Большинство людей пуще огня боятся оказаться в центре всеобщего
внимания. Юрий же начал свою первую в этих стенах лекцию привычно
профессионально. Традиционно на ней присутствовала вся кафедра, чтобы
оценить и поддержать нового коллегу. Впрочем, в особой поддержке доцент
Хадас явно не нуждался, мгновенно завоевав власть над десятками людей
необычными оборотами прекрасно поставленной столичной речи, неизвестными
аудитории фактами, игрой интонаций, скупыми жестами. Сотня глаз следила за
каждым его движением, десятки рук одновременно тянулись к конспектам, когда
он небрежно ронял "и отметьте, пожалуйста, что..." Власть лектора-аса,
интеллекта над интеллектами была так высока, что не было ни одного
скучающего взгляда или зевка, ни одной автоматической записи без
предварительного глубокого понимания. Ничего подобного пятикурсники и
преподаватели в этом институте еще не видели. Даже Вулканович, явившийся со
своей скептически-презрительной миной и начавший было брезгливые кривляния,
пожимания плечами и демонстративную фиксацию отдельных мыслей, все эти
знакомые Юрию по докладам перед научными противниками маленькие мерзости, в
конце концов подчинился магии лекции, сидел взъерошенный, пришибленный и
укрощенный. Молодежь же с кафедры, как и студенты, слушали Юрия уже не с
уважением, а с обожанием.
Студентки просто пожирали глазами настоящего мужчину, в которого
автоматически влюбились, как в киногероя. В свою очередь, Юрий тотчас
выделил из женского состава аудитории статную даже за партой светловолосую
девушку со странным, словно потусторонним взглядом бездонных серых глаз,
смотревшую на него, как и все, приоткрыв рот. Но она слушала его не как
учителя, а именно как любимого, словно гордясь им перед другими, словно
сразу определила для себя будущий уровень их отношений раз и навсегда. Но
этот странный взгляд не мешал Юрию одарять своей профессиональной
"американской" улыбкой всех прочих девушек, каждая из которых тотчас сияла в
ответ, а также обращаться с оживляющими лекцию вопросами к наиболее
одаренным на первый взгляд юношам.
И кто бы мог подумать при таком фейерверке эрудиции, артистизма и
остроумия, что молодой доцент мысленно сейчас бесконечно далеко от этой
аудитории, этого института, города, впечатления, которое он производит на
студентов, коллег и начальство. Все его мысли занимало другое.
Ведь он дня не мог прожить в своих частых комндировках, не беспокоясь о
жене и сыне. Заболей они или попади в аварию, уйди он на фронт, погибни
кто-нибудь из них, какая это была бы семейная драма или трагедия! И вот в
одночасье он исчез для них, они - для него и - ничего! Развод - дело
житейское. Чего стоят на этом фоне все экранные и литературные
драмы-разлуки? Какова вообще цена основной клетки общества - семьи, если ее
может походя разрушить жена и мать без малейшего на то согласия мужа-отца и
общего сына? Сережка всю свою короткую жизнь считал часы до папиного
возвращения, готовил к обсуждению с отцом все свои нехитрые проблемы двора и
школы, беспокоился и не спал ночами, если папин самолет задерживался где-то
по метеоусловиям. И вот любимая и любящая мама убивает любимого и любящего
папу на законном основании и под защитой общества. Все обеспокоены только
одним - как внушить сыну, что отец его вовсе не первый друг, а злобный
оборотень. Иначе сын теряет и мать... Общество не только освобождает Юрия от
всех обязательств перед сыном, но и запрещает ему иметь такие обязательства,
ибо Алла категорически отказалась от алиментов при условии полного разрыва
бывшего мужа с ее сыном. Ему предоставлено право начать жизнь с чистого
листа в свои тридцать четыре, начать ну хоть вон с той красоткой, что так
победно, как на уже завоеванного, смотрит ему прямо в душу бездонным
взглядом широко поставленных глаз.
