- Ловко! Молодец! - с восторгом воскликнул он. Переложив на левое плечо молоток, он дружески протянул Левицкому руку и тут же пригласил его принять участие в игре. Владимир Ильич бросил на доктора быстрый, острый взгляд. Вячеслав Александрович был года на два моложе. Густая каштановая борода и мягкая шевелюра обрамляли красивое лицо с правильными чертами. Глубоко сидящие серые глаза говорили об уме и твердости характера, и вместе с тем во всем облике доктора было что-то юношески чистое, доброе. Дмитрий Ильич видел, что брат и доктор понравились друг другу. День был воскресный, и Владимир Ильич предложил доктору покататься на лодке. Вячеслав Александрович чувствовал себя удивительно легко с новым знакомым. Ему очень нравились эти люди с широкими интересами, высокой культурой, веселые и общительные, и он понял, что теперь вся его жизнь будет связана с этой семьей. Владимир Ильич сел на весла, легкими взмахами вел лодку вниз по Пахре и подробно расспрашивал доктора, почему это в Подольском уезде такая высокая смертность среди детей и большой процент забракованных по болезни новобранцев. - Виноваты в этом, Владимир Ильич, знаменитые фетровые подольские шляпы. Владимир Ильич вскинул брови. - Как это понимать? - Я изучаю сейчас физическое развитие населения Подольского уезда, - объяснил Левицкий, - и установил, что здоровье населения подтачивается постоянным ртутным отравлением. Местные фабриканты при обработке кроличьего пуха, из которого выделываются шляпы, применяют ртуть. Я протестую против такого варварского способа, но фабрикант остается фабрикантом. Раз это приносит ему прибыль, ему наплевать на здоровье рабочих. - Совершенно верно, - ответил Владимир Ильич. - Что же вы думаете делать дальше? - Я прочитал в одном французском журнале, что во Франции нашли способ безртутного производства шляп. Там вместо ртути применяют едкий калий. - Знают ли сами рабочие, что они систематически отравляются? - Я объясняю это не только фабрикантам, кустарям, но и самим рабочим. Но не могут же они бросить работу и умирать с голоду. - И многим рабочим вы это объяснили? - Десяткам, многим десяткам. - А об этом должны знать рабочие всей России. Так же как и подольские рабочие должны знать об ужасающей эксплуатации в шахтах на Дону, на текстильных фабриках в Иваново-Вознесенске, на Ленских золотых приисках. - Но как это сделать? - Надо об этом оповещать всех рабочих через газету и, мало этого, показать им путь к освобождению, научить их организованно бороться с фабрикантами. Вячеслав Александрович невесело усмехнулся: - Какая же газета напечатает такое? - Я знаю такую газету, - твердо сказал Владимир Ильич. - Она называется "Искра". Напишите об этом статью и передайте брату Дмитрию: он знает, куда ее послать. Владимир Ильич опустил весла и загляделся на берег Пахры. У воды густые розовые заросли иван-чая, за ними поляна, покрытая ромашками, темным шатром раскинулась ива, процеживая сквозь зеленые пряди солнечные лучи. - Какая красота вокруг, океан воздуха, а люди в этом здоровом краю умирают от отравления, дети обречены на тяжелый рахит. Газета научит рабочих, как им стать хозяевами своей судьбы... - Вы правы. И если действительно такая газета есть... - Она будет, непременно будет, дорогой Вячеслав Александрович. Вернувшись домой, Владимир Ильич шагал по комнатам, с довольным видом потирал руки и наконец сказал брату: - Интересный человек твой доктор! Он очень дельный. Ты его расшевеливай, заставляй писать корреспонденции в "Искру". Дай ему почитать Маркса... Очень дельный и хороший человек! ...Вечером проводили Марию Александровну в Петербург. - Мамочка совершенно напрасно поехала, - сказала Анна Ильинична, глядя на удаляющийся поезд. - Не дадут ей такого разрешения. - Но она будет спокойна, что сделала все, что могла. А уж если мамочка что задумала, отговаривать ее бесполезно, - ответила Мария Ильинична. - Пока она вернется, мы должны очень многое сделать, чтобы потом было больше свободного времени для нее, - сказал Владимир Ильич. Он попросил брата подобрать подходящую "записную книжку". Дмитрий Ильич предложил только что полученный пятый номер журнала "Научное обозрение". Этот толстый журнал пришелся по вкусу Владимиру Ильичу. Полистав его, он остановился на статье С.Чугунова "Шейное ребро у человека с точки зрения теории эволюции". - Вполне подходяще, - сказал Владимир Ильич. - Сюда мы запишем проект программы Российской социал-демократической партии, и в таком виде его можно будет провезти через границу. Мария Ильинична налила в чашку молока, вставила новое перо в ручку и принялась аккуратно вписывать молоком между строчек "Шейного ребра" проект программы. Ее сменил Дмитрий Ильич. В субботу из Москвы с работы приехал Марк Тимофеевич, Владимир Ильич посвятил и его в свои планы, и они целую ночь просидели над изобретением "хитрого столика", который должен был хранить партийные документы и быть недоступным для полицейских ищеек. Марк Тимофеевич закончил чертеж, когда утренние лучи солнца заглянули в комнату на антресолях. Наверно, английский изобретатель Уатт не работал с таким усердием над изобретением первого универсального парового двигателя, как работали Владимир Ильич и Марк Тимофеевич над этим партийным хранилищем. Это был шахматный столик в сто клеток для игры вчетвером. Круглая тумба опирается на три изогнутые ножки, на тумбе - целое архитектурное сооружение из выдвижных ящичков, и их венчает крышка, отделанная филенкой. Стоит вынуть гвоздик из филенки, и крышка легко отодвинется, как в пенале. Под крышкой - вместительное углубление. - Полицейских будут интересовать прежде всего ящики. Толщину крышки замаскирует филенка. Отличное изобретение! - радовался Владимир Ильич. - Теперь дело за мастером. Нужен очень опытный краснодеревщик, а главное - абсолютно верный человек. - Есть у меня на примете такой умелец, - сказал Марк Тимофеевич. - За верность его я ручаюсь. Сейчас мы знаем имя этого умельца. Хитрый столик соорудил рабочий завода Михельсона - краснодеревщик Семен Петрович Шепелев. Творение его рук позволило партии в течение семнадцати лет, до победы Октябрьской революции, хранить в нем важнейшие партийные документы. Сколько раз при обысках столик ощупывали, выстукивали, опрокидывали опытные полицейские ищейки. Столик ни разу не выдал тайны. Вот почему и сегодня он занимает почетное место в Центральном музее Владимира Ильича Ленина. Его, верного ветерана партии, бережно хранят под стеклянным колпаком... Переписка с товарищами, остающимися в России, будет контролироваться охранкой. Надо придумать хитрые шифры, хорошо запоминающиеся ключи к ним, которые бы не могли раскрыть опытные знатоки конспиративных шифров в охранке. Владимир Ильич придумывал шифры, выверял их, работал с точностью математика и вдохновением поэта. Нужно было подумать и над тем, как сохранить здоровье и бодрый дух товарищей на случай их ареста. - Ты скоро будешь врачом, - сказал Владимир Ильич брату. - Я хочу получить у тебя медицинские советы. Как следует держать себя в смысле личной гигиены, если попадешь в каторжную тюрьму? Когда я сидел в "предварилке", я никогда не упускал случая натирать полы в камере и коридорах. Устраивал себе такую славную гимнастику. Но этого мало. Надо научно разработать режим, который бы помог сохранить силы, укрепить волю. Дмитрий Ильич с удивлением посмотрел на брата. - Почему ты думаешь о каторге? Ведь ты едешь за границу? - Всякое может быть, - ответил Владимир Ильич. - Не навек же я туда еду. Эти советы надо широко распространить среди наших товарищей, чтобы каждый был подготовлен и знал, как вести себя в тюрьме. Наконец приехали муж и жена Шестернины с Тамбовщины и вслед за ними товарищ Владимира Ильича по сибирской ссылке Пантелеймон Николаевич Лепешинский. Домик на Пахре стал походить на штаб. Когда молодые люди собирались в столовой и начинали вполголоса разговаривать, Фридка шла в переднюю и ложилась у порога. Зато когда все выходили с крокетными молотками в сад, Фридка могла вдоволь бегать по дорожкам, хватать в зубы закатившийся в траву шар, а по утрам, когда все обитатели дома бежали на Пахру купаться, Фридка сидела на берегу и беспокойно водила глазами, следя за пловцами. Больше всего беспокойства ей доставлял Владимир Ильич. Вот он плывет саженками, выбрасывая поочередно вперед руки, и вдруг скрылся под водой. Фридка встает на четыре лапы, вытягивает вперед морду. Пропал человек, нет его. Фридка с размаху кидается в реку, а Владимир Ильич вынырнул на противоположном берегу, выбрался на песок и звонко смеется. - Что, испугалась? Думала, утону? - похлопывал он Фридку по мокрой голове. Вечером к хозяйке дома Кедровой пришел исправник. Он подробно расспрашивал хозяйку, чем занимаются Ульяновы, что за гости к ним приехали, не таятся ли они, не готовят ли заговор против государя императора. Хозяйка с недоумением посмотрела на старика и пригласила его выйти на крыльцо. Из-за забора доносились взрывы веселого смеха, слышался стук крокетных шаров, синий дымок от самовара вился над забором. Приятный тенор запел: Нас венчали не в церкви, Не в венцах, не с свечами, Нам не пели ни гимнов, Ни обрядов венчальных... - Кто это поет? - спросил исправник. - Старший сын Ульяновых, Владимир Ильич, - ответила Кедрова. - Тот самый, который прибыл из сибирской ссылки? - Вам лучше знать, откуда он прибыл. Но он смеется звонче всех и всегда насвистывает или напевает. По утрам вперегонки с подольскими мальчишками плавает в Пахре. Наговаривают вам на него. Разве революционеры умеют так веселиться? Это вполне благопристойные молодые люди, - уверенно заключила хозяйка. Поверх забора показалась огромная голова Фридки. Увидев полицейскую форму, она оскалила зубы, глаза ее грозно засверкали, и исправник поспешил уйти в дом. ...