еслись, подпрыгивая по  дороге.
Индейцы весело помахали нам на прощание шляпами.
     Мы проехали миль пять и  только начали высыхать, как встретили еще одну
водную преграду. Дорога здесь шла по склонам гор, у самого их подножия. То и
дело встречались глубокие  узкие ущелья, по которым стекала с гор вода. Там,
где дорога  пересекалась  этими неширокими, но мощными речками, проще  всего
было бы перекинуть небольшие мосты. Но,  видно, великое множество этих речек
делало  такое  мероприятие слишком  накладным,  и поэтому  применили  другой
способ -- поперек речек проложили бетонные дорожки. В сухое время года ехать
по такой  дорожке было даже приятно, но  когда вода с гор устремлялась вниз,
она, ревя, заливала  бетон фута на  четыре  и срывалась с него вниз красивым
десятифутовым  водопадом.  Побыв  несколько  дней  под  водой,  бетон  из-за
наросших  на  него  водорослей становился скользким,  как  стекло, и поэтому
ехать по нему было более опасно, чем просто по дну речки.
     Здесь уже не было  спасительной  лебедки,  и водитель, испуганно  ворча
сквозь жесткие усы, сам осторожно направил машину в красноватую воду. Машина
уже проехала половину бетонной дороги, когда заглох мотор. Мы сидели и молча
смотрели  друг  на  друга.  Вдруг  вода, напиравшая  на левый борт, сдвинула
машину примерно на дюйм  вправо, в сторону водопада,  и  тогда мы  все разом
вскочили,  как от удара  током. Мы  испугались, что течение вдруг  подхватит
автомобиль и швырнет его через край плиты на камни. Все выскочили наружу.
     --  Толкать...  нам  всем  надо  толкать,--  старался  перекричать  шум
водопада Луна.  Он  судорожно цеплялся  обеими руками за борт  машины.  Сила
течения была  довольно велика, а Луна был такой худенький, что я боялся, как
бы его не унесло и не сбросило в водопад.
     -- Перейдите на ту сторону,-- крикнул я,-- здесь вас смоет.
     Луна понял силу этого аргумента и, прижимаясь всем телом к машине, стал
перебираться на  другую  сторону,  пока  машина  не  оказалась между  ним  и
водопадом. Потом мы налегли на  машину плечами и начали толкать ее. Это было
одно из самых неблагодарных дел, какие я когда-либо выполнял,  потому что мы
толкали машину  не  только вверх по цементной дороге, но  и  против течения,
которое все  время старалось нас развернуть. После десятиминутной борьбы нам
удалось продвинуться примерно на  три фута вперед,  а  течение  за это время
сдвинуло нас  на  три  фута  ближе  к водопаду. Я  уже  начал  по-настоящему
беспокоиться:  при  таких  темпах  еще через  полчаса  машину  могло смыть в
водопад. Втроем мы были не в силах толкать ее вверх по склону и одновременно
против течения. У нас  была веревка, и, по-моему, надо было просто привязать
машину к дереву на берегу и ждать,  пока не спадет вода. Я как раз собирался
с мыслями, чтобы изложить свой план по-испански, когда из-за поворота дороги
на противоположном берегу появилась добрая фея, удачно замаскировавшаяся под
урчащий  и фыркающий грузовик. Несмотря на почтенный возраст и ржавчину, вид
у него  был могучий и добродушный. Мы приветствовали его радостными криками.
Водитель грузовика оценил  наше затруднительное положение с первого взгляда.
Сбавив ход, он медленно направил громаду своей машины  в красноватый поток и
остановился  в нескольких футах от нас. Мы торопливо достали  свою  веревку,
связали обе машины вместе, и грузовик, дав задний ход, осторожно вытащил наш
автомобиль из потока на сушу. Мы поблагодарили  водителя грузовика, угостили
его  сигаретой  и с  завистью  смотрели,  как  он  направил своего  могучего
стального коня в поток. Потом мы переключили свое внимание на утомительный и
хлопотный процесс просушки двигателя.
     В конце концов  мы прибыли  в Оран в два часа пополудни,  преодолев еще
три водные преграды,  которые,  к  счастью, не обладали скверными качествами
первых двух. И тем не  менее до дома Луны мы добрались  в  таком виде, будто
целый  день провели в реке. Это,  впрочем,  не  очень расходилось с истиной.
Прелестные родственники Луны радостно  приветствовали нас, они отобрали наши
одежды, чтобы просушить их,  приготовили непомерное количество еды и усадили
нас  во  внутреннем  дворике,  где  было много цветов  и  куда  лучи  солнца
проникали  лишь  для того, чтобы согревать, а  не  жечь. Пока мы ели и  пили
доброе бодрящее красное вино. Луна посылал бесконечное (судя по всему) число
своих юных родственников с таинственными  поручениями в разные концы города.
Они то и дело появлялись и докладывали ему что-то шепотом, а он с напыщенным
видом кивал головой и  улыбался или отчаянно морщился в зависимости от того,
какие вести он  изволил выслушать. А  когда  Луна покашливал  или  бросал на
родственников  взгляд,  все  они  старались сдержать  волнение  и  выжидающе
замирали.  У  меня  появилось  такое  чувство, будто  я  обедаю  с  герцогом
Веллингтоном накануне битвы при Ватерлоо. Наконец  Луна налил мне  и себе по
последнему стакану вина и осклабился. Его большие черные  глаза сверкали  от
плохо скрываемого возбуждения.
     -- Джерри,-- сказал он по-испански,-- я нашел вам bichos.
     -- Уже? -- спросил я.-- Каким образом?
     Он  показал  рукой  на отряд улыбавшихся родственников, выстроившихся в
одну шеренгу.
     -- Я  разослал их навести  справки, и они нашли людей, у  которых  есть
bichos.  Нам остается теперь только пойти и купить этих bichos, если они вам
подойдут.
     -- Превосходно,-- сказал я, залпом допивая стакан вина,-- пошли?
     Через  десять  минут  мы  с  Луной,  подстегиваемые  охотничьим  зудом,
отправились  рыскать  по  городу.  Впереди  нас  бежала  свора  его  юных  и
возбужденных родственников.  Город был  небольшой, но разбросанный, здания в
нем стояли  в типичном для  Аргентины шахматном порядке. Как  и предсказывал
Чарлз,   куда   бы   мы   ни  приходили,  Луну   приветствовали   радостными
восклицаниями,  и на нас сыпалось  множество  приглашений принять участие  в
выпивке. В  ответ на подобную  фривольность  Луна  решительно  поворачивался
спиной, и мы снова  пускались в  путь.  В конце  концов один  из юных членов
нашей свиты бросился со всех ног вперед и громко забарабанил по внушительной
двери какого-то большого  дома.  Когда  мы  подошли к  двери,  она была  уже
открыта  и  на пороге стояла старуха,  одетая в черное и поэтому похожая  на
дряхлого таракана. Луна остановился перед ней и пожелал ей доброго вечера. В
ответ она слегка наклонила голову.
     --  Я  знаю, что  у  вас  в  доме  есть  попугай,--  сказал  Луна тоном
полицейского, который  точно  знает, что  труп спрятан под  кушеткой, и дает
преступнику понять, что отпирательства не помогут.
     -- Да, есть,-- немного удивленно сказала женщина.
     --  Этот  английский сеньор  собирает зверей и  птиц для своего  jardin
zoologico <Зоосад  <i>(испан.).></i> в  Англии,-- продолжал Луна,-- и, возможно, он
захочет купить вашу птицу.
     Старуха  без  всякого  любопытства  поглядела на  меня  сухими  черными
глазами.
     -- Как хотите,-- сказала она наконец,-- птица эта грязная и говорить не
умеет. Мне принес ее  сын, и если  ее можно продать,  я  буду  только  рада.
Заходите, сеньоры, и посмотрите попугая.
     Шаркая  ногами, она  привела  нас  в  неизбежный  внутренний  дворик  с
растениями в горшках.  Он был похож на колодец  внутри дома. Увидев птицу, я
еле сдержал радостный крик. Это  был желтоголовый ара, редкий член семейства
попугаев. Он  сидел на  остатках деревянного насеста,  который, по-видимому,
всю  последнюю неделю он  медленно и методично разрушал.  Когда мы собрались
вокруг  попугая, он, держа в клюве  щепочку, поглядел на нас, издал короткий
гортанный звук и продолжал  свою разрушительную работу. Луна бросил  на меня
быстрый  взгляд  своих сияющих глаз, и я энергично кивнул  ему.  Он  глубоко
вздохнул, с презрением оглядел попугая и повернулся к старухе.
     -- Самый обыкновенный попугай,--  сказал он равнодушно,-- но  все равно
сеньор  согласен  купить  его.  Вы,  конечно,  понимаете, что  мы  не  можем
позволить себе заплатить очень щедро за такую обыкновенную шкодливую  птицу,
которая  к тому же не говорит. Сеньор  никак не может дать  вам за эту тварь
больше, скажем, двадцати пяти песо.
     Потом он сложил  руки на груди  и посмотрел  на женщину, ожидая  от нее
взрыва негодования.
     -- Хорошо,-- сказала женщина,-- берите его.
     Луна  уставился  на  нее   с  открытым  ртом,  а   она  взяла  попугая,
бесцеремонно  сунула  его  мне  на  плечо  и  протянула сморщенную  руку  за
деньгами. Я торопливо достал бумажник, боясь, как бы она не передумала.  Дар
речи вернулся к Луне, только когда мы были уже на улице, а попугай удивленно
и  довольно кричал  гортанным  голосом над моим  ухом.  Луна  уныло  покачал
головой.
     -- В чем дело, Луна?  --  спросил я.-- Это  замечательная  птица, и  мы
купили ее баснословно дешево.
     -- Я рад за вас,--  грустно сказал он.-- Но когда мне встречаются люди,
которые, не  торгуясь,  соглашаются с любой предложенной  ценой,  я боюсь за
будущее Аргентины. К чему мы придем, если каждый будет так делать?
     -- Очевидно,  жизнь станет гораздо дешевле,-- заметил я, но он не хотел
утешений и все ворчал, вспоминая поведение старухи. Свою веру в человечество
он восстановил только  после  оживленного получасового разговора еще с одним
владельцем попугая. Этот торговался за свою птицу до последнего.
     Мы продолжали обход  города, пока не  стемнело,  и все  вместе принесли
домой целый небольшой зоосад. У нас было пять попугаев (в том числе,  к моей
радости, еще  один  желтоголовый ара), два  карликовых бразильских кролика с
рыжеватыми лапками  и белыми меховыми очками вокруг глаз и  агути -- большой
грызун с черными глазами, тонкими конечностями  и нравом рысака, страдающего
острым  приступом  нервной  депрессии.  Мы  отнесли животных в  дом  Луны  и
выпустили их во дворике. Луна опять сколотил из своих родственников отряд  и
отправил  его  добывать  повсюду  пустые ящики,  проволочные  сетки,  доски,
молотки, гвозди  и другое плотницкое  снаряжение.  Потом  целых два  часа мы
строили жилища для моих приобретений. Наконец последнее из них было посажено
в клетку, а мы с Луной уселись за стол  и с аппетитом стали есть и пить.  Из
груды деревянных ящиков доносилось тихое ворчание и вскрики, которые для уха
собирателя  животных звучат райской  музыкой. Потом, поставив рядом с  собой
большой  стакан  вина,  я  сел   перед  клетками,  чтобы  рассмотреть  своих
подопечных  при  свете фонарика,  а  Луна  попросил  принести  гитару и  пел
мелодичные и  грустные  народные аргентинские песни, стуча  иногда  в гулкую
деку гитары, как в барабан.
     Все птицы, кроме  ара, оказались синелобыми амазонскими  попугаями. Все
они  были  довольно ручные  и  умели  говорить  "Лорито",  что  в  Аргентине
равнозначно "Попке". Так как все они были примерно  одного роста и возраста,
мы  посадили их в клетку вместе, и  теперь они с  фальшиво-многозначительным
видом  древних рептилий,  который попугаи  такие  мастера напускать на себя,
расселись  рядком,  словно  присяжные, разодетые в яркие одежды. От  плохого
питания они  совсем запаршивели, но, несмотря на их  неопрятную внешность, я
был доволен ими, так как знал, что через несколько  недель  хорошей кормежки
они  совершенно  изменятся,  и  после следующей  линьки  оперение  их  будет
отливать  лимонно-желтыми и  синими  тонами,  а оттенки  зеленого будут  так
богаты,  что  коллекция  изумрудов рядом  с  ними  безнадежно  померкнет.  Я
осторожно  завесил  клетку мешковиной  и  услышал,  как птицы  отряхиваются,
готовясь ко сну,-- такой звук бывает, когда распечатывают колоду карт.
     Потом моим вниманием завладели желтоголовые ара. Ради опыта мы посадили
их вместе,  и по  тому, как  они  тотчас  прильнули  друг  к другу  и  стали
ворковать,  можно  было  думать, что  из них получится  нежная парочка.  Они
сидели на насесте и глядели на меня, время  от времени склоняя головы набок,
словно желая прикинуть, не более ли я привлекателен, если рассматривать меня
в таком аспекте. Оперение их было  в основном пронзительного зеленого цвета,
и  только  на  затылке желтел широкий ярко-канареечный  полумесяц. Для  ара,
которые,  как правило, наиболее крупные  среди попугаев, они были мелковаты,
даже чуть-чуть меньше и изящнее обыкновенных амазонских попугаев. Они что-то
тихо бормотали мне и друг  другу, а их бледные веки  так сонно опускались на
блестящие глаза, что я и их закрыл мешковиной и отошел.
     Я давно уже мечтал  о бразильских кроликах,  и поэтому  приобретение их
доставило мне особенно большую радость. Я вытащил их из клетки. Это были еще
детеныши величиной не больше ладони, и  мне было очень приятно ощущать тепло
их пушистых  телец. Они водили носиками,  принюхиваясь к  непонятным запахам
пищи  и  цветов. На первый  взгляд  их можно было  принять  за  обыкновенных
европейских крольчат, но, присмотревшись, я увидел, что они не совсем на них
похожи. Во-первых, они отличались очень короткими и изящными ушами, спины  у
них были темно-коричневые и вce  в ржаво-бурых пятнышках и полосках, лапы --
светло-рыжие, а вокруг каждого глаза кольцом росла белая шерстка.