"И холостой? - услышал он после лекции в коридоре, вытирая платком руки
от мела на пути к кафедре. - Разведенный. Иди ты, это же еще лучше..." Чего
лучше, в самом деле, сменить отнюдь не красавицу и в студенческие времена
Аллу на любую из его нынешних студенток, что минимум на десять лет младше. В
отличие от первого брака, у него, доцента-кандидата, без пяти минут доктора
наук, теперь практически нет конкурентов при завоевании внимания лучшей из
лучших. И нет никаких моральных препятствий для осуществления тщательно
подавляемых все эти десять лет романтических грез о молодом и незнакомом
женском теле. Не барьер сейчас даже мечтательный паинька-отличник,
доверчивый очкарик Сережа, которого в классе бьют даже девочки за то, что он
принципиально не учится драться, генетически не может ударить человека по
лицу...
3.
"Даже не знаю, с чего начать, Юрий Ефремович, - Замогильский приклеил к
своему лысому черепу неприятную улыбку при входе нового доцента и
старательно сохранял ее, просматривая экзаменационную ведомость. - Так-таки
никто ничего не знает?" "Иначе не было бы двоек, Максим Борисович." "Двойки
- явление в вузе нежелательное, но неизбежное. Одна-две на группу. Но не
одни двойки на обе группы потока, включая ленинского степендиата, у которого
за четыре года, до вас, и четверки-то не было! Что вы по этому поводу мне
скажете?" "Только то, что я вам только что сказал - никто и ничего по
предмету уволившегося в мае доцента Гусакова не знает. Словно курс им не
вычитан." Проректор торопливо достал кафедральный журнал и чуть ли не ткнул
им Юрию в лицо: "Видите подписи Гусакова?" "Подписи вижу. Знаний не
обнаружил. Этот Гусаков инженер или?.." "Много на себя берете, Юрий
Ефремович! У нас не принято поносить коллег, не тот коллектив! Не вам
называть дворником опытного преподавателя, который, между прочим, пошел на
повышение... Да, он не узкий специалист в вашей области..." "Я не верю, что
все эти студенты кретины." "Спасибо вам большое, что вы хоть студентов
кретинами не считаете! Я убежден также, что что-то они знают." "Что-то
знают. В рамках введения в специальность." "Так на тройку они знают?" "Для
четвертого курса нет. За то, что они смогли произнести, у них стоит оценка
трехлетней давности." "Не дотягивают до столичных требований? - ехидно
осведомился проректор, меняя улыбку на оскал. - По-вашему, и мы все тут
мозгами не вышли с вами на равных общаться?" "Я согласен сверх моей нагрузки
прочесть им сокращенный курс. И при плотной работе..." "Сверх вашей
нагрузки? Это не вам решать, что сверх, а что нет! Это мне решать, а не вам
решать! А студентам кто позволит заниматься лишние часы - без обеда? Вместо
текущей программы? Тоже вы сами? При плотной работе! А вы-то умеете это
самое -плотно работать?" "У вас есть основания в этом сомневаться?"
"Я не сомневаюсь только в одном: если эта темная история дойдет до ректора,
то нам всем придется туго. А хуже всех вам, Юрий Ефремович. Так что я бы на
вашем месте поставил всем тройки, раз вы сами сказали, что они кое-что
знают. Для этого и предусмотрена в вузе посредственная оценка. Одну-две
четверки сильным студентам и пятерку - степендиату. И вопрос закрыт, идет?"
"А за что пятерку-то? Или в назидание, чтобы сам впредь занимался подлогом?"
"Я вас более... не смею задерживать, - проректор быстро пробежал на коротких
ногах, тряся низким задом, от стола к двери и распахнул ее, словно беззвучно
выкрикнул: - Вон..."
Подходя к дверям кафедры, Юрий услышал то, что уже успел про себя
назвать извержениями Вулкановича: "Так заносчиво ведут себя те, кто сам
ничерта не знает. Я его проверил! Он не знает даже, почему моя парабола
загибается вниз, представляете! И такой неуч и бездарь уверяет, что Гусаков
только расписывался в кафедральном журнале вместо нормального вычитывания
курса! А это уже кле-ве-та на нас всех, в первую очередь на нас с вами, как
на бывшего и нынешнего заведующих кафедрой... Да вот и он сам, - осекся
старик, увидев входящего Юрия. - Собственной персоной."
Валентин Антонович уже не улыбался. "Так что там произошло с пятым
курсом, Юрий Ефремович? - спросил он с металлом в голосе, свойственным его
экранному двойнику Пал Палычу после раскрытия преступления и перед передачей
дела в суд.- Вы хоть понимаете, в какое положение ставите пригласивший вас
коллектив в первые же дни работы?"
