уляций. Здесь Аполлон Аполлонович был силой в
ньютоновском смысле; а сила в ньютоновском смысле, как, верно, неведомо вам,
есть оккультная сила61.
Здесь был он последней инстанцией -- донесений, прошений и телеграмм.
Инстанцию эту в государственном организме он относил не к себе: к
заключенному в себе центру -- к сознанию.
57
Здесь сознание отделялось от доблестной личности, проливаясь вокруг
между стен, проясняясь невероятно, концентрируясь со столь большой силой в
единственной точке (меж глазами и лбом), что казалось, невидимый, беленький
огонек, вспыхнувши между глазами и лбом, разбрасывал вокруг снопы змеевидных
молний; мысли-молнии разлетались, как змеи, от лысой его головы; и если бы
ясновидящий стал в ту минуту пред лицом почтенного мужа, без сомнения пред
собой он увидел бы голову Горгоны медузы 62.
И медузиным ужасом охватил бы его Аполлон Аполлонович.
Здесь сознание отделялось от доблестной личности: личность же с пучиною
всевозможных волнений (сего побочного следствия существованья души)
представлялась сенатору как черепная коробка, как пустой, в данную минуту
опорожненный, футляр.
В Учреждении Аполлон Аполлонович проводил часы за просмотром бумажного
производства: из воссиявшего центра (меж глазами и лбом) вылетали все
циркуляры к начальникам подведомственных учреждений. И поскольку он, вот из
этого кресла, сознанием пересекал свою жизнь, постольку же его циркуляры, из
этого места, секли в прямолинейном течении чресполосицу обывательской жизни.
Эту жизнь Аполлон Аполлонович сравнивал с половой, растительной или
всякой иною потребностью (например, с потребностью в скорой езде по
петербургским проспектам).
Выходя из холодом пронизанных стен, Аполлон Аполлонович становился
вдруг обывателем 63.
Лишь отсюда он возвышался и безумно парил над Россией, вызывая у
недругов роковое сравнение (с нетопырем). Эти недруги были -- все до единого
-- обыватели; этим недругом за стенами был он себе сам.
Аполлон Аполлонович был сегодня особенно четок: на доклад не кивнула ни
разу его голая голова; Аполлон Аполлонович боялся выказать слабость: при
исправлении служебных обязанностей!.. Возвыситься до логической ясности было
ему сегодня особенно трудно: бог весть почему, Аполлон Аполлонович пришел к
заключению, что собственный его сын, Николай Аполлонович,-- отъявленный
негодяй.
Окно позволяло видеть нижнюю часть балкона. Подойдя к окну, можно было
видеть кариатиду подъезда: каменного бородача64.
58
...............................................................
Как Аполлон Аполлонович, каменный бородач приподымался над уличным
шумом и над временем года: тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из
лесов. Тысяча восемьсот двадцать пятый год бушевал под ним толпами;
проходила толпа и теперь -- в девятьсот пятом году. Пять уже лет Аполлон
Аполлонович ежедневно видит отсюда в камне изваянную улыбку; времени зуб
изгрызает ее. За пять лет пролетели события: Анна Петровна -- в Испании;
Вячеслава Константиновича -- нет; желтая пята дерзновенно взошла на гряды
высот порт-артурских; проволновался Китай и пал Порт-Артур.
Собираяся выйти к толпе ожидавших просителей, Аполлон Аполлонович
улыбался; улыбка же происходила от робости: что-то ждет его за дверьми.
Аполлон Аполлонович проводил свою жизнь меж двумя письменными столами:
между столом кабинета и столом Учреждения. Третьим излюбленным местом была
сенаторская карета.
И вот: он -- робел.
А уж дверь отворилась; секретарь, молодой человек, с либерально как-то
на шейном крахмале бьющимся орденком подлетел к высокой особе, почтительно
щелкнувши перекрахмаленным краем белоснежной манжетки. И на робкий вопрос
его загудел Аполлон Аполлонович:
-- "Нет, нет!... Сделайте, как я говорил... И знаешь ли",-- сказал
Аполлон Аполлонович, остановился, поправился:
-- "Ти ли..."
Он хотел сказать "знаете ли", но вышло: "знаешь ли... ти ли..."
О его рассеянности ходили легенды; однажды Аполлон Аполлонович явился
на высокий прием, представьте,-- без галстуха б5; остановленный
дворцовым лакеем, он пришел в величайшее смущение, из которого его вывел
лакей, предложивши у него заимствовать галстух.
ХОЛОДНЫЕ ПАЛЬЦЫ
Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном
цилиндре, с каменным лицом, напоминающим пресс-папье, быстро выбежал из
кареты и вбежал на ступени подъезда, на ходу снимая черную замшевую
перчатку.
Быстро вошел он в переднюю. Цилиндр с осторожностью передался лакею. С
тою же осторожностью отдались: пальто, портфель и кашне.
Аполлон Аполлонович в раздумье стоял пред лакеем; вдруг Аполлон
Аполлонович обратился с вопросом:
-- "Будьте любезны сказать: часто ли здесь бывает молодой человек --
да: молодой человек?"
-- "Молодой человек-с?"
Наступило неловкое молчание: Аполлон Аполлонович не умел иначе
формулировать свою мысль. А лакей, конечно, не мог догадаться, о каком
молодом человеке спрашивал барин.
-- "Молодые люди бывают, вашество, редко-с..."
-- "Ну, а... молодые люди с усиками?"
-- "С усиками-с?"
-- "С черными..."
-- "С черными-с?"
-- "Ну да, и... в пальто..."
-- "Все приходят-с в пальто..."
-- "Да, но с поднятым воротником..." Что-то вдруг осенило швейцара.
-- "А, так это вы про того, который..."
-- "Ну да: про него..."
-- "Был однажды такой-с... заходил к молодому барину: только они были
уж давненько; как же-с... наведываются..."
-- "Как так?"
-- "Да как же-с!"
-- "С усиками?"
-- "Точно так-с!"
-- "Черными?"
-- "С черными усиками..."
-- "И в пальто с поднятым воротником?"
-- "Они самые-с..."
Аполлон Аполлонович постоял с минуту как вкопанный и вдруг: Аполлон
Аполлонович прошел мимо.
60
Лестницу покрывал бархатный серый ковер; лестницу обрамляли, конечно,
тяжелые стены; бархатный серый ковер покрывал стены те. На стенах
разблистался орнамент из старинных оружий; а под ржаво-зеленым щитом
блистала своим шишаком литовская шапка; искрилась крестообразная рукоять
рыцарского меча; здесь ржавели мечи; там -- тяжело склоненные алебарды;
матово стены пестрила многокольчатая броня; и клонились -- пистоль с
шестопером 66.
Верх лестницы выводил к балюстраде; здесь с матовой подставки из белого
алебастра белая Ниобея поднимала гор алебастровые глаза 67.
Аполлон Аполлонович четко распахнул пред собою дверь, опираясь
костлявой рукой о граненую ручку: по громадной зале, непомерно вытянутой в
длину, раздавалась холодно поступь тяжелого шага.
ТАК БЫВАЕТ ВСЕГДА
Над пустыми петербургскими улицами пролетали едва озаренные смутности;
обрывки туч перегоняли друг друга.
Какое-то фосфорическое пятно и туманно, и мертвенно проносилось по
небу; фосфорическим блеском протуманилась высь; и от этого проблистали
железные крыши и трубы. Протекали тут зеленые воды Мойки; по одной ее
стороне то же высилось все трехэтажное здание о пяти своих белых колоннах;
наверху были выступы. Там, на светлом фоне светлого здания, медленно
проходил Ее Величества кирасир; у него была золотая, блиставшая каска.
И серебряный голубь над каской распростер свои крылья .
Николай Аполлонович, надушенный и выбритый, пробирался по Мойке,
запахнувшись в меха; голова упала в шинель, а глаза как-то чудно светились;
в душе -- поднимались там трепеты без названья; что-то жуткое, сладкое пело
там: словно в нем самом разлетелся на части буревой эолов мешок
6Э и сыны нездешних порывов на свистящих бичах в странные, в
непонятные страны угоняли жестоко.
Думал он: неужели и это -- любовь? Вспомнил он: в одну туманную
61
ночь, выбегая стремительно из того вон подъезда, он пустился бежать к
чугунному петербургскому мосту, чтобы там, на мосту...
Вздрогнул он.
Пролетел сноп огня: придворная, черная пролетела карета: пронесла мимо
светлых впадин оконных того самого дома ярко-красные свои, будто кровью
налитые, фонари; на струе черной мойской фонари проиграли и проблистали;
призрачный абрис треуголки лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем
из тумана в туман.
Николай Аполлонович постоял перед домом задумчиво: колотилось сердце в
груди; постоял, постоял -- и неожиданно скрылся он в знакомом подъезде.
В прежние времена он сюда входил каждый вечер; а теперь здесь он два с
лишним месяца не переступал порога; и переступил, будто вор, он -- теперь. В
прежние времена ему девушка в белом переднике дверь открывала радушно;
говорила:
-- "Здравствуйте, барин" -- с лукавой улыбкою.
А теперь? Ему не выйдут навстречу; позвони он, та же девушка на него
испуганно заморгает глазами и "здравствуйте, барин" не скажет; нет,
звониться не станет он.
Для чего же он здесь?
Подъездная дверь перед ним распахнулась; и подъездная дверь звуком
ударилась в спину; тьма объяла его; точно все за ним отвалилось (так,
вероятно, бывает в первый миг после смерти, как с души в бездну тления
рухнет храм тела); но о смерти теперь Николай Аполлонович не подумал --
смерть была далека; в темноте, видно, думал он о собственных жестах, потому
что действия его в темноте приняли фантастический отпечаток; на холодной
ступени уселся он у одной входной двери, опустив лицо в мех и слушая биение
сердца; некая черная пустота начиналась у него за спиною; черная пустота
была впереди.
Так Николай Аполлонович сидел в темноте.
...............................................................
А пока он сидел, так же все открывалась Нева меж Александровской
площадью70 и Миллионной; каменный перегиб Зимней Канавки показал
плаксивый простор; Нева оттуда бросалась натиском мокрого ветра; вод ее
замерцали беззвучно летящие плоскости, яростно отдавая в туман бледный
блеск. Гладкие стены четырехэтажного дворцового бока, испещренного
62
линиями, язвительно проблистали луной.
Никого, ничего.
Так же все канал выструивал здесь в Неву холерную воду; перегнулся тот
же и мостик; так же все выбегала на мостик еженощная женская тень, чтоб --
низвергнуться в реку?.. Тень Лизы? Нет, не Лизы, а просто, так себе,--
петербуржки; петербуржка выбегала сюда, не бросалась в Неву 71:
пересекши Канавку, она убегала поспешно от какого-то желтого дома на
Гагаринской набережной, под которым она каждый вечер стояла и долго глядела
в окно.
Тихий плеск остался у нее за спиной: спереди ширилась площадь;
бесконечные статуи, зеленоватые, бронзовые, пооткрывалися отовсюду над
темно-красными стенами; Геркулес с Посейдоном 72 так же в ночь
дозирали просторы; за Невой темная вставала громада -- абрисами островов и
домов; и бросала грустно янтарные очи в туман; и казалось, что -- плачет;
ряд береговых фонарей уронил огневые слезы в Неву; прожигалась поверхность
ее закипевшими блесками.
Выше -- горестно простирали по небу клочкастые руки какие-то смутные
очертания; рой за роем они восходили над невской волной, угоняясь к зениту;
а когда они касались зенита, то, стремительно нападая, с неба кидалось на
них фосфорическое пятно. Только в одном, хаосом не тронутом месте,-- там,
где днем перекинулся тяжелокаменный мост,-- бриллиантов огромные гнезда
протуманились странно там.
Женская тень, уткнув лицо в муфточку, пробежала вдоль Мойки все к тому
же подъезду, откуда она выбегала по вечерам и где теперь на холодной
ступеньке, под дверью, сидел Николай Аполлонович; подъездная дверь перед ней
отворилась; подъездная дверь за нею захлопнулась; тьма объяла ее; точно все
за ней отвалилось; черная дамочка помышляла в подъезде о таком все простом и
земном; вот сейчас прикажет поставить она самоварчик; руку она уже протянула
к звонку, и -- тогда-то увидела; какое-то очертание, кажется маска,
поднялось перед ней со ступени.
А когда открылася дверь и подъездную темноту озарил на мгновение из
двери сноп света, то восклицание перепуганной горничной подтвердило ей все,
потому что в открытой двери сперва показался передник и
63
перекрахмаленныи чепчик; а потом отшатнулись от двери -- и передник, и
чепчик. В световой яркой вспышке открылась картина неописуемой странности, и
черное очертание дамочки бросилось в открытую дверь.
У нее ж за спиною, из мрака, восстал шелестящий, темно-багровый паяц с
бородатою, трясущейся масочкой.
