аской   туловища   с
ржаво-красными и серовато-зелеными  пятнами,  как если бы кто-то, не знающий
географии и не  умеющий рисовать,  пытался изобразить на этом туловище карту
мира.
     Пока  Паула энергично взывала к помощи  всех святых и заверяла Джеки  в
том,  что через полчаса она станет  вдовой, я наклонился, чтобы  рассмотреть
жабу  более  внимательно.  Широко  вздохнув,  жаба  раздулась  вдвое  больше
прежнего  и  начала  выпускать  воздух,  пронзительно  и  негодующе   крича;
одновременно  она  запрыгала   мне  навстречу  мелкими  прыжками,  угрожающе
раскрывая  и  закрывая  рот.  Это  было  поразительное  зрелище;  внутренняя
поверхность ее губ имела яркую желтовато-розовую окраску.
     Услышав изданный жабой боевой  клич, Паула отчаянно всплеснула руками и
начала  раскачиваться в  окне. Я  счел момент  подходящим  для  того,  чтобы
преподать ей небольшой  урок  естествознания и в то  же время  поднять  свой
престиж  в ее  глазах. Схватив дрыгавшую  ногами,  тяжело дышавшую  жабу,  я
подошел к окну, в котором стояла Паула.
     -- Смотри, Паула, она совсем не ядовита,-- обратился я к ней на ломаном
испанском языке.
     Когда  жаба снова широко раскрыла  рот,  я  быстро  сунул в  него  свой
большой палец. Это так удивило жабу, что на секунду  она застыла с разинутым
ртом, а я с  ободряющей улыбкой глядел  на Паулу,  которая, казалось, готова
была упасть в обморок,
     -- Она совсем не  ядовита,-- повторял  я,--  она  совсем  не...  В  это
мгновение жаба оправилась от неожиданности и быстро закрыла рот. У меня было
такое ощущение, будто кто-то  тупым  ножом хватил мне по большому  пальцу. Я
едва  не вскрикнул от  боли. Паула молча смотрела  на меня широко раскрытыми
глазами.  Я  криво усмехнулся, надеясь,  что  моя  усмешка будет  принята за
жизнерадостную улыбку, а жаба забавлялась тем,  что через каждую секунду изо
всех сил  сдавливала палец  своими челюстями; мне казалось, будто мой  палец
лежит  на рельсе, по которому проходит  длинный товарный поезд с увеличенным
против обычного количеством колес.
     --    Santa   Maria!   --    воскликнула   пораженная    Паула.--   Que
extraordinario... no tiene veneno, senor?<sup>[43]</sup>
     -- No,  nada de veneno<sup>[44]</sup>,-- хрипло ответил я,  сохраняя на
лице все ту же жалкую усмешку.
     -- Что случилось? -- с любопытством спросила Джеки.
     --  Ради бога, уведи куда-нибудь эту  женщину, проклятая  жаба чуть  не
откусила у меня большой палец.
     Джеки быстро отвлекла внимание  Паулы, спросив ее, не пора ли  подавать
ленч,  и  Паула уплыла в  кухню,  то  и  дело повторяя "extraordinario". Как
только  она  исчезла, мы занялись  спасением  моего  пальца.  Это  оказалось
нелегкой задачей,  так как, несмотря на мощную  хватку, челюсти у жабы  были
очень слабые  и при каждой попытке разжать их  при помощи палки они начинали
гнуться, грозя сломаться.  Как только мы вынимали палку,  жаба с новой силой
впивалась в мой палец. В полном отчаянии я  положил руку  вместе с жабой  на
цементный пол, надеясь, что жаба  захочет  убежать и отпустит палец;  но она
продолжала  сидеть  на  месте,  вцепившись  в  палец  бульдожьей  хваткой  и
вызывающе глядя на меня.
     -- Наверное, ей не нравится это место, -- сказала Джеки.
     --  А что мне еще делать, по-твоему? --  раздраженно спросил я.-- Уж не
пойти и не сесть ли вместе с ней в болото?
     -- Нет,  конечно, но если  ты сунешь руку вон в тот куст гибискуса, она
постарается убежать и отпустит палец.
     -- Если  она не убегает здесь, она с таким  же успехом может  висеть  у
меня на пальце и тогда, когда я буду ползать по кустам.
     --  Ладно, поступай  как  знаешь. Надеюсь, ты не  собираешься всю жизнь
ходить с рогатой жабой на пальце?
     В  конце концов  я убедился  в том,  что, если я не хочу  сломать  жабе
челюсти,  придется  попробовать  вариант  с  кустом  гибискуса. Забравшись в
кустарник, я сунул руку в самые густые заросли. В ту же секунду жаба с явным
отвращением  выплюнула  мой палец и  отскочила  назад.  Я схватил ее  и  без
особого труда снова посадил в банку, не обращая  внимания на ее протестующий
писк. От челюстей жабы на пальце осталась багровая  полоса, а спустя час под
ногтем образовался кровоподтек. Лишь через три дня я снова мог безболезненно
шевелить большим пальцем, а кровоподтек сошел еще месяц спустя.
     Это  была  моя  первая  и  последняя  попытка  убедить жителей  Чако  в
безобидности рогатой жабы.
     Поскольку Чако настоящий рай для птиц, пернатых у  нас было больше, чем
каких-либо  других  животных, и  они  составляли  примерно две  трети  нашей
коллекции.  Самыми  большими  птицами  в  лагере были  бразильские  кариамы.
Туловище их, величиной с  курицу, было посажено на длинные крепкие ноги;  на
длинной шее сидела крупная голова, немного напоминавшая  голову  ястреба, со
слегка загнутым  на конце клювом и большими бледно-серебристыми глазами. Шея
и  спина  были нежного  серовато-коричневого  цвета,  книзу  переходящего  в
кремовый. На голове, над самыми  ноздрями, у кариамы торчат  забавные  пучки
перьев. Когда эти птицы с обычным для них надменным видом бродили по лагерю,
изогнув  шею  и  откинув  голову,  они  очень  напоминали  мне  высокомерных
верблюдов в перьях. Обе жившие у  нас кариамы были совершенно ручными,  и мы
каждый день пускали их свободно бродить по лагерю.
     Выйдя утром из клеток, они прежде всего производили смотр всему  нашему
зверинцу. Медленно и величественно вышагивали они на длинных ногах, а  затем
вдруг  застывали на одной ноге,  держа  другую на весу; в эти минуты  у  них
появлялось выражение аристократического негодования, и они возмущенно трясли
своими хохолками. Через  несколько секунд они вновь оживали, опускали ногу и
размеренным шагом  продолжали свой моцион, а через несколько ярдов повторяли
все сначала. Можно было подумать, что перед вами две вдовствующие герцогини,
к которым во время прогулки по парку пристает подвыпивший солдат.
     Постепенно,  однако,  герцогини   утрачивали  свою  чопорную  осанку  и
пускались в буйные, причудливые пляски. Одна из них находила ветку или пучок
травы,  поднимала  его  клювом, приближалась к подруге  большими, танцующими
шагами и  бросала  свою  добычу  на  землю.  С  минуту обе птицы  пристально
разглядывали  ее,  а  затем начинали  выделывать  пируэты  на своих  длинных
неуклюжих  ногах,  церемонно раскланиваясь друг с другом и  слегка распуская
крылья;  при  этом   они   время  от  времени  с  разнузданно-веселым  видом
подбрасывали  ветку  или  траву  в  воздух.   Танцы  заканчивались  так   же
неожиданно,  как  и  начинались;  птицы  застывали  на   месте,  с  какой-то
безмолвной яростью глядели друг на друга и расходились в разные стороны.
     Кариамы питали особую слабость к  гвоздям и считали их  (подобно нашему
бывшему  плотнику Анастасию) живыми существами. Осторожно вытащив из коробки
гвоздь, они долбили его клювом до тех пор, пока не  "убивали" его. Тогда они
бросали  гвоздь  и  вынимали  из  коробки следующий.  За короткое  время они
опустошали  всю коробку  и  окружали  себя  множеством  поверженных гвоздей,
Хорошо  еще,  что  они не пытались глотать гвозди,  но  и  без  того эта  их
привычка  действовала  мне на  нервы;  как  только я  принимался  что-нибудь
мастерить,  мне  приходилось ползать в  пыли,  собирая умерщвленные  гвозди,
которые кариамы, развлекаясь, разбросали по всему лагерю.
     Наряду  с кариамами одной из самых забавных птиц в нашей коллекции была
водяная курочка --  маленькая болотная птичка с пронзительными ярко-красными
глазами, длинным острым клювиком и необыкновенно большими ногами. Эти птичка
имела честь быть единственным экземпляром, пойманным для нас собственноручно
Паулой за все  время нашего  пребывания  в  Чако, и, разумеется, больше всех
была удивлена при этом сама Паула. Вот как это случилось.
     Однажды  утром  Джеки  проснулась с небольшой температурой  и  ознобом,
свидетельствовавшим о приступе лихорадки. Она осталась лежать в постели, а я
наскоро позавтракал и, предупредив Паулу о том, что сеньора заболела и будет
лежать,  отправился  в  лагерь  для обычной  утренней  работы.  Вернувшись к
полудню домой, я с удивлением  обнаружил Джеки на веранде; Джеки по-прежнему
лежала в кровати,  а из дома  доносился  невообразимый  шум, среди  которого
выделялся пронзительный, как пароходная сирена, голос Паулы.
     -- Что случилось? -- спросил я у Джеки.
     -- Слава богу,  ты вернулся,--  слабым голосом  ответила она.-- У  меня
было веселое  утро.  Первые два часа Паула  ходила на цыпочках  и предлагала
какие-то отвратительные травяные настои и желе,  а когда я сказала,  что мне
ничего не  надо  и  я хочу спать, она взялась за уборку. Похоже, она  делает
генеральную уборку раз в неделю и как раз сегодня настал срок.
     Шум стоял такой, словно отряд казаков  носился  вокруг дома, а за ним с
пронзительными  криками гнались краснокожие. Раздался  треск, звон разбитого
стекла, и в окно высунулась ручка метлы.
     -- Но какого черта она там вытворяет? -- снова спросил я.
     -- Сейчас все расскажу,-- ответила  Джеки.-- Не успела я снова заснуть,
как пришла Паула и  заявила, что хочет  убрать в спальне. Я ответила, что не
собираюсь  вставать  и  что  уборку лучше отложить до следующей недели,  Это
привело  ее в  ужас, она выбежала  на веранду и принялась громко звать своих
девочек.  Их прибежало  человек десять,  не  успела  я  опомниться, как  они
подхватили кровать и вынесли вместе со мной сюда на веранду. После этого они
всей  оравой  принялись  убирать  спальню. Из дома  снова послышался  треск,
сопровождаемый пронзительными криками и топотом ног.
     -- Это они так убираются? Довольно странный способ уборки.
     -- Нет, нет, они уже давно  убрали  в спальне и хотели  перенести  меня
обратно, как вдруг Паула издала один из обычных  своих  воплей, который чуть
было не снес у меня полчерепа, дескать, она  видит в саду bicho. Я ничего не
видела,  но все девицы видели, и не успела я спросить, что это за bicho, они
бросились в сад и принялись обшаривать кусты  под руководством  Паулы. Bicho
пустилось  наутек и почему-то влетело в дом  прямо через дверь. Вся компания
бросилась  за ним,  и  с  тех пор  они гоняют его  по комнатам. Одному  богу
известно,  что  они там  бьют и  ломают  вот уже больше получаса. Я охрипла,
кричавши им,  но  они  не  отвечают. Удивляюсь,  как  после  такого  погрома
животное не умерло от разрыва сердца.
     --  Во всяком случае, ясно одно: bicho совершенно безобидно, а то  едва
ли они погнались бы за ним. Сейчас пойду посмотрю, в чем дело.
     Я  осторожно приоткрыл входную  дверь.  В  комнате валялись опрокинутые
стулья  и разбитые тарелки. Приглушенные крики и грохот свидетельствовали  о
том, что охота продолжается в соседней комнате. Я приоткрыл дверь в спальню,
и  меня  оглушил доносившийся оттуда шум. Раскрыв  дверь пошире, я  просунул
голову в щель и  огляделся. В то  же  мгновение, неизвестно откуда, на  меня
грозно спикировала метла,  едва не  угодив мне в  голову. Я отскочил назад и
прикрыл дверь.
     -- Алло,  Паула, в чем дело?  -- крикнул я, пытаясь перекрыть весь этот
шум.
     На мгновение воцарилось молчание, затем дверь распахнулась, и на пороге
появилась Паула, колыхаясь  словно наполовину  надутый  аэростат  воздушного
заграждения.
     --  Senor! -- торжественно сказала она,  показывая  толстым пальцем  на
кровать.-- Un bicho, senor, un pajaro muy lindo<sup>[45]</sup>.
     Я вошел в спальню и закрыл дверь.  Собравшиеся в комнате девицы победно
улыбались, стоя среди обломков мебели и посуды. Они тяжело дышали, волосы их
были  растрепаны,  одна из девиц разорвала во время охоты  платье, и  теперь
мало что  из ее прелестей оставалось доступным  только  воображению. Это ее,
однако, не  смущало, и  она  была более разгорячена,  чем  все остальные. От
запаха одиннадцати видов духов, наполнявшего маленькую комнатку, у меня чуть
не закружилась голова. Подойдя к кровати, я встал на  четвереньки и заглянул
под нее. Пока  я  рассматривал bicho, Паула и девицы  окружили  меня плотным
кольцом, хихикая и источая удушающие ароматы. Под кроватью, покрытая пухом и
пылью, стояла  водяная  курочка;  она тяжело дышала, но все  еще была  полна
воинственного пыла. Следующие пять  минут  мы ловили птицу; Паула  и девушки
зашли  с противоположной  стороны  кровати  и  стали  гнать  оттуда  водяную
курочку, а  я залез с полотенцем под кровать  и пытался  схватить ее. Первая
попытка  оказалась неудачной,  так как, когда я  хотел  набросить  на  птицу
полотенце, обнаружилось, что Паула, ничего  не  подозревая, стоит на нем. Не
увенчалась успехом и вторая попытка, так как в решающий момент одна из девиц
наступила мне на руку. На третий раз мне повезло, и я вылез из-под кровати с
водяной курочкой, завернутой в полотенце и голосившей что было мочи. Я пошел
показывать  свой  трофей  Джеки,  а  Паула  со   своей  компанией  принялась
ликвидировать последствия хаоса, вызванного охотой за водяной курочкой.
