За зеркалом бухты коричневым пламенем светились на низком полярном
солнце дальние сопки. Борис угрюмо смотрел на зеленоватые льдины и мерцающие
под водой камешки. На проплывающей прозрачной льдине неподвижно как чучело
сидела большая черная с белым клювастая птица. Она не шевелилась даже когда
робкая волна от простучавшего где-то катера обдала льдину и черные цепкие
ноги розовым фонтанчиком.
Южак, по своему подлому обыкновению,сразуи надолго рванул по этой глади
рябь. Тотчас дождь громко и агрессивно застучал по брезенту капюшона,
напоминая своим звуком бравурную маршевую мелодию.
Сорок пять лет, возникла в мозгу сегодняшняя дата.Просто дата, без
юбилейной грусти, радости, разочарования или обиды. Враждебность или
дружественность бытия, включая людей и события, давно были подавлены.
Осталась только тщательно культивированная отрешенность. Довольство хотя бы
и крышей над головой.
Птица вдруг ожила, наклонила огромный клюв, повернула голову так, чтобы
оглядеть равнодушным взглядом человека, стоявшего на почерневших от времени
досках заброшенного причала. Вдруг выпростав огромные крылья, она без
разгона взлетела и тяжело понеслась над самой водой, отражаясь в не успевшей
сморщиться поверхности.
Привычным шестым чувством Борис что-то почуял сзади и оглянулся. К
мосткам со стороны поселка шел человек. Не здешний. Впрочем, здесь все были
пришлыми, даже и вроде бы несменяемые бичи. Этот же был в модном плаще,
городских туфлях, совершенно промокших, как у всех новичков, кто, сокращая
путь,идет не по коробам, а прямо по хлипкой почве тундры. Незнакомец
остановился у кромки воды на белой гальке и тоже не мог отрвать глаз от
горящих коричневым светом сопок, белых мачт судов на рейде под низким черным
небом, похожим на крышу исполинского каземата с готовым захлопнуться ярким
выходом к этим мачтам и сопкам. Пришлый словно сохранял про запас это
грозное великолепие полярного полудня, отраженное в его очках в роговой
оправе. Впрочем, это могла быть и полночь...
Командированный, лениво отметил Борис. Еще вчера ждал самолета сюда
где-то в Чохурдаге, а позавчера ходил по Ленинграду, где трава летом бывает
сухой, где магазины, кинотеатры и клубы - оригинал, а не дешевая копия. Не
сегодня-завтра он вернется в нормальный мир на МАТЕРИКЕ, а этот город и
самого Бориса, стоявшего здесь с ним рядом несколько минут, навряд ли
упомянет в беседах с трезвой ухоженной женой. Разве что при встречах со
знакомыми полярникамивскользь обронит: "Вот как-то раз в Певеке видел я
одинокого бича на заброшенном пирсе..."
Борис отметил, что в общем даже похож на столичного гостя - та же
стать, фигура, даже в лице что-то общее, но Бориса не ждут в Ленинграде
умная жена, аккуратные дети-отличники, стандарт уюта советского образа
жизни. Похожи они,да разныекрыши у них над головой. И разное у них место под
разным солнцем. Неуютно сейчас гостю с мокрыми ногами под уже срывающим с
него плащ южаком, но это для него не единственный располагаемый быт, а
добровольно выбранная недолговечная экзотика... Вот сейчас он сейчас
вернется в штаб полярных операций или в гостиницу, а потом и на свое чистое
рабочее место за компьютером в приличном городе среди зелени и человеческой
травы на газонах.
"Дядь Борь! - крикнул издали Пацан и сгорбившись кинулся из кабины за
лопатами в кузове. - Иди Север осваивать. Хули любоваться на всю эту
поебень?"
Борис ловко попал плевком в проплывавшую бутылку из-под красного вина и
тяжело зашагал к мусорной куче, привычно натягивая брезентовые рукавицы и
едва не коснувшись плечом посторонившегося двойника. Поддел слежавшийся и
чуть прикипевшийквечной мерзлоте мусор снизу, умело покачивая совковую
лопату, чтобы масса поддалась. Он старался не наступать в лужи левой ногой.
