Дневник" за последние дни?
"
-- "Признаюсь: не читал".
-- "Но ведь ваша обязанность знать то, о чем говорит Петербург. Если бы
вы заглянули в "Дневник", вы бы поняли, что известия о домино опередили его
появление у Зимней Канавки".
-- "Гм-гм".
-- "Видите, видите, видите: а вы говорите. Вы спросите меня, кто все
это в "Дневнике написал".
-- "Ну, кто же?"
...............................................................
-- "Нейнтельпфайн, мой сотрудник".
-- "Признаюсь, этого фортеля я не ожидал".
-- "А еще кидаетесь на меня, осыпаете колкостями: я же сто раз говорил,
что я -- идейный сотрудник, что предприятие это поставлено, как часовой
механизм. Еще вы -- в блаженном неведении, как уж мой Нейнтельпфайн
производит сенсацию".
-- "Гм-гм-гм: говорите громче -- не слышу".
-- "Вы, надеюсь, дадите приказ, чтобы ваши агенты Николая Аполлоновича
оставили в совершенном покое, иначе: иначе -- за дальнейший успех ручаться
не могу".
-- "Я признаться, об этом последнем инциденте сообщил уж в газеты".
-- "Бог мой, да ведь надо быть совершеннейшим..."
-- "Что?"
-- "Совершеннейшим... идеалистом: как всегда, вмешались и нынешний раз
в мою компетенцию... Дай-то Бог, чтобы по крайней мере отец не узнал!"
156
ПРОВИЗЖАЛА БЕШЕНАЯ СОБАКА
Мы оставили Софью Петровну Лихутину в затруднительном положении; мы
оставили ее на петербургской панели в ту холодную ночь, когда откуда-то
издали раздались свистки полицейских, а вокруг побежали какие-то темные
очертания. Тогда и она обиженно побежала в обратную сторону; в свою мягкую
муфточку обиженно проливала слезы она; с ужасным, ее навек позорящим
происшествием не могла она никак примириться. Пусть бы лучше Николай
Аполлонович ее иначе обидел, пусть бы лучше ударил ее, пусть бы даже он
кинулся через мостик в красном своем домино,-- всю бы прочую свою жизнь она
его вспоминала бы с жутким трепетом, вспоминала бы до смерти. Софья Петровна
Лихутина считала Канавку не каким-нибудь прозаическим местом, где бы можно
было себе позволить то, что позволил себе он сейчас; ведь недаром она
многократно вздыхала над звуками "Пиковой Дамы": было что-то сходное с Лизой
в этом ее положении (что было сходного,-- этого точно она не могла бы
сказать); и само собой разумеется, Николая Аполлоновича она мечтала видеть
здесь Германом. А Герман?.. Повел себя Герман, как карманный воришка: он,
во-первых, со смехотворной трусливостью выставил на нее свою маску из-за
дворцового бока; во-вторых, со смехотворной поспешностью помахав перед ней
своим домино, растянулся на мостике; и тогда из-под складок атласа
прозаически показались панталонные штрипки (эти штрипки-то окончательно
вывели ее тогда из себя); в завершение всех безобразий, не свойствен ных
Герману, этот Герман сбежал от какой-то там петербургской полиции; не
остался Герман на месте и маски с себя не сорвал, героическим, трагическим
жестом; глухим, замирающим голосом не сказал дерзновенно при всех: "Я люблю
вас"; и в себя Герман после не выстрелил27. Нет, позорное
поведение Германа навсегда угасило зарю в ней всех этих трагических дней!
Нет, позорное поведение Германа превратило самую мысль о домино в
претенциозную арлекинаду; главное самое, ее уронило позорное поведение это;
ну, какой же может быть она Лизой, если Германа нет! Так месть ему, месть
ему! Бурей влетела в квартирку Софья Петровна Лихутина. и освещенной
передней висело офицерское пальто да Фуражка; значит, муж ее был теперь
дома, и Софья
157
Петровна Лихутина, не раздеваясь, влетела в комнату мужа; прозаически
грубым жестом распахнув настежь дверь,-- влетела: с развевающимся боа, с
мягкою муфточкой, с пламенным-пламенным личиком, некрасиво как-то распухшим:
влетела -- остановилась.
Сергей Сергеевич Лихутин, очевидно, приготовлялся ко сну; серенькая
тужурка его скромно как-то повисла на вешалке, а он сам в ослепительно белой
сорочке, опоясанной накрест подтяжками, стоял замирающим силуэтом, будто
сломанный -- на коленях; перед ним поблескивал образ и трещала лампадка. В
полусвете синей лампадки начертилось матово Сергея Сергеевича лицо, с
остренькою точно такого же цвета бородкою и такого же цвета ко лбу поднятой
рукой: и рука, и лицо, и бородка, и белая грудь точно были вырезаны из
какого-то крепкого, пахучего дерева; губы Сергея Сергеевича шевелились
чуть-чуть; и чуть-чуть кивал Сергея Сергеевича лоб синенькому огонечку, и
чуть-чуть двигались, нажимая на лоб, вместе сжатые синеватые пальцы -- для
крестного знаменья.
Сергей Сергеевич Лихутин положил сперва свои синеватые пальцы на грудь
и на оба плеча, поклонился, и уж только потом как-то нехотя обернулся.
Сергей Сергеевич Лихутин не испугался, не сконфузился; поднимаясь с колен,
он старательно стал счищать приставшие к коленам соринки. После этих
медленных действий он спросил хладнокровно:
-- "Что с тобой, Сонюшка?"
Софью Петровну раздражило и как-то даже обидело хладнокровное
спокойствие мужа, как обидел ее и тот синенький огонек там в углу. Резко она
упала на стул и, закрыв лицо муфточкой, на всю комнату разрыдалась. Все лицо
Сергея Сергеевича тогда подобрело, смягчилось; опустились тонкие губы,
поперечная складка разрезала лоб, отчего на лице появилось сердобольное
выражение. Но Сергей Сергеевич неясно представил себе, как он должен был в
этом щекотливом случае поступить,-- дать ли волю женским слезам, чтоб потом
выдержать сцену и упреки в холодности, или наоборот: осторожно склониться
пред Софьей Петровной на колени, отвести почтительно ей головку от муфточки
своей мягкой рукой, и рукой этой вытереть слезы, братски обнять и покрыть
личико поцелуями; но Сергей Сергеевич боялся увидеть гримаску презренья и
скуки; и Сергей Сергеевич 158
выбрал себе средний путь: просто он потрепал Софью Петровну по
дрожащему плечику:
-- "Ну, ну, Соня... Ну, полно... Полно, ребеночек мой! Детка, детка!"
-- "Оставьте, оставьте!.."
-- "Что такое? В чем дело? Скажи!.. Обсудим же хладнокровно".
-- "Нет: оставьте, оставьте!.. Хладнокровно... оставьте! видно...
ааа... у вас... холодная, рыбья кровь..."
Сергей Сергеевич обиженно отошел от жены, постоял в нерешительности,
опустился в соседнее кресло.
-- "Ааа... Оставлять так жену!.. Где-то там заведовать провиантами!..
Уходить!.. Ничего не знать!.."
-- "Ты напрасно, Сонюшка, думаешь, что я так ничего ровно не знаю...
Видишь ли..."
-- "Ах, оставьте, пожалуйста!.."
...............................................................
-- "Видишь ли, мой дружок: с той поры, как... как от нас перебрался я в
эту вот комнату... Словом, есть у меня самолюбие: и свободы твоей, пойми, я
стеснять не хочу... Более того, я тебя стеснять не могу: я тебя понимаю; я
знаю прекрасно, что тебе, дружок, нелегко... У меня, Сонюшка, есть надежды:
может быть, когда-нибудь снова... Ну, не стану, не стану! Но пойми же и ты
меня: мое отдаление, хладнокровие, что ли, происходит, так сказать, не от
холодности вовсе... Ну, не стану, не стану..."
...............................................................
-- "Может быть, ты хотела бы видеть Николая Аполлоновича Аблеухова? У
вас, кажется, что-то вышло? Расскажи же мне все: расскажи без утайки; мы
обсудим вдвоем твое положение".
-- "Не смейте мне про него говорить!.. Он -- мерзавец, мерзавец!..
Другой бы муж давно его пристрелил... Вашу жену преследуют, над ней
издеваются... А вы?.. Нет, оставьте".
И несвязно, взволнованно, уронив головку на грудь, Софья Петровна все,
как есть, рассказала.
Сергей Сергеевич Лихутин был простым человеком. А простых людей
необъяснимая дикость поступка поражает сильней даже, чем подлость, чем
убийство, чем кровавое проявление зверств. Человек способен понять
человеческую измену, преступление, человеческий даже позор; ведь, понять --
значит, уж почти найти оправдание; но как себе, например, объяснить
159
поступок светского и, казалось бы, вполне честного человека, если этому
светскому и вполне честному человеку придет дикая совершенно фантазия: стать
на карачки у порога одной светской гостиной, помахивая фалдами фрака? Это
будет, замечу я, уже совершенною мерзостью! Непонятность, бесцельность той
мерзости не может иметь никаких оправданий, как не может иметь оправданий
кощунство, богохульство и всякие бесцельные издевательства! Нет, лучше пусть
уж честный вполне человек безнаказанно тратит, например, казенные суммы,
только пусть не становится он никогда на карачки, потому что после такого
поступка оскверняется все.
Гневно, ярко, отчетливо Сергей Сергеевич Лихутин представил себе
шутовской вид атласного домино в неосвещенном подъезде, и... Сергей
Сергеевич стал краснеть, покраснел до яркого морковного цвета: кровь ему
бросилась в голову. С Николаем Аполлоновичем еще он, ведь, игрывал в
детстве; философским способностям Николая Аполлоновича впоследствии Сергей
Сергеевич удивлялся; Николаю Аполлоновичу, как человеку светскому, как
честному человеку, благородно позволил Сергей Сергеевич стать меж собой и
женой и... Сергей Сергеевич Лихутин гневно, ярко, отчетливо представил себе
шутовские гримасы красного домино в неосвещенном подъезде. Он встал и
взволнованно заходил по крохотной комнатушке, сжавши пальцы в кулак и
яростно поднимая сжатые пальцы на крутых поворотах; когда Сергей Сергеевич
выходил из себя (из себя всего-то он вышел два-три раза -- не больше), этот
жест у него тогда всегда появлялся; Софья Петровна прекрасно почуяла жест;
она его испугалась немного; она всегда немного пугалась, не жеста, а
молчания, выражавшего жест.
-- "Что вы... это?"
-- "Ничего... так себе..."
И Сергей Сергеевич Лихутин расхаживал по крошечной комнатушке, сжавши
пальцы в кулак.
Красное домино!.. Гадость, гадость и гадость! И оно стояло там, за
входною дверью -- а?!..
Поведением Николая Аполлоновича поразился до крайности подпоручик
Лихутин. Он испытывал теперь смесь гадливости с ужасом; словом, он испытывал
то гадливое чувство, какое нас обыкновенно охватывает при созерцании
совершеннейших идиотов, совершающих свои отправления прямо так, под себя,
или при созерцании мохноногого, черного 160
насекомого,-- паука, что ли... Недоуменье, обида и страх перешли просто
в бешенство. Не принять во вниманье его настойчивого письма, оскорбить
арлекинскою выходкой его честь офицера, оскорбить какою-то паучьей ужимкою
дорогую жену!!.. И Сергей Сергеевич Лихутин дал себе офицерское честное
слово -- паука во что бы то ни было раздавить, раздавить; и, приняв то
решенье, он расхаживал, все расхаживал, красный как рак, сжавши пальцы в
кулак и сводя мускулистую руку на поворотах; он теперь поразил невольно
испугом и Софью Петровну: тоже красная, с полуоткрытыми пухлыми губками и с
щечками, не отертыми от блистающих слез, мужа она наблюдала внимательно вот
отсюда, из этого кресла.
-- "Что вы это?"
Но Сергей Сергеевич отвечал теперь жестким голосом; в этом голосе
прозвучали одновременно -- и угроза, и строгость, и заглушенное бешенство.
-- "Ничего... так себе".
Сказать правду, Сергей Сергеевич испытывал в эту минуту и к любимой
жене нечто в роде гадливости; точно и она разделила арлекинский позор
красной маски,-- прокривлявшейся -- там, у входных дверей.
-- "Ступай к себе: спи... предоставь все это мне".
И Софья Петровна Лихутина, давно переставшая плакать, беспрекословно
поднялась и тихонько вышла к себе.
Оставшись один, Сергей Сергеевич Лихутин все похаживал да покашливал;
сухо это у него выходило, пренеприятно, отчетливо, все кхе-кхе да кхе-кхе.
Иногда деревянный кулак, будто вырезанный из пахучего, крепкого дерева,
подымался над столиком; и казалось, что столик, вот-вот, с оглушительным
краканьем разлетится на части.
Но кулак разжимался.
Наконец, Сергей Сергеевич Лихутин быстро стал раздеваться; разделся,
покрылся байковым одеялом, и -- одеяло слетело; Сергей Сергеевич Лихутин
опустил ноги на пол, невидящим взором уставился в какую-то точку и
неожиданно для себя самого громким шепотом зашептал:
- "Аа! Как это вам нравится. Пристрелю, как собаку..."