На третий день вернулась Мария Александровна. Все дети встречали ее на станции, и никто не задал вопроса, удачно ли она съездила. И она ничего не сказала. Но, приехав домой, она вынула из ридикюля казенную бумагу с печатями и протянула ее Владимиру Ильичу: - Вот тебе подарок. - Разрешили? - просиял Владимир Ильич и крепко прижал к себе мать. - Ты не представляешь, дорогая мамочка, какой это замечательный подарок!.. В последний вечер перед отъездом в Уфу решили покататься на лодках. На живописной лужайке под шатром ивы устроили веселый пикник: пели песни, играли в горелки. Мария Александровна сидела в тени на пенечке и с улыбкой наблюдала, как веселится молодежь. К вечеру, освеженные прогулкой, с охапками незабудок и ромашек возвращались домой. Выбрались на берег. Над Пахрой поднималась голубоватая дымка. Солнце село, и стало быстро темнеть. Острее запахло свежескошенным сеном, и, словно по мановению дирижерской палочки, застрекотали кузнечики. Плеснулась рыба в притихшей Пахре, испуганно квакнула лягушка, в прибрежных кустах отчетливо и звонко чокнул соловей раз, другой и замолк. По скошенному лугу промчались на неоседланных лохматых лошаденках мальчишки в ночное и скрылись в лощине. И снова тишина наполнилась стрекотом кузнечиков. В небе загорелись первые звезды. Никому не хотелось уходить в дом. Уселись у стога и молчали. Владимир Ильич, облокотившись на охапку сена, жадно вдыхал душистый воздух, ощущал тепло еще не остывшей после дневного зноя земли. Завтра всем предстояло разъехаться в разные стороны. Шестернины возвращались на Тамбовщину. Лепешинский ехал в Псков. Владимир Ильич с Марией Александровной и Анной Ильиничной - на Волгу. Доктор Левицкий стал не просто доктором, а корреспондентом газеты "Искра", а Мария Ильинична и Дмитрий Ильич отныне являлись агентами "Искры". Все сидели и думали о трудном и прекрасном пути, на который вступили многие честные русские люди. - Давайте споем, - нарушил тишину Владимир Ильич, - нашу любимую. Эту песню перевел с польского языка в сибирской ссылке Глеб Максимилианович Кржижановский, и ее часто пели они в Шушенском. Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут... Товарищи тихо, почти шепотом подхватили: В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут... С противоположного берега потянуло дымком и запахом печеной картошки. Это ребята в ночном развели костер в ложбине, в горячих углях ворошили картошку. Неподалеку вспыхнул и взметнулся высоко в небо другой костер, и на фоне пламени возникли мальчишеские фигуры. - Костры! - задумчиво сказал Владимир Ильич. - Мы с вами, товарищи, тоже раскладываем костры по всей России, и они загорятся от нашей "Искры". - И кто знает, - откликнулся Пантелеймон Николаевич, - может быть, всем этим мальчишкам будет суждено зажечь огонь революции. На опушке леса вспыхивали все новые огни. Мальчишки подкидывали сухой валежник, ворошили угли, и в небо взлетали мириады искр и становились звездами. На земле стрекотали невидимые кузнечики, над ухом тонко звенели комары, предвещая хорошую погоду. ХИТРЫЙ СТОЛИК Мария Александровна шла по Крещатику, щурилась от яркого зимнего солнца и наслаждалась морозным пахучим воздухом, сказочной красотой города. Зима, словно соревнуясь с летом, разукрасила скверы и сады Киева, опушила каждую ветку, превратила заснувшие почки в пышные цветы, выстелила улицы белым ковром. Пирамидальные тополи, кудрявые каштаны выстроились по обеим сторонам улицы торжественно неподвижные, красуясь на солнце своим роскошным, но непрочным нарядом. Владимирская горка белым прибоем вскипала на фоне голубого неба. Большие зеркальные витрины зима задернула тончайшим тюлем, разрисованным диковинными тропическими цветами и листьями. Даже фонарные столбы и гранитные цоколи зданий были покрыты сверкающей изморозью. Вздымая снежную пыль, проносились легкие возки, лошади с заиндевевшими холками весело позванивали бубенчиками; в сквере молодые люди затеяли игру в снежки, освежая после новогодней ночи разгоревшиеся от вина и танцев лица. На сердце у Марии Александровны было солнечно и отрадно. За несколько месяцев Киев стал для нее родным городом: здесь были ее дети, и все они на свободе. Судьба, которая теперь и для Марии Александровны стала означать большевистскую партию, забросила в этот город ее детей - Анну, Марию, Дмитрия и его молодую жену Антонину. Ну, а где дети, там и мать. Было бы совсем хорошо, если бы и Володя с Надей жили поблизости, а не в далекой Женеве, и Марк не в Питере, а здесь, но главное - все здоровы, все на свободе. И легко дышится, и морозец такой славный, бодрящий, и сегодня ночью все вместе встретили Новый, 1904 год! Хорошо встретили! Когда часы стали бить полночь, Мария Александровна, по обычаю, с каждым боем высказала про себя двенадцать желаний. Семеро детей у нее сейчас. Каждому пожелать здоровья, счастья. Уже семь ударов, и еще удачи их общему делу. А потом ее материнские сокровенные желания: чтобы появились у нее внучата, и чтобы весь этот 1904 год она не разлучалась с детьми, и чтобы хватило у нее сил идти с ними дальше... Мария Александровна вынула из кармашка муфты большие часы Ильи Николаевича, с которыми она не расставалась, и заторопилась домой: скоро придут товарищи к ее детям, и она, мать, должна быть на своем посту. На Лабораторной улице было пустынно. Только сверху вниз по крутому спуску катилась ватага мальчишек на санках. Ничего подозрительного опытный глаз Марии Александровны не приметил. Анна, Мария и Дмитрий сидели в столовой, ждали Глеба Максимилиановича Кржижановского и его жену Зинаиду Павловну. На шахматном столике поблескивала украшениями елка, во всех комнатах весело потрескивали дрова в печках. Было по-домашнему уютно и тихо. Шум с улицы не доносился сюда, в маленькую квартиру во дворе. Через несколько минут раздался условный звонок. Дверь пошла открывать, как всегда, Мария Александровна. И друзей, и врагов она встречала первой. И комната у нее, как всегда, помещалась на переднем крае, поближе к входной двери. - С Новым годом! С новым счастьем! С новым здоровьем! - приветствовали молодые люди Марию Александровну. Зина прижалась к ней, целовала ее щеки, белые волосы. - Вы так похожи на мою мамочку, хотя она совсем, совсем другая, - говорила Зина. - Наверно, все мамы чем-то похожи друг на друга, - ласково отозвалась Мария Александровна. - А я вам новогодний привет привез от Владимира Ильича, - сказал Глеб Максимилианович. - Только что получил от него письмо. - Как они там? Что-то не балуют меня последнее время письмами. Здоровы ли? - Живы, здоровы. У Владимира Ильича сейчас горячая пора, и он как на поле брани. Дмитрий Ильич уже откупоривал бутылку вина - отметить Новый год с друзьями. - Выпьем за старый год, - предложил он. - Тысяча девятьсот третий был славный год, - отозвалась Мария Ильинична. - Подумайте только, товарищи, создана партия. Есть программа - ясная цель для всего рабочего класса. - Выпьем за наши успехи в наступающем году, - предложил Глеб Максимилианович, - выпьем за здоровье дорогого Владимира Ильича. Он дерется за нашу партию, как барс. Трудно ему приходится. - Товарищи, дорогие, - восклицает Анна, - что же это творится? Меньшевики каждое собрание превращают в сущий ад. Они забыли, что у нас есть общие враги, они избрали мишенью нас, большевиков. - Владимир Ильич прислал статью "Почему я вышел из "Искры". - Глеб Максимилианович вынул из нагрудного кармана письмо. - Меньшевики, подлым путем захватившие "Искру", разумеется, отказались его напечатать. Нам надо распространить письмо здесь, напечатать в подпольных типографиях. Прошу, Мария Ильинична, организуйте это дело. Драгоценное письмо. Пока надо спрятать его подальше. Мария Александровна зажгла свечи на елке; все уселись вокруг, смотрели на мерцающие огоньки, и всем вспомнилось детство. Глеб Максимилианович затянул: Слезами залит мир безбрежный, Вся наша жизнь - тяжелый труд... Ему стали подпевать. Кржижановский очень любил петь и сам сочинял революционные песни или переводил их с польского, французского. Но никто не знал, какой у него голос: революционные песни всегда пели вполголоса, почти шепотом, и звучали они от этого задушевнее. Снова раздался условный звонок. - Это Юрий, - сказал Глеб Максимилианович. Мария Александровна пошла открывать дверь. Молодой человек учтиво поздоровался с ней. - Шсский... - произнес он нарочито невнятно свою фамилию. - Добрый вечер, товарищ Клэр, - протянул он руку Кржижановскому, - добрый вечер, Ольга, - назвал он по партийной кличке Зинаиду Павловну, - вашу лапку, товарищ Медведь, - приветствовал он Марию Ильиничну, - мое почтение, товарищ Андреевский, - поздоровался с Дмитрием Ильичом. Мария Александровна ушла в свою комнату. - В письме Владимир Ильич пишет... - начал было Глеб Максимилианович. Но Юрий перебил его: - Вы хотите сказать, Старик пишет. - Да, да, совершенно верно. Старик пишет, что мартовцы захватили "Искру" и подбираются к Центральному Комитету партии. Захватывают партийные деньги и открыто говорят: "Ждем провала большевиков в России, тогда наша возьмет". - Вот до чего докатились, - возмущалась Зинаида Павловна. - Ждут нашего ареста! Это же предательство! - А что же предлагает Старик? - живо поинтересовался Юрий. - Старик считает необходимым, - продолжал Кржижановский, - чтобы мы, работники ЦК, объездили всю Россию и завоевали на нашу сторону местные комитеты, где засели меньшевики. Это в первую очередь относится к нашему Киеву... - Не так страшен меньшевистский черт, как его представляет Старик в своей Женеве, - мрачно бросил Юрий и затянулся папиросой. - Я просил бы вас не курить, - серьезно заметил Дмитрий Ильич, - мамочка не выносит табачного дыма. - Но вы сами, насколько я знаю, курите. - В квартире, где она находится, - никогда! Юрий погасил папиросу. - К стыду нашему, должен признаться, - ответил Глеб Максимилианович, - что Старик осведомлен о положении в России и даже в Киеве значительно лучше, чем мы с вами. У него великолепная информация. - А я думаю, что нам на месте виднее. Впрочем, хватит нам выяснять отношения. Меньшевики и большевики - члены единой партии. Можно не обращать внимания на оттенки. Мария Ильинична вскочила, возмущенная: - "Оттенки"! Хороши оттенки! Меньшевики не верят в наше дело, не верят в победу. На съезде большинство пошло за Лениным. Что же, мы должны это большинство потерять? - История нас рассудит, - заключил Юрий. - Завтра мы тронемся в путь по комитетам, - сказал Кржижановский, не желая разжигать ссору. - Вы увидите, - убежденно добавил Дмитрий Ильич, - какие резолюции будут приняты рабочими в поддержку Ленина. Влияние Ленина в партии огромно, - я убедился на съезде и убеждаюсь каждый день, встречаясь с рабочими! - Не Ленина, а Старика, - язвительно поправил Юрий. - И, кстати, сам Старик указывал в каком-то из последних писем, что полагаться на ваши речи о влиянии имени Ленина - ребячество. - Вот по этому вопросу я нахожусь в оппозиции и считаю, что Ленин - наше самое сильное оружие. Не на ваш же авторитет мне ссылаться. - Митя, не горячись, - успокаивала брата Анна Ильинична. - Ленин... Митя... Маняша... Что это за конспирация? Семейственное согласие здесь неуместно. - Это согласие партийное, принципиальное, - отрезал Глеб Максимилианович. - Кстати, вам бы не грех познакомить меня с последним письмом Старика, - заметил Юрий. - Оно сейчас спрятано, - отвечает Мария Ильинична. - Где? - поинтересовался Юрий. - Ни один партийный конспиратор не задаст такого бестактного вопроса, - напомнила ему Зинаида Павловна. - Тогда мне здесь делать нечего. - Юрий встал и демонстративно ушел, не попрощавшись. Вскоре ушли и Кржижановские. Мария Александровна зашла в столовую. - Дети, вы так громко