(ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ФАШИСТСКОГО БЕРЛИНА]
Второе, дополненное издание
ИЗДАТЕЛЬСТВО ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 1975
OCR: alx27
Автор книги Мартын Иванович Мержанов в годы Великой Отечественной войны
был военным корреспондентом "Правды". С первого дня войны до победного мая
1945 года он находился в частях действующей армии. Бывший военный
корреспондент восстанавливает в этой книге свои фронтовые записи о последних
днях войны. Многое, о чем в ней рассказано, автор видел, пережил и
перечувствовал.
Книга рассчитана на массового читателя.
От автора
Подвиг, совершенный Советской Армией в дни штурма Берлина,-- одна из
самых ярких страниц истории Великой Отечественной войны. Этот подвиг никогда
не изгладится из памяти наших современников, особенно участников тех
незабываемых великих событий.
Не случаен поэтому большой интерес к мемуарам о Берлинской операции. На
мою долю выпало участие в войне в качестве военного корреспондента
"Правды"-- с самого ее начала на Украине до последних ее часов в Берлине.
Я не мог ставить перед собой задачу всестороннего исследования
Берлинской операции. Это дело военных историков. Я хочу поделиться с
читателем впечатлениями об увиденном в последние дни войны; рассказать о
смертельных схватках, перешедших от одерских низин, от Зееловских высот в
город, где каждая площадь, улица и даже дом становились фронтом, об
отчаянном сопротивлении обезумевших гитлеровцев, и, главное, о Красном
знамени, пронесенном через тысячи километров, через сотни фронтов и
водруженном на куполе рейхстага.
В те исторические дни, в дни нашей великой победы, никто из нас,
конечно, не мог знать, что происходит в стане врагов, в логове главарей
фашизма. Но уже через несколько дней об этом рассказали пленные, среди
которых были адмирал Фосс, правительственные чиновники Штульберг и В. Цим,
начальник гаража имперской канцелярии К. Шнейдер и еще несколько лиц, живших
последние дни в бункере.
По чисто профессиональной привычке, я жадно и, к сожалению, торопливо
заносил в блокнот все, что
видел и слышал. Иначе и быть не могло. Ведь передо мной "листались
страницы истории". И вот теперь, вспомнив слова Маяковского "возьми строку и
время верни", восстанавливаю строку за строкой в этой книге.
Многие страницы -- результат сравнения, сопоставления с уже
опубликованным о тех днях в нашей и зарубежной печати. Мною использованы
сборник документов "Совершенно секретно", книги Г. Л. Розанова "Крушение
фашистской Германии", Г. К. Жукова "Воспоминания и размышления" и другие
издания.
О политической смерти главарей рейха многое рассказали и вышедшие за
рубежом мемуары, показания коменданта Берлина генерала Вейдлинга,
воспоминания бывшего руководителя "гитлерюгенда" Артура Аксмана, который в
последние дни был близок к фюреру.
Победа, одержанная освободителями, и падение, крах фашизма -- вот
главная тема книги. Ее второе издание уточнено и дополнено.
Если эта книга напомнит читателям, особенно молодым, о легендарных
боевых днях, о героях -- живых и мертвых, навсегда оставшихся в памяти
народной, о врагах -- мертвых и живых, стремящихся к новым войнам, я буду
считать, что она принесла пользу {От редакции: в июле 1974 года, когда книга
еще находилась в производстве, Мартын Иванович Мержанов скончался.}.
На Берлин!
История рядом с нами.-- Великая вера.-- Бывалый сержант Никита Гулый.--
"Вся Европа прошла через мой перекресток"
Весна!
Она властно напоминала о себе каждую минуту. Дурманящий запах влажной
земли, зеленое оперение деревьев и синее-синее апрельское небо. Вокруг
столько света и тепла, что даже воины, давно забывшие о красотах природы,
чувствовали весну всем существом.
Солнце своим всевидящим оком заглядывало не только в каждую щель,
воронку и окоп, в которых становилось светлее, но и в душу солдата. Оно было
так щедро, что гребень бруствера, кусты и деревья искрились золотом, а
падающие от них тени казались прозрачными.
Млели сады в весенней истоме, и когда сквозь аллеи каштанов и пахучих
лип проходили военные машины и танки, к броне прилипали клейкие молодые
листочки.
Весна встала перед людьми во всем своем великолепии. И как ни злились
пушки и автоматы, как ни бесновались пули и снаряды,-- все равно повсюду
виднелась ярко-зеленая трава, под легким ветерком шептались молодые листья
кленов, и даже ветка сирени, заброшенная сюда силой взрыва, еще продолжала
жить, раскрыв под солнцем свои нежные лепестки. И это все видели. Это всех
убеждало, что жизнь сильнее смерти.
А рядом горели леса, и свежий ветер разносил запахи закипающей в огне
смолы. Падали обугленные сосны и ели, земля покрывалась дымом и копотью.
Советские войска шли к Берлину, отбирая у врага метр за метром. На их
пути лежали многие города, поселки, железнодорожные узлы. За каждый из них
надо было вести жестокий бой. Гитлеровцы перегородили улицы городов
баррикадами, частоколом надолб, залили водой все канавы и рвы, на
пригородных дорогах устроили лесные завалы, повсюду отрыли траншеи, заложили
мины.
Солдаты видели эти города, опаленные огнем, разрушенные, горящие. Они
видели их в дыму, в дикой пляске огня и рыжей кирпичной пыли, осевшей на
весенний наряд деревьев. Пробивая железо, камень, бетон, оставляя позади
вражеские сожженные танки, опрокинутые зенитки, аэростаты воздушного
заграждения, ломая отчаянное сопротивление, Советская Армия упорно и
настойчиво пробивалась вперед.
По всем дорогам -- магистральным, шоссейным, проселочным -- двигались к
Берлину колонны людей, машин, пушек, танков. На кузовах, на броне, на
стволах орудий было написано краской, мелом, углем: "Даешь Берлин!". Тут же
шли дивизионные обозы -- тачанки, повозки, кухни. Ездовые подгоняли коней.
Торопились.
Но в этом нескончаемом потоке чувствовалась твердая рука, управляющая
сложной машиной войны.
Две недели назад на совещании, где обсуждался план штурма Берлина,
маршал Г. К. Жуков заявил, что сроки меняются, обстановка требует
немедленных действий.