161
Тогда из-за стенки обиженно раздался голосдк, слезливый и громкий.
-- "Что вы это?"
-- "Ничего... так себе..."
Сергей Сергеевич снова нырнул под свое одеяло и закрылся им с головой,
чтоб вздыхать, шептаться, умолять, грозить кому-то, за что-то...
Софья Петровна не вызвала Маврушку. Быстро с себя она сбросила шубу,
шапочку, платье; и вся в белом, из фонтана вещей, которые она ухитрилась
вокруг себя раскидать в эти три-четыре минуты, она бросилась на постель; и
сидела теперь, поджав ножки и уронив в руки черноволосое злое личико с
оттопыренными губами, над которыми явственно обозначились усики, и кругом
нее был фонтан из предметов; так бывало всегда. Маврушка только и знала, что
прибирала за барыней; стоило Софье Петровне вспомнить о какой-либо
принадлежности туалета, принадлежности не было под руками; и тогда летели
кофточки, носовые платки, платья, шпильки, булавки как попало, куда попало;
из ручки Софьи Петровны начинал бить цветной водопад разнообразных
предметов. Нынче вечером Софья Петровна Маврушку не звала; стало быть,
фонтан вещей имел место.
Софья Петровна невольно прислушивалась к неугомонному шагу Сергея
Сергеевича за перегородкой; да еще она слушала еженощные звуки рояля над
головой: там играли тот же все старинный мотив польки-мазурки, под звуки
которой мать, смеясь, танцевала с ней, еще тогда двухлетнею крошкой. И под
звуки этой польки-мазурки, такие старинные и не ведавшие ни о чем, гнев
Софьи Петровны начинал проходить, сменившись усталостью, совершенной апатией
и чуть-чуть раздражением по отношению к мужу, в котором сама же она, Софья
Петровна, пробудила, по ее мнению, ревность к т о м у. Но как только в муже,
Сергее Сергеевиче, пробудилась, по ее мнению, ревность, как уж муж, Сергей
Сергеевич, стал отчетливо ей неприятен; она испытала чувство неловкости,
точно чья-то чужая рука протянулась к ее заветной шкатулочке с письмами,
запертой там вот, в ящике. Наоборот: как улыбка Николая Аполлоновича сперва
ее поразила гадливо, а потом из чувства гадливости извлекла она сама для
себя сладкую смесь восторга и
162
ужаса к все той же улыбке, так и в позорности поведения Николая
Аполлоновича там, на мостике, ей открылся сладкий источник мести: она
пожалела, что когда он там упал перед ней в шутовском жалком виде, она не
стала его топтать и бить ножками; ей хотелось его вдруг замучить и
затерзать, а мужа, Сергея Сергеевича, не хотелось ей мучить; ни мучить, не
целовать. И Софье Петровне открылось вдруг, что муж -- ни при чем во всем
этом роковом происшествии между ними; происшествие это должно было остаться
тайною между нею и ним; а теперь мужу она все сама рассказала. Прикосновение
мужа не только к ней, но и к тому, к Николаю Аполлоновичу, стало прежде
всего для нее оскорбительно: ведь Сергей Сергеевич из этого инцидента, ну,
конечно, выведет совершенно ложные заключения; прежде всего, он понять тут
ровно ничего не сможет, конечно: ни рокового, сладко-жуткого ощущения, ни
самого переодевания; и Софья Петровна невольно прислушивалась к старинным
звукам польки-мазурки да к неугомонному, неприятному шагу за перегородкой;
из чрезмерности черных распущенных кос она испуганно протянула свое
жемчужное личико с темно-синими, какими-то помутневшими взорами, косолапо
как-то пригнув личико к чуть дрожавшим коленям.
В этот миг взор ее упал на туалетное зеркало: под туалетным же зеркалом
Софья Петровна разглядела письмо, которое она должна была передать е м у на
балу (о письме-то она позабыла и вовсе). В первую минуту Софья Петровна
решила письмо отослать обратно с посыльным, отослать Варваре Евграфовне. Как
ей смели к нему навязывать там какие-то письма! И она отослала бы, если бы
только что перед тем не вмешался во все ее муж (поскорей бы ложился!). Но
теперь под влиянием протеста против всяких вмешательств в личные и х дела
она просто взглянула на дело, слишком просто: конечно, конверт письма
разорвать и прочесть там какие-то тайны она имела полное право (как смел он
вообще иметь тайны!). Миг -- и Софья Петровна была у столика; но едва она
дотронулась до чужого письма, как там за стеной поднялся яростный шепот;
постель скрипнула.
-- "Что вы это?"
Из-за стенки ответили ей:
-- "Ничего... так себе".
163
Постель жалобно завизжала; все стихло. Софья Петровна дрожащей рукой
разорвала конверт... и по мере того, как читала она, ее опухшие глазки
становились глазами; мутность их прояснилась, сменясь ослепительным блеском,
бледность личика принимала отливы сперва розоватых яблочных лепестков,
становилась далее розовой розой; а когда она окончила чтение, то лицо ее
было просто багровым.
Весь Николай Аполлонович был теперь у нее в руках; все существо ее
задрожало ужасом за него и за ту возможность нанести ему за свои
двухмесячные страдания непоправимый, страшный удар; и удар этот получит он
вот из этих ручек. Он хотел ее напугать шутовским маскарадом; но и этот
шутовской маскарад не сумел он, как следует, провести и, застигнутый
врасплох, он наделал ряд безобразий; пусть теперь же изгладит он в ней себя
самого, и пусть будет Германом! Да, да, да: сама она ему нанесет злой удар
простой передачей письма ужасного содержания. Мгновение: ее охватило чувство
головокружения пред тем, на какой путь себя она обрекает; но удержаться,
сойти с пути было поздно: не сама ли она вызывала кровавое домино? Ну, а
если он вызвал пред нею образ страшного домино, пусть свершится все прочее:
пусть же будет кровавый путь у кровавого домино!
Дверь скрипнула: Софья Петровна едва успела скомкать в руке разорванное
письмо, как уже на пороге спальни стоял ее муж, Сергей Сергеевич Лихутин; он
был во всем белом: в белой сорочке и белых кальсонах. Появление ей совсем
постороннего человека и в таком неприличном виде привело ее в бешенство:
-- "Вы бы оделись хоть..."
Сергей Сергеич Лихутин переконфузился, быстро вышел из комнаты, тем не
менее чрез минуту появился опять; на этот раз он был, по крайней мере, в
халате; Софья Петровна уже успела припрятать письмо. Сергей Сергеич с
неприятною сухой твердостью, необычайною для него, обратился к ней просто:
-- "Софи... Дайте мне одно обещание: я вас очень прошу не быть завтра
на вечере у Цукатовых..."
Молчание.
-- "Я надеюсь, что вы дадите мне обещание; благоразумие вам подскажет:
увольте от объяснений".
Молчание.
-- "Мне хотелось бы, чтобы вы сами признали невозможность быть на балу
после только что бывшего".
164
Молчание.
-- "Я, по крайней мере, дал за вас офицерское честное слово, что на
балу вы не будете".
Молчание.
-- "А в противном случае мне пришлось бы вам просто-напросто
запретить".
-- "На балу я все-таки буду..."
-- "Нет, не будете!!"
Софью Петровну поразила угроза деревянного голоса, которым Сергей
Сергеевич произнес эту фразу.
-- "Нет, буду".
Наступило тягостное молчание, во время которого слышалось лишь какое-то
клокотание у Сергея Сергеевича в груди, отчего он нервно схватился за горло
да два раза мотнул головой, точно силясь прочь от себя отклонить
неизбежность какого-то ужасного происшествия; с неимоверным усилием подавив
в себе едва не грянувший взрыв, тихо сел, как палка, прямой, Сергей Сергеич
Лихутин; неестественно тихим голосом начал он говорить:
-- "Видите: не я приставал к вам с подробностями. Вы же сами меня
призвали в свидетели только что бывшего".
Сергей Сергеевич не мог произнести слова "красное домино": мысль о всем
только что происшедшем инстинктивно заставила его пережить какую-то порочную
бездну, в которую по наклонной плоскости покатилась его жена; что тут было
порочного, кроме дикой нелепости всего происшествия, Сергей Сергеевич не мог
никак знать: но он чуял, что было, и что это не простой житейский роман, не
измена, не падение только. Нет, нет, нет: тут над всем стоял аромат каких-то
сатанинских эксцессов, отравлявших душу навек, как синильная кислота;
сладковатый запах горького миндаля обонял он так явственно, когда, войдя в
женину комнату, ощутил сильнейший приступ удушья; и он знал, наверное знал:
очутись завтра Софья Петровна, жена его, у Цукатовых, встреть она там
омерзительное домино,-- все пойдет прахом: честь жены, честь его, офицера.
-- "Видите. После того, что вы мне сказали, понимаете ли вы, что
видаться нельзя вам; что это -- гадость и гадость; что, наконец, я дал
слово, что вы там не будете Пожалейте же, Софи, и себя, и меня, да и... его,
165
потому что иначе... я... не знаю... я не ручаюсь..."
Но Софья Петровна все более возмущалась наглым вмешательством этого ей
совершенно чуждого офицера, да еще офицера, смевшего появиться в спальне в
неприличнейшем виде со своим нелепым вмешательством; приподняв полу какое-то
платье (она вдруг заметила, что -- в дезабилье) и прикрывшись им,
отодвинулась в темный угол; и оттуда, из темного теневого угла, вдруг
решительно она помотала головкой:
-- "Может быть, я не поехала бы, а теперь вот, после этих ваших
вмешательств, поеду, поеду, поеду!"
-- "Нет: этому не бывать!!!"
Что такое? Ей казалось, что в комнате раздался оглушительный выстрел;
одновременно раздался и нечеловеческий вопль: тонкая, хриплая фистула
прокричала невнятное что-то; кипарисовый человек привскочил, и хлопнуло
упавшее кресло, а удар кулака пополам разбил дешевенький столик; дальше
хлопнула дверь; и все замерло.
Оборвались сверху звуки польки-мазурки; над головою затопали; загудели
какие-то голоса; наконец, возмущенный шумом сосед начал сверху бить в пол
полотерною щеткой, этим, видно, хотел кто-то выразить сверху просвещенный
протест свой.
Софья Петровна Лихутина съежилась и обиженно зарыдала из темного
уголка: ей впервые в жизни пришлось встретиться с такою вот яростью, потому
что перед ней только что здесь стоял даже... не человек, даже... не зверь.
Здесь пред ней провизжала только что бешеная собака.
ВТОРОЕ ПРОСТРАНСТВО СЕНАТОРА
Спальня Аполлона Аполлоновича была проста и мала: четыре серых, взаимно
перпендикулярных стенки и единственный вырез окна с беленькой кружевной
занавесочкой; тою же белизной отличались и простыни, полотенца и наволочки
высоко подбитой подушечки; пред сенаторским сном камердинер окрапливал
пульверизатором простыню.
Аполлон Аполлонович признавал лишь тройной одеколон Петербургской
химической лаборатории.
Далее: камердинер ставил стаканчик лимонного морсу на столик и спешил
удалиться. Раздевался Аполлон Аполлонович сам.
166
Аккуратнейшим образом скидывал свой халат; аккуратнейшим образом его
складывал, с ловкостью полагая халат на стул; аккуратнейшим образом скидывал
пиджачок и свои миньятюрные брючки, оставаясь в вязаных, плотно обтянутых
панталонах и нижней сорочке; и, оставшись в нижнем белье, перед отходом ко
сну Аполлон Аполлонович укреплял свое тело гимнастикой.
Он раскидывал руки и ноги; их потом разводил, поворачивал туловище,
приседая на корточки до двенадцати и более раз, чтоб потом, напоследок,
перейти к еще более полезному упражнению: опрокинувшись на спину, Аполлон
Аполлонович для укрепления мускулов живота принимался работать ногами.
К этим полезнейшим упражнениям прибегал Аполлон Аполлонович особенно
часто в дни геморроя.
После этих полезнейших упражнений Аполлон Аполлонович на себя натягивал
одеяло, чтоб предаться мирному отдыху и отправиться в путешествие, ибо сон
(скажем мы от себя) -- путешествие.
То же все Аполлон Аполлонович проделал сегодня. С головой закутавшись в
одеяло (за исключением кончика носа), уже он из кровати повис над
безвременной пустотой.
Но тут перебьют нас и скажут: "Как же так пустотой? Ну, а стены, а пол?
А... так далее?.."
Мы ответим.
Аполлон Аполлонович видел всегда два пространства: одно -- материальное
(стенки комнат и стенки кареты), другое же -- не то, чтоб духовное
(материальное также)... Ну, как бы сказать: над головою сенатора Абле-ухова
глаза сенатора Аблеухова видели странные токи: блики, блески, туманные,
радужно заплясавшие пятна, исходящие из крутящихся центров, заволакивали в
сумраке пределы материальных пространств; так в пространстве роилось
пространство, и это последнее, заслоняя все прочее, в свою очередь убегало в
безмерности зыблемых, колыхаемых перспектив, состоящих... ну, будто из
елочной канители, из звездочек, искорок, огонечков.