     Носики и  губы тоже были  чуть-чуть  окаймлены  белым.  Став совершенно
взрослыми,  эти  животные  все  равно  остаются   среди  кроличьего  племени
карликами  и  достигают  лишь половины  роста  европейского  дикого кролика.
Насколько  мне  было  известно,  ни  один  зоопарк  мира  не  обладал  этими
интересными маленькими  существами, и я был рад  заполучить их, хотя немного
сомневался,  что смогу доставить их в Европу, потому что все кролики и зайцы
тяжело переживают неволю. Но мои кролики были очень молодыми, и  я надеялся,
что они приживутся.
     Когда я снял  мешковину с клетки агути,  зверек  подпрыгнул в воздух  и
шлепнулся на  соломенную  подстилку, дрожа всем  телом. На мордочке его было
такое  же  выражение,  которое  должно  быть  у  старой  девы,   много   лет
заглядывавшей перед  сном под кровать  и  наконец обнаружившей  там мужчину.
Однако, угостив зверька  кусочком яблока, я успокоил  его настолько, что  он
даже позволил себя погладить.  Агути -- это грызуны, члены многочисленного и
интересного отряда. В него входят и мышь-малютка, которая может уместиться в
чайной  ложечке,  и  капибара, достигающая размеров  крупной собаки, а между
двумя  этими крайностями  есть великое  множество всевозможных  белок, сонь,
крыс,  дикобразов  и  других,  непохожих друг на друга,  животных.  Оговорим
сразу,  что  агути  не  самые  характерные  члены  этого семейства. Если  уж
говорить  откровенно, то они похожи  на помесь  низкорослого предшественника
лошади и горемыки кролика. Шерстка у агути имеет цвет полированного красного
дерева.  На  крестце  этот  цвет постепенно  переходит  в  красновато-бурый.
Шоколадно-коричневые  ноги,  очень   длинные  и  тонкие,   как   у   рысака,
оканчиваются  комком хрупких  музыкальных  пальцев, которые  и делают  агути
похожим  на  древнюю лошадь. Задние ноги у  него  мощные, они служат  опорой
непропорционально массивной задней  части туловища, и  поэтому у агути такой
вид, будто у него сзади горб. Голова -- как у кролика, но немного удлиненная
(так  что в ней опять-таки есть что-то лошадиное).  У агути большие красивые
глаза, округлые уши и густые черные усы, которые непрестанно шевелятся. Если
ко всему этому  добавить темперамент животного, его постоянную  нервозность,
его  дикие прыжки в воздух при малейшем звуке и следующие  за  этим припадки
лихорадочного озноба, то просто удивляешься, как вообще мог выжить этот вид.
Мне кажется, что стоит только одному ягуару заворчать, и все агути в радиусе
ста ярдов тотчас скончаются от разрыва сердца. Размышляя  об этом, я завесил
клетку, и животное  тотчас  опять взвилось в воздух, а приземлившись,  стало
дрожать всем телом. Однако через несколько минут агути снова пришел в себя и
набросился на яблоко, которое я оставил  ему в клетке. К этому времени песни
и  вино привели Луну в блаженное  состояние,  и он сидел у стола, жужжа себе
что-то  под  нос, как  сонная  пчела. Мы выпили  по  последнему  стакану  и,
отчаянно зевая, поплелись спать.
     В  самый  неподходящий  для  цивилизованного  человека  час  утра  меня
разбудила громкая песня, доносившаяся из противоположного  угла комнаты, где
была  постель  Луны.  Для  этого  человека  песни и  музыка  были  таким  же
непременным условием существования, как кровь,  которая  текла  в его жилах.
Когда он не  говорил, он  непременно либо пел,  либо мычал что-то под нос. Я
впервые  в жизни видел  человека, который мог лечь спать  в три часа утра и,
проснувшись в пять, загорланить песню, не вылезая из постели. Но пел  он так
хорошо и с таким явным удовольствием, что на него не хотелось сердиться даже
в такой ранний час, а пробыв с ним некоторое время, вы начинали  обращать на
его привычку не больше внимания,  чем на птичий  хор,  который заводит  свою
песню на рассвете.
     "Луна на  небе, как  белый  маленький барабан,--доносилось из-под груды
одеял,--  она ведет меня за  горы Тукумана к моей любви с черными волосами и
волшебными глазами".
     -- Если ты всегда поешь своим  знакомым женщинам в такое время,-- сонно
сказал  я,-- то мне  кажется, что в постели  тебе приходится оставаться чаще
всего в одиночестве. Такие вещи выходят боком.
     Он хихикнул и блаженно потянулся.
     -- Сегодня будет отличный денек, Джерри,-- сказал он.
     Я удивился,  откуда бы ему это  знать -- ведь ставни обоих окон закрыты
почти герметически. Аргентинец, засиживаясь  допоздна на улице, дышит ночным
воздухом  без всякого вреда для своего организма, но стоит  ему лечь  спать,
как тот же воздух становится для него смертоносным газом. Поэтому все ставни
должны быть наглухо закрыты, дабы оградить людей от  опасности. Однако когда
мы  оделись  и вышли во внутренний  дворик завтракать, я  убедился, что Луна
оказался прав -- дворик был весь залит ярким солнцем.
     Мы допивали последнюю чашку кофе, когда явились с докладом наши агенты.
По-видимому,  они  вышли  в  разведку  с  первыми  лучами  солнца  и  теперь
отчитывались перед  Луной,  а  тот  сидел,  попивая  кофе,  и  лишь  изредка
удостаивал  их величественным кивком головы. Потом  одного  из  юных агентов
послали  с деньгами за кормом  для моих животных,  а когда он  вернулся, все
агенты столпились вокруг меня и широко  раскрытыми  глазами стали  смотреть,
как  я рублю  мясо  и  овощи, наполняю чашки молоком  и  водой и ухаживаю за
животными.
     Когда все  были накормлены,  мы вышли строем на залитую солнцем улицу и
начали  вновь прочесывать  город.  На этот раз  Луна  использовал нашу свиту
немного по-другому.  Пока мы вели в каком-нибудь доме переговоры, наши  юные
помощники  рассыпались и обследовали  близлежащие улицы  и переулки,  хлопая
перед домами в ладоши и спрашивая  совершенно незнакомых людей, нет ли у них
животных.  Все  относились к этому  вмешательству  в их  частную жизнь очень
добродушно, и, если у них самих животных не было,  они иногда посылали нас к
другому дому,  где мы находили какого-нибудь  представителя  местной  фауны.
Таким способом за это утро мы приобрели еще трех карликовых кроликов, одного
попугая, двух кариам и двух коати -- очень редких маленьких южноамериканских
хищников из семейства енотов. Мы отнесли  животных в дом Луны, посадили их в
клетки, а сами  с аппетитом съели  второй завтрак и отправились  обследовать
окраины Орана  на дряхлом  автомобиле,  позаимствованном у  какого-то  друга
Луны.
     Из агентурных источников Луна узнал, что в одном из наиболее отдаленных
районов города живет человек, у которого есть какая-то дикая кошка, но никто
не  мог  сказать точно, где его дом. Тогда  мы  ограничили свои поиски одной
беспорядочно застроенной улицей и, стуча во все двери подряд, нашли  в конце
концов этого человека. Это был высокий, смуглый, потный и неряшливый мужчина
с нездоровым брюхом и с маленькими черными глазками. в которых появлялось то
заискивающее, то  хитрое выражение.  Да, признался  он,  у  него  есть дикая
кошка, оцелот.  Потом с пламенным  красноречием  политикана, выступающего на
предвыборном митинге, он принялся взахлеб говорить о том, какое это дорогое,
красивое, грациозное, ручное животное, какие у него масть,  рост, аппетит. В
конце  концов  мне  показалось даже, что он хочет продать мне целый  зоосад.
Чтобы  прервать  этот  панегирик  семейству  кошачьих  вообще  и  оцелоту  в
особенности, мы  попросили показать нам животное. Он повел нас вокруг дома в
ужасно  грязный задний  двор. Как  бы ни  был  беден  и  мал  дом  в Оране и
Калилегуа, двор при нем всегда содержится в чистоте и полон цветов. Этот  же
двор был  похож  на  городскую свалку.  Кругом валялись  старые  разломанные
бочки, ржавые жестянки, рулоны старых проволочных сеток, велосипедные колеса
и  другой  хлам. Haш  хозяин  неуклюже  протопал  к  стоявшей в  углу  грубо
сколоченной деревянной клетке, которая была бы мала даже для кролика средних
размеров.  Он  открыл  клетку  и за  цепь выволок наружу  совершенно  жалкое
существо.  Оцелот  был  совсем  молод,  но как  он умудрялся сидеть в  такой
маленькой клетке, до сих пор  остается  для  меня  загадкой.  Меня  особенно
потрясло  ужасное  состояние  животного.  Шерсть   его  была  так  запачкана
испражнениями, что о естественном  ее узоре  можно было только догадываться.
На  боку была большая  мокрая болячка, а сам он  был  так тощ, что даже  под
свалявшейся  шкурой можно было  на глаз сосчитать все его ребра  и позвонки.
Когда его опустили  на землю,  он от слабости шатался, как  пьяный. В  конце
концов он отказался от попыток  устоять на ногах и удрученно лег  на грязное
брюхо.
     --  Вы  видите,  какой  он  ручной? --  спросил  человек,  показывая  в
заискивающей улыбке желтые щербатые  зубы.--  Он никого не кусает. И никогда
не кусал.
     Он похлопывал  оцелота  большой потной ладонью,  и мне  было  ясно, что
отнюдь  не любовь  к  человеку, а  лишь полное безразличие мешает  животному
броситься на него. Оцелот был в почти  безнадежном  состоянии -- он был  так
слаб от голода, что ему было все равно.
     --  Луна,--  сказал я, изо всех сил стараясь сдержать  гнев,<i>-</i> я заплачу
пятьдесят песо за эту кошку. Не больше. Даже этого слишком много, потому что
она, видно,  все  равно подохнет.  Торговаться я не буду, так что ты  можешь
сказать этому ублюдку, этому сукину сыну, что это мое последнее слово.
     Луна   перевел   мои  слова,   тактично   опустив   все,   относившееся
непосредственно к  личности продавца.  Тот в ужасе сжал руки.  Мы,  конечно,
шутим? Он бессмысленно  захихикал.  За  такое великолепное  животное  и трех
сотен  песо  будет   нищенски  мало.  Конечно,  сеньор   видит,   какое  это
удивительное создание... и так далее. Но с  сеньора было довольно. Я  звучно
сплюнул, точно  попав на остатки  какой-то бочки, которая нежно  сплелась  с
ржавым велосипедным колесом,  бросил на  этого человека  самый презрительный
взгляд, на какой только был способен, резко повернулся и зашагал на улицу. Я
сел  в дряхлую  машину и захлопнул дверцу с такой неистовой злостью, что наш
экипаж  чуть не  распался  на куски тут же  на дороге.  Мне было слышно, как
торговались Луна и  хозяин оцелота, и, различив в упрямом  голосе последнего
новую  нотку  слабости,  я высунулся  из  окна  и  крикнул  Луне,  чтобы  он
возвращался и не терял даром времени. Луна появился через тридцать секунд.
     --Дай деньги, Джерри,--сказал он.
     Я  дал ему  пятьдесят  песо.  Скоро  он  снова  появился, на этот раз с
ящиком,  который   положил  на  заднее  сиденье.  Мы  ехали  молча.   Кончив
придумывать,  что я  сделал  бы с  бывшим хозяином оцелота (ему было  бы  не
просто  больно,  ему  стало  бы  предельно  трудно   исполнять   супружеские
обязанности, если у него таковые были), я вздохнул и закурил сигарету.
     -- Луна, мы должны  поскорее попасть домой. Этому зверю нужна приличная
клетка и немного пищи, а то он  подохнет,--  сказал я.-- И, кроме  того, мне
понадобятся опилки.
     --  Si, si,-- сказал Луна озабоченно.-- Я никогда  не видел,  чтобы так
обращались с животными. Оно полумертвое.
     -- Я думаю, мы спасем его,-- сказал я.-- Наполовину, по крайней мере, я
уверен в этом.
     Некоторое время мы ехали молча, потом Луна заговорил.
     --  Джерри, ты не  возражаешь, если мы остановимся всего на минутку? --
робко спросил он.-- Это по дороге. Я слышал,  что  кто-то еще  может продать
дикую кошку.
     -- Хорошо, остановимся, если это по дороге. Но надеюсь, эта кошка будет
в лучшем состоянии, чем наша.
     Луна повернул машину  с дороги на большую зеленую лужайку. В  одном  ее
углу стоял ветхий шатер, а возле него маленькая, тоже потрепанная карусель и
несколько  небольших   балаганов,  крытых  когда-то  полосатым,   а   теперь
выцветшим,  почти  белым  холстом. Три  толстые  лоснящиеся  лошади  паслись
поблизости, а вокруг шатра и  балаганов, держась с достоинством знающих себе
цену специалистов, бегали откормленные собаки.
     -- Что это? Похоже на цирк,-- сказал я Луне.
     --  Это   и  есть  цирк,--  ухмыляясь,  ответил  Луна,--  только  очень
маленький.
     Я  с  удивлением  подумал, как  мог  какой  бы  то ни  было  цирк, даже
маленький,  оправдать  свое существование  в таком  отдаленном  и  маленьком
городе, как Оран. Но цирк, по-видимому, процветал,  потому что хоть реквизит
и  обветшал, животные выглядели хорошо.  Когда мы вылезли из  машины, из-под
шатра   вынырнул  высокий   рыжеволосый   человек.  У   него  была  развитая
мускулатура,  живые зеленые глаза  и сильные холеные руки.  Он, по-видимому,
был способен с одинаковой сноровкой работать и  на трапеции и со  львами. Мы
поздоровались, и Луна объяснил цель нашего визита. Хозяин цирка осклабился.
     -- А, вам нужна моя пума. Но предупреждаю вас, я продам  ее за  большие
деньги... Она красавица.  Только  ест слишком много, и я  не  могу позволить
себе держать ее. Заходите, посмотрите, она там. Настоящий черт, скажу я вам.
