пуговицу: прямо к уху тянулся губами.
-- "Они, Коленька, болтуны: гуманность, гуманность!.. В сноповязалках
гуманности больше: сноповязалки нам нужны!.."
Тут свободной рукой охватил он талию сына, увлекая к окну,-- в уголок;
бормотал и качал головой; с ним они не считались, не нужен он:
-- "Знаешь ли -- обошли!"
Николай Аполлонович не посмел себе верить; да, как все случилось
естественно -- без объясненья, без бури, без исповедей: этот шепот в углу,
эта отцовская ласка.
Почему ж эти годы он...-- ?
-- "Так-то, Коленька, мой дружок: будем с тобой откровеннее..."
-- "Что такое? Не слышу..."
Мимо окон пронзительно пролетел сумасшедший свисток пароходика; ярко
пламенный, кормовой фонарик, как-то наискось, уносился в туман; ширились
рубинные кольца. Так с доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон
Аполлонович говорил: не то -- сыну,-- а не то -- сам себе. Переступали: из
тени -- в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева --
в тень.
...............................................................
Аполлон Аполлонович -- маленький, лысый и старый,-- освещаемый
вспышками догорающих угольев, на перламутровом столике стал раскладывать
пасианс; два с половиною года не раскладывал он пасиансов; так Анне Петровне
запечатлелся он в памяти; было же это, тому назад -- два с половиною года:
перед роковым разговором; лысенькая фигурка сидела за этим же столиком и за
этим же пасиансом.
-- "Десятка..."
-- "Нет, голубчик, заложена... А весною -- вот что: не поехать ли нам,
506
Анна Петровна, в Пролетное" (Пролетное было родовым имением Аблеуховых:
Аполлон Аполлонович не был в Пролетном лет двадцать).
Там за льдами, снегами и лесной гребенчатой линией он по глупой
случайности едва не замерз, тому назад -- пятьдесят лет; в этот час своего
одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы погладили сердце; рука
ледяная манила; позади него -- в неизмеримости убегали века; впереди --
ледяная рука открывала: неизмеримости; неизмеримости полетели навстречу.
Рука ледяная!
И -- вот: она таяла.
Аполлон Аполлонович, освобождаясь от службы, впервые ведь вспомнил:
уездные, сиротливые дали, дымок деревенек; и -- галку; и ему захотелось
увидеть: дымок деревенек; и -- галку.
-- "Что ж, поедем в Пролетное: там так много цветов".
И Анна Петровна, увлекаясь опять, взволнованно говорила о красотах
альгамбрных дворцов 8; но в порыве восторга она позабыла,
признаться, что сбивается с тона, что говорит она вместо я "м ы" и "м ы"; то
есть: "я" с Миндалини (Манталини, -- так кажется).
-- "Мы приехали утром в прелестной колясочке, запряженной ослами; в
упряжке у нас, Колечка, были вот такие вот большие помпоны; и знаете,
Аполлон Аполлонович, мы привыкли..."
Аполлон Аполлонович слушал, перекладывал карты; и -- бросил: пасианса
он не докончил; сгорбился, засутулился в кресле он, освещаемый ярким
пурпуром угольев; несколько раз он хватался за ручку ампирного кресла,
собираясь вскочить; все же вовремя соображал, видно, он, что совершает
бестактность, обрывая словесный этот поток на неоконченной фразе; и опять
падал в кресло; позевывал.
Наконец он плаксиво заметил:
-- "Я, таки: признаться -- устал"...
И пересел из кресла -- в качалку.
...............................................................
Николай Аполлонович вызвался свою мать довезти до гостиницы; выходя из
гостиной, повернулся он на отца; из качалки -- увидел он (так ему
показалось) -- грустный взор, на него устремленный; Аполлон Аполлонович,
сидя в качалке, чуть качалку раскачивал мановением головы и движеньем 507
ноги; это было последним сознательным восприятием; собственно говоря,
более отца он не видел; и в деревне, и на море, и -- на горах, в городах,--
в ослепительных залах значительных европейских музеев -- этот взгляд ему
помнился; и казалося: Аполлон Аполлонович там прощался сознательно --
мановением головы и движеньем ноги: старое это лице, тихие скрипы качалки; и
-- взгляд, взгляд!
ЧАСИКИ
Свою мать Николай Аполлонович проводил до гостиницы; и после -- свернул
он на Мойку; в окнах квартирки был мрак: Лихутиных не было дома; делать
нечего: повернул он домой.
Вот уже проковылял в свою спальню; в совершеннейшей темноте постоял:
тени, тени и тени; кружево фонарного света перерезало потолок; по привычке
зажег он свечу; и снял с себя часики; рассеянно на них посмотрел: три часа.
Все тут сызнова поднялось.
Понял он,-- не осилены его страхи; уверенность, выносившая весь этот
вечер, провалилась куда-то; и все -- стало зыбким; он хотел принять брому;
не было брому; он хотел почитать "Откровение"; не было "Откровения"; в это
время до слуха его долетел отчетливый, беспокоющий звук: тики-так, тики-так
-- раздавалось негромко; неужели -- сардинница?
И мысль эта крепла.
Но его не терзала она, а иное терзало: старое, бред-ное чувство;
позабытое за день; и за ночь возникшее:
-- "Пепп Пеппович... Пепп..."
Это он, разбухая в громаду, из четвертого измерения проницал желтый
дом; и несся по комнатам; прилипал безвидными поверхностями к душе; и душа
становилась поверхностью: да, поверхностью огромного и быстро растущего
пузыря, раздутая в сатурнову орбиту... ай-ай-ай: Николай Аполлонович
отчетливо холодел; в лоб ему веяли ветры; все потом лопалось: становилось
простым.
И -- тикали часики.
Николай Аполлонович протягивался к донимавшему звуку: искал места
звука; поскрипывая сапогами, тихо крался к столу; тиканье становилось
отчетливей; а у стола -- пропадало.
508
-- "Тики-так", -- раздавалось негромко из теневого угла; и крался
обратно: от столика -- в угол; тени, тени и тени; гробовое молчание...
Николай Аполлонович запыхался, метаясь с протянутой свечкой среди
пляски теней; все ловил порхающий звук (так гоняются дети с сачками за
желтеньким мотылечком).
Вот он принял верное направление; странный звук открывался; тиканье
раздавалось отчетливо: миг -- накроет его (на этот раз мотылек не слетит).
Где, где, где?
И когда он стал искать точки распространения звука, то он сразу нашел
эту точку: у себя в животе; в самом деле: огромная тяжесть оттянула желудок.
Николай Аполлонович увидал, что стоит у ночного он столика; а на уровне
живота, на поверхности столика, тикают... им же снятые часики; рассеянно на
них посмотрел: четыре часа.
Он вошел в свои рамки (подпоручик Лихутин проклятую бомбу унес);
пропадало бредное чувство; пропадала и тяжесть в желудке; быстро скидывал
сюртучную пару; с наслаждением отстегнул и крахмалы: воротничочек, сорочку;
стащил он кальсоны: на ноге, где колено, выдавался кровавый подтек; и колено
распухло; уж и ноги ушли в белоснежную простыню, но -- задумался,
склонившись на руку; четко белые выделялись на белом черты иконописного
лика.
И -- свечка потухла.
Часы тикали; совершенная темнота окружила его; в темноте же тиканье
запорхало опять, будто снявшийся с цветка мотылечек: вот -- и здесь; вот --
и там; и -- тикали мысли; в разнообразных местах воспаленного тела -- мысли
билися пульсами: в шее, в горле, в руках, в голове; в солнечном сплетении
даже.
По телу забегали пульсы, нагоняя друг друга.
И отставая от тела, они были вне тела, во все стороны от него образуя
бьющийся и сознательный контур; на пол-аршина; и -- более; тут совершенно
отчетливо понял он, что ведь мыслит не он, то есть: мыслит не мозг, а вне
мозга очерченный, бьющийся этот сознательный контур; в контуре этом все
пульсы, или проекции пульсов, превращались мгновенно в себя измышлявшие
мысли; в глазном яблоке, в свою очередь, происходила бурная жизнь;
обыкновенные точки, видные на свету и
509
проецированные в пространство,-- теперь вспыхнули искрами; выскочили из
орбит в пространство; заплясали вокруг, образуя докучные канители, образуя
роящийся кокон -- из светов: на пол-аршина; и -- более; это -- и было
пульсацией: теперь она вспыхнула.
Это и были рои себя мысливших мыслей.
Паутинная ткань этих мыслей -- понял он -- мыслит-то вовсе не то, что
хотелось бы мыслить обладателю этой ткани, то есть вовсе не то, что пытался
он мыслить при помощи мозга, и что -- убежало из мозга (правду сказать,--
мозговые извилины только пыжились; мыслей в них не было); мыслили только
пульсы, рассыпаяся бриллиантами -- искорок, звездочек; на золотом этом рое
пробежала какая-то светоножка, отдаваясь в нем утверждением.
-- "А ведь тикает, тикает..."
Пробежала другая...
Мыслилось утверждение того положения, которое мозг его отрицал, с
которым боролся упорно: а сардинница -- здесь, а сардинница -- здесь; по ней
бегает стрелочка; стрелочка бегать устала: добежит до рокового до пункта
(этот пункт уже близок)... Световые, порхавшие пульсы бешено порассыпались
тут, как рассыпаются искры костра, если ты по костру крепко грохнешь
дубиной,-- порассыпались тут: обнажилась под ними какая-то голубая
безвещность, из которой сверкающий центр проколол мгновенно покрытую
испариной голову тут прилегшего человека, иглистыми своими и трепетавшими
светами напоминая гигантского паука, прибежавшего из миров, и -- отражаясь в
мозгу: --
-- и раздадутся непереносные грохоты, которые, может быть, ты не
успеешь услышать, потому что прежде чем ударятся в барабанную перепонку,
будешь ты с разорванной перепонкой (и еще кое с чем) --
-- Голубая безвещность пропала; с ней -- сверкающий центр под
набегающей световой канителью; но безумным движеньем Николай Аполлонович из
постели тут вылетел: пульсами обернулось мгновенно течение не им мыслимых
мыслей; пульсы припали и бились: в виске, горле, шее, руках, а... не вне
этих органов.
510
Он протопал босыми ногами; и попал не туда: не к двери, а -- в угол.
Светало.
Быстро он накинул кальсоны и протопал в темнеющий коридор: почему,
почему? Ах, он просто боялся... Просто его охватило животное чувство за свою
драгоценную жизнь; из коридора же не хотел он вернуться; мужества заглянуть
в свои комнаты -- не имел; сызнова отыскивать бомбу уж не было ни силы, ни
времени; в голове перепуталось все, и не помнил уж точно ни минуты, ни часа
истечения срока: роковым оказаться мог -- каждый миг. Оставалось до белого
дня здесь дрожать в коридоре.
И отойдя в уголок, он уселся на корточках.
Миги же истекали в нем медленно; казались минуты часами; уж и многие
сотни часов протекли; коридор -- просипел; коридор -- просерел: наступал
белый день. Николай Аполлонович все более убеждался во вздорности себя
мысливших мыслей; мысли эти теперь очутились в мозгу; и мозг с ними
справился; а когда он решил, что давно срок истек, версия об уносе
сардинницы подпоручиком как-то сама собой разлилась вкруг него парами
блаженнейших образов, и Николай Аполлонович, сидя на корточках в коридоре,
-- от безопасности ли, от усталости ли -- только, только: вздремнул он.