Командующий фронтом поставил конкретные задачи перед каждой армией и
закончил свое выступление словами:
-- При любых условиях Берлин должен быть взят нашими войсками.
Мы понимали, что в эти дни история шла с нами рядом. Как ни старался
водитель Гриша Мирошниченко -- по обочине, через лесок, через овраг --
вырваться вперед, нашу "эмку" затерло, и мы решили переждать. Вышли из
машины, чтобы хоть немного размяться.
-- Смотри,-- сказал Борис Горбатов,-- все на запад, на запад, ни одной
машины на восток! -- и он громко рассмеялся.-- А помнишь в Донбассе, все на
восток, на восток... Вот, брат, как меняются времена.
"На восток шли машины мимо Острой Могилы. На Краснодон, на Каменск, на
Северный Донец и Дон.
Все вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом
колес, скрежетом железа, хриплой руганью,'воплями раненых, плачем детей, и
казалось, сама дорога скрипит и стонет под колесами, мечется в испуге меж
косогорами". Так начинался роман Б. Горбатова "Непокоренные".
Мне припомнился один эпизод из тех дней. У переправы скопились машины,
орудия, танки. Стоял невероятный шум. Стреляли то сзади, то впереди. И вдруг
среди этой сутолоки раздалось пение. Мы увидели лодку, плывшую к южному
берегу Дона. Сидевшие в ней бойцы под аккомпанемент баяна пели "Катюшу".
Ветер рвал мелодию, и ее заглушали орудийные раскаты.
Веселая лодка была столь неожиданна и так не сочеталась с окружающей
действительностью, что озадачивала. Молодые бойцы открыто бросали вызов
неудачам. Их воля была сильнее невеселой реальности. Солдаты временно
уходили за Дон, но душой и сердцем они не отступали ни на шаг. И в этом
состоял великий смысл борьбы никогда не покоренных людей. Нужно было только
время, чтобы она, как сжатая пружина, расправилась и показала свою силу.
Воспоминания, навеянные Горбатовым, постепенно улетучились, а наша
машина тем временем перебралась на другую дорогу. И хотя она тоже вела к
Берлину, но не была похожа на ту, которую мы только что покинули.
Со стороны фронта в тыл шагали длинные, серо-зеленые колонны пленных
солдат германской армии. Уныло брели они по разбитой дороге, не обращая
внимания ни на нас, ни на что другое. Обреченность чувствовалась в каждом их
движении, опущенных плечах, в руках, повисших плетью.
-- Ишь какие,--неожиданно сказал Гриша Мирошниченко, аккуратный, всегда
подтянутый человек, не очень охочий до рассуждений. --Интересно, кто из них
украл мою гармонь?
Мы знали историю с гармонью. В начале войны фашистская армия, грабившая
Украину, добралась и до поселка под Полтавой, в котором жила семья
Мирошниченко. В их маленьком домике, под цветущими яблонями, грабить было
особенно нечего. Тогда мародеры забрали баян -- единственную ценность семьи,
которую берегли как память о Грише.
Гриша рассказывал о баяне, как о живом существе, расписывал его особые
свойства, эластичность мехов, перламутровые, переливающиеся клавиши; а уж
звуки, звуки издавал баян -- божественные!
Когда мы вошли в первые восточнопрусские города, Мирошниченко сказал
мне: "...баян я должен вернуть беспременно". Он бывал в разбитых особняках
бежавших немцев, но всегда покидал квартиры с пустыми руками.
-- Что ты все ходишь по домам? -- спросил я его.
-- Баян ищу,-- мрачно ответил он.
Мы прошли сотни прусских, померанских, познаньских, приодерских городов
и сел, бывали в маленьких, одноэтажных особнячках и в больших домах, но
нигде Грише не удавалось найти баян или аккордеон.
И вот однажды в каком-то разбитом магазине среди различных музыкальных
инструментов Мирошниченко увидел черный кожаный футляр с синей бархатной
отделкой. В нем была скрипка, сверкавшая желто-коричневым лаком.
Повертел ее Гриша, повертел и махнул рукой: "Нет, не заменит она мне
баян".
...Колонны пленных солдат все шли и шли, вызывая в нас смешанное
чувство любопытства и радости. Дожили мы до победных дней!
Спустя несколько минут мы увидели пеструю толпу беженцев, освобожденных
Советской Армией от рабства. Именно здесь, на развилке, мы встретили нашего
старого знакомого--пожилого бывалого сержанта-регулировщика Никиту
Афанасьевича Гулого. У него на груди было два ордена -- один, с облупленной
эмалью, он получил еще в гражданскую войну из рук Григория Котовского, а
другой -- летом сорок второго, за сражение на Кубани. Ранение, да и годы не
позволили ему находиться в действующих частях, но в тылу он оставаться не
мог, и вот уже третий год нес службу регулировщика на военных дорогах.
Никита Афанасьевич едва успевал взмахивать красным и желтым флажками и
делал это прямо артистически: четко, умело, с твердостью, не допускающей
ослушания.
Увлеченный своим делом, он не заметил нас, а мы сознательно отошли в
сторону, чтобы не отвлекать его внимания. Перед ним проходили десятки тысяч
людей разных возрастов и национальностей, в грязных пиджаках, рваных пальто
и мятых шляпах. Одни плакали, не поднимая головы, другие смеялись и с
надеждой смотрели на веселых солдат Советской Армии, в том числе и на этого
рослого регулировщика. И он тоже, незаметно для себя, менялся в лице: то
хмурил брови, то растягивал усы в широкой, добродушной улыбке.
Люди шли с флагами, со значками в петлицах, с красными транспарантами,
на которых на разных языках было написано одно слово: "Освобождение". В этом
потоке видны были велосипеды, тележки, тачки с узлами, с ящиками и
сундучками, детские коляски. Их сопровождали измученные, испуганные мужчины
с желтыми, небритыми лицами, сгорбленные, в рваной одежде. Тут же шли худые
женщины с детьми на руках, юноши, девушки, старики. У многих из них
растерянные глаза, в которых и радость освобождения, и боязнь пока близкого
фронтового огня.
Регулировщик привычными глазами смотрел на всю эту картину, изредка
поглядывая на самодельную карту, командовал флажком.