Мы с ней ничего не можем поделать.
     Он подвел нас к большой клетке, в углу которой сидела  красивая молодая
пума ростом с  большую собаку. Она была упитанна и  вся лоснилась.  Лапы ее,
как  и у всех молодых кошек,  казались  несоразмерно большими.  Шерсть  была
янтарного цвета, а внимательные печальные глаза -- красивого зеленого. Когда
мы  приблизились  к клетке, пума  приподняла  верхнюю губу, показала  хорошо
развитые молочные зубы и презрительно зарычала. Она была просто божественна,
и  после заморенного  существа, которое я только что купил,  смотреть на нее
было одно  удовольствие, но, нащупывая бумажник, я  знал,  что мне  придется
отдать за нее уйму денег.
     За  добрым  вином,  которым  нас настойчиво угощал  владелец  цирка, мы
торговались целых полчаса. Наконец я согласился с  ценой, которая показалась
мне справедливой, хотя  и высокой.  Мне еще предстояло подготовить для  пумы
клетку. Зная, что  она  будет в хороших руках, я попросил хозяина  подержать
пуму у себя до следующего дня и  предложил плату за  вечернее кормление. Наш
благожелательный рыжий  друг согласился, и сделка  была  скреплена еще одним
стаканом вина. А потом мы с Луной поехали домой, чтобы попытаться воскресить
несчастного оцелота.
     Когда  я сколотил  для него клетку, появился один из юных родственников
Луны  с большим мешком сладко пахнущих опилок.  Я достал бедное  животное из
его вонючего ящика и обработал рану на бедре.  Оцелот безразлично  лежал  на
земле, хотя промывание раны причиняло ему, должно  быть, сильную боль. Потом
я  сделал  ему  большую инъекцию  пенициллина, на что  он  тоже  не  обратил
никакого внимания. Третьим делом надо было попытаться просушить  ему шерсть:
он насквозь пропитался собственной мочой, и обожженная кислотой шкура на его
животе и  лапах уже воспалилась.  Все,  на что  я  оказался  способен,-- это
буквально засыпать  его  опилками  и  тщательно  втереть их в мех, чтобы они
впитали влагу,  а затем  осторожно их  вычистить.  Потом я распутал наиболее
отвратительные комки  в  его  мехе, и когда я закончил работу,  он уже  стал
немного походить на оцелота,  хоть и лежал по-прежнему на полу, ни на что не
обращая  внимания.  Я срезал с него  грязный ошейник,  положил  его в  новую
клетку на подстилку из опилок  и соломы и поставил перед  ним чашку  с сырым
яйцом и  мелко нарезанной свежей  говядиной. Сначала  он не проявил к  этому
никакого интереса, и сердце мое упало -- наверно, он уже достиг такой стадии
истощения, что теперь его  не соблазнить никакой  едой. В отчаянии я схватил
его за голову и ткнул мордой в сырое  яйцо, чтобы заставить хотя бы облизать
усы. Но даже  это унижение он перенес безропотно.  Однако он  все-таки сел и
медленно,  осторожно, будто пробуя  новое,  незнакомое и  потому,  возможно,
опасное  блюдо, слизал  капающее с губ яйцо. Немного погодя  он посмотрел на
чашку так, будто не верил  своим глазам. Признаться, я думал,  что животное,
пережив  плохое обращение и голод, впало в транс и уже не верило собственным
ощущениям.  Я  затаил  дыхание, а  оцелот  наклонился  и лизнул яйцо.  Через
тридцать  секунд чашка  стала чистой, а  мы  с  Луной,  к  радости  его юных
родственников, в восторге танцевали по дворику сложное танго.
     -- Дай ему еще, Джерри,-- тяжело дыша и растянув рот  в улыбке до самых
ушей, попросил Луна.
     --  Нет, боюсь,-- сказал я.-- Когда животное  в таком плохом состоянии,
его можно убить,  если перекормишь.  Позже  я ему  дам  еще  чашку молока, а
завтра мы  сможем покормить его за день четыре раза, но маленькими порциями.
Мне кажется, теперь он пойдет на поправку.
     -- Ну и хозяин у него был, сволочь,-- сказал Луна, покачивая головой.
     Я  набрал  в себя  воздуху и  по-испански  изложил  Луне  свое мнение о
прежнем владельце оцелота.
     --  Никогда   бы  не  подумал,  что  ты  знаешь  так   много  испанских
ругательств, Джерри,-- с восхищением сказал Луна.-- Ты употребил одно слово,
которое даже я никогда не слыхал.
     -- У меня были хорошие педагоги,-- пояснил я.
     -- Но сегодня вечером,  я надеюсь,  ты не будешь так ругаться,-- сказал
Луна, сияя глазами.
     -- А что такое? Что будет сегодня вечером?
     --  Мы  же  завтра уезжаем, и мои друзья устраивают в твою честь асадо,
Джерри.  Они будут  играть и петь только очень старые аргентинские  народные
песни, чтобы  ты записал их на  своем  магнитофоне.  Как  тебе  нравится эта
мысль? -- нетерпеливо спросил он.
     -- Нет ничего на свете, что я любил бы больше, чем асадо,-- сказал я,--
а асадо с народными песнями -- это мое представление о рае.
     Примерно в  десять часов вечера  один из друзей  Луны заехал за нами на
своей  машине и отвез нас в имение в окрестностях  Орана. Площадка для асадо
находилась в  лесочке  неподалеку от эстансии.  Она была  окружена шуршащими
эвкалиптами и пышными кустами  олеандров. На вытоптанной полянке, видно, уже
немало танцевали. Длинные  деревянные  скамьи и столы на  козлах  освещались
мягким  желтым  пламенем  полудюжины   керосиновых  ламп,   а   за  границей
очерченного  ими  желтого  круга  серебрился свет  луны.  Собралось  человек
пятьдесят, многих я никогда раньше не видел, и мало кому из собравшихся было
больше  двадцати  лет.  Они   громогласно  приветствовали  нас,  потащили  к
ломившимся от еды столам и  положили перед каждым по большому шипящему куску
мяса, только что изжаренного на костре. То и дело пускались по кругу бутылки
с вином,  и  уже через  полчаса мы с Луной,  набив желудки  вкусной  едой  и
согревшись  красным вином, приобщились к духу компании. Потом  эти веселые и
приятные молодые  люди собрались  вокруг меня, внимательно  наблюдая, как  я
колдую с  лентами и ручками  магнитофона. Когда  наконец  я сказал,  что все
готово,  словно по  волшебству появились гитары,  барабаны  и  флейты, и все
вдруг  запели. Они пели  и пели, и после  каждой песни  кто-нибудь вспоминал
новую,  и они снова  начинали  петь.  Иногда  на середину круга  выталкивали
робкого  улыбающегося  юношу  --  единственного   исполнителя  какого-нибудь
уникального  номера,  и после многочисленных просьб  и ободряющих  криков он
начинал  петь.  Затем  наступала  очередь  девушки,  которая  пела  приятным
грустным  голосом.  Свет  ламп  блестел  на  ее  черных  волосах,  и  гитары
вздрагивали  и  трепетали под быстрыми смуглыми пальцами  музыкантов.  Юноши
танцевали  на выложенной  плитняком дорожке,  и  их шпоры  высекали из камня
искры, чтобы  я мог записать  стук  каблуков  -- непременную составную часть
сложной ритмики  некоторых  песен; под веселый приятный мотив  они танцевали
восхитительный танец с  платками,  они  танцевали  танго, не имеющее  ничего
общего с  неуклюжим бесполым танцем,  который бытует  под тем же названием в
Европе.  Я пришел  в  отчаяние, потому что у  меня кончилась пленка, а  они,
крича и смеясь, поволокли меня к столу, заставили пить и есть и, сев в круг,
пели  песни, еще более красивые.  Это были  в основном  совсем молодые люди,
которые  умели  наслаждаться  старыми и  прекрасными песнями  своей  страны,
старыми  и прекрасными танцами. Они чествовали иностранца,  которого никогда
не  видели раньше и которого, наверно,  никогда не увидят  снова, и  их лица
светились от восторга, когда я выражал свой восторг.
     Мы уже веселились вовсю. Потом веселье постепенно пошло на убыль, песни
звучали все тише и тише, и наконец наступил момент, когда все  вдруг поняли,
что вечер кончился и продолжать его было бы ошибкой. С песней, словно стайка
жаворонков, они  спустились с небес на землю. Раскрасневшиеся, с  блестящими
глазами,  счастливые  наши  юные  хозяева хотели,  чтобы  обратно  в Оран мы
поехали вместе с  ними на большом открытом грузовики. Мы забрались  в кузов,
наши спрессованные тела грели  друг друга, и мы  были рады этому, потому что
ночная свежесть теперь давала себя  знать. Грузовик с ревом несся в Оран, из
рук в  руки переходили бутылки с  вином, гитаристы начали пощипывать струны.
Взбодренные ночной прохладой,  мы  подхватили припев и, словно  хор ангелов,
шумно  неслись сквозь  бархатную  ночь. Я поднял голову и увидел  гигантские
бамбуки, сплетшиеся над дорогой, освещенной фарами  грузовика. Они  казались
когтями какого-то страшного зеленого дракона, нависшего  над нами и готового
наброситься на нас,  если мы хоть на мгновение перестанем петь.  Потом мне в
руку сунули бутылку с  вином, и когда я задрал голову,  чтобы осушить ее, то
увидел, что дракон исчез, а на меня смотрит луна, белая, словно шляпка гриба
на фоне темного неба.

        ВАМПИРЫ И ВИНО
     Летучая  мышь вампир  часто причиняет здесь большие неприятности, кусая
лошадей в загривок.
     <i>Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль"</i>
     Когда мы вернулись из  Орана, гараж переполнился животными. Было трудно
перекричать пронзительные  невнятные  разговоры  попугаев,  скрипучие  крики
пенелоп,  невероятно  громкую  трубную  песнь  кариам,  бормотание  коати  и
раздававшийся временами глухой, похожий на отдаленный гром рык пумы, которую
я окрестил Луной в честь Луны-человека.
     Фоном  всему этому  шуму  служил  постоянный скрежет,  доносившийся  из
клетки  агути,  который то и дело пускал в ход  долотообразные зубы, пытаясь
усовершенствовать свои апартаменты.
     Тотчас  по  возвращении я стал сколачивать  клетки для  всех  животных,
оставив сооружение клетки для Луны напоследок, потому что она путешествовала
в большом контейнере и располагалась в нем более чем свободно. Всех устроив,
я стал делать такую клетку, которая была бы достойна пумы и выгодно оттеняла
ее грацию и красоту. Не  успел  я закончить  работу, как, распевая страстную
песню,  явился  крестный  отец  Луны. Он взялся  помочь мне  разрешить  одну
головоломную задачу:  надо было перевести Луну из ее нынешнего жилья в новую
клетку. Боясь, что животное убежит, мы из предосторожности тщательно заперли
дверь гаража и оказались запертыми вместе с  пумой. Луна-человек воспринимал
такую ситуацию с тревогой и унынием. Я успокоил его, сказав, что пума  будет
испугана куда больше нас. Но тут пума заворчала так раскатисто, решительно и
злобно,  что  Луна  заметно  побледнел.  И  когда я  стал  убеждать его, что
животное ворчит от страха перед нами, он посмотрел на меня недоверчиво.
     План  операции был  таков: подтащить контейнер  с пумой к  дверце новой
клетки,  выломать  несколько  досок, и  кошке  останется  только преспокойно
перейти  из  клетки  в  клетку.  К  сожалению,   из-за   несколько  странной
конструкции только что сколоченной клетки мы не смогли  придвинуть контейнер
к ней вплотную -- между ними остался зазор дюймов в восемь. Недолго думая, я
сделал  из досок что-то вроде туннеля  между двумя  ящиками и стал  выбивать
доски контейнера,  чтобы  выпустить пуму.  Но  тут в проеме вдруг  мелькнула
золотистая лапа  величиной  с  окорок,  и на  тыльной  стороне руки  у  меня
появился красивый глубокий порез.
     -- Ага! -- мрачно сказал Луна,-- вот видишь, Джерри!
     -- Это только потому, что она испугалась стука  молотка,-- с притворной
беспечностью сказал я, сося руку.-- Ну, кажется,  я  выбил достаточно досок,
чтобы ей пройти. Теперь нам остается только ждать.
     Мы стали ждать. Через десять  минут  я посмотрел в  дырку от  выпавшего
сучка и увидел, что проклятая пума спокойно лежит  в своем контейнере, мирно
подремывая и не обнаруживая ни  малейшего желания перейти по шаткому туннелю
в  новую,  более  удобную  квартиру.  Очевидно,  оставалось только  одно  --
напугать ее и  тем  заставить перебежать из контейнера в  клетку.  Я  поднял
молоток и  с грохотом опустил его  на  стенку  контейнера. Наверно, мне надо
было предупредить Луну. В одно мгновение произошло сразу два события.  Пума,
неожиданно выведенная  из  дремотного  состояния, подпрыгнула  и бросилась в
пролом, а от удара молотком с  той стороны,  где  стоял Луна, слетела доска,
служившая стенкой туннеля.  И  в  результате в следующее  же  мгновение Луна
увидел, как крайне раздраженная  пума  обнюхивает  его ноги. Он пронзительно
завизжал и вертикально взвился в воздух.  Такого визга  я в жизни не слыхал.
Он-то и  спас положение. Визг так обескуражил пуму, что она влетела  в новую
клетку с быстротой, на  которую  только была способна, а я тут же  опустил и
надежно запер дверцу. Луна прислонился к двери гаража, вытирая лицо платком.
     --  Ну вот и все,-- весело сказал я,--я же говорил тебе, что это  будет
несложно.
     Луна посмотрел на меня испепеляющим взглядом.
     --  Ты  собирал  животных  в  Южной  Америке и  Африке? --  спросил  он
наконец.-- Это правда?
     --Да.
     -- И ты занимаешься этим делом уже четырнадцать лет?
     --Да.
     -- И тебе сейчас тридцать три года?
     --Да.
     Луна покачал головой, словно  человек,  которому предложили  труднейшую
загадку.
     -- И как тебе удалось прожить так долго, один Бог знает,-- сказал он.