Он очнулся от скользкого прикосновения ко лбу; и открывши глаза, он
увидел -- слюнявую морду бульдожки: перед ним бульдожка посапывал и
повиливал хвостиком; равнодушно рукою отстранил он бульдожку и хотел было
приняться за старое: продолжать там что-то такое; докрутить какие-то крутни,
чтобы сделать открытие. И -- вдруг понял: почему это он на полу?
Почему это он в коридоре?
В полусне поплелся к себе: подходя к постели своей, еще он докручивал
свои сонные крутни...
-- Грохнуло: понял все.
...............................................................
-- В долгие зимние вечера Николай Аполлонович многократно потом
возвращался к тяжелому грохоту; это был особенный грохот, не сравнимый ни с
чем; оглушительный и -- не трескучий нисколько; оглушительный и -- глухой: с
металлическим, басовым, тяготящим оттенком; и все потом замерло.
...............................................................
511
Скоро послышались голоса, ног босых неровные топоты и тихое подвыванье
бульдожки; телефон затрещал: наконец-то он приоткрыл свою дверь; в грудь ему
рванулась струя холодная ветра; и лимонно-желтые дымы наполнили комнату; в
струе ветра и в дымах совершенно нексати он споткнулся о какой-то расщеп; и
скорее ощутил он, чем понял, что это -- кусок разорванной двери.
Вот и груда холодного кирпича, вот и бегают тени: из дыма; пропаленные
клочья ковров -- как попали они? Вот одна из теней, просунувшись в дымной
завесе, на него грубо гаркнула.
-- "Эй, чего ты тут: в доме видишь несчастие!"
И еще раздавался там голос; и -- слышалось:
"Их бы всех, подлецов!"
"Это -- я", -- попытался он.
Его перебили.
"Бомба..."
"Ай!"
"Она самая... разорвалась..."
"?"
"У Аполлона Аполлоновича... в кабинете..."
"?"
"Слава Богу, невредимы и целы..."
Мы напомним читателю: Аполлон Аполлонович рассеянно в кабинетик себе из
комнаты сына занес сардинницу; да и забыл о ней вовсе; разумеется, был он в
неведенье о содержании сардинницы.
Николай Аполлонович подбежал к тому месту, где только что была дверь; и
где двери -- не было: был огромный провал, откуда шел клубами дым; если бы
заглянули на улицу, то увидели бы: собиралась толпа; городовой оттискивал ее
с тротуара; а ротозеи смотрели, закинувши головы, как из черных оконных
провалов да из прорезавшей трещины зловещие желтовато-лимонные клубы
выбивали наружу.
...............................................................
Николай Аполлонович, сам не зная зачем, побежал от провала обратно; и
попал сам не зная куда...--
-- на белоснежной постели (так-таки на постельной подушке!) сидел
Аполлон Аполлонович, поджимая голые ножки к волосатой груди; и был он в
исподней сорочке: охватив руками колени, он безудержно -- не рыдал, а ревел;
512
в общем грохоте его позабыли; не было при нем ни лакея, ни даже...
Семеныча; некому было его успокоить; и вот он, один-одинешенек... до
надсаду, до хрипу...--
-- Николай Аполлонович бросился к этому бессильному тельцу, как
бросается мамка посреди проездной мостовой к трехлетней упавшей каплюшке,
которую ей поручили, которую позабыла она посреди проездной мостовой; но это
бессильное тельце -- каплюшка -- при виде бегущего сына - как подскочит с
подушки и -- как руками замашет: с неописуемым ужасом и с недетскою
резвостью.
И -- ка пустится в бегство из комнаты, проскочив в коридор!
Николай Аполлонович с криком "держите" -- за ней: за этою сумасшедшей
фигуркой (впрочем, кто из них сумасшедший?); оба они понеслись в глубину
коридора мимо дыма и рвани и жестов гремевших персон (что-то такое тушили);
было жутко мелькание этих странно оравших фигурок -- в глубине коридора;
развевалась в беге сорочка; топотали, мелькали их пятки; Николай Аполлонович
пустился вдогонку с прискоком, припадая на правую ногу; за спадающую
кальсонину ухватился рукой; а другой рукой норовил ухватиться за плщущийся
край отцовской сорочки.
Он бежал и кричал:
"Погодите..."
"Куда?"
"Да постойте".
Добежавши до двери, ведущей в ни с чем не сравнимое место, Аполлон
Аполлонович с уму непостижною хитростью уцепился за дверь; и быстрейшим
образом очутился в том месте: улепетнул в это место.
Николай Аполлонович на мгновенье отпрянул от двери; на мгновенье
отчетливо врезались: поворот головы, потный лоб, губы, бачки и глаз,
блистающий, как расплавленный камень; дверь захлопнулась; все пропало:
щелкнула за дверью задвижка; улепетнул в это место.
Николай Аполлонович колотился отчаянно в дверь; и просил -- до надсаду,
до хрипу:
"Отворите..."
"Пустите..."
И --
"Ааа... ааа... ааа..."
Он упал перед дверью.
Руки он уронил на колени; голову бросил в руки; тут лишился чувств;
топотом на него набежали лакеи. Поволокли его в комнату.
Мы ставим здесь точку.
Мы не станем описывать, как тушили пожар, как сенатор в сильнейшем
сердечном припадке объяснялся с полицией: после этого объяснения был
консилиум докторов: доктора нашли у него расширение аорты. И все-таки: в
течение всех забастовочных дней в канцеляриях, кабинетах, министерских
квартирах появлялся он -- изможденный, худой; убедительно погрохатывал его
мощный басок -- в канцеляриях, кабинетах, министерских квартирах -- глухим,
тяготящим оттенком. Скажем только: что-то такое ему доказать удалось.
Арестовали кого-то там; и потом -- отпустили за ненахожденьем улик; в ход
были пущены связи; и дело замяли. Никого не тронули больше. Все те дни его
сын лежал в приступах нервной горячки, не приходя в сознание вовсе; а когда
пришел он в себя, он увидел, что он -- с матерью только; в лакированном доме
более не было никого. Аполлон Аполлонович перебрался в деревню и безвыездно
просидел эту зиму в снегах, взявши отпуск без срока; и из отпуска выйдя в
отставку. Предварительно сыну он приготовил: заграничный паспорт и деньги.
Аблеухова, Анна Петровна, сопровождала Николеньку. Только летом вернулась
она: Николай Аполлонович не возвращался в Россию до самой кончины родителя.
Конец восьмой главы
514
ЭПИЛОГ
Февральское солнце на склоне 1. Косматые кактусы разбежались
туда и сюда. Скоро, скоро уж из залива к берегу прилетят паруса; летят они:
острокрылатые, закачались; в кактусы ушел куполок.
Николай Аполлонович в голубой гондуре, в ярко-красной арабской чечье
2 застывает на корточках; предлиннейшая кисть упадает с чечьи;
отчетливо вылепляется его силуэт с плоской крыши; под ним -- деревенская
площадь и звуки "там-там"'а 3: ударяются в уши глухим тяготящим
оттенком.
Всюду белые кубы деревенских домишек; погоняет криками ослика
раскричавшийся бербер; куча из веток серебится на ослике; бербер --
оливковый.
Николай Аполлонович не слушает звуков "там-там"'а; и не видит он
бербера; видит то, что стоит перед ним: Аполлон Аполлонович -- лысенький,
маленький, старенький,-- сидя в качалке, качалку качает мановением головы и
движеньем ноги; это движение -- помнится...
Издали розовеет миндаль; тот гребенчатый верх -- ярко лилово-янтарный;
этот верх -- Захуан4, а тот мыс -- карфагенский 5.
Николай Аполлонович у араба снял домик в береговой, подтунисской деревне
6.
...............................................................
Под тяжестью снеговых, сверкающих шапок перегнулись еловые ветки:
косматые и зеленые; впереди деревянное пятиколонное здание; через перила
терассы сугробы перекинулись холмами; на них розовый отблеск от февральской
зари.
Сутуловатая показалась фигурка -- в теплых валенках, варежках, опираясь
на палку; приподнят меховой воротник; меховая шапка надвинута на уши;
пробирается по расчищенной тропке; ее ведут под руки; у ведущей фигуры в
руках теплый плед.
На Аполлоне Аполлоновиче в деревне появились очки; запотевали они на
морозе и не видно было сквозь них ни лесной гребенчатой дали, ни дымка
деревенек, ни -- галки: видны тени и тени; между них -- лунный блеск косяков
да квадратики паркетного пола; Николай
515
Аполлонович -- нежный, внимательный, чуткий,-- наклонив низко голову,
переступает: из тени -- в кружево фонарного света; переступает: из светлого
этого кружева -- в тень.
Вечером старичок у себя за столом посреди круглых рам; а в рамах
портреты: офицера к лосинах, старушки в атласной наколке; офицер в лосинах
-- отец его; старушка в наколке -- покойная матушка, урожденная Сваргина.
Старичок строчит мемуары, чтобы в год его смерти они увидели свет.
Они увидели свет.
Остроумнейшие мемуары: их знает Россия.
...............................................................
Пламень солнца стремителен: багровеет в глазах; отвернешься, и --
бешено ударяет в затылок; и пустыня от этого кажется зеленоватой и
мертвенной; впрочем -- мертвенна жизнь; хорошо здесь навеки остаться -- у
пустынного берега.
В толстом пробковом шлеме с развитою по ветру вуалью Николай
Аполлонович сел на кучу песку; перед ним громадная, трухлявая голова --
вот-вот -- развалится тысячелетним песчаником; -- Николай Аполлонович сидит
перед Сфинксом часами 7.
Николай Аполлонович здесь два года; занимается в Булакском музее
8. "Книгу Мертвых" 9 и записи Манефона 10
толкуют превратно; для пытливого ока здесь широкий простор; Николай
Аполлонович провалился в Египте; ив двадцатом столетии он провидит -- Египет
11, вся культура,-- как эта трухлявая голова: все умерло; ничего
не осталось.
Хорошо, что он занят так: иногда, отрываясь от схем, ему начинает
казаться, что не все еще умерло; есть какие-то звуки; звуки эти грохочут в
Каире: особенный грохот; напоминает он -- этот же звук: оглушительный и --
глухой: с металлическим, басовым, тяготящим оттенком; и Николай Аполлонович
-- тянется к мумиям; к мумиям привел этот "случай". Кант? Кант забыт
12.
Завечерело: и в беззорные сумерки груды Гизеха протянуты безобразно и
грозно ; все расширено в них; и все от них -- ширится; во взвешенной в
воздухе пыли загораются темно-карие светы; и -- душно.
Николай Аполлонович привалился задумчиво к мертвому, пирамидному боку.
...............................................................
516
В кресле, на самом припеке, неподвижно сидел старичок; огромными
васильковыми он глазами все посматривал на старушку; ноги его были закутаны
в плед (отнялись, видно, ноги); на колени ему положили гроздья белой сирени;
старичок все тянулся к старушке, корпусом вылезая из кресла:
-- "Говорите, окончил?.. Может быть, и приедет?"
-- "Да: приводит в порядок бумаги..." Николай Аполлонович наконец
монографию свою довел до конца.
-- "Как она называется?" И -- старичок просиял:
-- "Монография называется... ме-емме... "О письме Дауфсехруты""
14. Аполлон Аполлонович забывал решительно все: забывал названия
обыкновенных предметов; слово ж то -- Дауфсехруты -- твердо помнил он; о
"Дауфсехруты" -- писал Коленька. Голову закинешь наверх, и золото зеленеющих
листьев там: бурно бушует: синева и барашки; по дорожке бегала трясогузочка.