Было видно из мрака, как беззвучно и медленно с плеч, шуршащих атласом,
повалили меха николаевки 73, как две красных руки томительно
протянулися к двери. Тут, конечно, закрылася дверь, перерезав сноп света и
кидая обратно подъездную лестницу в совершенную пустоту, темноту: переступая
смертный порог, так обратно кидаем мы тело в потемневшую и только что светом
сиявшую бездну.
...............................................................
Чрез секунду на улицу выскочил Николай Аполлонович; из-под полы шинели
у него болтался кусок красного шелка; нос уткнув в николаевку, Николай
Аполлонович Аблеухов помчался по направлению к мосту.
...............................................................
Петербург, Петербург!
Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты --
мучитель жестокосердый; ты -- непокойный призрак; ты, бывало, года на меня
нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный
тот мост, начинавшийся с края земного, чтоб вести в бескрайнюю даль; за
Невой, в потусветной, зеленой там дали -- повосстали призраки островов и
домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что
он -- не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу
бледный дым облаков.
От островов тащатся непокойные тени; так рой видений повторяется,
отраженный проспектами, прогоняясь в проспектах, отраженных друг в друге,
как зеркало в зеркале, где и самое мгновение времени расширяется в
необъятности эонов: и бредя от подъезда к подъезду, переживаешь века.
О, большой, электричеством блещущий мост!
Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои сырые перила сентябревскою
ночью перегнулся и я: миг,-- и тело мое пролетело б в туманы 74.
О, зеленые, кишащие бациллами воды!
64
Еще миг, обернули б вы и меня в свою тень. Непокойная тень, сохраняя
вид обывателя, двусмысленно замаячила б в сквозняке сырого канальца; за
своими плечами прохожий бы видел: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы...
Проходил бы он далее... до чугунного моста.
На чугунном мосту обернулся бы он; и он ничего не увидел бы: над сырыми
перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой пролетели бы лишь в
сквозняки приневского ветра -- котелок, трость, уши, нос и усы
75.
ТЫ ЕГО НЕ ЗАБУДЕШЬ ВОВЕК!
Мы увидели в этой главе сенатора Аблеухова; увидели мы и праздные мысли
сенатора в виде дома сенатора, в виде сына сенатора, тоже носящего в голове
свои праздные мысли; видели мы, наконец, еще праздную тень -- незнакомца.
Эта тень случайно возникла в сознании сенатора Аблеухова, получила там
свое эфемерное бытие; но сознание Аполлона Аполлоновича есть теневое
сознание, потому что и он -- обладатель эфемерного бытия и порожденье
фантазии автора: ненужная, праздная, мозговая игра 7б.
Автор, развесив картины иллюзий, должен бы был поскорей их убрать,
обрывая нить повествованья хотя бы этой вот фразою; но... автор так не
поступит: на это у него есть достаточно прав.
Мозговая игра -- только маска; под этою маскою совершается вторжение в
мозг неизвестных нам сил: и пусть Аполлон Аполлонович соткан из нашего
мозга, он сумеет все-таки напугать иным, потрясающим бытием, нападающим
ночью. Атрибутами этого бытия наделен Аполлон Аполлонович; атрибутами этого
бытия наделена вся его мозговая игра.
Раз мозг его разыгрался таинственным незнакомцем, незнакомец тот --
есть, действительно есть: не исчезнет он с петербургских проспектов, пока
существует сенатор с подобными мыслями, потому что и мысль -- существует.
И да будет наш незнакомец -- незнакомец реальный! И да будут две тени
моего незнакомца реальными тенями!
65
Будут, будут те темные тени следовать по пятам незнакомца, как и сам
незнакомец непосредственно следует за сенатором; будет, будет престарелый
сенатор гнаться и за тобою, читатель, в своей черной карете: и его отныне ты
не забудешь вовек!
Конец первой главы
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой повествуется
о неком свидании,
чреватом последствиями
Я сам, хоть в книжках и словесно.
Собратья надо мной трунят,
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ.
А. П у ш к и н
ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ
Наши почтенные граждане не читают газетный "Дневник происшествий"; в
октябре тысяча девятьсот пятого года "Дневник происшествий" не читали и
вовсе; наши почтенные граждане, верно, читали передовицы "Т о в а р и щ
а"2, если только не состояли они подписчиками самоновейших,
громоносных газет; эти последние вели дневник иных происшествий.
Все же прочие истинно русские обыватели, как ни в чем не бывало
бросались к "Дневнику происшествий"; к "Дневнику" бросился и я; и читая этот
"Д н е в н и к", я прекрасно осведомлен. Ну, кто, в самом деле, прочитывал
все сообщенья о кражах, о ведьмах, о духах в упомянутом девятьсот пятом
году? Все, конечно, читали передовицы. Сообщения, здесь изложенного,
вероятно, не вспомнит никто.
Это -- быль... Вот газетные вырезки того времени (автор будет молчать):
наряду с извещеньем о кражах, насилии, похищении бриллиантов и пропаже
какого-то литератора (Дарьяльского3, кажется) вместе с
бриллиантами на почтенную сумму из провинциального городка, мы имеем ряд
интересных известий -- сплошную фантастику, что ли, от которых закружится
голова любого читателя Конан-Дойля 4. Словом -- вот газетные
вырезки.
"Дневник происшествий".
"Первое октября. Со слов курсистки высших фельдшерских курсов N. N. мы
печатаем об одном чрезвычайно загадочном происшествии. Поздно вечером
первого октября проходила курсистка N. N. у Чернышева
67
Моста 5. Там, у моста, курсистка N. N. заметила очень
странное зрелище: над самым каналом у перил моста среди ночи плясало
красное, атласное домино; на лице у красного домино была черная кружевная
маска".
"Второе октября. Со слов школьной учительницы М. М. извещаем почтенную
публику о загадочном происшествии близ одной из пригородных школ. Школьная
учительница М. М. давала утренний свой урок в О.О. городской школе; школа
окнами выходила на улицу; вдруг в окне закружился с неистовой силою пыльный
столб, и учительница М. М. вместе с резвою детворою, естественно,бросилась к
окнам О. О. городской школы; каково же было смущение класса вместе с
классной наставницей, когда красное домино, находясь в центре им подымаемой
пыли, подбежало к окнам О. О. городской школы и приникло черною кружевною
маской к окну? В О. О. земской школе занятия прекратились..."
"Третье октября. На спиритическом сеансе, состоявшемся в квартире
уважаемой баронессы К. К., дружно собравшиеся спириты составили
спиритическую цепь 6: но едва составили они цепь, как средь цепи
обнаружилось домино и коснулось в пляске складками мантии кончика носа
титулярного советника. С. Врач Г-усской больницы констатировал на носу
титулярного советника С. сильнейший ожог: кончик носа, по слухам, покроют
лиловые пятна. Словом, всюду -- красное домино".
Наконец: "Четвертое октября. Население слободы И. единодушно бежало
пред явлением домино: составляется ряд протестов; в слободу вызвана У-сская
сотня казаков".
Домино, домино -- в чем же сила? Кто курсистка N. М., кто такое М. М.,
наставница класса, баронесса К. К. и так далее?.. В девятьсот пятом году вы,
конечно, читатель, не читывали "Дневника происшествий". Так вините ж себя, а
не автора: а "Дневник происшествий", поверьте, забежал в библиотеку.
Что такое газетный сотрудник? Он, во-первых, есть деятель
периодической прессы; и как деятель прессы (шестой части света) получает он
за строку -- пятачок, семь копеечек, гривенник, пятиалтынник, двугривенный,
сообщая в строке все, что есть и чего никогда не бывало. Если бы сложить
газетные строки любого газетного деятеля, то единая, из строк сложенная
строка обвила б земной глобус тем, что было, и тем, чего не было.
68
Таковы почтенные свойства большинства газетных сотрудников крайних
правых, правых, средних, умеренных либеральных, наконец, революционных газет
совокупно с исчислением их количества, качества -- этими почтенными
свойствами открывается просто так ключ к истине тысяча девятьсот пятого
года,-- истине "Дневника происшествий" под рубрикой "Красное Домино". Вот в
чем дело: один почтенный сотрудник несомненно почтенной газеты, получая
пятак, вдруг решил использовать один факт, рассказанный в одном доме; в этом
доме хозяйкою была дама. Дело, стало быть, не в почтенном сотруднике,
получающем за строку; дело, стало быть, в даме...
Кто же дама?
Так с нее и начнем.
Дама: гм! и хорошенькая... Что есть дама?
Дамских свойств не открыл хиромант; сиротливо стоит хиромант пред
загадкою, озаглавленной "дама"7: в таком случае, как за эту
загадку приняться психологу, или -- фи! -- как приняться писателю? Загадка
усугубится, если дама -- молоденькая, если про нее говорят, что она хороша.
Так вот: была одна дама; и она от скуки посещала женские курсы; и еще
от скуки она иногда по утрам замещала учительницу в О. О. городской школе,
если только вечером не была она в спиритическом кружке в вакантные от балов
дни; нечего говорить, что курсистка N. N.. и М. М. (наставница класса), и К.
К. (баронесса спиритка) была только дама: и дама хорошенькая. У нее-то
почтенный газетный сотрудник просиживал вечера.
Эта дама однажды, смеясь, ему сообщила, что какое-то красное домино
повстречалось с ней только что в неосвещенном подъезде. Так попало невинное
признание хорошенькой дамы на столбцы газет под рубрикой "Дневник
происшествий". И попав в "Дневник происшествий", расплелось в серию никогда
не бывших событий, угрожавших спокойствию.
Что же было? Даже и сплетенный дым поднимается от огня. Что же было
огнем этих дымов почтенной газеты, о которых прочла вся Россия и которых, к
стыду, не прочел, наверное, ты?
СОФЬЯ ПЕТРОВНА ЛИХУТИНА
Та дама... Но той дамой была Софья Петровна; ей придется нам тотчас же
уделить много слов.
Софья Петровна Лихутина отличалась, пожалуй, чрезмерной
растительностью: и она была как-то необычайно гибка: если Софья Петровна
Лихутина распустила б черные свои волосы, эти черные волосы, покрывая весь
стан, упадали б до икр; и Софья Петровна Лихутина, говоря откровенно, просто
не знала, что делать ей с этими волосами своими, столь черными, что,
пожалуй, черней не было и предмета; от чрезмерности ли волос, или от их
черноты -- только, только: над губками Софьи Петровны обозначался пушок,
угрожавший ей к старости настоящими усиками. Софья Петровна Лихутина
обладала необычайным цветом лица; цвет этот был -- просто жемчужный цвет,
отличавшийся белизной яблочных лепестков, а то -- нежною розоватостью; если
же что-либо неожиданно волновало Софью Петровну, вдруг она становилась
совершенно пунцовой.
Глазки Софьи Петровны Лихутиной не были глазками, а были глазами: если
б я не боялся впасть в прозаический тон, я бы назвал глазки Софьи Петровны
не глазами -- глазищами темного, синего -- темно-синего цвета (назовем их
очами). Эти очи то искрились, то мутнели, то казались тупыми, какими-то
выцветшими, углубленными в провалившихся орбитах, синевато-зловещих: и
косили. Ярко-красные губы ее были слишком большими губами, но... зубки (ах,
зубки!): жемчужные зубки! И притом -- детский смех... Этот смех придавал
оттопыренным губкам какую-то прелесть; и какую-то прелесть придавал гибкий
стан; и опять-таки гибкий чрезмерно: все движения этого стана и какой-то
нервной спины то стремительны были, то вялы -- неуклюжи до безобразия.
Одевалась Софья Петровна в черное шерстяное платье с застежкой на
спине, облекавшее ее роскошные формы; если я говорю роскошные формы, это
значит, что словарь мой иссяк, что банальное слово "роскошные формы"
обозначает для Софьи Петровны как-никак, а угрозу: преждевременную полноту к
тридцати годам. Но Софье Петровне Лихутиной было двадцать три года.
Ах, Софья Петровна!
Софья Петровна Лихутина проживала в маленькой квартирке,
70
выходившей на Мойку; там со стен отовсюду упадали каскады самых ярких,
неугомонных цветов: ярко-огненных -- там и здесь -- поднебесных. На стенах
японские веера, кружева, подвесочки, банты, а на лампах: атласные абажуры
развевали атласные и бумажные крылья, будто бабочки тропических стран; и
казалось, что рой этих бабочек, вдруг слетевши со стен, порасплещется
поднебесными крыльями вокруг Софьи Петровны Лихутиной (знакомые офицеры ее
называли ангел Пери, вероятно слив два понятия "Ангел" и "Пери" просто в
одно: ангел Пери)"8.