Прохудившийся еще вчера сапог отмечал каждую лужу новой порцией холодной
воды взамен вытекавшей с пузырями наружу уже теплой. С детства Борис не
знал, что такое простуда, но смертельно ненавидел сопровождавший его всю
жизнь холод. Пацан заметил маневры напарника и оскаблился гнилью зубов:
"Времени не хватает на ремонт, а, дядь Борь?.."
Наконец, кучи не стало. От земли, если так можно назвать здешнюю почву,
шел вонючий пар. Пацан тут же вскочил в кабину к неизменно читающему
"Правду" водителю. Забравшись в кузов, Борис с удивлением отметил, что
командированный все еще стоит там же, напряженно глядя прямо на него сквозь
свои блестящие на солнце очки.
2.
На почте как всегда было людно. Трещали регланами и языками
летчики,пожирая глазами сквозь кружево черной кофточки белые плечи почтарки
Майи. Та ловко отвечала на шутки улыбками, пролистывая письма до
востребования, принимала переводы, выписывала квитанции.
Бориса она обычно вообще не замечала, но сегодня почему-то прищурила на
него близорукие зеленые глаза и чуть улыбнулась несколько ошеломленно.
Потом, как обычно, брезгливо взяла кончиками пальцев его засаленное
удостоверение и пролистала письма, отрицательно качнув головой, снова
растерянно улыбнувшись. Выходя на короб, он заметил, что она провожает его
напряженным взглядом. Надо же, какое сегодня внимание к имениннику... Словно
кто-то и впрямь знает о его юбилее.
Он пересек едиственную в городе-поселке площадь, взял в гастрономе
неизменную ежедневную бутылку водки, палку сухой колбасы и прошел на свой
короб, где сподобился год назад получить после койки в общежитии отдельную
комнату в двухэтажном бараке - свое место под полярным солнцем любимой
родины... Здесь кисло пахло нечистотой, стояла глухая сушь от включенной
намертво электропечки, висело на веревке белье и стоял стол с объедками и
пустыми бутылками. Борис стянул и закрепил сохнуть над печкой сапоги, потом
повесил там же плащ, ватник и брюки, бросился на кровать с панцирной сеткой
и тотчас исчез в своих бесконечных сновидениях. Только в них шелестела
давным-давно не виданная листва, мелькали полузабытые лица, пели нормальные
птицы, не пахло водкой и мочой в подъездах бараков с заблеванными
лестницами...
3.
Майя заперла комнатушку почтового отделения, тщательно засургучила
входную дверь личной печатью и вышла на ту же площадь под потоки скользящего
низкого солнца между черными нервными тучами и темнозеленой тундрой с черной
же грязью на искореженных гусеницами дорогах. Свет от низко сидящего над
сопками желтого шара и от его отражения в голубой со льдинамибухте
многослойно отражался от стекол домов и от луж на коробах и между колеями на
дорогах. Снежинки из туч, сверкая, неслись в потоках света, как осколки
зеркала Снежной Королевы, никогда не посещавшей Советский Север, и без нее
вкусивший столько лжи и зла, сколько не снилось ни одной свирепой
королеве...
Майя торопилась переодеться для только что назначенного ужина с
летчиками в девять в ресторане "Арктика". Ее тоже отдельная комната была
по-девичьи чистой и уютной, но с тем же мертвым сухим духомэлектропечки,
убивавшим любую домовитость.
Она наскоро разделась, достала из шкафа любимое черное платье с
белойрозой у ворота, то самое узкое блестящее платье, что подчеркивало
отличие стройной женщины от женщины вообще. В зеркале она увидела свое лицо
с большим ртом, неправильным носом и длинными зелеными с поволокой глазами,
странным образом приводящими именно эти недостатки в неповторимую гармонию.
Держа в руках платье, она придирчиво разглядывала себя, стоя в белье и в
туфлях,и словно выставляла себе, разменявшей сегодня четвертачок, оценку. Не
убедив себя этим досмотром, она сняла все и покачала перед зеркаломгрудью, с
удовлетворением отметив, что она еще округло и красиво торчит, а не
болтается, не смотря на изрядную величину и вес - она приподняла ее на
ладонях и слегка сжала, проверяя упругость.
Я еще молода, улыбнулась она себе. У меня удивительные пропорции фигуры
- тонкая талия при широких бедрах и хорошем бюсте! У меня гладкая белая
кожа. Я еще очень и очень могу понравиться... Она подумала, что идет в
ресторан, чтобы кто-то касался в танце, а потом, может быть, здесь или у
негодома ее тела, раздражая ее недосказанностью отношений, словно жажда,
бесконечно удовлетворяемая во сне...