"Что вы предлагаете?"
"Работать! - извергался пришибленный было внезапным появлением Юрия и
гаденько улыбавшийся Вулканович. - Работать, как все. Как работали тут до
вас и будут работать и после того, как вы осчастливите нас прощальным
ужином. Да! - входил он во все больший пафос. - Значит, мы тут все жулики,
занимаемся подлогами, готовим советскому производству брак! Да меня в этом
двадцать лет ни разу никто не обвинял, никто на шестнадцати заводах, где
работают мои выпускники! Заводы, кстати, предпочитают наших специалистов, а
не ваших, как вас там... Ну-ка, ну-ка, я ведь тоже ваш предмет читал,
ответьте-ка мне на такой простой вопрос..." "Ефим Яковлевич!" - поморщился
зав. "Нет, мне просто интересно, - старик стал что-то лихорадочно рисовать.
- Скажите-ка мне, почему вот здесь плюс, а не минус?" Юрий взял бумажку и не
глядя бросил ее в урну. "Вот видите! - засверкал старик во все стороны
глазами, - сам ни-чер-та не знает, а к беззащитным студентам придирается! А
они, - он театральным ленинским жестом ладони показал на затихших
ассистентов, - знают! Потому, что учились у меня, а не в столичном вузе, я
сказал!" И сел, чрезвычайно довольный собой.
"Так что там все-таки произошло?" - стараясь сохранить спокойствие
повторил Попов. "Студенты не готовы к перенесенному на осень экзамену."
"Отдельные студенты?" "Ни один не знает даже на три." "Давайте спокойно. Вы
не преувеличиваете? Ведь, если я не ошибаюсь, в вашем вузе лекции читают
доктора-профессора, а вы, как доцент-кандидат, вели практику, так?" "Мне
тоже приходилось читать этот курс." "Так... Приходилось, если заболел
специалист..." "Вы так торопитесь меня оскорбить, что сами не понимаете, что
говорите." "Я говорю спокойно, и вам очень СОВЕТУЮ говорить со мной
спокойно. Мы знаем Гусакова, как честного, понимаете, честного
преподавателя. А вы сознательно создали вокруг не знакомого вам человека
конфликтную ситуацию. Кафедра верит Гусакову, а не вам." "А я не верю
никому, кроме отвечающего на билет студента. Если он знает, я расписываюсь в
его зачетке. Если нет - он уходит с чистой строкой. И мне все равно, кто и
где его учил." "Вы не возражаете, если мы попросим Ефима Яковлевича
проверить знания тех же студентов?" "Возражаю." "Во-от как! И почему же? Вы
и в его квалификации сомневаетесь?" "Не имел счастья проверить его знания,
но..."
"Кто это здесь не имел счастья проверить НАШИ знания? - прогремел от
дверей новый голос. В помещение кафедры стремительно как чемпион на ринг
вошел едва знакомый Юрию ректор, молодой, излучающий энергию атлет с бычьей
шеей. - Вы собираетесьвыставлять нам оценки? Нам? Вы?"
"Прежде всего, здравствуйте, Петр Николаевич," - протянул ректору руку
Юрий, вставая. Ректор бегло пожал ее и, подойдя к старику, тепло обнял его
за поечи. Тот схватил его руку двумя руками и, казалось, сейчас припадет к
ней губами, трясясь от рыданий. "Так я вас слушаю, - ректор сел за стол,
положив на него огромные кулаки и сдвинув могучие плечи. Всем своим видом он
показывал, что едва сдерживается, чтобы не прибить Юрия на глазах у публики,
как отправлял в нокаут противников много лет. - Повторите при мне все, что
вы посмели сказать беззащитным студентам и нашему уважаемому партиарху
кафедры. Посмейте повторить все это при МНЕ!"
Юрий почувствовал противный озноб, словно видел перед собой
неестественно большое насекомое. "Вы забыли со мной поздороваться, - глухо
сказал он. - Вот и все, что я намерен вам повторить." "А! Это вы намерены
поучить НАС теперь вежливости? Кому же еще нас обучать, как не вам? Так?"
"ВАС. Вас лично неплохо было бы отучить от хамства. С остальными у меня
вполне корректные отношения."