     -- Меня заговорили,--  ответил я.-- Кстати, что за причина привела тебя
сегодня ко мне, кроме желания схватиться врукопашную со своей тезкой?
     -- На  улице,-- сказал Луна,  все  еще вытирая  лицо,-- стоит  индеец с
bicho. Я встретил его в деревне.
     -- А что за bicho? -- спросил я, выходя из гаража и направляясь в сад.
     --  Кажется,  это свинья,-- сказал Луна,--  но она  в  ящике, и я ее не
рассмотрел.
     Индеец  сидел  на  корточках,  а  перед  ним  стоял  ящик, из  которого
доносилось  повизгивание   и  приглушенное  хрюканье.  Только  представитель
семейства свиней способен издавать такие звуки.  Индеец осклабился, стянул с
себя  большую соломенную шляпу,  поклонился и, сняв с ящика крышку,  вытащил
наружу прелестное маленькое существо. Это был очень юный ошейниковый пекари,
обычный вид дикой свиньи, который обитает в тропиках Южной Америки.
     --  Это  Хуанита,--  сказал  индеец  и,  улыбаясь,  выпустил  маленькое
существо на лужайку. Издав восторженный визг, оно тотчас принялось жадно все
обнюхивать.
     Я всегда питал слабость к семейству свиней, а  против поросят просто не
мог устоять,  и поэтому через пять минут Хуанита  была  моей  за цену, вдвое
большую ее  действительной стоимости  с финансовой точки  зрения, но в сотню
раз меньшую, если иметь в виду ее обаяние и прочие личные качества. Она была
покрыта длинной, довольно жесткой  сероватой шерстью, а от углов рта  вокруг
шеи  у нее шла ровная белая  полоса, которая придавала ей  такой вид, словно
она носила итонский  воротничок  <Итон --  самый  аристократический  колледж
Англии>. У нее было изящное туловище, вытянутое рыло с прелестным вздернутым
пятачком  и  тонкие  хрупкие   ножки   с  точеными   копытцами  величиной  с
шестипенсовик.  Походка  у  нее была  изящная  и  женственная,  ножками  она
перебирала так быстро,  что ее копытца стучали мягко  и дробно, как дождевые
капли.
     До  смешного  ручная,  она обладала  самой милой  привычкой  даже после
пятиминутной разлуки  здороваться так,  словно не видела вас долгие  годы, и
все  эти  годы  для  нее  были пустыми  и  серыми. Радостно взвизгивая,  она
бросалась  навстречу,  терлась носом о ноги и буквально упивалась  встречей,
нежно похрюкивая и вздыхая. Райская жизнь,  по  ее представлениям, наступала
тогда, когда вы  ее  брали на руки,  нянчили,  как ребенка,  и почесывали ей
брюшко.  Она  лежала  на  руках,  закрыв глаза,  и  в  восторге  постукивала
маленькими зубками, словно миниатюрными кастаньетами.
     Очень ручных и наименее шкодливых животных я попрежнему держал в гараже
на свободе. А  Хуанита вела себя словно благовоспитанная дама, и я  разрешил
ей тоже бегать по всему гаражу, запирая ее в клетку только на  ночь. Забавно
было  смотреть, как Хуанита ест -- она зарывалась  рылом  в  большое блюдо с
едой, а вокруг толпились самые разные  твари -- кариамы, попугаи, карликовые
кролики, пенелопы, которым хотелось  поесть из того  же блюда. Хуанита  вела
себя  безупречно, она всегда  оставляла другим  много места возле кормушки и
никогда не  Злилась, даже если  хитрая  кариама выхватывала лакомые  кусочки
из-под самого ее пятачка.
     Только раз я видел, как она вышла из себя. Это случилось, когда один из
самых глупых попугаев, придя в  крайнее возбуждение при виде блюда с кормом,
слетел вниз с  радостным  криком  и сел  Хуаните  прямо  на  рыло. Ворча  от
негодования, она стряхнула его  и  загнала  в  угол. Он кричал и трепетал, а
она,  постояв над ним,  угрожающе лязгнула  зубами и вернулась к  прерванной
трапезе.
     Устроив всех новых животных, я нанес визит Эдне, чтобы поблагодарить ее
за внимание и заботу, которую она расточала обитателям гаража во время моего
отсутствия. Я застал ее с Хельмутом у громадной кучи мелкого красного перца,
из которого они стряпали соус, изобретенный самим Хельмутом. Эта пища богов,
добавленная к супу, с  первого  же глотка  сдирала кожу с неба, но придавала
блюду  вкус  совершенно неземной.  Я  уверен,  что  любой  гурман  съел  бы,
постанывая  от наслаждения,  даже старый  башмак, сваренный и  приправленный
этим соусом.
     -- А, Джерри,-- сказал Хельмут, бросаясь к бару,-- у меня есть для тебя
новость.
     -- Вы хотите сказать, что купили новую бутылку джина? -- спросил я.
     --  Ну, это  само собой,--  улыбаясь,  сказал  он,-- мы знали,  что  вы
возвращаетесь. Я о другом... Известно ли вам, что в конце недели  начинается
время отпусков?
     -- Да, ну и что?
     --  А  это  значит,--  сказал Хельмут,  непринужденно и весело наполняя
стаканы джином,-- что я могу взять вас  с собой в горы Калилегуа на три дня.
Как вам это нравится?
     Я обернулся к Эдне.
     -- Эдна,-- начал я,-- я люблю вас...
     -- Ладно,-- покорно  сказала  она,-- но я хочу получить  гарантию,  что
пума не выскочит из клетки.
     В следующую субботу утром, когда  рассвет еще только занимался на небе,
меня  разбудил  Луна. Он просунулся в  мое окно и спел  немного  неприличную
любовную песенку. Я вылез из постели, взгромоздил на горб свое снаряжение, и
при  прохладном,  словно  пробивавшемся сквозь  толщу  воды,  свете зари  мы
отправились  к  дому Хельмута. Возле дома  стоял табунчик кляч. На их спинах
были необычные  седла,  распространенные на  севере  Аргентины,--  глубокие,
изогнутые, с очень высокой передней лукой. Сидеть  в таком седле удобно, как
в кресле. Спереди к седлу прикреплены большие куски кожи,  похожие на крылья
ангелов.  Они  отлично защищают  ноги  и  руки, когда приходится ехать через
колючие кусты. В  предрассветных сумерках  лошади со странными седлами  были
похожи  на  грустных Пегасов,  пасущихся на  мокрой  от  росы  траве.  Радом
отдыхала   группа  проводников   и   охотников,   которые  должны  были  нас
сопровождать. У  них  был восхитительно  дикий  и небритый вид,  одеждой  им
служили  грязные  бомбачас,  большие сморщенные башмаки  и  громадные драные
соломенные  шляпы.  Они  наблюдали,  как  Хельмут,  с   блестящими  от  росы
пшеничными волосами, метался  от лошади к лошади  и совал в  переметные сумы
всякие свертки. Хельмут сказал мне, что в сумах уложена наша провизия на все
три дня путешествия, и, обследовав пару мешков, я обнаружил, что наш  рацион
будет состоять главным образом из чеснока  и красного вина, а один мешок был
набит громадными кусками  нездорового на вид мяса. Сквозь мешковину сочилась
кровь,  и это могло  вызвать неприятное подозрение, будто мы  везем разъятый
труп. Когда  Хельмут  счел,  что все готово, из дому вышла Эдна. Она была  в
одном халатике и, прощаясь с нами, дрожала от холода.
     Мы сели  на  кляч и быстрой рысью  отправились в сторону  гор. Они были
испещрены золотыми и зелеными полосками и укутаны в предрассветную дымку.
     Сначала мы ехали по  тропинке через  плантации сахарного  тростника. На
легком ветерке  тростник шелестел  и потрескивал. Наши охотники и проводники
ускакали галопом  вперед,  а  Луна, я  и  Хельмут ехали  радом  на  спокойно
вышагивавших лошадях. Хельмут  рассказывал мне о том, как его, австрийца,  в
семнадцать лет завербовали в  немецкую армию и как  он провоевал  всю  войну
сначала в  Северной Африке, потом в Италии и,  наконец, в Германии,  потеряв
только фалангу одного пальца,-- он наступил на мину и каким-то чудом остался
жив.  Луна развалился в своем большом седле, словно  брошенная марионетка, и
что-то напевал себе под нос. Разрешив с Хельмутом мировые проблемы и придя к
потрясающему своей оригинальностью заключению,  что война  дело ненужное, мы
замолчали и стали прислушиваться к тихому голосу Луны, к хору тростников и к
равномерному стуку  лошадиных копыт -- приглушенный тонкой пылью, он казался
спокойным биением сердца.
     Вскоре  тропа  миновала плантации  и  стала  подниматься  вверх  сквозь
настоящий лес. Массивные  стволы  деревьев, украшенные свисающими орхидеями,
стояли,  связанные друг  с  другом  сетью  перекрученных лиан, словно  рабы,
прикованные к одной большой цепи. Тропа теперь шла по руслу  пересохшей реки
(я представил себе, какая она бывает в дождливый сезон), усеянному неровными
валунами различных размеров. Наши лошади, привыкшие к местным тропам, до сих
пор  ступали уверенно,  но  здесь  они часто  спотыкались, то и  дело норовя
сбросить нас через голову. Не желая оказаться на земле с разбитыми черепами,
мы  не выпускали  поводьев из рук. Тропа теперь сузилась и так петляла среди
подлеска,  что мы трое,  следуя гуськом  почти вплотную,  часто  теряли друг
друга из виду, и если бы  до меня  не доносились  песни Луны  и ругательства
Хельмута -- так  он реагировал на каждый неверный  шаг  своей  лошади, можно
было бы подумать, что я  еду  в полном одиночестве. Так мы ехали около часа,
время от времени перекрикиваясь, и  вдруг  я услышал яростный рев  Хельмута,
уехавшего довольно далеко вперед. За  поворотом  я увидел, чем была  вызвана
его ярость.
     Тропа в этом  месте становилась шире, и справа  от нее  тянулся овражек
глубиной  футов в  шесть. В него-то,  непонятно  каким  образом,  умудрилась
свалиться одна из  вьючных  лошадей: тропа здесь была  более чем  широка для
того, чтобы избежать такой катастрофы.  Лошадь, как мне показалось, с весьма
самодовольным  видом  стояла  на  дне  овражка,  а наши  диковатые охотники,
спешившись,  пытались  помочь ей  выкарабкаться  обратно на тропу. Один  бок
лошади был весь  залит какой-то красной жидкостью, которая тягучими  каплями
стекала вниз. Мне показалось, что  лошадь стоит в большой луже крови. Сперва
я удивился, как это она могла так сильно  пораниться, упав с такой небольшой
высоты, но потом понял,  что она везла на  себе часть нашего винного запаса.
Теперь стало ясно,  откуда взялись и  липкая жидкость, и  ярость Хельмута. В
конце концов мы вытянули лошадь на тропу, и Хельмут уставился  в пропитанный
вином мешок, стеная и жалуясь.
     -- Проклятая! Почему бы ей не упасть на другой бок, туда, где мясо?
     -- Что-нибудь осталось? -- спросил я.
     -- Ничего,-- ответил он, гладя на меня глазами мученика. -- Все бутылки
разбились. Вы знаете, что это значит?
     -- Нет,-- сознался я.
     -- Это значит, что у нас осталось всего двадцать пять бутылок,-- сказал
Хельмут. Подавленные этой трагедией, мы молча двинулись  дальше.  Даже Луна,
по-видимому, был расстроен утратой и выбирал из  своего обширного репертуара
только самые траурные песни.
     Тропа поднималась в гору все круче и круче. Наши  рубашки почернели  от
пота. В полдень у небольшого шустрого ручья мы спешились, искупались и легко
позавтракали чесноком,  хлебом и  вином.  У  приверед такая пища  вызвала бы
отвращение,  но нам, голодным,  такое сочетание блюд казалось изысканным. Мы
отдыхали целый час, чтобы дать  просохнуть нашим  взмокшим лошадям, а  потом
сели  в седла и  ехали до самого вечера. Наконец, когда  вечерние тени стали
длинными  и сквозь маленькие  разрывы в кронах деревьев  мы увидели мерцание
золотого заката,  подъем  кончился.  Мы  выехали на довольно  чистую  лесную
полянку.  Здесь мы присоединились к нашим охотникам, которые уже спешились и
расседлали  лошадей, а один собрал сухой валежник и раскладывал костер. Тела
наши  занемели, мы  неуклюже  спешились, расседлали лошадей и, подытожив под
себя  седла  и толстые попоны из овечьей  шерсти, которые называются рекадо,
прилегли у костра минут на десять. Охотники  вытащили  из  мешков  несколько
несоблазнительных кусков  мяса  и  стали  их  жарить, нанизав на  деревянные
вертела.
     Вскоре  оцепенение немного прошло.  Было еще довольно светло, и я решил
прогуляться  по  лесу.  Уже недалеко  от лагеря листва совершенно  заглушила
хриплые  голоса  охотников.  Пригибаясь,  я  лавировал  в  густом  подлеске,
освещенном закатным солнцем. Над головой время от времени появлялись колибри
и,  трепеща  крылышками,  повисали перед  цветками,  чтобы  испить  на  ночь
нектара, а  маленькие  стайки туканов  порхали  от дерева  к  дереву, тявкая
словно  щенки, или рассматривали  меня, склонив  головку набок и скрипя, как
ржавые  дверные  петли.  Но  меня  интересовали  не  столько птицы,  сколько
поганки,  необыкновенное разнообразие которых я увидел вокруг. Никогда  ни в
одной  части  света я не видел  такого  богатства грибов, усеивавших  лесную
почву, валежник и даже деревья. Они были всех цветов -- от винно-красного до
черного,  от  желтого до серого --  и фантастически  разнообразны  по форме.