     --  Неужели из-за этого жалкого существа  был  поднят такой тарарам? --
удивилась  Джеки,  недовольно глядя на торчавшую из полотенца покрытую пылью
голову водяной курочки.
     -- Да,  они охотились  за ней вдесятером и не могли  поймать.  Забавно,
правда?
     -- Мне кажется, ее  и  ловить-то  не  стоило,-- возразила  Джеки.-- Это
какая-то страшно скучная птица.
     Но Джеки  была  не права; несмотря на  вспыльчивый и неровный характер,
водяная курочка обладала  ярко выраженной  индивидуальностью и вскоре  стала
одним из наших любимцев в лагере.
     Водяная  курочка  передвигалась  почти  таким  же необычным и  забавным
способом,  как  и  кариамы.   Остановившись,  она  низко  наклоняла  голову,
вытягивала шею и близоруко щурилась, словно долговязая школьная учительница,
которая  подсматривает  в  замочную скважину, не расшалились ли ее  ученики.
Затем,   удовлетворившись   увиденным,  она  выпрямлялась,  три-четыре  раза
энергично  встряхивала  своим  коротким  заостренным хвостом  и  семенила  к
следующей  замочной  скважине.  За  привычку  постоянно  трясти  хвостом  ее
прозвали  Трясохвосткой.  Она  без  малейших  колебаний пускала  в ход  свой
длинный  острый  клюв, яростно  набрасываясь на  руки каждого,  кто приходил
чистить ее клетку, и  эта работа была тяжелой и  кровопролитной. Помнится, в
день  поимки курочки  я поставил  ей в клетку большую жестяную банку  из-под
сигарет,   наполненную  водой.  Как  только  банка   оказалась   в   клетке,
Трясохвостка подскочила  к  ней  и ткнула в нее клювом; к  нашему изумлению,
клюв прошел сквозь  жесть,  как иголка  сквозь материю.  Птица  забегала  по
клетке с банкой  на клюве, и  мне стоило большого труда поймать ее и снять с
клюва банку. Мы посадили Трясохвостку в клетку с деревянной решеткой, и  она
все  время  с  надеждой  выглядывала  из-за нее, изредка  издавая угрожающее
"арррк".
     В  клетке над Трясохвосткой  жила  любимица  Джеки, птица,  которую я в
первый же  день  ее  поступления  назвал  Дракула. Это  был  гололицый  ибис
величиной с голубя, с короткими,  телесного цвета ногами и длинным изогнутым
клювом того же  цвета. Все тело ибиса было покрыто траурно-черным оперением,
лишь вокруг глаз  и  у основания клюва виднелся голый  бледно-желтый кусочек
кожи.  На этом голом участке выделялись маленькие, круглые, печальные глаза,
смотревшие перед собой затуманенным взглядом. Дракула был очень  разборчивым
едоком  и  приступал  к трапезе только тогда, когда  мясо  подавалось  мелко
нарубленным  и  насыщенным водой.  Если  к  его  обычному рациону  добавляли
немного  сырых мозгов, он приходил в восторг, часто и быстро погружал клюв в
миску с едой и тихо, довольно попискивал. Это была очень покладистая и милая
птица, но  в том, с каким упоенным урчанием она поглощала  кровянистую смесь
из  сырого мяса и мозгов, было  что-то жуткое -- в эти минуты ибис напоминал
вампира, с наслаждением впивающегося в очередную жертву.
     Другой  птицей,  любившей  мозги,  был  чернолицый  ибис,  которого  мы
сокращенно называли Чли. Долгое время он процветал на мясной диете, пока мне
не  пришла  в голову мысль побаловать его сырыми мозгами.  Я убежден, что на
воле  Чли знать не знал  этого лакомства, но здесь  набросился на мозги так,
как будто это была его излюбленная пища. К сожалению, он сразу же решил, что
мясо для него слишком грубая еда, и во все горло требовал  мозгов при каждой
кормежке.  В то время как Дракула  отличался хорошими манерами во время еды,
Чли меньше  всего  заботился о приличиях.  Он  предпочитал стоять как  можно
ближе к миске  с едой (а  еще лучше забираться в нее) и забрасывать  мозгами
себя  и  всю  клетку  с необузданностью  сорванца, швыряющего  на  карнавале
конфетти  направо  и  налево;  при  этом  Чли громко  и торжествующе  кричал
"бррронк!", хотя клюв у него был набит до отказа.
     Раз в неделю мы устраивали для Трясохвостки, Дракулы и Чли рыбный день,
чтобы  они не  отвыкали  полностью от своей обычной диеты.  Организовать это
было  довольно  трудно,  так как в Чако рыбу  не  едят и  на  базаре  она не
продается.   Рано   утром,   вооружившись   длинными   толстыми   лесками  и
страховидными  зазубренными  крючками, вполне  пригодными для ловли акул, мы
спускались  к  реке.  Примерно  в  полумиле  от  поселка  находилась  старая
пристань,  которой  давно  уже никто не  пользовался. Ее  изъеденный червями
остов  был  заселен  пауками  и  другими насекомыми и покрыт сплошным ковром
глянцевитых  листьев  вьюнка,  разукрашенным розовыми  колокольчикообразными
цветами. Осторожно переступая по  бревнам  и  стараясь  не спугнуть  крупных
голубых ос, оборудовавших тут  множество гнезд, мы постепенно  подбирались к
остаткам маленького причала, нависавшего над  темной водой; его хрупкие сваи
были украшены листьями лилий. Примостившись на краю, мы насаживали на крючки
наживку и бросали их в коричневую воду. Наше занятие не заслуживало названия
рыбной  ловли,  так  как  река  буквально  кишела  пирайями и они немедленно
поднимали лихорадочную возню вокруг  кусочка  окровавленного мяса, наперебой
стремясь попасться  на крючок. Тут не могло  идти речи о спорте, так  как  в
успехе сомневаться не приходилось. Подобные  вылазки позволяли нам сидеть на
пристани  и  любоваться  чудесным  видом  на  реку,   причудливыми  изгибами
уходившую на запад. Закаты же были так великолепны, что даже москиты, тучами
осаждавшие нас, не могли отравить нам удовольствие.
     Кончался второй месяц нашего пребывания в Пуэрто-Касадо, Рафаэль должен
был оставить нас и вернуться в Буэнос-Айрес. Вечером накануне его отъезда мы
отправились  на   рыбную   ловлю   и   были  вознаграждены  зрелищем  такого
изумительного заката, какого мне еще ни разу не приходилось видеть.
     Где-то на севере, в огромных бразильских лесах, прошли дожди, и вода  в
реке заметно прибыла.  Безоблачное бледно-голубое  небо сияло, словно хорошо
отполированная  бирюза.  По  мере того как солнце садилось,  оно из  желтого
становилось темно-красным, почти вишневым; темные воды реки  мерцали, словно
гладкая  шелковая лента,  положенная  между  берегов.  Коснувшись горизонта,
солнце как  будто  застыло на месте, и на бескрайнем  чистом  небе откуда-то
появились три маленькие тучки, словно  состоящие из черных мыльных пузырей с
кроваво-красной  каемкой. Они  как  по  команде поднялись  над  горизонтом и
занавесом скрыли  от  нас  солнце.  Потом  из-за  поворота  реки  показались
плавучие  островки  из  водяных лилий,  вьюнка и  травы,  обвившихся  вокруг
разбухших  в  воде стволов деревьев из  далеких лесов;  их несло течением  с
верховьев реки. В наступивших  сумерках река  казалась  серебристо-белой,  и
сотни  островков  стремительно и беззвучно проносились мимо  нас к  далекому
океану; одни  из  них были не больше шляпы, другие представляли собой прочно
сплетенные циновки величиной  с  комнату,  и каждый нес на себе  груз семян,
побегов,  луковиц, пиявок,  лягушек,  змей и  улиток.  Мы наблюдали  за этой
необычной флотилией до тех пор, пока стало совсем темно и на реке ничего уже
нельзя  было различить: мы догадывались  о продолжающемся движении множества
островков  лишь  по  мягкому  шуршанию листьев  и травы,  когда  один из них
задевал  за  сваи  причала.  Вскоре, искусанные  москитами и окоченевшие, мы
молча направились к  поселку. Травяные островки, вероятно, всю ночь плыли по
реке, но наутро ее гладь была такой же пустынной, как обычно.
     <i>Глава восьмая</i>

        ЧЕТЫРЕХГЛАЗЫЕ ПТИЦЫ И АНАКОНДА

     Однажды утром наша коллекция пополнилась животным, возвестившим о своем
прибытии  за полмили от лагеря. Я увидел индейца, который  бежал по дороге к
поселку и  одной  рукой  придерживал  на  голове большую соломенную шляпу, а
другой прикрывал довольно потрепанную плетеную корзину. Сидевшее  в  корзине
существо,  негодуя   на  такое  ограничение  его  свободы,  издавало  низкие
протяжные звуки, как будто кто-то пытался исполнить сложнейшую фугу Баха  на
старом автомобильном рожке. Индеец подбежал ко мне,  поставил корзину к моим
ногам, отошел немного назад, снял шляпу и широко улыбнулся.
     --  Buenos  dias,  senor,  es   un  bicho,   senor,   un   pajaro   muy
lindo<sup>[46]</sup>.
     Я терялся  в  догадках, какая  птица  могла  издавать  такие  необычные
органные звуки.  Стоявшая на  земле  корзина покачнулась,  и яростные  крики
раздались вновь.
     Заглянув в корзину, я встретился взглядом с парой холодных, как у рыбы,
светло-желтых глаз,  смотревших  на меня  сквозь  легкую  плетеную крышку. Я
наклонился. отвязал  крышку и слегка  приоткрыл  ее, чтобы лучше рассмотреть
пленника. Я успел лишь  мельком увидеть клубок  рыжевато-коричневых  перьев,
как  вдруг  в  щелку  между  крышкой и  корзиной  выскочил  длинный  зеленый
кинжалообразный клюв, вонзился на  полдюйма  в мой большой палец  и  тут  же
спрятался  обратно.  Привлеченная  моими  воплями  и  последовавшим  потоком
ругательств, на  сцене появилась Джеки и спокойно спросила, кто на этот  раз
меня укусил.
     -- Выпь,-- произнес я невнятно, облизывая рану.
     --Я знаю, что тебя укусили<sup>[47]</sup> дорогой, но кто?
     -- Меня укусила выпь,-- объяснил я.
     Джеки изумленно уставилась на меня.
     -- Ты шутишь? -- спросила она наконец.
     --  Нет, эта проклятая  птица действительно  укусила меня... Вернее, не
укусила, а клюнула. Это тигровая выпь.
     -- А может, это ягуаровая выпь? -- вкрадчиво спросила Джеки.
     --  Сейчас  не время для  глупых  шуток,--  свирепо отрезал  я.-- Лучше
помоги мне вынуть птицу из корзины, я хочу взглянуть на нее.
     Джеки присела и открыла  крышку, и снова наружу выскочил  зеленый клюв,
но  на  этот  раз я был  уже  подготовлен и  быстро  зажал  клюв  большим  и
указательным пальцами.  Птица  оглушительно запротестовала, начала  отчаянно
биться в корзине, но я  просунул  руку внутрь, крепко схватил ее за крылья и
вытащил.
     Увидев  птицу,  Джеки   прямо-таки  ахнула,  так   как  тигровая  выпь,
несомненно,  одна  из наиболее красочных  болотных  птиц.  Представьте  себе
маленькую, слегка  сгорбленную  цаплю  с  серовато-зелеными ногами и клювом;
оперение у нее светло-зеленое, испещренное  чудесными оранжевыми  и  черными
пятнами  и  полосами,  напоминающими  тигровую шкуру;  вся птица  пламенеет,
словно маленький костер.
     --  Ну разве  это не прелесть! -- воскликнула Джеки.-- Какое  роскошное
оперение!
     --  Джеки,  придержи  ее  за ноги, я хочу  осмотреть крыло.  Оно как-то
странно свисает.
     Джеки схватила птицу за ноги,  а я провел рукой  по нижней части левого
крыла и примерно посредине главной кости обнаружил зловещую опухоль, которая
обычно сопровождает перелом кости. Я ощупал пальцами  это  место и осторожно
покачал крыло: действительно, кость была сломана, но, к своему облегчению, я
обнаружил, что перелом был чистый, без осколков.
     -- Что-нибудь не в порядке? -- спросила Джеки.
     -- Да, перелом крыла, и довольно высоко. Хорошо хоть, перелом чистый.
     -- Какая жалость! Такая очаровательная птица... Неужели ей ничем нельзя
помочь?
     --  Попробуем вылечить ее,  но ты сама знаешь, как относятся эти глупые
создания к перевязкам и всему прочему.
     -- Все равно попробуй спасти ее. Она этого стоит.
     --  Хорошо.  Поди  принеси  деньги, а  я  попытаюсь  объясниться с этим
человеком.
     Джеки ушла,  а  я принялся медленно и  сложно  объяснять индейцу, что у
птицы сломано крыло. В  конце  концов  он  понял и в  знак согласия печально
закивал головой. Затем я попытался втолковать ему, что  заплачу  сейчас лишь
половину цены  за птицу, а  вторую половину отдам через неделю, если к  тому
времени птица будет  еще  жива. Это была очень  сложная задача, мне пришлось
пустить  в ход все свои  скудные познания в испанском языке. Обычно, когда я
говорю на чужом языке, я широко использую жестикуляцию, восполняя движениями
рук недостающие слова. Но сейчас, прижимая  к  груди разъяренную выпь, я был
лишен  такой возможности,  потому  что одной  рукой держал  птицу, а  другой
зажимал ее  клюв. Мне  приходилось повторять каждую фразу  по два-три  раза,
прежде чем индеец схватывал смысл. Наконец он понял меня и энергично закивал
головой; мы  оба улыбнулись друг другу, слегка  поклонились  и  забормотали:
"gracias, gracias"<sup>[48]</sup>.
