утного борта, но и на самой полосе у "вертушек" людей хватало. Сновали машины обслуживания. Техники, и механики готовили вертолеты к вылетам. То к одному, то к другому борту подходили разномастные группы пассажиров, загружались улетали, или наоборот, выбирались из приземлившихся вертушек на бетонку, тянулись к аэродромному КПП. "Действительно, и где здесь она ему давать будет?" - с тоской подумал я. "А впрочем, мне-то что? Я свое дело сделал. Бабу достал..." Я покосился на Свету. Та с интересом и даже какой-то жадностью рассматривала аэродромную суету. - Что, Светик, домой потянуло? - спросил я, стараясь выглядеть лихим и галантным галантным кавалером. - Небось, дома ждут. Дети то есть? - Есть. Двое. - коротко ответила она. - И с кем остались? - пряча свое любопытство на тему семейного ее положения, спросил я. "Вот будет класс, если она еще и замужем окажется..." - А ни с кем. - почти безразлично ответила она. - Сами с собой. - В каком смысле? - В таком. Дочка старшая. Вот она за младшим и смотрит. - И сколько же ей лет, такой самостоятельной? - Четырнадцать... Неожиданно мне стало стыдно за свой пошловатый цинизм. Уши предательски вспыхнули. "Как же жизнь-то тебя скрутила, если бросила их одних, сюда подалась..." - Геройская у тебя девчонка! - постарался хоть как-то польстить ей я. - Такая в жизни не пропадет. - Не пропадет... - Эхом откликнулась она, и мне на миг показалось, что лицо ее потеплело. У знакомой вертушки уже нервно топтался экипаж. - Ну, и где ваши? - накинулся на меня командир - Взлетать давно пора. Через два часа уже темно будет. Как нам возвращаться, ползком что ли? Это же не танк, это вертолет... - Сейчас подъедут - сходу бодро соврал я, по опыту зная как опасно говорить ожидающим вертолетчикам правду об опозданиях. - За нами должны были выехать... - Ну, смотрите! Через полчаса не взлетим, я машину закрываю и на ночевку. - сердито рубанул командир и, круто развернувшись, забрался в кабину. Уже из кабины, словно вспомнив о чем-то, повернулся ко мне и кивнул в сторону, стоявшей у клубного "батона" поварихи: - А эта баба что, тоже с вами летит что ли? - Нет. Она это... ну, в общем, провожает одного парня... - Ясно! - хмыкнул командир. - Тогда видно ему глаза выбило, или он с рождения слепой! - и скрылся в кабине, а я побрел к своим. - Лелек, ну где там твой дружан? - нетерпеливо спросил Толя, поглядев на часы. - Ты же сказал он уже ждет. Я только развел руками. Обманывать Толика не было никакого смысла. - Толян, потерпи дорогой. Сейчас подъедут. С меня самое большое ухо из всех который отрежем. Услышав про ухо, Толя подобрел. - Ладно. О чем вопрос? Но твой корешь мне теперь точно ухо должен. Так ему потом и передай! Только пошли в "батон", а то зябко здесь на ветру... В машине было тепло и, только сейчас я заметил, что почему-то пахло копченым салом. Отгадка пришла через минуту. Открыв "бардачек" Толя извлек на свет божий промасляный сверток и солдатскую флягу. - Жена прислала посылку с оказией. Теща коптила. Чего нам зря время терять? По-маленькой? Свет, ты как? - А почему нет? - Во-во! Тебе перед работой сам бог велел! - хохотнул начклуб. Но повариха и ухом не повела. Мы выпили из найденных все в том же "бардачке" бледно-зеленых металлических "стаканов" - предохранительных колпаков на взрыватели минометных мин. Закусили ароматным, подтаявшим до прозрачности от близкого жара двигателя салом. - Голос у тебя, Света просто обалденный. Тебе с ним в опере надо выступать. - не выдержал я. - Это все в прошлом. - неопределенно пожала плечами повариха. - В смысле, в прошлом? - Я в хоре семь лет пела. Пела, пела и отпелась, а теперь вот пляшу. - уже почти зло обрубила Света. - Ух ты! Я и не знал. - словно бы и не замечая ее раздражения, изумился Лазаренко. - Так мы с тобой значит почти что коллеги. Это надо обмыть! Вновь забулькала фляга... - Так ты в каком хоре пела? - вернулся к теме Толян. - Сначала в районном, потом в областном. - А чего бросила? Голос то у тебя о-го-го! Я думал повариха замнет болезненную для себя тему, но она неожиданно разговорилась: - Четыре года назад мужа машина сбила. Год пластом пролежал парализованный, только глазами и моргал. Потом преставился. И куда мне было в хоре на шестьсот рублей его и двух детей тащить? Вот и пошла в столовую при военторге. Там хоть зарплата и не большая, но продукты есть. А что мне еще-то надо? Только детей накормить, да из одежки им чего прикупить... В кабине повисло томительное молчание. Но Лазаренко не зря был начальником клуба. Смутить его было просто невозможно. - Ну, тогда давай помянем твоего мужика и всех наших ребят погибших здесь. Как раз третий тост... Когда мы закусывали к борту, наконец, подкатил знакомый КамАЗ. - Приехали! - радостно бросил я и выскочил из кабины. Вместе с Эриком, "зампотехом" и бойцами, выделенными на разгрузку, из кузова КамАЗа на бетонку спрыгнули два майора в свежих чистеньких "полевухах". Явно контрастируя с военным пейзажем, в руках майоров болтались "дипломаты". - Обана! А куда это наши "финики" намылились? - удивился начклуба. "Финики" - финансисты на военном жаргоне... - У них сейчас проверка из Москвы идет. - Ответила Света - Мы ее третий день поим. А наши в это время мечутся по группировке, хвосты подчищают... Пока бойцы под командованием Эрика и командира экипажа осторожно выгружали ящики с запчастями и заносили в вертолет, я вкратце доложил зампотеху "расклад". - ...Она, конечно, не Мишель Пфайфер, но баба душевная. А красавицы, сами знаете, здесь бесхозными и дня не бывают... - Ладно, пошли взглянем на твою "душевную"... Перед "батоном" он остановился как вкопанный. - Это ты называешь "душевная"? - Я же сказал - какая была! - хмуро ответил я. - И вообще, сутенер не моя профессия. Надо было замполита вызывать. Вот пусть он досугом и занимается.... - Да, Абрютин, не ожидал я от тебя. - протянул зампотех, словно бы и не слыша моих объяснений. - Притащить другу такого крокодила - это ж как надо его не любить? А ведь он так тебе верил. Весь день как на иголках, аж подпрыгивал, вот, мол, Леха для меня расстарается. Даже и не знаю, что с ним будет, когда он ее увидит... Последние его слова утонули в свисте запускаемого вертолетного двигателя и в это же мгновение из-за кузова "КамАЗа" появился Эрик. В кабине "батона" он увидел повариху, и сразу все понял. На его лице появилось мучительно-задумчивое выражение, какое бывает у человека, которому на голову упало куриное яйцо... Наконец он справился с собой. И, засунув руки в карманы, куртки подошел к нам. - Извини, Эльф, все что было! Он посмотрел на меня, как на человека только что разбившего любимую пивную кружку. - Ладно, Эрик, я все понял. Глупо все получилось. Но у меня, действительно, здесь ни одной знакомой бабы нет. Сейчас я ее отправлю. Еще раз извини... Я уже, было, повернулся к "батону", когда меня остановил Эрик. - Стой! Погоди отправлять... - он еще раз оценивающе посмотрел на повариху, словно решая что-то про себя, наконец, видимо решившись окончательно, глубоко вздохнул. - А-а! Давай! Пойдет. В конце - концов, дырки поперек ни у кого нет. Только куда мне с ней идти? Не здесь же? - Может быть в "вертушке". Там вроде в салоне брезент лежал в корме. - предложил "зампотех". - А летуны разрешат? - Ну, если договоримся... - протянул "зампотех" задумчиво. - Они, чай, тоже мужики. Поймут. Кто будет с командиром договариваться? - Я точно пас! Кто я для него? Вы хоть по званию равны. Вам и договариваться. - сразу открестился от этой авантюры я. - Ладно. Чего зря время терять. - решился "зампотех" и направился к вертолету. Минуты две он, оживленно жестикулируя, разговаривал с командиром. Видно было, что тот только отрицательно машет головой и трясет у "зампотеха" перед лицом рукой с часами. Но и "зампотех" что-то не мене энергичное втолковывал ему. Наконец, видимо тот сдался и махнул рукой и тот час Антоныч махнул мне - Выводи! Из кабины на бетонку выпрыгнул растерянный брот-техник и сердито одернув куртку ушел куда-то за корму. - Пошли, Света! - сказал я, пряча глаза поварихе. - Куда? - не поняла она. - В вертушку. Не здесь же у всех на виду этим заниматься? - А там что, не на виду? - зло бросила она. - Ну, там кабина все- таки, закрыто все... Она посмотрела на меня, с такой брезгливой ненавистью, что мне захотелось прямо здесь провалиться под землю. Но из кабины все же вылезла и зло хлопнув дверью пошла к "вертушке" мимо ничего не понимающей публики. Ей во след почти бегом направился Эрик. Догнал ее у кабины и попытался поддержать под локоть, но повариха словно бы и не замечая его торопливо поднялась по лесенке и скрылась в кабине, за ней юркнул Эрик... "Финики" тоже, было, похватали с бетонки свои "дипломаты" и направились к вертушке, но на полпути были остановлены борттехником, который что-то им эмоционально объяснил, после чего "финики" ошарашено повернулись в нашу сторону, разглядывая нас так, словно узнали в нас родню Басаева... ...