-- "Он, говоришь, в Назарете?" 15
Ну и гуща же колокольчиков! 16 Колокольчики раскрывали
лиловые зевы; прямо так, в колокольчиках, стояло перенесное кресло; и на нем
морщинистый Аполлон Аполлонович с непробритой щетиною, серебрящейся на
щеках,-- под парусиновым зонтиком.
...............................................................
В 1913 году Николай Аполлонович продолжал еще днями расхаживать по
полю, по лугам, по лесам, наблюдая с угрюмою ленью за полевыми работами; он
ходил в картузе; он носил поддевку верблюжьего цвета; поскрипывал сапогами
17; золотая, лопатообразная борода разительно изменяла его; а
шапка волос выделялась отчетливой совершенно серебряной прядью; эта прядь
появилась внезапно; глаза у него разболелись в Египте; синие стал носить он
очки. Голос его погрубел, а лицо покрылось загаром; быстрота движений
пропала; жил одиноко он; никого к себе он не звал; ни у кого не бывал;
видели его в церкви; говорят, что в самое последнее время он читал философа
Сковороду 18.
Родители его умерли.
Конец
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ * (* ╘ Издательство "Наука", 1981 (с
сокращениями). )
В настоящем издании воспроизводится текст первой печатной редакции
романа "Петербург", увидевшей свет в трех сборниках издательства
"Сирин"1. (1 "Сирии". Сборник первый.- СПб., 1913.- С.
1-148; "Сирии". Сборник второй.-- СПб., 1913. --С. 1 -- 209; "Сирии".
Сборник третий.-- СПб., 1914, --С. 1--276. В 1916 г. главы романа из
нераспроданных экземпляров сборников были вырезаны, сброшюрованы и выпущены
в продажу в виде отдельного издания романа. Это и было первое отдельное
издание полной редакции "Петербурга".)
Роман печатается по современной орфографии, с соблюдением, однако,
особенностей повествовательной манеры Белого. Особенности эти касаются,
главным образом, синтаксиса Белого; его не с чем сравнить, к нему нельзя
применить никаких правил. Запятые, двоеточия, точки с запятой, тире
расставлены здесь не в соответствии с правилами школьной грамматики, а в
соответствии с тем "скрытым" смыслом, с той "затекстовой" семантикой,
которая так много значит в этом необычном романе. На нее и опирается Белый,
несмотря на то что на первый взгляд употребление им знаков препинания, как и
синтаксис романа в целом, может показаться искусственным и произвольным. Ни
искусственности, ни произвола здесь нет.
Белым создан в "Петербурге" совершенно особый, ни у кого из русских
писателей более не встречающийся стиль романического повествования, в
котором монологическая форма рассказа перекрещивается и переплетается с
полифонизмом изображения внутреннего мира героев и их реального жизне- и
мироощущения. Кроме того, роман написан ритмизованной прозой, размер которой
приближается более всего к анапесту (трехсложный размер с ударением на
последней стопе). Это все надо учитывать, знакомясь с текстом романа. Белый
произвел в "Петербурге" великий эксперимент, который не просто увенчался
успехом, но и повлиял на все последующее развитие прозы. и не только
русской. Пафос здесь сочетается с лирикой и все это вместе создает единое
ритмическое целое романа. Поэтому и исправления опечаток и явных описок,
допущенных Белым, производились в настоящем издании с целью прояснить,
сделать более явной вот эту ритмическую организацию текста, в которой
имеется своя система.
518
Но из-за спешки и тех необычных условий, в которых создавался роман,
система эта выдерживается Белым не в абсолютном виде. И тут приходилось
размышлять буквально над каждой запятой. Сохранить нетронутой манеру
прозаического письма Белого, но при этом максимально учитывать объективные
правила грамматики -- вот главное требование, которое ставил перед собой
текстолог при подготовке романа к изданию.
"Сириновская" редакция -- наиболее полная редакция романа,
осуществленная в том его виде, в каком он был задуман Белым после окончания
"Серебряного голубя", который в свою очередь представлялся ему первой частью
обширной трилогии. "Петербург" должен был стать второй ее частью. Третьей
частью должен был стать роман под заглавием "Невидимый Град". Написана эта
третья часть так и не была; трилогия осталась неосуществленной, после
"Петербурга" творческие планы Белого приобрели иной характер.
В 1922 г., находясь в Берлине, Белый предпринимает переиздание
"Петербурга". Он переиздает в Берлине целый ряд своих произведений, в числе
их находится и этот самый значительный из его романов. Белый сокращает
"Петербург" для переиздания (по его собственному признанию, на одну треть),
избегая каких бы то ни было исправлений и дополнений. В 1922 г. сокращенный
вариант "Петербурга" выходит в свет в Берлине в издательстве "Эпоха". Эта же
редакция была воспроизведена в 1928 г. московским книгоиздательством
"Никитинские субботники". Здесь она подверглась дополнительному сокращению и
незначительной стилистической правке. В 1935 г., уже после смерти Белого,
"Петербург" в редакции "Никитинских субботников" и с вступительной статьей
К. Зелинского был еще раз переиздан в Москве. Эта редакция увидела свет в
1978 и в 1980 гг. (издательство "Художественная литература", Москва); роман
вышел здесь с вступительной статьей А. С. Мясникова, послесловием П. Г.
Антокольского и комментариями Л. К. Долгополова.
Берлинская редакция "Петербурга", как и последующая московская,--
памятник иного исторического времени. Этот новый, сокращенный вариант романа
более связан и со стилем, и с характером творчества Белого 20-х гг., нежели
с его исканиями предреволюционного десятилетия, когда вынашивался замысел
трилогии.
Для настоящего издания текст "Петербурга" сверен с рукописью в той,
однако, мере, в какой это возможно было сделать, учитывая крайне плачевное
состояние самой наборной рукописи. В течение многих лет она храйилась в
собрании Иванова-Разумника в Царском Селе (с 1937 г.-- город Пушкин).
Иванов-Разумник осуществлял связь с Белым от имени издательства "Сирии" (он
входил в состав редакционного совета издательства), и в его руках осталось
большое количество рукописных
519
материалов Белого. Архив Иванова-Разумника катастрофически пострадал в
годы войны. Город Пушкин был оккупирован немцами, архив в течение
длительного времени был без присмотра. Многие вещи бесследно пропали. Хорошо
сохранились лишь те материалы, которые были переданы Ивановым-Разумником еще
до войны В. Д. Бонч-Бруевичу в организованный им Государственный
литературный музей (например, письма Белого к Иванову-Разумнику). Рукопись
"Петербурга" передана не была. В числе других материалов она осталась в
брошенном помещении, подвергаясь всем превратностям погоды и собственной
судьбы. Только после войны вместе с другими уцелевшими материалами архива
Иванова-Разумника она попала в Пушкинский дом, где и хранится поныне (ф. 79,
оп. 3, ед. хр. 24). Она не имеет единой пагинации. Белым нумеровались либо
отдельные главы, либо несколько глав подряд. Общая сумма листов рукописи
"Петербурга", по нашим подсчетам, 657. Из них сохранилось 307
пронумерованных и плюс небольшое количество листов изорванных, от которых
осталось по половине или даже по 1/23 листа. Но и эта сохранившаяся часть
рукописи "Петербурга" прочитана может быть не целиком: многие листы смяты,
изорваны, чернила на некоторых смыты; часть листов изъедена гнилью. На всей
рукописи много грязи. Следствием такого состояния ее явилось то, что
некоторые из вопросов, неизбежно возникающих при подготовке романа к печати,
остаются не разрешенными. О них сказано будет дальше.
Готовя "Петербург" к переизданию, мы столкнулись с целым рядом проблем
текстологического, идейного и художественного характера. Роман был напечатан
небрежно, с большим количеством опечаток и текстологических искажений, а
также с некоторыми изъятиями (часть из них имела цензурный характер). В
письмах Белого к Иванову-Разумнику выражается полная удовлетворенность (и
даже восторг) по поводу того, с какой аккуратностью и с каким уважением к
авторской воле "Петербург" напечатан издательством "Сирии". К высказываниям
подобного рода следует относиться осторожно и не во всем доверять Белому. Он
держал в руках корректуру не всего романа и, надо полагать, не слишком
внимательно знакомился с романом по сборникам, в которых "Петербург" был
напечатан.
Внешне издание романа действительно производит отрадное впечатление. Он
напечатан на дорогой бумаге, удачно подобранным шрифтом, заглавия глав (с
эпиграфами) даются на отдельных листах. Названия главок, на которые делятся
главы, набраны красивым курсивом. Полностью выдержан предложенный Белым
необычный тип печатания когда некоторые места (по преимуществу, описания
душевного состояния героев в тот или иной ответственный и напряженный момент
жизни) печатаются на правой половине страницы, а левая половина остается
свободной. Сохранены кавычки, в которые заключил Белый всю прямую речь
героев.
520
Кавычки в данном случае имели для Белого, очевидно, особое значение. Их
не было в предыдущих редакциях. Появились они только в "сириновском" издании
и затем настойчиво сохранялись Белым во всех последующих переизданиях
романа. Вопрос о том, почему Белый заключил в кавычки прямую речь (и тем как
бы придал оттенок нереальности общению героев в реальной, "подлинной" жизни)
-- вопрос не простой. Случайности или произвола здесь быть не может.
Естественным представляется предположение, что, вводя в текст в таком обилии
кавычки, Белый как бы восстанавливает в правах условность, в которую
облекается теперь происходящее в романе. События, не утрачивая своей
подлинности, получают дополнительно знак вопроса, который и придает
подлинности оттенок неподлинности, но с какой-то иной, "высшей" точки
зрения. Безусловное, абсолютное, однозначное в кавычки не ставится. Белый
поставил в кавычки всю прямую речь героев, что находилось в связи с его
отношением к содержанию романа, которое он сам определил как "условное
одеяние мысленных форм".
Имеется в "сириновском" издании романа и еще одна деталь, которая также
может вызвать недоумение. Это -- указания в конце каждой главы на ее
окончание. Введены были в текст романа эти указания из чисто практических
соображений; главы присылались в редакцию из-за границы и в разрозненном
виде, и вот, чтобы избежать путаницы, Белый четко выводил в конце каждой
главы: "Конец такой-то главы". Эти фразы были сохранены Ивановым-Разумником,
хотя практической необходимости в них не было. Однако впоследствии они Белым
были санкционированы: он не изъял их ни из "берлинской", ни из "московской"
редакции 1928 г. Видимо, они приобрели в его глазах какое-то значение, став
неотъемлемой частью главы. Кроме того, в сочетании с названиями глав, в
которых Белым специально подчеркивался своеобразный
"авантюрно-приключенческий" оттенок, они этот оттенок еще более усугубляли.
Все эти особенности, естественно, сохраняются в настоящем издании.
В конце некоторых глав Белый еще и указывал город, в котором глава эта
писалась (или перерабатывалась). В рукописи "Петербурга" сохранилось
указание лишь в конце пятой главы: "Мюнхен" (л. 217); в конце романа имеется
общая пояснительная приписка: "1913 года. Берлин. Ноябрь" (л. 302).
Пояснения подобного рода (даты, города) в текст романа, естественно, не
вводятся, как не введены они в "сириновское" издание.