Бывало Аполлон Аполлонович перед сном закроет глаза и вновь их откроет;
и что же: огонечки, туманные пятна, нити и звезды, будто светлая накипь
заклокотавших безмерно огромных чернот, неожиданно (всего на четверть
секунды) сложится вдруг в отчетливую картинку:
167
креста, многогранника, лебедя, светом наполненной пирамиды. И все
разлетится.
У Аполлона Аполлоновича была своя странная тайна: мир фигур, контуров,
трепетов, странных физических ощущений -- словом: вселенная странностей. Эта
вселенная возникала всегда перед сном; и так возникала, что Аполлон
Аполлонович, отходящий ко сну, в то мгновение вспоминал все былые
невнятности, шорохи, кристаллографические фигурки, золотые, по мраку бегущие
хризантемовидные звезды на лучах-многоножках (иногда такая звезда обливала
сенатору голову золотым кипятком: мурашки бежали по черепу): словом, он
вспоминал все, что видел он накануне пред отходом ко сну, чтоб снова не
вспомнить поутру.
Иногда (не всегда) перед самой последней минутой дневного сознания
Аполлон Аполлонович, отходящий ко сну, замечал, что все нити, все звезды,
образуя клокочущий крутень, сроили из себя коридор, убегающий в
неизмеримость и (что самое удивительное) чувствовал он, что коридор тот --
начинается от его головы, т. е. он, коридор,-- бесконечное продолжение самой
головы, у которой раскрылось вдруг темя -- продолжение в неизмеримость;
так-то старый сенатор пред отходом ко сну получал престранное впечатление,
будто смотрит он не глазами, а центром самой головы, т. е. он, Аполлон
Аполлонович, не Аполлон Аполлонович, а нечто, засевшее в мозге и оттуда, из
мозга глядящее; при раскрытии темени это нечто могло и свободно, и просто
пробегать коридор до места свержения в бездну, которое обнажалось там, вдали
коридора.
Это и было второе пространство сенатора -- страна каждоночных
сенаторских путешествий; и об этом довольно...
С головой закутавшись в одеяло, уже он из кровати повис над
безвременной пустотой, уже лаковый пол отвалился от ножек кровати и кровать
стояла, так сказать, на неведомом -- как до слуха сенатора донеслось
странное удаленное цоканье, будто цоканье быстро бивших копытец:
-- "Тра-та-та... Тра-та-та..."
И цоканье близилось.
Странное, очень странное, чрезвычайно странное обстоятельство: из-под
красного одеяла сенатор ухо выставил на луну; и -- да: весьма вероятно -- в
зеркальном зале стучали.
168
Аполлон Аполлонович выставил голову.
Золотой, клокочущий крутень разлетелся внезапно там во все стороны над
сенаторской головою; хризантемовидная звезда-многоножка передвинулась к
темени, исчезая стремительно с поля зрения сенаторских глаз; и к ножкам
железной кровати, как всегда, из-за бездны мгновенно прилетели плиты
паркетного пола; беленький Аполлон Аполлонович, напоминая ощипанного
куренка, тут внезапно оперся о коврик двумя желтыми пятками.
Цоканье продолжалось: Аполлон Аполлонович привскочил и пробежал в
коридор.
Комнаты озаряла луна.
В одной исподней сорочке и с зажженной свечкой в руках Аполлон
Аполлонович пропутешествовал в комнаты. За своим встревоженным барином
потянулся очутившийся здесь бульдожка, пошевеливал снисходительно
обрубленным хвостиком, дзенькал ошейником и посапывал пришлепнутым носом.
Как досчатая плоская крышка, с тяжелыми хрипами волосатая колыхалася
грудь, и внимало цоканью ухо бледно-зеленых отливов. Взор сенатора невзначай
упал на трюмо: ну и странно же трюмо отразило сенатора: руки, ноги, бедра и
грудь оказались вдруг стянуты темно-синим атласом: тот атлас во все стороны
от себя откидывал металлический блеск: Аполлон Аполлонович оказался в синей
броне; Аполлон Аполлонович оказался маленьким рыцарьком и из рук его
протянулась не свечка, а какое-то световое явление, отливающее блестками
сабельного клинка.
Аполлон Аполлонович расхрабрился и бросился в зал; цоканье раздавалось
там:
-- "Тра-та-та... Тра-та-та..."
И он огрызнулся на цоканье:
-- "На основании какой же статьи "Свода Законов"?" 28
Восклицая, он видел, что равнодушный бульдожка миролюбиво и сонно тут
посапывал рядом. Но -- какая наглость! -- из залы ответно воскликнули:
-- "На основании чрезвычайного правила!"29
Возмущенный наглым ответом, синенький рыцарек взмахнул световым
явлением, зажатым в руке, и бросился в зал.
Но световое явление растаяло в его кулачке: проструилось меж пальцев,
как воздух, и легло у ног лучиком.
169
А цоканье -- Аполлон Аполлонович рассмотрел -- было щелканьем языка
какого-то дрянного монгола: там какой-то толстый монгол с физиономией,
виданной Аполлоном Аполлоновичем в его бытность в Токио (Аполлон Аполлонович
был однажды послан в Токио) -- там какой-то толстый монгол присваивал себе
физиономию Николая Аполлоновича -- присваивал, говорю я, потому что это был
не Николай Аполлонович, а просто монгол, виданный уж в Токио; тем не менее
физиономия его была физиономией Николая Аполлоновича. Этого Аполлон
Аполлонович понять не желал, протирал кулачками свои изумленные очи (и
опять-таки рук он не слышал, как не слышал лица: просто так себе друг о
друга затерлись два неосязаемых пункта -- пространство рук щупало
пространство лица). А монгол (Николай Аполлонович) приближался с корыстною
целью. Тут сенатор воскликнул вторично:
-- "На основании какого же правила?"
-- "И какого параграфа?"
И пространство ответило:
-- "Уже нет теперь ни параграфов, ни правил!"
...............................................................
И безвестный, бесчувственный, вдруг лишенный весомости, вдруг лишенный
самого ощущения тела, превращенный лишь в зренье и слух, Аполлон Аполлонович
представил себе, что воздел он пространство зрачков своих (осязанием он не
мог сказать положительно, что глаза им воздеты, ибо чувство телесности было
сброшено им),-- и, воздевши глаза по направлению к месту темени, он увидел,
что и темени нет, ибо там, где мозг зажимают тяжелые крепкие кости, где нет
взора, нет зрения,-- там Аполлон Аполлонович в Аполлоне Аполлоновиче увидал
круглую пробитую брешь в темно-лазурную даль (в место темени); эта пробитая
брешь -- синий круг -- была окружена колесом летающих искр, бликов, блесков;
в ту роковую минуту, когда по расчетам Аполлона Аполлоновича к его
бессильному телу (синий круг был в том теле -- выход из тела) уже
подкрадывался монгол (запечатленный лишь в сознании, но более уж невидимый)
-- в то самое время что-то с ревом и свистом, похожим на шум ветра в трубе,
стало вытягивать сознание Аполлона Аполлоновича из-под крутня сверканий
(сквозь темянную синюю брешь) в звездную запредельность.
170
Тут случился скандал (в ту минуту сознание Аполлона Аполлоновича
отметило, что подобный случай уж был: где, когда,-- он не помнит) -- тут
случился скандал: ветер высвистнул сознание Аполлона Аполлоновича из
Аполлона Аполлоновича.
Аполлон Аполлонович вылетел через круглую брешь в синеву, в темноту,
златоперой звездою; и, взлетевши достаточно высоко над своей головой
(показавшейся ему планетой Земля), златоперая звездочка, как ракета,
беззвучно разлетелась на искры.
Мгновение не было ничего: был довременный мрак; и в мраке роилось
сознание30 -- не какое-нибудь иное, например мировое, а сознание
совершенно простое: сознание Аполлона Аполлоновича.
Это сознание теперь обернулось назад, выпустив из себя только два
ощущения: ощущения опустились, как руки; и ощущения ощутили вот что: они
ощутили какую-то форму (напоминающую форму ванны), до краев налитую липкою и
вонючею скверною; ощущения, как руки, заполоскалися в ванне; то же, чем
ванна была налита, Аполлон Аполлонович мог сравнить лишь с навозной водой, в
которой полоскался отвратительный бегемот (это видывал он не раз в водах
зоологических садов просвещенной Европы). Миг -- ощущения приросли уж к
сосуду, который, как сказали мы, наполнен был до краев срамотой; сознание
Аполлона Аполлоновича рвалось прочь, в пространство, но ощущения за
сознанием этим тащили тяжелое что-то.
У сознания открылись глаза, и сознание увидало то самое, в чем оно
обитает: увидало желтого старичка, напоминающего ощипанного куренка;
старичок сидел на постели; голыми пятками опирался о коврик он.
Миг: сознание оказалось самим этим желтеньким старичком, ибо этот
желтенький старичок прислушивался с постели к странному, удаленному цоканью,
будто цоканью быстро бивших копытец:
-- "Тра-та-та... Тра-та-та..."
Аполлон Аполлонович понял, что все его путешествие по коридору, по
залу, наконец, по своей голове -- было сном.
И едва он это подумал, он проснулся: это был двойной сон.
Аполлон Аполлонович не сидел на постели, а Аполлон Аполлонович лежал с
головой закутавшись в одеяло
171
(за исключением кончика носа): цоканье в зале оказалось хлопнувшей
дверью.
Это верно вернулся домой Николай Аполлонович: Николай Аполлонович
возвращался позднею ночью.
-- "Так-с..."
-- •" Так-с..."
-- "Очень хорошо-с..."
Только вот неладно в спине: боязнь прикосновения к позвоночнику... Не
развивается ли у него tabes dorsalis 31?
Конец третьей главы
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой ломается
линия повествованья
Не дай мне Бог сойти с ума...
А. Пушкин1
ЛЕТНИЙ САД
Прозаически, одиноко туда и сюда побежали дорожки Летнего сада;
пересекая эти пространства, изредка торопил свой шаг пасмурный пешеход, чтоб
потом окончательно затеряться в пустоте безысходной: Марсово Поле не одолеть
в пять минут.
Хмурился Летний сад.
Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою
поставленный гроб; и обстали гробы дорожки; в этих гробах приютились легкие
нимфы и сатиры, чтобы снегом, дождем и морозом не изгрызал их зуб времени,
потому что время точит на все железный свой зуб; а железный зуб равномерно
изгложет и тело, и душу, даже самые камни.
Со времен стародавних этот сад опустел, посерел, поуменьшился;
развалился грот, перестали брызгать фонтаны, летняя галерея рухнула и иссяк
водопад; поуменьшился сад и присел за решеткой, за той самой решеткой,
любоваться которой сюда собирались заморские гости из аглицких стран, в
париках, зеленых кафтанах; и дымили они прокопчеными трубками.
Сам Петр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие древеса,
медоносные калуферы, мяты; из Соликамска царь выписал сюда кедры, из Данцига
-- барбарис, а из Швеции -- яблони; понастроил фонтанов, и разбитые брызги
зеркал, будто легкая паутина, просквозили надолго здесь красным камзолом
высочайших персон, завитыми их буклями, черными арапскими рожами и робронами
дам; опираясь на граненую ручку черной с золотом трости, здесь седой кавалер
подводил свою Даму к бассейну; а в зеленых, кипучих водах от самого Дна.,
фыркая, выставлялась черная морда тюленя; дама
173
ахала, а седой кавалер улыбался шутливо и черному монстру протягивал
свою трость.
Летний сад тогда простирился далече, отнимая простор у Марсова Поля для
любезных царскому сердцу аллей, обсаженных и зеленицей, и таволгой
2 (и его, видно, грыз беспощадный зуб времени); поднимали свои
розоватые трубы огромные раковины индийских морей с ноздреватых камней
сурового грота; и персона, сняв плюмажную шапку, любопытно прикладывалась к
отверстию розоватой трубы: и оттуда слышался хаотический шум; в это время
иные персоны распивали фруктовые воды пред таинственным гротом сим.
И в позднейшие времена, под фигурною позой Иреллевской статуи
3, простиравшей персты в вечереющий день, раздавались смехи,
шепоты, вздохи и блистали бурмитские зерна 4 государыниных
фрейлин. То бывало весной, в Духов день5; вечерняя атмосфера
густела; вдруг она сотрясалась от мощного, органного гласа, полетевшего
из-под купы сладко дремлющих ильм 6: и оттуда вдруг ширился свет
-- потешный, зеленый; там, в зеленых огнях, ярко-красные егеря-музыканты,
протянувши рога, мелодически оглашали окрестность, сотрясая зефир и жестоко
волнуя душу, уязвленную глубоко: томный плач этих вверх воздетых рогов -- ты
не слышал?
Все то было, и теперь того нет; теперь хмуро так побежали дорожки
Летнего сада; черная оголтелая стая кружила над крышею Петровского домика;
непереносен был ее гвалт и тяжелое хлопанье растрепавшихся крыльев; черная,
оголтелая стая вдруг низверглась на сучья.