-- Иди ось туды,-- показывает регулировщик мужчине с чемоданом на
группу людей, стоящих под деревом.-- Пийдете до Кульма.
Показалась колонна с французским флагом. Послышалась веселая песенка.
Гулый указывает на длинную, усаженную липами дорогу.
-- До Шенфельда,-- крикнул он им и улыбнулся.
-- Мерси,-- ответил какой-то человек в мятом костюме. Он театрально
взмахнул серой, в пятнах, шляпой.
-- Бельгийцы ось туды... До Розенталя. Колонна свернула с дороги, и на
ее место вышла
другая группа шумных людей, тоже пестро одетых и тоже глядящих по
сторонам.
Голландцы, чуете, голландцы! Вам треба ось на ту дорогу, до Зоннеберга.
Разумиете?
Зоннеберг, Зоннеберг, Зоннеберг...-- послышалось из толпы.
Голландцы прошли. За ними двигались чехи, хорваты, русские, украинцы,
поляки...
Когда мы подошли к Гулому, обнялись, а затем начали вспоминать Кубань и
станицу Абинскую, он чуть было не просмотрел целую колонну, прошедшую мимо
него.
-- Бачите, уся Европа через мий перекресток пи-шла! Теперь моя работа
ось яка велика,-- и он поднял большой палец.
А по дороге все шли и шли люди, благодарно глядевшие на этого пожилого,
но еще черноусого, доброго человека, ставшего для них олицетворением
воина-освободителя.
Это было 19 апреля 1945 года.
20 апреля
Сто миллиардов свечей в лицо врагу.-- Поездка вдоль фронта.-- Первый
артиллерийский залп по Берлину.-- Знакомство с генералом Переверткиным.--
Встреча с Максимом Чубуком.-- Курс на север, к Цоссену.-- У врага, в
подземелье
Несмотря на то что Одер был последним крупным водным рубежом, за ним
оставались еще реки, Зееловские высоты, каналы, овраги, огромное предполье,
изрезанное траншеями и подготовленное к длительной обороне. Все дороги от
Одера вели к Берлину. Наши войска двигались на запад. Сражения шли по всей
линии 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов. Армии генерала Ф.
Перхоровича и ударная генерала В. Кузнецова вели успешные бои и прорвали
третью полосу и внешний оборонительный обвод. До берлинского кольца
оставалось 10--12 километров. Одновременно танкисты генерала С. Богданова
оторвались от пехотных частей и обходили Берлин с северо-запада. С востока
шла ударная армия Н. Берзарина и гвардейская -- генерала В. Чуйкова.
...Пять дней назад два наших фронта -- 1-й Белорусский и 1-й Украинский
-- начали наступление. Мы, военные корреспонденты, слышали о нем давно. Но
когда именно оно начнется и в какой из армий нам нужно быть, чтобы попасть
на направление главного удара, не знали.
Наши попытки заранее узнать что-нибудь о готовящемся сражении ничего не
давали. Генералы отмалчивались или, улыбаясь, отвечали ничего не значащими
фразами. Так уж повелось: командующие считали нас слишком любопытными, а мы
их -- чересчур скрытными.
...Рассветные часы исторического 16 апреля, когда 40 тысяч орудий и
минометов громыхнули по одерскому левобережью, а 100 миллиардов свечей
осветили прибрежное поле боя и ударили в лицо врагу, мы
встретили в армии, которой командовал генерал В. Колпакчи.
Невероятный грохот, туман, вставший пеленой над рекой, и бьющие лучи
прожекторов, непрерывный гул, короткие приказы создавали нервное напряжение.
Мы тоже ходили по траншеям, встречались с офицерами, жались к деревянным
стенам, чтобы дать дорогу, задавали им, по всей видимости, неуместные в той
обстановке вопросы и получали односложные ответы.
А над головой гремел огненный вал. Под ногами дрожала земля. Нас
охватила оторопь. Орудия, ракеты, танки прицельно били из-за наших спин.
Начало светать. Яркие лучи прожекторов освещали огромную бурую стену из
дыма, песка и бетона, повисшую над передним краем противника.
Утром, когда туман рассеялся, а разрывы слышались все дальше, мы вышли
из траншеи и, возбужденно делясь первыми новостями, прогуливались по редкому
лесочку тонких сосен, опаленных огнем и бог весть как уцелевших. Мы тогда
еще не понимали всего смысла событий, происходивших вокруг нас, да и не
знали их масштабов.
Нам говорили пленные: "На передовой -- ад, бешенствует артиллерия, мы
были убеждены, что русские применили новое секретное оружие".
Позже нам стало известно, что германское командование, надеясь отстоять
свою столицу и избежать капитуляции, мобилизовало на защиту Берлина
миллионную армию, свыше 10 тысяч орудий и минометов, 1,5 тысячи танков и
штурмовых орудий, 3,3 тысячи самолетов. Все это давало возможность врагу
упорно обороняться. Пехота, танки, авиация, артиллерия всех видов, отряды,
вооруженные фаустпатронами, сопротивлялись с отчаянием смертников.
За их спиной было три оборонительных обвода, восемь секторов обороны
столицы, радиально расходящихся от центра. А девятый -- сердце Берлина. Его
защиту поручили Геббельсу.
Проехав вдоль фронта, я видел одну и ту же картину всеобщего радостного
возбуждения, словно бы этот двухчасовой артиллерийский удар был салютом --
предвестником начавшегося последнего решительного боя.
Бой шел за Одером. Ломая жестокое сопротивление вклиниваясь, вгрызаясь
в каждую пядь земли, в холмистые и горные подступы к городу Зеелову, наша
армия продвигалась к Берлину. Командиры подобрели и рассказывали о новых
успехах. А генерал В. Колпакчи встретил нас все так же сухо и на все вопросы
отвечал: "Рано об этом толковать, товарищи, рано",-- и все поглядывал на
часы. Мы поняли, что ему не до нас, и ушли из его НП.
Следующий день мы провели уже на левом берегу Одера и убедились, что
сдержанность генерала была оправдана. Бои шли жестокие, а продвижение
измерялось сотнями метров. Гитлеровцы огрызались.