Софья Петровна Лихутина на стенах поразвесила японские пейзажи,
изображавшие вид горы Фузи-Ямы9,-- все до единого; в развешанных
пейзажиках вовсе не было перспективы; но и в комнатках, туго набитых
креслами, софами, пуфами, веерами и живыми японскими хризантемами, тоже не
было перспективы: перспективой являлся то атласный альков, из-за которого
выпорхнет Софья Петровна, или с двери слетающий, шепчущий что-то тростник,
из которого выпорхнет все она же, а то Фузи-Яма -- пестрый фон ее роскошных
волос; надо сказать: когда Софья Петровна Лихутина в своем розовом к и м о н
о по утрам пролетала из-за двери к алькову, то она была настоящей японочкой.
Перспективы же не было.
Комнатки были -- малые комнатки: каждую занимал лишь один огромный
предмет: в крошечной спальной постель была огромным предметом; ванна -- в
крошечной ванной; в гостиной -- голубоватый альков; стол с буфетом -- в
столовой; тем предметом в комнатке для прислуги -- была горничная; тем
предметом в мужниной комнате был, разумеется, муж.
Ну, откуда же быть перспективе?
Все шесть крохотных комнатушек отоплялися паровым отоплением, отчего в
квартирке задушивал вас влажный оранжерейный жар; стекла окон потели; и
потел посетитель Софьи Петровны; вечно потели -- и прислуга, и муж; сама
Софья Петровна Лихутина покрывалась испариной, будто теплой росой японская
хризантема. Ну, откуда же в этой тепличке завестись перспективе?
Перспективы и не было.
71
ПОСЕТИТЕЛИ СОФЬИ ПЕТРОВНЫ
Посетитель оранжерейки Софьи Петровны, ангела Пери (кстати сказать,
обязанный ангелу поставлять хризантемы), всегда ей хвалил японские пейзажи,
присоединяя попутно свои рассуждения о живописи вообще; и наморщивши черные
бровки, ангел Пери веско как-то выпаливал: "Пейзаж этот принадлежит перу X а
д у с а и"...*10 (*Хокусая) ангел решительно путал как все
собственные имена, так и все иностранные слова. Посетитель художник обижался
при этом; и впоследствии к ангелу Пери не обращался с рацеями о живописи
вообще: между тем этот ангел на последние свои карманные деньги накупал
пейзажи и подолгу-подолгу в одиночестве любовался на них.
Посетителя Софья Петровна не занимала ничем: если это был светский
молодой человек, преданный увеселениям, она считала нужным хохотать по
поводу всех его и шутливых, и шутливых не вовсе, и серьезнейших слов; на все
она хохотала, становилась пунцовой от хохота, и испарина покрывала ее
крохотный носик; светский молодой человек становился тогда отчего-то также
пунцовым; испарина покрывала и его нос: светский молодой человек удивляяся
ее молодому, но далеко не светскому хохоту; удивляяся так, относил Софью
Петровну Лихутину к демимонду; между тем на стол появлялась кружка с
надписью "благотворительный сбор" и Софья Петровна Лихутина, ангел Пери,
хохоча, восклицала: "Вы опять сказали мне ф и ф к у -- платите же". (Софья
Петровна учредила недавно благотворительный сбор в пользу безработных за
каждую светскую фифку: фифками почему-то называла она нарочито сказанную
глупость, производя это слово от "ф и"...). И барон Оммау-Оммергау, желтый
Ее Величества кирасир, и граф Авен, кирасир синий, и лейб-гусар Шпорышев, и
чиновник особых поручений в канцелярии Аблеухова Вергефден (все светские
молодые люди) говорили за фифкою фифку, кладя в жестяную кружку двугривенный
за двугривенным.
Почему же у ней бывали столькие офицеры? Боже мой, она танцевала на
балах; и не будучи демимондною дамой, была дамой хорошенькой; наконец,
72
она была офицершею.
Если же посетитель Софьи Петровны оказывался или сам музыкант, или сам
музыкальный критик, или просто любитель музыки, Софья Петровна поясняла ему,
что ее кумиры -- Дункн и Никиш11; в восторженных выражениях, не
столько словесных, сколько жестикуляционных, она поясняла, что и сама
намерена изучить мелопластику, чтоб исполнить 1танец полета Валькирий ни
более ни менее как в Байрейте 12; музыкант, музыкальный критик
или просто любитель музыки, потрясенный неверным произнесением двух
собственных имен (сам-то он произносил Днкан, Никиш, а не Дункн и
Никиш), заключал, что Софья Петровна Лихутина просто-напросто пустая
бабенка; и становился игривее; между тем очень хорошенькая прислуга вносила
в комнатку граммофон: и из красной трубы жестяное горло граммофона изрыгало
на гостя полет Валькирий. Что Софья Петровна Лихутина не пропускала ни одной
модной оперы, это обстоятельство гость забывал: становился пунцовым и
чрезмерно развязным. Такой гость выставлялся за дверь Софьей Петровной
Лихутиной; и потому музыканты, игравшие для светского общества, были редки в
оранжерейке; представители же светского общества граф Авен, барон
Оммау-Оммергау, Шпорышев и Вергефден не позволяли себе неприличных выходок
по отношению, все-таки, к офицерше, носившей фамилию стародворянского рода
Лихутиных: поэтому и граф Авен, и барон Оммау-Оммергау, и Шпорышев, и
Вергефден продолжали бывать. В их числе одно время частенько еще вращался
студент, Николенька Аблеухов. И потом вдруг исчез.
Посетители Софьи Петровны как-то сами собою распались на две категории:
на категорию светских гостей и на гостей так сказать. Эти, так сказать,
гости были вовсе не гости: это были все желанные посетители... для отвода
души; посетители эти не добивались быть принятыми в оранжерейке; нисколько!
Их почти силком к себе затаскивал ангел; и, силком затащив, тотчас же
отдавал им визит: в их присутствии ангел Пери сидел с поджатыми губками: не
хохотал, не капризничал, не кокетничал вовсе, проявляя крайнюю робость и
крайнюю немоту, а так сказать гости бурно спорили друг с другом. И
слышалось: "революция -- эволюция".
73
И опять: "революция -- эволюция". Все только об одном и спорили эти,
так сказать, гости; то была все ни золотая, ни даже серебряная молодежь: то
была медная, бедная молодежь, получавшая воспитание на свои трудовые гроши;
словом, то была учащаяся молодежь высших учебных заведений, щеголявшая
обилием иностранных слов: "социальная революция". И опять-таки: "социальная
эволюция". Ангел Пери неизменно спутывал те слова.
ОФИЦЕР: СЕРГЕЙ СЕРГЕИЧ ЛИХУТИН
Среди прочей учащейся молодежи зачастила к Лихутиным одна в том кругу
уважаемая, светлая личность: курсистка, Варвара Евграфовна (здесь могла
Варвара Евграфовна изредка повстречать самого Nicolas Аблеухова).
Под влиянием светлой особы ангел Пери однажды осветил своим
присутствием -- ну, представьте же: митинг! Под влиянием светлой особы ангел
Пери поставил на стол и самую свою медную кружку с туманною надписью:
"Благотворительный сбор". Разумеется, эта кружка была предназначена для
гостей; все же личности, относящиеся к гостям так сказать, раз навсегда
Софьей Петровной Лихутиной от поборов освобождались; но поборами были
обложены и граф Авен, и барон Оммау-Оммергау, и Шпорышев, и Вергефден. Под
влиянием той же светлой особы ангел Пери стал захаживать по утрам в
городскую школу О. О. и долбил без всякого толку "М а н и ф е с т" Карла
Маркса 13. Дело в том, что в ту пору у нее ежедневно бывал
студент, Николенька Аблеухов, которого можно было без риску ей познакомить
как с Варварой Евграфовной (влюбленной в Николеньку), так и с желтым Ее
Величества кирасиром. Аблеухов, как сын Аблеухова, всюду, конечно, был
принят.
Впрочем, с той поры, как Николенька перестал вдруг бывать у ангела
Пери, этот ангел тайком от гостей так сказать упорхнул вдруг к спиритам, к
баронессе (ну, как ее?), собиравшейся поступить в монастырь. С той поры на
столике перед Софьей Петровной красовалась великолепно переплетенная
книжечка "Человек и его тела" какой-то госпожи Анри Безансон (Софья Петровна
опять-таки путала: не Анри Безансон -- Анни Безант) 14.
74
Свое новое увлечение Софья Петровна старательно скрыла как от барона
Оммау-Оммергау, так и от Варвары Евграфовны; несмотря на свой заразительный
смех и на крошечный лобик, скрытность ангела Пери достигала невероятных
размеров: так, Варвара Евграфовна ни разу не встретилась с графом Авеном, ни
даже с бароном Оммау-Оммергау. Разве только однажды в передней она увидала
случайно меховую лейб-гусарскую шапку с султаном. Но об этой лейб-гусарской
шапке с султаном впоследствии не было речи.
Что под всем этим крылось. Бог весть!
Был еще один посетитель Софьи Петровны Лихутиной; офицер: Сергей
Сергеевич Лихутин; собственно говоря, это был ее муж; он заведовал где-то
там провиантом; рано путру уходил он из дому; появлялся дома не ранее
полуночи; одинаково кротко здоровался просто с гостями и с гостями так
сказать, с одинаковой кротостью говорил для приличия ф и ф к у, опуская в
кружку двугривенный (если были при этом граф Авен или барон Оммау-Оммергау),
или скромно кивал головой на слова "революция - эволюция", выпивал чашку чая
и шел в свою комнату; молодые светские люди про себя его называли
армейчиком, а учащаяся молодежь -- офицером-бурбоном (в девятьсот пятом году
Сергей Сергеич имел несчастие защищать от рабочих своей полуротою
Николаевский Мост). Собственно говоря, Сергей Сергеич Лихутин охотнее всего
воздержался бы и от фифок, и от слов "революция -- эволюция". Собственно
говоря, он не прочь был бы попасть к баронессе на спиритический сеансик; но
о своем скромном желании на правах мужа вовсе он не настаивал, ибо вовсе он
не был деспотом по отношению к Софье Петровне: Софью Петровну любил он всею
силой души; более того: два с половиною года тому назад он женился на ней
вопреки желанью родителей, богатейших симбирских помещиков; с той поры он
был проклят отцом и лишен состояния; с той поры для всех неожиданно скромно
он поступил в Гр-горийский полк.
Был еще посетитель: хитрый хохол-малоросс Лип-панченко 16;
этот был весьма сладострастен и звал Софью Петровну не ангелом, а...
душканом; про себя же ее называл хитрый хохол-малоросс Липпанченко
просто-напросто: бранкуканом, бран-кукашкою, бранкукан-чиком (вот слова
ведь!). Но держался Липпанченко в границах приличия; и потому-то был он вхож
в этот
75
дом.
Добродушнейший муж Софьи Петровны, Сергей Сергеевич Лихутин, подпоручик
Гр-горийского Его Величества Короля Сиамского полка, относился с кротостью к
революционному кругу знакомств своей дорогой половины; к представителям
светского круга относился он лишь с подчеркнутым благодушием; а
хохла-малоросса, Липпанченко, всего-навсего он терпел: этот хитрый хохол на
хохла, кстати сказать, и не походил вовсе: походил скорей на помесь семита с
монголом; он был и высок, и толст; желтоватое лицо этого господина неприятно
плавало в своем собственном подбородке, выпертом крахмальным воротничком; и
носил Липпанченко желто-красный атласный галстук, заколотый стразом, щеголяя
полосатой темно-желтою парой и такого же цвета ботинками; но при этом
Липпанченко беззастенчиво красил волосы в коричневый цвет. Про себя
Липпанченко говорил, что он экспортирует русских свиней за границу и на этом
свинстве разжиться собирается основательно.
Как бы ни было, Липпанченко, его одного, недолюбливал подпоручик
Лихутин: про Липпанченко ходили темные слухи. Но что спрашивать, кого не
любил подпоручик Лихутин: подпоручик Лихутин, разумеется, любил всех: но
кого особенно он любил одно время, так это Николая Аполлоновича Аблеухова:
ведь друг друга знавали они с самых первых отроческих лет: Николай
Аполлонович был, во-первых, шафером на свадьбе Лихутина, во-вторых,
ежедневным посетителем квартиры на Мойке в продолжение, без малого, полутора
года. Но потом он скрылся бесследно.
Не Сергей Сергеевич, разумеется, виноват в исчезновении сенаторского
сына, а сенаторский сын или даже сам ангел Пери.
Ах, Софья Петровна, Софья Петровна! Одним словом: дама... А от дамы что
спрашивать!