Минут пятнадцать я бродил по лесу и обошел, должно быть, целый акр. И за это
время на такой небольшой  площади  я насобирал в шляпу двадцать  пять  видов
грибов.  Некоторые были красные и имели форму венецианских  кубков на тонких
ножках;  другие,   все  в   филигранных  отверстиях,   напоминали  маленькие
желто-белые  изогнутые  столики  из  слоновой кости; третьи  были похожи  на
большие  гладкие шары из  смолы или лавы -- черные и  твердые, они покрывали
всю поверхность подгнивших бревен; а  иные --  скрученные  и  ветвистые, как
рога   миниатюрного  оленя,--   были,  казалось,  изваяны  из  полированного
шоколада.  Одни  грибы  выстроились  в  ряды,  словно  красные,  желтые  или
коричневые пуговицы на манишках упавших деревьев, другие,  похожие на старые
желтые губки, свисали  с  ветвей и источали едкую  желтую  жидкость. Это был
макбетовский  колдовской пейзаж, и  казалось, вот-вот откуда-нибудь появится
согбенная  и морщинистая старая карга  с  лукошком  и  станет  собирать этот
богатый урожай ядовитых поганок.
     Вскоре стало совсем темно. Я вернулся  в  лагерь, разложил свои поганки
рядком и стал  рассматривать их при  свете костра. Несоблазнительное на  вид
мясо превратилось к этому времени в самое восхитительное жаркое, поджаристое
и шипящее, и  все мы отрезали ножами самые вкусные кусочки, макали их в соус
Хельмута (он предусмотрительно захватил с собой целую бутылку этого зелья) и
запихивали в  рот.  Все это  происходило в полной тишине, и только время  от
времени  кто-нибудь  рыгал.  Мы  молча передавали  друг  другу вино,  иногда
кто-нибудь наклонялся  и  осторожно подправлял дрова  в костре,  чтобы пламя
веселей рвалось вверх.
     Наконец,  наевшись  до  отвала, мы откинулись  на свои удобные седла, и
Луна, сделав большой  глоток из бутылки, взял  гитару и стал тихо пощипывать
струны. Очень тихо он  запел песню, и  все охотники  подхватили  ее сильными
красивыми  голосами. Я надел свое пончо -- эту бесценную  одежду, похожую на
одеяло  с дырой  посередине,  плотно завернулся  в него, оставив  одну  руку
свободной,  чтобы брать путешествовавшую по кругу  бутылку,  скатал рекадо в
теплую удобную подушку и лег, слушая бесконечные песни и наблюдая, как белый
диск луны очень медленно  движется сквозь черную путаницу  ветвей над нашими
головами. Потом вдруг уснул как убитый.
     Я  проснулся,  лежа  по-прежнему  лицом  к  небу,  которое теперь  было
бледно-голубым  с золотистым оттенком. Повернувшись на  бок,  я увидел,  что
охотники  уже  встали, костер разложен и над ним жарится много мяса. Хельмут
сидел у огня на корточках и пил из огромной кружки горячий кофе.
     -- Поглядите  на Луну,--  сказал он,  показав  кружкой,--  храпит,  как
свинья.
     Луна лежал со мной рядом, закрывшись пончо с головой. Я высвободил ногу
из-под собственного  пончо и пнул  его  в спину. В  ответ на  мою жестокость
раздался  жалобный  вопль. Затем  послышался  смешок, а за  ним  песня. Луна
высунул голову  в дыру своего пончо,  и у него был очень смешной вид. Он был
похож на выглядывающую из-под панциря и поющую черепаху.
     Немного погодя, подкрепившись кофе и жареным мясом, мы оседлали лошадей
и въехали в сырой, благоухающий от росы и наполненный птичьим гомоном лес.
     Мои мысли были заняты  летучими мышами --  вампирами. Я понимал, что за
несколько дней  пребывания в горах поймать действительно интересных животных
вряд  ли удастся. Но ведь  там,  куда  мы едем,  полным-полно летучих мышей.
Однажды в  этих краях  пытались  создать плантацию  кофе,  но оказалось, что
из-за  вампиров держать здесь  лошадей совершенно невозможно,  и  от замысла
пришлось отказаться. Мне очень хотелось познакомиться с  вампирами в их, так
сказать, вотчине и поймать, если будет возможно, несколько штук, чтобы взять
с  собой в  Европу.  Я бы кормил этих тварей кровью кур, а если понадобится,
собственной кровью  или кровью  тех  добровольцев,  которых  мне  удалось бы
подвигнуть  на  такое  дело.  Насколько  мне  было  известно,  ни   в  одном
европейском зоопарке  таких животных  не было,  и  лишь  несколько  вампиров
прижились в  Соединенных Штатах. Я боялся только одного -- вдруг все вампиры
с кофейной плантации  перебрались на более тучные пастбища:  на плантации им
давно уже нечего было есть.
     Примерно через  час мы были у цели -- у полуразвалившейся однокомнатной
хижины с  маленькой  крытой  верандой.  Я подумал, что  мы прибыли  как  раз
вовремя  -- не пройдет и полугода, как эта хижина потихоньку развалится. Все
охотники,  Хельмут и  Луна обрадовались так, словно перед ними был роскошный
отель.  Они   дружно  втащили  в  хижину  свои  седла  и  стали   добродушно
препираться,  кому  в  каком  углу  спать  на источенном  червями  полу.  Из
гигиенических соображений я предпочел  устроиться на  веранде. Кроме того, с
веранды  я мог неотрывно  наблюдать  за  деревом, к  которому  мы  привязали
лошадей.
     По моим расчетам, именно на лошадей летучие мыши должны были  совершить
свое первое нападение.
     Поев, мы отправились прогуляться в лесу. Я видел многочисленные следы и
тапира, и ягуара, и других зверей,  поменьше, но сами животные на  глаза нам
не попадались.
     Я переворачивал все гнилые стволы подряд, и  мне  удалось поймать  двух
красивых маленьких жаб, древесную лягушку и (ко всеобщему ужасу) кораллового
аспида.  Когда  мы вернулись в хижину, я  осторожно сунул всех этих зверей в
специальные полотняные  мешочки.  Поужинав,  мы  уселись вокруг  раскаленных
углей  прогоревшего  костра,  и Луна, как обычно, стал  нам петь. Потом все,
кроме меня, ушли на покой в хижину, тщательно прикрыв за собой окно и дверь,
чтобы  смертоносное  дыхание  ночи  не  проникло  внутрь  (между прочим, всю
предыдущую  ночь эти аргентинцы  проспали  на воздухе без  всякого вреда для
себя). Я же постелил  себе на веранде,  приспособив изголовье повыше,  чтобы
лучше видеть посеребренных лунным светом лошадей, привязанных от  меня футах
в двадцати.
     Устроившись поудобнее,  я  закурил  сигарету и,  напрягая зрение,  стал
ждать, когда возле лошадей  появятся мыши. Так я просидел  часа два, а потом
безвольно повалился на постель и уснул.
     На  рассвете я проснулся, страшно недовольный собой, выпутался из пончо
и пошел осматривать  лошадей. УвиДев,  что две из  них подверглись нападению
вампиров, я разозлился еще больше -- ведь я храпел всего футах в двадцати от
них. Укусы  представляли собой неглубокие порезы длиной примерно в полдюйма.
Обе  лошади  были укушены  точно в одно и то же место -- в шею,  примерно на
ладонь  от холки.  Но последствия этих маленьких  укусов  были ужасны. Слюна
вампиров содержит  какой-то  антикоагулянт. Поэтому,  когда раздувшиеся мыши
улетают,  кровь не свертывается и ранки продолжают кровоточить.  Конские шеи
были  все  в широких полосах свернувшейся крови,  несоразмерно  огромных  по
сравнению с ранками.  Животных это, казалось,  нисколько не  встревожило,  и
они, похоже, были даже немного удивлены моим интересом к ним.
     Я был уверен, что вампиры прячутся  где-то поблизости, и после завтрака
поднял всех на  поиски.  Мы  рассредоточились и стали прочесывать лес вокруг
хижины, зайдя в глубину примерно на четверть мили, заглядывая во все дупла и
пещерки. Это бесплодное занятие мы продолжали до ленча. Вернувшись в хижину,
мы обнаружили, что единственными живыми существами, приобретением которых мы
действительно могли  похвастаться,  были  триста  сорок черных  клещей  всех
возрастов  и размеров,  предпочитавших, по-видимому,  запах  Луны и Хельмута
больше других  и поэтому сконцентрировавшихся  только на них. Луна и Хельмут
спустились  к ручью  и  разделись. Смыв  наиболее  цепких клещей с  тел, они
уселись  на  корточки,  словно  парочка  мартышек, и  принялись  вылавливать
остальных из складок и швов своей одежды. Я спустился к ручью и объявил  им,
что еда готова.
     -- Любопытные существа  эти  клещи,-- добавил  я между прочим,--  очень
сознательные паразиты. Наукой уже давно установлено, что они всегда нападают
на   самых   неприятных   в   экспедиции  людей...   на   пьяниц,   дураков,
развратников...
     Луна и Хельмут уставились на меня.
     -- Не будет ли вам угодно,-- полюбопытствовал Хельмут,-- искупаться вон
в том водопаде?
     --Но  вы  же должны  признать, что в этом есть что-то загадочное. Ни на
ком из  наших охотников  клещей нет, а они, сказал бы  я,  довольно  хорошая
приманка  для паразитов. На  мне тоже нет.  А есть только на  вас двоих.  Вы
знаете старую пословицу о паразитах?
     -- Какую пословицу? -- недоверчиво спросил Хельмут.
     -- Рыбак рыбака видит издалека,-- сказал я и поспешил обратно в лагерь,
потому что они уже схватились за башмаки.
     На  солнце было  так одуряюще жарко, что,  поев, все  мы  вытянулись на
веранде и устроили себе сиесту. Все храпели, словно стадо свиней, а я  никак
не  мог  уснуть. Вампиры по-прежнему не шли у меня из головы. Я  был страшно
раздосадован тем, что мы не нашли их убежища, которое -- я был уверен в этом
-- находилось где-то поблизости. Конечно, я  понимал, вампиров  здесь  могла
оказаться  всего какая-нибудь  пара,  в таком случае найти в лесу их убежище
было бы в три раза труднее, чем отыскать иголку в  стоге сена. Но когда все,
бормоча и зевая, проснулись, в голову мне вдруг пришла одна мысль. Я вскочил
на ноги и  вошел в хижину. Взглянув вверх, я, к своей радости, увидел, что в
единственной  комнате хижины есть деревянный  потолок, а  это  значило,  что
между крышей и потолком должен  быть своего рода чердак. Я поспешил наружу и
на  фронтоне  крыши  действительно  увидел  квадратное  отверстие,  которое,
несомненно, вело в пространство между крышей  и потолком. Теперь-то уж я был
просто убежден, что чердак битком набит вампирами, и стал нетерпеливо ждать,
когда охотники соорудят  из стволов молодых деревьев лестницу и приставят ее
к отверстию.  Вооружившись мешком,  чтобы складывать пленников,  и  тряпкой,
чтобы предохранить руки от укусов, я торопливо взобрался  наверх. Следом  за
мной полез Хельмут, которому я поручил закрывать  вход на чердак моей старой
рубашкой.  Держа  во рту электрический фонарик, я  протиснулся на чердак.  И
сразу же обнаружил, что деревянный потолок в высшей степени небезопасен. Мне
не хотелось  обрушиться  вместе  с  потолком  в  комнату  и, чтобы увеличить
площадь  опоры, я распростерся на нем, как  морская звезда. Ползя на животе,
как краснокожий разведчик, я начал обследовать чердак.
     Первым живым существом, которое я увидел, была длинная тонкая древесная
змея. Она прошмыгнула мимо меня к отверстию, которое караулил Хельмут.
     Когда я  сообщил  ему об  этом и попросил  поймать ее,  он  скатился  с
лестницы, отпустив набор сочных австрийских ругательств. К счастью для него,
змея нашла в потолке щель, и больше мы ее не видели. Я упрямо пополз дальше,
потревожив  трех небольших скорпионов,  немедленно  бросившихся .к ближайшим
дыркам,  и восемь  больших отвратительных пауков самого волосатого вида. Эти
лишь  слегка шевельнулись,  попав в луч фонарика, и нерешительно застыли  на
месте. Но  ни малейших признаков  летучих мышей нигде не было. Не найдя даже
их помета, я был совершенно обескуражен и уже начал злиться на летучих мышей
вообще и на вампиров в частности, как вдруг луч  моего фонарика выхватил  из
темноты какое-то  существо, которое  сидело на поперечной балке и злобно  на
меня смотрело. Я тотчас забыл обо всех вампирах.
     В  светлом круге луча фонарика сидела карликовая сова -- птица размером
не больше воробья. Она глядела на меня круглыми желтыми глазами с молчаливым
негодованием  священника, который в  середине  службы  вдруг обнаружил,  что
органист пьян.  У меня есть  пристрастие к совам всех видов, а карликовых  я
любил больше всего.
     Меня, наверно,  привлекает их  крохотный рост в  сочетании  с полнейшим
бесстрашием; во  всяком случае, я решил во  что бы то ни стало  добавить эту
сову к своей  коллекции. Направляя луч фонарика  прямо ей в глаза, чтобы она
не  видела моих движений, я осторожно поднял руку и  быстро набросил  на нее
тряпку. Сова вскрикнула от негодования и дико затрепыхалась, запустив сквозь
тряпку  мне  в пальцы свои маленькие, но острые коготки. Положив  фонарик на
пол,  я  крепко  закутал  сову  в  тряпку,  сунул  за  пазуху  и ради  пущей
предосторожности  застегнулся. Потом, еще раз убедившись, что  летучих мышей
на  чердаке  нет, я стал пробираться обратно  к выходу.  С совой  за пазухой
ползти   на  животе   было  по  меньшей   мере  трудно,   и   мне   пришлось
пропутешествовать на спине. Это дало мне возможность превосходно рассмотреть
пауков. Теперь они казались мне величиной с суповую тарелку, и каждый из них
был  готов  свалиться  на   меня  при   любом  моем  неосторожном  движении.
Потрясенный их  страшным  видом,  я  старался держаться  подальше  от  самых
больших и самых волосатых. Наконец я добрался до отверстия и выкарабкался на
свет.