Николай Аполлонович, надушенный и начисто выбритый, пробирался по
мерзлой дорожке, запахнувшись в шинель: голова его упала в меха, а глаза его
как-то странно светились; только что он сегодня решил углубиться в работу,
как ему принес посыльный записочку; неизвестный почерк ему назначал свидание
в Летнем саду. А подписано было "С". Кто же мог быть таинственным "С"? Ну,
конечно, "С" это -- Софья (видно, она изменила свой почерк). Николай
Аполлонович, надушенный и начисто выбритый, пробирался по мерзлой дорожке.
Николай Аполлонович имел взволнованный вид; в эти дни он лишился сна,
аппетита; на страницу кантовских комментарий беспрепятственно уж с неделю
осаждалась тонкая пыль; в душе же был ток неизведанный чувства;
174
этот смутный и сладостный ток ощущал он в себе и в прошлые времена...
правда, как-то глухо, далеко. Но с той самой поры, как в ангеле Пери вызывал
он безыменные трепеты своим поведением, в нем самом открылись безыменные
трепеты: будто он призвал из таинственных недр своих глухо бившие силы,
будто в нем самом разорвался эолов мешок, и сыны нездешних порывов на
свистящих бичах повлекли его через воздух в какие-то странные страны.
Неужели же состояние это знаменует возврат только чувственных возбуждений?
Может быть -- то любовь? Но любовь отрицал он.
Уже он озирался тревожно, ища на дорожках знакомое очертание, в меховой
черной шубке с меховой черной муфточкой; но не было -- никого; неподалеку на
лавочке там какая-то развалилась кутафья 7. Вдруг кутафья та с
лавочки поднялась, - мгновение потопталась на месте и пошла на него.
-- "Вы меня... не узнали?"
-- "Ах, здравствуйте!"
-- "Вы, кажется, и сейчас не узнаете меня? да, ведь, я -- Соловьева".
-- "Как же, помилуйте, вы -- Варвара Евграфовна!"
-- "Ну, так сядемте здесь, на лавочке..."
Николай Аполлонович мучительно опустился с ней рядом: ведь свидание ему
назначалось именно в этой аллейке; и вот -- это несчастное обстоятельство!
Николай Аполлонович стал раздумывать, как скорей отсюда спровадить эту
кутафью; все ища знакомого очертания, озирался он направо, налево; но
знакомого очертания еще не было видно.
В ноги им сухая дорожка начинала кидаться желто-бурым и червоточивым
листом; как-то матово там протянулась, прямо вставши в стальной горизонт,
темноватая сеть перекрещенных сучьев; иногда темноватая сеть начинала
гудеть; иногда темноватая сеть начинала качаться.
-- "Вы получили мою записку?"
-- "Какую записку?"
-- "Да записку с подписью "С""
-- "Как, это вы мне писали?"
-- "Ну да же..."
"Но причем же тут С?"
"Как при чем? Ведь фимилия моя -- Соловьева..."
Все рухнуло, а он-то, а он-то! Безыменные трепеты как-то вдруг
опустились на дно.
175
-- "Чем могу вам служить?"
-- "Я... я хотела, я думала, получили ли вы одно маленькое
стихотворение за подписью Пламенная Душа?"
-- "Нет, не получал".
-- "Как же так? неужели письма мои полиция перлюстрирует? Ах, какая
досада! Без этого стихотворного отрывка мне, признаться, так трудно вам все
это объяснить. Я хотела бы вас спросить кое-что о жизненном смысле..."
...............................................................
-- "Извините, Варвара Евграфовна, у меня нет времени".
-- "Как же так? Как же так?"
-- "До свиданья! Вы меня, пожалуйста, извините,-- мы назначим для этого
разговора более удобное время. Не правда ли?"
Варвара Евграфовна нерешительно потянула его за меховой край шинели; он
решительно встал; она встала за ним; но еще решительней протянул он ей свои
надушенные пальцы, прикоснувшись краем округленных ногтей к ее красной руке.
Она не успела что-либо в ту минуту придумать, чтоб его задержать; а уж он в
совершенной досаде бежал от нее, запахнувшись надменно и огорченно, и уйдя
лицом в меха николаевки. Листья трогались с места медлительно, желтоватыми и
сухими кругами окружали полы шинели; но суживались круги, беспокойнее
завивались винтами, все живей танцевал золотой, что-то шепчущий винт.
Крутень листьев стремительно завивался, переметывался и бежал, не крутясь,
как-то вбок, как-то вбок; красный лапчатый лист чуть-чуть тронулся, подлетел
и простерся. Как-то матово там протянулась, прямо вставши в стальной
горизонт, темноватая сеть из перекрещенных сучьев; в эту сеть он прошел; и
когда он прошел в эту сеть, то ворон оголтелая стая вспорхнула и стала
кружиться над крышей Петровского домика; темноватая сеть начинала качаться;
темноватая сеть начинала гудеть; и слетали какие-то робко-унылые звуки; и
сливались все в один звук -- в звук органного гласа. А вечерняя атмосфера
густела; вновь казалось душе, будто не было настоящего; будто эта вечерняя
густота из-за тех вон деревьев трепетно озарится зелено-светлым каскадом; и
там, во всем огненном, ярко-красные егеря, протянувши рога, опять
мелодически извлекут из зефиров органные волны.
176
МАДАМ ФАРНУА
И поздненько же ангел Пери сегодня изволил открыть из подушек свои
невинные глазки; но глазки слипались; а в головке явственно развивалась
глухо-тупая боль; ангел Пери изволил долго еще пребывать в дремоте; под
кудрями роились все какие-то невнятности, беспокойства, полунамеки: первой
полною мыслью была мысль о вечере: что-то будет! Но когда она пыталась
развить эту мысль, ее глазки окончательно слиплись и опять пошли в какие-то
невнятности, беспокойства, полунамеки; и из этих неясностей вновь восстало
единственно: Помпадур, Помпадур, Помпадур,-- а что Помпадур? Но душа ей
светло осветила то слово: костюм в духе мадам Помпадур 8 --
лазурный, цветочками, кружева валансьен, серебристые туфли, помпоны! О
костюме в стиле мадам Помпадур на днях она долго так спорила со своею
портнихой; мадам Фарнуа все никак не хотела ей уступить относительно
блондов9; говорила: "И зачем это б л о н д ы?" Но как же без
блондов? По мнению мадам Фарнуа, б л о н д ы должны выглядеть так-то, быть
тогда-то; и совсем не так должны были выглядеть б л о н д ы, по мнению Софьи
Петровны. Мадам Фарнуа ей сначала сказала: "Моего вкуса, вашего вкуса,-- ну,
как же не быть стилю мадам Помпадур!" Но Софья Петровна уступить не хотела;
и мадам Фарнуа обиженно предложила обратно ей взять материал. Отнесите в
Maison Tricotons 10: "Там, мадам, вам не станут перечить..." Но
отдать в Maison Tricotons:-- фи, фи, фи! И блонды оставили, как оставили и
иные спорные пункты относительно стиля мадам Помпадур: например, для рук
легкая chapeau Bergre 11, но без юбки-панье 12 нельзя
было никак обойтись.
Так и поладили.
Углубляясь в думы о мадам Фарнуа, Помпадур и Maison Tricotons, ангел
Пери мучительно чувствовал, что опять все не то, что-то такое случилось,
после чего должны испариться и мадам Фарнуа, и Maison Tricoton; но пользуясь
полусном, она сознательно не хотела ловить ускользнувшего впечатленья от
действительных происшествий вчерашнего дня; наконец она вспомнила --
всего-то только два слова: домино и п и с ь м о; и она вскочила с постели,
заломила руки
177
в беспредметном томлении; было третье еще какое-то слово, с ним вчера и
заснула она.
Но ангел Пери не вспомнил третьего слова; третьим словом, ведь,
одинаково были бы совершенно невзрачные звуки: муж, офицер, подпоручик.
О двух первых словах ангел Пери до вечера решил твердо не думать; а на
третье, невзрачное слово -- обращать вниманья не стоило. Но как раз на это
невзрачное слово натолкнулась она; ибо только-только успела она пропорхнуть
в гостиную из своей душной спаленки и с совершенной невинностью разлететься
в мужнину комнату, полагая, что муж, офицер, подпоручик Лихутин, как всегда,
ушел заведовать провиантом,-- вдруг: к величайшему ее удивлению комната
этого подпоручика на ключ оказалась запертой от нее: подпоручик Лихутин,
вопреки всем обычаям, вопреки тесному помещению, удобству, здравому смыслу и
честности,-- там засел, очевидно.
Тут только вспомнила она безобразную вчерашнюю сцену; и с надутыми
губками хлопнула спаленной дверью (он замкнулся на ключ, и она замкнется на
ключ). Но, замкнувшись на ключ, увидала она и расколотый столик
-- "Барыня, вам прикажете в комнату кофей?"
-- "Нет, не надо..."
...............................................................
-- "Барин, вам прикажете в комнату кофей?"
-- "Нет, не надо".
...............................................................
-- "Кофей, барин, остыл".
Молчание.
-- "Барыня, там пришли, барыня!"
-- "От мадам Фарнуа?"
"Нет, от прачки!"
Молчание.
...............................................................
В часу шестьдесят минут; минута же вся состоит из секундочек;
секундочки убегали, составляя минуты; грузные повалили минуты; и тащились
часы.
Молчание.
Среди дня тут звонил желтый Ее Величества кирасир барон Оммау-Оммергау
с двухфунтовой бонбоньеркою шоколада от Крафта13. От двухфунтовой
бонбоньерки не отказались; но ему отказали.
178
Около двух часов пополудни тут звонил синий Его Величества кирасир граф
Авен с бонбоньеркою от Балле14; бонбоньерку приняли, но ему
отказали.
Отказали и лейб-гусару в высокой меховой шапке; гусар потрясал султаном
и стоял с махровым кустом хризантем лимонного яркого цвета; он сюда заходил
после Авена в начале пятого часа.
Прилетел и Вергефден с ложею в Мариинский театр. Не прилетел лишь
Липпанченко: не был Липпанченко.
Наконец, поздно вечером, в исходе десятого часа, появилась девчонка от
мадам Фарнуа с преогромной картонкою; ее приняли тотчас; но когда ее
принимали и в передней по этому поводу возникло хихиканье, дверь спальни
щелкнула, и оттуда просунулась любопытно заплаканная головка; раздался
рассерженный, торопливый крик:
-- "Несите скорей".
Но тогда же щелкнул и замок в кабинете; из кабинета просунулась
какая-то косматая голова: поглядела и спряталась. Неужели же это был
подпоручик?
ПЕТЕРБУРГ УШЕЛ В НОЧЬ
Кто не помнит вечера перед памятной ночью? Кто не помнит грустного
отлетания того дня на покой?
Над Невой бежало огромное и багровое солнце за фабричные трубы:
петербургские здания подернулись тончайшею дымкой и будто затаяли, обращаясь
в легчайшие, аметистово-дымные кружева; и от стекол оконных прорезался всюду
златопламенный отблеск; и от шпицев высоких зарубинился блеск. Все обычные
тяжести -- и уступы, и выступы -- убежали в горящую пламенность: и подъезды
с кариатидами, и карнизы кирпичных балконов.
Яростно закровавился рыже-красный Дворец 15; этот старый
Дворец еще строил Растрелли; нежною голубою стеной встал тогда этот старый
Дворец в белой стае колонн; бывало, с любованием оттуда открывала окошко на
невские дали покойная императрица Елизавета Петровна. При императоре
Александре Павловиче этот старый Дворец перекрашен был в бледно-желтую
краску; при императоре Александре Николаевиче 16 был Дворец
перекращен вторично: с той поры он стал рыжим, кровянея к закату.
179
В этот памятный вечер все пламенело, пламенел и Дворец; все же прочее,
не вошедшее в пламень, отемнялось медлительно; отемнялась медлительно
вереница линий и стен в то время, как там, на сиреневом погасающем небе, в
облачках-перламутринках, разгорались томительно все какие-то искрометные
светочи; разгорались медлительно какие-то легчайшие пламена.
Ты сказал бы, что зарело там прошлое.
Невысокая, полная дама, вся в черном, которая там у моста отпустила
извозчика, давно уж бродила под окнами желтого дома; как-то странно дрожала
ее рука; а в дрожащей руке чуть дрожал малюсенький ридикюльчик не
петербургских фасонов. Полная дама была почтенного возраста и имела вид,
будто страдает одышкой; полные пальцы ее то и дело хватались за подбородок,
выступающий внушительно из-под воротника и усеянный кое-где седыми
волосиками. Ставши против желтого дома, она хотела дрожащими пальцами
приоткрыть ридикюльчик: ридикюльчик не слушался; наконец, ридикюльчик
раскрылся, и дама с несвойственной для лет ее торопливостью достала платочек
с кружевными разводами, повернулась к Неве и заплакала. Лицо ее тогда
озарилось закатом, над губами же явственно отметились усики; положивши руку
на камень, смотрела она детским и вовсе невидящим взором в туманные,
многотрубные дали и в водную глубину.
Наконец, дама взволнованно поспешила к подъезду желтого дома и
позвонила.