Это был второй мой переход на левый берег Одера. Недели за три до того
я решил пробраться на плацдарм, завоеванный армией В. Чуйкова, южнее
Кюстрина. После долгих разговоров в политотделе мне дали опытного лодочника
Сидоренко, и мы забрались с ним на высокую дамбу, тянувшуюся вдоль реки и
отделявшую пойму от луга, а затем спустились к берегу, к лодке. Она была
привязана к железному столбу и поплясывала на волнах. Мы уселись, и
Сидоренко искусно повел лодку, борясь со стремниной. Берег уходил быстро.
Лодку относило по течению в сторону Кюстрина, где шли жестокие бои. Но на
лице Сидоренко не было заметно тревоги, и это успокаивало: он ведь не первый
раз плыл, да и знал свое дело.
На левом берегу было много траншей, ведущих от дамбы к передовой
позиции плацдарма.
Наблюдательный пункт командира дивизии находился в землянке, вырытой в
дамбе. По взгляду генерала можно было понять, что мое появление было для
него неожиданностью. Все же он движением руки предложил сесть на табуретку,
стоящую неподалеку от него. На столе была разложена большая карта.
Генералу докладывали:
-- Двадцатый квартал очищен, а в соседнем осталось два дома.
-- А как пятый, седьмой?
-- Идут бои...
Генерал взял красный карандаш и аккуратно заштриховал двадцатый
квартал.
Он рассказал, что Кюстрин, подготовленный к длительной обороне,
превратился в крепость, названную немцами "Ворота Берлина". От нее идут
рельсы на Берлин, Франкфурт-на-Одере, Штеттин и множество асфальтовых
широких автомагистралей. Город-крепость стоит на кратчайшем пути к Берлину.
Гитлеровское командование приложило максимум усилий, чтобы сделать его
неприступным. Здесь сражалось несколько вражеских дивизий. Командовал всей
кюстринской группировкой войск генерал Рейнефарт.
-- Вот и бьемся не на жизнь, а на смерть,-- закончил генерал.
Перед тем как мне возвратиться на правый берег, генерал предложил
взойти на лесистую высотку, откуда в бинокль виднелись бледные лучи
прожекторов и зарево. Горел Берлин.
...Теперь на левом берегу Одера земля была изъедена снарядами, торчали
сожженные танки, перевернутые пушки, валялись трупы. Немцы дрались за каждый
метр земли. Особенно жестокие сражения шли в полосе гвардейской армии
генерала В. Чуйкова, действовавшей севернее Франкфурта. Немцы здесь
основательно укрепились на Зееловских высотах.
Маршал Г. Жуков, вспоминая эти часы, пишет в своей книге, что он
приказал ввести в сражение танковые армии генералов М. Катукова и С.
Богданова.
Войска продвигались медленно. Стало ясно, что оборона гитлеровцев во
многих местах уцелела. Все же к середине дня дивизии по всему фронту армии
продвинулись на 6 километров.
Маршал Жуков доложил об этом Ставке.
Сталин, выслушав, после паузы сказал:
-- У Конева оборона противника оказалась слабой. Он без труда
форсировал реку Нейсе и продвигается вперед... Поддержите удар своих
танковых армий бомбардировочной авиацией. Вечером позвоните, как у вас
сложатся дела...
Вечером Жуков вновь позвонил Сталину. На сей раз речь шла о трудностях
боев на подступах к высотам.
Сталин был явно недоволен. В его голосе чувствовалось раздражение, он
даже упрекнул за то, что танковую армию генерала Катукова ввели в полосе
8-й гвардейской... Ведь Ставка предлагала другой
план.
Маршал Жуков обещал к исходу следующего дНЯ--17 апреля--прорвать
оборону на Зееловских высотах.
Сталин ответил:
__ Мы думаем приказать Коневу направить танковые армии Рыбалко и
Лелюшенко на Берлин с юга.
Жуков согласился {См. Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления 2-е изд"
т. 2. М., 1974, стр. 342}.
...19 апреля рано утром мы с Борисом Горбатовым решили переехать в
расположение других армий, где, по нашим сведениям, бои шли "веселей". Куда?
К Чуйкову? Но там наши соратники Иван Золин и Всеволод Вишневский. К
Берзарину? Там правдист Яша Макаренко.
Мы целый день ехали на своей "эмке" вдоль фронта. В памяти остался
разговор командира полка Гумерова с Горбатовым о жарких боях, которые вели
его батальоны.
-- Гумеров опытный, знающий офицер,-- сказал Горбатов.-- Он очень
уверенно планирует каждый бой. Он из дивизии Антонова корпуса Рослого.
Помнишь, встречали Рослого под Краснодаром? Это он. Вот куда махнул!.. А еще
Гумеров рассказал, что они идут теми же дорогами, по которым когда-то
русская армия двигалась в годы семилетней войны.
Рядом сражались и продвигались вперед корпус генерала Д. Жеребина --
участника хасанских и испанских боев, а также корпус генерала П. Фирсова.
Все время, пока мы ехали, слева доносился гул артиллерии, то утихавший,
то вновь свирепевший. По пути попадались грузовые машины со снарядами,
самоходки, орудия -- "пушки к бою едут задом". Громыхая, двигались танки.
Наконец мы добрались до Кунерсдорфа. Этот маленький городок ничем не
напоминал своего знатного тезку, у стен которого русские войска в 1759 году
разбили войска Фридриха II. Но за этот маленький Кунерсдорф сражение шло
жаркое. Мы попали в расположение 150-й дивизии. Ее полки были выведены во
второй эшелон для пополнения. Большая группа молодых бледнолицых ребят
стояла в большом дворе фольварка. Многие из них недавно освобождены из
концлагерей и теперь рвались в бой. Я подошел к одному из них и
разговорился. Звали его Николай Бык, родом из Сумской области Кролевецкого
района, из хутора Жабкина. В 1942 году его угнали немцы; больше двух лет он
скитался из лагеря в лагерь, трижды бежал и трижды был пойман, а вот после
четвертого побега, спрятавшись ночью в лесу, утром явился на передовые
позиции наших войск.
Дивизия уже сутки отдыхала, но к вечеру приехал в расположение штаба
дивизии командир корпуса генерал С. Переверткин и сказал:
-- Отдохнули? Хватит! Завтра переходите в первый эшелон.
-- Есть! -- ответил комдив В. Шатилов.