Свистел двигатель. Ветертрепал нашу форму. Топтались на бетонке в унылом ожидании "финики". Борт-техник нервно курил у края бетонки. Время тянулось как резиновое. - Да, такого я еще в своей жизни не видел. - Услышал я Лазаренко. - Теперь вся Ханкала еще месяц только об этом и будет говорить. "Финики" всем растрезвонят... Минута проходила за минутой, но никто из кабины не показывался. - Что они там, склещись что ли? - уже не скрывал своей злости начклуб. - Блин, вот же нашел я себе приключение... И здесь, наконец, в проеме двери показалась Света. Запахнув полы куртки, она торопливо спустилась на бетонку, и как-то враз поникнув, опустив голову, почти бегом припустила к нам. Все как по команде повернулись в нашу сторону. Я почувствовал, как жар заливает мое лицо. "Твою дивизию! Вся эта шушера теперь точно решит, что какой-нибудь местный сутенер. А мне же ей еще деньги надо отдать..." И здесь из кабины появился Эрик. Застегивая офицерский ремень на ватнике, он неторопливо и торжествующе обвел взглядом стоянку. На его лице блуждала удовлетворенно-отсутствующая улыбка. Эрик просто купался в нирване. Сейчас он больше всего походил на счастливого щенка - подростка, дорвавшегося первый раз до суки. Лихо сбежав на бетон, он вскинул руку, и, словно поймав над головой какою-то ручку, дернул ее вниз. - Готов... - уже без неприязни - есть все же мужская солидарность! - протянул Лазаренко. - Ну, все, Еремеев, теперь твой дружок у меня по гроб жизни в должниках ходить будет. Без уха на Ханкале пусть не появляется... - Поехали отсюда! - подойдя к нам, коротко бросила начклубу Света, открывая дверь в "батон". - Я тебя очень прошу, поехали быстрее! - Хорошо, Светик, уже едем. - осклабился Толик. - Один момент... Ладно, Лелек, бывай! До встречи! - Подожди! - вдруг вспомнил я о главном. - Сунув руку в карман, я нащупал перехваченную резинкой пачку денег. Вытянул их и, распахнув дверь кабины, воровато прикрываясь от зрителей за спиной, протянул поварихе. - Держи, Света. Извини за все. Так уж вышло... Сам не думал, что так получится. Спасибо тебе. Возьми деньги... Но она зло отбросила мою руку и отвернулась в сторону. - Да пошли вы все! Сволочи... И вновь горячий стыд опалил мне щеки. - ...Дверь закрой! - она почти оттолкнула меня, и хлопнула дверью перед моим носом. Я повернулся к Лазаренко. В его глазах промелькнула растерянность. - Слушай, отдай ей потом.- Я протянул ему деньги. - Хорошо? Не забудешь? - Может мне еще к ней кассиром устроиться? - взвился начклуб. - Ладно тебе, Толя. Видишь же, что она обиделась. А так, как-то не честно. Мы же договаривались. Отдай потом... Вместо ответа он молча сунул деньги в карман, и, распахнув дверцу, запрыгнул на сиденье рядом с водителем. - Все! Бывай! - Бросил он уже из кабины. И тут же скомандовал: - Поехали! - Не забудешь, Толян? Но Лазаренко уже не слышал меня. Взревел мотор и "батон" сорвался с места. - ...Абрютин! - услышал я сквозь шум винтов крик зампотеха. - Давай быстрее! И, круто развернувшись на каблуках, я рванул к "вертушке", где борт-техник уже нагнулся за лесенкой... Весь путь в отряд мы молчали. Говорить было не о чем. Эрик блаженно дрых, натянув на глаза шапку. "Финики" весь полет с плохо скрываемым презрением поглядывали в мою сторону. Мне, честно говоря, было все похрену. Устал я за этот день. Дико устал... ...А еще через месяц наш отряд срочно выдернули с гор и бросили в Грозный, который уже третьи сутки был захвачен боевиками. К Грозному мы вышли только под вечер, сбив по дороге две чеченских засады, которые просто не ожидали появления такой силы и явно готовились лишь к перехвату слабо вооруженных "транспортников". У залепленной грязью палатки - временного штаба "вэвэ" - внутренних войск колонна остановилась. Командир с начальником штаба спрыгнули с брони и, пройдя мимо вытянувшегося часового, скрылись внутри палатки. Их не было минут десять. Со стороны города часто ухали взрывы, дробно молотили "крупняки", частили, скрещивались, слоились друг на друга пулеметно-автоманые очереди. - Да... - Протянул за спиной кто-то из моих бойцов. - А мочилово-то там идет по-взрослому. Чую огребем мы там не по-детски. - Заткнись, да! - оборвал его замкормгруппы Цамаев, сержант-осетин, оставшийся весной после "срочки" по контракту. - Ныть мамэ в сиськи будэшь... - с небольшим акцентом бросил он. - Я не ною. - узнал я голос Плещеева, снайпера, только-только разменявшего второй год службы. - Я лишь констатирую... Плещеев призвался из Питера после второго курса института и любил козырнуть научными словечками. - ...Мало нам там не покажется. Какие же уроды "чечей" в Грозный пропустили? Сколько же за это денег хапнули? - У тебя будэт возможность - отозвался Цамаев - у Басаэва спросить, сколько он заплатыл за этот штурм. Если он, конэчно, тэбе раньше яйца нэ отрэжет... В это время из палатки на улицу вышла целая группа военных, среди которых был и наш командир. Все направились к нам. Впереди шагал худой высокий генерал в редком для этой войны галифе с лампасами. Видно только-только из Москвы. Генерал был явно не в духе. Он что-то жестко говорил, семенившему за ним полковнику, рубя ладонью воздух. Наконец вся свита подошла к нам. Генерал обвел глазами, сидящих перед ним на броне спецназовцев. - Ну что, бойцы, как настроение? - неожиданно зычно гаркнул он. Мы растерянно замерли. Уставного ответа на такой вопрос не было, а панибратствовать с генералом ни у кого желания не возникло. Наконец кто-то из еще не "обмявшихся" первогодков пискнул: - Нормальное!... Генерал еще сильнее посуровел. - Как, бойцы, сможем боевикам задницу надрать? Они, мерзавцы, в нарушение всех договоров ворвались в город. Насильничают, убивают. Наши товарищи там, в окружении дерутся. Наш президент приказал уничтожить мерзавцев! Не подведем, братцы? - А кто же их в город-то запустил? - вдруг хмуро спросил генерала с соседнего "бэтра" комгруппы Антонов. За спиной генерала Сергеич недвусмысленно показал Антонову кулак. Но генерал словно бы и не услышал вопроса. Он повернулся к командиру. - Так, сейчас кормите людей, потом готовьте технику и оружие. К шести утра отряд должен быть готов к выдвижению. - Все понял, товарищ генерал! К шести утра отряд будет готов. - со сдержанным "спецназовским" достоинством откликнулся Сергеич. - Хорошо! - явно помягчал генерал. - Я знаю, что на вас можно положиться. Он уже развернулся, что бы идти к палатке, как вдруг его взгляд упал на "семьдесят двойку" Эрика, стоявшую в колонне. В глазах генерала мелькнуло удивление. - А это еще что это за танк? Откуда он? - Это наша машина, товарищ командующий... - ответил Сергеич. ...Пока командир объяснял, откуда к нам попала "семьдесят двойка" генерал нетерпеливо постукивал себя шомполом по жарко начищенному сапогу. Не дослушав объяснения до конца, он перебил Сергеича. - Так, я все понял. Никаких диких танков мне здесь не надо. Паршутин, сколько вы получили от армейцев машин? - повернулся он к сопровождавшему его полковнику. - Роту, товарищ генерал. Но в ней только семь танков. - Забирайте туда и этот. Будет восемь. Рота наша главная ударная сила! - Есть! - Товарищ подполковник, вам приказ понятен? - генерал уперся хмурым взглядом в Сергеича. - Так точно, товарищ генерал! Но танк этот с нами уже семь месяцев. - Сергеич словно бы и не заметил генеральской раздраженности, и продолжал гнуть свое - У нас отличное взаимодействие, слаженность. Разрешите его оставить с отрядом? - Отставить! - в голосе генерала зазвенела "предгрозовая" истеричность. - Решение принято! Нечего силы распылять! Сейчас не та обстановка! "Духи" дожимают нашу окруженную группировку. Сейчас все надо бросит на деблокаду наших. И вашим "спецам" тоже в стороне отсидеться не придется. Выполняйте приказ! ...Утром мы вошли в западный пригород Грозного, а вечером, после очередного разгрома из Москвы, танковую роту кинули на прорыв чеченской обороны в районе горбольницы. Как уже потом мы узнали, роту отправили в бой под прикрытием какого-то ОМОНа, который при первом же обстреле залег и дальше не пошел. Но танкисты, вырвавшиеся вперед, этого не знали, и, продолжали выполнять приказ, продвигаясь к центру города, где дрались в окружении наши части. На подходе к стадиону, всего в километре от комплекса зданий, где оборонялись наши, рота попала в засаду. К комендатуре, где находилась администрация города и рота охраны штаба, прорвался только один танк. Конечно, мы верили, что это был Эрик. Ведь везения и чутья у него было на троих. ...А еще через сутки, когда Грозный уже был окружен плотным кольцом войск, и, отозванный срочно из отпуска армейский командующий предъявил боевикам ультиматум, вдруг, пришел приказ из Москвы немедленно прекратить все боевые действия. В эту же ночь из Москвы прилетел отставной десантный генерал Воронов, пробившийся не задолго до этого в очередные фавориты Кремля, и, отстранив все командование, уселся за стол переговоров с лидером боевиков Масхадовым. На следующее утро мы узнали, что Воронов принял все условия, выдвинутые Масхадовым, и русские начинают немедленный вывод своих войск из Чечни. Война закончилась... Боевики смеялись нам в лицо: - Ми купылы ваш Крэмл! Собралы чемадан зэлэнью. И отвэзлы прямо в Крэмл. А то нам совсэм вай-вай прыходыл. Гранат заканчывлся, патрон заканчывался, мын заканчивался. Спасыбо Москве, спаслы нас! * * * ...