     Внезапно индейцу пришло в голову спросить,  сколько же я  собираюсь ему
заплатить. Этот простой  вопрос погубил меня: недолго думая, я отпустил клюв
выпи  и поднял руку,  чтобы  показать на пальцах нужное число. Выпь только и
ждала этого и поступила так, как поступают  в борьбе все ее сородичи; подняв
голову, она нацелилась  клювом в мой глаз  и  нанесла стремительный удар. По
чистой случайности я успел  вовремя откинуть голову и спасти глаз, но все же
клюв ударил меня в левую ноздрю и кончик его дошел почти до переносицы.
     Те, кого не клевала в нос тигровая выпь, вряд ли могут себе представить
силу удара и боль, которую он вызывает. Мне показалось, будто лошадь ударила
меня копытом  по лицу, я пошатнулся, ослепленный болью и оглушенный  ударом.
Все же я сумел уклониться от второго удара;  кровь фонтаном  брызнула у меня
из носа и залила одежду, выпь и бросившегося на выручку индейца. Передав ему
птицу, я пошел домой лечиться; Джеки пустила в ход влажные полотенца, вату и
борную кислоту, одновременно и ругая и жалея меня.
     -- А что, если бы она попала тебе в  глаз? -- спросила Джеки, вытирая у
меня с губ и щек запекшуюся кровь.
     -- Страшно подумать.  Клюв у выпи больше шести дюймов длиной, и если бы
она с такой силой ударила меня в глаз, он, наверное, прошел бы прямо в мозг.
     -- Ну  что ж, быть может, это послужит тебе уроком на будущее,-- сурово
ответила Джеки.-- На вот, прижми вату к носу, кровь еще идет.
     Я  снова  вышел  во  двор,  выглядя  как  одна  из  тех  мрачных  афиш,
призывающих не производить  вивисекций над животными, и  закончил разговор с
индейцем.  Потом  я  посадил  выпь  в  клетку и  отправился за  медицинскими
инструментами и медикаментами, необходимыми для операции крыла. Прежде всего
я  вырезал  из  мягкого  дерева  два лубка, обмотал их  ватой  и закрепил ее
бинтом. Затем мы подготовили операционный стол, приспособив под него большой
ящик,  и выложили на него бинты, ножницы и бритву. Надев плотные перчатки, я
пошел за пациентом. Когда я открыл дверцу клетки, выпь бросилась на меня, но
я схватил  ее за клюв и вытащил  наружу, не обращая внимания на протестующие
крики. Мы обмотали  ей  ноги и клюв  бинтами и  положили на  стол. Джеки  на
всякий  случай придерживала птицу за ноги и клюв, а я приступил к  операции.
Для  начала я выстриг все  перья на  крыле.  чтобы  было удобнее накладывать
шины,  а  также для  того,  чтобы  уменьшить  вес  крыла.  Когда  крыло было
выстрижено догола,  я  осторожно подвел  под  него  шину  так,  чтобы  место
перелома пришлось посредине. Затем началась  самая трудная  и  ответственная
часть  работы. Нащупав  оба  конца  кости, я  подогнал  их  один  к другому,
осторожно повертывая  и  вытягивая. Придерживая их в таком положении большим
пальцем, я наложил вторую шину,  а затем мы  обмотали крыло длинным бинтом и
крепко притянули к туловищу перевязью, чтобы шины и бинты  своей тяжестью не
оттянули  крыла вниз и  не вызвали расхождения концов сломанной кости. После
этого пациент был  водворен в свою клетку и  получил миску  рубленого мяса и
банку свежей воды.
     Остаток дня выпь вела себя вполне прилично, съела всю пищу и почти  все
время стояла в одном положении, не пытаясь высвободить крыло -- словом, вела
себя так, будто уже не первый год жила в неволе. Большинство  диких животных
весьма  нетерпимы  по  отношению  к  бинтам,  лубкам  и  прочим  медицинским
хитростям и, как  только чувствуют их на себе, всеми силами стараются от них
освободиться. У меня уже был  печальный опыт оказания первой помощи птицам и
млекопитающим, поэтому спокойное, философское  поведение тигровой выпи после
операции приятно удивило меня. Наконец-то,  думал  я,  мне попалась разумная
птица, понимающая, что мы перевязали ее для ее же собственной пользы. Но как
вскоре выяснилось, я  слишком  поспешил с выводами:  на  следующее  утро, во
время обхода лагеря, Джеки заглянула в клетку выпи и испуганно вскрикнула.
     -- Скорее иди, посмотри на эту глупую птицу,-- позвала она меня.
     -- Что с ней такое?
     -- Она сорвала с себя все бинты. Кажется, ты вчера вечером слишком рано
радовался.
     Тигровая  выпь мрачно стояла в углу клетки,  саркастически глядя на нас
бронзово-желтыми  глазами.  Вчера  вечером  она,  очевидно,  много и  хорошо
поработала,  сдирая  бинты  с  крыла.  Но  она  не учла  одного:  внутренняя
поверхность  ее клюва  была  слегка зазубрена, как у пилы, и  зазубрины  эти
своими остриями  были направлены к  основанию клюва. Такие "зубы"  позволяют
удержать скользкое тело рыбы и направить его в нужную сторону. Все это очень
хорошо при рыбной ловле,  но при  разматывании бинтов такое устройство клюва
создает  большие неудобства,  так как бинты  застревают на  зазубринах. Выпь
стояла перед нами с клювом, на котором было намотано футов двенадцать бинта,
свисавшего  вниз самыми причудливыми гирляндами,  и  напоминала измученного,
мрачного деда-мороза,  борода  которого растрепалась и  сбилась  на  сторону
после получасовой раздачи подарков.  Когда мы расхохотались,  она возмущенно
взглянула в нашу сторону  и глухо прокричала что-то  сквозь  забитый бинтами
клюв.
     Пришлось  вытаскивать выпь из  клетки  и в течение  получаса  извлекать
пинцетом застрявшие в клюве бинты. К счастью, птице не удалось сбить шины, и
сломанная кость удерживалась  в прежнем положении. Мы снова перевязали выпь,
и  у  нее  был  при этом  такой покаянный  вид,  что  мне показалось,  будто
полученный  урок  пошел  ей впрок.  Но  на следующее утро  бинты  были снова
сорваны  и петлями свисали с клюва, и нам снова пришлось перевязывать ее. Но
все было напрасно -- каждое утро мы заставали выпь с длинной белой бородой.
     --  Мне осточертело  перевязывать  эту проклятую птицу,--  заявил  я на
восьмое утро, когда мы с Джеки вытаскивали бинт из клюва.
     -- Мне тоже, но что делать? Мы расходуем уйму бинтов. Жаль,  что мы  не
догадались захватить с собой лейкопластырь.
     -- А еще лучше -- пластырную  повязку... Она  бы обманула ее. Но больше
всего меня беспокоит  то, что  все наши труды пойдут  впустую. Скорее всего,
кости под шинами сдвинулись, и крыло будет кривым, как крокетные ворота.
     -- Ничего не поделаешь,-- с философским  спокойствием ответила Джеки.--
Остается лишь надеяться и ждать, больше мы ничего не можем придумать.
     Итак, на протяжении трех нескончаемых недель мы каждое утро распутывали
сорванные   бинты  и  заново  перевязывали  тигровую  выпь.   Наконец  срок,
необходимый для сращения кости, истек, и мы в последний раз  удалили бинты с
клюва птицы. Вооружившись ножницами, я принялся снимать шины.
     -- Интересно, что получилось,-- сказала Джеки.
     -- Боюсь, что крыло напоминает теперь штопор,-- мрачно ответил я.
     Но  когда шины были  сняты, мы увидели  здоровое  и прямое крыло.  Я  с
трудом верил своим глазам;  никаких следов  перелома не осталось, только при
тщательном  обследовании  можно  было  прощупать  небольшое  утолщение в том
месте,  где срослись  кости.  За  время  вынужденного безделья  мышцы  крыла
утратили  свою  силу,  и  теперь,  освобожденное  от  перевязи,  оно заметно
отвисало вниз. Однако не прошло и недели, как птица обрела свою прежнюю силу
и крыло  пришло в  нормальное состояние. В течение  некоторого  времени  оно
оставалось голым,  но постепенно обросло перьями, и  когда выпь налетала  на
миску с едой, щелкая клювом и  размахивая крыльями, никто бы не мог сказать,
что  совсем недавно у нее было сломано крыло. Мы очень гордились выпью,  так
как  она  служила  не  только  наглядным  свидетельством   нашего  искусства
врачевания, но и подтверждением того, что даже  в самых безнадежных  случаях
необходимо  проявлять настойчивость и бороться  до конца.  Разумеется, мы не
дождались от  птицы  благодарности  --  она  по-прежнему нападала на нас при
каждой  кормежке,  но  косвенно  она  отблагодарила  нас  тем,  что  помогла
встретить четырехглазую птицу и анаконду.
     Индеец, принесший  тигровую  выпь,  не  явился  в  назначенное время за
второй  половиной вознаграждения, что показалось мне очень  странным. Однако
дней десять спустя он все  же пришел  и был  искренне обрадован  тем, что мы
выходили  птицу.  Он  сказал, что не мог прийти раньше  потому, что  пытался
поймать  для нас  очень большую  -- muy, muy  grande, как он выразился,--  и
невероятно  свирепую  змею.  Это  пресмыкающееся,  самое  большое  из  всех,
обитающих в  Чако, жило в болоте невдалеке от его дома и дважды за последние
три месяца наведывалось в  его курятник. Каждый раз индеец преследовал ее до
болота, но она исчезала. В прошлую ночь змея в третий раз наведалась к нему,
и теперь  он точно знает, куда она спряталась, чтобы переварить  добычу.  Не
захочет ли сеньор, неуверенным тоном продолжал  индеец, отправиться вместе с
ним ловить змею. Сеньор ответил, что это доставит ему огромное удовольствие,
и  мы договорились о том, что на  следующее  утро  индеец  зайдет за  нами и
поведет к тому месту, где залегла змея.
     Я чувствовал, что предстоящая охота  и, как я надеялся, поимка анаконды
(ибо  речь  шла  явно  о  ней) явится  превосходным  сюжетом для киносъемки,
поэтому я  заказал  нa  следующее утро  повозку,  запряженную волами,  чтобы
посадить  в  нее  Джеки  с  кинокамерой.  Эти  повозки  снабжены  громадными
колесами,  около семи футов в диаметре, благодаря чему повозка  проходит  по
болотам,  где  все  другие  виды  транспорта  застревают. Количество  волов,
запрягаемых в  повозку, зависит  от перевозимого груза; передвигаются  такие
повозки медленно,  ездить на  них  неудобно, но  только с  их  помощью можно
проникнуть в заболоченные районы,  недоступные  для любых других экипажей. И
вот на следующее утро мы спозаранку отправились в путь, я и индеец верхом на
лошадях,  а  Джеки  на  повозке,  запряженной  двумя  волами с  затуманенным
взглядом и стоическим характером.
     Нам  пришлось  ехать  гораздо дольше,  чем  я  предполагал. Я  надеялся
добраться до  болота раньше, чем солнце поднимется высоко над горизонтом, но
и в десять  часов  утра, когда уже  стало жарко, мы все  еще  пробирались по
заросшей  колючим кустарником равнине.  Скорость движения нашего  маленького
каравана  целиком  определялась  волами.  Они  шагали  мерной,  неторопливой
походкой, и, хотя  лошади могли идти в два раза быстрее, мы приноравливались
к  их  темпу.  Наш  путь  пролегал  по  сухой  и  пыльной местности,  и  нам
приходилось все  время ехать  бок о бок с повозкой; если бы мы ехали позади,
то задохнулись бы в клубах поднимаемой волами пыли, а если бы ушли вперед --
сидевшие  в повозке задохнулись  бы  от поднимаемой нами пыли.  Вокруг  было
множество птиц, особенно оживленно суетившихся в этот ранний утренний час,--
черта,  присущая  всем птицам  в  мире. Кукушки  гуира  стайками кормились в
низком кустарнике рядом с тропой, оживленно чирикая и переговариваясь друг с
другом.  Они подпускали громыхавшую повозку  футов на шесть,  а затем дружно
срывались  с  места и с возбужденным щебетом, словно стая  бумажных голубей,
устремлялись  вперед и  садились ярдах  в  двадцати  от места  взлета. Среди
ветвей  высоких  palo  borracho  прыгали и  шныряли пять туканов;  с ветвей,
серебристо мерцая, словно водяная пыль, свисали  плети мха. Туканы испытующе
рассматривали нас, выставив вперед большие блестящие клювы и издавая тонкие,
пронзительные  крики.  Почти  на  каждом  пне  или  любом другом  возвышении
виднелся  маленький  белый цветок -- вдовушка бентеви  с ослепительно  белой
грудкой.  Время от  времени  они взлетали,  словно  снежинки,  ловко хватали
клювом насекомое и,  трепыхая изящными черными крылышками,  возвращались  на
место.  В одном месте наш  путь пересекла кариама, на мгновение она застыла,
приподняв  одну  ногу  и с аристократическим высокомерием разглядывая нас, а
затем, решив, что мы не представляем для нее никакого интереса, заторопилась
дальше, словно опаздывая на какой-то прием.
     Вскоре лес поредел, и  повсюду заблестела, замерцала вода. Ибисы, аисты
и цапли парами  прогуливались  по густой  высокой  траве,  словно  степенные
монахи в монастырском  саду.  Впереди показалась  маленькая хижина -- жилище
нашего  проводника, но, чтобы достичь ее, нужно  было  пересечь  нечто вроде
небольшой  равнины,  которая оказалась  заросшим  травою болотом. Мы вошли в
него, и уже через несколько ярдов лошади и волы брели по брюхо в воде. Волы,
обладая  короткими, крепкими  ногами,  чувствовали себя  довольно сносно,  и
цепкие корни  растений не мешали им продвигаться вперед. Они брели по воде с
такой же скоростью, как и по суше,  уверенно прокладывая себе дорогу, сминая
и раздвигая  густую  траву. Лошадям  пришлось хуже:  длинные стебли  водяных
лилий  на  каждом  шагу  обвивались  у  них  вокруг  ног, и  они то  и  дело
спотыкались. Как только мы выбрались на  противоположную  сторону, лошади  с
явным облегчением стряхнули с  ног  опутавшие их растения,  меж тем как волы
продолжали  шагать,  украшенные живописными  венками  из  стеблей и  листьев
лилий.