"Вопрос мне ясен, - ректор шумно повернулся к заву. - Доцента Хадаса я
от экзамена отстраняю. За срыв программы объявляю выговор с занесением в
личное дело. Лично прошу Ефима Яковлевича принять экзамен объективно. Вам
понятно? - так же мощно повернулся он к Юрию. - Тогда идите и работайте.
Впрочем... поскольку вы не справляетесь с работой преподавателя, я вас
направляю в Ленинград на ФПК, пусть вас подучат. На четыре месяца. За счет
института. И... скажите спасибо, что мы в стенах моего института, а не на
речном берегу. Вам бы долго пришлось лечить челюсть. А это в нашей с вами
профессии не лишний орган, - он подмигнул перепуганным ассистентам и
захохотал басом. - Согласны? Тогда идите оформлять командировку. Я подпишу.
Мне тут неучи не нужны. Я бы вас немедленно вообще выгнал к чертям, да вы
прошли по конкурсу через Ученый совет, а потому..."
"Вот что, Петр Николаевич, - тихо начал Юрий под насмешливым взглядом
круглых холодных стальных глаз ректора. - И попрошу меня не перебивать! - он
так стукнул кулаком по столу перед самым расплюснутым боксерским носом, что
ректор невольно поймал в воздухе подскочившую трубку телефона и растерянно
мигнул. - На ФПК лекции всяким недоучкам читал Я, а не мне. Хотите поучить
меня хамству? Увы, я отслужил на флоте,меня и этому учить не надо. Если
понадобится, я вас самого доучу. И упаси вас Бог встретиться со мной на
берегу- так врежу пяткой между рог, что вы забудете навеки пугать вашей
битой физиономией незнакомых мужчин..." "Неужто и впрямь каратист? -
миролюбиво захохотал ректор, откинувшись на спинку стула. - Вот это
по-нашему, по-русски, по-сибирски. Хвалю. Только экзамен все-таки примите
вы, Ефим Яковлевич. Пусть Юрий Эфраимович отдохнет. А то как начнет
нас всех тут пяткой между рог..."
4.
"Я всю жизнь терпел любой тон вышестоящего лица. На этом построен весь
мировой порядок, отличающий его от анархии. Почему же в своем, наконец-то,
институте я не могу повысить голос? - ректор, отдуваясь, тяжело ходил по
квартире, сопровождаемый понимающим взглядом снизу вверх эффектной молодой
жены. Она подсолнухом поворачивала голову вслед мечущейся могучей фигуре и
понимающе поспешно кивала. Уж она-то понимала необходимость порядка, после
десяти лет верной срочной и сверхсрочной службы своему домашнему сержанту. -
Самое интересное, Тоня, что они все без конца сами твердят о необходимости
порядка и дисциплины всюду - на улице, в семье, на производстве. Но коснись
порядок их самих, куда девается весь их абстрактный пафос?" "Может быть, ты
просто взял с ними неудачный тон? Интеллигенты все-таки..." "А я кто? Я -
пролетарий? Я доктор технических наук, я из того же теста. Но я терпел и -
терплю любое хамство в горкоме, министерстве потому, что я - ниже по рангу.
На меня имеют законное право орать. На меня! Там! А здесь я имею право. На
них! Разве это не справедливо? На Руси издавна боялись только барского
окрика. На этом стояла и стоит наша Родина. И будет стоять, если не допустит
этой разлагающей демократии, о которой твердят всякие диссиденты, враги
нашего общества."
"Сколько еще в людях фальши, зависти, злобы, - вздохнула Тоня,
поднимаясь во весь свой неженский рост и привлекая к обширному бюсту голову
мужа. - Ты же всегда гордился, Петя, что ты выше толпы. Так не сдавайся. Дай
ему развалиться в кресле, попытаться создать панибратское отношение, сыграть
личность из ничтожества и - раз! Дай понять, кто есть ты и что есть он...
Пойми, что в этом мире просто опасно кого-то жалеть, пытаться защищать
слабого. Сядь потом он на твое место, тебе же этой твоей доброты и слабости
не простит. Человек просто не способен простить чужое благородство, ибо
осознает свою мерзость и свою неспособность к добрым поступкам на месте
сильного. Из зависти, внутреннего осознания своей низости он же тебя и
раздавит. Так не допускай этого! Дави их пока ты в седле, а они в пыли. Даже
если тебя сбросят в пыль, это тебе как раз простят, как внутренне своему.