     К  моему  удивлению,  поимка  карликовой  совы   потрясла  и  восхитила
охотников. Я  ничего не  понимал, пока мне  не  объяснили,  в  чем  дело.  В
Аргентине  существует всеобщее поверье, что  стоит заполучить эту  маленькую
птичку -- и вам привалит счастье в  любви.  Это был ответ на вопрос, который
занимал меня вот уже несколько  недель.  В Буэнос-Айресе на  птичьем рынке я
увидел карликовую сову в клетке. Ее владелец запросил  за нее цену настолько
фантастическую, что я хохотал над ним, пока не понял, что он и в самом  деле
хочет получить такие деньги. Торговаться он отказался,  и когда я отошел, не
купив птицу, он даже бровью не повел.  Через три дня я  пришел снова, решив,
что теперь продавец будет более покладист, и узнал, что он продал свою сову,
и именно за ту цену, которую просил за нее. Это показалось  мне невероятным,
и я  никак не  мог  придумать  удовлетворительного  объяснения.  Но теперь я
понял,  что цену  мне перебил какой-нибудь  деревенский парень, домогавшийся
девичьей  любви;  мне оставалось только  пожелать,  чтобы  сова принесла ему
счастье.
     Это была наша последняя ночь в горах, и  я решил во что бы  то ни стало
поймать  вампира, если он хоть чуть-чуть поколеблет  ночной  воздух. Я  даже
решил использовать самого себя  вместо приманки.  Это,  кстати, позволило бы
мне проверить, правда ли укус вампира безболезнен, как об этом говорят.
     Когда все  отправились в свой  безвоздушный  будуар, я приготовил  себе
постель как можно  ближе к лошадям,  но не настолько близко, чтобы отпугнуть
мышей, и завернулся в пончо, оставив  одну  ступню снаружи. Я где-то  читал,
что  вампиры очень любят  человеческие конечности и особенно большие  пальцы
ног. Во всяком случае, это была единственная часть тела, которой я был готов
пожертвовать во имя науки.
     Так  я лежал  в  лунном  свете,  вглядываясь в лошадей,  а  моя  ступня
замерзала все больше и больше, и я  начал бояться, а вдруг замерзший большой
палец  человеческой ноги не  понравится вампирам. Из темного леса доносились
слабые звуки ночи, миллионы цикад без конца плотничали в подлеске,  стучали,
пилили,  ковали крошечные подковы, практиковались в игре на тромбоне, щипали
струны  арфы и  учились  пользоваться маленькими пневматическими дрелями. На
верхушках  деревьев  хрипло,  словно мужской  хор, готовящийся  к  концерту,
прочищали  свои  глотки  лягушки.  Все  (в  том числе  и  моя  ступня)  было
великолепно освещено луной, и только летучих мышей нигде не было видно.
     В конце концов у меня появилось такое ощущение, словно мою левую ступню
отправили со Скоттом на  полюс и бросили там. Я втянул ее под теплое пончо и
выставил вместо нее правую ногу. Лошади, залитые лунным  светом, тихо стояли
с  опущенными головами, изредка перемещая тяжесть тела с  одной  пары ног на
другую. Желая размять ноги, я встал и заковылял к лошадям, чтобы рассмотреть
их  при свете фонарика. Ни одну из  них не  укусили.  Я  вернулся на место и
продолжил самоистязание. Чего только я не делал, чтобы не заснуть: без конца
курил сигареты под пончо, составлял в уме в  алфавитном порядке списки  всех
южноамериканских животных, которые только приходили  мне  на ум, и когда все
это уже помогать перестало и я  начал засыпать, я стал  думать  о превышении
своего кредита в банке. Это последнее средство разгоняет сон успешнее всего.
К тому времени,  когда рассвет стал одолевать черноту неба,  сна у  меня  не
было  ни  в  одном глазу,  но зато  появилось такое чувство, будто  в  росте
национального долга виновен лишь я один. Как только стало достаточно светло,
чтобы видеть без  фонарика,  я заковылял к  лошадям, желая  осмотреть их для
успокоения  совести.  И  не  поверил своим  глазам --  шеи двух лошадей были
разрисованы  алыми  полосами  крови. Ведь я не спускал  глаз с  этих лошадей
(великолепно залитых лунным  светом) всю ночь и  дал бы голову на отсечение,
что  ни одна летучая мышь какого бы  то  ни  было вида не  появлялась  возле
лошадей и за сотню  ярдов.  Сказать,  что я  был  огорчен  -- это значило бы
выразиться слишком мягко. Мне  казалось,  что мои ноги могут  отвалиться  от
одного прикосновения  к  ним, страшно болела  голова,  и вообще я чувствовал
себя, как соня, вытащенная из норы в середине октября. Луна и Хельмут, когда
я разбудил их, решили, что это справедливое возмездие за мои плоские шуточки
по  поводу паразитов.  И  только позавтракав в унылом,  полусомнамбулическом
состоянии  и приступив к третьей чашке кофе, я вспомнил  одну вещь,  которая
взволновала  меня чрезвычайно. В своем  стремлении  поймать летучих  мышей и
испытать на себе воздействие их укусов я совершенно забыл, что вампиры могут
быть  носителями  бацилл  бешенства. Если  бы  вампир  меня  укусил, то  мне
пришлось бы пережить по  меньшей мере интересные последствия. Вакцина против
бешенства чрезвычайно болезненна,  и, пока ты  не окажешься вне опасности, в
тебя будут вкачивать ее в огромных количествах. Я не знаю, необходимо ли это
или просто  врачи имеют долю в  доходах фабрикантов вакцины, но я знаю  одно
(от  людей,  испытавших  это   удовольствие),  что  такая   процедура  очень
неприятна. Шансов получить бешенство от вампира именно в этой местности было
немного,  но  даже  в этом  случае  следовало  бы подумать  о  грозившей мне
профилактической инъекции; всякий, кто читал описание страданий от бешенства
на последних  стадиях развития  болезни,  кинулся  бы  поспешно в  ближайшую
больницу.
     Итак,  без мышей  (но зато неукушенный) и с моей драгоценной карликовой
совой, которая  сидела в маленькой бамбуковой клетке, болтавшейся у меня  на
шее, я  отправился  обратно  в Калилегуа.  Когда мы добрались  до  плантации
сахарного тростника, уже наступили зеленоватые сумерки и тела наши болели от
усталости.  Даже  Луна, ехавший впереди,  пел  все  тише и  тише. Наконец мы
увидели огни  в  доме Хельмута, а когда, одеревеневшие, потные и грязные, мы
спешились  и вошли в дом, нас встретила Эдна, свежая и милая, и подле нее на
столе стояли три большущих стакана с ледяной смесью джина и кока-колы.

        ПОЛНЫЙ ВАГОН BICHOS
     В заключение замечу, что, на  мой взгляд,  для молодого натуралиста  не
может быть ничего лучше путешествия в дальние страны.
     <i>Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль"</i>
     Во  время  своих  поездок  по  свету  я  встречал  много  любопытных  и
интересных людей. Если бы мне надо было составить их список, то под  первыми
номерами шли  бы в  нем два человека, которых я встретил во время  последних
десяти дней моего пребывания в Калилегуа.
     Однажды утром ко мне пришел Хельмут  и сказал, что ему надо съездить по
своим делам на эстансию неподалеку от  Калилегуа и что там рядом есть другая
эстансия, управляет которой человек, державший (как ему сказали) прирученных
животных. По дороге Хельмут рассказал мне кое-что об этом человеке.
     -- Я  никогда  не видел его, но  все  местные жители  говорят,  что  он
происходит  из  очень  знатной  европейской  семьи.  Они  говорят,  что  ему
приходилось  принимать  у  себя  королей  и  принцев,  когда  его  отец  был
премьер-министром  одного из балканских государств.  Я  не  знаю, правда  ли
это... вы понимаете, Джерри,  как  рождаются слухи  в провинции?  Начинаются
разговоры  о  вашем прошлом, и если ничего  придумать не  могут,  то  просто
говорят, что вы  не  состоите в браке со  своей женой,  что  вы  пьяница или
что-нибудь в этом роде.
     -- Да,  я  знаю, как это бывает,--  сказал я,-- однажды я жил в  уютной
английской деревушке, где нельзя было заговорить с любой женщиной в возрасте
от семи до семидесяти лет, чтобы тебя не обвинили в изнасиловании.
     -- И  все  же,-- философски заметил Хельмут,-- если у него есть для вас
животные, то кому какое дело, что он собой представляет.
     Проделав  двухчасовой  путь, мы  свернули  с  шоссе  и  направились  по
ухабистому проселку через плантации сахарного тростника. Вскоре мы подъехали
к красивому небольшому  одноэтажному дому,  утопавшему  в  хорошо  ухоженном
саду.  На  газоне  валялись  детские  игрушки:  конь-качалка  и  истрепанный
плюшевый  мишка;  в  цементном  мелком  бассейне  для  детских  игр  плавала
маленькая яхта, сильно накренившаяся на правый борт.
     -- Вот мы  и приехали,--  сказал Хельмут.-- Выходите. Я  заеду за  вами
часа через два, ладно?
     -- Ладно,--  согласился  я,  выходя  из  машины.--  А  как  зовут этого
человека?
     -- Капораль,-- сказал Хельмут и уехал, окутав меня тучей пыли.
     Высморкавшись, чтобы  избавиться от  пыли, забившейся в нос, я деловито
похлопал в ладоши, а потом открыл калитку и пошел к дому.
     Когда  я подходил к широкой веранде, из-за угла дома  появился человек.
Он  был высок, хорошо  сложен и  одет в обычный костюм -- сморщенные сапоги,
бомбачас до колен, грязную рубашку и видавшую виды шляпу с широкими полями.
     -- Buenos dias,-- сказал он, приближаясь.
     -- Buenos dias. Я хочу видеть сеньора Капораля. Он дома? -- спросил я.
     Он подошел ко мне и снял шляпу.
     -- Я Капораль,-- сказал он и  протянул руку, щелкнув каблуками и слегка
поклонившись.  Жест этот был  не театральным, а скорее заученным. У человека
было тонкое смуглое лицо, из черных глаз лучилась доброта. Под орлиным носом
он  носил  холеные,  тщательно подстриженные усы,  но  щеки и подбородок его
заросли черной щетиной.
     -- Вы говорите по-английски? -- спросил я.
     --  Да,  конечно,-- ответил  он  тотчас  с  безупречным  произношением,
которому его научили, должно быть, еще в школе.-- Я говорю не  очень хорошо,
но  разговор  вести  могу  довольно  свободно.  Но  почему  мы здесь  стоим?
Пожалуйста, зайдите и выпейте кофе.
     И он указал мне на дверь,  которая вела в  небольшую комнату, служившую
одновременно и гостиной  и  столовой.  Пол  был  тщательно  натерт  и устлан
пестрыми  веселыми циновками местного плетения. Немногочисленная мебель была
отполирована и блестела. Он заглянул в другую комнату, крикнул: "Maria, cafe
рага dos, рог favor" <Мария, будьте любезны,  кофе  на двоих <i>(испан.)></i> -- и,
улыбаясь, обернулся ко мне.
     -- Для меня это большое удовольствие,-- искренне сказал он.-- Мне очень
редко  выпадает  возможность  попрактиковаться  в  английском.  Но  сначала,
извините, я вас ненадолго покину. Сейчас будет готов кофе... вот сигареты...
чувствуйте себя как дома.
     Он поклонился и вышел. Я машинально взял сигарету  и вдруг с удивлением
заметил,  что шкатулка, в которой  были сигареты,  сделана из серебра, а  на
крышке у нее  вычеканен сложный и красивый узор. Оглядев комнату,  я заметил
еще  несколько серебряных  предметов  -- прелестную вазу  на  тонкой  ножке,
полную красных  цветов гибискуса,  на буфете  пару  подсвечников  прекрасной
работы,  а между  ними  массивную вазу  для  фруктов, которая,  по-видимому,
весила  не менее двух фунтов. Я подумал, что рассказы  о Капорале не  лишены
основания, так как  эти  серебряные предметы были сделаны  не в  Аргентине и
стоили уйму  денег. Хозяин вернулся поразительно  быстро, но  успел умыться,
побриться и надеть чистые бомбачас, ботинки и рубашку.
     --  Теперь я могу принять вас как следует,-- улыбаясь, сказал он, когда
прислуга-индеанка внесла в комнату  поднос с  кофе.--  Чем я  могу быть  вам
полезен?
     Я  объяснил, что у меня есть собственный зоосад на Чэннел  Айлз и что я
приехал   в   Аргентину   собирать   для   него  животных.  Это   его  очень
заинтересовало.  Оказалось,  что  совсем до недавнего  времени  у него  было
несколько  ручных  животных,  которыми  забавлялись  его  дети, но  так  как
животные  подросли  и  стали  небезопасны,  то  он отослал их  в  зоопарк  в
Буэнос-Айрес. Это случилось  всего за  три дня до моего приезда в Жужуй, так
что можно представить себе, как я расстроился.
     --  У  меня  было  два  нанду,-- сказал он с  улыбкой,  увидев  мрачное
выражение  моего  лица,--  майконг,  оцелот  и пекари. Я очень  сожалею, что
отослал их. Если бы я знал, что вы приедете...
     -- Ничего,--  сказал  я.-- Но  если вы что-нибудь достанете  в  течение
ближайших десяти дней, пошлите за мной в Калилегуа или напишите, и я приеду.
     -- Конечно,-- сказал он,-- с превеликим удовольствием.
     Он налил мне кофе, и  мы  переменили тему разговора. У  него были самые
безукоризненные манеры и вид  человека,  который  привык не  только свободно
располагать деньгами, но и занимать высокие посты.  Он  все  больше и больше
удивлял меня, но у него были слишком  хорошие манеры, чтобы говорить о самом
себе, и поэтому он  старался выбирать для разговора такие темы, которые, как
ему казалось, меня интересовали.  Воспользовавшись затишьем  в разговоре,  я
спросил его:
     --  Простите  меня,  но  я  все  время  смотрю  с восхищением  на  ваши
подсвечники. Они очень красивые. Я никогда раньше не видал таких.
     Лицо его радостно вспыхнуло.
     -- О да, они очень хороши,-- сказал он, посмотрев на подсвечники.-- Это
все, что мне удалось  сохранить  от прежней жизни... Приятно иметь несколько
вещиц, напоминающих о прошлом,-- добавил  он, помолчав.--  Какие  охоты  мы,
бывало, устраивали! Вы не противник охоты?