На Ханкале я вновь увиделся с Лазаренко. Начклуба лежал в госпитале. Шальная пуля оторвала ему палец на правой руке, и теперь он хандрил на больничной койке. - Вот козлы! Все продали! Всех сдали! Лелек, разве это правительство? Разве это президент? Гондоны они штопанные, а не правители!.. Меланхолия Лазаренко усугублялась тем, что его клуб, который он с любовью и усердием собирал целый год, по договору передавался со всем имуществом чеченам. И его любимый бильярд, и вся аппаратура для ансамбля, и киноустановка с новейшим звуком, и даже "внештатная" баня - все это теперь становилось добычей боевиков. - Сожгу все к едреней матери! Хрен что они у меня получат! Я дипломатично помалкивал о том, что в клубе уже давно сидели "наблюдатели" со стороны боевиков, которые должны были наблюдать за выводом войск и передачей оставляемого по "мирному договору" имущества "свободной Ичкерии". Думаю, что Лазаренко и сам это знал, но самолюбие не давало смириться с неизбежным. - Кстати, Абрютин, а где обещанное ухо? - кривясь от боли, после очередной перевязки, вдруг вспомнил начклуб. - Между прочим, было обещано. А твой дружок вообще чмо болотное! Не по-мужски это. Я ему, можно сказать, первую помощь оказал, а он... Так спецназовцы не поступают. Ты это передай ему! - Ладно, не кипятись. - Попытался сгладить углы я - Его просто забрали от нас, и кинули на Грозный. Четыре дня назад - в самую мясорубку! Говорят, их там всех пожгли. Даже и не знаю - жив ли он. Такой бардак кругом. Сам видишь... - Вижу... - невесело отозвался Лазаренко и полез в тумбочку за заветной флягой. - Только, если он настоящий мужик, то слово должен держать в любой обстановке... - Верь мне, Толик, он мужик что надо! Я его знаю. Если найдется, обязательно слово сдержит. - Поверю, когда ухо принесет. - Уже беззлобно пробурчал, разливая водку по стопкам, начклуб. - А то скоро отправят меня в родной Ростов и поминай как звали... ...На следующий день моей группе отвели участок для поиска наших погибших. В основном все тела были уже собраны, и теперь мы разыскивали двух своих солдат пропавших безвести в одном из ночных боев. Сгоревшую "семьдесят двойку" я разглядел издалека. И сразу защемило сердце. При всей похожести каждый танк все же имеет что-то неуловимо свое. И это был наш танк! Я очень хотел ошибиться, обознаться, но когда мы подошли ближе, блеклый номер, проступавший сквозь обгоревший, закопченный метал развеял все надежды. "Двести восемьдесят шесть" - это был танк Эрика! Люки его были распахнуты. Мы осторожно заглянули внутрь. Страшный жар уничтожил почти все внутри. Обугленные останки приборов, сидений, каких-то деталей, проводки грязной кучей серого пепла лежали на дне башни. Преодолевая брезгливость, я заставил себя спуститься в башню и шомполом разрыть их до металла днища, но ничего похожего на человеческие останки видно не было. Я вздохнул с облегчением. Появилась надежда. "Может быть ушли? Пробились к своим..." Мы насчитали одиннадцать гранатометных попаданий. Вся машина была словно истыкана какими-то чудовищными иглами. Десять из них не пробили броню. Автоматный шомпол, которым я прощупывал каждую дыру, упирался в конце своего пути в сталь. И только один из них пробил защиту. В башне, у командирского люка - видимо били с крыши - было прожжено насквозь узкое как жало отверстие. Оно шло через, разорванную как жестяная банка, пустую коробку динамической защиты. Ствол пушки смотрел прямо в свежий пролом дома на другой стороне улицы. Не знаю почему, но мне захотелось узнать, куда направил свой последний снаряд Эрик. Осторожно пробравшись через вываленную разрывом стену, я оказался внутри дома. Кругом все было густо засыпано битым кирпичом и кусками развороченных взрывом плит перекрытия. Разобраться, понять что-то в этом месиве было не возможно, и я уже, было, собрался выбираться, как вдруг ноздри уловили знакомый сладко-приторный запах мертвечины. Сглотнув неприятный комок, я пошел на запах. В углу развороченной комнаты, из под упавшей двери торчал край одежды. Я ухватился за край двери и, приподняв, откинул ее в сторону. Под ней придавленный огромным куском перекрытия лежал убитый боевик. Из под тела выглядывала труба гранатомета, в которой так и осталась торчать невыстреленная граната. "Вот, значит, кого ты Эрик достал..." - Товарищ командир! - Услышал я с улицы голос Полетаева - бойца моей группы. - Там это... Ну, в общем танкисты наши... ...Метрах в пятидесяти от танка, у полуразрушенной стены в небольшом закутке за старым ларьком, под какими-то старыми одеялами лежали тела. Эрика можно было узнать только по кроссовкам, которые ему в подарок на день рождения привез из Москвы наш доктор. "Эльф" страшно обгорел и чудовищной черной куклой лежал перед нами. Видимо, кумулятивная струя мгновенно воспламенила пространство внутри башни, а может быть, потеряв от взрыва сознание, Эрик просто не смог сам выбраться из горящего танка. Рядом такой же до неузнаваемости обгоревший лежал его наводчик - молчаливый контрактник Вовка из Архангельска. На них сверху ничком лежал механик - водитель Ромка. У него были обгоревшими шея и руки, но вся спина была густо испорота пулями. Видимо Ромка успел вытащить из горевшего танка свой экипаж, но потом его почти в упор расстреляли "чечи". Когда мы осторожно перевернули тела убитых, то под каждым из них были в асфальте выщерблены от пуль. Их всех добили... На душе вмиг стало муторно и пусто. По рации я связался с комендатурой. - ...Я - "кедр сорок два". Нужна труповозка на улицу Ленина. Эфир побулькал, посвистел и, наконец, откликнулся, искаженным до не узнавания, голосом связиста комендатуры: - "Кедр сорок два" - перевозка будет у вас через двадцать минут. Она сейчас на Первомайской. "Вот и все!" - еще раз подумал я. - "Был "Эльф" и нет "Эльфа". Отвоевался лейтенант Хабибуллин. Так и не суждено ему было вернуться в свой Питер..." ...А потом, я сделал то, чего никогда не делал раньше. Вернулся в развалины, и, нагнувшись над убитым чеченом, взял его за холодное мертвое ухо. Стараясь не вдыхать запах мертвечины, оттянул его, немного приподняв при этом голову, и, достав из ножен тесак, резко полоснул по мертвой плоти. Голова с негромким стуком упала на бетон, а в пальцах остался серый "червяк" отрезанного уха. Из кармана штанов я достал старый затертый до бесцветности платок и, завернув в него ухо, убрал его в свободный карман "разгрузника". ...В госпитале меня встретила суета и неразбериха. Пришел приказ на эвакуацию. И теперь все срывалось с привычных мест. Лазаренко в палате не было. Я нашел его на улице за хирургическим комплексом. Начклуба был уже в форме, и только из правого рукава торчала перебинтованная свежим бинтом ладонь. Толя меланхолично бродил по задам госпиталя, словно разыскивая какую-то потерянную вещь, и был на удивление трезв и страшно зол. Увидев меня, он почти бегом припустил на встречу. - Представляешь, эти пидоры бородатые уже совсем оборзели! Прихожу в свой клуб, а они все замки на дверях повзламывали и теперь хозяйничают там. Я на них наехал, типа вы что, козлы делаете? А один урод, типа заместитель Удугова, мне заявляет, что, мол, вашего здесь больше ничего нет. Ваше - чемодан, вокзал, Россия! И на моем кресле раскачивается, сука! - Ну и что ты? - С любопытством спросил я, разглядывая начклуба, похожего сейчас на, согнанного с лежанки, кота. - Что я? А я достал вот эту штуку... - Лазаренко вытащил из кармана кулак, из которого торчала верхушка гранаты, и мои глаза тут же выхватили голую - без предохранительной чеки - трубку взрывателя... - ...Рванул зубами кольцо и говорю, ты пидор македонский, а ну вали отсюда, пока я тебя в клочья не разнес. - Ты ее вообще крепко держишь-то? - опасливо косясь на гранату, спросил я. - Крепко. Но устал. - Признался Лазаренко. - Вторая-то рука толком не действует. Чеку обратно вставить сам не могу. Вот теперь хожу и думаю, куда мне эту херовину закинуть. Что б шума поменьше и не задеть кого. У нее осколки далеко разлетаются? "Вот тебе и начклуб! Вот тебе и чеширский кот!" - ошарашено подумал я. - А где кольцо? - спросил я Лазаренко. - В правом кармане. Я его кое-как зацепил пальцами, когда этот урод из кабинета моего рванул. Нащупав в кармане предохранительную чеку, я достал ее и осторожно продел проволочные "усики" в дужки предохранительной скобы, потом разогнул их в стороны. - Готово, отпускай. Лазаренко с видимым облегчением разжал ладонь, уронив мне в руки тяжелую зеленую картофелину "эргэдэшки". - Ну, ты, Толян даешь! Тебе не в начклубы, а в камикадзе надо идти. Там такие фокусы просто "на ура" прокатят. И чего тебя в клуб-то занесло? - Да шмотки свои решил собрать. Через час вертушка за нами прилетит. Вывозят всех раненых в Ростов. Вот и пошел собираться. - Ну и как собрался? - А... - неопределенно махнул рукой Толик. - Эти пидоры все мои шмотки перетрясли. Все, что было хорошего, растащили. А собирать за ними тряпки по полу - западло! Не дождутся! Так что я только это хреновиной - он кивнул на гранату - поразбивал аппаратуру, которая в кабинете была, и ушел... Я смотрел на начклуба, и все больше проникался удивлением. Словно, вдруг, узнал, что передо мной не Толян Лазаренко, тихий алкаш, болтун и выжига, а внебрачный сын английской королевы. Вот так, запросто, что бы поставить оборзевшего чеча на место, он рванул зубами