Среди них слабых нет. Есть ничтожества. А чем ничтожнее человек, тем наглее
лезет в дамки - у него просто нет иного способа самовыражения." "У меня он
далеко не пролезет!.. У меня он сходу ослабеет..."
5.
В душном кубике общежития Юрия ждал сосед по комнате Толя. Впрочем,
Толя никогда и никого нигде не ждал. Он весь был в своих научных фантазиях
гения на начальном этапе его исторической биографии, на стадии непризнания
перед блеском и нищетой славы. Неохотно оторвавшись от листков и
логарифмической линейки, он вежливо выслушал нового друга и торопливо, чтобы
отвязаться сказал: "А ты не комплексуй и не анализируй. Сейчас все начнут
развлекаться вашим конфликтом! И вовсе это не дальневосточное хамство. Тут
вообще коренных дальневосточников практически нет. Просто действует комплекс
интуитивной защиты от чужака. Вот я у вас в Ленинграде три года в
аспирантуре снимал комнаты - сплошная сволота! Ни одного человеческого лица.
Многие так прямо и говорили: коренные ленинградцы - особая чванная нация.
Они никому не простят посягательство на их уникальное право покупать сыр без
очереди и свободно рассуждать о Ленинграде и его музеях. Дескать, как ты
смеешь с суконным рылом в калашный ряд. Так и уехал, как из чужой страны.
Тот же путь в Москве и Ленинграде прошли почти все здешние преподаватели.
Вот тебе и внутреннее отчуждение в сочетании с комплексом неполноценности и
желанием поэтому унизить человека. Мы же все здесь - отчужденные, не
принятые сообществом столичных ученых. А что до конкретного конфликта, то
иди прямо к ребятам в общежитие. Они только с виду такие инфантильные. Вот
увидишь. Ты им очень понравился на первой лекции. Они тебя в обиду не
дадут." "Они? Зависимые от наших капризов студенты?" "Вот увидишь."
В комнате было накурено, на неубранных койках валялись рулоны чертежей,
тетради и книги, на чертежном столе довольно талантливо была изображена
нагая женщина с пугающе знакомыми чертами лица. Потолок был тщательно и
непонятно расписан, но угадывались шокирующие детали. Юрий невольно задрал
голову, всматриваясь в странное полотно: "Что за абстракция?" "Что вы, Юрий
Ефремович, - усмехнулся, невинно моргая белесыми ресницами староста курса
Саша. - Какая же это абстракция? Суровый реализм - танцевальный зал, вид
снизу..."
"Я по поводу другой, не менее суровой реальности. Вы пришли сюда за
знаниями или за фальшивым дипломом?" "Это вы по поводу курса Гусакова?" -
странно зажмурился Саша и огляделся вокруг. В комнату набилось порядочно
народа. Стояли и в коридоре у распахнутой двери. Юрий заметил у стены все те
же бездонные глаза, что отвлекали его на лекции. Девушка и здесь ухитрилась
выделиться. Она стояла у стены коридора очень прямо, держа руки за спиной и
поставив согнутую ногу ступней на стену. Во весь рост она казалась очень
статной, прямо какой-то античной статуей.
"Понимаете, говорил между тем староста, - Михал Вадимычу, ну, Гусакову,
чтобы нормально уйти на повышение, надо было нам вычитать свой курс,
понимаете, вместо вашего предмета. А в журнал я должен был записывать ваш
курс, который нам вроде бы читается. А экзамен, мол, он примет осенью
формально. Дескать, раз сделали курсовой, то предмет освоили. А курсовой мы
все содрали по прототипам у старшего курса, понимаете? Только сам Гусаков
еще весной ушел в крайком на новую работу, а принять экзамен поручил своему
аспиранту Носенко. Тот как раз был в вашем институте в Ленинграде на
стажировке. А Носенко там женился и остался. Вместо него прислали вас." "А
зав кафедрой?" "Ефим Яковлевич? - усмехнулся староста, и все вокруг вдруг
заулыбались, а странная девушка у стены опустила ногу и прыснула в
наброшенную на плечи шаль. - Ну, он у нас, понимаете, философ! Вы, говорит,
серая кость, вас дальше завода никто не пустит, а предмет этот
теоретический, даже к ЦКБ не больно нужен, только в НИИ. Вы, говорит, до
пенсии - заводские мастера. А мастеру на заводе, говорит, надо знать
технологию, организацию и мат третьей степени. Наш завод - крупнейший в
мире, а половина мастеров без высшего образования. В дипломном проекте ваш
раздел, простите, маленький и никчемный. Никто в госкомиссии в нем ни уха ни
рыла. Сдерете, говорит, по прототипу и отлично защититесь. Это, мол, дурь
вообще в нашем вузе читать теорию. Не столица..."