СТРОЙНЫЙ ШАФЕР КРАСАВЕЦ
Еще в первый день своего, так сказать, "дамства", при совершении
таинства бракосочетания, когда Николай Аполлонович держал над мужем ее,
Сергеем Сергеевичем, высокоторжественный венец, Софью Петровну
76
Лихутину мучительно поразил стройный шафер, красавец, цвет его
неземных, темно-синих, огромных глаз, белость мраморного лица и
божественность волос белольняных: те глаза ведь не глядели, как часто
впоследствии, из-за тусклых стекол пенсне, а лицо подпирал золотой воротник
новенького мундирчика (не у всякого же студента есть такой воротник). Ну,
и... Николай Аполлонович зачастил к Лихутиным сперва раз в две недели; далее
-- раз в неделю; два, три, четыре раза в неделю; наконец, зачастил
ежедневно. Скоро Софья Петровна заметила под маскою ежедневных заходов, что
лицо Николая Аполлоновича, богоподобное, строгое, превратилось в маску:
ужимочки, бесцельные потирания иногда потных рук, наконец, неприятное
лягушечье выраженье улыбки, проистекавшее от несходившей с лица игры
всевозможнейших типов, заслонили навек то лицо от нее. И как только это
заметила Софья Петровна, она к ужасу своему поняла, что была в т о лицо
влюблена, в т о, а не э т о. Ангел Пери хотела быть примерной женой: а
ужасная мысль, что, будучи верной, она уже увлеклась не мужем,-- эта мысль
совершенно разбила ее. Но далее, далее: из-под маски, ужимок, лягушечьих уст
она бессознательно вызывала безвозвратно потерянную влюбленность: она мучила
Аблеухова, осыпала его оскорбленьями; но, таясь от себя, рыскала по его
следам, узнавала его стремленья и вкусы, бессознательно им следовала, все
надеясь обресть в них подлинный, богоподобный лик; так она заломалась:
появилась на сцену сперва мелопластика, потом кирасир барон Оммау-Оммергау,
наконец, появилась Варвара Евграфовна с жестяною кружкою для собирания
фифок.
Словом, Софья Петровна запуталась: ненавидя, любила; любя, навидела.
С той поры ее действительный муж Сергей Сергеич Лихутин обратился
всего-навсего в посетителя квартирки на Мойке: стал заведовать, где-то там,
провиантом; уходил из дому рано утром; появлялся с полуночи: говорил для
приличия ф и ф к у, опуская в кружку двугривенный, или скромно кивал головой
на слова "революция -- эволюция", выпивал чашку чая и шел к себе спать: надо
же было утром как можно ранее встать и идти, где-то там, заведовать
провиантом. Оттого лишь Сергей Сергеич, где-то там, стал заведовать
провиантом, что свободы жены не хотел он стеснять.
77
Но свободы Софья Петровна не вынесла: у нее ведь был такой крошечный,
крошечный лобик; вместе с крошечным лобиком в ней таились вулканы
углубленнейших чувств: потому что она была дама; а в дамах нельзя будить
хаоса: в этом хаосе скрыты у дамы все виды жестокостей, преступлений,
падений, все виды неистовых бешенств, как все виды на земле еще не бывалых
геройств; в каждой даме таится преступница: но совершись преступление, кроме
святости ничего не останется в истинно дамской душе.
Скоро мы без сомнения докажем читателю существующую разделенность и
души Николая Аполлоновича на две самостоятельные величины: богоподобный лед
-- и просто лягушечья слякоть; та вот двойственность и является
принадлежностью любой дамы: двойственность -- по существу не мужская, а
дамская принадлежность; цифра два -- символ дамы; символ мужа -- единство
18. Только так получается троичность, без которой возможен ли
домашний очаг?
Двойственность Софьи Петровны мы выше отметили: нервность движений -- и
неуклюжая вялость; недостаточность лобика и чрезмерность волос; Фузи-Яма,
Вагнер, верность женского сердца -- и "Анри Безансон", граммофон, барон
Оммергау и даже Липпанченко. Будь Сергей Сергеич Лихутин или Николай
Аполлонович действительными единствами, а не двоицами, троичность бы была; и
Софья Петровна нашла бы гармонию жизни в союзе с мужчиной; граммофон,
мелопластика, Анри Безансон, Липпанченко, даже Оммау-Оммергау полетели бы к
черту.
Но не было единого Аблеухова: был номер первый, богоподобный, и номер
второй, лягушонок. Оттого-то все то и произошло.
Что же произошло?
В Софье Петровне Николай Аполлонович-лягушонок увлекся глубоким
сердечком, приподнятым надо всей суетой; не крохотным лобиком -- волосами; а
божественность Николая Аполлоновича, презирая любовь, упивалась цинично так
мелопластикой; оба спорили в нем, кого любить: бабенку ли, ангела ли? Ангел
Софья Петровна, как ангелу естественно подобает, возлюбила лишь б о г а: а
бабенка запуталась: неприятной улыбкой она сперва возмущалась, а потом она
полюбила именно это свое возмущение; 78
полюбивши же ненависть, полюбила гаденькую улыбку, но какою-то странной
(все сказали бы, что развратной) любовью: что-то было во всем этом
неестественно жгучее, неизведанно сладкое, роковое.
Неужели же в Софье Петровне Лихутиной пробудилась преступница? Ах,
Софья Петровна, Софья Петровна! Одним словом: дама и дама...
А от дамы что спрашивать!
КРАСНЫЙ ШУТ
Собственно говоря, последние месяцы с предметом своим Софья Петровна
держала себя до крайности вызывающе: пред граммофонной трубой, изрыгающей
"Смерть Зигфрида"19, она училась телодвижению (и еще какому!),
поднимая едва ли не до колен свою шелком шуршащую юбку; далее: ножка ее
из-под столика Аблеухова касалась не раз и не два. Неудивительно, что этот
последний не раз ангела и порывался обнять; но тогда ускользал ангел, сперва
обливая поклонника холодом: и потом опять принимался за старое. Но когда
однажды она, защищая греческое искусство, предложила составить кружок для
целомудренных обнажений, Николай Аполлонович не выдержал: вся многодневная
его безысходная страсть бросилась в голову (Николай Аполлонович в борьбе ее
уронил на софу)... Но Софья Петровна мучительно укусила до крови губ ее
искавшие губы, а когда Николай Аполлонович растерялся от боли, то пощечина
звонко огласила японскую комнату.
"Уу... Урод, лягушка... Ууу -- красный шут"20.
Николай Аполлонович ответил спокойно и холодно:
"Если я -- красный шут, вы -- японская кукла..."
С чрезвычайным достоинством распрямился он у дверей; в этот миг лицо
его приняло именно то далекое, ею однажды пойманное выраженье, вспоминая
которое, незаметно она его полюбила; и когда ушел Николай Аполлонович, она
грохнулась на пол, и царапая, и кусая в плаче ковер; вдруг вскочила она и
простерла в дверь руки:
-- "Приходи, вернись -- бог!"
Но в ответ ей ухнула выходная дверь: Николай Аполлонович бежал к
большому петербургскому мосту. Ниже увидим мы, как у моста он принял одно
роковое решение (при свершении некого акта погубить и самую жизнь).
79
Выражение "Красный шут" чрезвычайно задело его.
Более Софья Петровна Лихутина его не видала: из какого-то дикого
протеста к аблеуховским увлечениям революцией -- эволюцией ангел Пери
невольно отлетел от учащейся молодежи, прилетая к баронессе К. К. на
спиритический сеанс. И Варвара Евграфовна стала реже захаживать. Зато опять
зачастили: и граф Авен, и барон Оммау-Оммергау, и Шпорышев, и Вергефден, и
даже... Липпанченко: и Липпанченко чаще прочих. С графом Авеном, бароном
Оммау-Оммергау, со Шпорышевым и с Вергефденом, даже... с Липпанченко она
хохотала без устали; вдруг, оборвав смех, она спрашивала задорно:
-- "Я ведь кукла -- не правда ли?"
И они отвечали ей фифками, сыпали серебро в жестяную кружечку с
надписью "благотворительный сбор". А Липпанченко ей ответил: "Вы -- душкан,
бранкукан, бранкукашка". И принес ей в подарок желтолицую куколку.
А когда она это самое сказала и мужу, ничего не ответил ей муж, Сергей
Сергеич Лихутин, подпоручик Гр-горийского, Его Величества Короля Сиамского
полка, и ушел будто спать: он заведовал, где-то там, провиантами; но войдя в
свою комнату, он уселся писать Николаю Аполлоновичу кроткое свое письмецо: в
письмеце он осмелился известить Аблеухова, что он, Сергей Сергеевич,
подпоручик Гр-горийского полка, покорнейше просит о следующем: не желая
вмешиваться по причинам принципиальным в отношения Николая Аполлоновича к
бесценно им любимой супруге, тем не менее он просит настойчиво (слово
настойчиво было три раза подчеркнуто) навсегда оставить их дом, ибо нервы
его бесценно любимой супруги расстроены. О своем поведении Сергей Сергеевич
скрыл; поведение его не изменилось ни капли: так же он уходил спозаранку;
возвращался к полуночи; говорил для приличия ф и ф к у, если видел барона
Оммау-Оммергау, чуть-чуть хмурился, если видел Липпанченко, благодушнейшим
образом кивал головой на слова эволюция -- революция, выпивал чашку чая и
тихонько скрывался: он заведовал -- где-то там -- провиантами.
Был Сергей Сергеич высокого росту, носил белокурую бороду, обладал
80
носом, ртом, волосами, ушами и чудесно блистающими глазами: но он был,
к сожалению, в темно-синих очках, и никто не знал ни цвета глаз, ни
чудесного этих глаз выраженья.
ПОДЛОСТЬ, ПОДЛОСТЬ И ПОДЛОСТЬ
В эти мерзлые, первооктябрьские дни Софья Петровна была в необычайном
волнении; оставаясь одна, в оранжерейке, вдруг она начинала морщить свой
лобик, и вспыхивать: становилась пунцовой; подходила к окну, чтоб платочком
из нежного сквозного батиста протереть запотевшие стекла; стекло начинало
повизгивать, открывая вид на канал с проходившим мимо господином в цилиндре
-- не более; будто бы обманувшись в предчувствии, ангел Пери зубками начинал
теребить и кромсать засыревший платочек, и потом бежал надевать свою черную
шубку из плюша и такую же шапочку (Софья Петровна одевалась прескромно),
чтоб, прижавши к носику меховую муфту, суетливо слоняться от Мойки до
набережной; даже раз зашла она в цирк Чинизелли 21 и увидела там
природное диво: бородатую женщину; чаще же всего забегала она на кухню и
шепталась с молоденькой горничной, Маврушкой, прехорошенькой девочкой в
фартучке и бабочкообразном чепце. И косили глаза: так всегда у.нее косили
глаза в минуты волнений.
А, однажды, она при Липпанченко, с хохотом выхватила шпильку от шляпы и
всадила в мизинчик:
-- "Посмотрите: не больно; и крови нет: восковая я... кукла".
Но Липпанченко ничего не понял: рассмеялся, сказал:
-- "Вы не кукла: душкан".
И его, рассердясь, от себя прогнал ангел Пери. Схватив со стола свою
шапку с наушниками, удалился Липпанченко.
А она металась в оранжерейке, морщила лобик, вспыхивала, протирала
стекло; прояснялся вид на канал с пролетавшей мимо каретой: не более.
Чт же более?
Дело вот в чем: несколько дней назад Софья Петровна Лихутина
возвращалась домой от баронессы К. К. У баронессы К. К. в этот вечер были 81
постукиванья; белесоватые искорки бегали по стене; и однажды подпрыгнул
даже стол: ничего более; но нервы Софьи Петровны натянулись до крайности
(после сеанса она бродила по улицам), а ее домовый подъезд не освещался (для
дешевых квартирок не освещают подъездов): и внутри черного подъездного входа
Софья Петровна так явственно видела, как уставилось на нее еще черней
темноты пятно, будто черная маска; что-то мутно краснело под маской, и Софья
Петровна что есть силы дернула за звонок. А когда распахнулась дверь и струя
яркого света из передней упала на лестницу, вскрикнула Маврушка и всплеснула
руками: Софья Петровна ничего не увидела, потому что стремительно она
пролетела в квартиру. Маврушка видела: за спиною у барыни красное, атласное
домино протянуло вперед свою черную маску, окруженную снизу густым веером
кружев, разумеется, черных же, так что эти черные кружева на плечо упали к
Софье Петровне (хорошо, что она не повернула головки); красное домино
протянуло Маврушке свой кровавый рукав, из которого торчала визитная
карточка; и когда пред рукою захлопнулась дверь, то и Софья Петровна увидела
у двери визитную карточку (пролетела, верно, в щель двери); что же было
начертано на визитной той карточке? Череп с костями вместо дворянской короны
да еще модным шрифтом набранные слова: "Жду вас в маскараде -- там-то,
такого-то числа"; и далее подпись: "Красный шут".
Софья Петровна весь вечер проволновалась ужасно. Кто мог нарядиться в
красное домино? Разумеется, он, Николай Аполлонович: ведь его она этим
именем как-то раз назвала... Красный шут и пришел. В таком случае как
назвать подобный поступок с беззащитною женщиной? Ну, не подлость ли это?
Подлость, подлость и подлость.
Поскорее бы возвращался муж, офицер: он проучит нахала. Софья Петровна
краснела, косила, кусала платочек и покрывалась испариной. Хоть бы
кто-нибудь приходил: хоть бы Авен, хоть бы барон Оммау-Оммергау, или
Шпорышев, или даже... Липпанченко. Но никто не являлся.