разговаривали и спорили. Между вами нет согласия? - спросила мать. - Нет, мамочка, между нами согласие полное. Но здесь был один чудак, и Митя погорячился, - ответила Анна Ильинична. - Чудак ли это? - задумчиво произнесла Мария Ильинична. - Это примиренец, если не готовый меньшевик. - Я как медик полагаю, что процесс у него необратимый, - сердито заметил Дмитрий Ильич. - Он всецело на стороне меньшевиков, и его поведение мне явно не нравится... Итак, завтра мы разъедемся по комитетам. Я пошел домой: Тоня, наверно, волнуется. - А кто останется с мамочкой? - спросила Мария Ильинична. - Я останусь, - ответила Анна Ильинична. - Ни в коем случае, - возразила Мария Александровна. - Дело прежде всего, а я уж не такая хворая и старая, чтобы при мне оставался кто-нибудь. Раз нужно - поезжайте все. - С тобой останется Тонечка. - Дмитрий Ильич нежно поцеловал мать и ушел. - А теперь спать, спать, - решительно сказала Мария Александровна и погасила свечи на елке. Медовый запах воска распространился по комнате. Мария Александровна проверила, хорошо ли заперта дверь, и легла. Лежала и думала о трудной судьбе своих детей. Человек с шипящей фамилией чем-то взволновал их. Очень неприятный человек, и глаза у него нечистые, и любезность не от сердца. Громкий стук в дверь прервал ее мысли. Сердце заколотилось. Нащупала ногами ночные туфли, накинула халат, неслышно прошла через столовую в спальню. - Полиция, - предупредила она дочерей и пошла открывать. И снова все перевернуто в квартире, елка, словно забившись в угол, тускло поблескивает украшениями, шахматный столик опрокинут, ящики из него выдвинуты, шахматы раскиданы по полу. Даже золу выгребли из печей, и горячие угли на поддоне покрылись летучим серым пеплом. Полицейские увели обеих дочерей... Мария Александровна осталась одна. В окно брезжит рассвет. "Надо предупредить Митю, - думает Мария Александровна. - И, наверно, придется переехать жить к нему, пока все уладится. Немедленно написать письмо Володе..." Подходя к дому, Мария Александровна еще издали увидела, что в подъезде толпятся люди. Почувствовала что-то неладное. - Заарестовали их, - сообщил дворник, когда она подняла руку, чтобы позвонить в квартиру Дмитрия Ильича. Итак, арестованы все четверо. "Пойти к Кржижановскому? Нет. Нельзя. Могу притащить за собой "хвост". Еле передвигая ноги, она пошла на Лабораторную. И сразу спина согнулась, словно на нее взвалили тяжелую ношу. На углу сквера неожиданно возник Глеб Максимилианович. - Дорогая Мария Александровна, не волнуйтесь. Их арестовали заодно со всеми. Была массовая операция, Зину схватили на улице. Я ухожу в подполье. Партийный архив передайте человеку, который предъявит вам вторую половину этого листка. И больше никому. Глеб Максимилианович сунул Марии Александровне в руки обрывок календарного листка и исчез. Мария Александровна спрятала листок в муфту. ...Ах, какая высокая и крутая лестница домой!.. Плохо слушаются ноги. Отперла квартиру, вошла к себе в комнату и без сил опустилась на стул. С портрета на нее смотрели строгие глаза Ильи Николаевича. "Илюша, ты неодобрительно смотришь на меня. Я написала Володе очень грустное письмо. Плохо сделала, друг мой, плохо, проявила слабость. Они ведь мне ничем оттуда помочь не могут. Напрасно их растревожила. Что ждет коих детей? Куда пойти? Киев теперь чужой, незнакомый город. Ни одной родной души". Мария Александровна принялась за уборку. Надо было чем-то отвлечься. У дверей тихонько задребезжал звонок. Один, два, три раза. Свои... Кто же это? Мария Александровна открыла дверь. У порога стоял человек с шипящей фамилией. "Неужели это тот человек, которому я должна передать партийный архив?" - Здравствуйте, дорогая Мария Александровна! - Юрий говорил ласково и вкрадчиво. - Очень сочувствую вашему горю. Но будем надеяться, что все уладится. Я пришел за документами. Как хорошо, что я успел познакомиться с вами! - Все документы забраны при обыске, - после секундного колебания ответила Мария Александровна и отчужденно посмотрела на молодого человека. - Но последнее письмо Владимира Ильича, я надеюсь, не попало в руки полиции? - Забрали все, - ответила она холодно. - Не может быть, чтобы забрали! - воскликнул Юрий. - Мария Ильинична его хорошо спрятала. Это драгоценное письмо! Может, поискать? - Полиция уже тщательно все обыскала. Ничем не могу помочь. Юрий с холодной вежливостью откланялся. - Прошу прощения. Если понадобится моя помощь - я к вашим услугам. Есть ли у вас деньги? - Да, я получаю пенсию и смогу обойтись, - поблагодарила она. Дверь за Юрием захлопнулась. "Неужели это он предал?" - подумала Мария Александровна, и холодок омерзения пробежал по спине. Мысли снова обратились к детям. Нужно действовать: идти в жандармское управление, хлопотать. А она не может уйти, пока важные документы не переданы в надежные руки. В полдень явилась девушка, румяная от мороза, улыбчивая. Она сразу расположила к себе сердце матери. - Здравствуйте, Мария Александровна! Я по поручению Глеба Максимилиановича. У меня есть письмецо. - Девушка протянула кусочек листка. Мария Александровна вынула из глубокого кармана платья вторую половинку. Сложила вместе. Половинки сошлись. - Обождите, пожалуйста, в моей комнате. Сейчас я вам принесу. Мария Александровна прошла в столовую, плотнее задернула на окнах занавески. С трудом перевернула опрокинутый шахматный столик, вынула из филенки гвоздик и потянула к себе крышку. В углублении лежали материалы партийного съезда, газеты "Искра", письмо Владимира Ильича. Мария Александровна вынула документы, задвинула крышку, вставила на место гвоздик. Ласково погладила блестящую поверхность столика и поставила на него вазу с цветами. Девушка аккуратно уложила документы в специальные внутренние карманы, вшитые в подкладку жакета. - Теперь я не замерзну. - И она улыбнулась, да так хорошо и светло, что Мария Александровна с облегчением вздохнула: документы были в надежных руках. Мария Александровна присела к окну, провожая девушку взглядом, пока она шла по двору. Перед глазами стояло ее лицо. "Как украшает человека благородное дело!" - подумала мать. Она знала многих товарищей своих детей, и все они для нее были один красивее другого. Особенно хороши у них глаза, зажженные большой мыслью, не затуманенные корыстью, завистью, злобой. Много видела Мария Александровна и полицейских, жандармов, чиновников и их начальников. И не могла вспомнить ни одного красивого. Может быть, и были среди них люди с правильными чертами лица, стройные, холеные, с изнеженными руками, но красивого не было. И глаза у них другие: видела она умные и тупые, злые и равнодушные, надменные и угодливые, а искры большого внутреннего огня ни разу в них не приметила. Она оделась и отправилась в жандармское управление. Просила освободить одну из дочерей для ухода за ней, старой и больной матерью. Отказали... Получила разрешение на свидание с Аней. И то хорошо... Мрачная большая комната для свиданий разделена двойной железной решеткой. С одной стороны - заключенные, с другой - толпа родственников. В комнате стоял невообразимый галдеж. Женщины помоложе и мужчины заняли первый ряд у решетки. Мария Александровна вытягивала голову, становилась на цыпочки, чтобы увидеть свою дочь. - Мамочка, здесь я! Как ты себя чувствуешь? - кричала Анна Ильинична. - Хорошо. Я совершенно здорова! - Но слабенький голос матери тонул в галдеже. Пыталась объясниться жестами, но за широкими спинами стоящих впереди Аня поминутно теряла мать из виду. - Береги здоровье, Анечка! Я хлопочу, хлопочу! Аня разводила руками и прикладывала ладонь к уху, что-то отвечала, но, как ни старалась мать выделить из общего людского гула голос своей дочери, она могла уловить только отдельные слова. Марию Александровну толкали, оттирали назад, сдавливали со всех сторон. От крика и напряженного стояния на цыпочках заболело сердце, сорвался голос. Вконец измучившись, она взглянула на дочь еще раз, приветливо помахала ей рукой. Анна Ильинична с отчаянием в глазах видела, как голова матери в маленькой потертой шляпке то показывалась, то исчезала, как в волнах, в людской толпе. ...Проходили дни... недели... месяцы... Каждое утро, захватив с собой четыре узелка, ехала Мария Александровна на конке в другой конец Киева, в лукьяновскую тюрьму. Без устали писала прошения, просиживала часами в приемных жандармского управления, генерал-губернатора, суда, прокуратуры, добивалась личного приема. Семнадцать лет назад, когда ее детей, Сашу и Аню, впервые заключили в тюрьму и над сыном нависла смертельная опасность, она еще верила в монаршую милость, наивно полагала, что можно тронуть сердце царицы-матери. Она писала: Вашему Величеству, как матери, вполне понятен весь ужас моего положения, то горе и отчаяние, которое невозможно выплакать слезами, рассказать словами... заступитесь... помогите... Императрица не отозвалась. Не помогла. Не заступилась. У нее было сердце волчицы. С тех пор прошло много лет. Мать потеряла веру в бога, в монаршую милость, в справедливость царских законов. Она верила теперь, свято верила в дело своих детей, ради которого они отказались от благополучной жизни, подвергались заключению в тюрьмы, шли в ссылку. Вместе со своими детьми мать прошла великую школу борьбы. Она теперь хорошо знала: рассчитывать на сочувствие к ней жандармов, на уважение их к заслугам покойного мужа и даже к дворянскому сословию не приходится. Только борьба, умная, терпеливая, только знание законов, только хитрые и убедительные доводы могут облегчить положение ее детей. Стараниями Марии Александровны через полгода Анна Ильинична и Мария Ильинична были освобождены. Улик против них не было. И на этот раз выручил хитрый столик. Но Дмитрий Ильич с женой оставались в тюрьме. При обыске у них была обнаружена программа занятий в рабочих кружках. В программе были перечислены труды Маркса и Энгельса, произведения Ленина. После освобождения из тюрьмы дочерей Мария Александровна энергично принялась хлопотать об освобождении сына и его жены. Она писала киевскому прокурору: У сына при обыске отобрана писанная кем-то и данная ему на хранение программа занятий с рабочими. Полагаю, что семимесячным заключением, полтора месяца из них он был даже продержан в крепости, сын мой достаточно уже наказан за имение при себе этого листка... Не могу не высказать глубокого убеждения своего, что дети мои были арестованы единственно вследствие предубежденного взгляда на семью нашу, как это было три года назад, в Москве, когда во время беспорядков в городе забрали семейных моих, а потом отчислили их от дела. Убеждение это подтверждается замечанием, сделанным мне в Киевском жандармском управлении, куда я явилась тотчас после ареста детей и где мне указали на старшего