-- Двигаться будете вот куда,-- комкор показал карандашом по карте.--
Претцель. Понятно?
-- Ясно,-- ответил комдив.
20 апреля с утра полки дивизии вышли на передовые позиции и вступили в
бой за Претцель. Кунерсдорф опустел. В полдень ко мне подошел полковник с
артиллерийскими погонами и сказал:
-- Вы корреспондент? Поедемте со мной... Сейчас будут стрелять из
дальнобойных по Берлину.
-- По Берлину? -- переспросил я.
-- Да, садитесь.
Я был один, так как Горбатов часом раньше уехал в штаб корпуса к
Переверткину.
Наша машина мчалась по дорогам соснового леса, прикрывавшего Кунерсдорф
с запада. Был хороший, солнечный день. Желтые стволы сосен, казалось, стояли
сплошной стеной.
Машина вырвалась на большую поляну, и в стороне от дороги, под тенью
деревьев, мы увидели батарею.
Полковник соскочил с машины и подошел к батарейцам.
-- Кто командир батареи? -- спросил полковник.
-- Я,-- ответил старший лейтенант и козырнул.
-- Приготовьте орудия к огню по Берлину,--спокойно сказал полковник.--
Где ваша карта?
Командир батареи вынул из планшетки карту и раскрыл ее.
__ Вот видите? -- спросил полковник,-- район Сименештадт... Давайте
пальнем туда...
Через несколько минут наводчики орудий, заряжающие, подносчики
снарядов, усталые после долгих боев люди, стояли у своих орудий и ожидали
приказа.
Наступила необыкновенная тишина. Будто мир сошел на землю. Но тут
раздался громкий, взволнованный голос командира батареи:
-- По Берлину, за наших замученных матерей, жен, детей, за братьев и
сестер... о-о-о-огонь!
Это было 20 апреля в 13 часов 50 минут.
И люди, исполняя такую долгожданную, тронувшую их сердца команду,
дернули шнуры.
Удар, треск, один, другой... Молнией блеснули голубые огни, и тяжелые
снаряды, разрывая воздух, свистя, уходили в сторону германской столицы. На
некоторых снарядах мелом было написано: "Капут".
Все, не отрываясь, глядели на запад.
Томительно проходили секунды. Наконец, спустя примерно минуту,
послышались разрывы снарядов. Зарево пожаров покрылось светлым, красноватым
дымом. Незабываемая картина огромного кипящего и пылающего котла...
-- Начало есть,-- сказал полковник и поздравил прислугу орудий с первым
огнем по Берлину. Я, журналист, тоже считал себя счастливым. В моем блокноте
тех дней аккуратно нарисовано расположение орудийных батарей и у каждой из
них фамилия офицера. Это была артиллерийская бригада, которой командовал
полковник Андрей Павлович Писарев.
В его бригаде три дивизиона по три батареи. В их составе
122-миллиметровые пушки и 152-миллиметровые гаубицы. Большая сила! Эти
орудия под командованием майоров Чепеля, Демидова, Святых, Максимова,
Верешко, капитана Миркина были пробивной силой в боях на Одере и вот теперь
получили почетный приказ открыть огонь по Берлину.
В тот день из уст в уста переходило стихотворение, сочиненное старшим
лейтенантом В. Оболенским тут же, в бригаде. Вот только несколько строк из
него:
Когда помчались первые снаряды
Сорвать запоры вражеских дверей,
Летел за ними пепел Сталинграда
И черный дым горящих Понырей...
Вечером в "Правду" по телеграфу ушла моя корреспонденция "Огонь по
Берлину". Лаконизм и простота заголовка, мне казалось, выражали всю
значительность момента -- начала штурма германской столицы, смысл
написанного мелом на снаряде слова "капут".
...Поздно вечером я встретился с Борисом Горбатовым у комкора
Переверткина. Генерал знал писателя давно, а его книгу "Непокоренные"
рекомендовал раздавать и читать вслух в ротах и взводах.
В домик часто заходили офицеры. Точного доклада о бое, который шел за
Претцель, не было. И генерал был недоволен.
-- Неужели еще не взяли? В чем дело? -- удивлялся он.
Очень скоро начальник штаба донес: "Претцель взят". Генерал повеселел и
тут же добавил:
-- А я и не сомневался.
В комнату вошел молодой, стройный генерал. Это был командир 150-й
дивизии Василий Митрофанович Шатилов. Он поздоровался и начал рассказ о
претцельском наступлении.
-- Тяжелый был бой? -- спросил комкор.
-- Нет,--спокойно ответил Шатилов,-- короткий.
-- Что же, противник не принял боя?
-- У меня создалось впечатление, что немцы не ставили перед собой цели
задержать нас на рубеже... Видимо, сохраняют силы для уличных боев в
столице.
Генералы спокойно обсуждали итоги дня, который был поистине
историческим.
И еще одно событие глубоко взволновало меня тогда -- встреча с Максимом
Чубуком. Но прежде чем рассказать о ней, вернусь немного назад.
Еще зимой я приехал в расположение дивизии генерала Казаряна, в район
Вильбальна в Восточной Пруссии. Белый густой туман спустился до самой земли
и закрыл ряды лип, кирпичные сараи, разбитые дома. Все кругом казалось
заброшенным.
Дивизия Казаряна перешла государственную границу Германии у Ширвинта и
Эйдкунена и вела бои уже на немецкой земле. Войска располагались в
прифронтовых фольварках.
В тот утренний час на фронте было тихо. Я зашел в первый попавшийся мне
блиндаж -- в подвал некогда добротного, но разбитого дома, которых тысячи в
Восточной Пруссии. Это своеобразные маленькие крепости, предусмотрительно
построенные в пограничных районах. Какой-то солдат, разложив карту на
кирпичном полу, лежал на ней животом. Увидев меня, он вскочил. На карте
стояла большая лампа. Ровные лучи света бросали из-под белого абажура мягкий
свет на голубой залив Данцигской бухты, на поля, леса, реки Восточной
Пруссии.
Передо мною стоял ладный парень. Сначала он держался официально и на
все вопросы отвечал: "да", "нет", "так точно", а затем постепенно отошел,
стал улыбаться. Он сказал, что родом из Малиновой Слободы, украинец, жил два
года под немцами, убегал к партизанам, создал тимуровский кружок, а вот
теперь в армии.