Дверь распахнулась; старичок с галуном на отворотах из отверстия на
зарю выставил свою плешь; он прищурил слезливые глазки от нестерпимого,
заневского блеска.
-- "Что вам угодно?.."
Дама почтенного возраста заволновалась: не то умиление, не то скрытая
тщательно робость прояснила ее черты.
-- "Дмитрич? ... Не узнали меня?"
Тут лакейская плешь задрожала и упала в малюсенький ридикюльчик (в руку
дамы):
-- "Матушка, барыня вы моя!... Анна Петровна!"
-- "Да, вот, Семеныч..."
-- "Какими судьбами? Аткелева?"
Умиление, если только не тщательно скрытая робость, послышалось снова в
приятном контральто.
-- "Из Испании... Вот хочу посмотреть, как вы тут без меня?"
180
-- "Барыня наша, родная... Пожалуйте-с!.."
Анна Петровна поднималась по лестнице: тот же все лестницу обволакивал
бархатистый ковер. На стенах разблистался орнамент из все тех же оружий: под
бдительным наблюдением барыни сюда вот когда-то повесили медную литовскую
шапку, а туда -- темплиерский 17 отовсюду проржавленный меч; и
ныне так же блистали: отсюда -- медная литовская шапка; оттуда --
крестообразные рукояти совершенно ржавых мечей.
-- "Только нет никого-с: ни барчука, ни Аполлона Аполлоновича".
Над балюстрадой все та же стояла подставка из белого алебастра, как
прежде, и, как прежде, та ж Ниобея поднимала горе алебастровые глаза; это
прежде вновь обступило (а прошло три уж года, и за эти годы пережито столь
многое). Анна Петровна вспомнила черный глаз итальянского кавалера, и опять
в себе ощутила ту тщательно скрытую робость.
-- "Не прикажете шоколаду, кофию-с? не прикажете самоварчик?"
Анна Петровна едва отмахнулась от прошлого (тут все так же, как
прежде).
-- "Как же вы без меня эти годы?"
-- "Да никак-с... Только смею вам доложить, без вас -- никакого
порядку-с... А все прочее без последствий: по-прежнему... Аполлон
Аполлонович, барин-то,-- слышали?"
-- "Слышала..."
-- "Да-с, все знаки отличия... Царские милости... Что прикажете:
барин-то важный!"
-- "Барин-то -- постарел?"
-- "Назначаются барин на пост: на ответственный: -- барин все равно,
што министр: вот какой барин..."
Анне Петровне неожиданно показалось, что лакей на нее посмотрел
чуть-чуть укоризненно; но это только казалось: он всего лишь поморщился от
нестерпимого заневского блеска, открывая дверь в зал.
-- "Ну, а Коленька?"
-- "Коленька-с, Николай Аполлонович, то-ись, такой, позволю себе
заметить, разумник-с! Успевают в науках; и во всяком там успевают, что им
полагается... Просто красавчиком стали..."
-- "Ну, что вы? Он всегда был в отца..."
181
Сказала: потупилась -- перебирала пальцами ридикюльчик.
Так же стены были уставлены высоконогими стульями; отовсюду меж
стульев, обитых палевым плюшем, поднимались белые и холодные столбики; и со
всех белых столбиков глядел на нее укоризненно строгий муж из холодного
алебастра. И с прямою враждебностью просверкало на Анну Петровну со стен
зеленоватое, старинное стекло, под которым у ней был с сенатором решительный
разговор: а вон -- бледнотонная живопись -- помпеанские фрески; эти фрески
привез ей сенатор в ее бытность невестой: тридцать лет протекло с той поры.
Анну Петровну охватило все то же гостинное гостеприимство: охватили
лаки и лоски; защемило по-прежнему грудь; сжалось горло старинною
неприязнью; Аполлон Аполлонович, может, ей и простит; но она ему -- нет: в
лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно, тем не менее грозы
житейские протекали здесь гибельно.
Так прилив темных дум ее гнал на враждебные берега; рассеянно она
прислонилась к окошку -- и видела, как над невской волной понеслись
розоватые облачка; клочковатые облачка вырывались из труб убегающих
пароходиков, от кормы кидающих в берега проблиставшую яхонтом полосу:
облизавши каменный бык, полоса кидалась обратно и сплеталась со встречною
полосою, разметавши свой яхонт в одну змеевую канитель. Выше -- легчайшие
пламена опепелялись на тучах; пепел сеялся щедро: все небесные просветы
засыпались пеплом; все коварно потом обернулось одноцветною легкостью; и
мгновенье казалось, будто серая вереница из линий, шпицев и стен с чуть
слетающей теневой темнотою, упадающей на громады каменных стен,-- будто эта
серая вереница есть тончайшее кружево.
-- "Что же вы, барыня, у нас остановитесь?"
-- "Я?.. В гостинице".
...............................................................
В этой тающей серости проступили вдруг тускло многие удивленно глядящие
точки: огоньки, огонечки; огоньки, огонечки наливалися силой и бросались из
тьмы после рыжими пятнами, в то время, как сверху падали водопады: синие,
черно-лиловые, черные.
Петербург ушел в ночь.
182
ТОПОТАЛИ ИХ ТУФЕЛЬКИ
Раздавались звонки.
Выходили в зал из передней какие-то ангелоподобные существа в голубых,
белых, розовых платьях, серебристые, искристые; обвевали газами, веерами,
шелками, разливая вокруг благодатную атмосферу фиалочек, ландышей, лилий и
тубероз; слегка опыленные пудрой их мраморно-белые плечики через час, через
два должны были разгореться румянцем и покрыться испариной; но теперь, перед
танцами, личики, плечи и худые обнаженные руки казались еще бледней и худей,
чем в обычные дни; тем значительней прелесть этих существ как-то сдержанно
искрами занималась в зрачках, пока существа, сущие ангелята, образовали и
шелестящие и цветные рои веющей кисеи; свивались и развивались их белые
веера, производя легкий ветер; топотали их туфельки.
Раздавались звонки.
Бодро в зал из передней входили какие-то крепкогрудые гении в туго
стянутых фраках, мундирах и ментиках -- правоведы, гусары, гимназисты и так
себе люди -- усатые и безусые,-- безбородые -- все; разливали вокруг
какую-то надежную радость и сдержанность. Неназойливо они проникали в
блестящий газами круг и казались барышням гибче воска; и глядишь -- там,
здесь -- пуховой легкий веер начинал уже биться о грудь усатого гения, как
доверчиво на эту грудь севшее бабочкино крыло, и крепкогрудый гусар
осторожно начинал с барышней перекидываться своими пустыми намеками; с точно
такою же осторожностью наклоняем лицо мы к севшему невзначай нам на палец
легкому мотыльку. И на красном фоне золототканого гусарского одеяния, как на
пышном восходе небывалого солнца, так отчетливо просто выделялся слегка
розовеющий профиль; набегающий вальсовый вихрь скоро должен был превратить
слегка розовеющий профиль невинного ангела в профиль демона огневой.
Цукатовы, собственно говоря, давали не бал: был всего-навсего детский
вечер, в котором пожелали участвовать взрослые; правда, носился слух, что на
вечер прибудут и маски; предстоящее появление их удивляло, признаться,
Любовь Алексеевну; как-никак, святок не было; таковы, видно, были традиции
милого мужа, что для танцев и детского смеха он готов был нарушить все
уставы
183
календаря; милого мужа, обладателя двух серебряных бак, и до сей поры
называли Коко. В этом пляшущем доме он был, само собой разумеется, Николаем
Петровичем, главой дома и родителем двух хорошеньких девочек восемнадцати и
пятнадцати лет.
Эти милые белокурые существа были в газовых платьях и серебряных
туфельках. Уж с девятого часу они размахались пушистыми веерами на отца, на
экономку, на горничную, даже... на гостящего в доме почтенного земского
деятеля мастодонтообразных размеров (родственника Коко). Наконец, раздался
долгожданный робкий звонок; распахнулась дверь добела освещенного зала, и
туго затянутый во фрак свой тапер, напоминая черную, голенастую птицу,
потирая руки, едва не споткнулся о проходящего официанта (приглашенного по
случаю бала в этот блещущий дом); в руках у официанта задребезжал, задрожал
лист картона, сплошь усеянный котильонными побрякушками18:
орденками, лентами и бубенчиками. Скромный тапер разложил ряды нотных
тетрадок, поднимал и опускал рояльную крышку, обдувал бережно клавиши и без
видимой цели блещущей своею ботинкой нажимал он педаль, напоминая исправного
паровозного машиниста за пробою паровозных котлов перед отправлением поезда.
Убедившись в исправности инструмента, скромный тапер подобрал фалды фрака,
опустился на низенький табурет, откинулся корпусом, уронил на клавиши
пальцы, на мгновение замер,-- и громозвучный аккорд сотряс стены: точно был
подан свисток, призывающий к дальнему путешествию.
И вот среди этих восторгов, будто свой, не чужой, как-то гибко вертелся
Николай Петрович Цукатов, растопыривая пальцами серебристое кружево бак,
блестел лысиной, гладко выбритым подбородком, метался от пары к паре,
отпускал невинную шуточку голубому подростку, крепко тыкался двумя пальцами
в крепкогрудого усача, говорил на ушко более солидному человеку: "Что ж,
пускай веселятся: мне говорят, будто я сам протанцевал свою жизнь; но, ведь,
это невинное удовольствие в свое время спасло меня от грехов молодости: от
вина, от женщин, от карт". И среди этих восторгов, будто не свой, а чужой,
праздно как-то, кусая войлок желтой бородки, неуклюже топтался земский
деятель, наступая на дамские шлейфы, одиноко слонялся средь пар и потом
уходил в свою комнату.
184
ДОТАНЦОВЫВАЛ
Как обычно, сегодня пробирались порою чрез зал гостинные посетители --
снисходительно в зал они продвигались у стен; в грудь им брызгали дерзкие
веера, их хлестали покрытые стеклярусом юбки, лица их обдувал жаркий ветер
разлетевшихся пар; но они пробирались бесшумно.
Толстоватый мужчина с неприятно изрытым оспой лицом пересек сперва этот
зал; донельзя оттопырился отворот его сюртука, оттого что он сюртуком
перетянул свой живот почтенных размеров: это был редактор консервативной
газеты из либеральных поповичей 19. В гостиной он приложился к
пухленькой ручке Любовь Алексеевны, сорокапятилетней дамы с одутловатым
лицом, упадающим на корсетом подпертую грудь своим двойным подбородком.
Глядя из зала через две проходные комнаты, можно было видеть издали его
стоянье в гостиной. Там вдали горел лазоревый шар электрической люстры; там
в лазоревом трепетном свете грузно как-то стоял редактор консервативной
газеты на своих слоновьих ногах, выясняясь туманно в виснущих хлопьях
табачного синеватого дыма.
И едва Любовь Алексеевна задала ему какой-то невинный вопрос, как
толстенный редактор и этот вопрос повернул в вопрос большого значения:
-- "Не говорите -- нет-с! Да, ведь, так они мыслят потому, что все они
идиоты. Я берусь это с точностью доказать".
-- "Но, ведь, муж мой, Коко..."
-- "Это все жидовско-масонские плутни, сударыня: организация,
централизация..."
-- "Между ними все же есть светские очень милые люди и при том -- люди
нашего общества",-- вставила робко хозяйка.
-- "Да, но общество наше не знает, в чем сила крамолы".
-- "А по-вашему?"
-- "Сила крамолы -- в Чарльстоуне..."
-- "Почему же в Чарльстоуне?"
-- "Потому что там проживает глава всей крамолы".
-- "Кто же этот глава?"
-- "Антипапа..." 20 -- рявкнул редактор.
-- "То есть, как -- антипапа?"
185
-- "Э, да, видно, вы ничего не читали".
-- "Ах, как все это интересно: расскажите, пожалуйста".
Так разахалась Любовь Алексеевна, приглашая рябого редактора
погрузиться в мягкое кресло; и он сказал, погружаясь:
-- "Да-с, да-с, господа!"
Издали, из гостиной, чрез две проходные комнаты было им видно, как из
зала в открытую дверь бились блески и трепеты. Раздавалось громовое.
-- "Рррэкюлэ!.."
"Баланса, во дам!.."
И опять.
-- "Рррэкюлэ..."
Николай Петрович Цукатов протанцевал свою жизнь; теперь уже Николай
Петрович эту жизнь дотанцовывал; дотанцовывал легко, безобидно, не пошло;
ни одно облачко не омрачало души; душа его была чиста и невинна, как вот эта
солнцем горевшая лысина или как этот вот гладко выбритый подбородок меж бак,
будто глянувший промеж облака месяц.
Все ему вытанцовывалось.
Затанцевал он маленьким мальчиком; танцевал лучше всех; и его
приглашали в дома, как опытного танцора; к окончанию курса гимназии
натанцевались знакомства; к окончанию юридического факультета из громадного
круга знакомств вытанцевался сам собою круг влиятельных покровителей; и
Николай Петрович Цукатов пустился отплясывать службу. К тому времени
протанцевал он имение; протанцевавши имение, с легкомысленной простотой он
пустился в балы; а с балов привел к себе в дом с замечательной легкостью
свою спутницу жизни Любовь Алексеевну; совершенно случайно спутница эта
оказалась с громадным приданым; и Николай Петрович с той самой поры танцевал
у себя; вытанцовывались дети; танцевалось, далее, детское воспитание,--
танцевалось все это легко, незатейливо, радостно.
