Лоис Крайслер. Тропами карибу

---------------------------------------------------------------
     OCR & Spell-check 07.2006 by Klyuchar Maksym aka Steppenwolfhund
---------------------------------------------------------------

     <img width="345" height="285" src="tropami_karibu-0.jpg">
     <img width="26" height="31" src="tropami_karibu-1.jpg">

     Издательство "Мысль"
     91 (И 7) К 77
     ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
     ARCTIC WORLD
     BY LOIS CRISLER
     LONDON 1959.
     <i>Перевод с  английского  В. АЛЕКСЕЕВА  Послесловие доктора биологических
наук С, М. УСПЕНСКОГО</i>





        <i>Волкам полярной тундры и тем,</i>
        <i>кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь</i>




     Полтора   года  Лоис   Крайслер  и  ее  супруг   кинооператор-анималист
путешествовали  по  диким  горным  районам северной  Аляски,  снимая фильм о
животных Арктики.
     Книга Крайслер -- увлекательный, яркий, поэтический рассказ о тундре  и
животных, ее населяющих. Главные герои книги -- дикие северные олени карибу,
волки, росомахи, медведи гризли  и другие  большие и малые обитатели тундры,
Особенно интересно и подробно описаны волки. Супруги Крайслер вырастили семь
волчат, поэтому имели возможность наблюдать "волчий характер" в развитии.  И
Крайслер  сообщает  в  своей  книге   много   новых,  подчас  противоречащих
установившимся взглядам, сведений о повадках и поведении волков.
     Чтобы  написать  проникновенную книгу  о  какой-либо стране,  надо быть
влюбленным в нее.  Лоис Крайслер  не скрывает своей влюбленности в Арктику и
мастерски  описывает  радости и  печали, привязанности и  восторги человека,
сжившегося с этой страной и понимающего все ее настроения.
     <i>Xудожник В, ЛАКТИОНОВ</i>
     2--8--1 262--66
     ||


        В ПОИСКАХ КАРИБУ
     Энди Андерсон, полярный летчик из Бетлса на Аляске, на  мои  назойливые
вопросы мог бы сказать следующее:
     "Миссис  Крайслер!  Один  лишь  бог знает ответ  на  все  то,  о чем вы
спрашиваете. Вы  и  ваш  муж рискуете своей жизнью, я,  помогая  вам, рискую
моей. Но я  просто не в  силах  ответить на ваши вопросы. Если вам повезет с
вашей  затеей,  некоторые  ответы  вы  узнаете.  Но вы  ни с  кем не сможете
поделиться тем, что узнали.  Через  слезы  и радость,  любовь и ненависть вы
познаете эту страну,  и всю вашу жизнь -- если только останетесь  в живых --
дух  ее  великой свободы  будет отзываться  тоской  в ваших душах. Вы будете
рваться в нее и плакать оттого, что не можете вернуться".
     Но  Энди молчал. Перед  лицом  неведомой  нам Арктики, перед лицом  гор
Брукса  --  крайних на севере Американского континента  гор, о которых почти
никто ничего не  знает, я  продолжала изводить Энди  своими глупо-серьезными
вопросами, полагая,  что он сможет ответить мне, если только захочет.  А  он
глядел  на меня без  улыбки, он безмолвствовал  и все те драгоценные  минуты
отдыха между  длительными  полетами,  когда  ему  можно было  задать вопрос,
сидел, уткнувшись носом в журнал.


     Несколько простых  главных фактов -- вот  все, что мне хотелось  знать,
чтобы не тратить  понапрасну  времени и денег. Когда  в этом  году  начнется
ледолом?  Как долго он продлится? Ледолом  -- это период от четырех до шести
недель, когда самолетам опасно  садиться на тающий лед. До  начала  ледолома
самолеты с  лыжным  шасси могут садиться почти повсеместно  на озера или  на
землю. После ледолома самолеты на поплавках могут садиться на  озера и реки.
В самый же ледолом в тундре не существует безопасных посадочных площадок.
     Прежде всего нас волновал вопрос, где лучше встречать ледолом. Ведь все
это время мы будем прикованы к одному  месту, поскольку самолет как средство
сообщения отпадает. Кроме того,  нам хотелось иметь  полную уверенность, что
мы увидим карибу: мы отправлялись в горы Брукса, чтобы запечатлеть на пленку
жизнь карибу, а если удастся, то и жизнь их диких пастухов -- волков.
     Снимать диких животных в естественном окружении нам было не впервой. Со
времени нашей женитьбы -- это было двенадцать лет назад -- мы  делали фильмы
в   пустынных  районах   Штатов  и  показывали  их  в   системе  организаций
национального лектория. Однако  фильмы  эти снимались  в таком  естественном
окружении,  которое  мы  хорошо  знали, в котором  жили  сами. Теперь же нам
предстояло  в   незнакомой  стране  снять  фильм  для  показа  в   настоящих
кинотеатрах.
     В одну неделю  мы  распрощались с  нашей  бревенчатой хижиной  в  горах
Тэрриол в штате Колорадо, заключили в Голливуде  договор на будущую картину,
прилетели   в  Фэрбенкс,   самый  северный  город  на  Аляске,  а   потом  в
неотапливаемом  ДС-3 с красноносой стюардессой  и перевернутыми креслами,  к
которым  напротив  нас через проход  были привязаны наши пожитки, полетели к
Бетлсу,  дальше на север.  Бетлс  оказался  всего-навсего взлетно-посадочной
площадкой  среди дремучего елового леса на реке Коюкук за  Северным полярным
кругом;   очеловечивали  эту   глушь  лишь  несколько  построек   Управления
гражданской авиации, стоявших в конце посадочной полосы, эскимосские лачуги,
лепившиеся с противоположной стороны, и красивый недостроенный куб гостиницы
сбоку.
     Рано  утром в гостинице, где каждому дозволялось делать что захочется и
оттого стоял кавардак, я приготовила
     завтрак для Энди и Криса. Затем мужчины, зажав под  мышкой малицы,  а в
свободной руке держа один летные карты, другой -- пожитки, вышли к самолету.
Снег смерзся и был скользкий. Но на взлетной дорожке он остался лишь в  виде
белых полос на бурой земле. Самолету с лыжным шасси скоро нельзя будет здесь
приземлиться.
     Красный огонь  на  крыле самолета рдел как  рубин. Энди и Крис  вручную
развернули хвост. Вот самолет ушел в дальний конец поля и вернулся на полном
газу; лыжи взрезали землю, как зубочистка картофелину. Он  миновал меня, уже
оторвавшись от земли. Чуть наклонив  на  ветру  прямую черточку  крыльев, он
стал набирать  высоту  навстречу солнцу,  всходившему  над  хребтом  Брукса.
Мужчины отправились на поиски оленей.
     К моему удивлению, несколько часов спустя Энди вернулся один. Он ссадил
Криса   на   голом   заснеженном   горном   отроге,   на   пути   следования
четырехсотголового стада оленей.  Они  темной  цепочкой  брели  по слегу  на
северо-запад,   совершая   свое  ежегодное  весеннее  путешествие  к  летним
пастбищам севернее хребта  Брукса.  Энди снабдил  Криса  всем необходимым из
своего  аварийного  запаса:  спальным  мешком,  палаткой,  которую, впрочем,
невозможно было разбить, так как гора была совершенно голой и вырубить шесты
было не  из чего,  примусом, вернее  сказать,  паяльной лампой  для прогрева
авиационных  моторов, пожирающей уйму топлива, двумя  галлонами  *  бензина,
рисовой  и  блинной  мукой (Крис вообразил,  что  сможет  готовить  себе  на
паяльной лампе).
     Энди сказал,  что я  должна присоединиться  к  Крису  через два  дня на
ближайшем от него  озере, там  Энди  подберет  нас  после ледолома. Я должна
доставить припасы, необходимые нам на весь период ледолома.
     Но  откуда  их  взять?  Посылать в Фэрбенкс некогда: ДС-3 садятся здесь
лишь дважды в неделю, по пути на  север к мысу  Барроу. Крис привез  с собой
кое-что из бакалеи, но этого было далеко не достаточно, чтобы продержаться в
тундре  весь ледолом. Покидая Штаты,  мы  понятия  не имели,  в  какую часть
Аляски  попадем. У нас была лишь самая общая цель -- снимать диких животных.
В Фэрбенксе Крис с ходу

     * Перевод английских мер в метрические см. в конце книги.


     решил попытать счастья на северных оленях. Но, направляясь в Бетлс,  мы
еще не знали точно,  используем ли его как базу для своих вылазок, останемся
ли в нем вообще или переберемся совсем в другое место.
     Экспедицию в далекие дикие края обычно  представляют себе  чем-то вроде
большой военной  операции,  планируемой  заранее  вместе  с  многочисленными
помощниками, либо в виде сафари с проводниками, которые знают страну, знают,
какое потребуется снаряжение и где  следует искать животных. Проводники -- и
профессионалы,  и  просто  знакомые с местными  условиями  люди  --  не  раз
предлагали  нам  свои услуги за двадцать  пять долларов  в день,  понятия не
имея, насколько близко  мы должны  подходить к животным (испытывая возможных
кандидатов, Крис перво-наперво спрашивал: "Если б я фотографировал гризли, а
он бы двинулся ко  мне, с  какого расстояния вы бы стали стрелять в него?").
Они  не выказывали  также  ни  малейшего  намерения  делить  с  нами  тяготы
переноски багажа  -- если б на то пошло. Вот  почему мы не  могли  позволить
себе роскошь нанять проводников: мы отправлялись не на короткую прогулку.
     Нелегко было и с  получением нужной информации. Снимать диких зверей --
это совсем не то, что любоваться ими  издалека или охотиться на них. В своих
краях мы знали, где искать таких-то животных в такое-то время года. Здесь же
нам нужен  был человек,  который знал бы местных животных так же хорошо, как
Крис знал животных, обитающих в горах Олимпик или Скалистых горах.
     Следует  сказать, что Аляска  представляет собой  несколько  совершенно
отличных одна от другой местностей. Экипировка, годная для  одной местности,
не  годится для другой. У  нас было наше  старое  излюбленное снаряжение для
дождливого и засушливого  климата, оно отлично служило нам весь прошлый год,
пока мы снимали животных в умеренном поясе  Аляски --  в Национальном  парке
Катмай, на  полуострове  Кенай  и  в  Национальном парке  Мак-Кинли.  Однако
снаряжения  для  холодного  климата  у  нас  не  было,  и  мы  не  успели им
обзавестись,  настолько  неожиданно  Крис решил отправиться снимать  карибу.
Впрочем, начиналась весна и скоро должно было потеплеть.
     Даже  с  воздушным  транспортом  обстояло  не  так  просто,  как  могло
показаться с первого взгляда. При плохой пого-
     де лететь  было  нельзя, в хорошую погоду летчик спешил развезти почту.
Когда  у  летчика  выдавалось  окно,  подходил  срок очередного  сточасового
осмотра самолета и приходилось лететь за  механиком в  Фэрбенкс. Он  работал
без отдыха днем,  а  если мы  наседали, то и  ночью,  копаясь  в разваленном
моторе, чтобы наутро можно было лететь.
     Дело осложнялось еще и тем, что помимо пассажиров самолет типа "Сессна"
мог взять  лишь  очень скромный  груз  --  примерно  столько,  сколько можно
навьючить  на  трех  лошадей.  Начальный  вес  багажа  неизменно определялся
киноаппаратурой Криса, затем шла одежда,  палатки, продовольствие, топливо и
инструменты.  Это  означало, что мы должны  обходиться без  множества нужных
вещей  и  урезывать  себя  во  всем,  уповая  на  свою  изобретательность  и
неприхотливость.
     Энди вложил в наше предприятие нечто гораздо большее, чем просто умение
водить самолет, -- он вложил  в него душу. Недолго думая, он допустил меня к
своим личным запасам и дал отобрать все, что было необходимо.
     21  апреля  1953 года  мы с ним  неторопливо полетели  вверх по широкой
заснеженной, поросшей  елью долине  реки Джон, которая, извиваясь, уходила в
недра хребта Брукса. Я и не подозревала, что подобно Крису впервые встречусь
с полярной пустыней  один на  один. Мы молчали;  шум мотора  не располагал к
разговору. Энди разъезжал по  воздуху, словно фермер в фордике, со спокойным
довольством оглядывая  белоснежные вершины гор по обоим  берегам  реки. Одну
облитую солнцем скалу он впритирку  облетел  вокруг--это явно доставило  ему
удовольствие. Я смотрела вниз, разглядывая отпечатки звериных лап на  снегу.
Время от  времени цепочки следов сплетались целыми клубками; было семь часов
утра, каждая ямка от копыта или лапы была заполнена тенью.
     Спустя час Энди повернул на запад и поднялся выше. Мы покинули долину и
летели  теперь  над совершенно незнакомой ему местностью. На  коленях у меня
лежала  развернутая карта, и,  заглядывая в  нее, он сличал ее с местностью,
держа скорость  сто  десять  миль в час.  Вот остались позади деревья, и  мы
полетели  между  безлесными горами, одетыми  в  белый  бархат и  иссеченными
отвесными  голубыми  тенями.  Едва заметная  теневая  рябь на  чистом  снегу
неподалеку