-- А что ты ищешь на карте?
-- Местечко Веприц.
-- Зачем оно тебе?
-- Нашу Маринку немцы угнали туда. Она там батрачит у каких-то
Мюллеров... Вот я искал Веприц.
-- Нашел?
-- Примерно.-- Наклонившись, он показал маленькую точку вблизи
Ландсберга, на реке Варте.
Солдат взял палку и, положив ее на карту так, что она соединила
Вильбальн и Веприц, провел карандашом жирную линию. Это была кратчайшая
прямая, которую можно было пролететь на самолете. Но на земле она пересекала
множество рек, озер, извилистых дорог, оврагов, лесов, городов, которые
усложняли дорогу к Маринке.
Солдат читал названия населенных пунктов, которые лежали вдоль линии:
Либемуль, Альбертвальде, Буковитц, Шилинг-Зее, Фогельзанг...
-- Фогельзанг, Фогельзанг, Фогельзанг,-- протяжно произнес солдат...--
Это родина коменданта нашей Малиновой Слободы. Как же его фамилия, не
помню,-- Фигель, Фугель, а может быть, Функель? Но звали его Вальтер, и
адрес мы его узнали от девчонки, которая по заданию нашего партизанского
отряда работала в комендатуре...
Солдат рассказал, как лейтенант и его солдаты пороли жителей Малиновой
Слободы "за связь с партизанами", как они издевались над слободчанами, Перед
отступлением фашисты несколько человек повесили.
Мы расстались. На прощание я узнал, что солдата зовут Максим, а фамилия
-- Чубук.
...И вот теперь за Одером я вновь встретил этого паренька. Он рыл
какую-то канаву у блиндажа и весь взмок. Сначала он не узнал меня, но как
только я спросил про Маринку, он тотчас же просветлел.
-- Нет, не нашел я Маринку,--грустно сказал Максим.
-- А в Веприц попал?
-- Нет, наш полк прошел севернее километров на сто. Но зато я был в
Фогельзанге у коменданта.
В это время кто-то крикнул: "Чубук, к комбату", и он, бросив лопату и
попрощавшись, ушел.
Сумерки густели. Мы остановились на ночлег у комдива и долго беседовали
при свете закопченной лампы.
День 20 апреля уходил в историю.
По всему фронту шли бои. На севере наши войска взяли Ораниенбург.
Особенно тяжелыми они были на направлении главного удара. Армия генерала В.
Чуйкова и танкисты генерала М. Катукова сражались отлично. Они преодолели
сильное сопротивление на Зееловских высотах и теперь пробивали себе путь к
оборонительному обводу Берлина. На юге шли упорные бои у Котбуса.
Гвардейская армия генерала В. Гордова отбросила противника к болотистым
берегам Шпрее, а один из корпусов танковой армии генерала П. Рыбалко
захватил город Барут, который стоял на пути к Цоссенскому укрепленному
району. В самом Цоссене в подземных убежищах размещался генеральный штаб
сухопутных войск германской армии.
x x x
В Цоссене царила паника. Позвонил обер-лейтенант Кренкель и сообщил,
что русские атакуют Барут. Начались телефонные звонки, сборы, уничтожение
бумаг, карт, перебранка офицеров. Вчера просили Гитлера эвакуировать
штаб-квартиру на запад, последовал отказ.
Ровно в 11 часов начальник генерального штаба сухопутных войск
генерал-полковник Кребс приказал провести обычное утреннее совещание. Но как
только оно началось, обер-лейтенант Кренкель доложил:
-- Барут взят русскими.
Кребс тотчас же вскочил со стула, схватил трубку прямого провода с
бункером и, доложив обстановку, вновь просил эвакуировать штаб. После
некоторой паузы последовало лаконичное: "Фюрер возражает..."
Через час раздался звонок главного военного адъютанта Гитлера генерала
Бургдорфа:
-- Фюрер приказал с наступлением темноты отвести к Берлину все войска,
а штаб-квартиру обосновать в казармах военно-воздушных сил в Эйхе, близ
Потсдама.
Так начался день, когда Адольфу Гитлеру -- Шикльгруберу исполнилось 56
лет. Как он был не похож на все предшествовавшие ему юбилейные даты фюрера!
Обычно в этот день в Берлине проходил парад, шумели демонстрации, балы,
рауты. А теперь?..
...Адмирал Фосс, попавший через несколько дней в плен, рассказывал,
рассеянно смотря через пыльное окно квартиры тюремного надзирателя:
-- Мы вынуждены были тогда спускаться по скользким, грязным ступеням в
бункер. Раньше мы в этот день по толстому ковру поднимались вверх.
В бункере собрались все главари рейха. В назначенное время в комнату
вошел Гитлер. Его сопровождали Геббельс, министр вооружений Шпеер, адъютант
генерал Бургдорф. Все встали. Высокие чины рейха поклонились и выбросили
руку вперед. Некоторые из присутствующих в последние дни, или даже неделю,
не виделись с фюрером и были поражены его внешним обликом. Он давно
изменился, постарел, осунулся, волочил ногу и подергивал плечом. Но сейчас
совсем сдал. Гитлер сгорбился, побледнел, обмяк, ходил с трудом, ступал
осторожно, словно боялся упасть, вспухшие от бессонницы глаза покраснели.
Точно соблюдая табель о рангах, к фюреру подходили его приближенные:
Геринг, Гиммлер, Борман, Фегелейн, Дениц, Кейтель и другие.
После рукопожатия чины отходили в противоположный угол комнаты, и там
вскоре возникла оживленная беседа за столиками. Говорили о Цоссене, первых
русских снарядах, разорвавшихся в Берлине, о переговорах обергруппенфюрера
Карла Вольфа с англичанами и американцами в Швейцарии.
Одним из последних к Гитлеру подошел Артур Аксман -- имперский
руководитель "гитлерюгенда". Он просил "фюрера" подняться во двор имперской
канцелярии, где выстроилась колонна юных фольксштурмистов. Гитлер пошел. Его
сопровождали Ева Браун, Аксман, Борман и Бургдорф. Выбравшись из подземелья,
они увидели юнцов, одетых в длинные шинели и немигающими глазами глядящих на
своего "фюрера". Фольксштурмисты ждали напутствия, прежде чем пойти в бой.