"И вы все согласились стать инженерами третьего сорта? Смириться с
потерянными для получения липового высшего образованиялучшими годами жизни?"
Все вдруг резко перестали улыбаться. Лица стали напряженными. Девушка у
стены нахмурилась и склонила голову набок,вглядываясь в Юрия.
"Я лично, - продолжал он, - не берусь прогнозировать судьбу ни одного
из вас на годы вперед. Вот, скажем, вы, - неожиданно для всех обратился он
не к стоявшим и сидевшим поблизости явным представителям студентов, а к
вздогнувшей всем своим существом девушке у стены. - Как вас зовут?" "Я? Я
Савельева... Инга." "Вы замужем?" "Ничего себе... вопросики при всех..." -
услышал он справа женский голос. "Я? Я нет..." "А вот поедете на
преддипломную практику, скажем, в Ленинград, выйдете за ленинградца,
останетесь в столице, понравитесь руководителям НИИ, вас пригласят на
работу, почему нет? Диплом как у выпускника столичного вуза, прописка. И вот
вам поручают работу, как инженеру с дипломом..." "Ая ни уха ни рыла! -
звонко и зло сказала Инга. - Только мат третьей степени и отеческое
напутствие Ефима Яковлевича Вулкановича для карьеры мастера, так?.." "Мат и
на заводе лишний. Инженер должен быть эталоном интеллигента, а не пособником
бригады по выколачиванию выгодных нарядов. Если он по уровню не выше
практиков на той же должности, то грош цена его диплому. И нам с
Вулкановичем!"
Все вдруг бурно зааплодировали. Инга решительно пробилась вперед и села
на койку вместо тактично исчезнувшей девушки. "Мы тоже не в вакууме живем, -
сказал белобрысый староста. - Если даже на производстве теория и не нужна,
то без нее просто невозможно беседовать с коллегой на одном с ним уровне."
Юрий заметил юношу у стены, где стояла до того Савельева. Он не аплодировал,
не смеялся, смотрел обиженно и злобно. "Вы, наверное, и есть ленинский
степендиат? - догадался Юрий. - Который возмущен моей оценкой?" Юноша
снисходительно поклонился, криво улыбаясь. "Вы предпочли бы дежурную пятерку
за чушь, которую вы пытались пороть в ответе по билету?" "Я не желаю с вами
разговаривать." "Со мной лично?" "Да. И с вашим Вулкановичем. Поднаперли на
нашу голову и подставляют друг другу." "Эй, заткнись пока цел," - прозвучало
из-за спины Юрия. "Так что вы посоветуете? - спросил Саша. - Мы готовы в
вечернее время прослушать ваш курс и нормально сдать экзамен. Но не
Вулкановичу, который вот ему сразу поставит отличную оценку, а вам. Мы и так
хотели отказаться от липового экзамена. Если вы согласны..."
6.
"Ну,Валентин Антонович, что будем делать с курсом Гусакова? -
Замогильский торопливо бегал на коротких толстых ногах от залитого светом
восходящего солнца окна к столу, за которым с нейтральной улыбкой сидел зав
кафедрой. - Кого будем наказывать? Гусакова? Руки коротки. Юрия Ефремовича?
Мы тут рассудили - а его-то за что? Вас?.."
Они рассудили! - думал умный Попов. - Как же, рассудили бы они, если бы
не приезжал вчера секретарь горкома комсомола по просьбе студентов... И
теперь они недолго будут искать крайнего. Это буду я. И не буду при этом
возражать. Поэтому я иду вверх. И молчу, сохраняя на лице хорошо
отрепетированное нейтральное выражение. Я шел к этой должности через болото
унижений и не намерен менять свои привычки: детская улыбка для друзей и для
хороших студентов, решительное выражение лица для подчиненных и плохих
студентов и нейтральное для вышестоящего говна, которое нельзя трогать,
чтобы оно не развонялось во всю ширь. Надо крепко держать древко знамени. И
какая разница, какого цвета само знамя?..