     от  самолета выдавала  русла речек,  так  и  застывших  вольным  летним
узором.
     Я стала присматриваться к местности внимательнее. Ведь мы  направлялись
в  страну,  где  мне  предстояло остаться.  Какой  она  окажется: живой  или
мертвой? Под нами изредка пролетали какие-то белые птицы, но звериных следов
на снегу не было.
     До  ярости  пристально  всматривалась  я  в  снег,  пытаясь  обнаружить
что-либо помимо следов. Сквозь шум мотора ко мне пробился голос Энди.
     -- Этим путем вам придется выбираться в случае необходимости.
     Я кивнула: понятно.
     С карты, лежащей на коленях, я то и  дело переводила  взгляд  вовне, на
заснеженные горы.  Прежде всего  ориентиры.  Будет  ли  видна  с  земли  эта
пирамидальная гора? Тут на юг,  тут опять на запад. Что это, водораздел? Да,
легкий, вполне проходимый.
     Небесно-голубым льдом, покрытым искусственной белой кожей снежной ряби,
открылось под  нами  озеро  Тулиалек.  Мы сели  с  треском --  отскочил болт
хвостовой  лыжи.  Рябь оказалась  в фут глубиной  и тверда, как камень. Энди
осмотрел  стойки крыльев -- целы. Мы сгрузили на  лед мои пожитки, с помощью
плоскогубцев и проволоки прикрутили хвостовую лыжу.
     -- Буду беречь ее как могу,  -- пообещал он.  --Вернусь  с  Крисом часа
через два.
     И  вот  я одна  среди  мертвого  безмолвия  тундры.  Возможно,  я  да с
полдюжины эскимосов, проживающих  в Анакту-вук-Пасс  у  истоков реки Джон, в
семидесяти  пяти милях по прямой  через горы, были  единственными  людьми на
огромном пространстве хребта Брукса, между Беринговым морем и Канадой, мысом
Барроу  и  Бетлсом. Ведь  арктическая часть Аляски населена эскимосами очень
неравномерно: они сосредоточены главным  образом  вдоль  побережья, где есть
работа и поселки. Они  всегда жались  к  берегу  океана, потому что тут были
запасы живой пищи -- морские млекопитающие.
     Теперь я охотно взяла бы обратно опрометчивые слова, вырвавшиеся у меня
при посадке. "Чертова страна!--воскликнула я. --Пережидать здесь ледолом! Ни
одного следа
     10
     на  пятьдесят  миль  вокруг"! Что подумает обо  мне  Энди? Ну да ладно!
Разумеется, он передаст Крису мои слова -- ничего не смягчая, добросовестно,
точь-в-точь.  Все  равно теперь  уж ничего  не  поделаешь  --  так  ли,  сяк
обернулось дело; считай, что, поддавшись невольному порыву, ты задним числом
приняла решение о том, где не следует пережидать ледолом.
     Но потом удовольствие, словно спокойная ледяная  вода, затопило трещину
разочарования.  Надо  было  переделать  кучу дел.  Совершенно открытое,  без
клочка  тени, лежало  под  солнцем  озеро. Местами на его голубом  льду  уже
стояла вода. Я  расстелила брезент,  перенесла на него вещи: ящики, спальные
мешки, инструменты,  свернутые  палатки  -- и  стала присматривать место для
стоянки.
     Я нарочно старалась  не глядеть на  часы, а посмотрев, увидела,  что до
назначенного срока остается еще четверть часа.
     Самолет, разумеется, не прилетел. Дел было еще достаточно, но  теперь в
голову  полезли всякие  мыслишки. Что, если  хвостовая лыжа  оторвалась  при
посадке  или  при  взлете?..  Продовольствия  у  них  мало.  Сумеет ли  Энди
связаться  по радио с  Умиатом? Умиат -- единственный населенный пункт между
Бетлсом и мысом Барроу, крошечный военный  поселок -- человек двенадцать или
около того -- севернее места моей высадки. Снестись с Бетлсом, расположенным
по ту сторону хребта, Энди не может. Сумеют ли их разыскать раньше чем через
два  дня?  Отметил ли Энди в летном расписании,  что он  высадил меня здесь?
Поймав себя на этой мысли, я устыдилась.
     Я взглянула на темную  молчаливую груду  ящиков на  голубом  льду. Я-то
продержусь, но вот они?..
     Затем  острый,  как  боль, страх за  себя  овладел мною.  Я здесь, но я
никому  не нужна.  Одна  в  Арктике.  И  еще  более  странное,  но столь  же
болезненное  чувство  одиночества. Кажется, никогда  раньше  я не испытывала
ничего подобного.
     В два  часа  пополудни  шум ветра над  ящиками  сменился ревом  мотора.
Самолет!  Он пролетел надо мной и растаял на фоне гор -- пестрой неразберихи
снега и скал. Затем ближе и ниже,  чем можно  было предполагать, он вынырнул
на бреющем полете в дальнем конце озера.
     11



     В  окошке показалось  загорелое  бородатое лицо  Криса,  высунулась его
рука,  что-то  упало -- записка,  привязанная  к  пустой масленке.  "Летим в
Бетлс. Вернусь вечером или завтра утром. С большущим приветом, Крис".
     Это была не просто записка -- это было известие. Но  что мне  известие!
Главное -- они живы!  Все остальное  неважно. Я  продержусь здесь  одна хоть
месяц, это ничего не значит. И что там съемки!
     Мне  предстояло много  работы. Я любила ее. Брезент намокал. До четырех
часов я  с помощью каркаса * перетаскивала вещи со льда на  клочок оттаявшей
тундры у  подножья  снежного  вала, окаймлявшего  озеро. Мои щеки пылали  от
солнца,  ветра  и  жгучего снега.  Я надела свою старую охотничью  маску  из
зеленой  сетки  -- ею я гасила раньше розоват ость  лица,  подступая к диким
животным. На озере было полно питьевой воды в виде мелких  луж. Когда солнце
заслонялось облаком, ветер ощущался чем-то вроде жидкого льда.
     На берегу я разобрала вещи: что можно бросить, что необходимо забрать и
что хотелось бы  забрать. Я полагала,  что Энди не  сможет взлететь с тем же
грузом, с каким приземлился.
     Откуда-то   неподалеку  раздался  странный  звук,  похожий  на  скрежет
кофейной  мельницы.  Я  подняла  глаза.  На  верху  снежного  вала  на  фоне
бледно-голубого  неба  стояла белоснежная птица  --  тундряная  куропатка  в
"чулках"  из  белых  перьев.  Возле  каждого глаза  у  нее было  по красному
пятнышку.  Повернув  ко  мне  изящную голову,  она  задумчиво  "скрежетала",
разглядывая меня. Я поняла, что здесь ее ночлег.
     Когда живешь на приволье, не посидишь сложа руки. Пошел уже девятый час
вечера, а я все никак не могла управиться с  делами. Особенно долго пришлось
ставить палатку. Это была горная палатка высотой  по пояс, одна из двух, что
мы привезли с собой. Я разбивала ее гораздо дольше, чем это обычно  делается
с  помощью  колышков. Загонять  колышки в  промерзшую  землю --  безнадежное
занятие. После минутного отчаяния я вспомнила, как поступают в таких слу-

     *  Каркас  --  обтянутая  брезентом  металлическая рама  для  переноски
тяжестей. -- Прим. пере в.
     12
     чаях, и обмотала  растяжку вокруг тяжелых предметов из  багажа. Правда,
на  берегу  кое-где  были камни,  но  они  намертво  вмерзли в  землю  и  их
невозможно было стащить с места. Другими вещами я нагрузила стенки  палатки,
чтобы  они не трепались  ночью.  Снаружи я закрепила  все  так,  чтобы ветер
ничего не  опрокинул.  В противном случае  я могла испугаться, а  этого  мне
вовсе не хотелось.
     Мне  ниоткуда  не  грозила  опасность,  разве что  какой-нибудь  гризли
вопреки всякой вероятности мог очнуться от
     13


     зимней спячки  и  набрести на палатку. Пожалуй,  волк  еще побоялся  бы
зайти на стоянку вроде моей, гризли сделал бы это не колеблясь. Я подумала о
топорике -- единственном  оружии, которое у меня было, подумала о том, какой
крепкий  у гризли череп. Шансов у меня мало,  что и  говорить. Больше на эту
тему я не размышляла.
     Тут последовало неприятное открытие: небольшая впадина рядом с палаткой
заполнилась  водой.  Почва набухала влагой. Снежный  вал,  возле  которого я
расположилась, подвел  меня. В теплое  время  дня он подтаял, и теперь  вода
неудержимо  просачивалась  вниз,  в  почву.  Я  попыталась отвести  воду  от
палатки. Лишайник и мох так и  полетели в разные стороны,корни  черники тоже
поддались довольно легко. Затем показался твердый, как камень, лед, а дюймом
ниже -- грунт. Я подолбила его немного  -- он  дробился в мерзлую крошку, --
но вырыть канаву так и не смогла.
     Однако мороз  все  равно должен был* скоро положить конец  просачиванию
влаги. Скинув малицу, обувь и брюки, я юркнула  в сумрак палатки, а  затем в
спальный  мешок,  застилавший  весь  ее  пол. Я опасалась, что палатка будет
хлопать  всю ночь. Однако ветер упал чуть ли не в  ту самую  минуту, когда я
улеглась. В наступившем  затишье  не шелохнулась  бы и паутинка.  Я  не  раз
просыпалась. Полярные сумерки были нескончаемо безмолвны.
     Вдруг снаружи  раздался  какой-то  хриплый звук. Я откинула подвязанный
край палатки и  выглянула  наружу.  Никого,  лишь снежный  вал да мои  вещи,
притулившиеся у его подножья. Около  трех часов ночи раздалась целая очередь
хриплых звуков. Затем  где-то подо  мной послышалось  хлюпанье --  протяжное
громкое хлюпанье, с каким уходят из ванны остатки воды. Очевидно,  эти звуки
производила талая вода, участвуя в каких-то процессах под землей.
     Клочок тундры,  на котором я  обосновалась, был излюбленным  прибежищем
куропаток.  Засыпали они не раньше  десяти,  а  в  половине  четвертого  уже
воскресали к  жизни и, переговариваясь между собой, пускались в обход  своих
владений. Я слушала их сквозь сон, словно лежа в полудреме на широком берегу
приятного и необычайного.
     Куропатки  любили  поговорить  и  целыми  залпами  выпаливали  странные
негромкие  звуки.  По-видимому,  лейтмотивом у  них было  все  убыстряющееся
"пут-пут-п-п-п". Они из-
     14
     давали  этот звук  то  мелодично и  жизнерадостно,  то механически, как
заводная игрушка, то стремительно, так что он напоминал треск гремучей змеи.
А  то и  вовсе  квакали, как лягушки.  И еще они умели скрежетать  наподобие
кофейной мельницы. Это были негромкие, задумчивые  звуки.  Ни один из них не
повторялся два  раза  подряд, и все они  издавались характерным куропаточьим
голосом -- низким-низким, так, как если бы девушка  заговорила басом; в этом
есть что-то странное и вместе с тем привлекательное.
     Куропатки   умели   издавать    и   нежные   звуки.   Это   было   либо
вопросительно-нежное,  как  у цыплят, попискиванье,  либо тихое,  монотонное
пение. Тогда я не заметила в этих звуках ничего особенного и лишь год спустя
сообразила,  что  слышала  куропаточьи  голоса  любви,  которыми  эти  птицы
разговаривают лишь раз в году, да и то всего лишь несколько дней.
     Утром я  проснулась  в  молочном тумане, но это нимало не смутило меня.
Один  раз мне  послышался вдали самолет.  Не  зная,  как редко залетают сюда
самолеты -- за год их можно сосчитать по пальцам, -- я и не подозревала, что
это Энди отчаянно пытается вызволить меня отсюда. Сегодня он в последний раз
смог  подняться с  аэродрома  в  Бетлсе  на самолете с лыжным  шасси, а ведь
только  такой  самолет  и  мог приземлиться здесь до начала ледолома.  В тот
день,  когда я  высадилась, снег таял сверх ожидания бурно.  Если  б Энди не
удалось отыскать меня, я застряла бы здесь одна на несколько недель.
     Безмятежно сидела я  на ящике и причесывалась.  Солнце выжигало  туман.
Колено, обращенное  к смутному диску солнца, пригревало,  щеку, обращенную к
западу,  холодило.   А  тишина-то  какая,  тишина!  Я  дышала  глубоко,  это
доставляло  наслаждение.   Внезапно  я  сообразила  почему:   воздух  как-то
по-особенному душист, в нем разлит  тонкий, едва  ощутимый  аромат полярного
"сена"  --  сухих  травянистых кочек, увядших  листьев  черники, серо-желтых
лишайников.
     Над снежным валом проглянула  единственная  знакомая мне  примета этого
нового для  меня  мира  --  небесная синева, со всех сторон облегающая  нашу
планету.  Здесь она была бледной, без малейших следов  загрязнения. Пролетел
ворон. Завидя меня, он заполоскал горлом: "карр! карр!" Лед на озере лопался
с треском каждые две-три минуты.
     15