Он теперь дотанцовывал сам себя.
БАЛ
Что такое гостиная во время веселого вальса? Она -- лишь придаток
танцевального зала и убежище для мамаш. Но хитрая Любовь Алексеевна, 186
пользуясь добродушием мужа (у него не было ни одного врага), да своим
громадным приданым, пользуясь, далее, тем, что их дом был ко всему глубоко
безразличен, разумеется, кроме танцев, и тем самым был нейтральным местом
встреч,-- пользуясь этим всем, хитрая Любовь Алексеевна, предоставивши мужу
дирижировать танцами, возымела желание дирижировать встречами самых
разнообразных особ; здесь встречались: земский деятель с деятелем чиновным;
публицист с директором департамента; демагог с юдофобом. В этом доме бывал,
даже завтракал, и Аполлон Аполлонович.
И пока Николай Петрович заплетал контрданс 21 в неожиданные
фигуры, в безразлично радушной гостиной сплеталась и расплеталась не раз не
одна конъюнктура.
Танцевали и здесь, но по-своему.
Как обычно, и сегодня пробирались порою чрез зал гостинные посетители;
и вторым пробирался воистину допотопного вида мужчина, со сладким и до ужаса
рассеянным лицом, с вздернутой на покрытой пухом спине складочкой сюртука,
отчего между фалдами неприлично просунулся незатейливый черненький хлястик;
это был профессор статистики; с его подбородка висела желтоватая клочкастая
борода, и ему на плечи, как войлок, свалились на видавшие гребня космы.
Поражала его кровяная, будто отпадающая ото рта губа.
Дело в том, что в виду нараставших событий готовилось нечто в роде
сближения между одною из групп сторонников, так сказать, не резких, но во
всяком случае весьма гуманных реформ -- с истинно-патриотическими
сердцами,-- сближение не коренное, а условное, временно вызванное грохотом
на всех налетавшей митинговой лавины. Сторонники, так сказать, постепенных,
но во всяком случае весьма гуманных реформ, потрясенные громом этой страшной
лавины, вдруг испуганно стали жаться к сторонникам существующих норм, но
встречного шага не делали; либеральный профессор 22 во имя общего
блага первый взялся перешагнуть, так сказать, Для себя роковой порог. Не
следует забывать, что его уважало все общество, что последний протестующий
адрес был-таки еще им подписан; все еще на последнем банкете поднялся бокал
его навстречу весне.
Но, войдя в добела освещенный зал, растерялся профессор: блески,
трепеты ослепили, видно, его; кровяная губа удивленно ото рта отвалилась;
благодушнейшим
187
образом созерцал он ликующий зал, затоптался, замялся, достал из
кармана неразвернутый свой носовой платочек, чтобы снять с усов висящую
сырость, принесенную с улицы, и мигал на мгновенно затихшие пары между двух
кадрильных фигур.
Вот уже проходил он гостиную, в трепетный свет лазоревой электрической
люстры.
Голос редактора остановил его на пороге:
-- "Понимаете теперь, сударыня, связь между японской войною, жидами,
угрожающим нам монгольским нашествием и крамолой? Жидовские выходки и
выступление в Китае Больших Кулаков 23 имеют меж собой теснейшую
и явную связь".
-- "Поняла, теперь поняла!"
Это крикнула Любовь Алексеевна. Но профессор в испуге остановился: он,
во всяком случае, оставался до мозга костей либералом и сторонником, так
сказать, весьма гуманных реформ; он впервые попал в этот дом, ожидая здесь
встретить Аполлона Аполлоновича; но его, видно, не было: был один лишь
редактор консервативной газеты, тот самый редактор, который только что
бросил, выражаясь гуманно, в двадцатипятилетнюю светлую деятельность
собирателя статистических данных комок неприличнейшей грязи. И профессор
вдруг запыхтел, стал сердито мигать на редактора, как-то двусмысленно стал
пофыкивать в клочковатую бороду, ярко-красной своею губой подбирал с усов
высящую сырость.
Но двойной подбородок хозяйки повернулся сначала к профессору, далее --
повернулся он к редактору консервативной газеты и, лорнетом указуя друг
другу, она их друг другу представила, отчего сперва оба немного опешили, а
потом друг другу просунули в руку свои холодные пальцы, пухло-потные -- в
пухло-сухие, либерально-гуманные -- в негуманные вовсе.
Профессор законфузился еще больше; перегнулся, двусмысленно фыкнул,
опустился в кресло, завяз и стал беспокойно там ерзать. Господин же
редактор, как ни в чем не бывало, продолжал с хозяйкой прерванный разговор.
Мог выручить Аблеухов, но... Аблеухова не было.
Неужели все то от профессора требовала остроумная конъюнктура, только
что подписанный протестующий адрес и навстречу весне на банкете взлетевший
бокал?
А толстяк продолжал:
188
-- "Понимаете же, сударыня, эту деятельность жидо-масонства?"
_ "Поняла, теперь поняла".
Либерально мычавший и жевавший губами профессор не выдержал; обращаясь
к хозяйке, заметил он:
-- "Позвольте и мне, сударыня, вставить свое скромное слово -- слово
науки: сообщенные здесь сведения имеют совершенно ясный источник
происхождения".
Но толстяк его вдруг перебил.
А там-то, а там-то...
Там тапер вдруг одною рукою элегантно гремящим ударом по басу оборвал
свою музыкальную пляску, а другою рукой он заправским движеньем во мгновение
ока перевернул нотный лист, и с рукою, взвешенной в воздухе, с выразительно
разжатыми пальцами меж клавиатурой и нотами, выжидательно как-то повернул
свой корпус к хозяину, проблистав эмалями ослепительно белых зубов.
И тогда навстречу жеста тапера Николай Петрович Цукатов из бушующих бак
неожиданно выставил гладко выбритый подбородок, гладко выбритым подбородком
рисуя таперу поощрительно-одобрительный знак; и потом с наклоненною головой,
будто бодая пространство, он поспешно как-то бросился перед парами на
паркетные блики, закрутив двумя пальцами кончик седеющей баки. И за ним
полетело безвластно ангелоподобное существо, протянуло в пространстве
гелиотроповый шарф свой. Николай Петрович Цукатов, вдохновив себя
танцевальным полетом фантазии, молнией полетел на тапера и рыкал, как лев,
на весь зал:
-- "Па-де-катр, силь ву плэ!"
И за ним летело безвластно ангелоподобное существо.
Между тем в коридор расторопно являлись бегущие слуги. Для чего-то
откуда-то выносились и потом вносились опять столики, табуреточки, стулья;
пронесли в столовую горку свежих сандвичей на фарфоровом блюде. Прозвенели и
вилками. Пронесли стопку хрупких тарелочек.
Повалила пара за парой в освещенный светло коридор. Сыпались шутки и
сыпались смехи в одном сплошном гоготанье, и в одном сплошном гуле задвигали
стульями.
Встали дымки папиросок в коридоре, в курительной комнате; встали дымки
папиросок в передней. Здесь, стащивши с пальцев перчатку и засунув руку в
карман,
189
потемневшей перчаткой себе обвеивал щеки кадетик; обнявшись, две
девочки сообщали друг другу какие-то заветные тайны, может быть, возникшие
только что; брюнетка блондинке, а блондиночка фыркала и кусала нежный
платочек.
Можно было, встав в коридоре, увидеть и край гостями набитой столовой;
и туда понеслись бутерброды, нагруженные фруктами вазы, и бутылки с вином, и
бутылки с кислой, в нос бьющей шипучкой.
В освещенной донельзя зале теперь оставался один собиравший ноты тапер;
вытерев тщательно свои горячие пальцы, проведя осторожно мягкою тряпочкой по
клавиатуре рояля и сложив стопками ноты, этот скромный тапер, в чьем
присутствии слуги пооткрывали все в зале бывшие форточки, нерешительно
тронулся через лаковый коридор, напоминая черную голенастую птицу. С
наслаждением думал и он о чае с сандвичами.
В дверях, ведущих в гостиную, из полумрака выплыла сорокапятилетняя
дама с упадающим подбородком, мясистым, на корсетом подпертую грудь. И
глядела в лорнет.
А за ней проплывал в залу толстенный мужчина с неприятно изрытым оспой
лицом, с животом почтенных размеров, перетянутым сюртучною складкою.
Где-то там, поодаль, плелся и профессор статистики, до сих пор сидевший
как на ножах; он теперь наткнулся на земского деятеля, одиноко скучавшего у
прохода, вдруг узнал того деятеля, улыбнулся приветливо, даже как-то
испуганно защипнул двумя пальцами пуговку его сюртука, словно он ухватился
за брошенный якорь спасения; и теперь раздавалось:
-- "По статистическим сведениям... Годовое потребление соли нормальным
голландцем..." И опять раздавалось:
-- "Годовое потребление соли нормальным испанцем..."
-- "По статистическим сведениям..."
ТОЧНО ПЛАКАЛСЯ КТО-ТО
Ждали масок. И все не было масок. Видно, это был один только слух.
Масок все-таки ждали.
И вот раздалось дребезжанье звонка: раздалось оно робко; точно кто-то,
неприглашенный, напоминало себе,
190
попросился сюда из сырого, злого тумана и из уличной слякоти; но никто
ему не ответил. И тогда опять сильней задилинькал звоночек.
Точно плакался кто-то.
В ту минуту из двух проходных комнат, запыхавшись, выбежала
десятилетняя девочка и увидела заблиставший безлюдием только что перед тем
полный зал. Там, у входа в переднюю, вопросительно стукнула дверь, а на
двери слегка закачалась граненая и алмазы мечущая ручка; и когда пустота
достаточно обозначилась меж стенами и дверью, из пустоты осторожно до носу
просунулась черная масочка, и две блещущих искры проблистали в прорезях
глаз.
Десятилетний ребенок увидел тогда меж стеною и дверью черную масочку и
из прорезей две недобрые искры, устремленные на себя; вот вся маска
просунулась, обнаружилась черная борода из легко вьющихся кружев; за бородою
в дверях, шелестя, медлительно показался атлас, и к глазам сперва свои
пальчики поднял испуганно десятилетний ребенок, а потом и радостно
улыбнулся, захлопал в ладоши, и с криком: "А вот приехали маски, приехали!"
торопливо пустился бежать в анфиладную глубину, -- туда, где из виснущих
хлопьев табачного синеватого дыма выделялся туманный профессор на своих
слоновьих ногах.
Ярко-кровавое домино, переступая порывисто, повлекло свой атлас по
лаковым плитам паркета; и едва-едва оно отмечалось на плитах паркета
плывущею пунцовеющей рябью собственных отблесков; пунцовея по зале, как
будто неверная лужица крови побежала с паркетика на паркетик; а навстречу
затопали грузные ноги, издали заскрипели огромные на домино сапоги.
Земский деятель, окрепнувший теперь в зале, остановился растерянно,
ухватясь рукой за клок своей бороды; "между тем одинокое домино как будто
немо его умоляло не гнать из этого дома обратно на петербургскую слякоть,
умоляло не гнать из этого дома обратно в злой и густой туман. Земский
деятель, видно, хотел пошутить, потому что он крякнул; но когда попытался он
и словесно выразить свою шутку, эта шутка приняла довольно бессвязную форму:
-- "Мм... Да-да..."
Домино шло вперед на него протянутым, умоляющим корпусом, шло вперед на
него с протянутой красношуршащей рукой и чуть-чуть взвилось с 191
ниспадающей от сутулых плеч головы его прозрачное кружево.
"Скажите, пожалуйста, вы -- маска?"
Молчание.
-- "Мм... Да-да..."
А маска молила; вся она прометнулась вперед протянутым корпусом -- в
пустоте, на лаках, на бликах, над лужицей собственных отблесков; одиноко
металась по залу.
-- "Вот так штука..."
И опять она прометнулась вперед, и опять вперед проскользнули красные
отблески.
Теперь земский деятель, запыхтевши, стал отступать.
Вдруг махнул он рукой; и он повернулся; спешно стал он, Бог весть
почему -- возвращаться туда, откуда он вышел, где горел электрический
лазоревый свет, где в лазоревом электрическом свете стоял с кверху задранным
сюртуком профессор статистики, выясняясь туманно из хлопьев табачного дыма;
но земца едва не свалил рой набегающих барышень: развевались их ленты,
развевались в воздухе котильонные побрякушки и шуршали колена.
Этот щебечущий рой выбежал посмотреть на забредшую сюда маску; но
щебечущий рой остановился у двери, и его веселые возгласы как-то вдруг
перешли в едва дышащий шелест; наконец, смолк этот шелест; тяжела была
тишина. Неожиданно за спиной у барышень продекламировал какой-то дерзкий
кадетик:
Кто вы, кто вы, гость суровый,
Роковое домино?
Посмотрите -- в плащ багровый
Запахнулося оно24.