Первое, что необходимо было сделать, готовя роман к изданию,--
устранить по возможности многочисленные опечатки и описки. В "сириновском"
издании, например, "эоны времени" (гностический термин) были набраны как
"зоны времени"; горничная Лихутиных Маврушка в
521
нескольких случаях фигурировала как Марфушка; "пространвенно-временной"
образ в "сириновском" издании имел совершенно невероятный вид:
"проственно-временный". (Это не опечатка, а описка: такой вид выражение это
имеет в рукописи (л. 34), где оно подчеркнуто (наборщиком?) красным
карандашом). Вместо "лицо отемнялось" было напечатано "отменялось", немецкий
профессор богословия Адольф Гарнак стал в печатном издании романа "Горнаком"
и т. д. Не удалось установить, принадлежит ли Белому выражение "грязь
непроветряемых кондитерских кухонь" (глава шестая, главка "Пошел прочь,
Том!"). Очевидно, здесь все-таки опечатка (надо "непроветриваемых"), однако
поскольку утверждать это с определенностью невозможно (соответствующий лист
в рукописи отсутствует), оставляем слово в том виде, как оно было
напечатано.
В тексте первой главы имеется мотив, который условно можно было бы
назвать "загадкой циркуляра". В главке "Жители островов поражают вас", в том
месте, где содержатся размышления Дудкина о Петербурге, как воплощенном
кошмаре, в печатном издании содержится фаза: "Незнакомец это подумал и зажал
в кармане кулак; вспомнил он чье-то жестокое слово; и вспомнил, что падали
листья..." Это же "жестокое слово" мы встречаем и в главке "Да вы
помолчите!..". Сидя ресторанчике на Миллионной, Дудкин вспоминает встречу с
сенатор-кой каретой на перекрестке: "(...) мертвая, бритая голова
прокачалась и скрылась; из руки -- черной замшевой -- его по спине не огрел
и злой бич жестокого слова; черная замшевая рука протряслась там безвластно
(...)". Обратившись к рукописи, мы найдем любопытное управление: в первом
случае выражение "чье-то жестокое слово" вписано карандашом на месте
зачеркнутого слова "циркуляр" (л. 20). Во втором случае мы обнаруживаем в
рукописи под наслоениями исправлений два варианта этой части фразы: первый
-- "из руки -- черной замшевой -- не свистал злой бич циркуляра" и второй --
"из руки -- черной замшевой -- его по спине не огрел и злой бич циркуляра"
(л. 31). Окончательным, естественно, следует признать второй вариант,
который не был увиден наборщиком. Ничего удивительного в этом нет, поскольку
текст испещрен исправлениями. Но и в том и в другом случае мы имеем в
рукописи слово циркуляр, которое принадлежит Белому. Не исключено, что
навеяно оно каким-то конкретным правительственным распоряжением. Изменение в
печатном тексте "циркуляра" на "жестокое слово" делает обе фразы непонятыми
и просто лишенными смысла. В настоящем издании в обоих главках обе фразы
даны в том виде, в каком они вышли из-под пера Белого. Восстановлен и еще
один пропуск. В текст романа не вошла часть фразы в главе четвертой (главка
"Летний сад", самое начало), в которой описывается решетка Летнего сада и
говорится о том, что любоваться ею "собирались заморские гости из аглицких
стран, в париках, зеленых
522
кафтанах", дымившие "прокопченными трубками". В печатном тексте
описание Летнего сада заканчивалось словами: "поуменьшился сад и присел за
решеткой". Как пишет Иванов-Разумник, "фельтеновская решетка Летнего сада
эпохи Екатерины II в связи с несомненно "петровскими" зелеными кафтанами,
прокопчеными трубками и аглицкими гостями -- явный анахронизм" 2
( 2 "Вершины", с. 94. Иванов-Разумник указывает, что выпала
эта часть фразы случайно, "по корректурному недосмотру", но "как нельзя
более удачно" (там же). Возможно, что изъятие было произведено им самим.).
Однако одна из главных особенностей "Петербурга" как раз и состоит в том,
что здесь сознательно переплетены, "перемешаны" различные исторические
эпохи. Петербург в понимании Белого -- узел исторических противоречий,
которые наслаивались веками. Для Белого не имеет значения то, что "заморские
гости из аглицких стран" отделены полустолетием от времени, когда была
воздвигнута знаменитая решетка. Для него это мизерный срок. Помещает же он в
кабачке, где объясняются Николай Апполлонович с сыщиком Морковиным, за
соседним столиком Петра Первого в обществе некоего шведа, делая их немыми
свидетелями зловещей сцены, в которой Петр видит как бы дело рук своих.
Почему же показались странными гости "в париках, зеленых кафтанах" на фоне
екатерининской решетки? Часть фразы эта восстановлена полностью в настоящем
издании в своем первоначальном виде.
Восстановлены и изъятия, производившиеся в редакции издательства
"Сирин" по цензурным соображениям. Их немного, но они показательны 3
( 3 Не в полном объеме они перечислены Ивановым-Разумником
("Вершины", с. 93 -- 94).). В песенке, которая поется на балу в доме
Цукатовых, сенатор Аблеухов назван "псом" ("Он -- пес патриотический..."), и
слово это было заменено тремя точками. В главе третьей (главка "Праздник")
Белый сатирически описывает высочайший прием в Зимнем дворце. Однако все
указания на то, что это именно высочайший прием (т. е. с участием царя),
были, естественно, сняты. Благодаря этому точная и законченная по мысли
фраза Белого: "Тотчас же после чрезвычайного прохождения, обхода и милостиво
произнесенных слов, старички снова сроились в зале, в вестибюле, у колонн
баллюстрады" (л. 108) приобрела непонятный вид: "Тотчас же после старички
снова сроились <...>".
Изъята была и такая деталь: Аполлон Аполлонович здоровается на приеме с
графом Дубльве (т. е. с графом Витте), пожимая "роковую" руку, "которая
подписала только что условие одного чрезвычайного договора: договор же был
подписан в... Америке". Вся заключительная часть фразы после двоеточия
оказалась вычеркнутой, а двоеточие заменилось точкой. Слишком явно здесь
намекалось на позорное окончание русско-японской войны и на Витте, уже
попавшего в опалу
523
и отстраненного к этому времени от государственных дел. В обществе же
хорошо помнили, каких усилии стоило ему с минимальной расплатой заключить
договор с японцами (договор действительно был подписан в Америке, в
Портсмуте).
В настоящем издании все эти купюры восстановлены в соответствии с
рукописью романа. Снята была и нелестная характеристика казацкого отряда,
разгоняющего митинг (глава третья, главка "Митинг"): "сущие оборванцы,
нагло, немо" проплясавшие на седлах (л. 117), Восстановление подобных
изъятий значительно усиливает обличительный пафос романа4
( 4 Важно отметить, что за исключением слова "пес" все
остальные изъятия цензурного характера в берлинском издании Белым
восстановлены не были (очевидно, он просто забыл о них).).
Однако имеются в рукописи еще два важных изъятия, восстановление
которых представлялось бы необоснованным. Оба изъятия произведены были самим
Белым, что определяется по характеру рукописи. Об этих купюрах ничего не
говорит Иванов-Разумник, хотя не знать о них он не мог. Первое из них -- в
тексте главы второй (главка "Бегство"). Здесь в известном лирическом
отступлении, начинающемся словами "Ты, Россия, как конь!", говоря в
аллегорической форме о будущем страны и о грядущих испытаниях и выражая
уверенность что страна его эти испытания вынесет, Белый пишет: "Воссияет в
тот день и последнее Солнце над моею родною землей: то Господь наш,
Христос". А затем -- возможное допущение: "Если, Солнце, ты не взойдешь..."
и т. д. (см. л. 101). Белый снимает часть фразы: "то Господь наш, Христос",
ставя перед нею вместо двоеточия точку. Он очевидно не хочет слишком
заострять мысль, хочет остаться в границах многозначности и иносказания.
Правда, при этом становится непонятным, почему "Солнце" пишется им с
прописной буквы. Но, зная, что это синоним Христа, мы в таком смысле и
должны воспринимать Солнце "Петербурга".
Второе изъятие имело место в главе шестой (главка "Мертвый луч падал в
окошко"). Александр Иванович Дудкин вспоминает сон, виденный им в
Гельсингфорсе в момент, когда он проповедовал "возврат" к "здоровому
варварству". Ему привиделось, "как его помчали чрез неописуемое, что можно
бы назвать всего проще межпланетным пространством (но что не было им):
помчали для свершения сатанинского акта (целования зада козлу и топтанья
креста); несомненно, это было во сне..." и т. д. (л. 230). Белый снимает
середину фразы (описание "сатанинского акта"), заменяя ее многозначным
иносказанием: "помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки
зрения нашей, все же гнусного акта; несомненно, это было во сне". Другими
словами, первоначально здесь имелся в виду ведьмовский шабаш, на который и
был утащен Дудкин бесами. Это также звучало излишне
524
прямолинейно, поэтому, как и в случае с "Солнцем", Белый убирает
прямолинейность. Тем более что, как пишет он далее, Дудкин "не помнил,
совершил ли он акт, или нет".
Восстановление этих двух изъятий, имевших, как мы видим, характер не
стилистический и не цензурный, было бы явным нарушением авторской воли. Их
надо учитывать, поскольку какие-то важные оттенки общей концепции романа в
изъятых частях текста отражены. Но вводить их в окончательный текст у нас
нет оснований. Имеется и еще один момент, требующий специального
разъяснения. В ряде топографических названий, связанных с Петербургом, и
обозначений мест, где происходит та или иная сцена романа, Белый широко
использует прописные буквы. Например, он пишет Невский Проспект,
Васильевский Остров, Учреждение, Университет. Даже дом, в котором проживает
сенатор Аблеухов, он иногда обозначает так: Желтый Дом. Пристрастие к
прописным буквам в данном случае понятно: Белый стремится к обобщенной
("укрупненной") символике, используя и чисто графический прием. Однако он
крайне непоследователен в употреблении прописных букв. Мы встречаем в романе
Университет и университет, Набережная и набережная, Департамент и
департамент, Мост и мост, Летний Сад и Летний сад; Зимний дворец
обозначается и как Дворец и как дворец, а вот Михайловский замок
обозначается только как дворец.
Чтобы решить, какому виду написаний отдать предпочтение, необходимо
было установить последовательность в употреблении Белым прописных букв, а в
случаях, когда последовательности нет,-- частотность тех или иных написаний.
Тщательное обследование романа в "сириновском" издании и сличение
печатного текста с сохранившейся частью рукописи привело к выводу о том, что
в ряде обозначений Белый достаточно строго и последовательно придерживался
написаний с прописными буквами. Все они, естественно, сохраняются
нетронутыми. Это: Невский Проспект, Васильевский Остров, Зимняя Канавка,
Николаевский Мост5 ( 5 Также: Чернышев Мост, Аничков
Мост, Троицкий Мост.), Гагаринская Набережная 6 ( 6
Также: Английская Набережная.), Учреждение, Медный Всадник (вариант: Мощный
Всадник) 7 ( 7 Также в прилагательных (Всадниково
лицо, Всадниково чело).), Летучий Голландец, Выборгская Сторона,
Петербургская Сторона, Измайловская Рота. Все это устойчивые
обозначения-символы, проходящие через весь роман. В словосочетании "Марсово
поле" преобладающим является написание "Марсово Поле", и таким, оно
сохраняется в настоящем издании. А вот Летний сад Белый в подавляющем
большинстве случаев пишет как "Летний сад"; таким это название сохраняется и
нами.