После того, как пять лет назад ее подвергли публичному телесному
наказанию, она потеряла интерес к обычному сексу и не могла даже самой себе
объяснть, что имеет в виду под сексом необычным.
Ее высекли "за изощренное садистское хулиганство" и привели приговор в
исполнение прямо на ярко освещенной сцене их переполненного институтского
клуба. Еще бы там были свободные места! В стране, где категорически
запрещалась самая безобидная эротика в печати и в кино, не говоря о театре,
где милиция задерживала на пляжах девушек за открытый
купальник,неестественным образом практиковались телесные наказания, где
можно было видеть раздетую молодую женщину...
Следуя законам самого справедливого в мире общества,суд назначал
экзекутором жертву преступления... Майю тогда, как раз в день ее
двадцатилетия, наказывал тот самый Яшка, которого ее ребята проучилиза
попытку лапать их девушку на танцах.
Ну уж тут-то он налапался! Судьи и зрители не торопили его, сами
наслаждаясь "унижением злостной хулиганки" - с такими-то соблазнительными
формами...
Слезы ярости выступили у нее на глазах при этом воспоминании.
Воспитанная на культивированной советской властью
патологическойсексуальности, подчерп-нутой из достоинства и терпеливости
славных юных партизанок, Майя тогда все стерпела, но из института ушла, из
родного города уехала в Москву, там вышла замуж, развелась.
И вот судьба занесла ее как раз в Певек, где более сорока лет назад
закончилась биография ее деда, как и большинства советских евреев в 1953
году.
Великая семья советских народов избавилась тогда, наконец, от очередной
паршивой овцы,покончила с массовым предательством последнего из своих
изначально неблагонадежных народов на пути к построению коммунизма. Лагеря
на берегу Ледовитого океана давно заросли тундровым лишайником. Только
покосившиеся вышки и впаянные в мерзлоту остатки колючей проволоки
напоминали об их недолгой истории. Евреи, которые той весной не были убиты
прямо в останавливающихся на станциях эшелонахв результате "проявления
стихийного справедливого гнева трудящихся", не умерли от духоты в трюмах
грузовых судов, не утонули при высадке в прибое на необорудованный берег,эти
немногие дождались первых морозов и тихо погибли, тщетно прижимаясь друг к
другу и кутаясь в бесполезные в таких условиях теплые вещи, которые
сподобились купить, узнав о депортации. В неотапливаемых переполненных
бараках-времянках не помогли бы и ватные одеяла. Тем более - без еды и
воды...
И вот даже через десятки лет холодный прибой нет-нет да и выкатит на
гальку череп какого-то, быть может, несостоявшегося Эйнштейна или вполне
состоявшегося Блантера, которому "не нужен был берег турецкий", а потому был
предоставлен вот этот - чукотский ...
Еврейство деда тщательно скрывалось в семье Майи. В отличие от СС,КПСС,
в духе нашего советского гуманизма, не уничтожала полу- и так далее евреев,
но жестко ограничивала их в правах,. Майе не светило бы попасть в ее
институт, заяви она о дедушке-профессоре медицины. Если бы ее папа и мама
сразу признались в позорном родстве, их бы вместе с дочерью поселили как
полу- и четверть-жидков в Автономии. А уж узнай сегодня славное МГБ, что она
нагло скрывала все эти годы свое родство с "извергом в белом халате" в своих
анкетах, не отделалась бы она Яшкиными наивными фантазиями.
Припудрив потемневший от слез нос,Майяоделась и снова посмотрела в
очистившееся от пелены на глазах зеркало. Сердитая молодая женщина
исподлобья смотрела на нее влажными припухшими глазами. Она натянула
резиновые сапожки, положила в сумочку туфли и надела плащ, тщательно уложив
под капюшон высокую прическу. В коридоре было грязно, из общего туалета в
его конце тянуло мерзким запахом. Она заткнула нос, обошла разбросанные
вокруг двери туалета использованные по прямому назначению обрывки газет с
портретами вождей, скатилась по лестнице на мокрые доски короба - поднятого
над мерзлотой тротуара. Солнце слепило ее, отражаясь от луж, неестественным
ночным прожекторным, лагерным светом в контраст черным с синеватым отливом
снеговым тучам. Под веками ломило от всепроникающего свирепого света вечного
полярного дня, как тогда, на сцене,от беспощадного света юпитеров...