"Кстати, что, действительно все были в курсе этой неприглядной
истории?" - встревоженно спросил проректор. Попов поднял на него глаза и
напряженно сморщил лоб, словно припоминая. А что припоминать-то, падла, если
ты сам заставил меня, принимая кафедру, игнорировать этот курс, как
никчемный? Если тебе это нашептал Вулканович, которого ты же снял с
заведования?
"Сейчас трудно вспомнить подробности, Максим Борисович, - вслух сказал
умный зав. - Но кто же знал, что кто-то будет драматизировать ситуацию?" "Вы
знаете, что Ефим Яковлевич в последний момент отказался принимать экзамен?"
Еще бы! Старая лиса полезет в капкан, разогнались, бля... "Знаю..."
"А если знаете, - зазвучали металлические визгливые нотки в голосе
вышестоящего пигмея, - то почему немедленно не пришли ко мне и не сказали:
надо делать то-то и то-то. Почему всегдавы ждете, что кто-то будет
выполнять за вас вашу работу? Если вы мне скажете, кто этот кто-то, я его
вместо вас поставлю на ваш оклад и должность! Короче, идите и думайте. В
десять жду вас у ректора." "Вариант Хадаса годится?" "Годятся все варианты.
Для дела годится все!" "Я подумаю, посоветуюсь на кафедре и приму решение к
десяти."
"Вот и отлично. У вас здоровый сильный коллектив. Я уверен, что ему
есть что сказать..."
7.
"А, здоров, здоров, - суетливо роется старик в бумагах в своем темном
углу. Он делает вид, что страшно занят, но его кипучая натура постоянно
мечущегося бездельника на терпит неизвестности. - Ну, чем там кончилась эта
нелепая история с доцентом Хадасом? Его решили не наказывать?" "Не знаю, не
знаю..." "Я знаю! - привычно извергается Вулканович. - За что наказывать
нового знающего человека?.." "Вы это о ком? - позволяет себе зав прищуриться
на ЭТУ сволочь. - Неужели о Юрие Ефремовиче, который, по вашему мнению,
ни-чер-та не знает," - у Попова был удивительный дар копировать голоса и
интонации. "Знаешь, что я тебе скажу, - зашепелявил старик от волнения и
искренней обиды. - Раньше ты со мной себе такой тон не позволял. Я тебя
вырастил, выдвинул, а теперь вон какая благодарность!.."
Он так привык кривляться перед студентами, домашними, нами... Даже со
мной, уже опасным ему своим начальником он не может не сыграть шута, словно
не представляет, сколько он мне оставил неоплаченных долгов за те годы, что
он меня "растил и выдвигал". Ладно, пока пусть побегает, его час настанет.
Когда мы поменялись ролями, можно мне еще потерпеть эту дрянь безнаказанно.
Попов безучастно смотрел на привычную местечковую драму: доморощенный актер
фальшиво метался по сцене, воздевая руки, простирая их к зрителю, то
поднимая голос до фальшивых громовых раскатов, понижая его
дотрагическогошепота. Вот я и советуюсь с кафедрой в лице этого скользкого
хамелеона. Пора к ректору. Утешает то, что уж от меня-то никакого решения и
не ждут.
2.
1.
А ректор вообще не ждал сегодня никаких решений и не собирался сам их
принимать. Утреннее сообщение звонок отменяло сразу все проблемы: какой-то
там не вычитанный кем-то там где-то курс, сорок двоек на каком-то
факультете, какого-то там столичного доцента и самого ректора Петра
Николаевича... Тоже мне проблемы после короткого как воздушная тревога, на
минуту, звонка из горкома партии.