сына, прибавив, что он сильно скомпрометирован. Старший сын мой (Владимир Ильич. - Примеч. авт.) живет уже более 10 лет отдельно от семьи и несколько лет за границей, и если он действительно скомпрометирован, то я не думаю, чтобы сестры и брат его должны были отвечать за его поступки. Упорный, мудрый и настойчивый ходатай по делам своих детей, она и на этот раз сумела вырвать из тюрьмы сына Дмитрия. "Жена моего сына тяжело больна, дальнейшее заключение ее в тюрьме может кончиться ее гибелью, и в этой смерти будут повинны тюремное начальство и жандармы. Спасти ее жизнь может только освобождение из тюрьмы" - вот смысл ее ходатайства за жену сына. И Тоня была вырвана из тюрьмы. Дети снова на свободе. И ласково звучит голос матери: "Будьте осторожны! Будьте очень осторожны!" И ни слова упрека, ни слова о своих бессонных ночах, о своих больных ногах, которые столько выстояли, столько тропинок протоптали... НА ОТДЫХ К МАМЕ К вечеру ливень прекратился. Далеко за лесом изредка погромыхивал гром. По светлому небу неслись дымные облака. В наступившей после дождя тишине особенно звонко журчали ручьи. Ветер стряхивал с цветущих лип вороха мокрых душистых цветков. Пронесся поезд, сверкнул вереницей огней, и в лесу стало еще сумрачнее. - Липы-то как пахнут! - вдохнул полной грудью Владимир Ильич. - Словно по густому меду идешь, а не по грязи, - отозвалась Надежда Константиновна, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема ноги. Мария Ильинична поскользнулась, уцепилась за рукав брата и весело рассмеялась: - Ну и грязь! Чуть было не увязла в этом меду, как муха! Ветер распахнул ветви кустарника, и вдалеке мелькнуло освещенное окно. - Мамочка нас ждет. Наш дорогой маяк, - задушевно произнес Владимир Ильич. - Страсть как люблю это освещенное окно! Как бы темно ни было и как бы поздно ни приехал, тебе всегда светит это окно и дверь непременно откроет мамочка... Владимир Ильич осторожно толкнул набухшую калитку; она заскрипела, как простуженная. В матовом свете белой ночи нежной пастелью проглядывал цветник. Гуськом пробирались по узкой тропинке, задевая руками влажные цветы. Едва ступили на скрипучие ступеньки, из сеней распахнулась дверь, и на крыльце, кутаясь в платок, появилась Мария Александровна. - Мамочка, иди в дом, простудишься! - воскликнул Владимир Ильич. На пороге сняли мокрые ботинки и нырнули в освещенный, празднично убранный дом. - Наконец-то, - обнимала детей Мария Александровна. - Последний поезд давно прошел, а вас все нет и нет. Я уж думала, опять что-то задержало. В столовой мурлыкал самовар, на конфорке грелись бублики, стол был накрыт к ужину. Прислушиваясь к смеху своих детей, обступивших на кухне рукомойник, Мария Александровна разливала чай. Как хорошо, когда в доме звенят веселые голоса! Надежда Константиновна и Мария Ильинична уселись за стол и нацелились на сладкие булочки. Владимир Ильич расхаживал по комнате, рассматривал полевые цветы, в изобилии заполнившие вазы на столе, пианино, потрогал руками пальму, чему-то улыбнулся, далекому... - Хорошо, очень хорошо, - потирая руки, сказал он. - Отдохнем всласть. - Садись к столу, Володюшка, - позвала мать. - В Симбирске у нас такая же пальма была, в гостиной против рояля стояла, - задумчиво сказал Владимир Ильич. - Когда мы уезжали оттуда, последнее, что мне запомнилось, - это пальма в окне. - Как дела, Володюшка? - внимательно посмотрела мать на сына. - По газетам все как-то мрачно выходит. Все в один голос утверждают, что революция погибла, а вот ваше "Эхо"... - Наше "Эхо" - эхо рабочих голосов, пролетариат не намерен сдаваться. И я буду последний, кто скажет, что революция потерпела поражение. - Ты знаешь, Володя, я сегодня выступала у работниц на Невской бумагопрядильне, - начала было Мария Ильинична. Но Надежда Константиновна угрожающе на нее зашикала. - Володя! Мы приехали отдыхать, ты же обещал... - Надежда Константиновна погрозила пальцем. - Нет, товарищи, так не годится. Володя вконец умаялся. За два только месяца выступал пятнадцать раз, написал около сорока статей, большую брошюру. А вчера пришел с совещания, поднял обе руки кверху и говорит: "Сдаюсь, надо передохнуть". Дал мне торжественное обещание все восемь дней быть неграмотным, обещал ходить по грибы, купаться, собирать роскошные букеты водяных лилий. - Ну что ж, - пожимает плечами Владимир Ильич, - я готов быть даже глухонемым. Только последний вопрос: что пишут Аня, Марк и Митя, как у них идут дела? - Письма коротенькие, - ответила Мария Александровна, - пишут, что здоровы, много работают. Завтра дам почитать, а сейчас пора спать. Все послушно расходятся по комнатам. Мария Александровна еще долго сидит у себя в спальне; ей хочется продлить ночь, чтобы дети выспались, набрались сил. В прошлом, 1905 году всю страну охватил пожар революции. Рабочие объявили всеобщую забастовку, остановили станки, погасили топки, с оружием в руках вступили в бой с царизмом за дело всего народа. За рабочими восстали крестьяне. По всей стране запылали помещичьи усадьбы, заколебалась армия. Никогда еще не было такого. И все дети Марии Александровны - в этой борьбе, в самой гуще событий. Митя в родном Симбирске организует рабочих и крестьян. Марка за участие в организации всеобщей железнодорожной забастовки сослали в ссылку в Самару, но он и там вместе с революционными рабочими. Маняша ведет работу на питерских фабриках. У нее талант разговаривать с женщинами, вести их за собой. Аня работает в большевистском издательстве. На днях поехала к мужу в Самару, повезла указания Центрального Комитета. Читая ежедневно "Эхо", Мария Александровна узнает руку своего сына Владимира, понимает, что судьба революции - дело его жизни. Надежда Константиновна - его верный помощник, большой друг, заботливая жена. "Как же хорошо, что они выбрались отдохнуть! Зачем только мне понадобилось затеять разговор о том, что пишут газеты?" - досадует на себя Мария Александровна. ...В окружении высоких сосен стоит дача Елизаровых в Саблине. Взошло солнце и опрокинуло на землю тени от деревьев. Проснулись птицы, зазвенел лес. Тихо открылась дверь, и на крыльцо вышел Владимир Ильич. Прошелся по саду, сделал несколько гимнастических упражнений, поднял голову и загляделся на скворечник. Старый скворец, сидя на крыше, уговаривал птенца соскользнуть с площадки, испробовать крылья. А птенец не решался. Тогда скворец расправил крылья, плавно всплыл вверх, облетел скворечник, опустился на крышу и снова принялся уговаривать малыша, рассыпая самые убедительные трели. И скворчиха, высунув голову в круглое окошечко, подбадривала свое детище. Наконец птенец решился, сорвался с площадки и, судорожно, быстро взмахивая крыльями, пища от страха, опустился на ветку рябины. Отец летал вокруг него - то падал вниз, то взмывал вверх. Птенец повертелся на ветке и перелетел к матери. И они весело заверещали. Птенцу уже не сиделось. Он делал круги все шире и шире и наконец вовсе скрылся из виду. Владимир Ильич покачал головой, усмехнулся, вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь и карандаш, уселся на крылечке и принялся писать... Мария Александровна долго не решалась выйти из комнаты, боялась, скрипнет половица - разбудит детей. Наконец, осторожно ступая в мягких туфлях, вышла в сени. Дверь в сад была полуоткрыта. "Как же это я забыла запереть на ночь дверь?" - мелькнула беспокойная мысль. На ступеньках сидел Владимир Ильич. Держа тетрадь на коленях, он быстро писал. Мать положила ему на голову руку. - Мамочка! - вскочил Владимир Ильич и спрятал за спину тетрадь. Мария Александровна рассмеялась. - Я просто решил некоторые мысли записать, пока вы спите. Пойдем прогуляемся по саду. Владимир Ильич увидел огуречную грядку, раздвинул шершавые листья, сорвал огурец, смахнул ладонью колючую щетинку и с наслаждением стал грызть. - Вкусно! Из дома послышалось пение. - Слышишь, Надюша с Маняшей поют жестокие романсы, - усмехнулся Владимир Ильич. В ситцевых светлых платьях, с туго заплетенными по-девичьи косами, они выбежали в сад и походили на беспечных девушек - обе смешливые, жизнерадостные. - С солнечным утром! С началом чудесного отдыха! - кричали они. - Пошли купаться! - Иди, иди, Володюшка, а я тем временем приготовлю завтрак в беседке. - Мария Александровна сорвала несколько молодых огурчиков и протянула сыну: - Вам на дорогу. ...Вернулись с Тосны с букетами ромашек. - Ой, какие мы голодные!.. - смеялась Мария Ильинична. - Мамочка, Володя так нырял и отмахивал саженками, что все саблинское мальчишеское племя решило, что он знаменитый моряк. - А где же Володя? - спросила мать. Мария Ильинична и Надежда Константиновна оглянулись с недоумением. - Странно. Он все время шел позади нас и насвистывал, а потом попросил нас спеть. Куда же он исчез? - Я, кажется, догадываюсь, - вздохнула Надежда Константиновна. - Наш романс ему потребовался для того, чтобы улизнуть на станцию за газетой. Не так-то легко ему быть неграмотным... А вот и он, и, конечно, с пачкой газет. Надежда Константиновна и Мария Ильинична со смехом побежали навстречу Владимиру Ильичу с намерением отобрать газеты, но, взглянув на его помрачневшее лицо, остановились. - Володя, что случилось? - спросила обеспокоенная Надежда Константиновна. - Дума разогнана, - ответил Владимир Ильич. - Я так и предполагал. Этого надо было ожидать... Итак, царь переходит в наступление. Нужно немедленно собрать товарищей, посоветоваться о тактике партии. - Владимир Ильич развернул газету. Надежда Константиновна прочитала набранные большими черными буквами слова: ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА РАСПУЩЕНА. Мария Александровна молчала. Она поняла, что отдых кончился. Владимир Ильич взглянул на ее огорченное лицо. - Мамочка, ты понимаешь, мы должны немедленно ехать. - Он вынул из кармана часы. - Поезд из Питера только что прошел, значит, обратно будет через час. Мы еще успеем позавтракать. Сидели молча, поглядывая на сосредоточенное лицо Владимира Ильича. - Маняша, ты поедешь на Выборгскую сторону по известным тебе адресам. Соберемся у Менжинского. Надя поедет на Лиговку. Владимир Ильич одной рукой помешивал ложечкой чай, другой перелистывал газету. Скрипнула калитка. Мария Александровна вышла из беседки. У калитки стоял мальчик лет четырнадцати-пятнадцати и в смущении теребил картуз. - Ты к кому? - спросила Мария Александровна. - Мне Владимира Ильича. Мария Александровна насторожилась: - Здесь такой не живет. - Ну, если его нельзя, тогда Надежду Константиновну. Скажите, Ромка пришел по важному делу. Вид у парнишки был решительный, глаза смотрели прямо и серьезно, и только пальцы, вцепившиеся в картуз, выдавали волнение. Встревоженная Мария Александровна позвала Надежду Константиновну. Увидев парнишку, Надежда