Ну, а вдруг то не он? И Софья Петровна явственно в себе ощутила
расстройство: было жалко как-то расстаться с мыслями о том, что шут -- он; в
этих мыслях вместе с гневом сплелось то же сладкое, знакомое, роковое
82
чувство; ей хотелось, должно быть, чтобы он оказался -- совершеннейшим
подлецом.
Нет -- не он: не подлец же он, не мальчишка!.. Ну, а если это сам
красный шут? Кто такой красный шут, на это она не могла себе внятно
ответить: а -- все-таки... И упало сердце: не он.
Маврушке тут же она приказала молчать: в маскарад же поехала; и тайком
от кроткого мужа: в первый раз она поехала в маскарад.
Дело в том, что Сергей Сергеич Лихутин строго-настрого запретил ей
бывать в маскарадах. Странный был: эполетом, шпагою, офицерскою честью
дорожил (не бурбон ли?).
Кротость кротостью... вплоть до пунктика, до офицерской до чести.
Скажет только: "Даю офицерское честное слово -- быть тому-то, а тому -- не
бывать". И -- ни с места: непреклонность, жестокость какая-то. Как, бывало,
на лоб приподнимет очки, станет сух, неприятен, деревянен, будто вырезан из
белого кипариса, кипарисовым кулаком простучит по столу; ангел Пери тогда
испуганно вылетал из мужниной комнаты: носик морщился, капали слезки,
запиралась озлобленно спальная дверь.
Из числа посетителей Софьи Петровны, из гостей так сказать, толковавших
о революции-эволюции, был один почтенный газетный сотрудник: Нейнтельпфайн;
черный, сморщенный, с носом, загнутым сверху вниз, и с бородкой, загнутой в
обратную сторону. Софья Петровна его уважала ужасно: и ему-то доверилась; он
и свез ее в маскарад, где какие-то все шуты-арлекины, итальянки, испанки и
восточные женщины из-под черных бархатных масок друг на друга поблескивали
недобрыми огоньками глаз; под руку с Нейнтельпфайном, почтенным газетным
сотрудником, Софья Петровна скромно расхаживала по залам в черном своем
домино. И какое-то красное, атласное домино все металось по залам, все
искало кого-то, протянув вперед свою черную маску, под которой плескался
густой веер из кружев, разумеется, черных же.
Вот тогда-то Софья Петровна Лихутина и рассказала верному
Нейнтельпфайну о загадочном происшествии, ну, конечно, спрятав все нити;
маленький Нейнтельпфайн, почтенный сотрудник газеты, получал пятак за
83
строку: с той поры и пошло, и пошло, что ни день -- в "Дневнике
происшествий" заметка; красное домино, да красное домино!
О домино рассуждали, волновались ужасно и спорили; одни видели тут
революционный террор; а другие только молчали да пожимали плечами. В
охранное отделение раздавались звонки.
Говорили о странном том появлении домино на улицах Петербурга даже в
оранжерейке; и граф Авен, и барон Оммау-Оммергау, и лейб-гусар Шпорышев, и
Вергефден отпускали ф и ф к и по этому поводу, и летел в медную кружечку
непрерывный дождь из двугривенных; только хитрый хохол-малоросс Липпанченко
как-то криво смеялся. А сама Софья Петровна Лихутина, вне себя, пунцовела,
бледнела, покрывалась испариной и кусала платочек. Нейнтельпфайн оказался
просто скотиной, но Нейнтельпфайн не показывался: изо дня в день он усердно
вытягивал газетные стрки; и тянулась, тянулась газетная ахинея, покрывая
мир совершеннейшей ерундой.
СОВЕРШЕННО ПРОКУРЕННОЕ ЛИЦО
Николай Аполлонович Аблеухов стоял над лестничной балюстрадой в своем
пестром халатике и раскидывал во все стороны переливчатый блеск, составляя
полную противоположность колонне и столбику алебастра, откуда белая Ниобея
поднимала горе свои алебастровые глаза.
Николай Аполлонович, перегнувшийся через перила, что-то крикнул по
направлению к передней, но на выкрик ответила сперва тишина, а потом
ответила с чрезмерной отчетливостью неожиданная, протестующая фистула:
-- "Николай Аполлонович, вы, наверное, приняли меня за другого..."
-- "Я это -- я..."
Там внизу стоял незнакомец с черными усиками и в пальто с поднятым
воротником.
Николай Аполлонович тут оскалился с балюстрады в неприятной улыбке:
-- "Это вы, Александр Иванович?.. Чрезвычайно приятно!"
И потом лицемерно добавил он:
-- "Без очков не узнал..."
84
...............................................................
Преодолевая неприятное впечатление присутствия незнакомца в
лакированном доме, Николай Аполлонович с балюстрады продолжал кивать
головой:
-- "Я, признаться, с постели: оттого-то я и в халате" (будто этим
упоминанием невзначай Николай Аполлонович хотел дать понять посетителю, что
этот последний в неурочное время нанес свой визит; от себя мы прибавим: все
последние ночи Николай Аполлонович пропадал).
Незнакомец с черными усиками представлял своею персоною чрезвычайно
жалкое зрелище на богатом фоне орнамента из старинных оружий; тем не менее
незнакомец храбрился, продолжая с жаром успокаивать Николая Аполлоновича --
не то насмехаясь, а не то будучи совершеннейшим простаком:
-- "Это ровно ничего не значит, Николай Аполлонович, что вы прямо с
постели... Совершеннейший пустяк, уверяю вас: вы не барышня, да и я не
барышня тоже... Ведь я сам только встал..."
Нечего делать. Пересилив в душе неприятное впечатление (оно было
вызвано появлением незнакомца -- здесь, в лакированном доме, где лакеи могли
основательно недоумевать, где, наконец, незнакомец мог быть встречен
папашею) --пересилив в душе неприятное впечатление, Николай Аполлонович
вознамерился двинуться вниз, чтоб достойно, по-аблеуховски, ввести в лаковый
дом щепетильного гостя; но, к досаде, его меховая туфелька соскочила с ноги;
и босая ступня закачалась из-под полы халата; Николай Аполлонович на
ступеньках споткнулся; и вдобавок он подвел незнакомца: предположивши, что
Николай Аполлонович в порыве обычной угодливости бросится к нему вниз
(Николай Аполлонович уже выказал в направлении этом всю стремительность
своих жестов), незнакомец с черными усиками бросился в свою очередь к
Николаю Аполлоновичу и оставил мутный свой след на бархатно-серых ступенях;
теперь же незнакомец мой растерянно стал меж передней и верхом; и при этом
увидел он, что пятнает ковер; незнакомец мой сконфуженно улыбнулся.
-- "Раздевайтесь, пожалуйста".
Деликатное напоминание о том, что в барские комнаты в пальто никак
невозможно проникнуть, принадлежало лакею, которому на руки с отчаянной
независимостью стряхнул незнакомец мокрое свое пальтецо; он
85
стоял теперь в серой, клетчатой паре, подъеденной молью. Видя, что
лакей намерен руку протянуть и к мокрому узелку, незнакомец мой вспыхнул;
вспыхнувши, вдвойне законфузился он:
-- "Нет, нет..."
-- "Да пожалуйте-с..."
-- "Нет: это возьму я с собою..."
Незнакомец с черными усиками с тем же все на все махнувшим упорством
разблиставшийся скользкий паркет попирал дырявой ботинкою; удивленные,
мимолетные взоры он бросал на роскошную перспективу из комнат. Николай
Аполлонович с особенной мягкостью, подобравши полы халата, предшествовал
незнакомцу. Но обоим им показалось томительным их безмолвное странствие в
этих блещущих перспективах: оба грустно молчали; незнакомцу с черными
усиками Николай Аполлонович подставлял с облегчением не лицо, а свою
переливную спину; потому-то, верно, улыбка и сбежала с неестественно перед
тем улыбавшихся уст его. От себя же прямо заметим: Николай Аполлонович
струсил; в голове его быстро вертелось: "Вероятно, какой-нибудь
благотворительный сбор -- пострадавший рабочий; в крайнем случае -- на
вооружение..." А в душе тоскливо заныло: "Нет нет -- не это, а то?"
Пред дубовою дверью своего кабинета Николай Аполлонович к незнакомцу
повернулся вдруг круто; на лице у обоих мгновенно скользнула улыбка; оба
вдруг поглядели друг другу в глаза с выжидательным выражением.
-- "Так пожалуйте... Александр Иванович..."
-- "Не беспокойтесь..."
-- "Милости просим..."
-- "Да нет, нет..."
Приемная комната Николая Аполлоновича составляла полную
противоположность строгому кабинету: она была так же пестра, как... как
бухарский халат; халат Николая Аполлоновича, так сказать, продолжался во все
принадлежности комнаты: например, в низкий диван; он скорее напоминал
восточное пестротканое ложе; бухарский халат продолжался в табуретку
темно-коричневых цветов; она была инкрустирована тоненькими полосками из
слоновой кости и перламутра; халат продолжался далее в негритянский щит из
толстой кожи когда-то павшего носорога, и в
86
суданскую ржавую стрелу с массивною рукоятью; для чего-то ее тут
повесили на стене; наконец, продолжался халат в шкуру пестрого леопарда,
брошенного к их ногам с разинутой пастью; на табуретке стоял темно-синий
кальянный прибор и трехногая золотая курильница в виде истыканного
отверстиями шара с полумесяцем наверху; но всего удивительнее была пестрая
клетка, в которой от времени до времени начинали бить крыльями зеленые
попугайчики.
Николай Аполлонович пододвинул гостю пеструю табуретку: незнакомец с
черными усиками опустился на край табуретки и вытащил из кармана дешевенький
портсигар.
-- "Вы позволите?"
-- "Сделайте одолжение"
-- "Вы не курите сами?"
"Нет, не имею обыкновения..."
И тотчас же, законфузившись, Николай Аполлонович прибавил:
-- "Впрочем, когда другие курят, то..."
-- "Вы отворяете форточку?"
"Что вы, что вы!.."
-- "Вентилятор?"
-- "Ах, да нет... совсем наоборот -- я хотел сказать, что курение мне
доставляет скорее..." -- заторопился Николай Аполлонович, но не слушавший
его гость продолжал перебивать:
-- "Вы сами выходите из комнаты?"
-- "Ах, да нет же: я хотел сказать, что люблю запах табачного дыма, и в
особенности сигар".
-- "Напрасно, Николай Аполлонович, совершенно напрасно: после
курильщиков..."
-- "Да?.."
-- "Следует..."
-- "Так?"
-- "Быстро проветривать комнату".
-- "Что вы, о, что вы!"
-- "Открывая и форточку, и вентилятор".
"Наоборот, наоборот..."
...............................................................
-- "Не защищайте, Николай Аполлонович, табак: это я говорю вам по
опыту... Дым проницает серое мозговое вещество... Мозговые полушария
засариваются: общая вялость проливается в организм..."
87
Незнакомец с черными усиками подмигнул с фамильярной значительностью;
незнакомец увидел и то, что хозяин все-таки сомневается в проницаемости
серого мозгового вещества, но из привычки быть любезным хозяином не будет
оспаривать гостя: тогда незнакомец с черными усиками эти черные усики стал
огорченно выщипывать:
-- "Посмотрите вы на мое лицо".
Не найдя очков, Николай Аполлонович приблизил свои моргавшие веки
вплоть к лицу незнакомца.
-- "Видите лицо?"
-- "Да, лицо..."
-- "Бледное лицо..."
-- "Да, несколько бледноватое",-- и игра всевозможных учтивостей с их
оттенками разлилась по щекам Аблеухова.
-- "Совершенно зеленое, прокуренное лицо",-- оборвал его незнакомец --
"лицо курильщика. Я прокурю у вас комнату, Николай Аполлонович".
Николай Аполлонович давно ощущал беспокойную тяжесть, будто в комнатную
атмосферу проливался свинец, а не дым; Николай Аполлонович чувствовал, как
засаривались его полушария мозга и как общая вялость проливалась в его
организм, но он думал теперь не о свойствах табачного дыма, а о том думал
он, как ему с достоинством выйти из щекотливого случая, как бы он, -- думал
он,-- поступил в том рискованном случае, если бы незнакомец, если бы...
Эта свинцовая тяжесть не относилась нисколько к дешевенькой папироске,
протянувшей в высь свою синеватую струечку, а скорее она относилась к
угнетенному состоянию духа хозяина. Николай Аполлонович ежесекундно ждал,
что беспокойный его посетитель оборвет свою болтовню, заведенную, видимо, с
единственной целью -- терзать его ожиданием -- да: оборвет свою болтовню и
напомнит о том, как он, Николай Аполлонович, дал в свое время чрез
посредство странного незнакомца -- как бы точнее сказать...