Отныне институт больше и не институт вовсе, а нечто вроде срочно
отмобилизованной части из безоружных дилетантов, отправляемой срочно на
фронт. Обычное дело, а всегда неожиданно - институт направлялся - весь,
сразу - в Еврейскую автономную область Хабаровского края, в распоряжение
Биджанского райкома партии. Краю нужен силос, иначе не будет всю зиму
молока. Нужен картофель, иначе не перезимовать. Пережить очередное стихийное
бедствие - зиму - главное. Уже пятое сентября. А двадцатого могут ударить
морозы и пойти снег. Поэтому все на поля совхозов. Все, кроме, естественно,
самих производителей продуктов питания - совхозников, которым надо до
полугодовой свирепой зимы убрать урожай не на чуждых им совхозных полях, а
на СВОИХ приусадебных участках, ЧТОБЫ ПРОКОРМИТЬ СВОИ СЕМЬИ ДО СЛЕДУЮЩЕГО
КОРОТКОГО ЛЕТА.. Труженникам села не до этих дурацких совхозов, к которым
они по невезению приписаны пожизненно. Надо собственную скотину обеспечить
кормами на зиму и, главное, засыпать в семейный погреб свою картошку. А
гигантские заводы, институты и прочие горожане пусть сами себя кормят. Это и
называется официально шефской помощью - от сева до уборки, потом от закладки
жилых домов до их сдачи, от закладки урожая в овощегноилища до их зачистки
от гнили. И всем этим по команде для этого и существующих райкомов
занимаются сами горожане. От тревоги до тревоги. От одного истерического
звонка до следующего.
Поэтому вся научная терминология присутсвующих на совещании испарилась.
В голосе ректора остались только генеральские нотки, все глаголы
употреблялись только в повелительном наклонении: прибыть, погрузиться в
вагоны, разместиться, приступить, освоить фронт работ. Весь институт
мгновенно превратился в военный лагерь, студенты и преподаватели - в
новобранцев, живущих по суровым законам военного времени. Исчезли в
коридорах общежития франтоватые парни и нарядные девушки. Их заменили
бесполые существа в специально припасенных тряпках ПРИВЛЕЧ│ННЫХ. Нет ничего
естественнее в крае, освоенном заключенными, в стране, население которой
привыкло жить в ожидании ареста и заключения по суду или без суда. Все
семейные планы зависят от стихии очередного аврала, объявляемого ближайшим
райкомом.
Юрий не имел с собой нужных тряпок. Вечно человек в прифронтовой полосе
вспоминает о противогазе слишком поздно. Он так поспешно уехал из
Ленинграда, что и не подумал взять с собой ватник и резиновые сапоги, всегда
готовые к употреблению при срочном выезде из города трех революций в
дореволюцилнную подшефную деревню, утонувшую в чухонских лесах и болотах в
часе езды от центра мировой цивилизации. Там были крошечные окошки
продавленных в сырую землю крытых полусгнившей соломой домишек, вонь и смрад
разрушенной барской усадьбы, где размещались студенты на наскоро набитых
сырой соломой матрацах на полу, вечная морось и капель отовсюду, конные
повозки и бескрайние поля уже загнивающего в торфяной земле картофеля,
ящики, борозды, полевые станы с тучами мух над обеденными столами, отчаянная
борьба с пьяными совхозными бригадирами за символическую оплату труда и хоть
какое-то питание для ненавистных шефов. Так стиралась на время грань между
городом и деревней, физическим и умственным трудом, свободой и заключением,
мужчиной и женщиной. Юрий ненавидел эти периоды своей жизни, вечно грязную и
пьяную русскую деревню с враждебным нищим населением, этими
иностранцами-туземцами для привлеченных, волею судьбы избавленных от
позорной необходимости постоянно жить в этой клоаке, называемой Россией...
Утешало только то, что он пока все-таки временно привлеченный, а они,
эти крестьяне, осужденные неизвестно кем и за что - от рождения и до могилы
- пожизненные заключенные в своих домах и в своей стране.
2.
На ночном вокзале творилось невообразимое. В состав одновременно
грузились и студенты, и призывники. Последние были традиционно пьяны,
перевозбуждены и агрессивны. Cо всех сторон неслась одна и таже песня "Через
две, через две весны отслужу как надо и вернусь." Девичьи голоса с пьяным
надрывом скандировали без конца "Ви-тя! Ви-тя!" Юрию уступили место у окна
душного переполненного общего вагона. Под самым окном страстно и
самозабвенно дрались двое уже окровавленных юношей, а такая же пьяная
девушка металась между ними и беспощадно била обоих своей сеткой с бутылками
по головам. Наконец, одного из драчунов стали бить головой о ступени вагона.
Шапка-ушанка свалилась на рельсы с белой стриженной головы, которая моталась
на тонкой шее, бесшумно ударяясь о металл: ею