     Когда  мы  подъехали  к  хижине,  жена  индейца  уговорила нас  немного
отдохнуть и  выпить чашку мате. После утомительного путешествия по жаре мы с
удовольствием посидели  в  тени  минут десять.  Нам с  Джеки  мате  подали в
чашках,  остальные  пили из одного  горшка  при помощи трубок. Распоряжалась
горшком маленькая девочка,  торжественно передававшая его по очереди каждому
из присутствующих. Отдохнув  и подкрепившись,  мы  поблагодарили хозяйку  за
гостеприимство и отправились на охоту. Я жестоко ошибался, думая, что  самая
тяжелая часть маршрута осталась позади. Следующий час потребовал чудовищного
напряжения  сил.  Наш  путь  пролегал  по  большому болоту,  со  всех сторон
окруженному лесом,  и ни  единое дуновение ветерка не смягчало палящего зноя
солнечных лучей. Болото было глубокое  -- вода доходила до осей повозки -- и
так  густо заросло травой и  водяными  лилиями, что  даже  волам было трудно
идти. Это  водное  пространство  было  громадным питомником  москитов  самых
различных видов и размеров. Они поднимались перед нами в  таких количествах,
что  казалось, мы  смотрим  через  полупрозрачную завесу  из  переливающихся
радужным  блеском  крыльев.  Москиты  налетали  с  пронзительным,  радостным
жужжанием и облепляли нас, словно корка, наполовину утопали в нашем поту, но
все равно  со свирепой настойчивостью сосали  из нас кровь. Первые несколько
минут мы  лихорадочно давили  их,  но  потом  впали в какой-то гипнотический
транс, предоставив им напиваться досыта, потому что, убив одним ударом сотню
москитов, вы освобождали  место  для миллионов других.  Вскоре сквозь зыбкую
пелену   москитов   я  увидел  небольшой  островок  площадью  около  двухсот
квадратных  футов,  поднимавшийся  над  сплошным  ковром  водяных  растений.
Островок был покрыт густым, тенистым лесом и показался мне прекрасным местом
для отдыха.
     Наш проводник, вероятно, тоже  подумал об этом;  он повернулся в седле,
небрежным движением смахнул с лица москитов и показал в сторону острова.
     -- Senor, bueno, eh?<sup>[49]</sup>
     --  Si, si,  muy  lindo<sup>[50]</sup>,--  немедленно  согласился я  и,
повернув обратно, подъехал  к  повозке,  за  которой тянулся  длинный  хвост
вырванных  растений.  Джеки  сидела  сзади,  нахлобучив  на  голову огромную
соломенную шляпу и спрятав лицо  под шарфом, обернутым  несколько раз вокруг
головы.
     -- Не хочешь отдохнуть? -- спросил я.
     Из-под  шарфа на меня мрачно выглянул один глаз,  затем Джеки размотала
шарф и открыла красное, распухшее от укусов москитов лицо.
     -- Я бы очень хотела отдохнуть,-- с ожесточением произнесла она.--  Еще
я  очень хотела бы принять холодный душ,  выпить холодного лимонада  и иметь
под руками вентилятор, только едва ли все это осуществимо в данную минуту.
     --  Отдохнуть, во всяком случае, можно. Впереди небольшой островок,  на
нем можно посидеть.
     -- Где эта проклятая змея?
     -- Я не знаю, но проводник уверен, что мы найдем ее.
     -- Очень рада, что хотя бы он в этом уверен.
     Наш караван медленно  выбрался из болота и вошел в сень леса. Пока мы с
Джеки  сидели  и  уныло чесались,  оба индейца  о чем-то долго разговаривали
между  собой. Затем  наш проводник подошел и сказал, что,  по  его расчетам,
змея  должна быть где-то здесь, но,  по-видимому, она уползла дальше, чем он
предполагал. Он предложил  нам  подождать  на  островке,  пока  он  осмотрит
местность.  Я  выразил свое  согласие,  угостил его сигаретой,  и он  поехал
дальше по  болоту с ореолом москитов вокруг головы и плеч. Вздремнув немного
и выкурив  сигарету,  я почувствовал  прилив сил  и отправился бродить среди
кустов,  надеясь  найти  каких-либо  пресмыкающихся.  Но  вскоре, однако,  я
услышал громкий крик Джеки и помчался к ней.
     -- В чем дело? -- спросил я.
     -- Иди сюда быстрее и сними ее с меня,-- отозвалась Джеки.
     -- Кого ее? -- переспросил я, пробираясь к ней сквозь кустарник.
     Джеки сидела с  засученной штаниной, к  ее голени присосалась  огромная
пиявка, набухшая кровью и напоминавшая удлиненную винную ягоду.
     -- Черт возьми! -- воскликнул я.-- Пиявка!
     -- Сама вижу, что пиявка! Сними ее!
     --  Похожа  на  лошадиную,  --  сказал   я,  опустившись  на  колени  и
разглядывая пиявку.
     -- Меня совершенно не интересует, к какому виду относится эта проклятая
тварь! -- гневно воскликнула Джеки.-- Сними ее, ты же знаешь,  что я терпеть
их не могу!
     Я  зажег  сигарету  и,  раскурив  ее,  приложил  раскаленный   конец  к
раздувшемуся заду  пиявки.  Она  отчаянно  извивалась с  минуту, но  в конце
концов отцепилась и упала на землю. Я наступил на нее, и она лопнула, словно
резиновый шар, выпустив  из себя  фонтанчик  крови.  Джеки  содрогнулась  от
отвращения.
     -- Посмотри, нет ли на мне еще других пиявок.
     Я внимательно осмотрел ее, но больше ничего не обнаружил.
     -- Непонятно, где ты ее подцепила, никого из нас они не потревожили.
     -- Сама  удивляюсь.  Может, она  упала  с дерева? --  сказала  Джеки и,
подняв глаза,  стала осматривать  ветви деревьев, словно рассчитывая увидеть
на них полчища пиявок, собирающихся ринуться на нас. Неожиданно она замерла.
     -- Джерри, посмотри!
     Я  поднял  голову и  увидел,  что  свидетелем  происшествия  с  пиявкой
оказался  один  из  обитателей островка. Примерно на половине высоты дерева,
под которым мы сидели,  находилось небольшое  дупло, и из его темной глубины
выглядывало крохотное,  величиной  с полкроны, покрытое перьями лицо с двумя
большими золотистыми глазами. Около минуты  оно испуганно смотрело на нас, а
затем скрылось в дупле.
     -- Кто это? -- спросила Джеки.
     -- Это карликовая сова. Сбегай быстренько к  ездовому и  возьми  у него
мачете. Только, ради бога, быстрее и не рассказывай ему ничего.
     Пока Джеки ходила за ножом,  я обошел дерево, проверяя, нет  ли у дупла
другого выхода,  но  не  обнаружил  его.  Когда Джеки вернулась  с мачете, я
быстро срезал длинное тонкое деревце и снял с себя рубашку.
     -- Что ты собираешься делать?
     -- Надо как-то заткнуть дупло, пока я не заберусь наверх,-- объяснил я,
быстро скатывая рубашку в клубок и привязывая ее к  вершине шеста. Осторожно
подойдя к дереву с этой самодельной затычкой, я  подвел  ее к дуплу и резким
толчком закупорил его.
     --Держи  так, пока  я  буду подниматься, -- сказал я Джеки, передал  ей
шест и, вскарабкавшись вверх по стволу дерева,  неустойчиво взгромоздился на
обломанный сук  вблизи того места,  где  красовалась моя скомканная рубашка.
Осторожно,  не открывая входного отверстия, я просунул руку в  дупло и начал
его обшаривать.  К счастью,  оно  оказалось совсем  неглубоким,  и  я  скоро
почувствовал мягкие удары крыльев птицы. Я ухватил  рукой туловище совы, оно
было  таким маленьким,  что  я  даже  усомнился,  не принял  ли  я  за  сову
какую-либо  другую птицу. Но в этот момент  маленький загнутый клювик больно
вонзился в мой  большой палец, и я понял, что не ошибся.  Я вытащил из дупла
руку  с зажатой в ней взъерошенной маленькой птичкой, возмущенно  смотревшей
на меня из моего кулака.
     -- Поймал! -- торжествующе крикнул я. В тот же момент сук, на котором я
стоял, обломился, и я вместе со своей добычей полетел на землю. К счастью, я
упал на  спину, держа  сову в вытянутой руке, так  что  для нее все обошлось
благополучно. Джеки помогла мне встать, и я показал ей добычу.
     -- Это птенец? -- спросила она, зачарованно глядя на сову.
     -- Нет, это просто карлик.
     -- Неужели это взрослая птица? -- недоверчиво спросила  Джеки, глядя на
нахохлившуюся птичку-невеличку, которая  сверкала глазами и щелкала клювом с
забавным видом разгневанного лилипута.
     --  Да, это  вполне взрослая птица. Это одна из  самых маленьких  сов в
мире. А теперь достанем из повозки ящик и посадим ее туда.
     Мы  поместили  сову  в  ящик,  затянутый проволочной  сеткой.  Мохнатый
клубочек перьев  развернулся,  и  мы увидели, что сова  имеет в длину  около
четырех с половиной дюймов. Издав тихое, хриплое чириканье, птичка принялась
приводить в порядок свое  растрепанное оперение. Спинка и головка совы  были
яркого темно-шоколадного цвета с крохотными серыми крапинками, кремово-серая
грудка была испещрена черными  полосками. Погонщик волов  не  меньше нас был
очарован  этой  птичкой  и  принялся пространно  объяснять мне, что  местные
жители называют  этих  сов  четырехглазыми. Меня это несколько  озадачило, и
тогда возчик постучал по деревянной  стенке ящика. Когда  сова обернулась на
звук, я увидел у нее на затылке два  серых кружка, отчетливо выделявшихся на
темно-шоколадном оперении  и  действительно  очень напоминавших пару  широко
раскрытых глаз.
     Мы  все  еще любовались  совой,  когда  вновь  появился проводник, весь
мокрый и облепленный москитами; он взволнованно сообщил нам, что нашел змею.
До  нее было  примерно  полмили,  она  лежала  на  подстилке из  водорослей,
плававших на поверхности  воды, почти у самого края болота. К ней нужно было
подкрадываться незаметно, так как, обнаружив наше приближение, она успела бы
доползти до ближайших деревьев, а искать анаконду в густых, колючих зарослях
почти  безнадежное  занятие.  Мы отправились в путь  и,  когда, по  расчетам
проводника,  были уже  близко  от  змеи,  велели  погонщику взять  правее  к
выбранному нами удобному  наблюдательному пункту,  а  сами  продолжали  идти
вперед.  Здесь, почти у  края,  болото  было  довольно  мелким  и  не  таким
заросшим,  но дно было неровное, и лошади все  время  спотыкались. Я  понял,
что, если змея  попытается  спастись бегством,  я  не смогу  преследовать ее
верхом,  так как  скачка  по такому болоту равносильна  самоубийству.  Таким
образом, придется догонять змею пешком, и тут мне  впервые  пришла в  голову
мысль: а вдруг змея действительно так велика, как ее описывал наш проводник.
     К сожалению,  змея заметила  нас раньше, чем мы ее.  Проводник внезапно
вскрикнул и вытянул руку вперед. Футах в пятидесяти от нас на разводье между
двумя  огромными ворохами плавучих  растений  я увидел загзагообразную рябь,
быстро двигавшуюся по  направлению к лесу. Произнеся краткую  молитву, чтобы
змея  оказалась не  настолько  велика,  чтобы  с ней не мог  справиться один
человек, я бросил поводья моего коня проводнику, схватил мешок  и спрыгнул в
тепловатую воду. Двигаться по колено  в воде  трудно при любых условиях, а в
разгар  тропического дня это вообще одно из тех  безрассудств, которые может
себе позволить  только зверолов. Я жал изо всех сил, пот лил с меня так, что
даже  москиты не  рисковали садиться на  мое лицо, между тем зигзагообразная
полоса ряби быстро приближалась к берегу.  Я был футах в тридцати от берега,
когда глянцевитая, черно-желтая анаконда выбралась из воды и начала уползать
в  высокую траву.  Сделав  отчаянный рывок,  я запутался  в  стеблях водяных
растений и  упал  лицом в воду. Когда я снова встал  на ноги,  анаконда  уже
исчезла.  Проклиная  все  на  свете,  я  вышел  на  берег  и  побрел  в  том
направлении, куда уползла змея, надеясь найти ее по следу на траве. Не успел
я пройти  и  шести  футов,  как  из небольшого куста ко мне  метнулась тупая
голова  с  разинутой  пастью; я отскочил от нее  как ошпаренный. Под  кустом
лежала   анаконда,  пятнистое  туловище  которой   так  удачно  сливалось  с
окружающим фоном, что в первый  момент я просто не заметил ее. После сытного
обеда змее, вероятно, было так же трудно передвигаться по болоту, как и мне,
и, добравшись до травы, она решила отдохнуть. Лишь когда я почти наступил на
нее, она вынуждена была начать борьбу.
     Почти в каждой книге  о  Южной  Америке  автор  рано  или  поздно  (а в
некоторых книгах в каждой главе) сталкивается с анакондой. В  этих описаниях
анаконда обычно  достигает в  длину  от  сорока  до  ста  пятидесяти  футов,
несмотря на  то  что крупнейшая анаконда, которая когда-либо была достоверно
измерена, не  превышала  тридцати футов.  Анаконда обязательно  нападает  на
автора,  на  протяжении  трех-четырех страниц  он вырывается  из  ее  мощных
объятий, покуда  не исхитряется пристрелить ее из своего  верного револьвера
либо ее закалывает копьем  его верный индеец. Ну  а теперь, рискуя заслужить
репутацию  либо  шарлатана, либо  чудовищной скромности  человека, я  должен
описать и свою собственную схватку с анакондой.