     "Я  хочу..."  --  машинально  подумала  я  и  невольно   погрузилась  в
размышления о жизни.  Теперь  как раз  впору  отрешиться от всех  желаний --
беспокойных  земных  желаний...  Есть свежие овощи вместо лимской  фасоли  и
риса,  получать письма от друзей, хозяйничать  дома в своей механизированной
кухне. Вот нити, которые тянут мое  сердце  назад к цивилизации. "Оборви их,
-- подумалось  мне. -- Чего ты хочешь?"  Ответ пришел мгновенно. "Быть  там,
где  люди ходят на четвереньках. Что до остального,  то  я сумею собраться с
силами и восстать с ложа необузданной слабости. Напрячь свои мускулы и пойти
путем желания среди желаний".
     Сама того  не подозревая, я брала внутренний разгон для летней  работы.
Могла ли я знать, что мне предстоит провести в Арктике не одно лето, а целых
восемнадцать месяцев, из них четырнадцать наедине с Крисом в горах Брукса.
     В воздухе ощутилась какая-то пульсация, смутное биение,  которое нельзя
было  еще назвать шумом.  Самолет! Это был Энди. Второй раз за день он летел
сюда из Бетлса.
     К моему  удивлению,  Энди  взял  на  борт  весь  груз,  за  исключением
деревянных ящиков, в которых  были  банки с горючим. Он не взял бы  их, даже
если бы мог:  в этом отдаленном месте они были  драгоценным запасом горючего
на случай вынужденной посадки.
     По сравнению со вчерашним днем снежная рябь на озере стала более рыхлой
и  заметно опала. Взлет прошел благополучно.  В Бетлсе не  успела я выйти из
самолета,  как  механики  Фрэнк  Тобук  и Канадец принялись  снимать лыжи  и
ставить на их место колеса,  предназначенные для лета. Это означало, что  до
конца ледолома мы не сможем вылететь на север через хребет Брукса.
     Почему  Крис  передумал  становиться   лагерем   на   озере   Тулиалек?
Оказывается,  основная масса оленей  уже  прошла на  запад.  Поэтому  и  нам
следовало  податься  на  запад.  Наше  счастье,  если  мы  сумеем определить
местонахождение одного из крупнейших полярных стад карибу (считается, что на
Аляске их пять) и пристроиться по пути его следования.
     Человеку, живущему в условиях цивилизации, невозможно представить себе,
с какими трудностями  мы столкнулись. В условиях  цивилизации  не  один, так
другой человек может ответить  на интересующий вас вопрос, и можно надеяться
на
     помощь. Нам же  приходилось строить свою работу на сплошных неизвестных
-- ждать помощи было не от кого.
     Ничего не  зная о северных оленях, мы должны были быстро, пока  ледолом
не  застал  нас  к  югу от  хребта Брукса,  принять  относительно их  важное
решение.  Мы должны были выбрать место  стоянки на весь период ледолома так,
чтобы  оказаться на пути миграции карибу, иначе  весна  прошла бы  для Криса
впустую (для фотографа, снимающего диких животных, самые важные времена года
весна и осень,  пора  отела и пора  спаривания). Дело осложнялось еще и тем,
что следовало  расположиться вблизи какого-либо  озера, чтобы  по  окончании
ледолома нас можно было забрать самолетом на поплавках.
     Энди разрешил нашу  первую проблему,  снова поставив нас на  лыжи.  Это
было  сделано так.  Сперва  мы полетели вдоль южной кромки хребта на запад и
приземлились  в  поселке Кобук. Мы  сели на  колесах на оттаявшей каменистой
косе, перетащили багаж к покрытому льдом озеру, лежавшему за поселком, а тут
уж Джон Кросс из Коцебу взял  нас на самолет с лыжным  шасси, базировавшийся
на льду Берингова моря.
     Сперва Энди,  а  потом  Джон  возили  Криса на  север, в  горы  Брукса,
высматривать оленей.  Потом Энди  вернулся  в Бетлс.  Последовал беспокойный
период  отчаянных  метаний  и несбывшихся  надежд. Получалось  так,  что  мы
неизменно  прилетали  в те места, откуда  олени уже ушли на запад.  Однажды,
спасаясь от  надвигающегося тумана, мы так  поспешно взлетели, что  оставили
"на земле снаряжение. Я была поражена. Разумеется,  в нашем деле не обойтись
без накладок,  и  мы  не особенно  тужили о  них.  Но  бросать  материальную
часть!..
     В конце концов мы добрались до Коцебу. Идти дальше на запад было просто
некуда. Крис выбрал  озеро к  северу от хребта. Джон был готов доставить его
туда на  следующее  утро. Но  тут возникло  новое препятствие. Как только мы
приземлились  в Коцебу, стало  известно, что  один полярный летчик  разбился
вместе с пассажиром в  тумане  на  побережье Берингова моря.  Джон  исполнял
обязанности начальника поста и теперь должен  был оставаться  на месте, пока
туман не рассеется и тела погибших не будут найдены.
     17


     Казалось, мы окончательно проиграли  в  гонке  с  весной  и  застряли в
Коцебу на весь ледолом. Джон Кросс утешал нас: "Лед здесь  рыхлый, но недели
две еще продержится. А к северу от хребта вообще еще зима".
     1 мая Джон доставил Криса к выбранному  им озеру.  Два дня  спустя,  со
вторым рейсом "Сессны", я  вылетела к нему; на этот раз  самолет пилотировал
полярный летчик Томми Ричарде, в жилах которого текла эскимосская кровь.
        В ПЛЕНУ У АРКТИКИ
     Полет  к нашей новой стоянке был полетом назад к зиме. Сперва мы летели
над бурой,  изобиловавшей озерами местностью. Отсветы  на воде волной бежали
за нами подобно проблескам света, видимым сквозь истертый  брезент. Потом --
над полосами снега, тянувшимися рядками, словно полосы на шкуре зебры. Потом
-- над нефотогеничным нагромождением низких гор, испещренных проталинами. Но
вот  мы перевалили на  северную сторону  хребта и попали в почти  совершенно
белый мир.
     Под  нами, на сверкающем серебре, рассыпались небольшими стадами олени.
При  нашем  приближении оторвавшиеся  от  основной  массы животные поднимали
головы и спешили присоединиться к стаду. Здесь была жизнь!
     Впереди,  в  безбрежной  белизне,  показалось что-то крошечное, темное,
правильной  геометричностью  форм  выдававшее свою принадлежность  человеку.
Палатка Криса. Снижаясь к озеру  для посадки, мы прошли  над стоянкой, и мне
стало приятно, когда Томми сказал: "У Криса хороший лагерь".
     Томми послал в эфир радиограмму о нашей высадке. С Коцебу связи уже  не
было. "Все равно. Может, кто-нибудь и  услышит, -- сказал  Томми.  -- Иногда
это бывает".
     Крис,  темнолицый,  встопорщенный,  в  капюшоне,  весело  выбежал   нам
навстречу  и,  только  мы  вылезли  из  самолета,  даже  не дав  себе  труда
поздороваться, начал:
     -- Вчера прошло шестьсот оленей. И все на восток!
     Итак, мы на  пути  миграции, вблизи  тех мест,  где зашедшие  далеко на
запад животные поворачивают обратно, --  мелькнуло у меня  в  голове, а Крис
продолжал:
     -- Еще я видел двух волков и  песца. Волки убежали, а вот песца удалось
немножко поснимать.
     -- Мне здесь нравится! -- сказала я.
     Томми удивленно взглянул на меня.
     Пока он  укутывал  мотор  брезентом, я поднялась на  берег  к палатке и
сварила ему кофе. Готовить  было так просто,  что  я невольно улыбнулась про
себя. В  сине-белом снегу Крис вырубил  полки, расставил на них мою кухонную
утварь. Под  чайником,  набитым  тающим  снегом, гудело низкое  синее  пламя
примуса.
     Что-то смутно-тревожное шевельнулось  у меня в душе, когда Томми вернул
мне  чашку:  ее дно было усеяно кристалликами льда. Такое же чувство внушала
мне низкая заснеженная горная гряда по ту сторону озера, в какой-нибудь миле
от нас: она была затянута дымкой, хотя день был солнечный.
     Томми улетел, мы  остались одни  в  краю, где были животные, и Крис мог
приступить к работе.
     Никогда еще мы  не забирались так  далеко от обжитых человеком мест. Мы
находились на северо-западной окраине хребта Брукса, у истоков реки Колвилл.
Последние  отроги  гор Де-Лонга переходят  здесь в  безжизненный арктический
склон,  понижающийся на север, к  Ледовитому океану. Озеро было укрыто среди
низких гор. Самая высокая  из них, гора Нолук, стояла прямо к  югу от нашего
лагеря. Лагерь  располагался на уступе косы, отходившей от восточного берега
озера,  на  половине  ее  высоты.  Рьяно   и  деловито,   как  суслики,   мы
перетаскивали  с  озера  прибывший  со  мной  багаж  и  поставили  еще  одну
(шатровую) палатку рядом с горной, которую разбил Крис. Последнюю мы  отвели
под кладовую, а в более просторной, шатровой, устроились сами.
     Ночью повалил  снег. Я  лежала  в спальном  мешке, в узком пространстве
между  полом и  стеной.  Восточный ветер,  несший мельчайшую  снежную  пыль,
сотрясал палатку и хлестал тугим брезентом мне в лицо.
     Весь следующий день мы пролежали в мешках. Можно сказать, до этого мы и
не нюхали по-настоящему Арктики. Наивно самонадеянные, упоенные  собственным
мелкотравчатым прожектерством, мы смотрели на Арктику преимущественно как на
поле деятельности Криса.




        18
        19


     Пурга не унималась. Если не шел снег, мела поземка. И кухонные полки, и
уборную,  отрытую Крисом  в снегу, полностью замело. Крис пытался  раскопать
их,  но  в конце  концов махнул рукой.  Когда  по  личным делам  приходилось
выбираться из палатки, никакой защиты от ветра снаружи не было. Мы перенесли
наши  запасы  из горной  палатки в шатровую, а  горную сняли,  чтобы она  не
порвалась под тяжестью наметенного снега.
     Шатровая  палатка служила нам  гостиной,  столовой,  кухней,  спальней,
кладовой, фотолабораторией, прачечной и ванной.  Размерами  она была  восемь
футов  на  восемь у пола, но  не  всю эту площадь можно  было  использовать.
Стенки палатки шли наклонно и сходились наверху; шест посредине и поперечные
распорки  мешали  стоять  во весь  рост.  Половину  пола  занимали  спальные
принадлежности   --  два   спальных   мешка,  вложенных  в   один  огромный,
застегивающийся  на  молнию  мешок,  щедро  утепленный  шерстяными одеялами,
которые закрывались у шеи так, что край одного заходил за край  другого.  Но
мы все  равно не  могли ни вытянуться во всю длину мешка, ни раскинуться  во
всю его ширину: в головах и ногах у нас стояли всевозможные картонки и кули,
сбоку мешал центральный шест.
     Как ни роскошны спальные мешки сами по себе, они. не держат тепло, если
бросить их  прямо на брезентовый пол, лежащий на снегу. Поэтому под  большой
мешок мы  подложили несколько  пушистых оленьих шкур  и надувные матрацы  из
пластика. Матрацы  не  прибавляли  тепла,  скорее  наоборот, зато  создавали
удобство,  особенно необходимое человеку,  который спит на  земле не  только
недели, но и многие месяцы подряд.
     Вторая половина палатки  была нашим жизненным пространством.  На доске,
укрепленной  вдоль  стенки  в футе от  пола, стояли  примус и посуда.  Между
доской и изголовьем  постели  была  втиснута  картонная  коробка с  сушеными
абрикосами,  сахаром  и  мукой, которая  со  временем сплющилась  в  удобное
сиденье, вот только сидеть приходилось, подавшись вперед от наклонной стенки
палатки.
     Остаток пола занимал  предмет роскоши -- еще  один примус, безопасности
ради поставленный в банку из-под горючего вместимостью в пять галлонов. Крис
захватил его на случай кратковременных привалов в будущем. Примус за-
     20
     жигался на полчаса  утром и  вечером,  создавая иллюзию тепла. Горючего
для отопления у нас пока еще не было, оно должно было прибыть самолетом лишь
через две недели.
     Стенки палатки вскоре  обросли  изнутри  темной коркой  льда.  В редкие
тихие утра, проснувшись,  я видела  над  самым лицом  трехдюймовые сосульки,
свисающие  с  наклонной  брезентовой  стенки. Моя плохонькая,  взятая взаймы
малица из шкуры олененка была стара  и облезала.  Шерсть летела  от меня при
малейшем  движении. Пол  скоро  превратился в  грязную подстилку из  льда  и
свалявшейся шерсти.
     Любое движение удавалось нам лишь наполовину.  Даже  находясь в палатке
одна,  я не могла  распрямиться  во весь рост, как бы ни протискивала голову
между  поперечинами,  увешанными  носками  и полотенцами.  В  нашей  прежней
походной жизни, пусть мы знали лишенья, у нас всегда был простор, уединение,
свобода  и   минимум  безопасности.  Приволье  было  как   бы   естественным
продолжением  брезентового  навеса или палатки. Теперь  же у  нас были  лишь
грязь и неудобства.
     --  Наша стоянка к югу  от Юкона прошлой весной, по пояс в  снегу, была
райской роскошью по сравнению с этим, -- криво усмехаясь, заметил Крис.
     День  приносил  мне  одну  радость  --  и  на  нее  можно  было  твердо
рассчитывать  -- завтрак.  Его готовил  Крис, причем отнюдь  не  из  желания
побаловать меня. "Я не люблю оладий из меха",-- деликатно объяснял он.
     У него  была  своя система. Мне  предписывалось  лежать в постели  и не
мешать.  Перво-наперво он  сушил  свои  носки и  ботинки  над примусом.  Эту
маленькую роскошь -- просушивать обувь -- он позволял себе в любом походе, и
благоразумие  не изменило  ему и  здесь. Что касается меня,  то  я  поспешно
совала ноги в  ледяную обувь, и  они нередко  стыли у меня весь день. У меня
были высокие ботинки на резине, годные лишь для  той  поры, что последует за
ледоломом. У Криса были такие же ботинки и, кроме того, парусиновые муклуки.
Подходящей для Арктики одеждой мы обзавелись лишь несколько месяцев спустя.
     Пока Крис одевался, я прятала глаза подальше от его локтей. Затем очень
ловко и аккуратно он начинал готовить завтрак. Происходило это так.
     21