У дверей ресторана ее встретили двое из трех летчиков. Уже издали по их
лицам она поняла, что, как это вечно с летунами, вдруг срочный вылет
и,ксожалению...К сожалению, глаза ее снова наполнились слезами, когда она
сдавала плащ и сапожки в гардероб, поднималась в зал и устраивалась за чудом
свободный угловой столик.
Громко смеялись отмечающие какое-то важное достижение начальники из
штаба аркопераций,степенно пили водку капитаны-наставники,весело ужинали и
лапали пьяных буфетчицморяки с атомного ледокола. Солнце мерцало в бородах
полярников с их последним цивилизованным ужином на пути к дрейфующей
станции, отдыхали ударники коммунистического труда - гидрологи, гляциологи,
золотишники. Все были веселы, каждый в своей компании и все вместе в своей
вечно юной прекрасной стране.
На шестой части земной суши эти люди успешно построили коммунизм,
избавившись раз и навсегда от скверны еврейства, бытовой
преступности,государственной измены. Портреты Берия и Ленина висели над
стойкой бара с бесплатными напитками и закусками, словно специально ярко
высвеченные солнцем вечного дня. Его прожекторные лучи били в отключенную
хрустальную люстру под потолком, и она сияла ярче, чем от всех своих
электрических огней. Майю ослепил этот свет, она отвела глаза.
И тут за ее стол без спросу сел мужчина, молча взял меню. Он был
немолод, прилично одет в коммерческое, то есть то, что продавалось за
деньги, а не по талонам. На Майю он вроде бы не обращал внимания. Она же
таращилась на него, пораженная, что не может узнать, хотя явно где-то
видела... Не из штаба, там она знала всех, разнося спецпочту. Не из
летчиков, не из моряков, не пограничник... Но и не из немногочисленных
командированных, без конца спрашивавших о письмах до востребования.
Изучив меню, он не стал лихорадочно звать официанта, а молча и
дружелюбно поднял на Майю красивые синие глаза и стал ее как-то необидно, но
внимательно разглядывать, уверенно и постепенно. В его взгляде было нечто
непривычное, но именно то, что она подспудно хотела увидеть в мужских
взглядах, что неуловимо возникало во снах и так же бесследно исчезало при
пробуждениях. Безмолвная беседа глаз казалась бесконечной. Такого с ней не
было никогда. Ни до замужества, ни после. Словно они оба зараннее условились
об этом своем свидании, чтобы поговорить, наконец, на общем, никому больше
не ведомомязыке... Самое удивительное, что она понимала этот язык, что ей
импонировалабесцеремонность его взгляда, его хозяйская уверенность в ее
покорности.
Да скажи ОН мне сейчас, подумала она, прямо здесь, в полном, залитом
неестественным ночным солнцем ресторане: разденься - сняла бы перед ним все.
И считала бы естественным, что за это хулиганство снова высекут... ОН мой
господин, прочих просто нет, прочие мне просто снятся...
Никому не было дела до того, что испытывают эти двое в крохотном в
сущности зале, затерянном под залитым ночным солнцемнебом Арктики. Только
официант подошел и вопросительно уставился на Майю. "Коньяк и к нему, как
обычно, Шура," - негромко сказал незнакомец. Местный, удивилась Майя, снова
мучительно стараясь его припомнить, но возникающие было догадки странным
образом раздваивались и исчезали.
"У меня сегодня день рождения, - сказала она и достала из сумочки
платок вытереть пот со лба. - Мне сегодня двадцать пять." "У меня тоже день
рождения, - эхом отозвался он. - Выпьем за наши общие семьдесят. И за тебя -
подарок мне на день рождения." "За тебя, - повторила она слово в слово. -
Подарок к моему дню рождения..."
Они подняли рюмки. Майя ощутила прикосновение его сильной руки с
тонкими пальцами к своей обнаженной руке словно удар тока прямо в сердце.
Боль, последовавшая за этим непривычно сильным пожатием, была как
долгожданное освобождение каких-то загнанных внутрь чувств. Как всегда, от
первой рюмки у нее онемели губы. Не отнимая руки и не ослабляя своей
странной хватки, словно он боялся, что она вдруг исчезнет, он налил по
второй. Волны, рождающиеся в одном из них, тотчас по этим рукам передавались
другому. Она положила свою ладонь на его пальцы на своей руке и сильнее
надавила на них.