Словом, дал в свое время ужасное для себя обязательство, которое
выполнить принуждала его не одна только честь; ужасное обещание дал Николай
Аполлонович разве только с отчаянья; побудила к тому его житейская неудача;
впоследствии неудача та постепенно изгладилась. Казалось бы, что ужасное
обещание отпадает само
88
собой: но ужасное обещание оставалось: оставалось оно, хотя бы уж
потому, что назад не было взято: Николай Аполлонович, по правде сказать,
основательно о нем позабыл; а оно, обещание, продолжало жить в коллективном
сознании одного необдуманного кружка, в то самое время, когда ощущение
горькости бытия под влиянием неудачи изгладилось; сам Николай Аполлонович
свое обещание несомненно отнес бы к обещаниям шуточного характера.
Появление разночинца с черными усиками, в первый раз после этих
истекших двух месяцев, наполнило душу Николая Аполлоновича основательным
страхом. Николай Аполлонович совершенно отчетливо вспомнил чрезвычайно
печальное обстоятельство. Николай Аполлонович совершенно отчетливо вспомнил
все мельчайшие подробности обстановки своего обещания и нашел те подробности
вдруг убийственными для себя.
Почему же...-- не то, что дал он ужасное обещание, а то, что ужасное
обещание он дал легкомысленной партии?
Ответ на этот вопрос был прост чрезвычайно: Николай Аполлонович,
занимаясь методикой социальных явлений, мир обрекал огню и мечу.
И вот он бледнел, серел и наконец стал зеленым; даже как-то вдруг
засинело его лицо; вероятно, этот последний оттенок зависел просто от
комнатной атмосферы, протабаченной донельзя.
Незнакомец встал, потянулся, с нежностью покосился на узелок и вдруг
детски так улыбнулся.
-- "Видите, Николай Аполлонович (Николай Аполлонович испуганно
вздрогнул)... я собственно пришел к вам не за табаком, то есть не о
табаке... это про табак совершенно случайно..."
-- "Понимаю".
-- "Табак табаком: а я, собственно, не о табаке, а о деле..."
-- "Очень приятно..."
-- "И даже я не о деле: вся суть тут в услуге -- и эту услугу вы,
конечно, можете мне оказать..."
-- "Как же, очень приятно..."
Николай Аполлонович еще более посинел; он сидел и выщипывал диванную
пуговку; и не выщипнув пуговки, принялся выщипывать из дивана конские
волоса.
-- "Мне же крайне неловко, но помня..."
89
Николай Аполлонович вздрогнул: резкая и высокая фистула незнакомца
разрезала воздух; фистуле этой предшествовала секунда молчания; но секунда
та часом ему показалась, часом тогда. И теперь, услышавши резкую фистулу,
произносившую "п о м н я", Николай Аполлонович едва не выкрикнул вслух:
-- "О моем предложении?.."
Но он тотчас же взял себя в руки; и он только заметил:
-- "Так, я к вашим услугам",-- и при этом подумал он, что вот
вежливость погубила его...
-- "Помня о вашем сочувствии, я пришел..."
-- "Все, что могу",-- выкрикнул Николай Аполлонович и при этом подумал,
что он -- болван окончательно...
-- "Маленькая, о, вовсе маленькая услуга..." (Николай Аполлонович чутко
прислушивался):
-- "Виноват... не позволите ли мне пепельницу?..."
УЧАЩАЛИСЬ ССОРЫ НА УЛИЦАХ
Дни стояли туманные, странные: по России на севере проходил мерзлой
поступью ядовитый октябрь; а на юге развесил он гнилые туманы. Ядовитый
октябрь обдувал золотой лесной шепот,-- и покорно ложился на землю
шелестящий осинный багрец, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода,
и шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов. Та синичья
сладкая пискотня, что купается сентябрем в волне лиственной, в волне
лиственной не купалась давно: и сама синичка теперь сиротливо скакала в
черной сети из сучьев, что как шамканье беззубого старика посылает всю осень
свой свист из лесов, голых рощ, палисадников, парков.
Дни стояли туманные, странные; ледяной ураган уже приближался клаками
туч, оловянных и синих; но все верили в весну: о весне писали газеты, о
весне рассуждали чиновники четвертого класса24; на весну указывал
один тогда популярный министр; ароматом, ну, прямо-таки первомайских фиалок
задышали излияния одной петербургской курсистки.
Пахари давно перестали скрести трухлявые земли; побросали пахари
бороны, сохи; собирались под избами пахари в свои убогие кучечки для
совместного обсуждения газетных известий; толковали и спорили, чтобы
90
дружной гурьбою вдруг кинуться к барскому дому с колонками,
отразившемуся в волжских, камских или даже днепровских струях; во все долгие
ночи над Россией сияли кровавые зарева деревенских пожаров, разрешаясь днем
в черноту столбов дымовых. Но тогда в облетающей заросли можно было увидеть
спрятанный отряд космоголовых казаков, направляющих дула своих винтовок на
гудящий набат; на клочковатых своих лошадях во всю прыть потом вылетал
казацкий отряд: синие бородатые люди, размахавшись нагайками, долго-долго с
гиком носились по осеннему лугу и туда, и сюда. Так было в селах.
Но так было и в городах. В мастерских, типографиях, парикмахерских,
молочных, трактирчиках все вертелся какой-то многоречивый субъект;
нахлобучив на лоб косматую черную шапку, завезенную, видно, с полей
обагренной кровью Манджурии; и засунув откуда-то взявшийся браунинг в
боковой свой карман, многоречивый субъект многократно совал первому
встречному в руку плохо набранный листик.
Все чего-то ждали, боялись, надеялись; при малейшем шуме высыпали
быстро на улицу, собираясь в толпу и опять рассыпаясь; в Архангельске так
поступали лопари, корелы и финны; в Нижне-Колымске -- тунгузы; на Днепре --
и жиды, и хохлы. В Петербурге, в Москве -- поступали так все: поступали в
средних, высших и низших учебных заведениях: ждали, боялись, надеялись; при
малейшем шорохе высыпали быстро на улицу; собирались в толпу и опять
рассыпались.
Учащались ссоры на улицах: с дворниками, сторожами; учащались ссоры на
улицах с захудалым квартальным; дворника, полицейского и особенно
квартального надзирателя задирал пренахально: рабочий, приготовишка, мещанин
Иван Иванович Иванов с супругой Иванихой, даже лавочник -- первой гильдии
купец Пузанов, от которого в лучшие и недавно минувшие дни околоточный
разживался то осетринкой, то семушкой, то зернистой икоркой; но теперь
вместо семушки, осетринки, зернистой икорки на квартального надзирателя
вместе с прочею "сволочью" вдруг восстал первой гильдии, его степенство,
купец Пузанов, личность небезызвестная, многократно бывавшая в
губернаторском доме, ибо как-никак,-- рыбные промыслы и потом пароходство на
Волге: как-никак, от такого случая
91
присмирел околоточный. Серенький сам, в сереньком своем пальтеце
проходил он теперь незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз
глаза: а ему это в спину словесные замечания, выговор, смехи и даже
непристойная брань; участковый же пристав на все это: "Не сумеете снискать
доверия у населения, подавайте в отставку". Ну и снискивал он доверие:
бунтовал и он против произвола правительства, или он вступал в особое
соглашение с обитателями пересыльной тюрьмы.
Так в те дни влачил свою жизнь околоточный надзиратель где-нибудь в
Кеми: так же он влачил эту жизнь в Петербурге, Москве, Оренбурге, Ташкенте,
Сольвычегодске, словом, в тех городах (губернских, уездных, заштатных), кои
входят в состав Российской Империи.
Петербург окружает кольцо многотрубных заводов.
Многотысячный людской рой к ним бредет по утрам; и кишмя кишит
пригород; и роится народом. Все заводы тогда волновались ужасно, и рабочие
представители толп превратились все до единого в многоречивых субъектов;
среди них циркулировал браунинг; и еще кое-что. Там обычные рои в эти дни
возрастали чрезмерно и сливались друг с другом в многоголовую, многоголосую,
огромную черноту; и фабричный инспектор хватался тогда за телефонную трубку:
как, бывало, за трубку он схватится, так и знай: каменный град полетит из
толпы в оконные стекла.
То волненье, охватившее кольцом Петербург, проникало как-то и в самые
петербургские центры, захватило сперва острова, перекинулось Литейным и
Николаевским мостами; и оттуда хлынуло на Невский Проспект: и хотя на
Невском Проспекте та же все была циркуляция людской многоножки, однако
состав многоножки изменялся разительно; опытный взор наблюдателя уже давно
отмечал появление черной шапки косматой, нахлобученной, завезенной сюда с
полей обагренной кровью Манджурии: то на Невском Проспекте зашагал
многоречивый субъект, и понизился вдруг процент проходящих цилиндров;
многоречивый субъект обнаруживал здесь свое исконное свойство: он тыкался
плечами, запихав в рукава пальцы иззябших рук; появились также на Невском
беспокойные выкрики противоправительственных мальчишек, несшихся что есть
дух от
92
вокзала к Адмиралтейству и махавших красного цвета журнальчиками.
Во всем прочем не было изменений; только раз -- Невский залили толпы в
сопровождении духовенства: несли на руках один профессорский гроб,
направляясь к вокзалу: впереди же шло море зелени; развевались кровавые
атласные ленты 25.
Дни стояли туманные, странные: проходил мерзлой поступью ядовитый
октябрь; замороженная пыль носилась по городу бурыми вихрями; и покорно лег
на дорожках Летнего сада золотой шепот лиственный, и покорно ложился у ног
шелестящий багрец, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода, и
шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов; та синичья сладкая
пискотня, что купалась весь август в волне лиственной, в волне лиственной не
купалась давно: и сама синичка Летнего сада теперь сиротливо скакала в
черной сети из сучьев, по бронзовой загородке да по крыше Петровского домика
.
Таковы были дни. А ночи -- выходил ли ты по ночам, забирался ли в
глухие, подгородние пустыри, чтобы слышать неотвязную, злую ноту на "у"?
Уууу-уууу-уууу: так звучало в пространстве; звук -- был ли то звук? Если то
и был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира; достигал этот звук
редкой силы и ясности: "уууу-уууу-ууу" раздавалось негромко в полях
пригородных Москвы, Петербурга, Саратова: но фабричный гудок не гудел, ветра
не было; и безмолвствовал пес.
Слышал ли и ты октябревскую эту песню тысяча девятьсот пятого года?
Этой песни ранее не было; этой песни не будет: никогда.
ЗОВЕТ МЕНЯ МОЙ ДЕЛЬВИГ МИЛЫЙ
Проходя по красной лестнице Учреждения, опираясь рукой о мрамор
холодный перил, Аполлон Аполлонович Аблеухов зацепился носком за сукно и --
споткнулся; непроизвольно замедлился его шаг; следовательно: совершенно
естественно, что очи его (безо всякой предвзятости) задержались на огромном
портрете министра, устремившего пред собой грустный и сострадательный
взгляд.
93
По позвоночнику Аполлона Аполлоновича пробежала мурашка: в Учреждении
мало топили. Аполлону Аполлоновичу эта белая комната показалась равниной.
Он боялся пространств.
Их боялся он более, чем зигзагов, чем ломаных линий и секторов;
деревенский ландшафт его прямо пугал: за снегами и льдами там, за лесною
гребенчатой линией поднимала пурга перекрестность воздушных течений; там, по
глупой случайности, он едва не замерз.
Это было тому назад пятьдесят лет.
В этот час своего одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы,
бессердечно ему просунувшись в грудь, жестко погладили сердце: ледяная рука
повела за собой; за ледяною рукою он шел по ступеням карьеры, пред глазами
имея все тот же роковой, невероятный простор; там, оттуда,-- манила рука
ледяная; и летела безмерность: Империя Русская.
Аполлон Аполлонович Аблеухов за городскою стеною засел много лет, всей
душой ненавидя уездные сиротливые дали, дымок деревенек и на пугале сидящую
галку; только раз эти дали дерзнул перерезать в экспрессе он, направляясь с
ответственным поручением из Петербурга в Токио.
О своем пребывании в Токио Аполлон Аполлонович никому не рассказывал.
Да -- по поводу портрета министра... Он министру говаривал:
-- "Россия -- ледяная равнина, по которой много сот лет, как зарыскали
волки..." 27
Министр поглядывал на него бархатистым и душу ласкающим взглядом, гладя
белой рукой седой холеный ус; и молчал, и вздыхал. Министр принимал
количество управляемых ведомств, как мучительный, жертвенный, распинающий
крест; он собирался-было по окончании службы...
Но он умер.
Теперь он покоился в гробе: Аполлон Аполлонович Аблеухов теперь --
совершенно один; позади него -- в неизмеримости убегали века; впереди --
ледяная рука открывала: неизмеримости.
Неизмеримости полетели навстречу.
Русь, Русь! Видел -- тебя он, тебя!