Константиновна протянула ему руки как старому знакомому. Мария Александровна успокоилась и вернулась в беседку. - Беда, Надежда Константиновна, - сказал Ромка не мешкая. - Ефим Петрович просил передать, - он понизил голос, - полиция ищет Владимира Ильича. Я был на станции, там полно шпиков и жандармов. Надежда Константиновна побледнела. - Спасибо, Ромушка. Как в Питере сейчас, спокойно? - Не-е, какое там. Царь Думу разогнал. Народ возмущается. - Как обратно добираться будешь? - Мне што, я и зайцем проскочу... Стараясь казаться беспечной и веселой, Надежда Константиновна вернулась к столу. Мария Александровна пытливо посмотрела на нее. - Кто это приходил, Наденька? - Мальчишка знакомый, землянику продавал, да больно дорого просил, я не взяла. - Я что-то не приметила у него в руках корзины с земляникой. Едва ли из Питера на дачу землянику возят. Надежда Константиновна с виноватым видом посмотрела на Марию Александровну: - Мальчишка приехал сказать, что Дума разогнана. Больше ничего. Владимир Ильич понял, что получено какое-то тревожное сообщение. - Надюша, пойдем вещи уложим, а то ты забудешь что-нибудь самое необходимое. - Да поешьте вы что-нибудь! - взмолилась Мария Александровна. - Мы сейчас же вернемся, - заверила Надежда Константиновна. Владимир Ильич выслушал сообщение спокойно. - Ты не волнуйся, Надюша. Я пойду отсюда пешком до следующей станции и там дождусь поезда. В Поповке искать меня уж никак не могут. Но идти туда надо немедленно, иначе пропущу поезд. - Володя, - положила руки на плечи мужа Надежда Константиновна, - мне очень хочется сказать тебе, чтобы ты был осторожен. Владимир Ильич поцеловал жену. - Будь совершенно спокойна. Заверяю тебя, что поймать им меня не удастся. Никогда. Слышишь - никогда. Вот что нам сказать мамочке?.. Придется поплотнее позавтракать, и это ее успокоит. - Но у тебя считанные минуты! Владимир Ильич уселся за стол, выпил залпом остывший чай. - Еще стаканчик, - протянул он стакан матери. - Проголодался ужасно. - Один за другим съел три пирожка, запивая горячим чаем. - Ну, теперь я должен идти. По дороге мне надо навестить одного товарища, - сказал Владимир Ильич весело. - Маняша и Надюша будут ждать меня на станции. Обратно мне не имеет смысла возвращаться. До свидания, дорогая мамочка. Мы обязательно приедем к тебе отдыхать, и тогда уж надолго. Мария Александровна проводила сына до калитки. Он пошел по лесной дороге, устремленный вперед, энергично помахивая рукой. Мать смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом дороги. На душе у нее было тревожно... ДРАГОЦЕННОСТЬ Подошел поезд, и тотчас раздался второй звонок. Вячеслав Александрович помог старушке с большой поклажей подняться в вагон, а сам задержался на подножке. Третий звонок, поезд снова застучал колесами, и доктор Левицкий спокойно прошел в вагон. "Хвоста" не было. Кроме этой бабки, на станции в Подольске никто в поезд не сел. Левицкий встал у окна. Сквозь забрызганные серой грязью стекла мелькали семафоры, полустанки, почерневшие от осенних дождей избы. При подходе к станции поезд резко тормозил, и тогда доктор балансировал, опирался ладонями о стены, чтобы удержаться на ногах. - Чего ты, мил человек, из стороны в сторону шарахаешься? - спросила его бабка, расположившаяся у окна. - Сел бы. В ногах правды нет. - Благодарю, - пробормотал Вячеслав Александрович и продолжал стоять. - И одет-то по-чудному, - рассматривала его старушка, - сам в летнем, а на голову и ноги уже зимнее напялил. - По погоде, бабушка, и оделся, - ответил доктор. - Видишь, снег с дождем перемешался, ни зима, ни осень. Плащ мне в самую пору. По раскисшей дороге вдоль железнодорожного полотна шла колонна арестованных. Люди с трудом вытаскивали ноги из густой грязи. - И сколько их гонют! - пригорюнилась бабка. - Почитай, уже три года на каторгу людей гонют, и конца-краю не видать. - Всю Россию на каторгу не угонишь, - вырвалось у Левицкого. - Вот-вот, и я говорю - не угонют. Моего внучка Павлушку тоже угнали. "Ладно, - сказал он на прощанье, - придет опять пятый год, так мы им покажем". По вагону шел жандарм, придерживая рукой шашку. Он посматривал по сторонам, прислушивался к глухому ропоту людей. - Правильно говоришь, мать, - ответил доктор, завидев жандарма. - Царю надо воздать должное. Верой и правдой служить надо, - сказал и поперхнулся, словно что-то несвежее проглотил. Жандарм с почтением посмотрел на солидную фигуру мужчины, окинул подозрительным взглядом старую женщину. - А я-то думала, что ты настоящий человек, а ты вон кто! - плюнула бабка в сторону Левицкого и пересела на другую скамейку, продолжая ворчать. - Ты и стоишь-то, наверно, из почтения к жандармам, всю дорогу навытяжку. Вернется мой Павлушка с каторги, мы вам покажем... Левицкий сморщился, как от боли, но промолчал. Поезд подходил к московскому вокзалу. На площади доктор вскочил в трамвай. Осмотрелся и с облегчением вздохнул: все места были заняты. Можно постоять. Ухватился за ремень и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону. Сидящий рядом студент, взглянув на осанистую бороду и усы солидного господина, встал с места: - Садитесь, пожалуйста. - Спасибо, я сейчас выхожу. - Левицкий недружелюбным взглядом окинул студента. На первой остановке сошел и, подняв воротник плаща, с осторожкой зашагал по скользкому тротуару. В гостях у Ульяновых сидит Григорий Степанович. Самовар на столе допевает свою песенку, в окна шлепаются мокрые комья снега и тяжело сползают вниз по стеклу. Анна Ильинична угощает гостя чаем, Мария Александровна в кресле-качалке, закутанная пледом, зябко поеживается. Углы комнаты, обставленной тяжелой хозяйской мебелью, тонут в полумраке. - Уж я и счет потеряла, сколько раз мы после Симбирска переезжали с места на место, - рассказывает Мария Александровна. Анна Ильинична сняла эти две небольшие комнаты в меблирашках на Божедомке в октябре 1908 года. Предстояла большая и важная работа по изданию книги Владимира Ильича. Нужно было затеряться в большой Москве, поменьше встречаться с людьми, чтобы не привлечь внимания полиции, не поставить под удар книгу, которую все с таким нетерпением ждали. Но близкие друзья находили их и здесь. Григорий Степанович - земляк, из Симбирска. Работает сейчас в Саратове. Был рабочий паренек - Гриша, но за эти годы успел закончить техническое училище, поработать агентом "Искры", быть хозяином подпольной партийной типографии, познакомиться с тюрьмой, бежать за границу и там, не теряя даром времени, сдать экстерном экзамен за технологический институт. - Я сейчас важная персона, - смеется Григорий Степанович, - получил место баулейтера - производителя работ в крупной немецкой фирме, строю трубочный завод под Саратовом. В кабинете у меня теле фон, сейф, к которому никакие специалисты из полиции не смогут подобрать ключ. Есть где хранить нелегальную литературу. Григорий Степанович расправил свои роскошные усы и помотал головой, чтобы освободить шею от высокого, туго накрахмаленного воротничка. - Вот к этой штуке, - показал на воротничок, - никак привыкнуть не могу. Высокий, синеглазый, с гладко выбритым подбородком, одетый в модный темный костюм, он никак не походил на потомственного рабочего, и, уж конечно, никакой жандармский глаз не смог бы в нем заподозрить большевика. Сидели и вспоминали симбирские годы, волжские просторы. - Самую главную новость я припас на закуску, - сказал Григорий Степанович. - Я еду в Париж, к Владимиру Ильичу. - Вы увидите Володюшку! - всплеснула руками Мария Александровна. - Да, меня посылают наши посоветоваться с Владимиром Ильичем, как быть с меньшевиками. Туманят они мозги рабочим, сами ни во что хорошее не верят, зовут приспосабливаться к царским законам, придумывают разные учения, доказывают, что революция погибла. А у нас знаний не хватает, чтобы разбить их доводы. - Да, здесь нужно сильное оружие против всех этих лжеучений, которые выросли как ядовитые грибы, - ответила Анна Ильинична. - И Владимир Ильич отлично это знает. Он написал книгу по философии. Она очень поможет всем нам положить конец путанице и блужданиям в рабочем движении. - Анна Ильинична вздохнула. - Рукопись этой книги Владимир Ильич уже отправил в Москву, и вот она где-то задержалась. А может быть, попала в руки полиции? - Вы не рассказывайте Владимиру Ильичу о моей болезни, - предупредила Мария Александровна, - не тревожьте его. Скажите, что чувствую себя хорошо, не болею. Присмотритесь, как они там живут, не нуждаются ли в чем. - А о московских делах передайте Владимиру Ильичу следующее... - сказала Анна Ильинична. - Я пойду к себе, отдохну, вы занимайтесь своими делами. Анна Ильинична провела мать в спальню, усадила ее в кресле, закутала больные ноги пледом. Разговор Анны Ильиничны с Григорием Степановичем прервал звонок в передней. Григорий Степанович вынул из жилетного кармана визитную карточку баулейтера фирмы "Вейсман и Кo" и положил на стол. Анна Ильинична пошла открывать дверь. - Здравствуйте, доктор, - приветствовала она Левицкого. - Как вы кстати, мамочка себя очень плохо чувствует. Вячеслав Александрович снял шапку, плащ и беспомощно посмотрел на ботики. - Вам подать стул? - спросила Анна Ильинична доктора. - Нет, нет. Если разрешите, я останусь в ботиках. Мне трудно нагибаться. Левицкому не было еще и сорока лет, и Анна Ильинична посмотрела на него с сожалением. - Познакомьтесь, - сказала она и провела его в комнату. Григорий Степанович пододвинул доктору стул. Анна Ильинична налила стакан крепкого чаю. - Присаживайтесь, - пригласила она Вячеслава Александровича. - Благодарю. Я с детства привык к "а-ля фуршет" - пить чай стоя, - пошутил доктор, искоса посмотрел на визитную карточку, перевел взгляд на фетровую шляпу Григория Степановича. - Вредная шляпа, - сказал он резко. - Вы как доктор полагаете, что в шляпе ходить сейчас не по сезону? - любезно откликнулся Григорий Степанович. - Но я по делам фирмы еду за границу, а там меховых шапок не носят. - Разрешите, я пройду к больной, - сказал Вячеслав Александрович. Присутствие Григория Степановича, которого доктор принял за немца, его обеспокоило. Анна Ильинична открыла дверь в спальню. - Здравствуйте! Какие жалобы? - нарочито громко сказал доктор, чтобы не выдать себя за старого знакомого перед немцем. Он тщательно прикрыл дверь. - Здравствуйте, дорогой Вячеслав Александрович. Как давно я вас не видела и как вы кстати пришли! - Я вам привез клад, драгоценности, - прошептал Вячеслав Александрович, наклонившись к Марии Александровне. - Какой клад? Откуда? - несказанно удивилась она. - От Владимира Ильича. - От Володюшки? Вы его видели? - Шесть лет назад в Цюрихе. Я тогда ездил во Францию изучать шляпное производство и завернул к нему. Видите ли, русский фетр делают с применением