"Нет, - мотнул он головой. - Ты не знаешь моей силы..." "Да! - почти
крикнула она, наклоняясь к нему через стол. - Это ты не знаешь МОЕЙ силы. Я
и сама ее не знаю..." "Я сломаю тебе руку," - прошептал он, усиливая хватку.
"Не сможешь..."
Позже она прочитала, что в подобном состоянии у человека наступает
какое-то перераспределение кислот в тканях организма, творящее чудеса. Пока
же она наслаждалась своей силой против его силы. Освобожденными наконец-то
сильными чувствами для сильного партнера в вечном и всегда своем для каждой
пары спектакле двух актеров.
"Откуда ты взялся? Я тебя раньше видела? Ты ведь здешний, а я всех
здешних знаю." "Видела. Каждый Божий день..." "Кто же ты?" "Тебе это важно?"
"Ты прав - неважно... Так тебе сорок пять?.." "Каждый раз, когда мне стукнет
новая дата, я сам себе устраиваю юбилей. Вспоминаю разные вехи. Давай
вместе. Что это с тобой?" Она вдруг почти рывком высвободила руку: "Не
обращай внимания. Говори. И - не бойся. Я - не продам," - вдруг добавила
она, заметив что-то в его синих глазах.
"Надеюсь... Итак, мне три года. Мы уже знаем о депортации, но еще дома,
еще с папой и мамой справляем... наш день рождения. Уже был для нас голод.
Ничего, кроме хлеба. Только зажгли на... каждом ломте... да, по три свечи...
Входят! Мама успела нас вышвырнуть в окно. В доме какая-то вдруг стрельба,
крики, а я затаился в лопухах... Солдаты за нами, да только, как мне потом
сказали, из двух зайцев ни одного не поймали..."
"Из двух?.."
Он вдруг окаменел, вспомнив не ту давнюю историю, а конец своего
сегодняшнего рабочего дня: "Сам не знаю, почему мне все время кажется, что
нас двое..." "Слушай... - заторопилась она. - Ты только послушай! Ты ведь
мусорщик, дядя Боря, так? Я тебя наконец узнала. А не могла припомнить сразу
потому, что и мне все время казалось, что вас... двое..."
"Пить надо меньше, Маечка..." "Я уже точно вспомнила! Я его вчера у
гляциологов видела, носила ему телеграммы из Ленинграда. Знаешь, у них своя
кают-компания на Северном коробе?" "Ну?" "Там один командированный очень на
тебя похожий. Драбин его фамилия. А твоя ведь Дробинский?"
"Так ты... меня здесь приняла за... него?" - живой теплый взгляд его
вдруг подернулся тупым мрачным безразличием, которое всегда пугало Майю в
этом биче, когда он приходил на почту. Теплая и глубокая синева глаз
исчезла, словно ее задернули полупрозрачной голубой пленкой.Майю это
внезапное превращение испугало до паники. Она протянула под столом с низко
свисающей скатертью наскоро разутую ногу и провела ее пальцами по его ноге
вверх от колена. Глаза Бориса тотчас приобрели прежнее выражение. "Ну при
чем же здесь кто-то? - горячо сказала она, лаская под столом его ногу. - Ты
что, не видишь, ЧТОмне важно?" "Ладно, - улыбнулся он, вернув свою руку на
ее. - А какнасчет твоих наиболее важных юбилейных воспоминаний?"
"Моих? - содрогнулась она. - Тоже не из приятных. В день моего
двадцатилетия меня высекли..." "ПТН? Тебя?!" - помрачнел он. "Именно.
Публичное и очень даже телесное наказание. Тогда еще разрешалось не только
сечь без... ничего, но и поиздеваться перед этим." "И что же ты натворилав
двадцать-то лет? Такоередко присуждали. Даже за воровство и обвес не
давали." "Хулиганство с садистским уклоном... У нас была компания. Студенты.