Гитлер обратился к ним с кратким словом: "Мы должны обязательно
выиграть битву за Берлин. Хайль вам!" -- закончил он.
Но никто не ответил. То ли потому, что не знали, как в таких случаях
нужно себя вести, то ли были поражены словами фюрера и его видом.
Когда вновь спустились в бункер, между Гитлером и Аксманом состоялась
беседа о фольксштурмистах.
В тот же день, 20 апреля в 16.30 в подземелье началось очередное
"обсуждение ситуации". Это было последнее совещание, на котором
присутствовали почти все руководители рейха.
Из докладов генералов Йодля и Кребса рисовалась картина отступления на
всех фронтах.
Гитлер часто перебивал докладчиков и пытался узнать подробности боев на
берлинском направлении. Генералы искали обтекаемые формулировки, дабы не
вызвать очередного гневного припадка фюрера. Но они не избежали его. После
докладов Гитлер обрушился на генералов, обвиняя во всем их бездарность и
возлагая надежду на дипломатию.
Риббентроп ухватился за это и предложил немедленно начать переговоры с
Эйзенхауэром и Монтгомери. Он намекнул, что каналы, по которым нужно
действовать, могут быть найдены в ближайшие дни.
Заявление Риббентропа встретили с интересом и надеждой. Но никаких
решений на этом совещании принято не было. Молчание было знаком согласия.
В заключение фюрер объявил, что все руководство рейха делится на три
группы. Он вместе с Геббельсом, Борманом, Фегелейном решил остаться в
Берлине. Тут же будут находиться Кребс и Фосс. Военные руководители
объединенного военного командования -- Кейтель и Йодль направлялись на новую
штаб-квартиру северо-западнее Берлина. Фельдмаршалу Кесселрингу передавалась
высшая военная власть и право руководить делами правительства на юге
Германии, а гросс-адмиралу Деницу--на севере. Гиммлер и Риббентроп были
направлены в Шлезвиг для дипломатических поисков и зондажа настроения
союзников по антигитлеровской коалиции.
О Геринге не было сказано ни слова.
После совещания многие руководители рейха, забрав с собой чемоданы,
сели в машины и взяли курс на запад. Удрал и Геринг. Риббентроп уложил пять
больших чемоданов, заготовил паспорта на чужие фамилии, взял с собой ящики с
продуктами и вином и удалился в неизвестном направлении.
В подземелье доносились разрывы тяжелых снарядов. Это нервировало
Гитлера. Он звонил в обезглавленный штаб военно-воздушных сил и спрашивал:
-- Знаете вы, что советская артиллерия обстреливает центр Берлина?
-- Нет,-- отвечали ему.
-- Разве вы не слышите?
-- Нет, ибо располагаемся в местечке, отдаленном от Берлина.
Так печально закончился пятьдесят шестой год жизни фюрера.
...А в это время Герман Геринг мчался в горы Баварии. В последнее время
отношения Гитлера с Герингом значительно ухудшились. На сегодняшнем
совещании фюрер даже не упомянул его имени.
Весь долгий путь Геринг дремал. Автомобиль выехал на извилистую дорогу,
искусно построенную молодцами генерала Тодта, в подземный коридор, и только
тогда машина остановилась перед двойными, тяжелыми бронзовыми воротами.
Часовые подошли, откозыряли, и Геринг очнулся. На лифте рейхсмаршал поднялся
в резиденцию канцлера и вошел в круглый зал с огромными стеклянными окнами,
из которых открывался предутренний вид на цепь гор...
Как-то один из приближенных фюрера сказал:
-- Здесь, высоко над миром, Гитлер противопоставляет себя вечности,
отсюда объявляет войну векам.
А теперь в этот зал вошел "второй наци" империи, вошел с мыслью стать
первым...
В бункере продолжали ждать чуда. Вместе с другими, особо приближенными
с Гитлером оставался Артур Аксман...
Здесь мне представляется возможным сделать небольшое отступление об
этом человеке, с которым журналистская судьба свела меня более чем через два
десятилетия после описываемых событий.
Многое, о чем он говорил, мне было известно из противоречивых книг
мемуаристов, которые не жили в бункере и знали все понаслышке. Тем более
было важно услышать рассказ очевидца, пусть даже тенденциозный. Во всяком
случае, он невольно рисовал не только физическую, но и политическую смерть
фашистских бонз.
На протяжении всей книги, по мере надобности, я буду возвращаться к
беседе с Аксманом, а пока познакомлю читателей с уцелевшим фюрером
германской молодежи.
После войны ему удалось бежать из Берлина, но все же он угодил в
Нюрнбергскую тюрьму, был осужден на пять лет, отсидел и начал было
заниматься коммерческой деятельностью, как по требованию западногерманской
общественности был вновь судим гражданским судом за гибель тысяч юношей,
обманутых им. Состоялся суд. Шел он долго. На него влияли со всех сторон, в
конце концов было вынесено решение: "Учитывая давность преступлений, а также
инвалидность подсудимого, оштрафовать Аксмана на 35-тысяч марок и... вернуть
ему усадьбу на окраине Западного Берлина..." Итак, Аксман уцелел.
Когда же появилась возможность посетить Западный Берлин и повидаться с
Аксманом, я не пренебрег ею. Я отдавал себе полный отчет в том, что Аксман
не может говорить вполне объективно, и все же беседа со столь редким
свидетелем "смертного часа" была небезынтересна.
Телефонная книга Западного Берлина предоставляла в наше распоряжение
множество Аксманов, но среди них не было ни одного Артура. Тогда на помощь
пришла справочная.
Артур Аксман некоторое время не понимал, чего от него хотят советские
журналисты. Но затем согласился на свидание.
Точно в назначенный час мы с Львом Бурняшевьм, корреспондентом
агентства печати "Новости", приехали на Имшеналлею, 80.
Это большая усадьба на берегу Ванзее, с красивым зеленым лугом, в
окружении столетних платанов, лип, дубов. На пригорке -- двухэтажная дача из
стекла и алюминия, хорошо вписанная в пейзаж.
Аксмана мы застали за копанием цветочных грядок. Это высокий человек с
седеющими висками, лет 53--54. Правая рука у него в черной перчатке --
протез. (Он потерял руку в первый день войны на Восточном фронте.)