     Начать с того, что анаконда  кинулась на меня довольно  вяло. Она вовсе
не собиралась бросить мне вызов на смертный  бой, а лишь метнулась  ко мне с
разинутой пастью  в  слабой  надежде  на то, что  я  испугаюсь и оставлю  ее
спокойно переваривать курицу. Сделав этот  выпад и подтвердив установившуюся
за  ее  родом репутацию свирепости и воинственности, анаконда свернулась под
кустом в тугой узел и теперь  лежала, тихо и, я бы сказал, жалобно шипя. Тут
мне  очень пригодилась бы  какая-нибудь палка, но  до ближайших кустов  было
довольно далеко,  а я  боялся оставить змею.  Несколько раз  я  махал мешком
перед ее головой, рассчитывая на то, что анаконда бросится на него и ее зубы
застрянут в ткани,-- этот  способ я  не без успеха применял  ранее при ловле
змей. Но анаконда  лишь спрятала голову пол свои  кольца да зашипела чуточку
погромче.  Я  решил,  что  не  сумею  обойтись  без посторонней  помощи,  и,
обернувшись,   начал  отчаянно  размахивать  руками,  подзывая   проводника,
стоявшего с  лошадьми посреди  болота. Сперва  он не хотел подходить ближе и
только приветливо махал рукой в ответ, но  увидев, что я начинаю  сердиться,
направился с лошадьми в  мою  сторону. Снова повернувшись к кусту,  я увидел
лишь, что хвост зловредной, свирепой и страшной анаконды поспешно скрывается
в траве. Мне осталось только подбежать к змее, схватить ее за конец хвоста и
оттащить на прежнее место.
     Теперь  по  всем  правилам  анаконде следовало обвиться вокруг  меня  и
начать  душить своим  мускулистым телом. В  действительности  же  она  снова
свернулась в клубок, издавая тихое, жалобное шипение. Накинув  ей на  голову
мешок,  я  схватил  анаконду  сзади  за  шею.  На   этом  борьба  фактически
закончилась,  змея лежала совершенно спокойно, изредка подергивая хвостом  и
тихо шипя. Тут подоспел проводник, и справиться с ним оказалось труднее, чем
со  змеей: он отнюдь  не  горел желанием помочь  мне, а спорить с человеком,
одновременно удерживая змею,  не  очень-то  легко. В конце  концов я заверил
его, что не позволю змее причинить ему  вред, и тогда  он смело взял мешок и
держал его на весу, пока я заталкивал змею внутрь.
     --  Удалось  тебе  что-нибудь  заснять?  -- спросил я Джеки,  когда  мы
вернулись к повозке.
     -- Думаю, что да, хотя  снимать  пришлось через  завесу москитов. Много
вам пришлось с ней повозиться?
     -- Нет, не очень, анаконда вела себя лучше, чем наш проводник.
     -- А  большая она?  В видоискателе она показалась мне огромной, я  даже
решила, что тебе не справиться с ней.
     --  Она не особенно  велика. Так, средних  размеров,  футов  восемь,  а
может, и того меньше.
     Повозка  и  лошади  медленно тащились  по болоту,  на  листьях  водяных
растений  уже  лежали  красноватые  отблески  заката.  Над  нашими  головами
проносились огромные стаи черноголовых коньюров, словно охваченных приступом
истерии,  которая   обычно  наблюдается  у  попугаев  перед   тем,  как  они
устраиваются  на  ночлег.  Большими   беспорядочными   группами  летали  они
взад-вперед  с  громкими,  пронзительными  криками,  между  тем  как  солнце
опускалось в  лимонно-желтую муть за  облаками. Домой мы  вернулись к восьми
часам, усталые, искусанные  москитами  и обгоревшие  на солнце. После душа и
ужина мы  снова почувствовали  себя  людьми. Карликовая сова  съела  четырех
жирных   лягушек,  сопровождая   трапезу   забавным   восторженным   писком,
напоминающим    мягкое   стрекотание    сверчка.    Анаконда,    поглощенная
перевариванием пищи, не  возражала против того, чтобы ее измерили. От головы
до кончика хвоста в ней оказалось девять футов и три дюйма.
     <i>Глава девятая</i>

        САРА ХАГЕРЗАК

     Наряду  с  маленькими крикливыми  длиннохвостыми  попугайчиками  самыми
шумными  и  нахальными представителями птичьего населения нашего лагеря были
две чубатые сойки. При некотором сходстве  с обычными сойками они отличаются
от  последних  меньшими  размерами  и более хрупким  сложением.  Но на  этом
сходство  кончается, так как чубатые сойки обладают длинными,  как у  сорок,
черно-белыми   хвостами,   у   них  темные  бархатистые  спинки   и  светлые
розовато-желтые грудки. Расцветка головы у них  очень своеобразная.  На  лбу
торчмя стоят  короткие,  черные, пушистые  перья,  глядя  на  которые  можно
подумать, что птичку только  что  специально подстригли "ежиком".  Сзади, на
затылке, перья беловато-голубые, гладко прилизанные и производят впечатление
небольшой лысины.  Над  блестящими,  озорными  золотистыми глазами  нависают
густые  "брови" --  яркие светло-голубые перья, придающие птицам  удивленное
выражение.
     Сойки были убежденными  скопидомами. Их девизом было: "Запас кармана не
дерет". Любая другая птица, если ей положить больше рубленого  мяса, чем она
в  состоянии съесть,  беззаботно  разбросает  остатки по всей клетке. Не так
поступают сойки:  все,  что они  не могут съесть сразу,  они  тщательно,  до
последнего  кусочка, собирают и  складывают  в  банке для воды. По  какой-то
неизвестной  нам  причине  они  решили,  что  банка  для воды  служит  самым
подходящим  местом для  хранения запасов продовольствия, и мы никак не могли
их  в этом разубедить. Я пытался ставить им две банки  для воды, с тем чтобы
одной  они  пользовались по назначению, а  в  другую  складывали  мясо.  Это
привело их  в восторг, и они начали  быстро наполнять мясом обе банки. Кроме
того, сойки запасались  земляными орехами,  которые они  очень любили. В  их
клетке были щели  и выемки, очень удобные для хранения земляных орехов, если
не  считать того, что орехи были слишком велики и  не  влезали в них.  Сойки
брали орех, взбирались с ним на жердочку, каким-то очень остроумным способом
прижимали его  лапкой и  наносили несколько сильных ударов клювом, пока орех
не раскалывался. После этого они загоняли куски ореха в щели. Если некоторые
куски оказывались слишком большими, вся операция  повторялась сначала. То же
самое они проделывали и тогда, когда ели земляные орехи, при этом,  расколов
орех, они тщательно собирали все кусочки и клали их минут на десять в  банку
с водой, чтобы немного размягчить.
     Одной  из  самых приятных  особенностей  соек  была  их  исключительная
разговорчивость; они все время о  чем-то говорили,  и  всегда  приглушенными
голосами. Они могли часами сидеть на жердочках, глядя друг на друга с высоко
задранными  бровями  и  ведя  оживленную  беседу  при  помощи  разнообразных
сочетаний  пронзительных  криков,  хриплых   звуков,  трелей,  кудахтанья  и
тявканья; и удивительно было, как много чувства и выражения вкладывали сойки
в  эти звуки.  Они были превосходными  подражателями и  в течение нескольких
дней включили в свой репертуар лай собак, торжествующее кудахтанье несущихся
кур, пение петухов, пронзительные крики енота Пу  и  даже металлический стук
молотка  Юлия  Цезаря Центуриана.  Покончив с  завтраком, сойки  принимались
сплетничать,  и  из их  клетки неслись такое обилие разнообразнейших звуков,
словно там находились не две сойки, а два или три десятка различных птиц. За
короткое время они научились подражать голосам всех обитателей нашего лагеря
и явно гордились этим. Но с  появлением в лагере Сары Хагерзак к общему хору
присоединился  новый голос,  который сойкам при  всем  их старании  так и не
удалось воспроизвести.
     Однажды  после полудня Паула  вошла  в нашу  комнату с подносом в руках
вдвое быстрее обычного. Едва не облив меня горячим  супом, она стала умолять
поскорее пройти в кухню -- какой-то индеец принес туда bicho, очень большого
и страшно  свирепого. Нет, она не знает, что это за bicho, он сидит в мешке,
и она его не видела, но зверь все время  рвет мешок, и она опасается за свою
жизнь. За  дверью я  увидел  индейского  юношу,  присевшего  на  корточки  и
жевавшего соломинку; он смотрел  на лежавший рядом  с ним  маленький  мешок,
который  непрерывно  ерзал по полу  и время  от  времени издавал возмущенное
фырканье.  Единственным  признаком,  позволявшим догадываться  о  содержимом
мешка, был большой загнутый коготь, высунувшийся наружу. Однако и это мне не
помогло; я не мог вспомнить зверя, который занимал бы так мало места в мешке
и в  то же  время обладал  бы таким длинным,  большим когтем.  Я взглянул на
юношу, он  в ответ  широко улыбнулся и  энергично качнул головой с длинными,
прямыми, черными как сажа волосами.
     -- Buenos dias, senor<sup>[51]</sup>.
     -- Buenos dias. Tiene un bicho?<sup>[52]</sup> -- спросил  я, показывая
на танцующий мешок.
     -- Si, si, senor, un bicho muy lindo<sup>[53]</sup>,-- серьезно ответил
он.
     Я решил развязать  мешок и  посмотреть, что  там  находится, но  сперва
нужно  было  выяснить,  с кем  я  имею дело:  я не хотел давать лишние шансы
обладателю такого длинного когтя.
     -- Es bravo?<sup>[54]</sup> -- спросил я.
     --  No,  nо,  senor,--  улыбаясь,  ответил  индеец.--  Es  manso --  es
chiquitito -- muy manso<sup>[55]</sup>.
     При  моем  знании испанского  языка  мне  трудно  было  объяснить,  что
молодость  зверя  еще  не говорит  о его кротости. Большинство  своих  самых
внушительных шрамов я приобрел  от  детенышей,  на первый взгляд неспособных
убить  и  таракана.  Уповая  на  бога  и  пытаясь  вспомнить,  где  хранится
пенициллиновая мазь, я схватил ерзающий мешок и развязал  его.  На несколько
секунд все  стихло,  а затем  между складками показалась длинная, изогнутая,
вытянутая  морда  с  маленькими  мягкими  шерстистыми  ушами:  спрятанные  в
пепельно-сером  мехе,  на меня взглянули  два  крохотных затуманенных глаза,
похожие  на  влажные черные  смородинки.  Последовала новая пауза, затем  на
конце  морды  раскрылся маленький, четко очерченный рот и из  него аккуратно
высунулся тонкий серовато-розовый  язык. Он  тут же  спрятался обратно,  рот
раскрылся  чуточку пошире  и издал звук, который  не поддается описанию. Это
было нечто  среднее  между рычанием  собаки и  хриплым  мычанием теленка  со
слабым  намеком на простуженный вой пароходной сирены во время  тумана. Звук
был таким громким и  необычным,  что Джеки с испуганным  видом  выскочила на
веранду.  К этому времени голова животного  снова скрылась в мешке, и теперь
оттуда торчал лишь кончик его носа. Джеки взглянула на мешок и нахмурилась.
     -- Что это за штука там торчит? -- спросила она.
     -- Это кончик носа детеныша гигантского муравьеда,-- радостно отозвался
я.
     -- Это он так страшно кричит?
     --  Да,  он  только  что  приветствовал меня  по  обычаям,  принятым  у
муравьедов.
     Джеки тяжело вздохнула.
     -- Мало того, что  нас весь день оглушают сойки и попугаи, теперь к ним
добавится еще и этот фагот.
     --   Он   будет   спокойным   жильцом,   когда   приживется  у   нас,--
безответственно заявил я,  и, как бы отвечая мне, муравьед высунул голову из
мешка и повторил свой сольный номер на фаготе.
     Я  шире  раскрыл мешок и  заглянул  внутрь.  Меня  поразило,  что столь
маленькое  существо, длина которого  от изогнутого рыльца до конца хвоста не
превышает двух с половиной футов, может издавать такие оглушительные звуки.
     -- Да  ведь  он  еще совсем  крохотный! --  изумленно  сказал я.-- Ему,
должно быть, не больше недели от роду.
     Джеки подошла ближе, заглянула в мешок и замерла от восторга.
     --  Ах,  какая   прелесть!   --  заворковала  она,  считая  само  собой
разумеющимся,  что перед  ней  самка.--  Ах ты моя  маленькая... Рассчитайся
скорее с хозяином, я возьму ее домой.
     Джеки подняла мешок и  осторожно  понесла его в  комнату,  оставив меня
вдвоем с индейцем.
     Вернувшись  домой,  я  попытался вытащить муравьеда из  мешка,  но  это
оказалось нелегкой  задачей, так как длинные загнутые когти  на его передних
лапах вонзились в  мешковину,  словно  клещи.  В  конце  концов  мы  с Джеки
совместными  усилиями вытащили зверька. Впервые мне приходилось иметь дело с
детенышем  гигантского муравьеда, и я с удивлением  обнаружил, что почти  во
всех  отношениях он  является копией  взрослого животного. Основное различие
заключалось в том, что шерсть у  детеныша была короткая,  а на  спине вместо
гривы  длинных   волос   торчала   грядка  редкой  щетины.  Хвост  детеныша,
напоминавший лопасть весла от каноэ,  покрытую волосами, также не походил на
огромный  волосатый хвост  взрослого  муравьеда. К моему огорчению,  средний
большой  коготь на  левой  лапе животного  был сорван и  висел  на  ниточке.
Пришлось  осторожно  удалить  его  и  продезинфицировать  ранку  на  пальце;
муравьед отнесся к этой операции очень спокойно, он лежал у меня на коленях,
уцепившись одной лапой за  брюки, и терпеливо дожидался, пока  мы обработаем
другую. Я думал, что муравьеду предстоит до конца  жизни ходить без большого
когтя, но ошибся: коготь постепенно начал снова отрастать.
     В мешке и у меня на  коленях муравьед вел себя с большим достоинством и
уверенностью,  но как только мы спустили его на пол, он с  диким ревом начал
беспорядочно кружиться  и кружился до  тех  пор, пока не  наткнулся  на ногу
Джеки. С радостным криком он  вцепился  в нее и принялся  карабкаться вверх.