И на танцах к мне пристал отвратительный тип, рыжий такой, его все Яшкой
звали, из институтского комитета комсомола. Демагог и горлопан. Он меня
пригласил, а я отказала. Он так мерзко улыбнулся и вроде бы нечаянно провел
пальцами вот тут... Я ему по морде. Милиция нас вывела, обоим по замечанию,
но мои ребята все видели. Да... я их и сама попросила Яше пояснить, как надо
вести себя с их девушкой. Стали пояснять и перестарались. Да еще при
свидетелях. Те на суде подтвердили и что это я их просила его наказать, и
что смеялась и подзуживала, когда ему штаны снимали... Короче, получила в
общем-то за дело. Просто... обидно и противно было, что именно этот подонок
меня и наказывал. Не очень-то и больно было - это же скорее спектакль: он
должен был, когда сечет, вторую руку в кармане держать... Да и мужик он не
сильный, хотя норовил попасть побольнее, но зато какон меня ла-пал при
всех... за что хотел!.. И ребят моих из-за меня тоже высекли. Один из них,
гордый такой, отличник, вундеркинд, после этого с ума тронулся..."
"Не мудрено... А ты?"
"А как ты думаешь! Какая же женщина останется нормальной после того как
ее голую и связанную стегают при всех по чем попало, а перед этим... Для
плебса ПТН - всего лишь зрелище! Никто, кроме самой жертвы публичной порки,
не способен понять, что это такое на самом деле... Так что я стала сразу
совсем другой. Когда вышла замуж, то с мужем моим, таким тактичным и
ласковым, жить не смогла. Когда он меня ласкал, мне все казалось, что это
нарочно затянувшаяся прелюдия..." "К чему?" "К нормальными отношениями между
мужчиной и женщиной, которые я узнала там, на ярко освещенной сцене! Я
немедленно впадала в истерику и требовала... Он, конечно, пугался, терял
тонус как раз в тот момент, когда я была на пределе своей готовности к чему
угодно и просто сходила с ума от желания черт знает чего... Чувствовала, что
просто теряю разум. Хоть Яшку ищи... Впрочем, наши его все-таки потом
достали, он теперь..." "А вот этого ты мне не говорила, - испугался Борис. -
И никогда никому не говори."
Кто-то шевельнул дальнюю штору. Розовое солнце внезапно вторглось в их
разговор. Оно ярко осветило лицо Майи, ее "лягушачий", как говорил Пацан,
рот, побледневшие и раздувающиеся от волнения тонкие ноздри длинноватого
носа, напряженные зеленые глаза под шапкой густых светлых волос. В этом
некрасивом лице был сейчас для Бориса весь мир...
Подошел официант. Борис заплатил за коньяк и фрукты - остальное было
бесплатно - и поднялся, подавая Майе руку. Она какое-то время не шевелилась,
наклонившись над столом. Потом рывком поднялась, обула снятые туфли и под
руку пошла с Борисом к гардеробу.
Было далеко заполночь. Небо очистилось, ветер стих. Прохожих не было. В
полной тишине властвовал всепроникающий, казалось, со всех сторон солнечный
свет. Сопки за бухтой казались черными, а за поселком все так же пылали
каким-то синтетическим коричневым цветом. Дальние горы надели ярко-розовые
шапки. Невидимая вода отделяла глянцевые голыши от матовых, над которыми
резвились мальки.
Борис смотрел на фигуру женщины с поникшими плечами, мешочком с туфлями
у самой земли и вдруг представил ее на берегу не этого, а никогда не
виданного им теплого моря среди пальм и жаркого солнца вместо этого
суррогата. И что сейчас воздухимеет не пять, а двадцать пять градусов, и
море не ледяное, а теплое. И что на этом благословенном инедостижимом берегу
она вся, а не рука только, принадлежит ему. И принадлежит так, как того
хотят они оба...
Майя вдруг обернулась, впервые улыбнулась во весь рот, заглянув ему в
глаза, отбросила мешочек на гальку и, действительно как на южном пляже, в
этой мертвой арктической тишине, расстегнула и сняла плащ.
Они не замечали ни холода, ни вездесущего света. Она повторяла, закинув
голову: "Ты! Ты! Наконец-то ты!!" Она, наконец, пила не во сне и все равно
не могла напиться его силой, его смелостью и своей ДОБРОВОЛЬНОЙ болью...Он
еще лежал на плащах, когда она встала нагая и отошла к своей одежде,
отворачиваясь от его восхищенного взгляда на это залитое розовым светом
теплое тело среди ледяного полярного лета...