чеку гранаты, как будто это китайская хлопушка, а не о боевая граната... Кто бы мог подумать! И здесь я вспомнил о главной цели моего визита. Вытащил из "разгрузника" узелок, развернул его и протянул Лазаренко. - Это что? - непонимающе уставился он на меня. - Как что? Ухо! Как договаривались. Спецназ, Толя свое слово всегда держит! Начклуба брезгливо взял платок и поднес к глазам, разглядывая серую личинку, лежавшую в его центре. - Действительно ухо... - задумчиво протянул Толя - И воняет... - Извини, свежачка не было. - Пожал я плечами. - Засолишь, подсушишь, и все будет тип-топ! - Значит, нашелся твой дружок? - Лазаренко оторвался взглядом от трофея, и посмотрел на меня. - Нашелся... - И как он? - Никак! Сгорел он на Первомайской. Со всем экипажем. Только сегодня нашли и вывезли. - А ухо тогда откуда? - От него. Последним снарядом он боевика в доме завалил. Я сам там был, и сам его срезал. Так, что теперь вы с "Эльфом" в расчете. Начклуба задумчиво посмотрел на, лежавшее в его ладони ухо. Потом вдруг смял платок в комок и зашвырнул его в залитую водой квадратную яму - полузаплывший старый окоп. - Да пошло оно все! - Ощерился он. - Сколько мы тут мужиков своих положили. И все зря! Уши, лапы, хвосты... Да атомную бомбу сюда надо скинуть, что бы выжечь здесь все на три метра в глубь! - Думаешь, поможет? На мгновение начклуба задумался, потом тряхнул головой: - Ты прав! Не поможет. Бомбу нужно на Кремль кинуть, когда там вся московская мразь соберется... - Правильным курсом идете, товарищ! Только где бомбу взять?... Лазаренко почесал пробившуюся на щеках щетину. - Где бомбу взять пока не знаю, но вот полфляги у меня в тумбочке еще осталось. Пошли, помянем твоего друга. Заодно и отходную выпьем. В какой жопе мы теперь с тобой увидимся и когда - одному богу известно. - Когда увидимся - не знаю, но вот название этой жопы, кажется, угадать могу. - Хмыкнул я, убирая "эргэдэшку" в карман "разгрузника". - Я его то же знаю. - Буркнул начклуба. - Вот и славно! Значит, там мимо друг друга точно не пройдем. Так, говоришь, полфляги еще осталось? - Даже больше. - Кстати, все хотел спросить тебя, как там Света? - Набрался я, наконец, смелости задать давно мучавший меня вопрос. - По-скотски все тогда получилось... - Не бери в голову. - Лазаренко выбрался на асфальт и начал сосредоточенно оббивать от грязи "берцы" - Все у нее устроилось. Как раз перед нападением чечей она улетела домой. Здесь к ней просто банным листом прилип один дирижер не то из александровского ансамбля не то из Большого театра. Он с ней, оказывает, учился в одном училище. В общем, хочет ее забрать к себе в труппу. Говорит, голос у нее просто уникальный. Так, что, глядишь, еще и по телевизору ее увидишь и гордиться будешь, что когда-то знаком с ней был. ...А все же зря я ухо выкинул. - Вдруг остановился Лазаренко - Хоть какая-то память осталась бы, кроме этой. - И начклуба приподнял перебинтованную руку. - Так, может, вернемся? - Предложил я - Выловим? Лазаренко на мгновение задумался, а потом махнул рукой. - А-а-а... ладно! Возвращаться плохая примета. Хрен с ним! Еще много нарежем. Пошли водку пить. Вертушка скоро... КАЙСЯКУ (рассказ) "...Путь самурая это, прежде всего понимание того, что ты не знаешь, что может случиться с тобой в следующий миг. Победа и поражение часто зависят от случайных обстоятельств. Добиваться цели нужно даже в том случае, если знаешь, что обречен на поражение. Для этого не нужна ни мудрость, ни искусство. Но в любом случае избежать позора нетрудно - для этого достаточно умереть..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ... В тот день я вдруг понял, что с этой войны он не вернется. Не могу объяснить почему. Это было как видение, как вспышка, как чей-то голос за спиной. Может быть, мне это сказала та ворона... ...Господи! Как же голова болит! Я последние две недели почти не сплю. Забудусь на пару часов, а потом вскакиваю. Виски - словно обручами стягивает. А врач говорит, что все нормально. Мол, обычные последствия контузии. Пройдет со временем. Но мне от этого не легче. Анальгин жру упаковками - не помогает. ...Та ворона. Она еще что-то сказала. Что-то важное, но я забыл. После взрыва, часть меня словно стерли. Иногда во сне, вдруг, забываю, кто я и как меня зовут. Вскакиваю, как ошпаренный - в полном ужасе. Не соображаю, где нахожусь. ...Я готовился запускаться, когда увидел, как ворона бросилась ему на блистр. До сих пор не пойму, что меня тогда испугало. Ну, птица и птица. Мало ли, что бывает. В авиации столкновение с птицей не такая уж редкая вещь. Для "реактивщиков" сезонная миграция птиц это вообще один из факторов аварийности. Не приведи бог реактивному самолету поймать ее в сопло движка. Это все равно, что схватить осколок от зенитной ракеты. Сто процентов, что повредит лопатки компрессора первой ступени. А дальше мгновенное разрушение компрессора, повреждение камеры сгорания, пожар, помпаж, взрыв. И только ручки катапульты спасут тебя от досрочной встречи с Создателем. Но это у "реактивщиков". А для нас - разве что со страусом опасно столкнуться. И то, только потому, что остекление может пробить. А так - ничего. Но эта ворона словно специально ждала, когда Калинин займет свое кресло и запустит движок. Она САМА бросилась на остекление кабины. Я видел это. Стремительная черная тень, метнувшаяся из мутной дождливой хмари, впечаталась в стекло прямо напротив его лица. Мне даже показалось, что я услышал шлепок удара. На мгновение птица распласталась на стекле, вдруг, превратившись, в какой-то хищный черный иероглиф. И потом, словно, исполнив некий приказ, выполнив свою миссию, бесформенным комком соскользнула под кабину. Черной тряпкой упала на бетон. И тут же исчезла, сметенная ветром из под винта. И я, вдруг, понял, что с этой войны он не вернется. И еще успел подумать, что птицы в дождь не летают... Я потом специально ходил по краю полосы, искал эту ворону. Технарей расспрашивал. Но никто ее не видел. Исчезла, словно бы ее и не было. Может, сдуло куда-то винтами. "...Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решил не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...В тот день он упал первый раз. Задание было простым - доставить командующего на "капэ" группировки "Север". Мы взлетели в десять утра. Я с ведомым нарезал "змейку" над "восьмеркой" Калинина, прикрывая его от удара с земли. Долетели без происшествий. Штаб стоял на склоне горы под Бамутом. Пока командующий был на совещании, мы находились на борту. В любой момент нас могли поднять на "бэшэу" - бомбо-штурмовой удар, но запросов все не было. Авианаводчик сказал, что в районе передовой видимость из-за тумана практически нулевая и потому работает только артиллерия. Проясниться должно было только к обеду. И точно, после часа сырая серая хмарь осела, и проявилось вялое осеннее солнце. Пообедали у артиллеристов, их "столовая" палатка оказалась совсем рядом с площадкой приземления. Потом подремали. А генерала все не было. К вечеру от подножья к вершине опять пополз туман. Метео передало предупреждение о том, что температура опускается и возможно обледенение. Видимость упала до ста метров. На термометре было уже плюс четыре - самое милое дело для образования льда. Надо было стартовать, но командующий все не появлялся... ...Вообще, отношение сухопутных генералов к вертолету такое же, как к личному "уазику" - сел и поехал. Им почти невозможно объяснить, что вертолет это сложный летательный аппарат и полеты на нем требуют не только "шоферского" мастерства, но и еще целую кучу условий. Летной погоды, знания района полетов, навигации. Генералы не понимают, что даже самый лучший летчик может совершить аварию, если его будут использовать, как в сказке про Иванушку дурачка - "Лети туда - не знаю куда!". Генералу это не объяснишь. Он живет в другом мире. Там полки и дивизии, всегда готовы выполнить его волю, наступать, громить, зачищать. И мы точно так же должны быть в немедленной готовности к полету. С этим бесполезно бороться. Остается только мириться, терпеть и надеяться, что все обойдется... Солнце уже коснулось, поднимающегося из ущелья тумана, и тени налились мертвенной вечерней синевой, когда к борту, наконец, подбежал авианаводчик, и, задыхаясь после бега, бросил долгожданное: "Запускайтесь!" А еще через пару минут мы увидели, как от штабной палатки к "восьмерке" Калинина направилась группа военных, среди которых без труда угадывалась невысокая плотная фигура командующего. Пока движок набирал обороты, и шла обычная предстартовая подготовка, командующий еще что-то обсуждал с провожающими его генералам. За его спиной на борт спешно грузилась охрана и "свита". В это время от крайних палаток, пригибаясь от ветра, к борту засеменили несколько человек в гражданском. По болтающимся за плечами треногам, тяжелым сумкам и характерным "раструбам" камер я понял, что это какие-то журналисты. Один из них подошел к командующему и о чем-то с ним заговорил. Тот что-то ответил, махнув рукой в сторону "вертушки". Журналист, неуклюже скользя по липкой жирной грязи, побежал к борту, остановился у форточки командира, и что-то прокричал Калинину. Тот что-то крикнул ему в ответ. И журналист, обернувшись к своим, призывно махнул рукой. Те, подхватив аппаратуру, двинулись к вертолету. ...