Я смотрю на цветочки, и мне чудится, будто история дает неправильные
показания. Словно и не было разгрома фашизма, самоубийства Гитлера, не было
и клятвенных заверений Аксмана в преданности своему фюреру.
Тишина. Вдали, сквозь платаны, видна огромная водная поверхность, по
которой плывут парусные лодки. Слышен по-летнему веселый птичий гомон. Так
это далеко от темы предстоящего разговора. О подземелье, о бункере, об
опаленных улицах Берлина, о грохоте орудий на Вильгельмштрассе, где стояла
имперская канцелярия.
Аксмана трудно заставить вновь взглянуть в лицо своему прошлому. Не
так-то просто пробраться сквозь его ответы к истине. Наши взгляды на мир, на
историю диаметрально противоположны.
Вздохнув и окинув взглядом поместье, он говорит:
-- Если бы видели, в каком состоянии мне вернули эту усадьбу... Сюда же
зайти нельзя было -- грязь, разорение, ужас...
Мы переглянулись. Нет, Аксман не шутил. Он искренне возмущался
"несправедливостью", допущенной по отношению к нему. Перед нами сидел
фашист, не разоруженный, не потерявший надежд на восстановление
"справедливости".
21 апреля
Берлинская автострада "оседлана".-- Упорные бои за канал.-- Гитлеровцы
испуганы.-- Агитатор капитан Матвеев.-- Знамя No 5 в дивизии
Шатилова.--Пригород Карав освобожден.-- У врага в подземелье
Успех сопутствовал нашим войскам, наступавшим севернее Берлина. 3-я
ударная армия, которой командовал генерал В. Кузнецов, вела в этот день
наступательные бои, обходя вражеские опорные пункты и стараясь не вступать в
бой с их гарнизонами.
Уже рано утром была "оседлана" берлинская автострада -- окружная
магистраль. Сделали это солдаты 171-й дивизии под командованием А. Негоды в
районе пригорода Блонкенберг. Отличился 380-й полк.
Этому предшествовала смелая операция батальона старшего лейтенанта К.
Самсонова, который, обходя опорный пункт, прорвался в районе Ной-Линденберга
в тылы противника на три километра и вынудил его отойти от кольцевой
автострады.
Самсоновцы первыми вошли в пределы большого Берлина. Спустя час
магистраль была пересечена у Шванебека и противник выбит из Линденберга. В
полдень была захвачена дорога еще и в третьем месте. Это -- явный успех.
Войска корпуса генерала С. Переверткина врывались в зеленые дачные
окраины Берлина. Впрочем, в эти дни они были не зелеными, а бело-розовыми:
цвели яблони и вишни. Дачные домики пустовали, хозяева бежали. Куда? Они не
знали, что 2-я гвардейская танковая армия генерала С. Богданова уже шла по
северо-восточной окраине Берлина. Передовые соединения 5-й ударной армии --
полк подполковника И. Гумерова -- ворвались в Нойенхаген Тяжелые бои
продолжались на участке 8-й армии. Сюда германское командование несколько
дней назад перебросило моторизованную дивизию "Нидерланды". Ломая
сопротивле-
ние наши части вклинились в оборонительный обвод в районе Петерсхагена
и Эркнера. Танкисты армии П Рыбалко продолжали продвигаться на север и все
брали с ходу. Генерал даже немного тревожился: войска не встречали
серьезного сопротивления. Нет ли подвоха? Не держит ли противник где-либо
бронированный кулак, готовый к сильному контрудару. Только у Цоссена, в
болотах и лесах, танкисты встретили чувствительный отпор. Во всяком случае,
штаб германского верховного главнокомандования, расположенный в Цоссене, был
защищен со всех сторон дотами и сильными гарнизонами. Все же 22 апреля
Цоссен пал.
Дорога на Берлин была открыта.
Но получился разрыв между армией В. Гордова, вышедшей к Котбусу, и
танками генерала П. Рыбалко, которые находились у Цоссена. Обстановка
продиктовала приказ маршала И. Конева, по которому армия генерала А.
Лучинского, выйдя в район Барута, ликвидировала этот разрыв.
...Генерал Переверткин ходил из угла в угол своего временного штабного
кабинета и только из вежливости поддерживал с нами разговор. Ему было не до
нас. Бои шли за канал. А сведений не было. Наконец Шатилов позвонил:
-- Полк Зинченко зацепился за южный берег. Бои ведет батальон
Неустроева. Отличился старший лейтенант Кузьма Гусев.
-- Спасибо,-- сказал в трубку генерал и, повернувшись к нам, улыбаясь,
заметил: -- Немного отлегло...
-- Вам может показаться,-- сказал он,-- что полковники и генералы --
это сухари, которые хорошо знают свое военное дело и профессионально
применяют его на поле боя... Так что ли?
Не услышав от нас ответа, он продолжал:
-- Нет, братцы, не так... Полководец должен творить. Ну, как бы вам
сказать, ну, как пианист, что ли, скрипач, или, вернее, как дирижер. В его
оркестре все должно согласованно повиноваться палочке... Понимаете? Разница
только в том, что дирижер не начнет концерта, если в его оркестре не будет
скрипки, или флейты, или тромбона. А вот мы "играем" иной раз без нужных
инструментов... А творить надо.
-- Не только это отличает вас от дирижера,-- сказал Борис Горбатов. Все
рассмеялись.
Тем временем стало известно, что полк Зинченко полностью форсировал
канал, понес большие потери и был отведен во второй эшелон. Другие полки
развивали успех и двигались к берлинскому пригороду Карову.
Комдив Шатилов доносил:
-- Перешли берлинскую магистраль... Перед нами Каров.
Спустя несколько часов бои шли уже на улицах пригорода. К ним давно
готовились войска, в частности дивизия Шатилова. Пользуясь каждым случаем
вынужденного отдыха или так называемой "оперативной паузой", она проводила
занятия на тему "Уличный бой в крупном населенном пункте".
Однако как ни сложны и опасны были бои, в германской столице они
приобретали особый характер, и не только из-за ожесточенности, но и потому,
что улицы, отвоеванные нашими подразделениями и оставленные в тылу, вновь
оказывались в руках гитлеровце