525
Двоякое написание имеется в обозначении дома, в котором проживает
сенатор Аблеухов (Желтый Дом и желтый дом). Но поскольку количественно здесь
преобладает написание со строчных букв, целесообразным представилось дать в
настоящем издании повсюду написание "желтый дом"8 ( 8
В ранней, "некрасовской", редакции "Петербурга" это словосочетание было
набрано со строчных букв. В рукописи "сириновского" издания романа прописные
буквы в некоторых случаях заменены красными чернилами на строчные (заменял
не Белый, а, очевидно, кто-то из членов редакционного совета). В других
случаях и само написание их Белым не дает оснований для определенного
утверждения, строчные это буквы или прописные. Отсюда и путаница в печатном
тексте: наборщики, не имея четких указаний, набирали "желтый дом" то с
прописных, то со строчных букв.).
Сложнее обстоит дело с теми же обозначениями-символами, но
употребленными в виде существительного без прилагательного. Белый пишет эти
слова то с прописной, то со строчной буквы (Набережная и набережная, Мост и
мост). Последовательно выдержано написание со строчной буквы лишь слово
"остров" ("острова"). Оно и было взято нами за образец. Поэтому в настоящем
издании написание в обозначениях-символах существительного без
прилагательного последовательно выдерживается со строчной буквы (набережная,
мост, проспект 9 ( 9 Исключение сделано, и прописная
буква в слове "Проспект" сохраняется нами лишь в одном случае -- в главке
"Страшный Суд" (глава пятая), где Проспект выступает в качестве планетарной
субстанции, широко символического обозначения того духовного тупика, в
который зашла буржуазная цивилизация, исподволь инспирируемая "темными"
силами Востока. "Вместо Канта быть должен Проспект".-- утверждает здесь
некий "туранец", "прародитель" Аблеуховых, а "вместо нового строя --
циркуляция граждан Проспекта -- равномерная, прямолинейная".), остров, поле,
дворец) 10 ( 10 Слово "дворец" сохраняется со строчной
буквы лишь применительно к Михайловскому замку, поскольку такое написание
последовательно выдерживается самим Белым. Применительно же к Зимнему дворцу
во всех случаях употребляется прописная буква (Дворец), поскольку единый
принцип здесь Белым не выдерживается. К тому же необходимо как-то
дифференцировать эти два понятия, чтобы избежть путаницы.). Со строчной
буквы дается в настоящем издании и написание слов "университет",
"департамент", "кариатида" (скульптура, подпирающая балконный выступ
Учреждения), поскольку строчные написания здесь выглядят более естественно,
да они и преобладают количественно 11 ( 11 В печатном
тексте романа имеется в главе 2-й (главка "Красный шут") еще одно странное
обозначение: "большой Петербургский мост". Моста с таким названием в
Петербурге не было; судя по контексту, речь идет о Николаевском мосте.
Проверить написание этого обозначения по рукописи не удалось (отсутствует
соответствующая страница). Правда, в главе 1-й (главка "Так бывает всегда")
имеется аналогичное обозначение, также относящееся к Николаевскому мосту и,
главное, имеющее в рукописи четкие строчные буквы: "чугунный петербургский
мост". Очевидно, что и в первом случае требуются строчные буквы (ошибка
наборщика).).
Исправить Белого стало необходимо и еще в некоторых случаях. Так, по
всему роману Белый употребляет слово "изморозь" в значении слова "изморось";
например: "Изморозь поливала улицы и проспекты <...>". "Изморозь
поливала прохожих: награждала их гриппами <...>". Во всех этих случаях
это именно изморось, т. е. мелкий дождь, сырость, а не изморозь т. е.
морозный иней (дело происходит в начале октября, в дождливое время).
Неоднократно на страницах романа появляется горничная Лихутиных
Маврушка. В конце романа, в седьмой главе Белый, забыв, очевидно, ее имя,
дает ей новое имя -- Марфушка. Естественно, что оставить два имени для
одного лица нельзя. Надо выбрать одно. Чем тут можно руководствоваться?
Очевидно, тем, какое имя возникло первым и какова частотность в употреблении
этих двух имен. В обоих случаях преимущества остаются за Маврушкой. Все же
случаи употребления имени "Марфушка" пришлось исправить.
Следует, однако, помнить, что все перечисленные выше случаи приведения
тех или иных написаний к единообразию вызваны именно отсутствием такового в
авторском тексте. Когда же единообразие это имеется и система написаний,
какой бы характер она не носила, выдерживается автором,-- в этих случаях
никаких "вторжений" в авторский текст не допускалось.
Однако в печатном тексте "сириновского" издания "Петербурга" имеется
ряд сомнительных мест, которые не могут теперь уже быть проверены из-за
неудовлетворительного состояния рукописи. Сомнительной представляется,
например, дата, обозначенная в письме, полученном из-за границы Дудкиным и
прочитанном им Степке (глава I вторая, главка "Степка"). В письме содержится
пророчество об исторической миссии России: "Близится великое время: остается
десятилетие до начала конца: вспомните, запишите и передайте потомству; всех
годов значительней 1954 год. Это России коснется, ибо в России колыбель
церкви Филадельфийской...". Строение и стилистика начальной фразы
воспроизводят строение и стилистику откровений святого духа, изложенных в
Апокалипсисе 12 ( 12 См.: Откровение святого Иоанна
Богослова, гл. 3, ст. 7 -- 9.). Однако во фразе Белого не совсем ясно
соотношение двух числовых единиц: "остается десятилетие до начала конца" и
"всех годов значительней (будет?) 1954 год". Оба числа находятся в одной
фразе и, следовательно, связь между ними как будто должна быть. Причем 1954
год появился только в
527
"сириновской" редакции -- в журнальной он отсутствовал, как
отсутствовал и в немецком переводе 13 ( 13
Это видно из истории редакций письма, восстановленной Ивановым-Разумником
("Вершины", с. 146--149).). Естественно предположить следующее.
1. Связи между этими двумя числовыми единицами нет и оказались они в
одной фразе случайно. Правда, при этом загадочный характер приобретает 1954
год, как самый значительный (в истории человечества?). Почему именно 1954-й,
а не 1955-й или 1956-й? Или любой другой?
2. Связь между этими двумя числовыми единицами имеется. Но в таком
случае мы будем вынуждены признать, что здесь допущена описка (или
опечатка), не замеченная Белым и санкционированная им в последующих изданиях
романа. Эта описка (или опечатка) в свою очередь может быть двоякого рода.
Либо на месте десятилетия следует видеть пятидесятилетие, и тогда (поскольку
действие романа происходит в 1905 году) 1954 год возникает естественно и
обоснованно. 1905 плюс пятьдесят (включая и сам 1905 год), мы и получим 1954
год. Либо, сохраняя нетронутым десятилетие, которое остается "до начала
конца", и присоединив его к 1905 году, мы получим совершенно другую дату --
не 1954-й, а 1914 год. Последнее предположение нам кажется наиболее
допустимым. Вместо единицы была написана (или. напечатана) пятерка и
получился не совсем понятный 1954 год. 1914 год гораздо более естествен и,
главное, объясним с точки зрения общего взгляда Белого на характер русской
истории. Белый находился в эти годы за границей, напряженность атмосферы
европейской жизни ощущалась им хорошо. Но если такое предположение верно, то
следует несколько изменить и знаки препинания во фразе письма. И тогда она
примет следующий вид: "Близится великое время: остается десятилетие до
начала конца; вспомните, запишите и передайте потомству: всех значительней
<будет?> 1914 год".
В таком виде фраза получает бльшую достоверность. Оговариваемся,
однако, еще раз: это в том случае, если "десятилетие до начала конца" и
следующая затем дата в сознании Белого были связаны. Поэтому, высказывая
свои сомнения и соображения относительно того, что мог бы иметь в виду здесь
Белый, мы все-таки не видим возможности внести исправление в текст романа.
Чтобы отважиться на это, мы должны располагать рукописью. У нас же в
рукописи сейчас соответствующих страниц нет, поэтому самое большее, на что
мы можем тут пойти -- только высказать предположение.
Имеются в "сириновском" тексте и некоторые другие, менее значительные
места, также вызывающие сомнение, но также не поддающиеся проверке. Мы
читаем в романе "интеллигенческие слезы", "никогда не
528
столкнуться с тенью: ее требований не поймешь" ("не столковаться"?);
"бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца"
("бледно-ковровый" или "бледно-кровавый"?); Николай Аполлонович встречается
с Петром, выступающим в облике Летучего Голландца, глаза которого "сверкнули
зеленоватые искры" (или "зеленоватыми искрами"?); "вскочившая из своей
пуховой постели" (или "выскочившая"?); сошедший с ума поручик Лихутин,
влекущий к себе домой на расправу Аблеухова-младшего отвечает ему на его
недоумение по поводу того, что он, Лихутин, бросает службу: "Нас, Николай
Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются нас приватные наши дела"
("Нас" или "вас"?) и т. д.
Опечатки (или описки) во всех этих случаях? Или здесь дают о себе знать
особенности стилистической манеры Белого? Ведь пишет же он (это проверено по
рукописи): "мистичный анархист" (а не "мистический") ; взрыв бомбы "свиснет
в тусклое небо щепками, кровью и камнем" ("свиснет в небо"); "разовьются
косматые дымы, впустив хвосты на Неву" ("впустив на...") и т. д. Поэтому
требовалась величайшая осторожность при определении того, является ли данное
сомнительное место опиской, или оно служит выражением стилистической
специфики Белого. Некоторые из перечисленных выше случаев были признаны
опечатками (или описками) и исправлены, другие оставлены в том виде, в каком
они впервые увидели свет. Наглядный пример забывчивости Белый
продемонстрировал в главе первой (главка "Так бывает всегда"). Мы читаем
здесь: "<...> подъездная дверь перед ней затворилась; подъездная дверь
перед нею захлопнулась; тьма объяла ее <...>". Фраза, совершенно
невозможная по содержанию, поскольку речь идет о Софье Петровне,
возвращающейся домой и входящей в подъезд. Проверяя ее по рукописи,
обнаруживаем грубейшую опечатку: у Белого ясно исправлено: "подъездная дверь
перед ней отворилась" (л. 56). Но все последующее в этой фразе в рукописи
имеет тот же вид, что и в печатном издании. Получается, что дверь
одновременно "перед ней отворилась" и "перед нею захлопнулась". Но поскольку
из всего дальнейшего описания видно, что Софья Петровна именно вошла в
подъезд, то здесь приходится исправлять Белого, два раза поставившего по
инерции предлог "перед". Бесспорно, что во втором случае должен стоять
предлог "за". В таком виде фраза получает свой естественный вид:
"<...> подъездная дверь перед ней отворилась; подъездная дверь за нею
захлопнулась; тьма объяла ее; точно все за ней отвалилось <...>" и т.
д. Теперь нам все понятно, никаких недоумений нет.
И еще пример того же рода. В главе шестой (главка "Петербург") Белый
описывает бред Дудкина -- его воображаемый разговор с "чертом" -- оборотнем
Шишнарфне. Для собеседника Дудкина реальный эмпирический мир есть теневое
отражение потустороннего мира; нормальные человеческие 529
отношения здесь невозможны. Даже с папуасом, утверждает Шишнарфне, "в
конце концов вы столкуетесь". Но в следующем абзаце, продолжая ту же мысль,
собеседник Дудкина говорит о чем-то другом: "Тень -- даже не папуас;
биология теней еще не изучена; потому-то вот -- никогда не столкнуться с
тенью: ее требований не поймешь <...>". Откуда взялся глагол
"столкнуться"? Ясно, что это описка Белого: следует поставить не
"столкнуться", а "столковаться".
Из сказанного следует, что, работая над текстом "Петербурга", мы не
можем придерживаться строго какого-то одного принципа -- приводить его
полностью в соответствие с рукописью или полностью же в соответствие с
элементарной логической достоверностью и существующими грамматическими
нормами. Здесь требуется осторожный неоднозначный подход, который дал бы
возможность необычную стилистическую манеру Белого сочетать с логикой и
грамматикой.