Свет нагло заливал и ее комнату, где они продолжали праздник своей
свободы в тепле от электропечки почти до поры, когда в нормальных широтах
наступает рассвет.Борис смотрел на разметавшую волосы спящую на спине
раскинув руки Майю и не уставал удивляться, одеваясь, что он,пожилой
мусорщик, провел ночь с такой молодой женщиной.
4.
Грохоча по пустынным коробам, Борис ворвался в свою комнату, наскоро
переоделся в рабочее и бросился на свою койку перевести дух. Это не помешало
емууслышать привычный звон будильника, во-время встать и быть у конторы
раньше Пацана. Тот пришел зеленый с похмелья и сразу сел на заваленную
окурками и пеплом скамейку - досыпать. Да и у самого Бориса плыли круги
передглазами, хотя выпил он в ресторане относительно мало.
Напарники обедали вместе. Пацан говорил "за жизнь", а Борис, как
всегда, то кивал, то смотрел сурово, считаясь при такой манере в своем кругу
незаменимым собеседником. Но Пацана его молчание сбивало с толку. Он вообще
"волка"- Бориса боялся, старался угодить. А потомуперестраивался на ходу,
тут же приводил аргументы против только что высказанных, грамотно расставляя
совершенно неопределенные артикли.
"Дядь Борь, - вдруг сказал он - Почтарочка-то наша была вчерав
"Арктике" с фраером - вылитый ты! Морда, фигура. Думал, ты переоделся.
Заглянул к тебе - нет, спишь пьяный, как обычно."
Волна холода пробежала от затылка к ногам. Неужели снова ОН? И с Майкой
ОН, а не я?.. С трудом переведя дух, Борис спросил каким-то не своим
голосом: "Как мог увидеть? Я ж запираюсь..." "Так я в щелочку. А что, не
спал что ли?" "Чего не спать? Спал я..." "Ты че, плачешь, что ли, дядь Борь?
Да задерись она в пасть эта почтарочка! Нам-то что до них?" "И откуда у тебя
кличка такая для человека за тридцать?" "Так Бацанов я по фамилии, Сергей
Бацанов, бич-профессионал. Вот и сокращают всюда." "Слушай, это, Серега, ты
же пьян был, ночь к тому же. Как ты узнал, что с почтаркой был не я?.."
"Во дает! Да в этом трепанном Певеке разве летом ночь? Только и Митюха
сказал: не, не Боря это. Тот фраер, морда тонкая, материковая. А я ему
говорю: могла (не определение, а артикль) быть и с дядей Борей. Мужик он
тоже ладный. А Митюха говорит: (что-то на что-то) она пойдет с мусорщиком,
когда вокруг нее столько приличного народу всегда. И сама тоже самая
фигуристая на весь Певек. Одна жопка чего стоит, про прочее и слов нет!
Такую любой капитан, если надо, буфетчицей хоть на атомный ледокол оформит,
чтобы каждую ночь иметь... Говорят, ей на материке как-то ПТН назначили,
слышал? Вот бы мне такую выпорть... Представляешь?.. Только на морду, она
по-моему, не очень. Милка-раздатчица лучше... Эй, Оленька, ты как, еще с
погранцом или снова моя? - крикнул он в окно. - А то он у меня, как пионер,
- всегда готов! И под салютом всех вождей."
"Ты ко мне и правда стучал?" "Конечно, добавить с тобой хотел. Только
ты спал же, прямо в сапогах и в стеганке, как всегда. Ну я и понял - готов
уже, не добавит."
Неужели я как прилег вечером, так и проспал до утра? И костюма из шкафа
не брал, и в бойлерную-душ не спускался? Ведь вот и не брился... Услышал
случайно, как летуны ее в ресторан звали, вот и привиделось черт-те что...
Работы было много. По приказу нового начальника свалку перенесли,
пришлось ехать за маяк вдоль берега бухты. Борис по своему обыкновению
нахохлился в кузове, пока Пацан развалился в кабине. Кто же это был с
почтарочкой, без конца думал он, трясясь на брезентовом коврике. Не зря же
этому дурному Сереге померещилось спьяну, что я?
Что-то блеснуло на берегу. Борис так ударил тяжелым кулаком по кабине,
что со стекла слетел дворник. Машина тормознула юзом по слякоти и вышвырнула
Бориса в обочину. Он тяжело помчался назад и нагнулся н