ртути. Масса отравлений среди рабочих, а во Франции нашли новый метод... Но об этом после. Сядьте, пожалуйста, спиной ко мне. Мария Александровна, все еще недоумевая, поднялась с кресла, плед соскользнул с колен и свалился на пол. - Не беспокойтесь, я подниму плед через пять минут. А пока я должен снять пиджак. Мария Александровна недоумевала: что это случилось с Вячеславом Александровичем, обычно таким серьезным и простым? Его чудачества сегодня были непонятны. - Я еще тогда, в Цюрихе, сказал Владимиру Ильичу, чтобы он располагал мною, и вот я счастлив доложить, что он оказал мне высокое доверие... Вячеслав Александрович снял пиджак. Грудь его была тщательно забинтована по всем правилам медицины. Доктор стал разматывать бинты и снимать с себя листы рукописи, которые осторожно укладывал на стол. - Ну, теперь смотрите, - сказал он торжественно, освободившись от последнего листка и надев пиджак. - Теперь я и плед могу поднять. Мария Александровна повернулась, увидела пачку листов, прочитала на верхнем листе: "Материализм и эмпириокритицизм". - Володюшкина рукопись по философии! Вы не представляете себе, как мы волновались за ее судьбу! И Володюшка отчаянное письмо прислал. Беспокоится - неужели пропала рукопись, плод работы многих месяцев? Единственный экземпляр. Ведь это действительно драгоценность. Великое спасибо вам, дорогой Вячеслав Александрович! - Мария Александровна обняла доктора и расцеловала его по-матерински в щеки. - Ну-с, - улыбнулся растроганный Вячеслав Александрович, - теперь я приступлю к исполнению своих прямых обязанностей. Что вас беспокоит? - Простыла я. Ноги плохо слушаются. Но это потом, потом, - говорила Мария Александровна, любовно перебирая страницы. - Вот и гость наш уже ушел. Анна Ильинична распахнула дверь. - Анечка, дорогая, Вячеслав Александрович привез Володину рукопись! Анна Ильинична подошла к столу и ахнула. - Теперь я понимаю, почему вы привыкли пить чай "а-ля фуршет", - засмеялась она. - Я опасался помять драгоценные листы, - ответил доктор. - Я даже какие-то верноподданнические слова в вагоне говорил, чтобы меня жандарм не задержал. Благовоспитанного юношу ко всем чертям послал за его любезность, правда мысленно. И еще, прошу прощения, поскольку курьер сказал мне, что рукопись предназначена для публикации, я позволил себе прочитать ее без разрешения. Читал всю ночь. Читал с упоением. Это огромно! Это гениально! А теперь разрешите мне стаканчик чаю. Я люблю пить чай сидя, с блюдечка и вприкуску... И начались тревожные, хлопотливые дни. Анна Ильинична ездила по издательствам, выясняла возможность опубликования книги. "Если нет издателя, посылай прямо и тотчас Бончу: пусть только никому не дает читать и бережет сугубо от провала!" - предупредил Анну Ильиничну Владимир Ильич в письме. Рукопись уложили в шахматный столик, и он надежно хранил ее. Наконец издатель найден. Рукопись сдана. Стали поступать корректурные листы. Целые вечера просиживали мать и сестра, склонившись над листами, вычитывая их, выверяли. - Здесь бы я поставила точку с запятой, - говорит Мария Александровна. - Дальше идет много опечаток. Несколько раз слово "абсолютно" написано с буквы "о". Анна Ильинична читает. - Володины нападки на буржуазных философов, на их тарабарщину, великолепны. Все так убедительно, так ясно. Но вот здесь я буду ходатайствовать снять "гоголевского Петрушку", и без того остроумно и веско. - Володюшка не согласится, - замечает мать, - у него все продумано, каждое слово к месту. Мария Александровна и Анна Ильинична с увлечением и большой тщательностью работают над корректурой философской рукописи Владимира Ильича, которая осветит путь рабочему классу к его великой цели. ...Соединять такую кропотливую и скучную работу с уходом за мамой неимоверно трудно. Я могу только удивляться, каким образом последние корректуры могли выходить при подобных условиях работы такими образцовыми, - писал Владимир Ильич сестре. РЕФЕРАТ В небольшой комнате было уже шумно. Все пришли заранее, боясь опоздать, пришли прямо с работы, настроены были по-праздничному, взволнованные предстоящей встречей. Запах табака смешался с запахом типографской краски, машинного масла, олифы, рыбы. В одной из комнат народного дома в Стокгольме собрались русские социал-демократы, зарегистрированные в шведской полиции как общество "Досуг и польза". Чтобы скоротать время до начала собрания и оправдать название общества, смотрели туманные картины, перекидывались шутками, но делали это так, между прочим. Сегодня всех их занимали другие мысли. В комнату вошел Яков Семенович, и с ним две женщины. Одна пожилая, стройная, с тонким, прекрасного рисунка лицом, вторая молодая, черноволосая, с широко расставленными искрометными карими глазами. - Прошу любить и жаловать, - обратился к присутствующим Яков Семенович, - мать Владимира Ильича, Мария Александровна, сестра Мария Ильинична, член социал-демократической партии. В комнате стало тихо. У всех остались матери там, в России, и она, мать Ленина, пришла сюда как посланец их матерей, и от нее пахнуло детством, материнской лаской. Мария Александровна и Мария Ильинична сели на предложенные стулья. Мария Александровна обвела глазами почему-то вдруг взгрустнувших людей и сердцем поняла их. Высокий худой юноша с крутыми завитками черных волос, встретившись взглядом с ней, опустил глаза и стал хлопотать возле волшебного фонаря, установленного на столе. - Надо оправдать название нашего общества, - обратился он к товарищам. - Будем развлекаться туманными картинами. До начала собрания добрых четверть часа. Он прикрепил большой лист бумаги к стене и распорядился: - Кто там поближе, погасите свет, начинаем представление. В комнате стало темно. В памяти Марии Александровны возникли своды мрачного зала судебного заседания, куда двадцать три года назад она пришла, чтобы выслушать последнее слово своего Саши. Полутемный зал для матери осветила тогда улыбка ее сына. И вот сегодня, спустя почти четверть века, не устояла она против желания послушать своего другого сына - Владимира. Кто знает, может быть, и не придется его больше услышать! Семьдесят пять лет все чаще напоминают о себе... Здесь встретили ее хорошо, тепло, и столько улыбок засветилось в этой комнате; и вот девушка рядом, наверно, стосковалась по своей матери, что так прильнула к ней, и от ее волос пахнет табаком, как от волос Маняши, когда она возвращается с рабочей окраины. На белой стене трепетало светлое пятно от волшебного фонаря, затем появился квадрат и вырисовалась Адмиралтейская игла. Вот Невский проспект, нарядная публика, застывшие на лету кони, вывески: "Торговый дом", "Промышленный банк". - Питер, - вздохнул кто-то. Питер... Россия... Каждый из сидящих в этой комнате оставил Россию по велению партии. На родине им угрожала в лучшем случае бессрочная каторга "за преступные деяния, направленные к лишению государя императора власти, к ниспровержению монархии в России, к установлению демократической республики". На чужой земле не чувство безопасности и свободы охватило каждого, а щемящая тоска по России. И с особой остротой каждый ощутил полноту своей личной ответственности за счастье родины. - Жаль, что нет такого телескопа, чтобы посмотреть, что делается у наших, на Путиловском, как они там? - раздался голос из темного угла. - Глазком бы взглянуть на глуховцев. - В звенящем женском голосе слышались слезы. Вид на Неву с царской яхтой "Штандарт" сменил уголок Летнего сада. ...Летний сад! Мария Александровна шла тогда мимо этого сада, еще прозрачного, но уже обрызганного яркой зеленью едва распустившихся почек, шла и заставляла себя думать о том, что в такие весенние дни смерть не в силах состязаться с жизнью, должна отступить, и надежды, как весенние почки, пробудились в сердце, и ослаб груз горя, и приговор о смертной казни казался нелепым и неправдоподобным. "Приговором хотят запугать, казнить не посмеют, не могут". Мария Александровна старалась заглянуть сквозь страх в сердце, чтобы оно подсказало хороший исход, укрепило надежду. Вошла во двор Петропавловской крепости. Посыпанные ярким песком дорожки, нарциссы в своей первозданной белизне, синие чашечки крокусов, изумрудная зелень травы радовали глаз. "Как красиво здесь, - с чувством благодарности подумала она. - Как успокаивают, наверно, узников даже короткие прогулки". А потом взглянула на это глазами Саши и обмерла, ужаснулась жестокости. Ведь сделано это не из человеколюбия, а со злым умыслом. Показать, как хороша жизнь на воле, что можно бесконечно наслаждаться цветами, солнцем, воздухом, если отступишься от своих убеждений, если смиришься со злом на земле; показать в контрасте жизнь на воле и сырой каменный мешок в крепости. И Мария Александровна перестала видеть краски. Через двойной ряд железных решеток на нее смотрели прекрасные горячие глаза сына; белым высоким лбом он прижимался к ржавому переплету, чтобы быть ближе к матери. Побелевшими пальцами судорожно вцепился в решетку. - Мужайся, Саша! Ты должен жить. Борись за жизнь. Человек все может, пока он жив. - Бороться за то, чтобы влачить существование в этом каменном мешке? - горько усмехнулся Саша. - Из каменного мешка можно вызволить, из могилы - никогда, - с отчаянием убеждала она сына. "Мужайся!" - сказала она себе. И снова хождения по высоким судебным инстанциям, в департамент полиции, оскорбительные предложения охранки, бесстыдная спекуляция на чувствах матери. "Мужайся!" - повторяла она, и просила, и требовала, и разжигала в сердце своем искру надежды, и не давала ей угаснуть, и она, эта искра, помогала ей бороться. 