Я еще подумал, что на борту командира будет явный перегруз. Но размышлять над этим времени не было. Тревожно полыхнуло алым табло "Обледенение" - и через мгновение автоматически включилась противооледенительная система. Выждав когда погаснет табло, я плавно потянул рычаг общего шага вверх одновременно гася правой педалью поворотный момент от тяги хвостового винта. "Поехали!" Набрал скорость, поймал боковым зрением ведомого, занявшего свое место в левом пеленге, потом встал в вираж, прикрывая взлет "восьмерки". Глаза привычно обшаривали местность внизу, в поиске опасности - стрелка с трубой ПЗРК на плече, затаившейся в засаде "зэушки", или просто группы боевиков, которые могут легко расстрелять беззащитную на взлете вертушку. Но все было спокойно. Калинин доложил, что взлетает. Я как раз проходил рядом со склоном, с которого он взлетал. С таким перегрузом как у него стартовать надо было на максимальной мощности. Конечно, для такого аса как командир это было ну как два пальца об асфальт... "Восьмерка" напряглась. Винт, как напряженное древко лука, буквально выгнулся, вытаскивая за собой из липкого горного чернозема тяжелую тушу кабины. Отрыв. "Восьмерка" плавно пошла вверх, набирая высоту, и вдруг, словно упершись во что-то, застыла в десятке метров от земли. Было видно, как она пытается преодолеть притяжение, как ее болтает из стороны в сторону. Все это продолжалось буквально доли мгновения, а потом неожиданно "восьмерка" неуклюже рухнула вниз. Ударилась о землю и тяжело заскользила вниз по пологому склону, врезавшись винтом в кустарник по краю площадки приземления... Завороженный этой картиной, я сам лишь, в последнее мгновение, крутым виражем увернулся от склона соседней горы. Когда развернулся, вертолет Калинина уже замер, уткнувшись носом в борт оказавшейся на его пути БМП. Лопасти винта, теряя скорость, стригли воздух буквально в метре от палатки с красным крестом на брезентовой крыше. Приказав ведомому, продолжать патрулирование района, я резко пошел на посадку. ...Все были живы. Больше всех досталось сержанту из охраны командующего. Видеокамера, вырвавшись из рук своего владельца, как бревном переломала ему обе ноги и раскроила лицо. Залитого кровью его унесли на носилках в палатку. Остальные отделались ушибами, синяками и выбитыми зубами. Командующий держался за правый бок. При падении он ударился грудью об угол топливного бака, но от помощи отказался, приказав врачам заниматься остальными. ...Командир курил, сидя на оторванном колесе шасси. Увидев меня, он как-то очень устало, кивнул. Отбросил далеко в сторону окурок и поднялся. В нем была какая-то растерянность. Наверное, так же растерянно выглядит птица, которую ветер неожиданно швырнул на скалу. Опережая мой вопрос, он сказал: - Надо было выключить "ПОС"... Больше ничего объяснять было не надо. ...Запустившись, Калинин сразу увидел предупреждение об обледенении. Автоматически запустилась "ПОС" - противооболеденительная система, а это значило, что мощность двигателей упадет почти на десять процентов. Для перегруженного борта такая потеря была слишком большой. Восьмерка могла не взлететь. Конечно, можно было освободить борт от лишних килограммов. Отправить тех же журналистов дожидаться следующего борта. Но командир решил иначе. В авиации есть приемы, которыми могут выполнять только опытные асы. Приемы на грани риска. И Калинин отлично знал прием, который когда-то был опробован еще в горах Афганистана. Опытные летчики, что бы не терять в разряженной атмосфере высокогорья драгоценную мощность, после того как "поска" на земле отработает весь цикл обогрева лопастей и "пэзэу" двигателей, отключают систему и включают ее уже после отрыва, успевая до полного запуска "ПОС", подняться на достаточную высоту и уйти на косую обдувку, компенсировав скоростью теряемую мощность и не допустив опасного обледенения. Сам Калинин десятки раз так взлетал. Но в этот раз он почему-то понадеялся на авось. И стал взлетал с не отключенной "поской". Вертолет не успел набрать высоту и, потеряв мощность, упал... "...Правильно поступает тот, кто относится к миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...Эту книжку на борту Валеры Хромова забыл какой-то журналист. То ли с НТВ, то ли с ОРТ. Не помню. Хромов их в Моздок вез. Они смену отработали. Пъянючие были - в дупель! Лыка не вязали. Я вообще эту братию не люблю. Есть в них, что-то отталкивающее, птичье. Сколько раз видел. Сначала все как сороки переругаются перед посадкой - кому лететь, кому нет. Потом набьются битком. Уже сами видят, что перегруз, а все лезут и лезут. Полчаса борттехник вытуриваешь лишних. Опять галдеж, ругань, вонь перегарная. В полете обязательно какой-нибудь урод решит втихаря покурить. Довезут их до точки. И там начинается полное шапито! Налетают толпой, галдят, отталкивают друг друга, словно за кость дерутся. Тычут микрофонами, камерами. Суетятся. Поснимают минут тридцать и обратно на борт довольные. Как же - войну сняли! Герои! А вечером уже еле на ногах стоят. В "чипке" водку ящиками скупают. Нет, я не говорю, что все такие. Встречаются и среди них нормальные мужики. Но в основном - гаденький народец. Мы для них так - картинка, говорящие головы. И война эта, и жизнь наша им - по барабану. Главное, как они сами говорят, "эксклюзив" снять. Ну, типа того, как танк на мине подрывается, как вертушка сбитая падает или на худой случай как "град" село размолачивает. Вот это класс! Это слава, это "бабки"! А что, в танке пацаны горят, а у экипажа вертушки шестеро детей сиротами остались- это херня. Мелочи жизни... Так вот, книжку эту забыл у Хромова на борту один журналист. Он все читать ее порывался, но после очередной бутылки окончательно сломался. В Моздоке его друзья просто на себе выносили. И уже, когда Хромов вернулся в Ханкалу, ее случайно под сидушкой его "бортач" заметил. Сам Хромов чтец не великий - все больше по детективам. А мне стало интересно. Уж больно название у нее было странное. "Хагакурэ" - было написано на обложке. ...Читать у нас нечего. Книг - почти нет. А те, которые есть - давно перечитаны. Газеты - раз в неделю. И то - только "партийные" - "российская", "звездочка" и если достанется "комсомолка"... Начал я ее читать. Сначала все написанное мне полной херней показалось. Сами судите: "...Я постиг, что путь самурая это смерть", или "...В ситуации "или - или" без колебаний выбирай смерть. Это не трудно". Ну, полный аут! Только японцам и подходит. Для них, судя по этой книжке, полный кайф - вскрыть себе живот во славу императора или из-за того, что долг вовремя отдать не могут. Ха! У нас тогда половина армии должна давно себе харакири сделать. Когда родное государство по полгода зарплату не платило, в какие только долги не залезали и как не крутились. Я только этой весной окончательно со всеми рассчитался. Поздно, конечно, но что делать, если мне не платили. Скольких друзей потерял из-за этого. А у японцев, если что - пори себе живот. Но потом потихоньку втянулся, вчитался... "...Если теперь посмотреть на мужчин нашего времени, можно видеть, что тех, чей пульс похож на женский, стало очень много, тогда как настоящих мужчин почти не осталось..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...Если есть летчики от бога, то Калинин один из них. Командир впервые поднял вертолет в воздух тогда, когда большинство его нынешних подчиненных еще на горшках сидели. По его летной книжке можно смело изучать историю вертолетной авиации. За двадцать пять лет службы Михалыч облетал почти все типы и модификации отечественных вертолетов. Ему несколько раз предлагали генеральскую должность, но он отказывался. Не хотел уходить с полка. Говорил, что в штабе у летчика "яйца мхом зарастают". К нему в полк я пришел сразу после училища "свежим" лейтенантом. Провожая нас, начальник училища на банкете насмешливо и почти неприязненно бросил: - "Через год в авиации из вас мало кто останется..." Ему было виднее. Моя учеба выпала на годы "великих перемен". Страна трещала под железной пятой олигархов и вечно умирающего президента. Для нас эти "перемены" обернулись практически полным отсутствием учебы как таковой. Первые два года мы занимались строительством. В год моего поступления из трех вертолетных училищ сделали одно. Но никаких ресурсов под это объединение не выделили. Поэтому мы своими руками строили казармы и классы, тренажеры и столовые. К концу второго курса я слабо себе представлял, какая аэродинамика у вертолета Ми-8, но в совершенстве изучил различные способы кладки кирпича, особенности разных марок цемента и правила его заливки. А вторые два года учебы я бессмысленно ожидал, когда же родное правительство изволит выделить хотя бы треть от обещанных лимитов топлива, что бы просто научиться взлетать и садиться на вертолете. После такой "летной школы" большинство моих однокурсников действительно думали только об одном - как бы побыстрее уволиться из этого "дурдома". Не скрою, что и сам подумывал об этом. Мол, доберусь до полка и тут же рапорт на стол. Если в училище не летали, то в полках и подавно ловить нечего. Историй про то, как люди дослуживались до майоров, так ни разу и, не поднявшись в воздух, я наслушался достаточно... - Ну что, лейтенант, служить будем или сразу в курятник? - вместо приветствия спросил меня крепкий, татаристого вида комполка, которому я прибыл доложиться о назначении. - Извините, не понял... - растерялся я такому приему. - Что не понял? Про курятник? Поясняю. Сейчас половина доблестной российской авиации - курятник. Крылья на эмблемах носят, но нужны они только для того что бы до летной столовки побыстрее долететь. - Полковник смотрел на меня, и в глазах его было то насмешливое и спокойное выражение, с каким смотрят на неумелого шулера. Он словно знал, что в моем нагрудном кармане лежит аккуратно написанный за час до этого рапорт об увольнении. ...