     Натопив  льду, он мыл  руки и  подавал  мне смоченное  в  горячей  воде
полотенце.  Пока растапливалась  следующая  порция  льда,  он  в  сухом виде
смешивал составные части муки для оладий.
     <i>Мы</i> изобрели смесь с высоким содержанием протеина, позволяющую  наиболее
аппетитным  образом  использовать  яичный  порошок.  Вот  ее  рецепт.  Взять
полчашки яичного порошка, столько же цельного порошкового молока, столько же
зародышей  пшеничных зерен  и  столько  же  цельной пшеничной муки.  Щепотку
кукурузной муки  для пышности. Соль, сахар, пекарный порошок, топленое масло
и вода. Эти оладьи никогда нас не подводили и казались нам превосходными.
     Составив смесь,  Крис приготовлял кварту горячего порошкового молока --
самой  великой нашей роскоши.  Тут  я  садилась,  отклонясь  от косой стенки
палатки,  и  в  пинтовой алюминиевой кружке получала свою долю божественного
напитка.
     Тем временем натаивала следующая порция  воды, и  можно было замешивать
тесто.  Крис  жарил   консервированный  бекон,   потом  оладьи,  бросал  мне
пластикатовый мешочек с сахарным песком и подавал  завтрак --две большие,  с
тарелку,  лепешки,  увенчанные куском тающего масла и  завитком поджаристого
бекона. Потом он жарил оладьи для себя, а потом -- наконец-то! -- грел воду,
чтобы сварить мне чашку порошкового кофе.
     Мы уже заметили, что у нас маловато продовольствия, и стали нормировать
некоторые  продукты.  В грузе, доставленном сюда  двумя  воздушными рейсами,
каждый фунт был на счету, и приходилось строго ограничивать  его вес. Но  по
крайней мере  раз  в день, за завтраком,  мы  ели  сытно и вкусно. Я  всегда
предвкушала и ценила завтрак за  эти маленькие излишества -- бекон, масло  и
кофе.
     Все это время Крис сидел на корточках или громоздился  на краю постели,
склонившись над примусом.  Наконец он выходил из  палатки, освобождая место,
чтобы я  могла  встать. Я растапливала лед, мыла  посуду, с минуту  остужала
миску с грязной водой и затем вынимала воду в виде куска льда, который клала
у входа, чтобы выбросить, как только случится открыть дверь.
        22
     Дверь  мы  старались открывать как  можно  реже.  Она  была  на молнии.
Молния, обледенев  от  пара, образующегося при дыхании и приготовлении пищи,
легко  рассыпалась  и  держалась  лишь  на   застежке,  грозя  окончательной
катастрофой.  Крис терпеливо заправлял застежку  и ликвидировал прореху. Как
правило, мы лишь приоткрывали дверь снизу и выбирались наружу ползком.
     День  проходил  за  днем,  пурга  мела  с  прежней силой.  Снежная пыль
налетала из  необъятных  просторов  на  востоке,  крутила  поземкой, которая
резала  глаза,  жгла  незащищенные  запястья  и  возводила бугры  под  полом
палатки. Снег набивался в палатку через негодную молнию,  оседал на мешках с
киноаппаратурой и постели. Под напором снега  палатка поползла  вниз. Похоже
было, что нам  придется перекочевать прямо на ледяную  гладь озера.  Не зная
условий Арктики, мы не захватили с собой ни лопаты, ни ножовки. А ножовка --
один  из  самых ценных  инструментов в Арктике,  с ее помощью можно нарезать
снежные кубы для постройки ветроломов, иглу и других временных укрытий.
     Крис  -- искусный плотник. Имея лес и топор,  он может сделать  все что
угодно,  начиная с дома и  кончая колотушкой  и  клиньями,  чтобы  расщепить
дерево.  "Возвращайся в лес, старина,  -- умолял  его  старый  Джон Ларсон с
Юкона в написанном карандашом письме, которое  мы получили позднее.-- Там ты
у себя дома".
     Но  Крис  умеет найтись  в  любой  обстановке:  он смастерил лопату.  С
помощью миниатюрной пилки на своем карманном ноже он выпилил лопату из куска
фанеры и обил ее край жестью от вскрытой пятифунтовой банки с сухим молоком.
В качестве черенка  он  использовал палку. Лопата вышла на славу. Целый день
Крис  разгребал  снег  и  отныне  посвящал снегоуборке  по  нескольку  часов
ежедневно. Палатка осталась там, где стояла.
     Снежные змейки,  словно  развевающиеся  по  ветру  волосы,  непрестанно
вились над  озером, над голубым сверкающим льдом. Став на  колени, я тяжелым
ножом рубила лед для хозяйственных нужд. Топорик  был также  отнесен  нами к
числу  инструментов,  которые в Арктике ни  к  чему. Ветер подхватывал куски
вырубленного льда, и они улетали от меня по гладкой поверхности, пока яма не
становилась достаточно глубока, чтобы удержать их. Руками, одетыми в
     23



     варежки, я собирала  лед в ведро. Чтобы получить воду, мы перетапливали
лед, а не снег; из ведра  льда получается почти  столько же воды, а из ведра
сухого снега - совсем немного, чуть-чуть на донышке. Всякий раз, когда пурга
притихала, Крис выходил знакомиться с местностью

     -- Пойду  на озеро взглянуть  вон  на  того мертвого  оленя -сказал  он
как-то  раз.  Дело было  днем. Когда мы  прилетели сюда, на  озере  и в  его
окрестностях валялось четы-
     ре оленьи туши. Не  ограничившись осмотром  трупа, Крис пересек озеро и
углубился  в горы на  севере, в сторону реки Колвилл.  Он уже исчез из виду,
когда я вылезла из палатки взглянуть,
     На  озеро,  между нашей стоянкой и ближайшей  горной грядой, пал туман.
Дул сильный ветер. Найдет ли Крис дорогу домой? Он  отлично ориентируется на
местности, но,  как  мне кажется, иной раз излишне самоуверен. С  замиранием
Сердца вспомнила я  замечание Джона Кросса по поводу полетов в Арктике: "Это
все  равно  что  игра  в  кошки-мышки.  Все обходится  благополучно, пока не
забываешь, кто мыш-
     24
     ка". Я подумала, что эти слова в равной мере относятся и к прогулкам.
     Около  шести  часов вечера  я ощутила  твердую  уверенность, что все  в
порядке и Крис возвращается. Я смело вышла из палатки.  В самом деле, вдали,
на   озере,  маячило  сквозь  туман   долгожданное   темное   пятнышко.  Оно
вытягивалось в длину и, покачиваясь, словно на волнах (снежные наносы делали
местность неровной), приближалось ко мне.
     Я двинулась навстречу, сердце мое пело. Прямо передо мной Крис вышел из
туманной дымки  на смутный солнечный свет. Он был весь  словно позолоченный.
Его старая коричневая куртка приобрела  золотистый оттенок. Снег, наметенный
длинными бороздами, был не белый, а голубой от длинных низких теней.
     Я  обняла  его  -- старая  тонкая  кожаная  тужурка,  выбеленная снегом
борода, -- и мы вместе пошли к дому.
     Видишь этот блеск в воздухе? -- спросил он.
     Да. Это частички снега, но они проносятся так быстро,
     что кажутся лучинками!
     Серебряными нитями! -- поправил Крис.
     Как  тесно  переплетаются безопасность и красота! Избавившись от страха
за Криса, я могла любоваться красотой.
     Поужинав,  мы сразу  легли  спать,  чтобы  поменьше жечь горючего. Было
страшно   холодно.  Накануне  Крис   перестлал  мешки,  и   этого  оказалось
достаточно,  чтобы  остро ощутить разницу  между  теплом и  холодом. Днем  я
ходила  окоченевшая.  "Вот встану и снова буду мерзнуть", -- думала я каждое
утро. Зато в спальных мешках было тепло. Даже холодные  как лед, они создают
иллюзию тепла в ту самую минуту, когда в них ныряешь.
     В  тот вечер я мысленно  путешествовала, вспоминая  наши  автомобильные
поездки  по теплому  югу Штатов. Крис помогал -- такая  совместная "поездка"
доставляла  ему  удовольствие. Он не давал  мне особенно  разгоняться, более
точно  припоминал  подробности,  маршруты, подчас  даже мотели.  Калифорния,
Восточный Техас,  Луизиана,  Флорида. Затем  чудесная, великолепная жара  --
Ки-Уэст. В первый  вечер по  приезде мы гуляли до полуночи. Жара была такая,
что  о  сне  нечего  было  и  думать.  Перед домами,  на  крылечках,  увитых
виноградной лозой, негромко переговаривались люди.
        25


     Жесткие листья  пальм  касались наших рук,  когда мы проходили по узким
тротуарам.
     С каким-то почти  неистовством перебирала я воспоминания--все о юге, --
лишь бы  не сорваться обратно в эту пургу, в эти невыносимые, на сотни миль,
пустыни  бешено мчащегося  снега,  от  которого  нас  защищает  лишь  тугой,
хлопающий брезент да застежка молнии. Если они подведут -- тогда конец.
     Снаряжение у нас было плачевное. Одной ловкостью и  сноровкой в Арктике
не продержишься. Вопрос  жизни и смерти решается  лишь тем, что у тебя есть.
Будь у нас хорошие малицы, я чувствовала бы себя куда увереннее.
     -- Джон Кросс сказал: всякий, кто  водит  самолет  без  страха  божия в
сердце,  долго  не проживет,  -- мрачновато-игриво заметил Крис. -- Я скажу:
всякий,  кто  придет  в Арктику один и без страха  божия  в сердце останется
зимовать в ней, тоже долго не проживет.
     Я отлично видела слабые  места в хрупкой  линии нашей  обороны: тонкая,
нескладная  одежда, слабенькая горелка на примусе, строптивая молния. И  это
все, второй линии нет, отступать некуда.
     Но дни шли, ничего  страшного  не случалось,  моя  тревога  мало-помалу
рассеивалась. Сперва я видела  перед собой лишь мертвый океан белого холода,
разлившийся на сотни миль вокруг.  Теперь  в  нем обозначился  наш  островок
безопасности.
     Я  не  брала  с  собой ничего для чтения  -- не  потому, что не  хотела
читать,  а потому, что не хотела утяжелять  наш багаж.  К  счастью, в Коцебу
перед  самым  нашим  отлетом  нас  догнала   наша  почта.  В  ней  были  два
"Нью-Йоркера"  и  "Крис-чен  сенчури". Помимо того, со мной  было  карманное
издание Нового завета. Как ни странно, здесь он совсем не  читался. На какой
бы странице я  ни открыла его,  он  казался мне  страшно развлекательным.  С
опытом  "междучеловеческих"  отношений  здесь  просто  нечего  было  делать.
Серьезный и глубокомысленный "Крисчен сенчури" тоже  был здесь не "у места".
Зато "Нью-Йоркеры"  оказались самым подходящим чтивом  для  полярной  глуши.
Даже на одиннадцатый день пурги, читая все подряд, я не исчерпала их до дна,
столько  в  них было всякой всячины.  Взять хотя бы объявление с фотографией
дома в Калифорнии -- я прямо-таки влю-
        26
     билась в него. На снимке была изображена крутая улица в  Сан-Франциско,
ведущая к рынку. На холм взбирается вагончик фуникулера и  автомобиль,  а  в
них люди!  Тут  же  идут  пешеходы,  их  лица отчетливо  видны.  Я не  могла
наглядеться на эту фотографию.
     Еще чудеснее был отдел "Что где идет". Я внимательно прочитывала каждое
театральное объявление, не  пропуская ничего: когда начинается спектакль, на
какой стороне Бродвея стоит театр и т. д.  Я решала,  на какую пьесу  пойти,
чтобы развлечься  в  конце  недели,  не гнушалась  утренними спектаклями  по
средам,  четвергам и субботам, а  в пятницу вечером останавливала свой выбор
на  Беатрисе Лилли. Затем  места, где можно хорошо пообедать и  потанцевать.
Эти объявленьица я приберегала, чтобы прочесть их Крису вечером в постели.
     Однажды  вечером --  я  читала в  "Нью-Йоркере" какой-то биографический
очерк  -- ветер утих. Крис  встал, надел  муклуки,  сбил  с провисшей  двери
затвердевшую шапку снега, раскрыл молнию и отправился за льдом. Уже выйдя из
палатки, он обернулся и, придержав дверь, сказал:
     -- Посмотри, Лоис!
     Озеро,  серо-белого цвета,  все  в  снегу,  ярко  светлело под  низким,
неровно  вспыхивающим сквозь туманную мглу солнцем. Горизонта не было видно,
лишь одна  сплошная белая муть.  Тишина. Полная.  Абсолютная.  Мной  овладел
легкий страх  --  я  замерзла,  и  ничто  не  могло  мне  помочь.  К  страху
примешивался восторг  перед этим жутким,  неземным величием. Лицо Арктики --
так вот какое оно!
        АРКТИКА ЖИВЕТ
     Поразительно, но факт: в этой мертвенно-белой пустыне была жизнь! Здесь
жили животные. И находили себе пищу.
     Вынужденные сидеть в темной, тесной палатке, мы лишь от случая к случаю
видели  их. В  прошлом году, когда мы снимали  животных на юге  Аляски, Крис
усовершенствовал   палатку  применительно  к   местным  условиям:  обшил  ее
посередине  тесьмой с  петлями для дополнительных растяжек и сделал из сетки
застегивающуюся на молнию дверь.
     27