     -- Нет, я не против охоты,-- признался я,-- если животных не истребляют
без разбора.
     Глаза его заблестели.
     <i>-</i>  Может  быть,--  нерешительно  спросил  он,--  вы  хотите  посмотреть
фотографии?..
     Я сказал, что с удовольствием посмотрел бы фотографии.  Он быстро вышел
в другую  комнату  и  вскоре  вернулся  с большой, красиво  инкрустированной
дубовой шкатулкой, которую поставил на пол.
     Открыв крышку, он  высыпал на циновку  большую кипу фотографий, которую
быстро   перемешал.  Он  вытаскивал  из   кипы  фотографию  за  фотографией,
взволнованно совал  мне их в  руки. Ему они напоминали об охотах, которые он
не  мог забыть, но люди,  изображенные на фотографиях, для него почти ничего
не значили.
     -- Вот это  -- большой кабан,  которого  мы застрелили...  это  было во
время охоты,  устроенной для шведского короля... видите, какое  великолепное
животное, стрелять его было просто жаль... поглядите, какие клыки.
     На фотографии был чудовищный кабан, лежавший на земле. Верхняя губа его
презрительно поднималась над большими клыками, а позади него, позируя, стоял
с ружьем в руке шведский король.
     Мы  рассматривали фотографии  около часа, фотографии, в которых парадом
проходили  животные,  короли и знать.  Потом,  наконец,  я  вытащил из  кипы
большую фотографию,  на которой была огромная столовая,  отделанная деревом.
Над длинным столом, уставленным серебром и хрусталем, висели люстры, похожие
на  молодые  перевернутые елки.  За столом сидели  красиво одетые  мужчины и
женщины. Во главе  стола  я увидел пожилого  человека,  справа  от  которого
восседал какой-то усыпанный драгоценностями индийский властелин в тюрбане.
     -- А,-- сказал он небрежно,-- это был банкет, который  мы дали в  честь
магараджи. Лучше посмотрите на этих косуль. Какие великолепные рога!
     Вскоре я услышал гудок машины Хельмута и неохотно поднялся, чтобы уйти.
Хозяин сунул фотографии обратно в шкатулку и закрыл крышку.
     --  Простите,-- сокрушенно  сказал  он,--  что  я досаждал  вам  своими
фотографиями.  Если  бы  моя  жена  была  здесь,  она  оказала бы  вам более
достойный прием.
     Я  запротестовал,  сказав,  что  хорошо  провел время. На языке у  меня
вертелся один вопрос, задать который я не решался, так как  боялся, что  это
будет проявлением невоспитанности.
     -- Скажите, сеньор Капораль,-- сказал я,--  а вы никогда не скучаете по
своему прошлому? После  такой  великолепной жизни, когда у вас были  деньги,
охота  и  влиятельные  друзья, не находите ли Аргентину, ну, скажем, немного
скучной?
     Он посмотрел на меня и рассмеялся.
     -- Сеньор Даррелл,-- сказал он,-- то,  что я вам показал, давно прошло,
как сон. В свое время это было великолепно. Но теперь у меня новая  жизнь. Я
коплю деньги, чтобы  послать  своих детей учиться в Буэнос-Айрес, и  у  меня
останется еще немного средств, чтобы  купить небольшую  эстансию для себя  и
жены, когда дети подрастут. Чего же мне еще желать?
     Я задумался над его словами, а он, улыбаясь, наблюдал за мной.
     -- А вам нравится ваша  работа?  --  спросил я.-- Вы  управляющий  этой
эстансией?
     --  Конечно,-- ответил он.--  Это гораздо лучше того, чем  я  занимался
сразу же после своего приезда в Аргентину.
     -- Что это была за работа? -- полюбопытствовал я.
     -- Я кастрировал быков в Кордобе,-- хихикнув, сказал он.
     Я вышел и, начиненный мыслями, сел  к Хельмуту  в  машину.  Мне удалось
провести  два  часа  с  весьма  необыкновенным  человеком  --  по-настоящему
счастливым и совершенно не озлобленным.
     Моя коллекция животных уже так разрослась, что один  только уход за ней
отнимал весь день. Я  уже  не мог сбегать на три-четыре дня и оставлять моих
животных на бедную  Эдну. Кроме  того,  я был занят изготовлением клеток для
тех зверей,  которые до сего времени разгуливали  на свободе или  сидели  на
привязи. Пора было подумать об отъезде. Сначала я хотел отправиться со своей
коллекцией в Буэнос-Айрес  самолетом, но когда я получил смету расходов, мне
показалось,  что  над ней поработало  Королевское  астрономическое общество,
привыкшее иметь дело со световыми годами.
     Значит, о самолете не могло быть и  речи. Ехать  в поезде два дня и три
ночи --  удовольствие небольшое, но другого выхода не было.  Чарлз, несмотря
на множество  собственных  забот  и волнений  из-за жены, которая  лежала  в
больнице, устроил все с присущей  ему быстротой и сноровкой. А я стучал себе
в саду  молотком  и  пилил,  готовя клетки для  путешествия в  поезде, и  не
спускал  глаз  с  тех  животных,  которые  еще  не  были  взаперти  и  могли
набедокурить. Самыми  большими  среди них были  коати,  Марта и  Матиас. Они
сидели на  привязи под деревьями. Я очень люблю коати, хотя  и  знаю, что не
все  разделяют  мое пристрастие  к  этим  очаровательным  животным. Я нахожу
что-то  очень  трогательное  в  их  длинных  шершавых  носах  со  скошенными
кончиками, в их пальцах, торчащих  в разные  стороны,  как  у голубей, в  их
медвежьей  походке  и  манере  держать трубой полосатый  хвост,  похожий  на
пушистый  восклицательный  знак.  На воле  они  держатся  довольно  большими
стаями. Бродя  по лесу, они переворачивают стволы упавших  деревьев и камни,
обнюхивая каждый  укромный  уголок  и каждую щель своими носами, похожими на
пылесос,  потому что пищей  им может  служить все  -- от жуков  до птиц,  от
фруктов  до  грибов. Как  и большинство  мелких  стайных млекопитающих,  они
общаются друг с другом с помощью богатого набора всяких условных звуков, и я
уверен,  что "беседы"  стаи коати заслуживают специального изучения.  Матиас
при мне по целому  часу издавал всякие птичьи писки и трели. Обследуя гнилое
бревно или камень и учуяв сочного жука или слизняка, он начинал  похрюкивать
на разные лады, перемежая это хрюканье странным  чавкающим шумом, который он
издавал,  очень  быстро  щелкая зубами. В ярости он неистово визжал, трясясь
всем телом, как в лихорадке, и кричал так протяжно и пронзительно, что  едва
выдерживали барабанные перепонки.
     Обоих коати я привязывал на очень длинных сворках к деревьям. Когда они
заканчивали  обкопку  и обследование  каждой  щепки и камня на всей площади,
которую им позволял охватить  поводок, я  привязывал  их  к  другому дереву.
Всякий раз при  этом  Матиас  поначалу  тратил минут  десять  на  то,  чтобы
обозначить  свои  новые   владения  пахучими  выделениями  железы,   которая
находится  у  него  у основания  хвоста. Он торжественно  ходил  по кругу  с
выражением крайней сосредоточенности на морде и через определенные интервалы
присаживался, чтобы потереться задней частью тела о понравившийся ему камень
или палку. Проделав эту операцию, которая у коати равнозначна поднятию флага
над завоеванной территорией, он держался уже свободнее  и  с чистой совестью
начинал  охоту  за  жуками.  Если какой-нибудь из местных  псов  неосторожно
приближался  к территории коати, то второй раз этого  он больше  никогда  не
делал.  Коати медленно  шел навстречу  собаке, угрожающе стуча зубами, держа
хвост трубой и раздуваясь  вдвое против обычных размеров. Подойдя к  собаке,
он  вдруг,  странно  переваливаясь,  с  пронзительными  оглушающими  воплями
бросался  вперед. Эти мерзкие звуки сбивали спесь с любой не  очень  храброй
собаки,  и  она  поспешно  отступала,  а   Матиас,  спокойно  попискивая   и
повизгивая,  пускался  по  кругу,  чтобы снова обозначить  свои владения. Во
время  таких сцен  Марта  сидела, натянув  до  отказа цепочку,  с  обожанием
наблюдала за Матиасом и повизгивала, чтобы подбодрить его.
     Все  остальные  животные  чувствовали себя  превосходно.  Растолстевшая
Хуанита  с каждым днем становилась все более очаровательной и вовсю помыкала
попугаями.  Мои  драгоценные  желтоголовые  ара  чуть   не  довели  меня  до
сердечного приступа,  когда я увидел, что они хиреют с каждым  днем. В конце
концов совершенно случайно я обнаружил, что они  не больны,  а  по  какой-то
неизвестной причине хотят  спать  по  ночам  в  ящике. Как  только  им  дали
спальный ящик,  их аппетит  улучшился и  они стали  поправляться.  Маленькая
дикая кошка уже  совсем примирилась с  неволей  и так самозабвенно играла  с
пестрым домашним котенком в прятки и еще в одну изобретенную ими самими игру
(которую  можно  было  бы  назвать  "задуши своего  соседа"),  что  я  начал
беспокоиться, удастся ли мне довезти их живыми до  Буэнос-Айреса, не  говоря
уже об Англии. Пума Луна немного остепенилась и  даже позволяла мне почесать
у себя  за  ушами,  довольно урча при  этом.  Бедный,  околевавший от голода
оцелот теперь лоснился от  сытости.  Его голодная апатия прошла, и  он  стал
самим собой. Свою клетку он считал святилищем, и поэтому чистка его клетки и
кормление были делом весьма опасным. Так иногда платят за доброту.
     Среди  новых  животных  были  два  самых  очаровательных  представителя
обезьяньего  племени -- парочка дурукули. Их  поймал в  лесу охотник-индеец.
Это  был  очень хороший охотник, но, к сожалению, я заплатил  ему за обезьян
слишком щедро. Ошарашенный полученной суммой, он удалился в деревню  и с тех
пор  беспробудно пил. Поэтому  обезьяны были последними животными, которых я
от  него получил.  Это  целое искусство --  платить за  животное  правильную
сумму: заплатив  слишком много, вы  рискуете легко потерять  хорошего ловца,
потому  что между  вашим  лагерем  и  лесом всегда  найдется много  лавок  с
выпивкой, а ловцы пользуются славой людей слабовольных.
     Дурукули -- единственные обезьяны в мире, ведущие ночной образ жизни, и
уже  с одной  этой точки зрения застуживают  всяческого внимания.  А если  к
этому добавить, что они похожи на помесь совы и клоуна,  что из всех обезьян
они самые ласковые  и что много  времени они проводят, заключив друг друга в
объятия  и обмениваясь самыми что  ни на есть  человеческими  поцелуями,  то
можно  себе представить, насколько они неотразимы  (во  всяком  случае,  для
меня).  У них огромные, типичные для ночных  животных глаза и белая с черной
опушкой лицевая маска. Рот у них такой формы,  что  все время ждешь, вот-вот
на их губах появится печальная, немного жалкая улыбка. Спины  и хвосты у них
приятного зеленовато-серого цвета, а на груди -- пушистые большие манишки от
бледно-желтого до темно-оранжевого цвета, в зависимости от возраста. На воле
эти  обезьяны, как и коати, живут  стаями по  десять  --  пятнадцать  штук и
обычно  молча прыгают с дерева  на дерево. Издают звуки они только  во время
еды,  разговаривая между  собой  при  помощи какого-то  громкого  бульканья,
птичьего  щебета,  кошачьего мяуканья, свиного  хрюканья и змеиного шипения.
Впервые я  услышал их разговор  в темном  лесу и стал принимать их за разных
животных по очереди. Потом я запутался  вконец и решил, что  открыл явление,
неизвестное науке.
     Я  нередко выковыривал из  подгнивших  пальм крупных  красных  жуков  и
баловал  ими  своих  дурукули.  Они  очень  любят  этих  насекомых.  Завидев
лакомство,  они жадно протягивали  руки и широко раскрывали глаза, трепеща и
возбужденно вскрикивая. С неуклюжей  грацией  ребенка, берущего конфету, они
хватали  вырывавшихся жуков  прямо у  меня из рук и  грызли  их,  то  и дело
прерывая это  занятие, чтобы исторгнуть из себя радостный  крик.  Прожевав и
проглотив  последний  кусочек,  они,  чтобы  убедиться,  что  ничего уже  не
осталось, тщательно рассматривали с обеих сторон сначала собственные руки, а
потом  руки  друг  друга.  Убедившись,  что  ни  кусочка  не  осталось,  они
обнимались и минут пять страстно целовались, как бы поздравляя друг друга.
     Незадолго перед отъездом у меня благодаря Луне состоялось  знакомство с
одним любопытным человеком. Однажды утром Луна пришел и сказал, что  едет по
делу за несколько  миль от  Калилегуа. В  деревне,  которую  ему  предстояло
посетить, живет, по  слухам, один  человек, интересующийся животными  и даже
приручающий их.
     -- Я  узнал  только,  что  его зовут  Коко и что  все называют его loco
<Дурачок  <i>(испан.).></i>,--сказал Луна.--Но,  может  быть,  ты хочешь поехать  и
познакомиться с ним.
     --  Хорошо,-- сказал я, ничего не  имея против того,  чтобы  хотя бы на
время бросить свою  хлопотную плотницкую  работу.-- Только  подожди,  пока я
накормлю животных.
     -- Ладно,-- ответил Луна и, почесывая брюхо Хуаните, терпеливо лежал на
лужайке, пока я заканчивал свой обычный урок.
     Деревня  оказалась  большой  и  беспорядочно  застроенной.  У  нее  был
странный мертвенный  вид. Бревенчатые дома содержались  плохо и были грязны.