8 мая Мария Александровна ехала в конке, держала на коленях аккуратный узелок с бельем для Анны - ехала к ней на свидание в тюрьму. Сидела и придумывала милые семейные мелочи, о которых расскажет Анне, чтобы она не чувствовала себя одинокой, расскажет, как мужественно держится Саша и что есть надежда, безусловно есть, даже не надежда, а полная уверенность, что Саше сохранят жизнь и что все со временем уладится. И Мария Александровна сама верила в такой исход. В конку вошли студенты; они были возбуждены, перекидывались какими-то междометиями, смысл которых был понятен только им. Рядом с Марией Александровной сел юноша, сунул в карман шинели сложенный листок бумаги, поставил локти на колени и закрыл лицо руками. Мария Александровна видела, как на сукне шинели, словно на промокашке, расплывались пятна. Студент плакал. "И у него тоже горе, - подумала она. - Не надо плакать, юноша, у молодости впереди много радости". Марии Александровне хотелось утешить его. Конка остановилась. Послышался веселый голос мальчишки, вскочившего на подножку. - Правительственное сообщение! Государственные преступники казнены! - Казнили! Каких людей казнили... - проскрежетал зубами студент. Сердце матери метнулось. "Сашу повесили!.. Сашу казнили!.. Нет, нет, не может быть". - Что это кричат мальчишки? - прошептала она и с мольбой посмотрела на студента, чтобы он не подтвердил страшной догадки. Студент вынул из кармана листок и молча протянул его. "Сегодня... в Шлиссельбургской крепости... - прыгали буквы и жгли сухим огнем глаза, - подвергнуты смертной казни государственные преступники Шевырев... Ульянов..." - Ульянов... Мария Александровна разгладила на коленях листок, свернула его вчетверо и отдала юноше. - Совсем казнили? - спросила она. Студент отнял руки от лица, посмотрел на женщину тяжелым недоумевающим взглядом, пожал плечами. В конке стало душно. Мария Александровна поднялась и пошла к выходу. Ей казалось, что ее горе может поранить других. "Это ошибка, - подсказывал ей какой-то внутренний голос. - Иди бодрее. Аня ждет свиданья... Не попади под лошадь. Не сгибайся. Опусти вуаль на лицо, чтобы людей не поражала смертельная бледность. Иди спокойнее, задохнешься. Горе придет потом. Только слабых оно сбивает с ног, сильные несут его бремя долго, всю жизнь... Аня ждет в тюрьме... Какое счастье, что она в тюрьме, ограждена от мира, не узнает сразу. Ее можно подготовить..." Вспомнила - Саша болел брюшным тифом, а она, мать, не была рядом с ним, не знала. Сердце матери должно было подсказать, что болен сын, должна была поехать к нему... Нет, упреки потом... Сашенька, мальчик мой родной!.. Нет, нежных слов не нужно, они разорвут сердце..." По улице шла пятидесятидвухлетняя женщина в траурной одежде. В трауре по мужу, который пора уже было снять. Шла легко и стремительно. Вошла во двор тюрьмы. Молча, коротким движением протягивала пропуск, и двери раскрывались без обычных казенных расспросов. Глаза у этой женщины темные, повелительные, и, не покажи она пропуска, кованые ворота распахнулись бы перед ней - матерью... Яркий свет брызнул в глаза, нарушил тишину и вернул Марию Александровну к действительности. - Ильич! Ленин! Владимир Ильич! Разом сдвинулись с места стулья, большевики окружили Владимира Ильича. Крепкие рукопожатия, улыбки, радостные возгласы и жадные внимательные взгляды, какими обычно встречают доброго, близкого друга. Владимир Ильич поздоровался с товарищами, подошел к столу и раскрыл папку. - Я надеюсь, мы проведем досуг с пользой, - заметил он и поискал глазами мать. Улыбнулся ей, дружески кивнул сестре. Петропавловская крепость слабой тенью мерцала на стене. Юноша спохватился, выключил фонарь, и тень крепости исчезла. Председатель для порядка постучал карандашом по столу. Коричневые ногти на руках выдавали профессию кожевника. - Слово для реферата о положении дел в партии имеет Владимир Ильич Ульянов-Ленин, - объявил он. И Владимир Ильич сразу приступил к докладу. О тяжелом кризисе рабочего движения и социал-демократической партии говорил он. Многие организации разбиты, интеллигенция бежит из партии, уныние и апатия проникли в среду пролетариата. Мария Александровна не ощутила пессимистических ноток в голосе Владимира Ильича. Ее внимание привлекло слово "кризис". Обычно этим словом врачи характеризуют перелом в болезни. - Кризис продолжается, но конец его близок. - Владимир Ильич вышел из-за стола. Он говорил в полный голос, подчеркивал каждую мысль жестом руки. Все, подавшись вперед, словно стараясь быть ближе к оратору, внимательно слушали. Нет, не просто слушали - вместе с ним думали, определяли свое место в нелегком партийном деле. Сидевший неподалеку от Марии Александровны юноша в начале доклада готовился что-то записывать в блокнот, но так и застыл с карандашом в руке. Мария Александровна поняла, что записать краткое содержание реферата было трудно. В каждой фразе - большая мысль. Точный и строгий анализ положения и горячая вера в силы рабочего класса, в его революционную партию - вот ощущение от всех высказанных мыслей. Голос Владимира Ильича становился громче, пламенел. "Как громко говорит он, вредно ему так волноваться", - подумала Мария Александровна, глядя, как на виске сына бьется набухшая синяя жилка. - Только упорная революционная борьба пролетариата, только совместная борьба миллионов могут подорвать и уничтожить царскую власть. В ушах матери прозвучали слова Саши на суде: "Я убежден в необходимости террора..." И она вспомнила его горячие слова о том, что в русском народе всегда найдется десяток людей, преданных своим идеалам, сочувствующих несчастью своей родины настолько, что для них не является жертвой умереть за свое дело. А вот другой ее сын убежден и убеждает, что это дело рук миллионов. "Только совместная борьба миллионов", - повторила про себя мать. Как много изменилось за четверть века. Саша тоже шел к великой цели, но шел еще ощупью, многое тогда ему было не видно. Володя идет широким шагом, уверенно, словно в руках у него яркий фонарь, который далеко светит. Мария Ильинична уже давно поглядывала на мать; она догадывалась, какие мысли ее тревожили. Владимир Ильич кончил доклад, закрыл папку, так ни разу и не заглянув в нее. Все поднялись и вполголоса запели. И Мария Александровна по-новому вдумалась в слова песни: Никто не даст нам избавленья, Ни бог, ни царь и не герой... Владимир Ильич подошел к матери: - Ты не устала? Я понятно говорил? Мария Александровна молча кивнула головой, не в силах ответить. "ЛУННАЯ" СОНАТА Над Вологдой опустилась темная августовская ночь. Один за другим гаснут огни в окнах. Настороженную тишину изредка нарушает хриплый лай дворняжек... Дробно застучала колотушка. Это ночной сторож вышел на улицу. Идет и заглядывает в редкие освещенные окна. Вот сидит за работой кружевница Груша. Пальцы ловко перебирают бахрому звонких кленовых коклюшек, перекалывают на валике булавки с разноцветными головками, и на темном сукне вырисовывается кружево, похожее на изморозь. Быстро работают неутомимые руки, нога покачивает люльку с ребенком. - Эхма! - вздыхает сторож. - Солдатская жена теперь Груша, кормилица семьи. А кому нужно ее кружево? Идет дальше. Постукивает гайка, привязанная на веревочке, о доску. Раз-два! Раз-два! А здесь и стучать не надо. В этом доме провожают новобранцев. Сторож прильнул к окну. На скамейках чинно сидят парни. Возле каждого две женщины: с одной стороны девушка, с другой - мать. Пиликает гармоника, заунывно поют прощальную девушки, голосят, припав к плечу сыновей, матери. Идет сторож. Неумолчно и грозно стучит его колотушка, словно хочет разогнать всех воров на земле. Подошел к бревенчатому дому, укрытому липами и зарослями бузины, зажал гайку в кулак, заглушил колотушку. Окна в доме плотно завешаны белыми занавесками, и весь дом по вечерам звенит музыкой. Музыка диковинная, а до самого сердца добирается, и хочется забросить свою колотушку в заросли бузины и стоять у окна всю ночь и слушать, слушать... Мария Александровна сидит у старенького пианино. Взяли это пианино напрокат у местного купца. Стояло оно в купеческой гостиной, "к стене примкнуто", немое, беззвучное, служило вместо полки для всяких безделиц, на крышке его красовался тульский самовар. ...Спокойная, ласковая музыка, словно кто-то в тихий вечер поет у немолкнущего ручья, и чудится - ветер осторожно перебирает шероховатые, прямые, как струны, стволы высоких сосен. Анна Ильинична прислушалась. - Лунная соната... Мамочка играет для нас, чтобы нам спокойнее работалось, чтобы показать, что она занята и не требует нашего внимания. Мария Ильинична оторвалась от шифровальной таблицы и вздохнула: - Всегда для нас, всю жизнь для нас. И ничего для себя. Мне так больно сознавать, что мы не смогли ей обеспечить даже спокойную старость. Чего ей стоило пережить последний арест Володи! В восемьдесят лет ехать за мной сюда, в Вологду, в добровольную ссылку. Чем и когда мы отплатим за ее подвиг? - Я всегда думаю, что мамочке пришлось в жизни труднее, чем нам, - говорит Анна Ильинична. - Сколько одних дорог в тюрьмы она протоптала. Я как-то подсчитала - она пережила девятнадцать наших арестов. Недаром Володя говорит, что в тюрьме сидеть легче, чем стоять возле тюрьмы. Но будем надеяться, что это было последнее испытание для нее. Скоро кончится твоя ссылка... А Россия уже бурлит... Большая народная беда разразилась над миром. Идет война. Каждый день, каждый час, каждую минуту кто-то гибнет на этой войне, становятся вдовами жены, сиротеют дети. В стремительной опасности находился в первые дни войны Владимир Ильич. Война застала его на территории Австро-Венгрии, в деревне Поронино. По ложному доносу он был арестован австрийской полицией как агент царской России. В условиях военного времени ему угрожала смертная казнь. Сестры решили не говорить об этом матери и крепились изо всех сил, не показывали виду. Мария Александровна узнала сама из газет... А вскоре царская Россия предприняла наступление против австро-венгерской армии, и Владимиру Ильичу грозила опасность стать пленником царской армии. Это означало верную гибель... Но мать выдержала испытание этих двенадцати страшных дней. Теперь Владимир Ильич в Швейцарии, в безопасности. А сердце матери щемит и болит за всех сыновей, что отправляются каждый день на эту бойню. Против войны восстали все ее дети: и Володя, и Аня, и Митя, и Маняша. Если бы ей было не восемьдесят лет, она, мать, тоже сумела бы сказать свое гневное слово против войны. Но иссякают силы. Годы дают себя знать. Мать вкладывает свои думы в музыку. Чем она еще может поддержать своих дочерей? А в соседней комнате Анна Ильинична и Мария Ильинична заняты важным делом. Они сидят и свертывают серые листки в маленькие тугие комочки, засовывают их в спичечные коробки. Эти большевистские листовки расскажут рабочим, крестьянам, солдатам и их женам, во имя чьих интересов ведется эта грабительская война. Газета "Правда" разгромлена царской полицией. Но партия ни на один день, ни на один час не теряет связи с народом. Растет горка коробок на столе. В них слова жгучей правды. - Это для железнодорожных мастерских, - говорит Мария Ильинична и отодвигает груду коробок в сторону. - Теперь ты готовь для чугунолитейного завода, а я разберу и расшифрую почту, напишу письмо Володе. Как хорошо спорится работа под музыку, какую силу и бодрость она вселяет! ...