Так  как  брюки у  Джеки были очень тонкие, зверек  больно  царапался, и нам
стоило  немалого  труда отцепить  его. Муравьед  тут же  прилепился,  словно
пиявка, к моей  руке, и не успел я опомниться, как он взобрался на мои плечи
и  улегся  там наподобие  лисьего  воротника,  свесив  мне на грудь  с одной
стороны  свой длинный нос, а с другой стороны  хвост и  вцепившись когтями в
шею и  спину, чтобы  не упасть. Попытка снять его была  встречена негодующим
фырканьем, зверек еще сильнее вонзил  в  меня когти, и это было так  больно,
что  я решил оставить его в покос на время ленча. Пока я  ел тепловатый суп,
муравьед дремал у меня на плечах: я старался не делать резких  движений и не
будить его, так как, испугавшись, он  мог еще  глубже вонзить мне в шею свои
железные когти. Все осложнялось еще и тем, что Паула отказывалась заходить в
комнату. Я не мог спорить с  ней,  так как любой неосторожный поворот головы
подвергал серьезной  угрозе мою яремную вену. Подкрепившись,  мы предприняли
новую попытку снять муравьеда с моих плеч, но после того как он разорвал мою
рубашку в  пяти местах и поцарапал шею  в  трех,  мы оставили  его  в покое.
Трудность состояла в том, что как только Джеки удавалось  отцепить одну лапу
и  она переходила к другой, муравьед немедленно  возвращал первую  в прежнее
положение.  Я  начинал чувствовать  себя Синдбадом,  которого оседлал хромой
старик. Внезапно мне пришла в голову мысль.
     -- Набей  мешок травой,  дорогая, и когда отцепишь одну лапу, положи ее
на мешок.
     Эта простая  уловка дала блестящие результаты, и  мы  спустили  на  пол
набитый  травой  мешок,  за  который крепко  уцепился муравьед  с  блаженным
выражением на морде.
     -- Как мы назовем ее? -- спросила Джеки, обрабатывая мои боевые раны.
     -- Как тебе нравится Сара? -- предложил я.-- Мне кажется, это имя к ней
подходит. Давай назовем ее Сара Хагерзак.
     Итак,  Сара  Хагерзак  вошла в  нашу  жизнь. Она  оказалась на редкость
очаровательным, милым существом. До  встречи с нею мне уже приходилось иметь
дело  с гигантскими  муравьедами;  я  поймал несколько  взрослых животных во
время  поездки  в Британскую  Гвиану,  но  никогда не обнаруживал  в них  ни
особенного  интеллекта,  ни  яркой  индивидуальности.  Сара  вынудила   меня
изменить мое мнение.
     Прежде  всего  она  оказалась исключительно голосистой и  без  малейших
колебаний начинала кричать во  все  горло, если  ей  что-либо не  нравилось,
между тем  как  взрослые  муравьеды  обычно  очень молчаливы и лишь  изредка
позволяют себе  издавать  тихое  шипение. Стоило  запоздать  с кормежкой или
отказать  зверьку  в  ласке, когда он этого  требовал, и муравьед  добивался
своего  одной только  силой своих легких.  Хотя я не мог преодолеть соблазна
приобрести детеныша муравьеда, я покупал его с тяжелым сердцем, так как даже
взрослые муравьеды,  соблюдающие и на воле очень строгую  диету,  с  большим
трудом привыкают к той пище, которую им дают в  зверинцах. Попытка  выходить
детеныша муравьеда, которому исполнилась всего одна  неделя,  сулила,  мягко
говоря,  мало  надежды  на  успех.  С  самого  начала  пошли  затруднения  с
кормлением:  соски, которыми мы  располагали, оказались слишком  велики  для
крохотного  рта  Сары. Паула  приступила к  лихорадочным поискам  и нашла  у
кого-то в поселке потертую соску. Соска была тех же размеров, что и наша, но
от  длительного  употребления  сделалась   мягкой,  и  Сара  сумела  к   ней
приспособиться. Она так привязалась к этой соске, что,  когда впоследствии у
нас появилась  возможность предложить ей  другую,  она  отказалась  и упорно
требовала  старую;  она  сосала  ее  с  таким  ожесточением,  что  соска  из
ярко-красной сделалась бледно-розовой,  а потом  и  вовсе белой.  Она  стала
настолько  дряблой, что уже  не держалась на горлышке,  а отверстие в ней до
того  расширилось,  что  молоко  лилось  теперь в горло  Сары  не  маленьким
ручейком, а обильной струей.
     Нам  очень повезло, что Сара прибыла в лагерь в младенческом возрасте и
мы могли изо  дня  в  день наблюдать за ее  развитием. Наблюдая  ее, я узнал
много  нового об образе жизни муравьедов. Большой интерес представляют когти
муравьеда. Его передние лапы устроены таким образом, что при ходьбе животное
опирается на суставы пальцев, а два больших когтя торчат внутрь.  Назначение
этих  когтей  состоит  прежде  всего в  том, чтобы  разрывать  муравейники и
добывать  пищу.  Я  видел  также, как взрослые  муравьеды используют когти в
качестве расчески.  Сара на первых  порах использовала свои когти только для
того,  чтобы  цепляться ими,--  самки  муравьедов  носят своих  детенышей на
спине. Взрослое животное с лапами,  снабженными  длинным  когтем,  отогнутым
назад наподобие лезвия перочинного ножа, обладает удивительной цепкостью,  и
я нисколько не  удивлялся тому, что раз уж Сара во что-нибудь вцеплялась, ее
просто невозможно было оторвать.  Я  уже говорил,  что при малейшем движении
предмета, на  котором она сидела, Сара вцеплялась в  него  еще сильнее. Надо
полагать, ношение  детенышей на спине связано для самок муравьеда с большими
неприятностями.
     Сара использовала когти и во время еды. Когда она сосала из бутылки, ей
очень нравилось обхватить одним когтем  мой палец, а другой поднять кверху в
приветственном  жесте. Время от времени,  примерно каждые пятнадцать секунд,
она опускала коготь и прижимала им соску. Мне каждый раз казалось, что соска
вот-вот  прорвется,  но я никак  не мог отучить Сару от этой привычки. Стало
быть, самка муравьеда страдает от когтей своего  детеныша  не только  тогда,
когда  он  сидит у  нее  на  спине,  но  и  во  время  кормления.  Некоторое
представление  о  силе,  которой  обладали лапы  зверька,  можно получить из
следующего  примера:  однажды  я  вложил  в  переднюю лапу  пустую спичечную
коробку,  и когда Сара слегка сжала ее, коготь проткнул коробку насквозь,  а
при полном сжатии она была смята в лепешку.  И вот что удивительнее всего: я
положил коробку не плашмя, а стоймя, и раздавить ее было нелегко.
     При выкармливании детеныша дикого животного самой трудной бывает обычно
первая  неделя; даже  в  тех случаях, когда  он  ест  хорошо,  трудно  сразу
установить,  усваивает  ли  он молоко, которое получает. Поэтому первые семь
дней  необходимо  внимательно  следить  за  работой  кишечника  животного  и
проверять, нормально ли переваривается пища. Понос или запор свидетельствуют
о  том,  что  пища  либо  слишком  обильна,  либо  не содержит  достаточного
количества питательных веществ, и в обоих случаях  необходимо соответственно
менять диету. В первую неделю  Сара доставила  нам немало хлопот. Она ходила
мало и круто, но больше всего нас  огорчало то, что она облегчалась лишь раз
в два дня. Решив, что молоко, которое мы ей даем, недостаточно питательно, я
увеличил в нем  содержание витаминов, но это ничего не  дало.  Мы стали чаще
кормить  ее,  но  она упорно продолжала  придерживаться  сорокавосьмичасовых
интервалов. Тогда  мы решили, что запоры связаны  с  недостатком  физических
упражнений, хотя в естественных условиях, сидя  на  спине матери,  маленький
муравьед едва ли  много двигается, разве что в то время, когда мать добывает
пищу. И вот мы с Джеки стали ежедневно по полчаса медленно гулять по лагерю,
а Сара  с возмущенными криками  ковыляла за  нами,  пытаясь вскарабкаться на
наши  ноги.  Но  все  эти  навязанные  ей  упражнения  не  принесли  никаких
результатов, а  Сара относилась к  ним  с  таким явным неодобрением, что  мы
вскоре отменили  прогулки. Она  почти  все  время  дремала  в  своем  ящике,
вцепившись в мешок с  соломой, а живот ее постепенно раздувался все больше и
больше.  Затем  наступала  минута, живот  освобождался от  лишней тяжести  и
приобретал нормальные размеры, и на несколько часов -- до ближайшей кормежки
--   фигура  ее становилась стройной и  грациозной. Поскольку такое необычное
функционирование кишечника не причиняло животному видимого ущерба, я в конце
концов  перестал  обращать  на  это  внимание, решив, что так бывает  у всех
детенышей муравьедов. И, очевидно, так оно и есть на самом деле, потому что,
когда  Сара  немного подросла  и начала  спать без мешка,  ее  кишечник стал
функционировать нормально.
     Сара очень любила  ласку и охотно ласкалась сама. Когда я прижимал ее к
груди,  поддерживая одной  рукой, я  чувствовал,  как  она льнет  ко мне без
всякого судорожного цеплянья; но больше всего Сара  любила лежать у  меня на
плечах; постепенно,  по нескольку дюймов за один прием, надеясь, что я этого
не замечу,  она карабкалась вверх, пока не укладывалась  на моих  плечах. На
первых порах она страшно не любила, когда ее ссаживали на землю, и поднимала
отчаянный рев. Когда я брал ее на руки, она судорожно вцеплялась в меня и ее
сердце  стучало, словно  отбойный  молоток. Она соглашалась сидеть  на земле
лишь в том случае, если могла держаться за ногу или за руку -- это придавало
ей уверенность в себе.
     Когда  Саре  исполнился  месяц,  она стала  более спокойно относиться к
тому, что ее оставляют на земле, но при этом предпочитала, чтобы я или Джеки
находились  где-нибудь поблизости. Как у всех муравьедов, у  нее  было очень
плохое  зрение,  и стоило  отойти от нее больше чем на пять  футов, как  она
теряла  нас из виду, даже если мы двигались. Лишь по запаху или по звуку она
могла определить наше местонахождение. Если мы стояли молча и не шевелились,
Сара начинала беспокойно кружиться, поводя в воздухе своим длинным  носом  и
пытаясь нас обнаружить.
     С  возрастом  Сара  становилась  все  шаловливее  и резвее.  Прошли  те
времена, когда я, открывая клетку  в  часы кормления, заставал ее возлежащей
на ложе  наподобие римского  патриция. Теперь, не  успевал  я открыть дверь,
Сара  вихрем  налетала  на  меня,  тяжело сопя  от  возбуждения, и  с  такой
жадностью набрасывалась на бутылку, словно несколько недель ничего не ела. К
вечеру она  особенно оживлялась, а после ужина  энергия била в  ней  ключом.
Живот ее раздувался, как шар, но это не мешало ей с удовольствием заниматься
боксом, стоило только легонько дернуть ее за хвост. Повернув голову  и глядя
близорукими глазами через  плечо, Сара медленно  поднимала свою  здоровенную
переднюю лапу, а  затем  стремительно  оборачивалась  и наносила  удар. Если
после этого я притворялся, что больше не интересуюсь ею, она несколько раз с
деловитым  видом проходила  мимо,  соблазнительно близко волоча  свой хвост.
После того как  я  второй раз дергал ее за хвост, она меняла тактику: теперь
она  сразу поворачивалась, вставала на  задние  лапы, поднимала передние над
головой, словно собираясь нырнуть, и падала плашмя, рассчитывая на то, что я
подставлю  ей руку. На  третий раз она придумывала что-нибудь  новое,  и так
продолжалось до тех пор, пока она не израсходует весь избыток энергии, после
чего наступал следующий этап игры. Я клал ее на спину и щекотал под ребрами,
а она блаженно почесывала себе живот длинными когтями. Когда мы уставали, мы
объявляли  Сару  победителем, беря ее на руки и  держа над ней венок,  после
чего она  поднимала передние лапы  и  соединяла  их над  головой, как обычно
делают чемпионы  по  боксу  или борьбе. Сара  так  привыкла к  этим вечерним
играм,  что, когда однажды по какой-то причине  мы не могли с  ней заняться,
она весь следующий день дулась на нас.
     Другие наши любимцы -- Кай, Фокси и Пу --  ревновали нас к Саре,  видя,
как  мы  носимся  с   нею.  Однажды,  бесцельно  слоняясь  по  лагерю,  Сара
направилась  к  тому  месту,  где  был привязан Пу. Кай  и Фокси внимательно
следили за ней, заранее предвкушая,  какую  взбучку  она  сейчас получит. Пу
бесстрастно, словно  Будда,  восседал  на  обычном  месте, поглаживая  брюхо
розоватыми лапами и задумчиво глядя на Сару. Полный коварства, он ждал, пока
она  пройдет мимо,  а затем наклонился  вперед, схватил  ее за хвост и хотел
укусить его.  На  первый взгляд  Сара была глупой и неуклюжей,  но  по опыту
наших вечерних игр я знал, что при желании она может проявить необыкновенное
проворство.  Так  и  случилось. Сара мгновенно обернулась,  встала на задние
лапы и отвесила еноту внушительную оплеуху. Пу, удивленно ворча, обратился в
бегство  и спрятался в  своем ящике.  Но Сара уже вошла  в боевой азарт и не
собиралась  так легко  простить  своего  обидчика; ощетинившись,  она начала
кружить по площадке, поводя носом в воздухе и пытаясь определить, куда исчез
Пу.  Обнаружив  ящик,  она  принялась колотить  его, а Пу дрожал  от  страха
внутри. Фокси увидел, что она  приближается  к нему, и поспешил спрятаться в
кустах.  Кай  удобно  устроился  на вершине  своего  шеста и о  чем-то  тихо
беседовал сам с собой. Проходя  мимо, Сара  заметила  шест  и, все еще пылая
гневом, решила на всякий случай проучить его. Подскочив к шесту, она нанесла
ему  несколько  апперкотов, шест закачался  из  стороны  в  сторону.  а  Кай
вцепился в верхушку, громкими криками призывая  на помощь. И лишь когда шест
стал крениться  к земле, а Кай  закатился  в истерике, Сара решила, что поле
боя осталось  за  нею,  и пошла  бродить дальше.  С  тех пор  никто  из этой
компании не решался строить козни против Сары.