Это ты разревелась ветрами, буранами, снегом, дождем, гололедицей --
разревелась ты миллионами живых заклинающих голосов! Сенатору в этот 94
миг показалось, будто голос некий в пространствах его призывает с
одинокого гробового бугра; не качается одинокий там крест; не мигает на
снежные вихри лампадка; только волки голодные, собираяся в стаи, жалко
вторят ветрам.
Несомненно в сенаторе развивались с течением лет боязни пространства.
Болезнь обострилась: со времени той трагической смерти; верно, образ
ушедшего друга посещал его по ночам, чтобы в долгие ночи поглядывать
бархатным взглядом, гладя белой рукой седой холеный ус, потому что образ
ушедшего друга постоянно теперь сочетался в сознании со стихотворным
отрывком:
И нет его -- и Русь оставил он,
Взнесенну им...
В сознании Аполлона Аполлоновича тот отрывок вставал, когда он, Аполлон
Аполлонович Аблеухов, пересекал зал.
За приведенным стихотворным отрывком вставал стихотворный отрывок:
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас ушедший гений.
Строй стихотворных отрывков обрывался сердито:
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их... 28
Вспоминая отрывки, Аполлон Аполлонович становился особенно сух; и с
особою четкостью выбегал он к просителям подавать свои пальцы.
МЕЖДУ ТЕМ РАЗГОВОР
ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ
Между тем разговор Николая Аполлоновича с незнакомцем имел продолжение.
-- "Мне поручено",-- сказал незнакомец, принимая от Николая
Аполлоновича пепельницу,-- "да: мне поручено передать на хранение вам 95
этот вот узелочек".
-- "Только-то!" -- вскричал Николай Аполлонович, еще не смея поверить,
что смутившее его появление незнакомца, не касаясь нисколько того ужасного
предложения, всего-навсего связано с безобиднейшим узелочком; и в порыве
рассеянной радости он готов уже был расцеловать узелочек; и его лицо
покрылось ужимками, проявляя бурную жизнь; он стремительно встал и
направился к узелочку; но тогда незнакомец почему-то встал тоже, и почему-то
и он кинулся вдруг меж узелком и Николай Аполлоновичем; а когда рука
сенаторского сынка протянулась к пресловутому узелку, то рука незнакомца
пальцами бесцеремонно охватила пальцы Николая Аполлоновича:
-- "Осторожнее, ради Бога..."
Николай Аполлонович, пьяный от радости, пробормотал какое-то невнятное
извинение и опять протянул рассеянно свою руку к предмету; и вторично
предмет воспрепятствовал ему взять незнакомец, умоляюще протянув свою руку:
-- "Нет: я серьезно прошу вас быть бережнее, Николай Аполлонович,
бережнее..."
-- "Аа... да, да..." -- Николай Аполлонович и на этот раз ничего не
расслышал: но едва ухватил узелок он за край полотенца, как незнакомец на
этот раз прокричал ему в ухо совершенно рассерженным голосом...
-- "Николай Аполлонович, повторяю вам в третий раз: бе-ре-жнее..."
Николай Аполлонович на этот раз удивился...
-- "Вероятно, литература?.."
"Ну, нет..."
...............................................................
В это время раздался отчетливый металлический звук: что-то щелкнуло; в
тишине раздался тонкий писк пойманной мыши; в то же мгновение опрокинулась
мягкая табуретка и шаги незнакомца затопали в угол:
-- "Николай Аполлонович, Николай Аполлонович",-- раздался испуганный
его голос,-- "Николай Аполлонович -- мышь, мышь... Поскорей прикажите слуге
вашему... это, это... прибрать: это мне... я не могу..."
Николай Аполлонович, положив узелочек, удивился смятению незнакомца:
-- "Вы боитесь мышей?.."
-- "Поскорей, поскорей унесите..."
96
Выскочив из своей комнаты и нажав кнопку звонка, Николай Аполлонович
представлял собою, признаться, пренелепое зрелище; но нелепее всего было то
обстоятельство, что в руке он держал... трепетно бьющуюся мышку; мышка
бегала, правда, в проволочной ловушке, но Николай Аполлонович рассеянно
наклонил к ловушке вплотную примечательное лицо и с величайшим вниманием
теперь разглядывал свою серую пленницу, проводя длинным холеным ногтем
желтоватого цвета по металлической проволоке.
-- "Мышка",-- поднял он глаза на лакея; и лакей почтительно повторил
вслед за ним:
-- "Мышка-с... Она самая-с..."
-- "Ишь ты: бегает, бегает..."
-- "Бегает-с..."
-- "Тоже вот, боится..."
-- "А как же-с..."
Из открытой двери приемной выглянул теперь незнакомец, посмотрел
испуганно и опять спрятался:
-- "Нет -- не могу..."
-- "А они боятся-с?.. Ничего: мышка зверь божий... Как же-с... И она
тоже..."
Несколько мгновений и слуга, и барин были заняты созерцанием пленницы;
наконец почтенный слуга принял в руки ловушку.
-- "Мышка..." -- повторил довольным голосом Николай Аполлонович и с
улыбкою возвратился к ожидавшему гостю. Николай Аполлонович с особою
нежностью относился к мышам29.
...............................................................
Николай Аполлонович понес наконец узелок в свою рабочую комнату: как-то
мельком его поразил лишь тяжелый вес узелка; но над этим он не задумался;
проходя в кабинет, он споткнулся об арабский пестрый ковер, зацепившись
ногою о мягкую складку; в узелке тогда что-то звякнуло металлическим звуком,
незнакомец с черными усиками при этом звяканье привскочил; рука незнакомца
за спиной Николай Аполлоновича описала ту самую зигзагообразную линию,
которой недавно так испугался сенатор.
Но ничего не случилось: незнакомец увидел лишь, что в соседней комнате
на массивном кресле было пышно разложено красное домино и атласная черная
масочка; незнакомец удивленно уставился на эту черную масочку (она его
поразила, признаться), пока Николай Аполлонович
97
раскрывал свой письменный стол и, опроставши достаточно места, бережно
туда клал узелочек; незнакомец с черными усиками, продолжая рассматривать
домино, между тем оживленно принялся высказывать одну свою основательно
выношенную мысль:
-- "Знаете... Одиночество убивает меня. Я совсем разучился за эти
месяцы разговаривать. Не замечаете ли вы, Николай Аполлонович, что слова мои
путаются".
Николай Аполлонович, подставляя гостю свою бухарскую спину, лишь
рассеянно процедил:
-- "Ну это, знаете, бывает со всеми".
Николай Аполлонович в это время бережно прикрывал узелочек кабинетных
размеров портретом, изображавшим брюнеточку; покрывая брюнеточкой узелок,
Николай Аполлонович призадумался, не отрывая глаз от портрета; и лягушечье
выражение на мгновенье прошлось на его блеклых губах.
В спину же ему раздавались слова незнакомца.
-- "Я путаюсь в каждой фразе. Я хочу сказать одно слово, и вместо него
говорю вовсе не то: хожу все вокруг да около... Или я вдруг забываю, как
называется, ну, самый обыденный предмет; и, вспомнив, сомневаюсь, так ли это
еще. Затвержу: лампа, лампа и лампа; а потом вдруг покажется, что такого
слова и нет: лампа. А спросить подчас некого; а если бы кто и был, то
всякого спросить -- стыдно, знаете ли: за сумасшедшего примут".
-- "Да что вы..."
Кстати об узелке: если бы Николай Аполлонович повнимательнее бы отнесся
к словам своего посетителя быть бережнее с узелком, то, вероятно, он понял
бы, что безобиднейший в его мнении узелок был не так безобиден, но он,
повторяю, был занят портретом; занят настолько, что нить слов незнакомца
потерялась в его голове. И теперь, поймавши слова, он едва понимал их. В
спину же его все еще барабанила трескучая фистула:
-- "Трудно жить, Николай Аполлонович, выключенным, как я, в
торичеллиевой пустоте..." 30
-- "Торичеллиевой?" -- удивился, не поворачивая спины, Николай
Аполлонович, ничего не расслышавший.
-- "Вот именно -- торричеллиевой, и это, заметьте, во имя
общественности; общественность, общество -- а какое, позвольте спросить,
общество я вижу? Общество некой, вам неизвестной особы, общество
98
моего домового дворника, Матвея Моржова, да общество серых мокриц:
бррр... у меня на чердаке развелись мокрицы... А? как вам это понравится,
Николай Аполлонович?"
-- "Да, знаете..."
-- "Общее дело! Да оно давным давно для меня превратилось в личное
дело, не позволяющее мне видаться с другими: общее дело-то ведь и выключило
меня из списка живых".
Незнакомец с черными усиками, по-видимому, совершенно случайно попал на
свою любимую тему; и, попав совершенно случайно на свою любимую тему,
незнакомец с черными усиками позабыл о цели прихода, позабыл, вероятно, он и
свой мокренький узелочек, даже позабыл количество истребляемых папирос,
умноживших зловоние; как и все к молчанию насильственно принужденные и от
природы болтливые люди, он испытывал иногда невыразимую потребность сообщить
кому бы то ни было мысленный свой итог: другу, недругу, дворнику,
городовому, ребенку, даже... парикмахерской кукле, выставленной в окне. По
ночам иногда незнакомец сам с собой разговаривал. В обстановке роскошной,
пестрой приемной эта потребность поговорить вдруг неодолимо проснулась, как
своего рода запой после месячного воздержания от водки.
-- "Я -- без шутки: какая там шутка; в этой шутке ведь я проживаю два с
лишком года; это вам позволительно шутить, вам, включенному во всякое
общество; а мое общество -- общество клопов и мокриц. Я -- я. Слышите ли вы
меня?"
-- "Разумеется слышу".
Николай Аполлонович теперь действительно слушал.
-- "Я -- я: а мне говорят, будто я -- не я, а какие-то "мы". Но
позвольте -- почему это? А вот память расстроилась: плохой знак, плохой
знак, указывающий на начало какого-то мозгового расстройства",-- незнакомец
с черными усиками зашагал из угла в угол,-- "знаете, одиночество убивает
меня. И подчас даже сердишься: общее дело, социальное равенство, а..."
Тут незнакомец вдруг прервал свою речь, потому что Николай Аполлонович,
задвинувший стол, повернулся теперь к незнакомцу и, увидев, что этот
последний шагнет уже по его кабинетику, соря пеплом на стол, на атласное
красное домино; и, увидев все то, Николай Аполлонович вследствие 99
какой-то уму непостижимой причины густо так покраснел и бросился
убирать домино; этим только он способствовал перемене поля внимания в мозгу
незнакомца:
-- "Какое прекрасное домино, Николай Аполлонович".
Николай Аполлонович бросился к домино, как будто его он хотел прикрыть
пестрым халатом, но опоздал: яркошуршащий шелк незнакомец пощупал рукою:
-- "Прекрасный шелк... Верно дорого стоит: вы, вероятно, посещаете,
Николай Аполлонович, маскарады..."
Но Николай Аполлонович покраснел еще пуще:
-- "Да, так себе..."
Почти вырвал он домино и пошел его упрятывать в шкаф, точно уличенный в
преступности; точно пойманный вор, суетливо запрятал он домино; точно
пойманный вор, пробежал обратно за масочкой; спрятавши все, он теперь
успокоился, тяжело дыша и подозрительно поглядывая на незнакомца; но
незнакомец, признаться, уже забыл домино и теперь вернулся к своей
излюбленной теме, все время продолжая расхаживать и посаривать пеплом.
-- "Ха, ха, ха!" -- трещал незнакомец и быстро закуривал на ходу
папироску. -- "Вас удивляет, как я могу доселе быть деятелем небезызвестных
движений, освободительных для одних и весьма стеснительных для других, ну,
хотя бы для вашего батюшки? Я и сам удивляюсь; это все ерунда, что я
действую до последней поры по строго выработанной программе: это ведь --
слушайте: я действую по своему усмотрению; но что прикажете делать, мое
усмотрение всякий раз проводит в их деятельности только новую колею;
собственно говоря, не я в партии, во мне партия... Это вас удивляет?"
-- "Да, признаться: это меня удивляет; и признаться, я бы вовсе не стал
с вами действовать вместе". Николай Аполлонович начинал внимательней внимать
речам незнакомца, становившимся все округленнее, все звучней.
-- "А ведь все-таки вы узелочек-то мой от меня взяли: вот мы, стало
быть, действуем заодно".
-- "Ну, это в счет не может идти; какое тут действие..."
-- "Ну, конечно, конечно",-- перебил его незнакомец,-- "это я пошутил".
И он помолчал, посмотрел ласково на Николая Аполлоновича и 100
сказал на этот раз совершенно открыто:
-- "Знаете, я давно хотел видеться с вами: поговорить по душам; я так
мало с кем вижусь. Мне хотелось рассказать о себе. Я ведь -- неуловимый не
только для противников движения, но и для недостаточных доброжелателей
оного. Так сказать, квинтэссенция революции, а вот странно: все-то вы знаете
про методику социальных явлений, углубляетесь в диаграммы, в статистику,
вероятно, знаете в совершенстве и Маркса; а вот я -- я ничего не читал; вы
не думайте: я начитан, и очень, только я не о том, не о цифрах статистики".