Обидно мне тогда стало, что смотрит он на меня как на пустое место. - Если летать дадите, то никуда не потянет! - выпалил я на одном дыхании. В глазах полковника мелькнула тень удивления... - ...Если вы мне боевого летчика искалечили, я вашу контору по бревнам разнесу! - громыхал командирский бас Калинина. - Пальцем не трогали. Товарищ полковник, да он автоматом размахивал. Угрожал... - милицейский майор как завороженный не отрывал глаз от звезды героя на груди Калинина. - Он что еще и с оружием был? - Да нет... - смутился майор. - Это он у наряда отобрал. Разоружил милиционеров... - Дааа? - на лице Калинина мелькнуло саркастическая усмешка. - Ну, я его накажу. Ведите к нему... - Да - да! Уж накажите своей властью. - Засеменил за Калининым по коридору майор. И было не понятно, кто кого ведет за собой. Майор Калинина или Калинин майора. - Мы вообще должны возбудить дело по сопротивлению сотрудникам милиции... - Ага. И написать, что один пилот трех милиционеров разоружил. Заковал их в наручники, загнал в патрульную машину, закрыл их там, а потом спокойно домой вернулся. - Калинин уже не скрывал своего сарказма. - Ну, мало ли что бывает... - примирительно пожал плечами майор. Наконец наша процессия остановилась перед обшарпанной стальной дверью камеры. Выводной сержант лязгнул в замке ключом, и она с гулким тюремным визгом открылась. Кисло пахнуло тюрьмой - безысходной затхлостью, парашей и дешевым куревом. С деревянных нар неторопливо поднялся взерошеный Доценко. Удивленно, но лениво, "с понтом" взглянул на ввалившуюся в камеру толпу, но, узнав Калинина, тут же лихо вытянулся по стойке "смирно". - Товарищ полковник, старший лейтенант Доценко. Пребываю в капезе. Жду дальнейших приказаний! От этой глупой тирады я думал - согнусь пополам. Но каким-то чудом сдержался. - Ну что, Рэмбо, доигрался! - голос Калинина вдруг заполнил все пространство и, казалось, вот-вот сокрушит стены. - Ты на кого руку поднял? На власть нашу поднял. Совсем распоясался! Думаешь, управы на тебя нет? Все! Мое терпение кончилось. Пощады не жди! За мной шагом марш! - и круто развернувшись, Калинин вышел из камеры, за ним рубя кроссовками без шнурков строевым, направился Доценко. - Жуков получите у товарищей документы этого... типа! - проходя мимо меня, бросил Калинин. - И что, он его действительно накажет? - С жадной мстительностью, спросил меня в "дежурке" майор, протягивая целлофановый пакет в котором лежали удостоверение, кошелек, ключи и шнурки Доценко. - Не сомневайтесь. В порошок сотрет! - радостно ответил я. - Да ему теперь лучше самому в петлю лезть... - Ну, может не надо совсем уж так... - удовлетворенно пробурчал майор. ...В "уазике" Калинин протянул пакет с вещами Доценко. - Какого хера ты вообще с ними связался? - Душа не вытерпела, товарищ командир. Они старушек у рынка трясли. Которые зеленью торгуют. Мелочь у них из карманов выгребали. Ну, я и... сделал им замечание. - Доценко, ты в вертолетном полку служишь, а не в отряде Робин Гуда. - в голосе командира опять громыхнула сталь - Объявляю тебе выговор. И в ближайший месяц все дежурные подразделения, патрули, свадьбы и похороны твои. Есть выговор! - с затаенной радостью в голосе откликнулся Доценко. И тебе Жуков, выговор. За то, что с людьми мало работаешь... Уже подъезжая к городку, Калинин вдруг спросил. - А как они тебя взяли-то? - Да их УАЗ по городку ездил, с потерпевшими на борту, так сказать. А я с женой и дочкой гулять вышел. Выскочили. Окружили. Ну, не устраивать же драку на глазах ребенка. Сам залез. - Дежурный, кто сегодня в патруле? - раздраженно схватил трубку рации Калинин. - Найти и немедленно ко мне. Всякая шелупонь по городку разъезжает, а они - ни ухом ни рылом. Буденовска им мало?.. ...Я давно заметил, что каждый тип самолета откладывает отпечаток на характер летчика. Истребители и штурмовики напоминают мне средневековых рыцарей. Заносчивые, эгоистичные и всегда индивидуалисты. Наверное, потому, что истребитель в небе один на один с самолетом. Самолет -- и его латы, его щит и меч. Бомбардировщики те наоборот -- мужики артельные. Как рыбаки - поморы или бригада плотников. И на службе, и в быту. Всегда вместе, всегда все общее. И победа, и поражение. Без одного никогда за стол не сядут. На любом летном кладбище так экипажами в ряд и лежат... Транспортники -- это настоящие пираты неба. В любой точке мира они как у себя дома. Каждый знает, что ему делать. Кто-то самолет готовит к полету, кто-то на КП пробивает добро на вылет, кто-то едет на местный рынок затовариваться здешними дефицитами. Хапуги еще те. У транспортников четкая кастовость. Командир никогда не поедет на рынок за партией свежих помидор, а штурман не станет помогать техникам на заправке... А вот вертолетчики -- пахари войны. Особенно - "восьмерочники". Мужики простые, без гонора и "звездности". "Восьмерочники", как никто другой, близки солдату. Если надо - спокойно заночуют в палатке или пехотном блиндаже, позавтракают из солдатского котла. Вертолетчики же видят войну не с высоты нескольких километров и даже не с полкового "кэпэ". Они смотрят на нее в упор. Садятся иногда прямо на передовую, под огнем. Потом техники дырки от пуль и осколков считают, кто сколько привез. Когда большие операции идут, то на полу кабины грязь с сапог, кровь раненых, лекарства из капельниц просто не успевают высыхать, слеживаются в клейкий вонючий пластилин. Для нас все равны. На борту нет VIP кресел или скамеек для "третьего класса". Здесь рядком, - жопа - к жопе сидят и генералы и солдаты... "...Если нужно предостеречь господина, но твое положение не позволяет этого сделать, преданность велит тебе найти человека, который поможет господину избежать ошибки..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...Через полтора месяца он упал во второй раз. Отказал движок. Выходивший все мыслимые сроки, он держался лишь на каторжном труде "технарей", вручную перебиравших все его "потроха", что бы хоть на пару десятков часов продлить еще его ресурс. Но "технари" не боги. И на посадке, буквально в пяти метрах от полосы движок, вдруг, встал и "восьмерка" упала на полосу. ...В тот же вечер за ужином я услышал разговор в небольшой комнате, где обычно питались наши начальники. - Все, Михалыч, хватит судьбу испытывать. - Узнал я голос Сырцова, зам командующего авиацией Сухво. - В конце недели передашь полк Рашидову, и тебя уже ждут в санатории. - Василий Анатольевич, я полк не брошу. - После долгого молчания угрюмо ответил Калинин. - Я их сюда привел, мне их и выводить. Это мои люди, я за них отвечаю. Прошу меня оставить с полком. Как друга прошу... ...Я знал что в "Афгане" они летали в одной эскадрилье. - Послушай, Михалыч, - в голосе генерала зазвенело раздражение - то, что сегодня произошло, конечно, случайность, но эта случайность должна была произойти. Ты завоевался и утратил ощущение реальности. Ты идешь в разнос. Ты бросил командовать полком. "Где Калинин"? - "Взлетел!" - я уже не представляю другого ответа, когда тебя разыскиваю. Ты должен управлять людьми, командовать, но вместо этого ты за все хватаешься сам, носишься над Чечней как рядовой летчик. Ты потерял чувство опасности. А это уже перебор. Ты знаешь, чем это кончается. А у тебя семья. И я должен им вернуть живого отца, а не труп камикадзе... - Анатолич, я ни о чем тебя никогда не просил, но сейчас прошу как друга. Отмени свое решение. - В голосе Калинина почудилась мольба. - До замены осталось три недели. Разреши мне остаться. Слово даю - в небо без твоего разрешения не поднимусь. Но это мои ребята. Случись чего без меня - я себе не прощу. Ты же был командиром - должен меня понять... - Михалыч, тебе уже два звонка прозвенело. - Сырцов по-прежнему говорил жестко, но в голосе уже не было металла. Он словно убеждал, уговаривал Калинина, как упрямого ребенка. - Третьего не будет. Ты говоришь - себе не простишь, если что случиться с твоими мужиками. А как мне смотреть в глаза твоей Ирине, если с тобой что-то случится? Мне одного Чаплыгина до гроба хватит... ...Герой Советского Союза подполковник Чаплыгин погиб в самом начале войны. Его вертолет был сбит под Ботлихом. Боевики устроили засаду. Кто-то им скинул информацию, что на борту должен был лететь энгэша... - ...