Кругом было пыльно и уныло. Коко здесь знали, видимо, все, потому что, когда
мы спросили в местном баре, где он  живет, поднялся лес рук, все заулыбались
и заговорили: "А,  Коко", словно речь шла  о деревенском  дурачке. Следуя  в
указанном   направлении,  мы   довольно  легко  отыскали   дом  Коко.  Очень
примечательно,  что  по  сравнению  с  остальными  домами  деревни  он   был
ослепительно   чист  и  сверкал,  как  драгоценный  камень.  Через  опрятный
палисадник   к  крыльцу  вела   настоящая   дорожка   из  гравия,  аккуратно
выровненного  граблями.  Мне  очень  захотелось познакомиться с  деревенским
дурачком,  живущем  в  таком  чистеньком  доме.  Мы  похлопали  в  ладоши, и
появилась хрупкая смуглая женщина, похожая на итальянку. Она оказалась женой
Коко и  сказала, что  его нет дома --  днем он  работает на  лесопилке. Луна
объяснил, чего я хочу, и лицо женщины просветлело.
     -- О, я пошлю за ним кого-нибудь из детей,-- сказала она.-- Он  никогда
не простит мне, если не встретится с вами. Пожалуйста, пройдите  и подождите
немного в саду... он придет через минуту.
     Сад за домом был так же  ухожен,  как и  палисадник, и в нем, к  своему
удивлению,  я  увидел  два  добротно сделанных  и  просторных  вольера.  Я с
интересом заглянул в них, но они оказались пустыми.
     Запыхавшийся  Коко прибежал  очень скоро. Он остановился перед  нами  и
снял  соломенную  шляпу.  Это был  невысокий,  хорошо  сложенный  человек  с
угольно-черными курчавыми волосами, густой черной  (необычной для Аргентины)
бородой  и  тщательно  подстриженными  усами. Его  черные  глаза  горели  от
волнения, когда он протянул свою красивую смуглую руку мне и Луне.
     -- Добро пожаловать,  добро  пожаловать,-- сказал он,-- простите,  я не
очень   хорошо   говорю   по-английски...   у  меня   не  было   возможности
практиковаться.
     Меня поразило, что он вообще может говорить по-английски.
     --  Вы  даже  не представляете  себе,  что  это  значит  для  меня,  --
возбужденно  говорил  он, пожимая мне руку,--  поговорить с  кем-нибудь, кто
интересуется природой... если бы моя  жена не послала за  мной, я никогда не
простил бы ей... я не верил своим ушам, когда сын сказал мне, что меня хочет
видеть англичанин, к тому же интересующийся животными.
     Он улыбнулся  мне,  с его лица  не сходило выражение благоговения перед
случившимся  чудом.  Можно  было  подумать,  что  я  явился  к  нему,  чтобы
предложить  ему  пост  президента  Аргентины.  Меня  приветствовали,  словно
ангела,  только что спустившегося с небес,--  я был так ошеломлен этим,  что
почти потерял дар речи. Сведя вместе двух одержимых,  Луна, очевидно, решил,
что выполнил свою миссию.
     -- Ну,-- сказал он,-- я пойду поработаю. Увидимся позже.
     Он  удалился,  напевая  себе под  нос,  а  Коко взял меня  под руку так
осторожно, словно трогал хрупкое крыло бабочки, и повел по ступенькам в дом.
Его жена приготовила чудесный, очень сладкий лимонад, мы  сидели за столом и
пили его, а Коко занимал меня разговором. Он говорил не спеша, спотыкаясь на
трудных английских оборотах. Узнав, что я  знаю испанский достаточно хорошо,
чтобы следить за смыслом, он  иногда переходил на свой родной  язык.  У меня
было  такое чувство, будто я слушал  человека,  к  которому после многих лет
немоты  вернулся  дар речи. Он очень долго жил в собственном замкнутом мире,
потому  что ни жена, ни дети,  никто в грязной деревушке  не мог понять  его
интересов.  Он  не  верил своим  глазам -- вдруг  откуда-то явился  человек,
который может согласиться с ним, что какая-нибудь птица красива,  а животное
интересно;  человек,  который,  наконец, наяву может говорить  с ним  о  его
сокровенном,-- ведь никто из окружающих не понимает  этого  языка. В течение
всего  разговора  он  смотрел  на  меня  растерянно,  на  его  лице  были  и
благоговение и  страх:  благоговение  оттого, что  я сижу  перед  ним, страх
оттого, что я могу вдруг исчезнуть, как мираж.
     -- Больше всего я занимаюсь  изучением птиц,-- сказал он.-- Я знаю, что
по птицам Аргентины имеются справочники, но кто знает о них хоть что-нибудь?
Кто знает об их брачных играх, о  строении их гнезд? Кто знает, сколько  яиц
они кладут, сколько у них бывает выводков, мигрируют ли  они? Ничего об этом
не известно,  а это  главная проблема. И в  этой  области я стараюсь  помочь
науке, как только могу.
     -- Это  главная проблема во всем мире,-- сказал  я,--  мы знаем,  какие
существа есть на свете, вернее, большую  часть их,  но ничего не знаем об их
повседневной жизни.
     --  Не  хотите  ли вы  пройти в  комнату, где я работаю?  Я  называю ее
кабинетом,--  пояснил он  и добавил  умоляющим о пощаде голосом:-  Он  очень
маленький, но это все, что я могу себе позволить...
     -- Я с удовольствием посмотрю его,-- сказал я.
     Все еще  волнуясь, он повел меня к маленькой  пристройке. Дверь ее была
на крепких запорах. Доставая ключ, он улыбнулся.
     -- Я никого не пускаю сюда,-- объяснил он,-- они ничего не понимают.
     До сих  пор  меня  поражал  энтузиазм  Коко,  когда он говорил о  жизни
животных. Но  теперь,  в его  кабинете,  я  был более чем  поражен. Я не мог
вымолвить ни слова.
     Кабинет был футов восемь на шесть. В одном углу стоял шкаф с выдвижными
ящиками.  В нем помещалась коллекция тушек птиц и мелких млекопитающих, яйца
различных птиц... Была  в кабинете и  длинная низкая скамья, на которой Коко
набивал  чучела, а рядом  с  ней  -- грубо сколоченный  стеллаж,  на котором
стояло четырнадцать томов естественной  истории, частью на испанском, частью
на  английском  языках.  Под маленьким окном стоял мольберт с  незаконченной
акварелью птицы, тушка которой лежала тут же, на ящике.
     -- И это сделали вы? -- недоверчиво спросил я.
     -- Да,-- робко  ответил он,-- видите ли, у  меня нет кинокамеры, и  это
единственный способ запечатлеть оперение птиц.
     Я  внимательно  смотрел  на  незаконченную акварель. Выполнена она была
великолепно  --  тонкие  линии,  поразительно  точный  цвет.  Я   говорю  --
поразительно,  потому что  рисовать птиц <i>-</i>  занятие  для  натуралиста  самое
трудное. А это была работа, почти не уступающая творениям лучших современных
художников-натуралистов. Видно было,  что это работа человека неопытного, но
сделана  она была с такой дотошной точностью  и любовью, что птица  на листе
получилась как живая. Я взял  птичку,  чтобы сравнить  ее  с изображением, и
увидел,  что оно было гораздо лучше  многих, которые мне доводилось видеть в
книгах о птицах.
     Коко достал большую папку и показал мне другие свои работы. У него было
около сорока изображений  птиц,  в основном  парных, если оперения  самки  и
самца отличались, и все они были так же хороши, как и первое.
     -- Это  удивительно  хорошо,--  сказал  я,--  вы должны  с  ними что-то
сделать.
     --  Вы  так думаете? -- с сомнением  спросил он,  глядя на рисунки.-- Я
послал несколько штук директору музея  в Кордобе,  и они понравились ему. Он
сказал,  что  из  них можно составить  небольшую  книгу, когда  их накопится
достаточно,  но я сомневаюсь  в этом.  Я знаю,  как  дорого  обходится такое
издание.
     --  Я  знаком с руководителями музея  в  Буэнос-Айресе,-- сказал я.<b>-</b>  Я
поговорю с ними о вас. Я  ничего не гарантирую, но, возможно, они окажут вам
помощь.
     -- Это было бы чудесно,-- сказал он. Глаза его блестели.
     -- Скажите,-- спросил я,-- вам нравится работа на лесопилке?
     --  Нравится? -- недоверчиво  переспросил  он.-- Нравится  моя  работа?
Сеньор, она выматывает мне душу. Но мне надо на что-то жить. Я экономлю, и у
меня еще  остается немного  денег на  краски.  Я  коплю  деньги  на  покупку
небольшой кинокамеры, потому что как бы ни был искусен художник, есть у птиц
некоторые повадки, которые можно запечатлеть только на пленке. Но кинокамеры
очень  дороги, и я  боюсь,  что  пройдет  много времени,  пока я смогу  себе
позволить такую покупку.
     Он почти целый час торопливо и энергично рассказывал мне, что он сделал
и что еще надеется сделать. Мне приходилось напоминать себе, что передо мной
человек, который работает на лесопилке.  Если бы я  разыскал Коко где-нибудь
на окраине  Буэнос-Айреса,  это не было бы удивительным,  но  встретить  его
здесь, в  этом  глухом  углу, было  все  равно  что встретить  единорога  на
Пикадилли. Он  рассказывал о своих материальных затруднениях, но ни в словах
его,  ни в  голосе не  было даже  намека на просьбу о  помощи,  он  просто с
наивностью ребенка делился  своими затруднениями с человеком, который поймет
его и  разберется в его заботах. Я, скорее всего, казался ему миллионером, и
все же я знал, что  стоит мне предложить ему  деньги, и я перестану быть его
другом  и  превращусь, как и жители деревни,  в человека, который  ничего не
понимает.  Самое  большее,  что  я  мог  для  него  сделать,--  это  обещать
поговорить с руководителями музея в Буэнос-Айресе (ведь хорошие рисовальщики
птиц встречаются нечасто), дать ему  свою визитную  карточку и сказать,  что
если ему надо купить  в Англии что-нибудь  такое,  чего нельзя приобрести  в
Аргентине, то пусть  он даст мне знать, и я вышлю ему все, что  потребуется.
Когда,  наконец,  Луна  вернулся и пришло время уезжать,  Коко попрощался со
мной, как ребенок, которому дали поиграть новой игрушкой и тут же отняли ее.
Он  стоял   посреди  пыльной   улицы,  глядя  вслед   машине,  и  все  время
переворачивал мою визитную карточку, словно это был какой-то талисман.
     К сожалению, по дороге в Буэнос-Айрес я потерял адрес Коко, а обнаружил
эту потерю уже в Англии. Но  у Коко был мой адрес, и я думал, что он напишет
мне и попросит выслать ему какую-нибудь книгу о птицах или рисунки. Но я так
и  не получил  ни строчки. Тогда я  сам написал ему открытку. Я послал  ее в
Калилегуа  Чарлзу,  а  тот  отвез  ее  Коко.  После  этого  Коко написал мне
очаровательное  письмо,  в  котором  он  извинялся  за  свое  слабое  знание
английского языка и выражал  надежду,  что  понемногу овладеет  им лучше. Он
сообщал мне новости о своих птицах и рисунках. Но  ни одной просьбы в письме
не  было. Рискуя обидеть  его, я послал ему книги, которые, по моему мнению,
должны были сослужить ему добрую службу. И теперь, когда я ропщу на  судьбу,
когда прихожу в раздражение оттого, что  не  могу  позволить себе приобрести
новое животное,  купить новую книгу  или приспособление для своей камеры,  я
вспоминаю  Коко,  который   в  своем  маленьком   кабинете  много   работает
примитивными инструментами и  без денег. Это  оказывает на меня благотворное
влияние.
     Когда мы  возвращались в Калилегуа,  Луна спросил меня,  что я думаю  о
Коко, которого все в деревне считают loco, и я ответил, что,  по-моему, Коко
-- это  самый здравомыслящий человек  из  всех, кого  я знаю, и, безусловно,
один из самых  выдающихся.  Я  надеюсь,  что когда-нибудь мне  выпадет честь
встретиться с ним вновь.
     Потом  мы остановились ненадолго  в другой деревне, где,  по  сведениям
Луны,  было какое-то животное.  К  моей  радости,  это  оказался  совершенно
взрослый самец  пекари,  до смешного  ручной  и отличная  пара для  Хуаниты.
Кстати,  его бывший  хозяин  называл его  Хуаном. Мы  посадили  взволнованно
хрюкавшего пекари в багажник и с триумфом вернулись в Калилегуа. Однако Хуан
был такой большой и неуклюжий, что я боялся, как бы он ненароком не причинил
вреда  маленькой хрупкой  Хуаните.  Поэтому я посадил их  в  разные клетки и
собирался выдерживать  так до тех  пор,  пока Хуанита  не  подрастет. Но они
тянулись  друг к другу носами через решетки  и, по-видимому,  нравились друг
другу, так что я надеялся устроить в конце концов счастливый брак.
     Итак, наконец  пришел день, когда мне надо было покидать Калилегуа. Мне
нисколько не хотелось уезжать,  потому  что  здесь  все были добры ко мне, и
даже слишком. Джоан и Чарлз,  Хельмут и Эдна,  человек-соловей Луна  --  все
разрешали  мне,  абсолютно  незнакомому человеку,  вторгаться  в  их  жизнь,
нарушать заведенные порядки. Они изливали на меня море  доброты и делали все
возможное,  чтобы  помочь  мне в  работе.  Я ведь был  им  совершенно  чужим
человеком,  но их доброта  ко мне  была  так велика, что уже через несколько
часов пребывания в Калилегуа  я чувствовал себя  свободно,  словно жил здесь
долгие годы.
     Моя предстоящая поездка на первых этапах была несколько сложновата. Мне
надо  было  доставить  свою коллекцию по небольшой  железнодорожной ветке из
Калилегуа  в   ближайший   крупный   город,   а  там   перегрузить   ее   на
буэнос-айресский поезд.  Чарлз,  который  понимал,  как  меня беспокоит  эта
пересадка,  настаивал  на том, чтобы Луна  поехал до места пересадки со мною
вместе. Сам  он с Хельмутом и Эдной  (Джоан еще не  поправилась) намеревался
поехать туда на машине,  чтобы  встретить нас и устранить с моей дороги  все
препятствия. Я не хотел причинять  им столько  беспокойства, но они отвергли
мои протесты, а Эдна заявила, что если ей не разрешат проводить меня, то она
не даст мне больше ни капли  джина. Эта страшная угроза окончательно сломила
мое сопротивление.
     Итак,  в  ден