-- "Так о чем же вы?.. Нет, позвольте, позвольте: у меня в шкафчике
есть коньяк -- хотите?"
-- "Не прочь.."
Николай Аполлонович полез в маленький шкафчик: скоро перед гостем
показался граненый графинчик и две граненые рюмочки.
Николай Аполлонович во время беседы с гостями гостей потчевал коньяком.
Наливая гостю коньяк с величайшей рассеянностью (как и все Аблеуховы,
был он рассеян), Николай Аполлонович все думал о том, что сейчас выгодно
представлялся ему удобнейший случай отказаться вовсе от тогдашнего
предложения; но когда он хотел словесно выразить свою мысль, он сконфузился:
он из трусости не хотел пред лицом незнакомца выказать трусость; да и кроме
того: он на радостях не хотел бременить себя щекотливейшим разговором, когда
можно было отказаться и письменно.
-- "Я читаю теперь Конан-Дойля, для отдыха: -- трещал незнакомец,-- не
сердитесь -- это шутка, конечно. Впрочем, пусть и не шутка; ведь если
признаться, круг моих чтений для вас будет так же все дик: я читаю историю
гностицизма 31, Григория Нисского 32, Сирианина
33, Апокалипсис34. В этом, знаете,-- моя привилегия;
как-никак -- и полковник движения, с полей деятельности переведенный (за
заслуги) и в штаб-квартиру. Да, да, да: я -- полковник. За выслугой лет,
разумеется; а вот вы, Николай Аполлонович, со своею методикой и умом, вы --
унтер: вы, во-первых, унтер потому, что вы теоретик; а насчет теории у
генералов-то наших -- плоховаты Дела; ведь признайтесь-ка -- плоховаты; и
они -- точь-в-точь архиереи, архиереи же из монахов; и молоденький
академист, изучивший Гарнака 35, но прошедший 101
мимо опытной школы, не побывавший у схимникаЗб, для архиерея
только досадный церковный придаток; вот и вы со всеми своими теориями --
придаток; поверьте, досадный".
-- "Да ведь в ваших словах слышу я народовольческий привкус".
-- "Ну так что же? С народоволвцами сила, не с марксистами же. Но
простите, отвлекся я... я о чем? Да, о выслуге лет и о чтении. Так вот:
оригинальность умственной моей пищи все от того же чудачества; я такой же
революционный фанфарон, как любой фанфарон вояка с Георгием 37:
старому фанфарону, рубаке, все простят".
Незнакомец задумался, налил рюмочку: выпил -- налил еще.
-- "Да и как же мне не найти своего, личного, самого по себе: я и так
уж, кажется, проживаю приватно -- в четырех желтых стенах; моя слава растет,
общество повторяет мою партийную кличку, а круг лиц, стоящих со мною в
человеческих отношениях, верьте, равен нулю; обо мне впервые узнали в то
славное время, когда я засел в сорокапятиградусный мороз..."
-- "Вы ведь были сосланы?"
-- "Да, в Якутскую область".
Наступило неловкое молчание. Незнакомец с черными усиками из окошка
посмотрел на пространство Невы; взвесилась там бледно-серая гнилость: там
был край земли и там был конец бесконечностям; там, сквозь серость и
гнилость уже что-то шептал ядовитый октябрь, ударяя о стекла слезами и
ветром; и дождливые слезы на стеклах догоняли друг друга, чтобы виться в
ручьи и чертить крючковатые знаки слов; в трубах слышалась сладкая пискотня
ветра, а сеть черных труб, издалека-далека, посылала под небо свой дым. И
дым падал хвостами над темно-цветными водами. Незнакомец с черными усиками
прикоснулся губами к рюмочке, посмотрел на желтую влагу: его руки дрожали.
Николай Аполлонович, теперь внимательно слушавший, сказал с какою-то...
почти злобою:
-- "Ну, а толпам-то, Александр Иванович, вы, надеюсь, пока о своих
мечтаньях ни слова?.."
-- "Разумеется, пока промолчу".
-- "Так значит вы лжете; извините, но суть не в словах: вы все-таки
лжете и лжете раз навсегда".
102
Незнакомец посмотрел изумленно и продолжал довольно-таки некстати:
-- "Я пока все читаю и думаю: и все это исключительно для себя одного:
от того-то я и читаю Григория Нисского".
Наступило молчание. Опрокинувши новую рюмку, из-под облака табачного
дыма незнакомец выглядывал победителем; разумеется, он все время курил.
Молчание прервал Николай Аполлонович.
-- "Ну, а по возвращении из Якутской области?"
-- "Из Якутской области я удачно бежал; меня вывезли в бочке из-под
капусты 38; и теперь я семь то, что я есмь: деятель из подполья;
только не думайте, чтобы я действовал во имя социальных утопий или во имя
вашего железнодорожного мышления: категории ваши напоминают мне рельсы, а
жизнь ваша -- летящий на рельсах вагон: в ту пору я был отчаянным
ницшеанцем. Мы все ницшеанцы: ведь и вы -- инженер вашей железнодорожной
линии, творец схемы -- и вы ницшеанец; только вы в этом никогда не
признаетесь. Ну так вот: для нас, ницшеанцев, агитационно настроенная и
волнуемая социальными инстинктами масса (как сказали бы вы) превращается в
исполнительный аппарат (тоже ваше инженерное выражение), где люди (даже
такие, как вы) -- клавиатура, на которой пальцы пьяниста (заметьте: это
выражение мое) летают свободно, преодолевая трудность для трудности; и пока
какой-нибудь партерный слюнтяй под концертной эстрадой внимает божественным
звукам Бетховена, для артиста да и для Бетховена -- суть не в звуках, а в
каком-нибудь септаккорде39 . Ведь вы знаете что такое
септаккорд? Таковы-то мы все".
-- "То есть спортсмены от революции".
-- "Что ж, разве спортсмен не артист? Я спортсмен из чистой любви к
искусству: и потому я -- артист. Из неоформленной глины общества хорошо
лепить в вечность замечательный бюст".
-- "Но позвольте, позвольте, -- вы впадаете в противоречие: септаккорд,
то есть формула, термин, и бюст, то есть нечто живое? Техника -- и
вдохновение творчеством? Технику я понимаю прекрасно".
Неловкое молчание наступило опять: Николай Аполлонович с раздражением
выщипывал конский волос из своего пестротканого ложа; в теоретический спор
не считал он нужным вступать; он привык спорить
103
правильно, не метаться от темы к теме.
-- "Все на свете построено на контрастах: и моя польза для общества
привела меня в унылые ледяные пространства; здесь пока меня поминали,
позабыли верно и вовсе, что там я -- один, в пустоте: и по мере того, как я
уходил в пустоту, возвышаясь над рядовыми, даже над унтерами (незнакомец
усмехнулся беззлобно и пощипывал усик),-- с меня постепенно свалились все
партийные предрассудки, все категории, как сказали бы вы: у меня с Якутской
области, знаете ли, одна категория. И знаете ли какая?"
-- "Какая?"
-- "Категория льда..."
-- "То есть как это?"
От дум или от выпитого вина, только лицо Александра Ивановича
действительно приняло какое-то странное выражение; разительно изменился он и
в цвете, и даже в объеме лица (есть такие лица, что мгновенно меняются); он
казался теперь окончательно выпитым.
-- "Категория льда -- это льды Якутской губернии; их я, знаете ли, ношу
в своем сердце, это они меня отделяют от всех; лед ношу я с собою; да, да,
да: лед меня отделяет; отделяет, во-первых, как нелегального человека,
проживающего по фальшивому паспорту; во-вторых, в этом льду впервые созрело
во мне то особое ощущение: будто даже когда я на людях, я закинут в
неизмеримость..."
Незнакомец с черными усиками незаметно подкрался к окошку; там, за
стеклами, в зеленоватом тумане проходил гренадерский взвод: проходили рослые
молодцы и все в серых шинелях. Размахавшись левой рукой, проходили они:
проходил ряд за рядом, штыки прочернели в тумане.
Николай Аполлонович ощутил странный холод: ему стало вновь неприятно:
обещание его партии еще не было взято обратно; слушая теперь незнакомца,
Николай Аполлонович перетрусил: Николай Аполлонович, как и Аполлон
Аполлонович, пространств не любил; еще более его ужасали ледяные
пространства, явственно так повеявшие на него от слов Александра Ивановича.
Александр же Иванович там, у окна, улыбался...
-- "Артикул революции мне не нужен: это вам, теоретикам, публицистам,
философам артикул".
104
Тут он, глядя в окошко, оборвал стремительно свою речь; соскочив с
подоконника, он упорно стал глядеть в туманную слякоть; дело было вот в чем:
из туманной слякоти подкатила карета; Александр Иванович увидел и то, как
распахнулось каретное дверце, и то, как Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером
пальто и в высоком черном цилиндре с каменным лицом, напоминающим
пресс-папье, быстро выскочил из кареты, бросив мгновенный и испуганный
взгляд на зеркальные отблески стекол; быстро он кинулся на подъезд, на ходу
расстегнувши черную лайковую перчатку. Александр Иванович, в свою очередь
теперь испугавшись чего-то, неожиданно поднес руку к глазам, точно он хотел
закрыться от одной назойливой мысли. Сдавленный шепот вырвался у него из
груди.
-- "Он..."
-- "Что такое?"
Николай Аполлонович подошел к окну теперь тоже.
-- "Ничего особенного: вон подъехал в карете ваш батюшка".
СТЕНЫ - СНЕГ, А НЕ СТЕНЫ!
Аполлон Аполлонович не любил своей просторной квартиры; мебель там
блистала так докучно, так вечно: а когда надевали чехлы, мебель в белых
чехлах предстояла взорам снежными холмами; гулко, четко паркеты здесь
отдавали поступь сенатора.
Гулко, четко так отдавал поступь сенатора зал, представлявший собой
скорее коридор широчайших размеров. С изошедшего белыми гирляндами потолка,
из лепного плодового круга опускалась там люстра с стекляшками горного
хрусталя, одетая кисейным чехлом; будто сквозная, равномерно люстра
раскачивалась и дрожала хрустальной слезой.
А паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками.
Стены -- снег, а не стены; эти стены всюду были уставлены высоконогими
стульями; их высокие белые ножки изошли в золотых желобках; отовсюду меж
стульев, обитых палевым плюшем, поднимались столбики белого алебастра; и со
всех белых столбиков высится алебастровый Архимед. Не Архимед -- разные
Архимеды, ибо их совокупное имя -- древнегреческий муж. Холодно просверкало
со стен строгое ледяное стекло; 105
но какая-то заботливая рука по стенам развесила круглые рамы; под
стеклом выступала бледнотонная живопись; бледнотонная живопись подражала
фрескам Помпеи.
Аполлон Аполлонович мимоходом взглянул на помпейские фрески и вспомнил,
чья заботливая рука поразвесила их по стенам; заботливая рука принадлежала
Анне Петровне: Аполлон Аполлонович брезгливо поджал свои губы и прошел к
себе в кабинет; у себя в кабинете Аполлон Аполлонович имел обычай запираться
на ключ; безотчетную грусть вызывали пространства комнатной анфилады; все
оттуда, казалось, на него побежит кто-то вечно знакомый и странный; Аполлон
Аполлонович с большой охотой перебрался бы из своего огромного помещения в
помещение более скромное; ведь живали же его подчиненные в более скромных
квартирочках; а вот он, Аполлон Аполлонович Аблеухов, должен был отказаться
навек от пленительной тесноты: высота поста его к тому вынуждала; так был
вынужден Аполлон Аполлонович праздно томиться в холодной квартире на
набережной; вспоминал он частенько и былую обитательницу этих блещущих
комнат: Анну Петровну. Два уже года, как Анна Петровна уехала от него с
итальянским артистом.
ОСОБА
С появленьем сенатора незнакомец стал нервничать; оборвалась его доселе
гладкая речь: вероятно, действовал алкоголь; говоря вообще, здоровье
Александра Ивановича внушало серьезное опасение; разговоры его с самим собой
и с другими вызывали в нем какое-то грешное состояние духа, отражались
мучительно в спинномозговой позвоночной струне; в нем появилась какая-то
мрачная гадливость в отношении к его волновавшему разговору; гадливость ту
он, далее, переносил на себя; с виду эти невинные разговоры его расслабляли
ужасно, но всего неприятнее было то обстоятельство, что чем более он
говорил, тем более развивалось в нем желание говорить и еще: до хрипоты, до
вяжущего ощущения в горле; он уже остановиться не мог, изнуряя себя все
более, более: иногда он договаривался до того, что после ощущал настоящие
припадки мании преследования:
106
возникая