А на лаках, на светах и над зыбью собственных отблесков как-то жалобно
побежало вбок домино, и ветер из отворенной форточки ледяною струей
присвистнул на ясном атласе; бедное домино: будто его уличили в
провинности,-- оно все наклонилось вперед протянутым силуэтом; вперед
протянутой красно-шуршащей рукой, будто немо их всех умоляя не гнать из
этого дома обратно на петербургскую слякоть, умоляя не гнать из этого дома
обратно в злой и сырой туман.? И кадетик запнулся.
-- "А скажи, домино, уж не ты ли бегаешь на петербургских проспектах?"
192
-- "Господа, вы читали сегодняшний "Петербургский дневник"?"
-- "А что?"
-- "Да опять красное домино..."
-- "Господа, это глупости".
Одинокое домино продолжало молчать.
Вдруг одна из передних барышень со склоненной головкой, та, что строго
прищурила взор на нежданного гостя -- выразительно зашептала что-то подруге.
-- "Глупости..."
-- "Нет, нет: как-то не по себе..."
-- "Вероятно, милое домино набрало в рот воды: а еще домино..."
-- "Право, с ним нам нечего делать..."
"А еще домино!"
Одинокое домино продолжало молчать.
-- "Не хочешь ли чаю с сандвичами?"
-- "А не хочешь ли этого?"
Так воскликнув, кадетик через пестрые головы барышень, развернувшись,
пустил в домино шелестящую струйку конфетти. В воздухе развилась на
мгновение дугою бумажная лента25; а когда конец ее с сухим
треском ударился в маску, то дуга из бумаги, свиваясь, ослабла и опустилась
на пол; и на эту забавную шутку домино ничем не ответило, протянуло лишь
руки, умоляя не гнать из этого дома на петербургскую улицу, умоляя не гнать
из этого дома в злой и густой туман.
-- "Господа, пойдемте отсюда..."
И рой барышень убежал.
Только та, что стояла ближе всех к домино, на мгновенье помедлила;
сострадательным взором смерила она домино; отчего-то вздохнув, повернулась,
пошла; и опять обернулась, и опять сказала себе:
-- "Все-таки... Это... Это как-то не так".
СУХАЯ ФИГУРОЧКА
Это был, конечно, все он же: Николай Аполлонович. Он пришел сегодня
сказать -- что сказать?
Сам себя он забыл; забыл свои мысли; и забыл упования; упивался
собственной, ему предназначенной ролью: богоподобное, бесстрастное существо
отлетело куда-то; оставалась голая страсть, а страсть стала ядом.
193
Лихорадочный яд проницал его мозг, выливался незримо из глаз
пламенеющим облаком, обвивая липнущим и кровавым атласом: будто он теперь на
все глядел обугленным ликом из пекущих тело огней, и обугленный лик
превратился в черную маску, а пекущие тело огни -- в красный шелк. Он теперь
воистину стал шутом, безобразным и красным (так когда-то она сама называла
его). Мстительно над какою-то -- своею, ее ли? -- правдою надругался теперь
этот шут вероломно и остро; и опять-таки: любил, ненавидел?
Будто он над ней колдовал все эти последние дни, простирая холодные
руки из окон желтого дома, простирая холодные руки от гранитов в невский
туман. Он хотел охватить, любя, им вызванный мысленный образ, он хотел, ей
мстя, задушить где-то веющий силуэт; для того-то все эти дни простирались
холодные руки из пространства в пространство, оттого-то все эти дни из
пространства ей в уши шептались какие-то неземные признания, какие-то
свистящие накликания и какие-то хрипящие страсти; оттого-то в ушах у нее
раздавались невнятные посвисты, а листвяный багрец гнал ей под ноги
шелестящие россыпи слов.
Оттого-то вот он сейчас пришел в тот дом: но ее, изменницы, не было; и
в углу он задумался. Он как будто в тумане увидел удивленного почтенного
земца; будто где-то вдали, в лабиринте зеркал, перед ним проплыли фигурки
смеющихся барышень неверными пятнами; а когда из этого лабиринта, с холодной
зеленоватой поверхности в него ударились дальние отголоски вопросов с
бумажною змейкой конфетти, удивился он так, как дивятся во сне: удивился
выходу не сущего отражения пред собой в яркий мир; но в то время, когда сам
он глядел на все, как на зыбкие, во сне бегущие отражения, отражения эти,
видно, сами приняли его за выходца с того света; и как выходец с того света,
он их всех разогнал.
Вот опять до него долетели дальние отголоски, и повернулся он медленно:
и неясно, и тускло -- где-то там, где-то там -- быстро зал пересекла сухая
фигурочка, без волос, без усов, без бровей. Николай Аполлонович с трудом
разбирал подробности в зал влетевшей фигурки,-- от напряжения зрения из-за
прорезей маски чувствовал он резь в глазах (кроме всего, он страдал
близорукостью), выделялись лишь контуры зеленоватых ушей -- где-то там,
где-то там. Что-то было во всем том знакомое,
194
что-то близко живое, и Николай Аполлонович порывисто, в забытьи,
рванулся к фигурке, чтобы вплотную увидеть; но фигурка откинулась, будто
даже схватилась за сердце, отбежала прочь, и глядела теперь на него. Каково
же было изумление Николая Аполлоновича: перед ним стояло вплотную родное
лицо; оно показалось ему сплошь в морщиночках, источивших щеки, лоб,
подбородок и нос; издали можно было принять то лицо за лицо скопца, скорей
молодого, чем старого; а вблизи это был немощный, хилый старик, выдававшийся
едва приметными бачками: словом -- под носом у себя Николай Аполлонович
увидел отца. Аполлон Аполлонович, перебирая кольца цепочки, с плохо скрытым
испугом вперился глазами в атласное неожиданно на него набежавшее домино. В
этих синих глазах промелькнуло нечто вроде догадки; Николай Аполлонович
ощутил неприятную дрожь, было все-таки жутко бесстыдно глядеть из-под маски
в те бесстрастные взоры, пред которыми в обычное время с непонятной
стыдливостью опускал он глаза; было все-таки жутко читать теперь в этих
взорах испуг и какое-то беспомощное, хилое старчество; а догадка,
мелькнувшая быстро, прочлась, как отгадка: Николай Аполлонович подумал, что
узнан. То не было правдой: Аполлон Аполлонович просто подумал, что какой-то
бестактный шутник терроризует его, царедворца, символическим цветом яркого
своего плаща.
Все-таки сам себе он стал щупать пульс. Николай Аполлонович в последнее
время не раз подмечал этот жест сенаторских пальцев, производимый украдкою
(видно, сердце сенатора уставало работать). Видя этот же жест и теперь,
ощутил он что-то, подобное жалости; и невольно к отцу протянул
красношуршащие руки; будто он умолял отца не бежать от него, задыхаясь в
сердечном припадке, будто он умолял отца простить его за все прошлое
окаянство. Но Аполлон Аполлонович продолжал щупать пульс своими дрожащими
пальцами и в сердечном припадке теперь бежал -- где-то там, где-то там...
Вдруг раздался звонок: вся комната наполнилась масками; ворвалась
вереница черная капуцинов; черные капуцины быстро составили цепь вокруг
красного сотоварища, заплясали вокруг него какую-то пляску: их атласные полы
развевались, свивались; подлетали и уморительно падали кончики капюшонов; на
груди же у
195
каждого на двух перекрещенных косточках вышит был череп26; и
подплясывал череп.
Красное домино, отбиваясь, тогда бежало из залы; капуцинов черная стая
с хохотом погналась за ним вслед; так они пролетели по широкому коридору и
влетели в столовую; все сидящие за столом им навстречу приветливо застучали
тарелками.
-- "Капуцины, маски, паяцы".
Повскакали с мест стаи перламутрово-розовых и гелиотроповых барышень,
повскакали с мест гусары, правоведы, студенты. Николай Петрович Цукатов
подскочил на месте с бокалом рейнвейна, прорычав в честь странной компании
свой громовый виват.
И тогда кто-то заметил:
-- "Господа, это слишком..."
Но его увлекли танцевать.
В танцевальном зале тапер, выгибая хребет, заплясал опять взбитым коком
волос на бегущие и рулады льющие пальцы; расплясался дискант и медлительно
тронулся бас.
И взглянувши с невинной улыбкой на черного капуцина, особо наглым
движеньем взвившего свой атлас, ангелоподобное существо в фиолетовой юбочке
как-то вдруг нагнулось под отверстие капюшона (ей в лицо уставилась
масочка); а рукой своей существо ухватилось за горб полосатого клоуна, чья
одна (голубая) нога взлетела на воздух, а другая (красная) подогнулась к
паркету; но существо не боялось: подобрало свой подол, и оттуда просунулась
серебристая туфелька.
И пошло -- раз, два, три...
А за ними пошли испанки, монахи и диаволы; арлекины, ментики, веера,
обнаженные спины, из пластинок серебряных шарфы; выше всех, качаясь, плясала
долговязая пальма.
Только там, одиноко, прислонясь к подоконнику, между спущенных
зеленоватых гардин Аполлон Аполлонович задыхался в припадке своей сердечной
болезни, о размерах которой не знал ни один человек.
ПОМПАДУР
Ангел Пери стояла пред овальным мутнеющим зеркалом, отклоненным
чуть-чуть: все туда убегало вниз и внизу там мутнело: потолок, стены и пол;
и сама она туда
196
убегала в глубину, зеленоватую муть; и там, там -- из фонтана вещей и
кисейно-кружевной пены выходила теперь красавица с пышно взбитыми волосами и
мушкою на щеке: мадам Помпадур!
Волосы, свитые буклями и едва только стянутые лентой, были седы, как
снег, и пуховка застыла над пудреницей в таких тоненьких пальчиках; туго
стянутая, бледно-лазурная талия чуть-чуть-чуть изогнулась налево с черной
маской в руке; из узкого вырезного корсажа, словно жемчуг живой, дыша,
протуманились перси, а из узких, шуршащих атласом рукавчиков тихо забились
легкими складками валансьеновые кружева; и везде, везде вокруг выреза, ниже
выреза -- кружева эти зыбились; под корсажем юбка-панье, словно вставшая над
дыханием томным зефиров, колыхалась, играла оборками и блистала гирляндой
серебряных трав в виде легких фестонов; ниже были такие же туфельки; и на
каждой из туфелек серебрился помпон. Но странное дело: как-то вдруг в том
наряде она постарела и подурнела; вместо маленьких розовых губок, портя
личико, оттопырились неприлично красные, эти слишком тяжелые губы; а когда
закосили глаза, то в мадам Помпадур показалось на миг что-то ведьмовское: в
этот миг она укрыла письмо в разрезе корсажа.
В этот же миг прибежала в комнату Маврушка, держа жезл из светлого
дерева с золотой рукояткой, от которой веяли ленты: но когда мадам Помпадур
протянула ручку, чтобы взять этот жезл, у нее в руке оказалась записка от
мужа; там стояло: "Если вы уедете вечером, то вы более не вернетесь в мой
дом. Сергей Сергеевич Лихутин".
Та записка, конечно, относилась к Софье Петровне Лихутиной, а не к ней,
мадам Помпадур, и мадам Помпадур презрительно улыбнулась записке; она
уставилась в зеркало -- в глубину, в зеленоватую муть: там далеко-Далеко
неслась, будто легкая рябь; вдруг из этой глубины и зеленоватой
мути на багровый свет пунцового абажура как будто просунулось какое-то
восковое лицо; и она обернулась.
За плечами ее неподвижно стоял ее муж, офицер; но опять она
презрительно рассмеялась, и слегка приподнявши свою кружевную юбку-панье за
фестончики, плавно так от него поплыла в реверансах; тихоструйный зефир от
него ее уносил, и шуршал, колыхался, как колокол, 197
ее кринолин в сладких токах зефирных; а когда она оказалась в дверях,
то к нему повернулась лицом, и рукой, на которой моталась атласная масочка,
показала с лукавой улыбочкой длинный нос офицеру; за дверьми потом раздался
раскатистый смех и невинное восклицание:
-- "Маврушка, шубу!"
Тогда Сергей Сергеич Лихутин, подпоручик Гр-горийского Его Величества
полка, белый как смерть, совершенно спокойный, иронически улыбаясь, побежал
вприпрыжку за грациозною масочкой и потом, щелкнув шпорами, так почтительно
стал с меховою шубой в руке; с еще большей почтительностью ей на плечи
накинул он шубу, распахнул настежь дверь и любезно ей рукой показал туда --
в темноцветную темень; а когда она в эту темень, шурша, проходила, вздернув
личико пред такою покорной услугою, то покорный слуга, щелкнув шпорами,
вторично отвесил ей низкий поклон. Темноцветная темень хлынула на нее --
хлынула отовсюду; заливала ее шуршащие очертания; что-то долго
шуршало-шуршало, там, на лестничных ступенях. Выходная дверь хлопнула; тогда
Сергей Сергеич Лихутин все с теми же слишком резкими жестами стал повсюду
ходить и повсюду гасить электричество.