     Первое -- как противовес буйным  катмайским ветрам, второе -- в порядке
защиты от комаров. Теперь мы жалели, что не устроили не индевеющих от мороза
смотровых отверстий,  сквозь  которые  можно было бы  видеть, а еще лучше --
снимать все, что происходит на воле во время пурги.
     Например, двух волков. Мы не видели их самих, но обнаружили их следы на
пушистом снегу.  Возможно, это была  та самая пара, которую видел  Крис, как
только  прибыл  сюда.  Как  ни странно, первым  мы  увидели  наиболее  редко
встречающееся  в  тундре  животное. Оно приходило  по  делу и потому подолгу
задерживалось у озера. Это была росомаха-- очень деловое-деловитое животное.
Примерно раз в два дня  она совершала обход четырех оленьих трупов, лежавших
на озере и в окрестностях, причем делала это всегда в одном и том же порядке
--  начиная  с  ближайшего  к  палатке.  Обследовав   труп,  она  спешила  к
следующему; бегала  она  галопом и как-то боком. Теперь от  трупов  остались
лишь голые скелеты, однако росомаха не пренебрегала ни малейшей возможностью
поживиться.
     Тек  мы   впервые  познакомились  с  ужасающим  крохоборством  полярных
животных.   В   нем   нет  ничего  удивительного.   Если  наше   собственное
существование в  Арктике,  как мне казалось, покоилось  на  довольно  шаткой
основе, то росомахи-
     но и подавно.
     Увидев  ее  в первый  раз,  я решила  ничего не говорить  Крису.  Обман
зрения, подумала я.  Заметив какого-то темного зверька, скачущего по снежным
наносам в восточном конце озера, я бросилась за биноклем. Через минуту я уже
была на прежнем месте, но  животное исчезло. Спрятаться ему было  некуда: на
много миль вокруг расстилалась открытая белая равнина. Затем я поняла, в чем
дело.  Останки  оленя  ушли  в  снег,  как здесь  бывает  со  всеми  темными
предметами, и маленькая росомаха скрылась в ямке.
     Ее  миниатюрность  поразила  меня.  По страшным историям  о  росомахах,
слышанным  мной,  я  представляла  их  себе в размерах  тигра и  вдвое более
свирепыми.  Крис  заверил  меня, что  перед  нами  взрослое животное  и  что
взрослые росомахи весят не больше тридцати фунтов или около того.
     Однажды утром  я сидела одна в палатке и мыла посуду. Мчавшийся снаружи
в  тусклом солнечном  свете  снег накладывал  свой зыбкий  узор  на  зеленый
брезент. У меня под но-
     28
     гами  вырастал  сугроб,  заваливая  постель.  Хотя  палатка  все  время
сотрясалась и хлопала, сверху ее стенки были облеплены снежными хлопьями.
     Издали, искаженное ветром, донеслось мое имя. Я проползла под дверью и,
напрягая  зрение,  стала всматриваться  в  поземку. На косе,  над  палаткой,
прильнув к  видоискателю кинокамеры, стоял Крис.  Камера  была  нацелена  на
гребень  горной гряды к  юго-востоку от  нас. Там,  наверху, линия горизонта
прерывалась какими-то маленькими темными фигурками. Карибу!
     Валкой  рысцой они  спустились к клочку оголенной ветром тундры и стали
щипать лишайник, потом по рыхлому  снежному склону двинулись в нашу сторону.
Вот они  перешли  на  бег  и  стремительно помчались вниз.  За  ними  клином
расползалась снежная лавина, плыло по воздуху облако снега. Олени выбежали к
косе и направились к нам, смутно  виднеясь сквозь снежную пыль. Один  темный
олень, увидев  нас, настороженно остановился. Другие продолжали идти вперед,
на  ходу разгребая  копытами  снег  и  доставая  из-под него  траву. (Карибу
означает  по-алгонкински "разгребатель", тот, кто разгребает копытами снег.)
Они едят, у них даже хватает смелости и задора для  таких  вот стремительных
пробежек! Смешанное  чувство нежности и удивления овладело мною.  "Странные,
чудесные, невероятные звери!" -- подумалось мне.
     Крис вернулся  к палатке, снег  между  извилистыми языками  наносов был
утоптан  здесь  до  синевы  и  скрипел под  ногами.  Крис  прочно  установил
треножник и  прикрыл камеру чехлом: она должна  быть  всегда наготове. Ее не
стоило  вносить в палатку, если бы  даже там нашлось  для нее  место: каждый
раз, попадая из тепла на мороз, линзы теряли прозрачность.
     Я торжественно --  это было дурашливо, зато как весело!-- произвела над
Крисом обряд посвящения в рыцари:
     Твой выбор горы Нолук оправдал себя.
     Я испортил несколько футов пленки, -- честно при
     знался он.
     Оказывается, хотя камера была приспособлена к работе в зимних условиях,
она  никак  не раскручивалась  на  морозе.  Чтобы добиться скорости двадцать
четыре кадра в секунду, Крис перевел скорость на шестьдесят четыре. В конце
     29


     концов механизм раскрутился и пленка пошла свободно,  но за шумом ветра
Крис ничего не услышал. Начиная с этого места пленка шла с недодержкой.
     -- Ничего, до  того как это случилось, я уже успел  кое-что  заснять,--
утешил он меня.
     Отныне  каждый раз, выходя  на волю, <i>мы</i> обнаруживали все больше оленьих
следов, едва видимых на  твердом  насте среди  темных катышков, пятен мочи и
небольших лунок, которые олени прорывали, чтобы добраться до травы,
     30
     Однажды тихим сумрачным утром, после завтрака,  Крис, как обычно, вышел
из палатки, но тут же склонился над дверным клапаном и негромко сказал:
     -- Олени проходят мимо -- сплошняком!
     Я оделась и выбралась наружу.
     Олени  огибали  конец  косы плотной  колонной  по  шести  в  ряд. Такую
огромную их массу мы видели впервые. Серые туловища, белые манишки. Стройные
ноги,  движущиеся в едином  ритме,  словно  перед  нами  проходила  огромная
сороконожка.  Шуршание  снега,  шорох  соприкасающихся  тел, шумное дыхание.
Время от  времени  какой-нибудь  из  оленей, шедших  с  нашей стороны  этого
потока, останавливался,  несколько мгновений пристально  разглядывал  нас  и
спешил дальше.
     Это  было поразительно.  Казалось, протяни руку --и вот  тебе  ответ на
все,  что нам хотелось знать об оленях. Каковы их обычаи  и привычки? Каковы
великие  законы миграций,  незримо  подготавливаемых,  незримо  протекающих?
Серые   пушистые  тела   сплошным  потоком  текли  мимо   нас.   Я  смотрела
озадаченно-напряженно, с чувством,  уже испытанным однажды, когда Джон Кросс
спросил меня, человека, не знакомого ни с летным делом, ни с Арктикой: "Куда
и с какой скоростью дует  ветер?" Прильнув к окошку  "Сессны", я лихорадочно
всматривалась в белую пустыню  внизу, но, как ни напрягала свои мыслительные
способности,  ни до  чего  не додумалась.  Оказывается,  он  хотел,  чтобы я
обратила внимание на тень от облака, бегущую по озерной глади. То была карта
в руки. Какие же карты шли нам в руки сейчас?
     Кое-что  нам  уже  удалось  подметить.  Держа  путь  на  запад,  как  и
большинство оленей  за последние дни, эти тщательно обходили озеро с севера.
Ни одно животное не ступило  на скользкий  лед.  Ага!  Значит, олени  боятся
льда.
     На западной стороне озера, прямо против нашей стоянки, олени рассеялись
по  береговому  склону  и  стали  кормиться,  разрывая  копытами  снег.  Они
удивительно  напоминали   веселую  компанию,  устроившую  пикник  на  берегу
замерзшей речки!
     Тут мы обогатились одной из  жемчужин, которыми  так богата жизнь среди
дикой  природы.  Крис  пошел разгребать  снег.  Я  стояла  у двери  палатки,
наблюдая, как последние  десятка  два оленей гуськом огибают озеро с севера.
Внезапно
     31


     они  бросились  бежать,  потом замерли  на  месте,  глядя  назад, в  ту
сторону, откуда пришли. Я тоже посмотрела туда.
     Крис! -- негромко позвала я, и мы стали наблюдать
     вместе. Небольшое темношерстое, в светлых полосах жи
     вотное бежало прямо на застывших в ожидании оленей. Это
     была наша росомаха!
     Глупышка!--сказала я, не в силах устоять перед соб
     лазном банального умозаключения. -- Что она может с ними
     сделать?
     Мы рассмеялись. Росомаха,  неуклюже переваливаясь, упорно  бежала вдоль
строя  оленьих  ног.  Олени  поочередно  наклоняли  головы,  поворачивали  и
медленно поднимали их,  провожая  взглядом  пробегающее  животное.  Росомаха
упорно  не  обращала  на них внимания, направляясь ко второму  скелету на ее
обычном  маршруте;   олени   неподвижно   смотрели  ей  вслед.   Перед   нею
ротозейничали  живые  карибу, а  она даже не фыркнула на них  для острастки!
Минут  пять  она  прилежно занималась  скелетом,  потом поскакала  галопом к
следующему.
     Я  вспомнила   о  старинной  плясовой  эскимосской  песне  "Хлопотливая
маленькая  росомаха", ее пересказывала нам  Ханна, жена Энди.  "Мне нравится
росомаха,  --  серьезно  говорила  Ханна.  --  Она такая  храбрая,  сильная,
хлопотливая". Что хлопотливая -- то  верно!  Но надеяться на то, что нам еще
удастся воочию убедиться и в ее  силе и храбрости, значит  ожидать от  жизни
слишком много "жемчужин". Горожане, получая "жемчужины" целыми пригоршнями в
кино или в  пересказе,  недооценивают их. И лишь люди,  живущие среди  дикой
природы, знают, как они  редки. Своими  глазами увидеть,  как ведут себя при
встрече два более или менее  крупных животных различных видов в естественных
условиях,-- это не каждому дано.
     На следующий день мы по наивности решили, что  уже  пришла весна.  Было
солнечно и тихо. Я устроила  себе  купанье,  и оно оказалось более холодным,
чем  можно было  ожидать. Крис воздвиг шест с  перекладиной и проветривал на
нем спальные мешки.
     Затем он сделал крюк из углового железа, заточил его, прикрепил к палке
и принялся долбить  в голубом льду  аккуратный  колодец -- два фута в длину,
два в  ширину и пять в глубину. Эта затея показалась  мне  смехотворной, и я
так
     32
     прямо и заявила ему. Но как ни  странно, в  колодец насочилась  вода, и
мне осталось лишь поблагодарить  его за то,  что  теперь  можно  покончить с
рубкой льда и черпать воду прямо из озера.
     В тот же вечер Крису пришла в голову еще одна идея: он смастерил жалкое
подобие лопаты, чтобы привлечь к снегоуборочным работам и меня. Мы расчищали
лед от затвердевших грядок  снега, готовя посадочную дорожку  для  Томми; он
должен был прилететь 17 мая с горючим.
     Двигаться  по  голому льду надо крайне осторожно. В  моральном  кодексе
человека, забравшегося  в необитаемые  места,  есть  одно важное  правило. Я
узнала  его  от Билли Эве-ретта,  восьмидесятилетнего  старика,  живущего  в
глубине гор  Олимпик,  Это  произошло  при следующих  обстоятельствах.  Крис
закреплял веревку, по которой нам предстояло спуститься со скалы. Мы с Билли
ждали. Спокойно и уверенно  Билли  сказал: "Нет  ничего хуже  изувечиться  в
необитаемой глуши. Только доставишь людям лишние хлопоты".
     Утром 17 мая  нас  постигло  горькое  разочарование.  Впервые  за время
нашего пребывания  здесь  озеро  обложил  густой туман.  Но потом  произошло
маленькое  чудо. Без  четверти  двенадцать небо обдуло,  в двенадцать  Томми
резво  перемахнул  через гряду гор на юге  и сел на нашей  дорожке. Он очень
удивился, услыхав, что у нас был туман.
     Он сидел на наших спальных мешках, держа в руках чашку кофе, которого у
меня осталось совсем мало. С этим рейсом  можно было получить  все продукты,
какие только  имелись в Коцебу,  если б я  сделала заказ,  когда Томми возил
меня   туда.   Но  тогда   я   даже   не  подозревала,  как  небогаты   наши
продовольственные запасы.
     Томми  привез  горючее  (теперь  можно было  жечь его для  обогрева)  и
чудесный  подарок  в  виде пачки  журналов, старых и новых -- лучших,  какие
только можно достать в Коцебу.  Его выбор делал честь нашему вкусу: это были
номера "Популярной механики", а не "Исповедей".
     На дальнем берегу озера виднелось несколько оленей. Они казались совсем
светлыми на освещенном солнцем снегу. Полушутя, полусерьезно Томми сказал:
     -- Мне бы следовало убить одного для вас.
     Я почти хотела, чтобы он сделал это. Но мы  попали сюда  по своей воле,
мы прилетели на самолете и должны были
        33
     2 Лоис Крайслер


     привезти с  собой продовольствие.  Жить где-либо на подножном  корму --
явный  анахронизм  в наш  век, за исключением случаев  действительно крайней
необходимости.
     Мысль о тумане не давала мне  покоя, и  я вышла взглянуть на  погоду. С
востока, подгоняемый ветром, быстро надвигался туман. Томми  сидел как  ни в
чем не бывало, глядя в открытую дверь  палатки, выходившую на запад. Немного
погодя он взглянул на небо и осторожно поставил чашку на пол.
     --  Мне  пора.  Увидимся в июле,-- сказал он, прикрыл дверь и побежал к
самолету. Сквозь  последний просвет на северо-западе он  взмыл ввысь, сделал
над нами невидимый круг, и рев самолета затих в юго-западном направлении.
     Снова похолодало, но теперь  часто выдавались  тихие  туманные дни. Наш
колодец  на озере замерз. Палатка, вечно  хлопавшая и  полоскавшая на ветру,
утихомирилась.  Затихли  и птицы: они пели всего  день или два. "До  поры до
времени притаились, как и мы", -- сказал Крис.
     На  меня  накатил  приступ  клаустрофобии.  Желание  что-нибудь делать,
выбраться из  палатки во  взаимодействующую среду,  иметь перед  собой цель,
словно какой-то тупой и тяжелый  предмет, толкалось мне  в  грудь. Это  была
какая-то  пустая  пора -- даже  не пора ожидания. Всякое движение, несущее в
себе  перемены, замерло.  Лишь  медленно  затухал,  как  в  театре, и  вновь
разгорался  свет над Арктикой, серый  на  протяжении  трех-четырех  "ночных"
часов, потом снова белый. "Прав был греческий философ, сказавший: "Ничто  не
изменяется", -- думала я. Тот  уголок мира, куда мы забрались, был  замкнут,
недвижим, скован  стужей. И мы, малые, приверженные переменам создания,  как
правило, не сознающие постоянного тока перемен, подобных ливневым водопадам,
через которые мы проскакиваем незаметно  для себя  самих, теперь мы осознали
свое предназначение и тосковали по переменам.
     Эти дни, казалось,  подводили  итог какому-то  завершенному  периоду. В
течение этого периода, этих  недель, прожитых  здесь, от меня не требовалось
никакого напряжения сил.  А  впереди (хоть я и  не могла этого  знать)  меня
ждала работа  почти  на  грани  моих возможностей.  К моему удивлению,  я не
очень-то охотно распрощалась с этим периодом.
     34
        ПОЛЯРНАЯ ВЕСНА
     В ночь на 23 мая пошел дождь! Вода лилась в палатку и стекала на пол.
     Утром Крис откинул клапан палатки. В голубом небе над пестрыми, в бурых
пятнах холмами тянулись длинные  пряди  облаков. Пели  птицы,  перекликались
утки и гуси: "кьюк! кьюк!" и октавой выше, пронзительно: "хи-юуу!"
     -- Все прилетели на север в полночь, -- сказал Крис.-- Гуси прилетели с
дождем. Еще прилетели какие-то маленькие птички с новыми голосами. Если я не
ослышался, и чайки тут.
     Мы завтракали при открытых дверях. Мягкий воздух звенел  голосами птиц.
Теперь можно  было  выйти на волю и стать лицом в любую сторону,  не думая о
ветре. А еще только  вчера нужно было выдержать целый бой,  чтобы посмотреть
на восток! Снег был теплый и рыхлый. А еще только вчера захватить его  рукой
было так же невозможно, как ущипнуть кусок стали.
     К нам пришло чувство благополучия и уверенность в своих силах. Я видела
это по глазам Криса, по его поведению. Радость надежды! Наконец-то свободны!
К нам вернулось чувство безопасности. Мы без конца спрашивали друг друга: "А
помнишь, как было в это же самое время на прошлой неделе?"
     Освобождение свершалось  по  этапам. Вот  некоторые  из  них. Когда  мы
впервые  смогли  проветрить  спальные  мешки.  Впервые  искупаться.  Впервые
зачерпнуть ведро  воды. Впервые свободно расстегнуть молнию и выходить, а не
выползать  из  палатки.  Самое важное "впервые" для меня --  когда  я  могла
сбросить облезающую  малицу,  надеть  вместо  нее  свою  полинявшую  голубую
поплиновую куртку для лета и содрать с пола грязный коврик из льда и шерсти.
Это было сделано сегодня. Отныне нам не придется выуживать оленьи волосы  из
горячего молока.
     И  еще одно важное "впервые" -- когда  стало возможным снимать на  ночь
нижнюю шерстяную рубашку и  штаны.  Они постоянно сбивались вкривь и вкось в
ворохе шерстяных  одеял,  и я мечтала о гладких простынях,  в  которых можно
кататься чисто вымытым телом. (Простынь, разумеется, у нас еще не было.)
     2* 35