Именно такой подход и был осуществлен при подготовке настоящего издания
романа А. Белого "Петербург" 14.
Л. К. Долгополов
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРОЛОГ
1 Белый пародирует полный официальный титул русского
императора, включавший около 60 названий подвластных ему земель ("Император
и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский,
Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь
Херсониса Таврического" и т. д.) и кончавшийся словами: "и прочая, и прочая,
и прочая".
2 Царьград -- древнерусское название Константинополя. Белый
иронизирует над националистическими притязаниями официальных кругов
Российской империи на Константинополь -- в средние века центр православной
церкви, которому в новое время наследовала Москва. "Право наследия"
обосновывалось и былыми культурными и политическими связями между Россией и
Византией, в частности тем, что Софья Палеолог (племянница последнего
византийского императора Константина XI Палеолога) была в 1472 г. выдана
замуж за русского великого князя Иоанна Васильевича (Ивана III).
3 Утверждая мотив "нереальности" Петербурга, Белый следует
поэтической традиции изображения города в произведениях Гоголя (см. финал
повести "Невский проспект") и Достоевского ("Подросток", ч. I, гл. 8, I).
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1 Эпиграф -- из поэмы А. С. Пушкина "Медный всадник"
(1833'). Текст воспроизведен неточно; нужно:
Об ней свежо воспоминанье...
Об ней, друзья мои, для вас *
(* Пушкин. Поли. собр. соч.- [М.; Л.], 1937-1949.-Т. V.-С. 137. Далее
ссылки на произведения Пушкина даются в тексте по этому изданию с указанием
в скобках тома и страницы.)
2 Сим -- согласно Библии, старший сын Ноя (Бытие, VI, 10,
IX, 18), родоначальник многочисленного потомства. Народы, происходящие от
Сима, известны под общим именем семитов. "Хесситы" -- искаженное хеттеи
(еффеи) -- народ Ханаанский; Ханаан -- сын
531
Хама, младшего сына Ноя (Бытие, X, б, 15). Указание на "хесситов" как
на потомков Сима, таким образом, не соответствует Библии, а упоминание
"краснокожих народностей" имеет иронический смысл.
3 Киргиз-кайсацкая орда -- название киргизской народности,
распространенное в XVIII и XIX вв. Возможно, что здесь содержится намек на
начальные строки оды Г. Р. Державина "Фелица" (1782).
Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!
Ода обращена к Екатерине II и представляет собой аллегорический ответ
на сочиненную императрицей "Сказку о царевиче Хлоре", повествующую о том,
как киргизский хан похитил русского царевича и, желая испытать его, повелел
ему отыскать "розу без шипов" -- символ добродетели, Андрей Белый мог
воспринимать этот сюжет аллегорически как пленение России Востоком. В XIX в.
тема "киргиз-кайсацкой орды" расширяется и становится частью темы Востока,
воплощающего губительные для России и славянства в целом тенденции. В таком
аспекте мы встречаем ее у А. К. Толстого в стихотворении "Колокольчики
мои..." (1840-е гг.):
Упаду ль на солончак
Умирать от зною?
Или злой киргиз-кайсак,
С бритой головою,
Молча свой натянет лук,
Лежа под травою,
И меня догонит вдруг
Медною стрелою?
(Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т.-М., 1963.-Т. 1.-С. 59). На связь со
стихотворением А. К. Толстого стихотворного цикла Блока "На поле Куликовом"
указала Н. А. Лобкова в статье "О лирике А. К. Толстого 40-х годов" (см.:
Русская литература и общественно-политическая борьба XVII --XIX веков.--
Ученые записки ЛГПИ им. А. И. Герцена.- Л., 1971.- Т. 414.- С. 199).
4 Анна Иоанновна (1693 -- 1740), племянница Петра I --
русская императрица (1730--1740).
5 Вероятно, имеется в виду Аблай (ум. в 1781) -- султан и
хан Средней киргизской орды. Его правнуком был Чокан Валиханов (1835--1865)
-- казахский просветитель, историк, этнограф и фольклорист, написавший о
своем прадеде обстоятельную энциклопедическую статью (Энциклопедический
словарь, составленный русскими учеными и литераторами.-- СПб., 1861.-- Т.
1.-- С. 88 -- 91), которой, вероятно, и воспользовался Белый. Валиханов
сообщает, что Аблай "происходил из младшей линии султанов Средней Орды" и "в
1739
532
году присягнул на вечное подданство России", однако в 1756 г. "признал
себя вассалом богдыхана" (Сочинения Ч. Ч. Валиханова, под ред. Н. И.
Веселовского.-- СПб., 1904.-- С. 1, 3). "В предании киргизов,-- сообщает
Валиханов,-- Аблай носит какой-то поэтический ореол: век Аблая у них
является веком киргизского рыцарства. Его походы, подвиги его богатырей
служат сюжетом эпическим рассказам" (там же, с. 7). Таким образом, слова
Белого о русской службе и крещении Аблая не соответствуют его действительной
биографии. Только старший сын Аблая, дед Чокана Валиханова, Вали-хан, "в
1782 г. признал над собою власть русских государей, присоединив таким
образом свою орду к России" (К. Д. <К. В. Дубровский>. Даровитый сын
степей.-- Сибирское обозрение, 1906, No 105).
Возможен и другой источник фамилии героя романа -- род Облеуховых,
пожалованный дворянством в 1624 г. Представители этого рода братья Антон
Дмитриевич и Николай Дмитриевич Облеуховы были заметными фигурами русской
литературной жизни конца XIX -- начала XX в. Н. Д. Облеухов был редактором
еженедельника "Знамя" (1899 -- 1901) и реакционно-охранительных органов --
"политической церковно-народной и литературной газеты" "Колокол"
(1906-1907), "Вестника Русского собрания" (1910-1912), "Вестника полиции"
(1916) и др. А. Д. Облеухов -- поэт, выпустивший в своем переводе "Ночи"
Альфреда де Мюссе (М., 1895) и сборник оригинальных и переводных
стихотворений "Отражения" (М., 1898). Консервативность и монархизм
Облеуховых имеют аналогии с соответствующими чертами Аполлона Аполлоновича
Аблеухова. В 1890-е гг. Облеуховы были в символистской среде: с ними
поддерживали отношения К. Д. Бальмонт и В. Я. Брюсов (см.: Брюсов В.
Дневники.-- [М.], 1927.- С. 22, 31-32, 40, 51); вместе с Н. Д. Облеуховым
Брюсов сотрудничал в газете "Русский листок" (там же, с. 113). Предположение
об этом источнике фамилии героя "Петербурга" "было высказано в заметке
"Облеуховы", подписанной "С.": "Лет пятнадцать тому назад Облеуховы жили в
Москве и издавали еженедельный журнал "Знамя", выходивший небольшими
книжками в желтой обложке. Редакция состояла из трех лиц, принадлежащих к
семье Облеуховых: А. Д. Облеуховой, по мужу Пустошкиной (издательница), Н.
Д. Облеухова (редактор) и А. Д. Облеухова (заведующий литературным отделом)
<...> Облеуховых посещал <...> В. Я. Брюсов, в те поры сотрудник
"Русского листка". Быть может, реминисценцией именно из этой полосы жизни
объясняется то, что другой писатель-символист Андрей Белый героем своего
последнего романа "Петербург" сделал старого бюрократа Аблеухова, мрачного
реакционера, но честного и неподкупного исполнителя своего служебного долга.
И то следует сказать, что Н. Д. Облеухов, давший свою фамилию герою романа
Андрея Белого, ныне не сановник и не сенатор, а всего лишь
533
редактор... „Вестника полиции"" (Утро России, 1917, No 46, 15
февраля).
6 Имеется в виду "Общий гербовник дворянских родов
Всероссийския Империи, начатый в 1797 году" (части I-Х) -- издание,
включавшее изображения и описания дворянских гербов.
7 Перечисляются гражданские ордена Российской Империи; на
ленте носили орден Белого Орла (польский орден, в начале XIX в. включенный в
состав российских орденов).
8 Намек на противодействие К. П. Победоносцева (одного из
1ых прототипов Аблеухова) любым попыткам радикальных или альных реформ.
9 Департамент -- в российском государственном аппарате часть
высшего государственного учреждения, иногда целое ведомство, существовавшее
на правах министерства. Даваемая в романе характера департамента, равно как
и Учреждения, восходит к вводному рассуждению об "одном департаменте" в
повести Гоголя "Шинель" (1841). Эта связь была отмечена самим Белым; среди
его черновых набросков находим следующий: "Сходство с Гог<олем>.
(Департамент Ш<инель>) --Учреждение" (Белый Андрей. Наблюдения над
языковым составом и стилем романа "Петербург". Черновые наброс-ИРЛИ, ф. 79,
оп. 3, ед. хр. 53, л. 18 об; ср.: "Мастерство Гоголя", с. 303).
10 Имеется в виду Вячеслав Константинович Плеве
(1846--1904), министр внутренних дел и шеф жандармов, проводивший политику
подавления оппозиционных сил и настроений и убитый 15 июля г. эсером Е. С.
Сазоновым. Убийство произвело большое впечатление на Белого: "...задумались
мы, ощутив, что убийство -- рубеж" ("Эпопея", No 1, с. 273).
11 Революционные события 1905 г. вызвали к жизни огромное
количество сатирических журналов. За 1905 -- 1907 гг. в одном Петербурге
вышло 178 таких журналов (см.: Русская сатира первой революции 1905 -- 1906.
Составили В. Боцяновский и Э. Голлербах. -- Л., 1925.-- С. 37). Однако все
эти журналы стали появляться после 17 октября 1905 г.; до царского манифеста
в Петербурге издавался всего один сатирический журнал с радикальным уклоном
-- "Зритель" Арцыбушева. Поскольку действие романа происходит в начале
октября 1905 г. (на что имеется указание в тексте), можно предположить, что
Белый допустил сознательный анахронизм. Возможно, он имеет в виду и
конкретный, рисунок -- карикатуру на Победоносцева за подписью В. Беранже,
помещенную на обложке журнала "Паяцы" (1906, No 1). Отметим, что
Победоносцев был постоянной мишенью для карикатуристов (см., например:
Адская почта, 1906, No 3; Булат, 1906, No 3; Клюв, 1905, No 1, 2; Секира,
1905, No-1; Зритель, 1905, No 18, 19; 1906, No 1; Гамаюн, 1905, No 1;
Гвоздь, 1906, No 3; Спрут, 1905, No 1; Перец, 1906, No 1; Бурелом, 1905,
рождественский номер, и др.). В мемуарах Белый упоминает о карикатурах на
Витте и на "зеленые уши Победоносцева" ("Между двух революций", с. 49).
12 Автобиографическая реминисценция: Белый вспоминал в
мемуарах о своем отце, профессоре Николае Васильевиче Бугаеве, декане
математического факультета Московского университета: "Не Аполлон Аполлонович
дошел до мысли обозначить полочки и ящики комодов направлениями земного
шара: север, юг, восток, запад, а отец, уезжающий в Одессу, Казань, Киев
председательствовать, устанавливая градацию: сундук "А", сундук "Б", сундук
"С"; отделение -- 1, 2, 3, 4, каждое имело направления; и, укладывая очки,
он записывал у себя в реестрике: сундук А, III, СВ; "СВ" --
северо-восток..." ("На рубеже двух столетий", с. 65).