     Птицы  с   удивительным   единодушием   ненавидели  нашего   маленького
муравьеда. Я объясняю это тем, что его длинный тонкий нос напоминает змею, и
этого оказалось достаточным  для пернатых. Однажды я услышал страшный шум  в
птичьем секторе лагеря  и, отправившись  туда,  увидел,  что  Сара  каким-то
образом выбралась из своей  клетки и просунула нос сквозь  проволочную сетку
клетки  кариам, к  которым  она  испытывала  определенную  симпатию;  однако
кариамы не разделяли ее дружеских чувств и  пронзительными криками призывали
на помощь. Услышав мой  голос,  муравьед потерял всякий интерес  к кариамам,
бочком  поскакал ко мне, вскарабкался по моим ногам до пояса  и расположился
там со счастливым вздохом.
     Сара  жила  у нас  уже несколько  недель,  когда в Чако начались зимние
дожди.  Пора было  подумать о  том,  как проехать тысячу  с  лишним  миль до
Буэнос-Айреса и  сесть на пароход. До отъезда нам предстояло  выполнить  еще
одну серьезную работу -- отснять кинофильм о жизни нашего зверинца. Я  тянул
с этим делом до последних дней, желая собрать для фильма побольше "звезд", и
отвел для съемки последние три недели нашего пребывания в Чако.  После этого
мы рассчитывали плыть вниз по реке  до Асунсьона. Таков был наш план, но тут
грянул гром.
     Однажды  утром Паула  принесла  нам чай  страшно взволнованная  и стала
что-то рассказывать  так быстро и несвязно, что я долго не мог понять, в чем
дело, а когда наконец понял, расхохотался от всей души.
     Джеки, еще не пришедшая в себя после сна, захотела узнать, что меня так
рассмешило.
     -- Паула  говорит,  что в Асунсьоне  произошла революция, -- ответил я,
давясь от смеха.
     --  Неужели  это  правда?  --  сказала  Джеки,  присоединяясь  к  моему
веселью.-- Слов нет, Парагвай оправдывает свою репутацию.
     -- Удивительно, как еще парагвайцы знают, кто стоит у власти, так часто
свергают  они  правительства.  --  продолжал  я  с веселой  самонадеянностью
человека,  считающего  своих  соотечественников слишком  хладнокровными  для
того, чтобы тратить пули и проливать кровь ради политики.
     -- Надеюсь,  нас  это никак  не затронет?  -- спросила Джеки, задумчиво
прихлебывая чай.
     -- Конечно, нет! Вероятно, все кончится в течение нескольких  часов, ты
ведь знаешь, как это происходит. У нас национальная игра -- футбол, у них --
революции; несколько выстрелов  -- и все будут  довольны. На всякий случай я
схожу в поселок, узнаю новости на радиостанции.
     Пуэрто-Касадо  мог  похвастаться  даже  такой роскошью,  как  небольшая
радиостанция, она  поддерживала прямую связь  со  столицей, С ее  помощью мы
посылали  в  Асунсьон  заказы на продовольствие и  получали  все необходимое
ближайшим пароходом.
     --Схожу туда после  завтрака, -- сказал я. -- Но меня не удивит, если к
тому времени все будет кончено. К сожалению, я был не прав.
     <i>Глава десятая</i>

        ГРЕМУЧИЕ ЗМЕИ И РЕВОЛЮЦИЯ

     Позавтракав, я пришел на радиостанцию и спросил радиста,  не слышал  ли
он, какая  команда  забила  решающий  мяч в  революции.  Сверкая  глазами  и
оживленно жестикулируя, он сообщил мне последние известия, и мне вдруг стало
ясно,  что положение  было  не из  шуточных.  В  Асунсьоне  творилось что-то
невообразимое, по  всему городу шли уличные  бои.  Основными центрами борьбы
были  полицейское  управление и  военное  училище,  где  восставшие  осадили
правительственные  войска.  Еще  серьезнее   было  то  обстоятельство,   что
восставшие  овладели  аэродромом и вывели из строя все самолеты, сняв с  них
важнейшие  части.  Но  хуже  всего,  с  нашей  точки зрения,  было  то,  что
восставшие контролировали реку,  и пароходное сообщение могло  возобновиться
только  после  того, как  революция  закончится.  Последняя  новость  просто
потрясла меня, потому что только по реке мы могли доставить наших животных в
Буэнос-Айрес.  Радист  сообщил,  что,  когда  он  в  последний  раз  вызывал
Асунсьон,  никто не  отвечал; очевидно, персонал столичной радиостанции либо
разбежался, либо перебит.
     Я  вернулся  домой  окончательно   протрезвевший  и  поведал   Джеки  о
случившемся. Ситуация застала  нас врасплох. Не говоря уже ни  о чем другом,
наши паспорта и  большая часть денег  были в столице, а без них мы ничего не
могли  сделать.  Мы пили чай  и обсуждали наше  положение,  а Паула толклась
вокруг, искренне сочувствуя нам и время  от времени делая замечания, которые
только  еще больше  угнетали  нас.  Не  желая  быть  пессимистом, я высказал
предположение, что, может быть, через несколько дней одна из  сторон победит
и  положение  прояснится, но  Паула с гордостью  возразила,  что в  Парагвае
вообще не бывает таких коротких революций; последняя, например, продолжалась
полгода.  Возможно,  наивно сказала она, нам  придется  полгода просидеть  в
Чако. Это позволит нам значительно пополнить наш зверинец. Сделав вид, что я
не  слышу  ее, я выразил  надежду, что бои скоро  закончатся, жизнь войдет в
нормальную  колею  и мы доберемся на пароходе до Буэнос-Айреса. Но тут Паула
положила конец  моим необузданным фантазиям, заметив,  что это маловероятно;
во время последней революции восставшие по каким-то непонятным  соображениям
потопили весь речной флот, дезорганизовав коммуникации как правительственных
войск, так и собственных сил.
     Я впал в отчаяние и, переметнувшись в лагерь пессимистов, заявил, что в
худшем случае мы можем перебраться через реку в Бразилию,  а уж там по  суше
доберемся до побережья. Но Джеки и Паула немедленно отвергли эту идею; Джеки
сказала, что мы  вряд ли  сможем предпринять  тысячемильное  путешествие  по
Бразилии без паспортов и  денег,  а Паула заметила,  что  во время последней
революции  бразильцы  выставили  на  своем  берегу  пограничные посты  и  не
пропускали на свою территорию повстанцев, пытавшихся скрыться от правосудия.
Вполне возможно, мрачно добавила она,  что, если мы попытаемся переправиться
через реку,  бразильцы примут нас за вождей революции, спасающихся бегством.
На  это  я  не без  ехидства  возразил, что  вряд ли вождь  революции  будет
спасаться от  карающей  руки правосудия вместе с женой, детенышем муравьеда,
несколькими дюжинами  птиц, змеями, млекопитающими  и снаряжением, состоящим
из магнитофонов и  киноаппаратов. Но Паула сказала, что  бразильцы совсем не
"simpaticos"<sup>[56]</sup>, и пограничники могут просто не обратить на  это
внимания,
     После  оживленного обмена мнениями воцарилось унылое молчание. Внезапно
Джеки осенила блестящая мысль.  Незадолго  до этого мы познакомились с одним
американцем, долговязым молчаливым человеком, очень похожим на Гарри Купера.
У него было ранчо  милях в сорока вверх по реке, и в свое  время он говорил,
чтобы  мы  без  всякого  стеснения  связались  с  ним  по  радио,  если  нам
понадобится  помощь.  Он  жил в Парагвае  уже много лет,  и Джеки предложила
обратиться к нему  за советом. Я  снова отправился на  радиостанцию и убедил
радиста установить связь с ранчо американца.
     Вскоре я услышал из  репродуктора его  мягкую, протяжную  речь,  слегка
искаженную шумами,  треском  и  атмосферными  помехами.  Поспешно  объяснив,
почему я его беспокою, я спросил у него  совета. Его совет был прост и ясен:
при первой же возможности покинуть страну.
     -- Но  каким образом? -- спросил я.-- Пароходы не ходят, нам  не на чем
вывезти животных.
     -- Животных придется оставить.
     -- Хорошо, допустим...--  ответил  я, чувствуя, как что-то оборвалось у
меня в груди.-- Но как нам выбраться самим?
     -- У меня есть самолет...  правда, маленький, четырехместный. В удобный
момент  я подошлю его к вам, и вы сможете улететь. Иногда во время революций
бывают  перерывы для  переговоров, и мне кажется,  что в ближайшие дни такой
перерыв  наступит.  Итак,  будьте  готовы,  я  постараюсь  предупредить  вас
заранее, если только сумею.
     --   Спасибо...  большое   спасибо,--   пробормотал   я   в   полнейшей
растерянности.
     -- Значит, решено. Счастливо вам добраться,-- ответил  мой  собеседник,
и, громко затрещав, репродуктор умолк.
     Я  рассеянно поблагодарил  радиста  и  побрел  домой  в  таком  тяжелом
настроении,  какого никогда  еще не  испытывал. После многих месяцев тяжелой
работы собрать  чудесную коллекцию животных и  вдруг  узнать, что  все пошло
насмарку  и их придется отпустить  только из-за того, что какой-то парагваец
хочет силой захватить президентское кресло -- тут не с чего было радоваться.
Когда я  рассказал Джеки о результатах  разговора,  она прониклась  теми  же
чувствами, и  мы полчаса перемывали  косточки  руководителям восстания. Наше
положение от этого не улучшилось, но мы по крайней мере отвели душу.
     -- Ну,  ладно,--  сказала Джеки, когда мы исчерпали весь запас  бранных
эпитетов.-- Каких животных придется отпустить?
     -- Он сказал, чтобы мы отпустили всех,-- ответил я.
     --  Но это же невозможно! -- возмутилась Джеки.-- Мы не можем отпустить
всех, многие не проживут на воле и двух  минут.  Некоторых мы должны взять с
собой, даже если придется оставить большую часть нашей одежды.
     --  Видишь ли, если  даже мы  отправимся  голыми, мы не сможем взять  с
собой больше трех или четырех самых маленьких зверьков.
     -- Что ж, это все-таки лучше, чем ничего.
     Я тяжело вздохнул.
     -- Ладно, пусть  будет по-твоему. Но  мы все  равно должны решить, кого
оставить, кого взять с собой.
     Некоторое время мы молча размышляли.
     --  Во  всяком случае,  Сару-то мы должны взять,-- проговорила  наконец
Джеки.-- Ведь она еще совсем маленькая и вряд ли выживет без нас.
     -- Да, конечно... но не забудь, что она страшно тяжелая.
     -- Дальше  идет Кай,-- продолжала Джеки, увлекаясь своими спасательными
работами.-- Мы не можем оставить его... и Пу тоже, бедняжку. Ведь они совсем
ручные, и  если  их  отпустить, они  подойдут к  первому встречному  и могут
поплатиться за это жизнью.
     --  Я  обязательно  должен  захватить  пару оранжевых  броненосцев, это
слишком  большая редкость, чтобы бросать  их,-- радостно  сказал я.--  Да, и
рогатых жаб тоже, и этих смешных черных лягушек.
     -- И кукушек,-- подхватила Джеки.-- И соек:  они слишком  ручные, чтобы
оставлять их на произвол судьбы.
     -- Постой! -- сказал  я, опомнившись.-- Если продолжать  в том же духе,
придется взять весь зверинец, и для нас самих не останется места в самолете.
     --  Я  уверена,  что  эти  несколько  животных  весят  очень немного,--
убежденно  заявила Джеки.--  А клетки для них на время поездки можно сделать
полегче.
     -- Да, разумеется. Попробую соорудить их из проволоки.
     Воспрянув духом при мысли, что, может  быть, нам удастся спасти хотя бы
несколько  собранных нами  животных, мы приступили к работе. Джеки принялась
упаковывать вещи, разделив их на две части  -- те, которые  мы  должны  были
взять с  собой, и  те, которые можно  было свободно оставить; в число первых
входили магнитофон, пленки и  тому  подобное,  в  число последних -- одежда,
полотенца,  сети, ловушки  и  так  далее.  Я  вооружился  ножницами,  мотком
проволоки  и рулоном  тонкой металлической сетки и  приступил к изготовлению
легких,  но  достаточно прочных  клеток, в  которых  можно  было  бы довезти
животных  до Буэнос-Айреса. Это была нелегкая работа,  так как металлической
сетке  нужно  было  придать  нужную  форму, прошить ее  проволокой,  а затем
прощупать и заделать все острые концы. После двух часов работы я сделал одну
клетку, достаточно большую,  чтобы в ней поместилась Сара; мои руки и пальцы
были окровавлены и исцарапаны.
     -- Как  у тебя дела? --  спросила Джеки, появившись с  чашкой  горячего
чая.
     <i>--</i> Прекрасно,-- ответил я, осматривая израненные пальцы.-- Мне кажется,
я  отбываю  пожизненное заключение в  Дартмуре.  Готов  поклясться,  что  по
сравнению с этой работой труд каторжников выглядит детской забавой.
     Я продолжал калечить свои руки, Джеки принимала у меня готовые клетки и
обшивала  их мешковиной при помощи  длинной  штопальной иглы. Так  к  десяти
часам вечера мы соорудили  клетки для всех животных,  которых хотели взять с
собой.  Клетки вышли очень легкие, так как были сделаны из одной проволоки и
мешковины,  но  в  то же время достаточно теплые и прочные. Разумеется,  они
были не особенно просторны, но суточное путешествие  в Буэнос-Айрес животные
могли перенести в них без всякого вреда для себя. Самой тяжелой была  клетка
Пу; поскольку он имел разбойничью повадку вырываться из заключения, пришлось
закрепить  клетку  на  деревянном каркасе.  Усталые  и  измученные,  мы  еле
добрались до своих постелей.
     -- Завтра утром начнем выпускать животных,--  сказал я, выключая свет и
думая о том, что это занятие будет не из приятных.
     На следующий  день  я  тянул  с освобождением  животных  до  последнего
момента, пока у меня не осталось никаких оправданий для проволочки. Первой я
решил выпустить  тигровую  выпь. Ее крыло полностью зажило, и в  сочетании с
отвратительным характером  птицы это избавляло  меня от  угрызений совести и
сомнений в том,  сумеет  ли она сама позаботиться о себе. Я вытащил выпь  из
клетки, не обращая внимания на ее громкие протесты,  отнес к краю небольшого
болота, граничившего с  нашим лагерем, и посадил на  дерево.  Выпь сидела на
ветке,  пьяно покачиваясь взад-вперед  и  издавая  громкие удивленные крики.