     Следующий   день  ознаменовался  ни  с  чем  не  сравнимой,  совершенно
неожиданной  переменой  в  нашей  жизни.  Крис  перенес  палатку  с  рыхлого
снегового  уступа на гребень  косы, где почти не было снега. В следующие два
дня он  пристроил  к  палатке веранду.  Она состояла  из  пола,  обнесенного
брезентовыми   стенами;  позднее,  когда  появились   комары,  была  сделана
брезентовая крыша.
     Однако  неповторимость перемены  состояла  не  в  переустройстве  нашей
стоянки,  а в  изменении ее  местоположения. Мы  оказались  в  самом  центре
колонии гнездующихся лапландских подорожников, и они отнеслись к нам так же,
как олени.  Не  вызывать  страха  в  диком животном  --  это  счастье, почти
неведомое  современному  человеку. "Какие пустяки",  --  возможно,  подумает
городской житель. Но это не  пустяки. Поживите достаточно долго  среди дикой
природы и  вы  почувствуете себя изгоем -- все живое будет сторониться  вас.
Тень  человеческой жестокости покрывает  Землю.  Незаметно для нас самих она
омрачает и наши
     души.
     Подорожники сновали между нами и отскакивали  от нас не  дальше  чем на
ярд, когда мы спокойно проходили мимо по своим делам.
     А  еще они пели. Самки молчали, если не считать душераздирающих криков,
которые  мы  у  них  исторгали,  ненароком   ступая   на  травяную  кочку  с
прилепленным сбоку  гнездом. Самцы пели с  самых высоких  мест,  какие можно
найти в тундре, а поскольку таких мест немного, они взмывали ввысь и пели на
лету, как поют жаворонки.
     Обычно  самец  вспархивает на высоту  от пятидесяти  до  ста, редко  до
двухсот футов.  В  высшей  точке  взлета  он распластывает крылья и наклонно
скользит  к  земле, распевая свою  песню. На крохотном треугольничке крыльев
этот  комочек  торжествующе-непосредственной  жизни  планирует с не  меньшим
искусством и мастерством, чем иной властитель воздушной стихии более крупных
калибров.
     Планирование  заканчивается в  двух-трех футах  от  избранницы, которая
трепетно ожидает самца. Обычно она сразу принимает его ухаживания. Но бывает
и так, что она не проявляет никаких признаков волнения и в тот момент, когда
самец спускается к ней, с безразличным видом вспархивает и улетает.
     36
     Готовка в тундре
     Песня подорожника, очень быстрая  и сложная, напоминает трели жаворонка
и звучит как дуэт. А иной  раз так оно и  есть на самом деле. Почти всегда в
теплое время дня над  тундрой  можно увидеть пару подорожников, забирающихся
ввысь, чтобы  потом заскользить к земле. Спускаясь, они  вторят друг  другу.
Сколько  мгновений чистого наслаждения для человека, когда  птица  пролетает
мимо в  каких-нибудь  шести футах  и ее песня, еще более  прекрасная вблизи,
звучит  на  уровне  вашего  уха!  Если   восточный  ветер  относит  певца  к
заснеженной пустыне озера, он быстро снижается и,  поскольку спуск испорчен,
не поет. Зато всякий раз, когда
     37


     подорожник поет, он дарит вас свежим ощущением радости и довольства.
     Самец из той пары, что гнездилась за нашей палаткой,  был самой богатой
птицей  на косе: он мог петь с высоты палатки  и веранды. Ветер сбивал его с
верхушки шеста на перекладину, но он пел. Ветер ершил на нем мягкие перышки,
но он пел. Он сидел  на вершине палатки,  в  восьми футах  от меня; я жарила
оладьи на веранде, а он пел.
     Крис  смастерил стол для примуса,  и теперь  я  стряпала  стоя, а не на
корточках. У нас  появилась  даже  банная скамья.  Купались мы на  солнце на
веранде, защищавшей нас от ветра: становились в пустую банку из-под горючего
и обильно поливались теплой водой из другой, стоявшей на скамье.
     Ходить к колодцу  на озеро больше было  нельзя:  у берегов стояла вода,
лед подтаивал.  Зато  за  косой  бурлил,  разливался  по  тундре  ручей, его
постоянное русло в лощине еще не оттаяло.
     Полярная весна  -- это стремительный поток событий, который несет тебя,
как река на  перекате. Зеленые  колоски трав уже созрели  и покрылись желтой
пеной  тычинок. С  больших  верб, стоящих особняком  на коротком,  длиной  с
палец, "стволе", сошел  темно-розовый цвет.  На  другой  день  после  нашего
освобождения мы  увидели паука.  Спаривались немногочисленные  мухи. Комаров
пока еще не было.
     -- Сейчас в Арктике как  в раю до грехопадения,  --сказал Крис. -- Пора
между холодами и комарами.
     У  подорожников дела быстро подвигались  вперед. Сегодня -- ямка в боку
травяной  кочки,  завтра   --  подстилка  из  белых  перьев,  скорее   всего
куропаточьих,  послезавтра  --  яичко.  Пять яичек -- и самка уже высиживает
птенцов. Теперь у подорожников появился новый крик. При нашем  приближении к
гнезду  самец   издавал   бесконечно  печальный,  как  у   флейты,  звук  --
предупреждение самке: "тсит-пиир!"
     Мы  старались  ступать  с  осторожностью. Надо слышать  горестный  крик
самки, когда наступаешь на кочку, прикрывающую ее гнездо! Близлежащие гнезда
мы  отметили колышками. Но что наши ноги  --  горшие беды угрожали им! Вдоль
берега, между  палаткой и озером, тянулась проложенная песцами тропа. По ней
ходила ласка.  Встав  на задние лапы,  она  пристально рассматривала нас. Мы
замирали. У нее были оттопыренные уши и темная мордочка, на кото-
     38
     рой  едва  угадывались  такие  же  темные  глаза.  С  брюшка  она  была
лимонно-желтого  цвета, такого невероятно красивого меха  я  еще никогда  не
видела.  Что-то  от  фиоритуры,  от  музыкальной трели  было в том,  как она
прыгала вперед и вперед своим мягко изогнутым телом, неизменно напоминая мне
какой-то нотный знак. В нору суслика и обратно -- прыг-скок! Затем  короткая
стойка и опять взгляд в нашу сторону. Хотя бойцы из подорожников никудышные,
они все же время от времени собирались стаей и стращали ласку.
     В событиях весны не было ничего идиллического: они диктовались  жизнью.
Как-то  ночью я проснулась от громкого плеска воды и продолжительных, ни  на
что  не похожих  криков, словно  заика пытался  говорить о  чем-то  быстро и
горячо. Я  вышла наружу.  Это  были  морянки--два самца  и  самка,  занявшие
накануне разводье среди голубовато-белого льда в том месте, где ручей впадал
в озеро.
     Самцы дрались.  Один из них, привстав  над водой под углом в сорок пять
градусов, преследовал другого. Самка  поначалу оставалась  поблизости, затем
вылезла на лед. Выгнув смертоносной дугой  спину, отжав книзу  остроконечный
хвост,  преследователь  летел,  звучно шлепая  по  воде  косо  поставленными
лапами.  Наконец   соперники  схлестнулись;   забурлила,   запенилась  вода,
замелькали тела птиц. Затем последовал захват: один из самцов держал другого
под водой  так  долго,  что у  меня зашлось  дыхание.  Бедняга  еще  пытался
бороться. Его голова на мгновенье показалась над поверхностью, но победитель
снова затоптал ее под воду.
     Эта ночь принесла мне  одно расстройство: я проклинала себя за то,  что
не разбудила  Криса  и  он не  мог  заснять  этот  бой.  И  вот  теперь  мне
представился случай загладить свою вину. В золотистом свете низкого солнца я
возвращалась  к  палатке,  и  мое  внимание  привлекло  какое-то движение  в
небольшой  лощинке перед нею. Это были  два песца, тусклые и бесцветные, как
прошлогодняя трава. Рыжевато-коричневые,  они  были одного цвета с тундрой и
потому нефотогеничны. Да и  вели они  себя неинтересно  -- просто сновали по
лощине. Будить Криса  ради них не хотелось.  Но  по  "долгу службы" я все же
расчехлила кинокамеру и собственноручно отсняла несколько футов пленки.
     Внезапно  ситуация  стала  памятно  фотогеничной.  Песцы  поднялись  на
гребень берегового ската, еще покрытый
     39


     снегом,  и один из  них съехал по крутизне вниз, присел по-кошачьи и  с
вызовом  задрал морду к тому, что стоял  наверху. Тот бросился вниз, налетел
на  первого,  и  они  кубарем  покатились  по  снегу.  Потом один из  песцов
отделился и  вторично помчался наверх с явным намерением снова прокатиться с
горки.
     Песцы безмолвно играли,  отбрасывая длинные  голубые тени.  От  каждой,
даже малейшей, грядки снега тоже тянулась длинная голубая тень.
     Я  поспешно развернула громоздкую махину, сфокусировала, нажала кнопку.
Никаких признаков жизни. "Испортился!--  вне себя от ярости  подумала я.  --
Испортился, проклятый!" Уже бросившись-- увы,  слишком поздно! -- за Крисом,
я сообразила: просто  кончилась лента. Песцы взглянули  на меня и  потрусили
рысцой вдоль занесенного снегом берега.  И бой селезней, и игра песцов  были
"самородочным материалом". "Самородок" -- это действие, а не просто портрет,
причем такое действие, которое можно  заснять.  Три самородка  за сезон Крис
считает большой удачей. А я за одну ночь упустила два!
     Ухаживание, бои за  самок,  насиживание яиц,  цветение  --  поток жизни
бурно   стремился   вперед.  Среди  скал,  на   юго-западных   отрогах  гор,
распустились  первые  цветы. Это  были  какие-то  неизвестные  мне  цветы  и
бледно-лиловые ветреницы, "Надели свои малицы", -- заметил Крис, имея в виду
их мохнатые стебли. Тундра пестрела нарядными куртинками желтого ледникового
гравилата, тоже с мохнатыми стеблями.
     Но  все это  было  ничто по сравнению  с  одиноким кустиком  желтеньких
цветочков,  на который я  набрела,  идя по голому гребню  горы.  Кустик этот
ютился  среди бахромчатых  веероподобных лап белого лишайника. Он был в дюйм
высотой,  дюйма два толщиной и  сиял, как неоновая реклама.  Осмотрев его, я
поднялась и  внимательно  огляделась вокруг. Впервые я  с удивлением  отдала
себе  отчет  в  том,  что  пройдет  месяц  и  эти многомильные,  монотонные,
рыжевато-бурые пространства оденутся зеленью.
     Особенно глубоко запал мне в  душу один вечер. Вечерами в тундре вообще
хорошо.  Весь день тундра лежит широкая, плоская, горячая, пустая и мертвая.
И вся  колышется от марева.  А вечером оживает  и  обещает кое-что показать.
Вечерний свет широкий, теплый, приятный.
     40
     Мы ужинали на веранде. Я хотела обратить внимание Криса на пять оленей,
казавшихся жемчужными в  свете низкого солнца, и уже начала говорить, как он
перебил меня, негромко воскликнув:
     -- Вот они! Те самые птицы, что поют как ветер.
     Над  белым  озером   показались  две  темные  птицы  --  короткохвостые
поморники,  совершающие  брачный  полет.  Они  летели,   почти  соприкасаясь
кончиками крыльев, --  ведущий  и  ведомый.  Летели они  быстро.  Их  острые
V-образные  крылья  созданы для стремительного движения  и маневрирования  в
воздухе, и этот полет  был вершиной их летного искусства. Они ныряли вниз, к
самому льду,  под  острым углом  отпрядывали назад,  взмывали  ввысь и снова
пикировали.  У  нас  дыхание перехватывало  при виде  такого совершенства  и
дерзновения. Они были как два сказочных конькобежца -- ведущий  и ведомый, с
отчаянной дерзостью и мастерством скользящих не в двух, а в трех измерениях.
Выступления наших прославленных конькобежцев  на льду  покажутся после этого
вымученным, жалким дилетантством.
     Тут появился еще один поморник.  Стремительный танец  прервался.  Птицы
разъединились. Послышалось ворчливое мяуканье. Крис рассмеялся.
     -- Им не нравится, что этот тип встревает между ними!
     Когда я начала мыть посуду, одинокий поморник вновь
     сделал попытку пристать к  первым  двум. Супруги грелись в ярком  свете
низкого  солнца,  лившемся над  лощиной,  --  спокойные, нахохлившиеся, друг
подле друга.  Самка лежала,  самец стоял  рядом, чуть отступя назад.  Смешно
было  видеть, как  они  согласно вертели  головами:  она поворачивала голову
направо, и он  -- направо;  она  --  налево,  и он  --  налево. Быть  может,
причиной этого была новизна обстановки? Или и на берегу океана они  столь же
внимательны и осторожны? Всякий  раз, как раздавалась песня  подорожника или
пронзительный крик утки, они настороженно поворачивали головы, словно голоса
птиц говорили им о чем-то.
     Итак, третий поморник  снова  подлетел к ним. Он должен был искать себе
пару  в  здешних краях, иначе долгое путешествие  в тундру лишалось для него
всякого смысла. "Мяу!"  --  клювы  супружеской четы  немедленно  раскрылись,
издав тонкий, пронзительный крик.  Тут  только непрошеный гость окончательно
отказался от своих намерений и улетел.
     41