13 Указание на Шопена, которого играла Николаю Аполлоновичу
его мать, имеет автобиографический подтекст. Шопен -- первое детское
музыкальное переживание Белого: "Первые откровения музыки (Шопен,
Бетховен)",-- так характеризовал он осень и зиму 1884 г. (Белый Андрей.
Материал к биографии (интимный), предназначенный для изучения только после
смерти автора (1923).-- ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, ед. хр. 3, л. 1 об.). Ср.:
"...Музыку воспринимал я, главным образом, вечерами; когда мать оставалась
дома и у нас никого не было, она садилась играть ноктюрны Шопена и сонаты
Бетховена; я, затаив дыхание, внимал из кроватки: и то, что я переживал,
противопоставлялось всему, в чем я жил" ("На рубеже двух столетий", с. 182).
Смысл же противопоставления Шопена Шуману также автобиографичен: к Шуману
Белый пришел в зрелом возрасте. В автобиографии 1907 г. Он писал о том, что
"более всего ему дорог Бетховен, Бах, Шуман и композиторы XVII века" (ИРЛИ,
ф. 289, оп. 6, ед. хр. 35, л. 4). Шуман был для Белого воплощением
трагической стороны жизни. "Я прошел сквозь болезнь, где упали в безумии
Фридрих Ницше, великолепный Шуман и Гельдерлин",-- заключает Белый об одном
из этапов своей внутренней жизни (Белый Андрей. Записки чудака.-- М.,
Берлин, 1922. -- Т. 2. -- С. 235-236). Тема Шумана для Белого --
"трагическая до безумия романтика реализма" (Белый Андрей. Воспоминания о
Штейнере. -- ГБЛ, ф. 25, карт. 4, ед. хр. 2); ср.: "рыдающее безумие Шумана"
("Арабески", с. 495). Творчество Шумана было глубоко родственным и интимно
близким Для внутреннего мироощущения Белого. Пытаясь осмыслить кончину А.
Блока, Белый записал 8 августа 1921 г.: "Да,-- его бытие для меня -- было
чем-то вроде: возможности слушать Шумана (Шуман -- мой любимейший); я могу
года по условиям судьбы не услышать ни одного звука Шумана, но я знаю: что
мне возможно его услышать: завтра,
535
послезавтра; я могу спокойно прожить всю жизнь и не услышать Шумана
(случайно); но я всегда уверен: что Шуман где-то звучит, он есть для
Вечности; и -- успокаиваюсь <...>" (Белый Андрей. К материалам о
Блоке.-- ИРЛИ, ф. 79, оп. 3, ед. хр. 41, л. 2 -- 2 об.).
14 Под именем графа Дубльве в романе выведен граф Сергей
Юльевич Витте (1849 -- 1915) -- русский государственный деятель, активный
сторонник буржуазных реформ и конституционной монархии. "Дубльве" -- W
(Witte). В 1905 г. Витте играл важную роль в политической жизни России, в
частности активно участвовал в подготовке царского манифеста 17 октября, в
котором были обещаны демократические свободы. Одним из политических
противников Витте был Победоносцев, враг всяческих уступок и реформ. В
романе соответственно его противник -- Аполлон Аполлонович Аблеухов. Дело,
по поводу которого "граф Дубльве" предполагает встретиться с Аблеуховым,
могло подразумевать предварительные переговоры с целью выработки какой-либо
компромиссной политической платформы в эти решающие дни революции.
15 Директория -- правительство Французской республики из 5
выборных членов (директоров), существовавшее с октября 1795 по ноябрь 1799
г.
16 Жак-Луи Давид (1748 -- 1825) -- крупнейший французский
живописец эпохи Великой французской революции и правления Наполеона.
Упоминается его картина "Раздача знамен императором Наполеоном" (1810).
17 ...желтый дом...-- Желтый цвет -- господствующий цвет
"Петербурга": "желтый" сенаторский дом, сам Аполлон Аполлонович "желтенький"
старичок; "желтыми" обоями оклеено обиталище другого героя романа --
Александра Ивановича Дудкина, а его самого по ночам преследуют "желтолицые"
видения; "желтоватое" лицо у Липпанченко, одет он в полосатую "темно-желтую"
пару и "желтые" ботинки и т. д. С одной стороны, здесь сказалась традиция
Достоевского, роман которого "Преступление и наказание" также ориентирован
на желтый цвет (см.: Белов С. В. Роман Ф. М. Достоевского "Преступление и
наказание". Комментарий.-- Л., 1979,-- С. 57 -- 59; Соловьев С. М.
Изобразительные средства в творчестве Ф. М. Достоевского,-- М., 1979,-- С.
219 -- 232). Это "цвет" Петербурга -- цвет его ампирных особняков и
официальных зданий, расположенных в центральной части; таким он вошел и в
произведения других писателей. Но, с другой стороны, Белый осложняет
цветовое видение города тем, что для него желтый цвет есть цвет "Востока",
проникшего в Петербург -- символ "западного", "европейского" лика России,
18 Единорог -- фантастическое животное, часто упоминаемое в
Библии, имеет вид лошади с одним рогом посреди лба. Не менее
536
20 русских дворянских гербов включали в себя изображение единорога,
однако среди них нет ни одного, который бы напоминал описание Белого,
имеющее специфическую, но прозрачную символику: рыцарь (Запад) "прободается"
мифологическим зверем. Герб рода Облеуховых (Общий гербовник дворянских
родов Всероссийской империи, ч. II. [СПб., б. г.], л. 114--114 об.) ничего
общего с описываемым в романе гербом не имеет.
19 Первая трамвайная линия в Петербурге была открыта 15
сентября 1907 г.
20 Исаакиевский собор, сооруженный по проекту О. Монферрана
в 1818-1842 гг.
21 Памятник Николаю I на Мариинской (ныне Исаакиевской)
площади, сооруженный по проекту О. Монферрана в 1856--1859 гг. (скульпторы
П. К. Клодт, Н. А. Рамазанов и Р. К. Залеман).
22 Летучий Голландец -- легендарный образ морского капитана,
обреченного вместе со своим кораблем вечно носиться по бурному морю, никогда
не приставая к берегу; встреча с ним предвещает бурю, кораблекрушение и
гибель. В основе легенды лежит история мореплавателя, поплатившегося за свою
отвагу либо осужденного за безбожие. Белый мог воспринимать этот образ через
оперу Рихарда Вагнера "Летучий Голландец" (1841). В "Петербурге" образ
Летучего Голландца несет значительную идейно-художественную нагрузку,
соединяясь и даже идентифицируясь с образом Петра I -- Медного всадника -- и
в более широком смысле -- с темой России и Петербурга (основанием послужил
известный исторический факт пребывания Петра I в Голландии).
23 Реминисценция из Гоголя, прежде всего из повести "Нос"
(1835). Белый сам отмечал эти параллели: "Ряд фраз из „Шинели" и
„Носа" -- зародыши, вырастающие в фразовую ткань „Петербурга"; у
Гоголя по Невскому бродят носы, бакенбарды, усы; у Белого бродят носы
„утиные, орлиные, петушиные"" ("Мастерство Гоголя", с. 304). Возможно,
Белому был известен и "шутливый куплет, бывший популярным среди
петербургской публики" в 1905 г.; его приводит в своих воспоминаниях Ю. П.
Анненков:
Премьеров стал у Росса
Богатый инвентарь:
Один премьер -- без носа,
Другой премьер -- Носарь.
Имеется в виду Г. С. Хрусталев-Носарь (1877--1918), председатель
Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов в Петербурге в 1905 г.,
пользовавшийся известностью в дни революции (его даже называли "вторым
премьером"), затем меньшевик. "Премьер без носа" -- С. Ю. Витте, у которого
"нос был скомканный и в профиль был незаметен, как у
537
гоголевского майора Ковалева" (Анненков Ю. Дневник моих
встреч.--Нью-Йорк, 1966.--Т. 2.-- С. 256-257).
24 В основе застройки Васильевского острова лежал проект
архитектора Д. Трезини, который по указанию Петра I создал систему прямых
улиц, прорезанных параллельными каналами. Проект не был полностью
осуществлен, и предполагаемые каналы получили название линий.
25 Лета -- река, протекавшая, согласно эллинским мифам, в
подземном царстве Аида; испив ее воды, души умерших забывали о земной жизни.
26 Золоченый шпиль Петропавловского собора, построенного по
проекту Д. Трезини в 1712--1733 гг. ("Петропавловский шпиц" -- один из
лейтмотивов "Петербурга").
27 "Биржевка" -- "Биржевые ведомости", ежедневная
политическая, экономическая и литературная газета, издававшаяся в Петербурге
с 1861 по 1917 г.; одна из наиболее популярных и читаемых газет в России.
28 Первое пятилетие XX века, которое Белый воспринимал как
рубеж между историческими эпохами.
29 Имеются в виду Ихэтуаньское восстание в Китае (см.
примеч. 23 к гл. 4) и решающее событие русско-японской войны -- взятие
японцами крепости Порт-Артур. Белый воспринимал эти события в духе
апокалиптического миросозерцания позднего Вл. Соловьева, как знамение
"панмонголизма". В стихотворении "Сергею Соловьеву" (1909), посвященном
племяннику философа, он писал:
Ты помнишь? Твой покойный дядя,
Из дали безвременной глядя,
Вставал в метели снеговой,
В огромной шапке меховой,
Пророча светопреставленье...
Потом -- японская война:
И вот -- артурское плененье <...>
("Урна", с. 126)
30 Плезир (от фр. plaisir) -- забава, удовольствие. Здесь
содержится намек на летний дворец Монплезир, выстроенный в 1714 -- 1723 гг.
в Петергофе, согласно наброскам Петра I, по чертежам архитекторов И.
Брауншвейга, А. Леблона и Н. Микетти.
31 Пикон -- род алкогольного напитка или эссенции,
добавляемая в алкогольный напиток.
32 Великий князь Константин Константинович Романов (1858 --
1915), поэт, публиковавший стихи под литерами К. Р. и находившийся в личных
отношениях с некоторыми из русских поэтов конца XIX в.
33 Из стихотворения Пушкина "Была пора: наш праздник
молодой..." (1836) (III, 432-433).
538
34 Вячеслав Константинович -- В. К. Плеве. См. примеч. 10 к
гл. 1.
35 Из стихотворения Пушкина "Чем чаще празднует лицей..."
(1831) (III, 278).
36 Из стихотворения Пушкина "Была пора: наш праздник
молодой...".
37 ...потому что -- как же иначе? -- Это выражение,
неоднократно встречающееся в романе, восходит к статье С. М. Городецкого "На
светлом пути. Поэзия Федора Сологуба, с точки зрения мистического
анархизма", которая начинается словами: "Всякий поэт должен быть анархистом.
Потому что как же иначе? <...> Всякий поэт должен быть
мистиком-анархистом, потому что как же иначе? Неужели только то изображу,
что вижу, слышу и осязаю?" (Факелы. СПб., 1907, кн. 2, с. 193). Эта статья,
обнажающая несообразности "мистического анархизма", вызвала определенный
резонанс. Эллис, близкий друг и литературный сподвижник Белого, называл ее
тон "шутовским" (Весы, 1907, No 6, с. 58 -- 59). Впоследствии Блок (в статье
"Без божества, без вдохновенья", 1921) говорил, что Городецкий "прославился"
"мистико-анархическим аргументом „потому что как же иначе?"" (Блок А.