Следующим на очереди был Дракула, гололицый ибис. Пока я  нес  его к болоту,
он возбужденно щебетал, но как только я посадил  его в высокую траву и пошел
прочь, он встревоженно пискнул  и бросился за  мной.  Я снова  взял ибиса на
руки,  отнес его  на  болото  и  побежал домой,  преследуемый  истерическими
воплями перепуганной птицы.
     После этого  я занялся попугаями, которых мне  с большим трудом удалось
выгнать из  клеток. Оказавшись на воле, они расселись  на  ветках ближайшего
дерева и периодически оглашали воздух оглушительными криками. Как раз в этот
момент  я  услышал  пронзительное  торжествующее  чириканье  и, обернувшись,
увидел, что  Дракула возвращается в лагерь. Я  схватил его и снова  отнес на
болото, но  тут же  обнаружил, что тигровая выпь с  решительным видом быстро
приближается к лагерю, тяжело перелетая с ветки на ветку. Отогнав обеих птиц
к болоту, я  начал выгонять из  клеток чернолицого ибиса  и кариам. С горя я
сделал  большую  ошибку, выпустив обеих  кариам  одновременно,  и  не  успел
опомниться, как  в меня полетели пух и перья, а воздух огласился негодующими
криками птиц, стремившихся доказать друг другу свое превосходство. Разняв их
при  помощи  метлы,  я  отогнал  кариам  в кусты  подальше  друг  от  друга.
Разгоряченный,   взволнованный  и  немало  возмущенный  тем,  что  птицы  не
поддерживают меня в моей трудной деятельности, я вдруг заметил, что попугаи,
воспользовавшись  случаем, спустились  с  деревьев и теперь сидят рядком  на
крышах своих  клеток, глядя на меня  печальными глазами и дожидаясь, когда я
открою дверцы и пущу их домой.
     Я  решил  на время оставить птиц в покое  и  занялся  млекопитающими  и
пресмыкающимися.  Отобрав двух броненосцев, которых мы  собирались  взять  с
собой, я прогнал всех  остальных  в  близлежащие кусты.  Других  животных  я
рассадил  кружком вокруг  лагеря,  чтобы им  виден  был  простор  равнин:  я
надеялся, что  они не доставят  мне  особенных хлопот. Лучше всех  вели себя
пресмыкающиеся;  к моему облегчению, они не собирались оставаться в лагере и
довольно быстро уползли в  болото.  Решив, что я  достаточно поработал в это
утро  (по  крайней  мере  с  точки  зрения  животных),  я  отправился  домой
перекусить.
     Ленч прошел в хмуром молчании; покончив с едой, мы  вернулись в лагерь,
чтобы заняться  остальными  нашими  питомцами.  Зрелище,  представшее  нашим
глазам, было бы чрезвычайно забавным, если бы не было печальным.
     В одном углу лагеря Дракула, тигровая выпь и  чернолицый ибис ссорились
из-за  куска  сала, который  не доел  Пу. Возле груды немытых  мисок рыскали
трехпоясные  броненосцы,  похожие  на  полчища  живых пушечных  ядер. Вокруг
опустевших клеток, словно  часовые,  прохаживались  кариамы, а  Трясохвостка
возбужденно    бегала   взад-вперед,    напоминая   школьную    учительницу,
обнаружившую,  что  весь  ее  класс   прогулял.  Попугаи  с  грустным  видом
по-прежнему  сидели на крышах клеток;  только двое из них,  очевидно потеряв
терпение  и не  надеясь  на  то,  что  я скоро приду,  перешли к решительным
действиям, проделали дыру  в сетке и таким  образом  проникли внутрь. Теперь
они  сидели  на жердочках,  смотрели на  нас голодными  глазами  и  издавали
своеобразное хриплое ворчание,  которым  некоторые южноамериканские  попугаи
выражают свое раздражение. Мы с Джеки сели на ящик, беспомощно глядя на них.
     -- Ну что с ними делать? -- спросила наконец Джеки.
     -- Ума  не приложу. Оставить их так нельзя, их  перебьют, как только мы
уедем отсюда.
     -- Ты пробовал отогнать их подальше?
     -- Я  перепробовал  все способы,  кроме ударов палкой  по  голове.  Они
просто не хотят улетать.
     Тем  временем  Дракула  отказался от борьбы за кусок сала,  предоставив
выпи и  ибису улаживать  спор между собой, и настойчиво пытался проникнуть в
свою клетку через проволочную сетку, сквозь которую не удалось бы проскочить
и колибри.
     -- Я бы  очень хотел,--  злорадно сказал я,-- чтобы здесь присутствовал
сейчас один из этих слюнтяев.
     -- Каких слюнтяев?
     -- Один  из этих сентиментальных  всезнаек,  которые вечно твердят мне,
что  жестоко запирать бедных диких  животных в маленьких деревянных клетках.
Хотел бы я показать им, как наши лохматые  и пернатые  братья при  первой же
возможности торопятся обрести свободу.
     Одна  из кариам подошла ко мне  и  начала клевать шнурок моего ботинка,
очевидно  принимая  его за огромного червяка.  Дракула отказался от  попыток
забраться  в свою клетку  и  удовольствовался  тем, что  протиснулся  сквозь
деревянную решетку  в клетку  ибиса; теперь  он  сидел  внутри,  восторженно
бормоча что-то и глядя на нас затуманенными глазами.
     -- Хорошо,--  сказал я после  продолжительной паузы.-- Я думаю, если мы
не будем обращать  на них внимания, они проголодаются и отправятся на поиски
пищи. Это решит все. Надеюсь, что к завтрашнему утру их здесь уже не будет.
     Остаток дня прошел в каком-то  кошмаре. Понимая, что животных ни в коем
случае  не следует  кормить, мы приносили  еду  только  тем, кого собирались
брать с собой, а  голодная орава птиц и животных кричала, свистела, верещала
и шумела в лагере; они бросались к нам, завидя нас с миской в  руках, рядами
сидели на столе, где мы обычно готовили для них пищу, и с надеждой  смотрели
на нас. Мы испытывали почти непреодолимое желание накормить их, но крепились
и делали вид, что ничего  не замечаем. Мы были  убеждены, что  на  следующее
утро голод заставит животных покинуть лагерь.
     Но  на  следующее  утро, когда  мы пошли кормить отобранных для поездки
животных,  мы  застали  все  население лагеря  на  прежнем  месте.  Животные
выглядели  более раздраженными и удрученными, чем накануне, но встретили нас
такими бурными изъявлениями восторга, что мы едва не капитулировали. Все  же
мы  взяли себя  в руки и  сделали  вид,  будто  не  замечаем  их,  хотя  они
сгрудились вокруг наших ног, так что нам пришлось двигаться с осторожностью,
чтобы не передавить их. В разгар всей этой суматохи в лагере появился индеец
со  старым  ящиком  из-под мыла в  руках.  Он поставил ящик на землю, отошел
немного назад,  едва  не наткнувшись на  кариаму,  которая проходила мимо, и
снял с головы соломенную шляпу.
     -- Добрый  день,  сеньор,-- сказал он.--  У  меня есть для вас  хорошее
bicho.
     -- О господи! -- простонала Джеки.-- Только этого еще не хватало.
     --  Вы  пришли  слишком поздно, мой друг,-- с горечью  сказал  я.-- Мне
больше не нужны bichos.
     Индеец, нахмурившись, смотрел на меня.
     -- Сеньор, вы ведь говорили, что покупаете bichos.
     -- Говорил, но это было до революции. Теперь я не могу покупать bichos,
потому что не могу  забрать  их с  собой. Пароходы не ходят.-- Я показал  на
бродивших по лагерю животных.-- Вы видите, мне пришлось  отпустить всех этих
bichos.
     Индеец растерянно огляделся.
     -- Но они ведь не уходят,-- резонно заметил он.
     --  Вижу.  Но они уйдут. Мне очень жаль, но больше я  не  могу покупать
животных.
     Индеец  не спускал  с меня глаз. Он был совершенно убежден в том, что я
сгораю от нетерпения поскорее заглянуть в ящик и узнать, кого он принес.
     --  Это  очень  хорошее  bicho,--  заговорил  он  умоляющим  голосом,--
чудесное  bicho,   очень  сильное  и  очень  опасное.  Мне   пришлось  много
потрудиться, чтобы поймать его.
     -- Что это за bicho? -- не выдержав, спросил я.
     Индеец воодушевился, его черные глаза засверкали.
     --  Это  очень  редкое  bicho,  сеньор,  и очень,  очень  опасное.  Это
cascabel, сеньор, и такой громадный, что невозможно  даже поверить, когда он
сердится, он шумит, как тысяча лошадей.
     Я  осторожно  коснулся  ящика   носком  сапога,  и  тотчас  же   оттуда
послышались те особенные, характерные звуки, которыми гремучая змея извещает
мир  о своем  присутствии, дурном настроении и  агрессивных намерениях.  Эти
необыкновенные  звуки,  начинающиеся  легким  шуршанием и  потрескиванием  с
последующим переходом  к громкому треску, напоминающему пальбу из игрушечных
ружей, несомненно,  представляют собой одно  из самых  любопытных явлений  в
мире пресмыкающихся. Они наводят гораздо  больший ужас, чем  обычное шипение
змеи,  так как в  них  слышится столько злобы  и  жестокости,  будто  ведьма
готовит свою адскую похлебку.
     -- И все же, мой друг, я не могу купить змею,-- печально сказал я.
     Индеец выглядел очень расстроенным.
     -- Даже за десять гуарани? -- спросил он.
     Я отрицательно покачал головой.
     -- Восемь гуарани, сеньор?
     -- Нет, мне очень жаль, но я не могу купить ее.
     Индеец вздохнул, поняв, что я не торгуюсь,
     -- Хорошо, сеньор, я оставлю  ее  вам,  ведь мне она совсем не нужна,--
сказал он.
     Я дал ему пачку сигарет, и он начал пробираться к выходу, лавируя между
бродившими по территории птицами.
     Он ушел, а мы остались с гремучей змеей на руках.
     -- Что мы будем с ней делать? -- спросила Джеки.
     -- Запишем ее на пленку и отпустим,-- сказал я.-- Она очень оригинально
трещит. Кажется, это довольно крупная змея,
     По ряду  причин в тот день  нам не удалось  записать  гремучую змею. На
следующее утро  все  животные по-прежнему оставались в лагере, но после того
как мы гоняли их  в течение часа, по крайней мере некоторые из них убедились
в том, что мы не собираемся их кормить, и начали постепенно  исчезать. Тогда
мы вынесли магнитофон, поставили его рядом с ящиком, в котором сидела  змея,
установили микрофон  и ударили  по  ящику.  Ответа не последовало.  Я  снова
ударил -- молчание. Я стал изо всей силы колотить по ящику, но все напрасно.
     -- Может быть, она умерла? -- спросила Джеки.
     -- Нет,  обычная история. Эти проклятые твари шумят сколько угодно,  но
стоит поставить рядом магнитофон, и из них не вытянешь ни звука.
     Я слегка наклонил ящик и почувствовал, как змея  покатилась по его дну.
Это произвело  желаемый эффект:  ящик  загрохотал,  и зеленая  игла аппарата
задрожала и  закачалась, отмечая звук необычайной  силы.  Трижды я  наклонял
ящик,  и  с каждым разом змея отвечала  все  более  свирепо. К тому времени,
когда я кончил записывать,  она вошла в такую ярость, что из ящика доносился
непрерывный громкий треск, напоминавший стрельбу из пулемета.
     -- Теперь можно ее отпустить,-- сказал я, беря мачете.
     -- Надеюсь, ты не собираешься выпускать ее здесь?  -- тревожно спросила
Джеки.
     -- А что особенного? Я дам ей пинка, и она уползет в болото.
     --  Судя по шуму, она  очень рассержена. Ты  уверен,  что  она  захочет
уползти в болото?
     --  Ну,  хватит  об  этом разговаривать,  отойди  подальше  и  стань  в
стороне,-- заявил я с апломбом, который хоть кого мог вывести из себя.
     Джеки  отошла  на  почтительное расстояние,  а  я начал отдирать крышку
ящика.  Это  оказалось  нелегким  делом,  так  как  индеец   приколотил   ее
неимоверным количеством длинных ржавых  гвоздей. В конце концов я просунул в
щель  конец  мачете  и,  понатужившись,  оторвал  часть  крышки.  Облегченно
вздохнув, я наклонился и заглянул  в ящик, чтобы рассмотреть  змею. Это было
величайшей глупостью с моей  стороны. Мало  сказать, что змея была разъярена
--   она кипела от  ярости, и когда  мое  лицо  показалось  в отверстии,  она
прыгнула на меня снизу вверх с разинутой пастью.
     Я  никогда  не подозревал,  что  гремучие змеи могут бросаться  на свою
жертву  снизу вверх, в отличие от остальных  змей,  которые бросаются  прямо
вперед. С удивлением и  страхом  я увидел, как тупая голова змеи, бугристая,
как ананас, метнулась снизу к моему лицу.  Пасть ее, розовая и влажная, была
широко раскрыта,  а  клыки, со  страху показавшиеся мне огромными, как когти
тигра, были готовы  нанести смертельный удар.  Я  отскочил от ящика прыжком,
который  мог повторить,  но  не превзойти лишь отлично владеющий своим телом
кенгуру в расцвете сил. Моему прыжку мог бы позавидовать любой гимнаст,  но,
к  сожалению,  я  споткнулся о мачете и  тяжело плюхнулся на землю. Змея тем
временем  выползла из ящика  и  свернулась, словно часовая  пружина,  подняв
голову и  с таким ожесточением  тряся  своей  погремушкой, что  она казалась
расплывчатым пятном вокруг ее хвоста.
     --  Дай  ей  пинка,  и  она  уползет  в  болото,--   с  явной  издевкой
посоветовала Джеки.
     У меня не было настроения пикироваться. Я вырезал длинную палку и снова
подошел к  змее,  рассчитывая прижать ее к  земле, а  потом поднять. Но змея
была  другого  мнения  на  этот счет. Она  дважды  бросалась на опускавшуюся
палку,  а  потом  быстро   поползла  ко  мне  с   такими  явно  агрессивными
намерениями, что я был вынужден  снова повторить свой  балетный прыжок. Змея