     Супруги  снова  угомонились  и  сидели  спокойно  один  возле  другого,
поглядывая вокруг.
     Над берегом,  неподвижно повиснув в воздухе,  щебетал перепончатокрылый
песочник. Он щебечет так быстро, что человеческий язык просто не в состоянии
воспроизвести издаваемый  им звук. "Птица с мраморными шариками в горле", --
называл его Крис. Эскимосы называют его звукоподражательно "лива-лива".
     Песни  птиц переплетались в воздухе. Вот взвился ввысь, а  потом  начал
планировать  подорожник. Торжествующе оглядывая сверху  тундру, он с  песней
устремился  вниз  -- подвижная, белеющая на солнце  пушинка,  в совершенстве
владеющая  искусством  скольжения в  воздухе. Еще  один подорожник  поднялся
справа  от  меня.  "Наш", обосновавшийся на шесте веранды самчик  пел. Очень
может быть, все они бегали птенцами по этой косе у озера и их отцы тоже пели
здесь тихими просторными вечерами.
     Над головой раздался звук кофейной мельницы, и возле веранды опустилась
куропатка. В тот же миг поблизости  опустились два подорожника, и куропатка,
испугавшись, снова взлетела. Раздалось хлопанье крыльев, что-то  прошмыгнуло
у меня под ногами:  куропатка пролетела через веранду  и села на перекладину
над самым  моим лицом.  Я  замерла, потом съежилась  и чуть подалась  назад,
чтобы как следует  разглядеть алые  египетские брови, трагически удлиненные,
черные, как  уголь, глаза и  клюв.  Спина птицы мраморно-четко выделялась на
синеве неба; белоснежные меховые "чулки" казались удивительно мягкими.
     Я повернула голову и молча посмотрела на Криса, который тихо подошел со
стороны озера. Уставив на нас краснощекое загорелое лицо, он улыбался в свою
темную бороду. Мы с любопытством ожидали следующего движения неробкой птицы.
Она наершилась, рельефно подчеркнув каждое перышко светло-голубой тенью.
     Тут  Крис,  который зачастую  проявлял  себя сперва наблюдателем,  а уж
потом только  фотографом,  чем  нимало  и сердил, и  смешил  меня, расчехлил
камеру и успел-таки щелкнуть куропатку во весь кадр, прежде чем она улетела.
     В эту ночь нам довелось видеть  солнце наиболее близко к полуночи. Дело
в том, что по ночам  небо обычно  было затянуто облаками. Проснувшись  в два
часа ночи, мы увидели
     42
     расплывчатое  золотистое  пятно  в   центре  северной  стенки  палатки.
Поздравляя меня и себя с событием, в нашей  жизни никак  не запланированным,
--  ведь  нам  прежде  и  во  сне  не снилось, что мы будем жить в Арктике в
палатке,-- Крис с наивным удовольствием произнес банальную фразу:
     -- Страна полуночного солнца.
     В  данном  случае банальность точно  отражала ситуацию: именно  в  этой
стране мы и были -- Крис и я. Эта мысль настроила меня на приподнятый лад, и
я окончательно проснулась. Все равно. Доносившийся снаружи  шум  не  помешал
Крису снова задремать, но я не могла последовать* его примеру.
     Причиной  шума  была  куропатка.  На следующие  два  часа  она  избрала
верхушку  палатки  своей  резиденцией. Сидела она  тихо,  время  от  времени
издавая низкий,  чуть  слышный звук  кофейной  мельницы  --  какое-то слабое
урчанье, и  опять-таки время от времени с глухим  стуком сбрасывала на тугой
брезент очередную  порцию катышков.  Потом, шумно трепыхая крыльями и пустив
"кофемолку"  на полную мощность,  она куда-то улетала, чтобы через десять --
пятнадцать минут вернуться с тем же самым звуком. Мое непрестанное ворочанье
с боку  на  бок в палатке  нимало  не  тревожило  ее,  разве что лишний  раз
извлекало из "кофемолки" низкое ворчанье.
     Спать мне не хотелось. Да и что может быть приятнее и  заманчивее этого
неяркого,  низкого  солнечного  света,  жизнерадостно   озаряющего  палатку?
Повсюду вокруг  кипела жизнь. То был момент затишья между двумя сменяющимися
циклами.  Зима  осталась позади. Через день-два  нам предстоит начать  самое
трудное за всю мою  жизнь путешествие с  ношей за плечами -- путешествие, на
мой взгляд, довольно рискованное.
     В такие минуты невозможно не размышлять -- не о  девственной природе, а
о  том, что  ее  уничтожит, --  о цивилизации. В наши дни любовь и  отчаяние
разрывают  сердце  каждого, кто  без  иллюзий посещает нетронутые  человеком
места. Времена беспечной любви к нашей планете прошли безвозвратно.
     Тундра была первым исконно диким краем, в который мне довелось попасть.
Мы провели в диких краях всю нашу совместную жизнь, сперва в горах Олимпик в
штате Вашингтон, затем в Скалистых горах в Колорадо. Но те дикие края
     43


     были пленниками, а этот -- свободен. Свободный дикий край дает ощущение
свободы, это кажется очевидным, но не все отдают себе в этом отчет. Я еще не
осознавала  этой свободы, хотя уже ощущала ее.  Это глубочайшее переживание,
совершенно отличное  от всего, что  приходится  испытывать в  цивилизованном
мире; нужно  время,  чтобы оно овладело вами.  Ведь и  голодающий ребенок не
становится пышущим здоровяком сразу же после одного сытного обеда.
     Для  исконно  дикого  края  характерны  отдаленность  и  наличие  диких
животных   в  изначально   установившемся  количестве  и   богатстве   форм.
Отдаленность не  имитируется  с  помощью дешевых  материалов, а без животных
дикий край . всего лишь пейзаж.
     По-видимому, сейчас,  как  никогда, приобретают значение  два  фактора:
наша  способность  уничтожать первобытное  окружение и наша  любовь  к нему.
Возможно, оба эти фактора перекроются способностью человека  покинуть Землю,
и тогда решение проблемы будет перенесено  на другие планеты. Вот тема любви
и смерти, перед которой бледнеет тема любви-смерти "Тристана и Изольды".
     Мы с Крисом оказались приспособленными -- физически и психологически --
к  жизни в дикой местности. Крис имел для этого все данные. Он интересовался
новыми  краями  и   новыми   животными.  Он  имел  прирожденную  способность
ориентировки  в  бездорожных  глухих местах  и  любил  осваивать их.  Он был
необыкновенно умен и изобретателен.
     Но главное, на  мой взгляд, это  его неимоверно кипучая натура.  Он  не
гнушался тяжелой работой  и получал удовольствие от всего, что  бы ни делал.
Для меня после тихих лет преподавания в университете, предшествовавших нашей
женитьбе, это было сущим сюрпризом. Не проходило дня,  чтобы мы  не смеялись
до  судорог  над  какой-нибудь  чепухой. По  утрам, пробуждаясь,  он начинал
балагурить   сквозь  сон  еще  до  того,  как   продерет   глаза.  Это  было
поразительно.
     Наутро после того незабываемого вечера, доев свою последнюю оладью  и с
сожалением  облизнувшись, Крис встал и  принялся рьяно наживлять гвозди,  на
которых должна была держаться брезентовая крыша веранды.  Потом спросил,  не
возражаю  ли я, если он начнет  ставить  крышу. Я не возражала. Улыбаясь про
себя, я продолжала сидеть и есть
     44
     оладьи, а он стучал молотком. Вещи плясали  на своих  местах, шуршащий,
как бумага, брезент падал мне на спину.
     Поставив крышу,  он сел,  улыбнулся на свою работу и  съел одну из моих
оладий.  Потом  просунул  руки в ремни  рюкзака  и  без  всякого предисловия
сказал:
     --  Хочу пройтись через озеро вон  к тому каменистому бугру, -- похоже,
там  нора суслика. Ну а потом  назад, вдоль вот этой гряды на юго-востоке, и
обратно к палатке. Долго не задержусь.
     Это означало, что  он проходит часов до двух,  до трех,  но никак не до
пяти или до семи. Он быстро поцеловал меня и быстро пошел.
     Ставить  друг  друга  в известность  о  своих планах не лишняя в  диких
местах   предосторожность,  хотя  зачастую   ушедший   возвращается   не   с
условленной,  а с  противоположной  стороны. На этот  раз Крис вернулся, как
обещал; день показался мне теплее и  не таким угрожающе насупленным, когда я
увидела, что он возвращается.
     Он  действительно  нашел  сусликов.  Территориальные   и  брачные  бои,
по-видимому, у  них уже  прошли,  но пятнистые  шкурки  самцов были все  еще
покрыты болячками -- следами ран, полученных в яростных весенних стычках.
     29 мая случилось  нечто удивительное: не показалось ни одного оленя. До
этого они каждый день проходили мимо нас в различных направлениях, как будто
где-то в  здешних местах  был конечный  пункт миграционного маршрута  самого
западного в Арктике стада этих животных.
     Затем, 31 мая, произошло  другое маленькое событие, прозвучавшее ясно и
недвусмысленно  (если  мы правильно  его поняли) как далекий сигнал великого
нашествия: на запад прошли  тринадцать  оленей, из них одиннадцать -- самцы.
Это были первые взрослые самцы-карибу, которых мы видели в Арктике.
     Казалось,  ни  одно из этих событий  не могло повлиять на  план  Криса,
который  мы намеревались осуществить. Мы хотели  пройти  с  рюкзаками на юг,
через хребет Брукса к реке Ноатак  и остаться  там на лето. Томми  вылетит к
нам дважды, выполняя свою часть плана, причем в первый свой прилет он с нами
не  увидится.  Это  будет  что-нибудь  около 5  июля, когда озеро  наверняка
освободится ото льда и станет доступным для посадки на поплавках. Он заберет
наш основ-
     45


     ной лагерь, доставит его к Ноатакуи сгрузит там,  заодно с нашей почтой
и бакалеей из Коцебу,  на северном берегу Но-атака, к  западу от устья  реки
Кугурурок. Место выгрузки он отметит шестом с лоскутом материи, чтобы  легко
было  увидеть  его,  спускаясь с гор. Мы  рассчитывали  добраться  в те края
примерно 17 июля.
     В свой второй полет, 19 июля, Томми должен  встретиться с нами  у места
выгрузки и  забрать меня с собой. Я  должна  была позаботиться о припасах на
остаток лета.
     Мне этот план  не  внушал  доверия. Около шести недель  мы должны будем
тащиться  через   хаотическое  нагромождение   скал,   и,  случись  что-либо
непредвиденное,  нас невозможно будет разыскать.  Наша судьба  всецело будет
зависеть от того, удастся ли нам найти выгруженное в тундре снаряжение. Крис
полагал, что, когда, по нашим расчетам, до  него останется день  пути, можно
будет бросить спальные мешки, примус и палатку. К тому времени у  нас должно
кончиться  продовольствие:  трудно  тащить  на себе запас  продуктов,  когда
обременен  съемочным  снаряжением,  весящим  около  семидесяти пяти  фунтов,
включая пленку. Идти предполагалось не спеша, по нескольку дней задерживаясь
на каждом привале, чтобы Крис мог поохотиться с кинокамерой.
     Мы должны были переносить наш  багаж по частям, поскольку он был  очень
тяжелым  --   тяжелее,  чем  если  бы  мы  снаряжались  во  "внешнем  мире".
Удивительно, как вообще мы  сумели снарядиться для такого путешествия здесь,
в  безлюдной глуши.  Это стало возможным лишь потому,  что  Крис рассчитывал
разбить  вспомогательный  лагерь  и  охотиться  с  кинокамерой  между  ним и
основной нашей стоянкой. Поэтому мы могли взять с собой лишь легкие спальные
мешки,  примус  и горную палатку. Палатка протекала, и  нужно было захватить
еще легкий брезент, чтобы накрывать ее
     сверху.
     С "удобоносимой" провизией дело обстояло просто -- только такая у нас и
была. Самой серьезной проблемой было топливо. Крис полагал, что нам придется
идти по нагорью,  на высоте  от двух  до  четырех тысяч  футов, где  едва ли
удастся  найти ивняк, достаточно крупный, чтобы использовать его на топливо.
Поэтому мы  должны  были взять с собой не  только примус, который уже сам по
себе  тяжел,  но и две банки с горючим -- одну емкостью  в галлон, ее должно
хва-
     46
     тить  до водораздела, и  другую емкостью в  пять галлонов, ее мы  можем
либо  выжечь,  либо  бросить,  когда  достигнем  водораздела.  Банок  других
размеров  мы  не имели,  так  что  выбирать  было  не из чего,  и  я  просто
возненавидела эту пятигаллоновую банку с горючим.
     Крис  полагал, что  на каждую милю расстояния  по  прямой нам  придется
проделывать пять миль по гористой местности,
     От своего весеннего плана  --  снимать оленят  возле горы Нолук -- Крис
отказался  по двум  причинам.  Во-первых,  матки  проходили мимо  нас в  обе
стороны --  на восток и на  запад,-- не  задерживаясь,  как  будто  вовсе не
собирались телиться в здешних местах. (Лишь много позже мы узнали, что Томми
в тот самый день, когда он расстался с нами, видел огромное скопление оленей
милях в тридцати  к юго-западу от  нас. Возможно, именно  там  и  происходил
отел). Во-вторых,  местность здесь,  слегка покатая и открытая, не позволяла
достаточно  близко  подбираться к оленям. При  переходе же через  горы  Крис
надеялся  встретить  самок  с  оленятами. Гребни и  лощины послужили  бы там
хорошим укрытием.
     Крис не хотел рвать единственную нить, связывавшую нас  с цивилизацией:
основной  лагерь   оставался  на  месте  как  прибежище  на  случай  крайней
необходимости. Лишь когда весь  багаж по частям будет переброшен  к  истокам
реки  Кугурурок, мы  вернемся  налегке  и свернем  лагерь, чтобы  Томми  мог
доставить его на Ноатак.
     Итак, 3 июня, нагружая каркасы, мы прощались с  лагерем не навсегда. Но
все же это было начало приключения, и каждый из нас отметил его по-своему.
     Чистым прохладным утром, сидя  на  веранде  под  брезентовой крышей,  я
читала вслух отрывки из одиннадцатой главы Послания к евреям.  Его скорбные,
величавые, мужественные слова звучали как  бы  прелюдией к  нашему скромному
предприятию.  Эти не столь  далекие  от нас люди, жившие  всего лишь  четыре
тысячелетия тому  назад, --  кочевники, терпевшие бедствие,  были мне сейчас
ближе, чем приятные  и уравновешенные люди моего  детства. Флер "приятности"
сходил со всего, что окружало меня всю жизнь.
     Мне хотелось слов  предельно  четких  и  ясных, которые помогли  бы мне
почувствовать   незримые   границы   нашего  опыта,   едва   ощутимые  среди
каждодневных трудов. Как
     47