Собр. соч.: В 8-ми т.- М.; Л., 1962. -- Т. 6. -- С. 179). О том, насколько
курьезными были слова Городецкого, свидетельствуют позднейшие воспоминания
Г. В. Адамовича, который, ошибочно приписав их Георгию Чулкову, замечает,
что они когда-то рассмешили "пол-России" (Адамович Георгий. Мои встречи с
Анной Ахматовой.-- В кн.: Воздушные пути. Альманах V.-- Нью-Йорк, 1967.-- С.
100--101). Сам Белый, вспоминая о "мистических анархистах", писал: "один из
них потряс мир афористическим шедевром: „Всякий поэт -- мистический
анархист, потому что,-- как же иначе!"" * (*Здесь и далее курсив в цитатах
во всех случаях -- авторский.) (см.: Гоголь и Мейерхольд. Сборник
литературно-исследовательской ассоциации Ц. Д. Р. П.- М., 1927.- С. 24).
38 Пантелеймон (Пантолеон) Исцелитель (ум. в 305 г.) --
святой, врач-христианин, лечивший больных безвозмездно. Мощи его находились
в русском Пантелеймоновском монастыре на Афоне и в Афонской
Пантелеймоновской часовне в Москве, на Никольской улице у Владимирских
ворот, куда стекались страждущие (зачастую душевнобольные).
39 Мозговая игра ... отличалась странными, весьма странными,
чрезвычайно странными свойствами...-- Реминисценция из Гоголя, на которую
указывал сам Белый: "Не стану перечислять всех гоголевских приемов в
словесной ткани "Петербурга"; упомяну лишь о переполненности романа тройным
повтором Гоголя <...>: "приняв во внимание это странное, весьма
странное, чрезвычайно странное обстоятельство" <...> и т. д."; здесь
же Белый приводит
539
и комментируемую фразу ("Мастерство Гоголя", с. 305 -- 306).
40 Имеется в виду древнегреческий миф о рождении из головы
Зевса дочери его богини Афины Паллады (см.: Аполлодор. Мифологическая
библиотека.-- Л., 1972.-- С. 7).
41 Ресторан (до 1910 г.-- трактир), находившийся в доме
баронессы Э. А. Майдель на углу Миллионной улицы и Машкова переулка
(Миллионная, 18/8), принадлежал С. И. Давыдову.
42 Субстанция (лат. substancia -- сущность) -- объективная
реальность, рассматриваемая со стороны ее внутреннего единства, неизменная
основа всего сущего. Акциденция (лат. actidentia -- случай, случайность) --
философский термин, обозначающий случайное, изменяющееся, преходящее,
несущественное.
43 Возможно, намек на В. Я. Брюсова. В 1904--1905 гг. Белый
(связанный с Брюсовым сложными личными отношениями) воспринимал его как
"черномага" и "служителя тьмы", между ними возникла своеобразная "умственная
дуэль", в ходе которой Брюсов принял на себя "демоническую" личину, а Белый
выступал как носитель "светлого" начала (подробнее см.: Литературное
наследство. Валерий Брюсов.- М., 1976.- Т. 85.- С. 332-339, 380-383;
Гречишкин С. С., Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова
"Огненный Ангел" -- Wiener slawistischer Almanach, 1978. Bd 1, 8. 87 -- 99).
"Черное облако" -- реминисценция строк "Но на взорах -- облак черный, Черной
смерти пелена" из стихотворения Брюсова "Орфей и Эвридика" (1904); см.:
Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т.-- М., 1973.- Т. 1.- С. 385.
44 Страз -- поддельный хрустальный алмаз (по имени
изобретателя --Strass).
45 "Что есть истина?" -- вопрос Понтия Пилата, обращенный к
Христу (Евангелие от Иоанна, XVIII, 37 -- 38), выросший впоследствии в
проблему большого философского значения. Этот вопрос неоднократно всплывал в
сознании Белого (см., например: Cuntactor <Андрей Белый>. О "двойной
истине".-- Труды и дни, 1912, No 2, с. 59 -- 62; Белый Андрей. Так говорит
правда.-- Записки мечтателей, 1922, No 5, с. 123). Ср.: "Участь наша есть
участь Пилата: теоретически истину вопрошать, что есть истина; истина не
отвечала Пилату: истины не призваны отвечать на вопросы об истине
<...> за истиной следуют без вопросов" (Белый Андрей. На перевале, I.
Кризис жизни.-- Пб., 1918.-- С. 47). В романе этот вопрос приобретает
пародийное звучание, усугубляемое игрой слов: "истина" -- "естина". Ф. А.
Степун увидел в этой словесной игре попытку сближения "истины" и "бытия",
тенденцию к "онтологическому, бытийственному пониманию истины" (Степун Ф.
Встречи.-- Мюнхен.-- 1962.-- С. 166).
46 Отношение Белого к звуку "ы" имело специфический
характер.
540
Ср., например, его суждения, высказанные в письме к Э. К. Метнеру от 17
июня 1911 г.: "Я боюсь буквы Ы. Все дурные слова пишутся с этой буквы: р-ыба
(нечто литературно бескровное <...>), м-ыло (мажущаяся лепешка из всех
случайных прохожих), п-ыль (нечто вылетающее из диванов необитаемых
помещений), д-ым (окурков), т-ыква (нечто очень собой довольное), т-ыл
(нечто противоположное боевым позициям авангарда)" (ГБЛ, ф. 167, карт. 2,
ед. хр. 43). Далее, критикуя коллективную деятельность в издательстве
"Мусагет", к которому он имел прямое отношение, Белый говорит про
коллективное "ыыы Мусагета": "мы -- стало мыы, мыыы". Последний оттенок
"значения" звука "ы" был для Белого довольно устойчивым, он выражал в его
глазах психологи" толпы и ущемление личного начала. Не исключено, что именно
этот оттенок заставил Белого переключить ход мыслей своего героя с семантики
звука "ы" на "татарщину". Характерно также, что в своей "поэме о звуке",
посвященной описанию звуковых первообразов в их изначальном космогоническом
смысле, Белый не говорит о звуке "ы"; лишь однажды он вскользь упоминает,
что "ы" -- "животный зародыш" (Белый Андрей. Глоссолалия. Поэма о звуке.--
Берлин. 1922.-- С. 107).
47 "Сон Негра" -- модная в те годы музыкальная пьеса,
упоминаемая в мемуарах Андрея Белого "Начало века" (с. 45, 52).
48 Философия Иммануила Канта (1724 -- 1804) сыграла большую
роль в эволюции миросозерцания Белого (ср., например, его стихотворения
"Искуситель", "Под окном" в кн. "Урна"). Канто"ский агностицизм (идея
непознаваемости мира), а также учение Канта о пространстве и времени
наложили заметный отпечаток на общий стиль мышления Белого (см.: Филиппов Л.
И. Неокантианство в России.-- В кн.: Кант и кантианцы. Критические очерки
одной философской традиции.-- М., 1978.-- С. 310 -- 316), и в частности на
роман "Петербург". В кантианстве Николая Аполлоновича нашли отражение
философские искания Белого 1904--1908 гг., характеризующиеся интересом к
"теории знания", чистой логике и внимательным и пристрастным изучением Канта
и философов-неокантианцев Г. Когена (см. примеч. 15 к гл. 3), Г. Риккерта и
др. с целью построения теории символизма. "Трагедия сенаторского сына в
романе "Петербург" -- в том, что он -- революционер-неокантианец",-- отмечал
Белый ("Между двух революций", с. 210), подчеркивая, видимо, отвлеченный,
умозрительный характер восприятия младшим Аблеуховым революционных событий.
Безусловное воздействие на историческую и философскую концепцию "Петербурга"
оказали представления Канта о пространстве и времени как субъективных формах
чувственного созерцания.
49 Эта подпись; возможно, представляет собой ироническую
реминисценцию названия двухтомного собрания стихотворений Вячеслава Иванова
"Cor ardens" ("Пламенеющее сердце") (М., 1911 -- 1912).
541
50 Эон -- термин, обозначающий понятие, лежащее в основе
философии гностиков, но известное также в древней Греции. Понятие эона
связано с представлением о времени (для древних греков эон -- то, что больше
эпохи, т. е. абсолютное выражение времени). В философии Валентина (ум. ок.
161 г.), самого значительного представителя гностической философии, "вечное
бытие" есть "мир эонов, из которого происходит и к которому возвращается все
способное к восприятию истины" (см.: Соловьев Владимир. Валентин и
валентиниане.-- В кн.: Энциклопедический словарь. Изд. Ф. А. Брокгауз и И.
А. Ефрон.-- СПб., 1891.-- Т. V, полутом 9.-- С. 406 -- 407). Согласно
системе Валентина, за пределами чувственно воспринимаемого бытия пребывает
безначальный, совершенный эон -- Глубина, имеющий в себе абсолютную
возможность всякого определенного бытия; 30 эонов составляют выраженную
полноту абсолютного бытия -- Плерому; 30-й эон -- София -- возгорается
желанием знать и созерцать первоотца -- Глубину. Ср. изложение Белого: "...и
пошли бесконечные лестницы эонов в философии гностиков, чтоб при помощи их
разрываемое экстазом сознание что-то такое умело ощупать"; "...падают цепи
эонов, развивая в падении страсть к источнику совершенства, страсть меж
безднами -- образ влюбленной Софии; эоны принимают участие в ее страсти"
(Белый Андрей. На перевале. П. Кризис мысли.-- Пб., 1918.-- С. 82, 85).
Понятие эона было использовано родоначальницей теософского движения Е. П.
Блаватской для интерпретации древнеиндийской космогонии. В комментариях к
своей статье "Эмблематика смысла" (1909) Белый, излагая отдельные положения
"Тайной доктрины" ("The secret doctrine"; 1888) Блаватской, отмечает, что
"время Манвантарайи" (одного из двух состояний мира) "делится на семь
периодов или Эонов, обнимающих приблизительно в совокупности период в 311
триллионов лет" ("Символизм", с. 491--492). Понятие зона возникает у Белого
также в поэме "Первое свидание" (1921) (см.: "Стихотворения и поэмы", с.
426, 430, 435). В стихотворении, посвященном памяти отца ("Н. В. Бугаеву",
1903, 1914), Белый писал:
Ты говорил: "Летящие монады
В зонных волнах плещущих времен,--
Не существуем мы; и мы -- громады,
Где в мире мир трепещущий зажжен.
В нас -- рой миров. Вокруг -- миры роятся.
Мы станем -- мир. Над миром встанем мы.
Безмерные вселенные глядятся
В незрячих чувств бунтующие тьмы <...>"
("Стихотворения и поэмы", с. 505)
Здесь явственно чувствуются мотивы, роднящие стихотворение с романом
"Петербург".
51 Ср. строку: "Стройный черт, -- атласный, красный" в
стихотворении
542
Белого "Маскарад" (1908) ("Пепел", с. 123). Красное домино и
маскарадная маска Николая Аполлоновича -- факт из биографии Белого,
обозначивший сложные душевные переживания летом 1906 г., когда его
взаимоотношения с Л. Д. Блок породили тяжелейший внутренний кризис. "Да, я
был ненормальным в те дни,-- вспоминает Белый,-- я нашел среди старых вещей
маскарадную, черную маску: надел на себя, и неделю сидел с утра до ночи в
маске: лицо мое дня не могло выносить; мне хотелось одеться в кровавое
домино; и -- так бегать по улицам <...> Тема красного домино в
"Петербурге" -- отсюда: из этих мне маскою занавешенных дней протянулась за
мной по годам" ("Эпопея", No 3, с. 187--188). Намерение Николая Аполлоновича
преследовать в маскарадном облачении Софью Петровну Лихутину соответствует
подлинным фантазиям Белого: "я предстану