Слово даю - в небо без твоего разрешения ни ногой... - Михалыч, я должен тебя отправить... - упрямо повторил Сырцов, но я понял, что он уступит... И я, вдруг, почувствовал неприязнь к Сырцову. Он должен был отстранить Калинина, должен был отправить его на отдых. А он размяк как баба. Да, Калинин его друг, ну и что с того? Уж он отлично знал, что удержать его в стойле не сможет. Не получится. И оставляя его в полку, он фактически решал его судьбу. ...Уже на следующий день, прилетевший ночью, ком округа Пермяков дал команду, что бы по точкам его провез Калинин, которого он всегда примечал и которому открыто благоволил. Никто не посмел отказать командующему... Потом началась подготовка к десанту на Итум Кале. И вновь Калинин летал больше других, лично отрабатывая и оттачивая все детали операции. А потом настал тот день... "...Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть недостойно. Но те, кто хотя бы раз смотрели смерти в лицо, знают - сделать правильный выбор в ситуации "или - или" практически невозможно. ...Погибнуть можно и от руки врага, который думает только о себе, и от руки друга, который проявил к тебе милость. И та, и другая смерть ничем не отличается от решения стать монахом..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...Взлетели в полдень. Это, скажу вам, было зрелище! Багровое октябрьское солнце. Кавказский хребет в сине-розовой дымке. Бирюзовое горное небо. И почти два десятка вертушек в боевом строю. Мощь! Скорость! Азарт! Френсис Коппола с его "Апокалипсисом..." просто отдыхает... На подходе к горам группа разделилась. Основная часть взяла курс на Итум  Кале, где выброшенный утром десант оседлал перевал и, отбивал атаки, ошалевших от нашей дерзости, боевиков. Через полчаса еще сто пятьдесят спецназовцев ударят боевикам в тыл и окончательно заткнут "горловину" между Чечней и Грузией. А наша четверка повернула на восток и пошла вдоль, заросшего лесом ущелья, на дне которого в прогалах леса искрилась серебром речка. Мы должны были высадить разведку, которая к утру сядет над дорогой, соединяющей Аргун с Итум-Кале. По ней боевики всю прошлую войну вели снабжение своих отрядов оружием и снаряжением. По ней перебрасывали пополнения, вывозили на лечение раненых. Все три года, после той войны русские пленные и рабы расширяли эту дорогу, делали ее доступной для колесного транспорта. Чечи готовились к новой войне. И теперь по этой дороге они, по данным аэроразведки, начали переброску своих "бригад" и "полков" для штурма Итум-Кале. Их командиры очень хорошо поняли опасность русского десанта. Если эту "русскую пробку" не выбить, то сопротивление начнет задыхаться от отсутствия полноценного снабжения. И эта дорога, по замыслу нашего командования, должна стать могилой для боевиков. Разведка наведет на их колонны артиллерию и авиацию. В узкой горной теснине такие удары особенно страшны. Наша четверка - это две "восьмерки" с десантом и мы - пара "полосатых" прикрытия. Группу ведет Калинин. ...Вообще-то ведущим планировался "комэска" - два Васькин. Он готовился к полету, отрабатывал маршрут, изучал его. Но в последний момент Михалыч сказал, что поведет группу сам. Васькин только плечами пожал. К неожиданным "взбрыкам" командира мы уже начали привыкать... ...Ущелье внизу начало ветвиться. В разные стороны разбежались отроги. "Держаться русла! Оно главный ориентир!" - машинально вспомнил я предполетный инструктаж. В верховье реки - гора Кара-Али, одна из вершин которой нависает над серпантином аргунской дороги. На подлете к ней мы и должны высадить разведку. Калинин закладывает крутой вираж, и вся группа втягивается в один из отрогов. Путеводной нитью внизу петляет тонкая серебряная нить реки. ...На мгновение мне показалось, что она слишком узка для речки, но времени размышлять, и анализировать не было. Моя задача прикрывать, а вести группу - дело командира... Минут через семь прямо по курсу начал вспухать склон горы. Кара-Али? - Приготовиться к высадке! - услышал я голос Калинина. - Ищем площадку. Полсотни второй, внимание на склоны! - Вас понял! Работаем. Ручку вправо, педаль вправо, шаг-газ вниз - вертушка "змейкой" скользит над пологим склоном горы. На карте Кара -Али две семьсот. Но пологость скрывает высоту. На высотомере сейчас две тысячи метров, а до вершины - всего ничего... - Садимся! - слышу команду Калинина. "Восьмерки" стремительно оседают вниз. Приближаются к земле. Куда они хотят сесть? Вижу! Прямо на склоне небольшая - в пару сотен метров поляна. На нее и нацелился командир. И вот уже пневматики впечатались в склон. От вертушек в разные стороны муравьями разбегаются десантники. Все! Дело сделано. Первые из них уже скрываются в лесу. "Восьмерки" взлетают. - "Прибой", я "сорок первый", задание выполнили. Возвращаемся на точку! - слышу я доклад Калинина "земле". И здесь прямо перед моей кабиной проносится золотисто черный сноп зенитной трассы. Бля! - По мне работает "зэу"! - слышу я доклад ведомого. - Вторую "зэушку" наблюдаю по склону над площадкой приземления выше двести у сухого дерева! Неужели нас здесь ждали? Неужели засада? Неожиданно в наушниках раздается незнакомый голос. - "Зенит", я "Комар"! Отвечай! Это авианаводчик разведки. - Я "Зенит", слышу тебя! - окликается Калинин. - Здесь духовский лагерь. Мы почти в его центре. Ведем бой. Их здесь как вшей! Нужна срочная эвакуация. - Вас понял! Оттягивайтесь к площадке. Будем вас забирать. Полсотни второй! - Отвечаю! - откликаюсь я. - Задави "зэушки"! Идем на посадку. - Голос Калинина неожиданно охрип. - "Сорок первый", я "Прибой"! Что у вас происходит? - в голосе оператора ЦБУ тревога. - Доложите обстановку! - В районе высадки десант натолкнулся на крупное скопление боевиков. Пытаюсь эвакуировать людей. - Голос Калинина искажен и буквально пробивается сквозь треск каких-то помех. - По нам ведется огонь из "зеушек" и стрелкового оружия. Прошу помощи! - Вас понял! Поднимаю усиление! ...Рядом вновь проходит огненная плеть очереди. По спине пробегает холодок. Возьми "дух" чуть вправо и все... Две "зэушки" это уже очень опасно. - Игорь, бери вторую выше по склону. По первой я уже работаю! - слышу голос ведомого Сереги Шевцова. Боковым зрением вижу как его "полосатый" резко "набычившись", ощетинивается дымными копьями "нурсов", которые тянутся к земле. Я лихорадочно ищу вторую зенитку. Но глаза лишь скользят по густой кроне лесистого склона. Где же ты, сука!? "Восьмерки" Калинина уже прилаживаются к земле. Вот из леса появились бегущие фигурки людей. Скорее! Я проскакиваю над вершиной и круто разворачиваюсь. "Внизу же должна быть дорога!" - вдруг вспоминаю я. Но за вершиной ничего нет. Только крутые отроги уходящие к горизонту. - "Мы сбились с курса!" - обжигает догадка - "Мы высадили десантуру не туда!" И здесь я вижу вторую "зэушку". Среди валунов у высокого сухого дерева. Она то и дело щерится огнем, посылая очередь за очередью в Шевцова. Я лихорадочно доворачиваю вертолет, что бы как можно точнее накрыть ее. И в это время слышу срывающийся голос Шевцова: - Меня зацепило! Падает давление в гидросистеме! И здесь мой "полосатый" наконец вздыбился от залпа "нурсов". Через пару мгновений зенитка утонула в грязно-дымной копне разрывов. "Получи, уебок!" Выше проходит "полосатый" Шевцова. За ним тянется тонкая нить белесого, завивающегося дыма. - Серега, дымишь! - Вижу! Падают обороты правого, управление "загружается"... - Приказываю - уходи! До точки дотянешь? - Не знаю... - Уходи Серега! Я прикрою "толстых". - Выполняю! Держись, Андрей! - и "полосатый", утягивая за собой шлейф дыма, отваливает в сторону клонящегося к закату солнца. Есть! Первая "восьмерка" оторвалась от земли и с крутым креном заскользила над склоном в сторону ущелья, разгоняясь до рабочей скорости. Но Калинин все медлит. От края леса к его вертолету двое десантников под мышки тащат третьего. Они то и дело останавливаются, на вскидку бьют из автоматов по лесу и вновь, спотыкаясь, бегут к борту. Что бы помочь им круто разворачиваюсь, и длинной очередью из пушек обрабатываю опушку. Вираж. Разворот. И вот уже вновь внизу эта чертова поляна. Есть! Взлетает! "Восьмерка" командира резко отрывается от земли и круто уходит в небо. Еще три-четыре секунды, а потом скорость и высота лучше любой брони укроют ее от огня... И здесь очередь молчавшей все это время третьей "зеушки" буквально распорола "восьмерку". В разные стороны полетели клочья обшивки. Еще пару мгновений смертельно раненная вертушка боролась со смертью. Было видно, как командир инстинктивно пытается кинуть ее в противозенитный вираж, уйти из под удара. Но было уже слишком поздно. Правое сопло выплюнуло струю пламени - "зафакелило", движки окутались черным маслянистым дымом и, неуклюже развернувшись в воздухе, "восьмерка" рухнула на склон. Все было кончено. - Сука!!! - заорал я, кидая своего "полосатого" на чеченскую "зеушку". Я видел, как ее расчет разворачивается в мою сторону, как наводчик лихорадочно крутит ручки наводки, пытаясь поймать нас в прицел. Но было слишком поздно - залп "нурсов" накрыл чечей. Это вам за командира! ...Заложив крутой вираж, я пытался разглядеть место падения Калинина. Вот он! На склоне, в прогале леса, глаза выхватили знакомый силуэт, распластанного на камнях окутанного дымом вертолета. Может быть, кто-то уцелел? Глаза торопливо искали рядом подходящую площадку для приземления, но - ...