РОКОВОЕ
Тапер элегантно гремящим ударом по басу оборвал свою музыкальную
пляску, а другою рукою заправским движением перевернул нотный лист; но в эту
минуту Николай Петрович Цукатов из бушующих бак неожиданно выставил гладко
выбритый подбородок, с наклоненною головой быстро бросившись перед парами на
паркетные блики, увлекая стремительно за собой безвластное существо:
-- "Па-де-катр, силь ву плэ!.."
-- "Пойдем со мной",-- приставала мадам какая-то Помпадур к Николаю
Аполлоновичу, и Николай Аполлонович, не узнавши мадам Помпадур, нехотя подал
ей руку; и, взглянув с еле видной усмешкой на своего красного кавалера особо
жестоким движением кверху вздернутой маски, мадам Помпадур протянула руку
вперед и безвластно ею легла на руку домино; а другой рукой с бьющимся на
ней веером и в затянутой лайке мадам
198
Помпадур подобрала подол из лазурновеющих дымов, и оттуда шелестом чуть
просунулась серебристая туфелька.
И пошли, и пошли.
Раз-два-три -- и жест ножки под откинутой талией:
-- "Ты узнал меня?"
-- "Нет".
-- "Ты кого-то все ищешь?"
Раз-два-три -- и опять изгиб, и опять просунулась туфелька.
-- "У меня есть для тебя письмо".
А за первою парой -- домино и маркизой -- тронулись арлекины, испанки,
перламутрово-бледные барышни, правоведы, гусары и безвластные, кисейные
существа; веера, голые плечи, серебристые спины и шарфы.
Вдруг рука красного домино охватила тонкую, лазурную талию, а другая
рука, схватившись за руку, в руке ощутила письмо; в тот же миг
темно-зеленые, черные и суконные руки всех пар, и красные руки гусар
охватили все тонкие талии гелиотроповых, гридеперлевых 27,
шелестящих танцорок, чтобы вновь, вновь и вновь закружиться в нескольких
вальсовых поворотах.
Вылетев перед всеми, седовласый хозяин разрычался на пары:
-- "A vos places" * (* На места (фр.). - Ред.)
И за ним летел безвластный подросток.
АПОЛЛОН АПОЛЛОНОВИЧ
Аполлон Аполлонович оправился от сердечного приступа; Аполлон
Аполлонович поглядел в глубину комнатной анфилады; спрятанный в темных
гардинах, он стоял никем незамеченный; он старался, так пройти от гардин,
чтобы его появленье в гостиной не выдало б странного поведения
государственного человека. Аполлон Аполлонович от всех скрывал приступы
сердечной болезни; но еще неприятней было бы ему сознаться, что сегодняшний
приступ вызван был появлением перед ним красного домино: красный цвет,
конечно, был эмблемой Россию губившего хаоса; но ему не хотелось сознаться,
199
что нелепое желание домино его попугать имело какой-либо политический
привкус.
И Аполлон Аполлонович стыдился испуга.
Оправляясь от приступа, он бросал взгляды в зал. Все, что он видел там,
поражало взор его крикливою пестротою; там мелькавшие образы имели какой-то
отвратительный привкус, поражавший лично его: видел он монстра с двуглавою
орлиною головою28; где-то там, где-то там -- быстро зал
пересекала сухая фигурочка рыцарька с лезвием сверкавшим меча, в образе и
подобии какого-то светового явления; он бежал так неясно и тускло, без
волос, без усов, выделяясь контурами зеленоватых ушей и свисавшим на грудь
бриллиантовым блещущим знаком; а когда из масок и капуцинов на рьщарька
кинулось однорогое существо, то рогом оно обломало у рыцаря световое
явление29; что-то издали дзанкнуло и на пол упало подобием
лунного лучика; странно, что эта картина в сознании Аполлона Аполлоновича
пробудила какое-то недавно забытое, бывшее с ним происшествие, и он ощутил
позвоночник; Аполлон Аполлонович мгновенье подумал, что у него tabes
dorsalis. С отвращением отвернулся от пестрого зала; и прошел он в гостиную.
Здесь при его появлении все поднялись с своих мест; любезно навстречу к
нему текла Любовь Алексеевна; и профессор статистики, вставший с места,
промямлил:
-- "Имели случай когда-то встречаться: весьма счастлив вас видеть; у
меня есть до вас, Аполлон Аполлонович, дело".
На что Аполлон Аполлонович, поцеловавши руку хозяйки, сухо как-то
ответил:
-- "Но ведь я принимаю у себя в Учреждении".
Этим ответом отрезывал он возможность одной либеральной партии идти
навстречу правительству. Конъюнктура расстроилась; и профессору оставалось
только достойно покинуть этот блещущий дом, чтобы впредь беспрепятственно
подписывать все выражения протестов, чтобы впредь беспрепятственно поднимать
свой бокал на всех либеральных банкетах.
Собираясь уйти, подошел он к хозяйке, над которой редактор продолжал
упражнять свое красноречие.
-- "Вы думаете, что гибель России подготовляется нам в уповании
социального равенства. Как бы не так? Нас хотят просто-напросто принести в
жертву диаволу".
200
-- "То есть как?" -- удивилась хозяйка.
-- "Очень просто-с: вы удивляетесь потому, что вы ничего не читали по
этому вопросу..."
-- "Но позвольте, позвольте! -- снова вставил слово профессор,-- вы
опираетесь на измышления Такси-ля..." 30
-- "Таксиля?" -- перебила хозяйка, вдруг достала маленький изящный
блокнот и стала записывать:
-- "Таксиля, говорите вы?.."
-- "Нас готовятся принести в жертву сатане, потому что высшие ступени
жидо-масонства исповедуют определенный культ, палладизм...31 Этот
культ..."
-- "Палладизм?" -- перебила хозяйка, снова стала что-то записывать в
книжечку.
-- "Па-лла-... Как, как?"
-- "Палладизм".
Раздался откуда-то озабоченный вздох экономки, и тогда понесли поднос с
граненым графином, налитым до краев прохладительным морсом и поставили в
комнате меж гостиной и залом. И стоя в гостиной, можно было увидеть, как
вновь, вновь и вновь из мелодичной системы звукового прибоя, бившего в
стены, и из зыби кисейно-кружевных, раскачавшихся в вальсе пар вырывалась то
та, то эта покрытая светами девочка, с разгоревшимся личиком и с
растрепанной на спине сквозной желтизною кос -- вырывалась и пробегала,
смеясь, в соседнюю комнату, в своих белошелковых туфельках, топоча высокими
каблучками, наливала поспешно из графинчика кисловатую, рубиновую влагу:
ледяной густой морс. И глотала так жадно.
И хозяйка рассеянно бросила собеседнику.
-- "А скажите..."
Приложив к глазам миниатюрный лорнетик, увидала она, что в соседней там
комнате к разгоревшейся девочке, пьющей морс, из танцевального зала
выпорхнул правовед в шелестящем шелком мундирчике с перетянутой талией и,
грассируя неестественно загремевшим баском, правовед вырывал шутливо у
девочки стаканчик рубинового морса и стыдливо от него отпивал он холодный
глоток. И Любовь Алексеевна, обрывая свирепые речи редактора, привстала,
шелестя, проплыла в полутемную комнату, чтобы строго заметить:
-- "Что вы здесь делаете -- танцевать, танцевать". И тогда счастливая
пара вернулась в кипящую светами
201
залу; правовед обнял белоснежной перчаткой тонкую, как оса, талию
девочки; девочка -- на белоснежной этой перчатке откинулась; оба вдруг
упоительно залетали, упоительно закачались, быстро-быстро перебирая ногами,
разбивая летящие платья, шали и веера, вокруг них плетущие искристые узоры;
наконец, сами стали какими-то лучезарными брызгами. Там тапер, вычурно
выгибая хребет, вкрадчиво как-то склонялся к летающим пальцам на клавишах,
чтобы лить дискантовые, немного крикливые звуки: и они бежали друг другу
вдогонку; то тапер, истомно откинувшись, заскрипев табуретом, пальцами
убегал на густые басы...
...............................................................
-- "Таксиль взвел на масонов совершенную небылицу,-- раздавался
язвительный голос профессора,-- к сожалению, небылице той поверили многие;
но впоследствии Таксиль решительным образом отказался от небылицы; он
признался публично в том, что его сенсационные заявления папе -- лишь
простое его издевательство над темнотой и злой волею Ватикана. Но за это
Таксиль был проклят в папской Энциклике..." 32
Тут вошел кто-то новый -- суетливенький, молчаливенький господинчик, с
огромною бородавкою у носа,-- и вдруг ободрительно закивал, заулыбался
сенатору, растирая пальцы о пальцы; и с двусмысленной кротостью он отвел
сенатора в угол:
-- "Видите... Аполлон Аполлонович... Директор N. N. департамента
предложил... как бы это выразиться... Ну, задать вам один щекотливый
вопрос".
Далее трудно было что-либо разобрать: слышно было, как господинчик
что-то нашептывал в бледное ухо с двусмысленной кротостью, а Аполлон
Аполлонович с каким-то жалким испугом кинулся на него.
-- "Говорите же прямо... мой сын?"
-- "А вот именно, именно: этот самый вот деликатный вопрос".
-- "Мой сын имеет сношения с...?"
Далее ничего нельзя было разобрать; лишь слышалось:
-- "Пустяки..."
-- "Все это совершенные пустяки..."
-- "Жалко, правда, что эта неуместная шутка приняла такой неуместный
характер, что пресса..."
-- "И знаете: петербургской полиции отдали мы, признаться, приказ,
чтобы за вашим сыном следили..."
202
"Разумеется, для его только блага..."
И опять несся шепот. И сенатор спросил:
-- "Домино, говорите вы?"
-- "Да -- вот то самое"?
С этими словами суетливенький господинчик указал в соседнюю комнату,
где вот там -- где-то там, суетливое домино, переступая порывисто, влекло
свой атлас по лаковым плитам паркета.
СКАНДАЛ
Софья Петровна Лихутина, передавши письмо, ускользнула от своего
кавалера, опустилась в бессилии на мягкую табуретку; руки и ноги ее
отказывались служить.
Что она сделала?
Она видела, как мимо нее из танцевального зала пробежало красное домино
в угол пустой проходной комнаты; и там незаметно красное домино разорвало
бумагу конверта; зашелестела записка в яркошуршащих руках. Красное домино,
силясь лучше увидеть мелкий бисерный почерк записки, непроизвольно на лоб
откинуло масочку, отчего черные кружева бороды двумя пышными складками
окрылили бледное лицо домино, будто два крыла черной шелковой шапочки; из
трепещущих крыльев просунулось то лицо, восковое, застывшее, с оттопыренными
губами, и дрожала рука, и дрожала в пальцах записочка; и холодный пот
показался на лбу.
Красное домино теперь не видало мадам Помпадур, наблюдавшей его из
угла; все оно ушло теперь в чтение; засуетилось, распахнуло атласные полы
длинного одеяния, обнаружив свой обычный костюм -- темно-зеленый сюртук;
Николай Аполлонович вытащил золотое пенсне и, приставив к глазам, лицом
нагнулся к записочке.
Николай Аполлонович весь откинулся; ужасом на нее уставился его взор;
но ее он не видел: его губы шептали, Должно быть, какие-то вовсе невнятные
вещи,-- и Софья Петровна хотела уж броситься к нему из угла, потому что она
не могла далее выносить этих расширенных, на нее устремленных взоров. Тут
вошли в комнату; красное домино нервно спрятало ту записку в свои дрожащие
пальцы, убежавшие в складки; маску же красное домино позабыло спустить. Так
стояло оно с приподнятой на лбу
203
масочкой, с полуоткрытым ртом и невидящим взором.
Пуще прежнего разошлась после вальса прибежавшая сюда девочка, чтобы
здесь прохладиться; она едва с ног не сбила почему-то у входа одиноко
дремавшего земского деятеля, остановилась перед зеркальным трюмо, оправила в
волосах осевшую ленточку, зашнуровала, поставив ножку на стул, бело-шелковую
туфельку; завела с подругой, такою же девочкой, там в углу подозрительный
шепот, слушая поток звуков, нестройное шелестящее шарканье, хриплые выкрики
из гостиной, смех, окрики распорядителя, слушая едва слышное дзиньканье
кавалерских шпор.
Вдруг она увидела домино с неопущенной маской; и, увидев, воскликнула:
-- "Вот вы кто? Здравствуйте, Николай Аполлонович, здравствуйте: кто бы
мог вас узнать?"
Софья Петровна Лихутина видела, как страдальчески улыбнулся девочке
Николай Аполлонович, как-то странно рванулся и пустился бежать в
танцевальный зал.
Там стояло два ряда танцующих, уплывая в нежно слепнущий взор
переливами перламутро-розовых, гридеперлевых, гелиотроповых, голубоватых,
белых бархатов и шелков: на шелка, на бархаты ложились шали, шарфы, вуали,
веера и стеклярусы, ложились на плечи тяжкие кружева из серебристых
пластинок; при малейшем движении искрилась там чешуйчатая спина; всюду
виднелись теперь закрасневшие руки, безотчетно игравшие пластинками веера
пальцы, загрубевшие пятна в белых бархатах, колыхавшихся декольте и ланиты,
вовсе пунцовые, в дыме тронутых пляской причесо