     часто за двенадцать лет  нашей  жизни  в диких местах я  жаждала  таких
слов! Неужели ни один поэт никогда не пускался в путь с котомкой за плечами,
не  делал  привала у прикрытого каменной плитой тайника на горе, не  спал на
жесткой земле  у края пропасти и не встречал  того часа, когда солнце встает
над бледно-голубыми волнами горных хребтов, расходятся облака над  ледниками
и далеко внизу, за линией лесов, раздается чуть слышный, звонкий крик лося?
     Все известное мне,  даже музыка и  поэзия, утратило свой первоначальный
вкус. Мне хотелось чего-то неистово возвышенного, хотелось услышать какой-то
необыкновенный, не- , слыханный напев, стихотворение, которое будет написано
миллион лет  спустя,  когда  мы  будем действительно людьми,  а  не  смутным
подобием человечности, -- одним  словом, чего-то  такого, что  улавливало бы
проникновенный,  столь  близкий  нашему  существу  "лично-безличный"  аспект
природы.
     Ближе всего к  тому,  чего  мне сейчас хотелось,  были смелые,  строгие
слова псалмопевца: "Вот море... Там левиафан, которого Ты сотворил, чтобы он
играл в нем... Юные львы  ревут  вслед своей добыче и находят  свою  пищу от
Бога".
     Что  касается Криса, то его  взгляд в будущее был жалко-прозаичен. Стоя
на солнце возле веранды и прилаживая к  банке  для горючего  уплотни тельную
прокладку из картона, он как-то ни с того ни с сего заметил:
     --  С годами набираешься ума,  это естественно. Но  вся беда в том, что
можешь перехватить и стать чересчур умным! Тогда будешь помнить перенесенные
лишения и не захочешь переносить их вновь!
        С НОШЕЙ ЧЕРЕЗ ХРЕБЕТ БРУКСА
     Взвалив на плечи поклажу, мы двинулись
     в путь, взяв курс на далекие верховья реки Кугурурок. Когда мы достигли
нагорной тундры, перед нами, на  юге, выросли безымянные пики хребта Брукса.
К  востоку  и  западу простиралась  слегка всхолмленная  рыжевато-коричневая
равнина -- пустынная, неимоверная, необъятная.
     Это была тундра -- огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся
вдоль северного побережья Американ-
     ского  континента  между  Северным  Ледовитым океаном и  горами и  даже
взбирающийся  на  эти  горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и
населен  постоянно   перемещающимися   стадами   северных  оленей,   гризли,
тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших
суровую Арктику своим обиталищем.
     Тундра  для них --стол и  дом,  для всех без исключения,  и  хищных,  и
нехищных. Хищники живут здесь не в каких-либо особых местах, а все на том же
ковре  тундры,  широко  раскинувшемся  под  бледно-голубым  полярным  небом.
Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно
терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.
     Тундра -- это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников,
разостланный  над толщей льда, под  небом,  где  летом  солнце не садится, а
зимой не  встает, где северное сияние призрачно-бледными  огнями  перебегает
между звездами.
     Идти  по тундре пешком  совсем  не то,  что идти пешком по любой другой
местности;  покрываемые в обоих  случаях расстояния несоизмеримы.  В  тундре
нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой  или сделать хотя бы  два шага
подряд, не глядя под ноги: мешают  кочки. Кочки, по которым мы ступали, были
хоть  и небольшие, но твердые и шаткие.  Нога съезжала с них  вбок,  вперед,
назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.
     Наш  первый  привал  в  Арктике  был странным  и диким.  Необыкновенное
началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой
песок -- Крис  чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко -- и  начала
снимать с  плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев,
почувствовала,  что кто-то сел  мне на спину. Я  обернулась,  птица улетела.
Крис стоял неподвижно и смотрел на меня.
     -- Ты заметила, как на тебя кто-то сел? Это была пуночка.
     Разбив палатку и даже подтащив, от избытка сил, валун к ее двери, чтобы
можно  было обуваться сидя, он тотчас отправился на  разведку. Верная своему
долгу, я принялась варить рис.
     Мне было одиноко. Один раз я увидела Криса вдали на оконечности горного
гребня. Он был совсем маленький и, по-




        48
        49


     добно растущим  в тундре кустам, позолоченный с одного бока и темный  с
другого.  Солнце шло  низко над горизонтом, под потолком  тумана, срезавшего
верхушки гор и затемнявшего их подножья светло-голубой тенью.
     На  фоне  этой грандиозной декорации,  белые  против  солнца, проходили
двенадцать оленей-самцов, украшенных ветвистыми рогами. Они миновали лагерь,
едва  удостоив  взглядом  меня и  весь наш  маленький базар.  Куда  они шли?
Откуда?
     После ужина мы не легли  сразу спать, а пошли прогуляться. Мною владело
чувство какой-то странной затаенности, словно я кралась по чужому дому.
     Наконец  мы  набрели  и  на  обитателей  "дома"  -- пару  длиннохвостых
поморников. Они сидели бок о бок на высоком берегу  -- два черных силуэта на
диске ночного солнца. Не веря своим, глазам, Крис прошелся в десяти футах от
них. Их  яркие дикие  глаза следили за ним с безбоязненным безразличием. Нас
признали за своих.
     Все вокруг  было так интересно, что мне совсем не хотелось спать. Крис,
как всегда,  заснул мгновенно.  Я  лежала,  посматривая в  тундру. Когда  мы
стояли возле Нолука, темный брезент  наглухо  закрывал от нас внешний мир. А
здесь мы высоко подняли  и подвязали край  палатки. Перекликались бурокрылые
ржанки.  Подавала  свой  скрипучий,  как  у  лягушки-быка,  голос  тундряная
куропатка, или "кофемолка",  как прозвал ее Крис. Даже обросший черно-серыми
лишаями валун, лежавший у моей головы, вызывал во мне интерес.
     Утром,  покидая  этот привал, или наш  Первый  лагерь,  мы разошлись  в
разные стороны. Я  отправилась  за остатками багажа к горе Нолук, Крис пошел
дальше  искать место для следующего привала, взяв с собой легкий груз, чтобы
оставить его там.
     Перед  тем как тронуться  в путь, ему пришлось  решить  вопрос, который
неотвязно  вставал перед  нами  каждый  день:  взять  с собой  кинокамеру  и
забросить ее вперед  или оставить здесь? Таскать камеру в  оба конца, туда и
обратно, было немыслимо. Он оставил ее.
     Меня страшно возмущал  вес нашей киноаппаратуры: в  нынешний век легких
металлов он казался совершенно чудовищным. Она была даже отделана миленькими
никелированными накладками, и Крису пришлось приложить к своему сна-
     50
     ряжению банку черной краски, чтобы  их блеск  не распугивал животных за
две мили окрест. Одной мне известно,  сколько сил ушло у  Криса на то, чтобы
из месяца в месяц, из года в год таскать на плече треножник с кинокамерой, в
любую  минуту готовой к  действию, если только  не было обложного  дождя или
тумана, таскать  ее милями по бездорожью, по  горным  кручам,  карабкаясь на
которые я пускала в ход обе руки. Он  же помогал себе лишь одной, другою все
время придерживая камеру.
     Вечером  мы снова встретились  в  Первом лагере,  и  первые  же  слова,
которые он произнес, повергли меня в отчаянье.
     -- Сегодня я видел такое, о чем нам придется жалеть всю
     жизнь.
     И он рассказал мне следующее.
     -- Передо мной было болото. Только я хотел пересечь
     его, как вдруг вижу: на той стороне росомаха, скачет по мок
     рой траве. Я понаблюдал за нею несколько минут, потом
     пошел вперед. Думаю: вот переберусь на ту сторону, она и
     убежит. Но она вдруг остановилась и стала разрывать лапами
     землю. Я подхожу ближе. Между нами осталось ярдов сто.
     Тут она подняла голову, увидела меня и встала на задние
     лапы -- точь-в-точь маленький медведь. Ты думаешь, она убе
     жала? Нет, она двинулась ко мне! Пробежала ярдов двадцать
     пять, заворчала, подбежала ближе и снова ворчит. Мне стало
     немного не по себе. Будь покойна, она могла устроить мне
     веселую жизнь, если б только захотела. Но как ты думаешь,
     что она сделала? Возвратилась на прежнее место и опять
     стала рыться в земле. Я подошел к ней футов на пятьдесят,
     а она занимается своим делом и на меня ноль внимания. Ока
     зывается, она нашла небольшое гнездовье полевок. На моих
     глазах поймала трех мышек и тут же их съела. Я видел белое
     брюшко полевки, видел, как она дергалась и извивалась, вы
     рываясь из пасти росомахи. И ко всему тому --нанес он по
     следний удар -- не было марева.
     Будь при  нем  кинокамера,  он мог  бы  снять  уникальный  фильм, а так
пришлось утешиться тем, что мы узнали  нечто  новое о росомахе. Оказывается,
хлопотливая  маленькая  росомаха  действительно  храбра!  Она  не  боится --
вероятно, просто не знает -- человека.
     Это навело нас  на серьезные размышления:  а что, если и здешние гризли
незнакомы с человеком? Тогда они могут
     51


     быть опасно  дерзки. В окрестностях горы Нолук гризли не попадались, но
здесь они могут водиться.
     На следующее утро, дав мне самые необходимые указания, Крис погнал меня
в тундру искать  снаряжение, которое  он спрятал на месте Второго лагеря.  Я
гордо воздержалась  от искушения потребовать дополнительных пояснений.  Крис
полагал, что ситуация сама раскрывается перед человеком и, если он не дурак,
ему достаточно и намека. Тем не менее  на этот раз  Крис был необычайно щедр
на слова.
     -- Пройдешь через  вон тот проход на горизонте. К нему можно  подняться
вон  по тому  ущелью -- никаких скал, ничего такого. Как выйдешь из прохода,
возьмешь налево  и станешь  забирать  вверх. Через  некоторое время  увидишь
гряду,  которая  уходит  вправо. Пожитки спрятаны на  склоне пика в  дальнем
конце  гряды.  -- И припечатал  эти наставления  своим неизменным: -- Пройти
мимо просто невозможно.
     Гордая ответственным поручением, но с неспокойной душой,  я тронулась в
путь, взвалив  на плечи  тяжелую поклажу--  пятигаллоновую банку  горючего и
запас сухих продуктов.
     Когда  я приблизилась  ко входу в ущелье, впереди показался  гризли, он
шел  мне  наперерез. Я стала как вкопанная  и, не  чувствуя ноши на  плечах,
смотрела  на  него во все глаза. Он миновал вход в ущелье и, переваливаясь с
боку на бок, затопал прочь. Оружия со мной не было. Меня спасла лишь хорошая
видимость, позволившая уклониться от встречи с медведем.
     Час проходил за часом,  и я уже начала тревожиться, не проглядела ли  я
гряду,  уходящую вправо. Но вот наконец и гряда.  Я устала, но тут усталость
как рукой  сняло.  Гряда показалась мне  сущим  раем  --плоская  и  твердая,
выложенная тысячелетним глинистым сланцем.  После кочковатой тундры и горных
круч  я по достоинству  оценила ее. Но самым замечательным здесь были цветы.
Они росли плоскими разноцветными  купами -- синие, розовые,  желтые,  белые.
Впервые в жизни я видела, чтобы незабудки росли так густо и так тесно жались
к земле.  Я с  ног  валилась от усталости, но будто заколдованная продолжала
идти все вперед и вперед между пестрыми островками цветов.
     В дальнем конце  гряды мне пришлось пережить несколько тревожных минут:
я никак не могла найти сложенное Крисом
     52
     имущество. Я то спускалась вниз, то  подымалась наверх и лишь по чистой
случайности набрела на  него. В  темной, сырой  нише, неправдоподобно яркие,
стояли красные и белые жестянки со сливочным маслом, яичным порошком и сухим
молоком.
     На  следующий день мне  выпало  необычайное, единственное в своем роде,
испытание. Утром  мы  с Крисом  отнесли груз ко Второму лагерю. Вернувшись в
Первый  лагерь, чтобы в последний  раз переночевать в нем, мы  спохватились,
что унесли все продовольствие и продуктов у нас хватит лишь на голодный ужин
и завтрак для одного. Кто-то из нас должен был вернуться в основной лагерь у
Нолука.  Кто именно -- этот вопрос не вызывал сомнений: мимо Второго  лагеря
проходили взрослые олени-самцы, и Крис хотел поспеть туда рано утром.
     Я чувствовала себя еще разбитой, дневной переход порядком измотал меня.
И вот теперь мне предстояло  вообще нечто  превышавшее мои силы. Я  посидела
несколько минут  на  песке,  на самом припеке,  так  как дул холодный ветер,
съела две черносливины из четырех,  которые у  нас <i>были,</i> затем  взва