Звучит вступление к "Патетической" сонате Бетховена. Гневный голос человека, уверенного в своей правоте, уверенного в своей силе, пламенеет, крепнет. Мудрый голос оратора захватывает слушателей, зажигает их сердца. В мелодию врывается стук, требовательный, грубый... Как хорошо знает мать этот стук в ночи! Он никогда не предвещал ничего хорошего. Свои, товарищи, стучат тихо, стучат условно в окно. Встревоженное лицо Марии Ильиничны выглянуло из комнаты. Мать шепчет: - Уничтожайте что можно, я их задержу. На полуслове обрывается голос оратора в сонате, тонет в гуле гневных голосов, рушится как лавина, бушует как пламя большого пожара. Мария Александровна откинула крышку пианино... Гул гнева растет и ширится. Синие жилки вздулись на руках. Пот мелким бисером покрыл лоб. Руки матери заряжают великой энергией каждую струну. Никогда еще это старое пианино с прожженной самоварными углями крышкой не пело так сильно. Дом содрогается от грубого стука сапог в дверь. Пот заливает лицо матери. Гудит от никогда не переживаемого торжества маленькое пианино, чутко отзывается каждая струна на пальцы матери, звучит ее гневом, протестом ее сердца. Входная дощатая дверь сорвана с петель. Теперь уже стучат в комнату. А пианино поет торжественно, мощно; кажется, в доме поют все вещи и стены. Но вот руки, обессиленные, никнут. Мать вытирает платком лицо, идет открывать дверь. - Кто там? - спрашивает спокойно, словно только что поднялась с постели. - Открывайте! Ишь, разыгралась! Скорей! Не то высадим и эту дверь. Мария Александровна откидывает крючок. Пристав и пятеро полицейских врываются в комнату, словно в осажденную крепость. - Почему не отпирали? - Увлеклась игрой, не слышала вашего стука. - Нам Марию Ульянову, - потрясает пристав бумагой. Только на секунду задумалась мать. - Я Мария Ульянова, - отвечает она, и в голосе слышится еле скрываемая радость. Пристав озадаченно смотрит на маленькую старушку с белой головой. - Паспорт! - Сию минуту. Сию минуту. - Мария Александровна выдвигает один за другим ящики комода, достает ридикюль, роется в нем. - Ну, чего там шаришь? Подавай паспорт! - торопит пристав. - Я прошу с вдовой действительного статского советника обращаться на "вы", - строго предупреждает Мария Александровна. Пристав поднес паспорт к лампе, внимательно его просматривает. - Гм... да... Мария Ульянова... Восемидесятый год... Вдова действительного статского советника. Это ваша комната? - Да, я живу в этой комнате. - А куда ведет вторая дверь? - Там живут посторонние, - отвечает спокойно Мария Александровна. - Вы ссыльная Мария Ульянова? - уточняет озадаченный пристав. - Да, я Мария Ульянова, нахожусь здесь в добровольной ссылке. - Как бы не так - "добровольной"! - язвит пристав. - По приговору суда за революционную деятельность сослана в Вологду на три года... В "добровольной"... Вот что, госпожа Ульянова, нам с вами возиться некогда. Скажите прямо, где нелегальщину прячете? Нам все известно. И какие газеты получаете, и что с самим Лениным в переписке состоите, и что здесь, в Вологде, крамолу сеете и являетесь руководителем социал-демократической организации. Как видите, запирательство излишне. Подавайте бумаги. Мария Александровна идет к этажерке, набирает пачку газет, подает их приставу. Пристав перебирает "Речь", "Русское слово" и в раздражении смахивает газеты на пол. - Я не шутки пришел сюда шутить! Эти газеты высочайше дозволены. Давайте нелегальные. - Вот все газеты, что я получаю. Пристав расшвыривает сапогами газеты. - Это все дребедень. На черта они мне! Давайте большевистские. - Я таких газет не выписываю. - Тогда одевайтесь, пойдемте с нами. Мария Александровна подходит к вешалке. Надевает шляпку и долго прилаживает ее, раздумывает, удалось ли дочерям уничтожить самые важные бумаги. - Живей, живей! Грехи бы в церкви замаливала, а она фортепианы... крамолу сеет... - Милостивый государь, - гневно говорит Мария Александровна, - вы забываетесь! Я буду жаловаться на ваше поведение генерал-губернатору, начальнику жандармского управления. Вы действуете незаконно. - Мария Александровна решительно села. - И пешком я не пойду. В мои восемьдесят лет я не могу ходить пешком. - Живо за извозчиком! - приказывает взбешенный пристав полицейскому. Мать перехватывает подозрительный взгляд пристава на дверь второй комнаты и садится за пианино. Играет финал сонаты. Чуть затаенная музыка издалека ширится, растет. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого... Руки срываются... силы сдают... И опять торжественно звучит мелодия. - Лошади поданы, - докладывает полицейский. - Кончайте вашу музыку, - ворчит пристав. - Поехали в тюрьму. Вы арестованы. Мария Александровна встает. Из комнаты выходит Анна Ильинична. - Вы с ума сошли! Неужели вы не видите, что перед вами глубокая старушка? По какому праву? - говорит она гневно. - Мое дело казенное, - отвечает пристав. - У меня есть предписание арестовать ссыльную Марию Ульянову и доставить ее в тюрьму. - Как отчество Марии Ульяновой? - спрашивает Анна Ильинична. Пристав разворачивает предписание: - Мария Ильина... - А перед вами Мария Александровна. Посмотрели бы паспорт. - Смотрел, смотрел, - бормочет проштрафившийся пристав. - А где Мария Ильина Ульянова? - Я здесь, - Мария Ильинична выходит из комнаты. - Что же вы, сударыня, мне целый час голову морочили? - кричит пристав... На извозчике отъезжает в сопровождении полицейского Мария Ильинична. Вдогонку ей несется музыка. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого. Идет по темным улицам Вологды ночной сторож. Громовыми раскатами стучит его колотушка. Грозно стучит. Страшно стучит в напряженной тишине, словно хочет разогнать всех татей на земле - и тех, кто отнял у Груши мужа, и тех, кто посылает на войну молодых парней, и тех, кто отнимает у людей самое дорогое - свободу. Призывно, гневно звучит маленькое пианино. Ему вторит колотушка. Грозно стучит! "ДОЛОЙ ВОЙНУ!" Мария Александровна у себя в комнате на Широкой улице в Питере. Восемьдесят один год скоро, а не может она быть ни минуты без работы. Слабеющими пальцами вяжет, что-то шьет, присаживается за пианино и каждый день пишет письма. И по-прежнему все время ждет. Ждет, когда Аня вернется с работы, и вернется ли? Ведь она сейчас все время под угрозой ареста. Ждет писем от Маняши, которая теперь в армии, где-то под Львовом. Ждет писем от Мити - он служит военным врачом в Севастополе - и, конечно, ждет вестей от Владимира Ильича и Надежды Константиновны - теперь они в Швейцарии, отрезаны от России не только границами, но и фронтовыми линиями. Мать всегда ждет. Мать всегда в тревоге. У дверей раздался звонок. Сдвоенный, громкий. Так всегда звонила Маняша. Может быть, это она? Открыла дверь, всматривается в пришельца. Доброе, но незнакомое лицо, солдатская шинель. - Вам кого? - Не узнали, Мария Александровна? Роман Васильев. Ромка. - Сразу не признала, Роман Игнатьевич. Проходите. Откуда вы? - С каторги бежал. На фронт пробираюсь. Есть кто-нибудь из ваших? Мария Александровна рассказывает про каждого. - Что пишет Владимир Ильич, что делать велит? - Много пишет. Хотите почитать? - Если можно... Мария Александровна прошла в комнату Анны Ильиничны, выдвинула ящик хитрого шахматного столика, принесла Роману пачку газет "Социал-демократ", брошюры. - Вот читайте, а я пока чай приготовлю. Роман разложил газеты и забыл обо всем на свете. Мария Александровна хлопотала у стола, посматривала на гостя, видела, с какой жадностью он вчитывается, раздумывает. "Сердцем читает", - подметила Мария Александровна. Роман аккуратно сложил газеты. - Как же это Владимир Ильич сумел все народные думы распознать, понять, что каждому человеку нужно? До чего же все просто и ясно! Вот, например, братание... Это русский солдат умеет. Как же хорошо обнять немца, а не стрелять в него! Воткнуть штык в землю, раскурить вместе одну закрутку и сказать: конец войне. Ты рабочий, и я рабочий. Нам делить нечего, драться не из-за чего. Пойдем по домам бить своих буржуев, царей и кайзеров, чтобы они не мешали нашей дружбе. Будем хозяевами своей судьбы. Хорошо! Мария Александровна с улыбкой смотрит на Романа. Не первый раз она видит, как Владимир Ильич овладевает сердцами и умами людей. Понимает это, и сердце наполняется большой материнской радостью, гордостью. - Володя сейчас усердно работает. Собирается писать новую книгу, об империализме. Аня ему много материалов посылает, говорит, что все эту книгу очень ждут. Много работает, - вздохнула Мария Александровна. - Но лишь был бы здоров. - А вот моя мать зовет меня крамольником. "Ах ты, сын крамолы", - распекает она меня при каждой встрече. Я ей письмо написал. В стихах. Повидать ее не сумею. Хотите, прочитаю? - С удовольствием послушаю, - ответила Мария Александровна. Роман смущенно откашлялся, вынул из кармана листок и стал читать: Не зови меня сыном крамолы, Моя добрая бедная мать. Если ты сломлена произволом, То твой сын будет волю ковать. За страданья, за горе, за муки Выйдут в битву тьмы наших колонн, И, сплетая в союз братский руки, Силой буйной разрушим мы трон. Уж трепещут в дворцах паразиты, Натравляя на нас разный сброд. Все они будут нами разбиты, И свободно вздохнет наш народ. Не зови меня сыном крамолы И не плачь обо мне, моя мать, Мы покончим навек с произволом. Будет солнце свободы сиять*. ______________ * Стихи написаны старым большевиком И.В.Шуваловым. Роман спрятал листок в карман. - Мать у меня добрая, хорошая, но неволя ее к земле пригнула. Всю жизнь в страхе живет, чтобы меня с работы не прогнали, чтобы в тюрьму не посадили, чтобы на войне не убили. Мария Александровна усмехнулась: - А вы думаете, Роман Игнатьевич, что есть такие матери на свете, которые не тревожатся за своих детей, могут спать спокойно, когда их дети в тюрьме? И нет сейчас такой солдатской матери, которая бы не просыпалась ночью в страхе... - Это правда, - сказал, как бы раздумывая, Роман, - но моя мать никак понять не может, что мы вступили в святую борьбу с произволом. - Поймет, Роман Игнатьевич, поймет. Владимир Ильич вместе с вами, своими единомышленниками, объявил сейчас войну войне. Войну за мир. Какая мать не благословит такой войны? Разве ваша мать не благословит вас на это? - Я, наверно, не мог растолковать ей это, - вздохнул Роман Игнатьевич. - Будете писать Владимиру Ильичу, передайте от меня привет, скажите, что задание его я выполню. Вот только немецкого языка не знаю. Может быть, поможете, Мария Александровна? - С удовольствием. - Скажите, как будет по-немецки "Долой войну"? - Нидер мит дем криг! - раздельно произнесла Мария Александровна. Роман старательно записал русскими буквами на клочке бумаги. - А как сказать "Долой царя и кайзера! Да здравствует социалистическая революция!"? - Нидер мит дем цар унд кайзер! Эс лебе социалистише революцион! - Ну, я думаю, хватит, остальное сердце подскажет. Роман Игнатьевич с благодарностью посмотрел на Марию Александровну. Она сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Пальцы чуть шевелились и вздрагивали, словно раздумывали, чем бы еще заняться. Трудная жизнь и преклонные годы иссушили, исчертили морщинами лицо, и только глаза не погасли. В них светились мудрость и неутолимый интерес к жизни, большая человеческая доброта и материнская ласка. 1963-1965