Полсотни второй, отвечай! Полсотни второй, ответь сорок первому! - вдруг сквозь треск эфира я услышал голос командира. "Значит, жив!" - на долю секунды сердце до краев заполнила радость - "Жив!". Я торопливо нажал кнопку СПУ: - Ноль первый, слышу тебя! Я над тобой. Тебя наблюдаю! Но уже через мгновение радость сменилась бессильной яростью. Я увидел, как со всех сторон к его борту подбираются боевики ... - Ты меня слышишь, Игорь? - опять раздался в динамиках голос Калинина. Он был глух и еле различался в треске эфира. - Слышу тебя, Михалыч! Слышу! Сейчас я постараюсь их отогнать. - Отставить, Игорь! Чечей кругом как вшей. На борту все мертвы. У меня перебиты ноги, мне не выбраться. Я тебе приказываю нурсами - по мне! - Михалыч, сейчас я их отгоню! - орал я, лихорадочно прикидывая, как помочь Калинину. - Слушай меня, Жуков! Работай по мне... Боевики залегли перед вертушкой, несколько из них под прикрытием дыма подбирались к борту. Прямо из кабины навстречу им полыхали вспышки автоматных очередей. Калинин дрался. - "Прибой", я "полсотни второй"! - крикнул я в эфир. - Наблюдаю "сорок первого". Он горит на склоне вершины. Ниже ее двести. На поляне. Его окружили. Пытаюсь прикрыть. Требуется срочная эвакуация!" Вас понял! - отозвался "кэпэ". - Пээсес уже идет к вам. "Куда они идут?" - еще успел я подумать. - "Ведь мы сбились с курса..." Я вновь развернулся на Калинина. В это время в стекле на уровне виска вдруг высверлилась круглая дырка, и что-то ударило по шлему. - Командир, чечи по нам работают. - Услышал я голос штурмана. - Рука привычно бросила вертолет вбок, потом так же резко в другую сторону. Игра в "кошки - мышки" - противозенитный маневр. И в это время по борту, словно одновременно ударило несколько молотков. Вертолет дернулся, и на долю мгновения мне показалось, что потерял управление. Но через секунду выровнялся. - Меня зацепило... - услышал я в динамиках, искаженный болью, голос моего оператора. - Вовка, что с тобой? - Бок зацепило и стеклом лицо порвало. Ничего не вижу. Кровью заливает. - Держись! Вовка? Вовка?! Но оператор молчал... Прямо по курсу лежала "восьмерка" Калинина. ...Двое боевиков пытались открыть дверь в кабину. Еще двое, били прикладами автоматов по остеклению пилотской кабины. Остальные, словно чувствуя мою слабость, стоя во весь рост, били по мне из автоматов. На плече у одного из них я успел разглядеть тяжелое копье "граника". - Игорь! - услышал я искаженный болью, затухающий голос Калинина. - Я тебе приказываю. Работай по мне! Не дай им меня взять, слышишь?! Не дай им меня взять. Работай, сынок!!! У меня еще была доля секунды на решение... ...До гробовой доски я не смогу сказать, почему поступил именно так. Может быть потому, что азарт боя отключил нормальное восприятие, и мной управляли скорее инстинкты, чем разум. А может быть потому, что знал - дороги домой, после всего того, что сегодня случилось, у него уже не было... ...И, довернув машину, что бы, лежащая на склоне, "восьмерка" оказалась прямо в центре прицела, я утопил кнопку "Пуск" и не отпускал ее, пока последняя ракета не вышла из блока. - Прощай, Михалыч!!! - крикнул я в эфир, увидев как "восьмерка" утонула в море огня и дыма. А потом прямо перед глазами расцвел огненный цветок. ...Почему я не упал, почему не столкнулся со скалой - не знаю. Чудо, наверное. Ведь, секунд пять я был без сознания. И все это время вертушка сама в небо лезла, словно хорошая лошадь, выносила своих бесчувственных седоков из под огня. В себя пришел только на высоте. Остекление разбито, ветер в лицо ледяной бьет. Перед глазами все плывет. Голова как колокол. ...Потом Вовка сказал, что по нам гранатометчик отработал. Вовка очнулся от залпа "нурсов", и видел, как граната, не успевшая взвестись, срикошетировала от "пэзэу" и взорвалась метрах в пятнадцати от кабины. Я вообще ничего не видел. Только огненный цветок, а потом темноту... "...С незапамятных времен среди самураев просьба стать кайсяку считалась плохим знамением. Причина этого в том, что кайсяку не приобретает славы, даже если хорошо свершит свое дело, но если по какой-то случайности, он совершит оплошность, он опозорит себя до конца жизни..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...Тела Калинина, экипажа и десанта смогли вывезти только через сутки. Точнее, то, что осталось после залпа "нурсов" и пожара. Я в это время лежал в госпитале. Врач определил контузию. Голова раскалывалась. Перед глазами крутилось огненное колесо. Я толком не мог стоять, меня качало, бросало из стороны в сторону. На второй день в палату зашел незнакомый улыбчивый подполковник. - Следователь военной прокуратуры Горбенко. - Представился он. Я хотел бы уточнить некоторые обстоятельства вашего последнего полета... Свидетелей последних секунд командира не было. Наш радиообмен "земля" не смогла записать. Горы экранировали радиоволны. Один из осколков гранаты перебил металлическую нить магнитофона. Мой оператор был в это время без сознания. Я остался единственным свидетелем. Я все рассказал следователю. И про то, как мы оказались в этом районе и про последний приказ Калинина. Меня никто ни в чем не обвинил. Даже орденом наградили. Правда, не за конкретный бой, а, в общем, - "за участие в контр террористической операции". Но словно какая-то стена выросла между мной и остальными. Я расстрелял Калинина. Это было как приговор, как клеймо. Я расстрелял Калинина. ...В летной столовке я остался за столом один. Кузьменко улетел в академию. Хромова перевели в Ростов, но никто не занял их места, хотя стол наш считался "блатным" - у окна, с видом на реку. ...Меня перестали звать на волейбол. Пряча глаза, доктор сказал, что мне пока играть нельзя. Формально он был прав. Но я то знал, что причина в ином. Я расстрелял Калинина! ...Через три дня после моего возвращения в полк я встретил Аллу. Вечером она пришла ко мне, но лишь за тем, что бы уже, надевая платье, отвернувшись к зеркалу, сказать о том, что решила вернуться к мужу - запойному прапорщику из аэродромной роты. Но могла бы и не объяснять ничего. Я и сам почувствовал, что вместо жадной умелой бабы подо мной лежит зажатая тетка, которая ждет - не дождется, когда мужик свое получит... ...Она служила в штабе планшетисткой, и все отлично знали, чья она любовница... ...Уже на следующий день Алка демонстративно прогуливалась по городку под ручку со своим, ошалевшим от ее неожиданного натиска, хмурым от недопоя мужем... Оправдываться? Глупо. И бессмысленно. Семья командира почти сразу после похорон переехала в Казань. А с остальными, о чем говорить? ...Я живу один на один со своими мыслями. И чем дальше уходит от меня этот день, тем отчетливее я понимаю, что все было предопределено. Он не мог вернуться из того полета. Не имел права. Живой Калинин, потерявший десант, потерявший свои экипажи, стал бы собственной тенью, позорной оболочкой легенды. ...Он умер в тот момент, когда вдруг свернул с маршрута, перепутал ориентиры. Он был уже мертв, когда высаживал десант. Когда взлетел и в воздухе понял свою ошибку. Он был мертв, но смерть все не спешила забрать его. И он искал смерть. Но она все медлила, словно испытывала его готовность встретиться с ней. Искушала пленом. Предлагала позор, но жизнь. И лишь в самый последний миг милостиво подарила ему покой. Спасла его честь. Но как быть мне? Я расстрелял Калинина. Я спас Калинина, но, уходя, он, словно бы забрал с собой мою душу. Я словно умер вместе с ним. Так, наверное, уходили в погребальный огонь за своими повелителями самые преданные воины, что бы и за порогом смерти хранить верность господину. Кто я? Оболочка человека или человек, исполнивший свой долг? Я остался в живых. Я вернулся из того боя. Но неужели я родился и жил лишь для того, что бы стать кайсяку полковника - вертолетчика еще при жизни ставшего легендой и откупившегося смертью от позора? Не знаю. "...Истинная храбрость заключается в том, что бы жить тогда, когда правомерно жить. И умереть тогда, когда правомерно умереть..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" (*)Кайсяку (яп.) - помощник при харакири, который наносит "удар милости", отрубая голову, исполняющему обряд самураю. РАССТРЕЛ. ... Грузились спешно. Потому как проспали "подъем" и вылезли из палатки, когда уже в других торопливо добивали сухпай - завтракали. С утра броня БМП была, как инеем покрыта ледяным "потом" росы и отдавала в тело какой-то холодной дрожью в плечах и лопатках. Привычная, ставшая родной за эти месяцы машина вдруг показалось чужой, холодной, мертвой. И, торопливо отогнав это чувство, как-то даже виновато я забрасывал в дверцы десантного люка "спальники", подушки, сумки и рюкзаки. Но память смертного холода мертвой машины не уходила, жила в пальцах, в спине, под сердцем. Тревожно теснило грудь необъяснимой тоской. На завтрак времени уже не было и, наскоро расковыряв банку тушенки, народ полез на броню. "Бээмпэшка" на марше очень похожа на средневековый пиратский челн. Горбатятся рыжие в засохшей корке грязи ящики с боеприпасами "принайтованные" к башне и служащие дополнительной броней. За башней - сложный рельеф каких-то подушек, снятых автомобильных сидений, матрасов. Тут сидит десант. У каждого свое привычное место, своя излюбленная для многочасовой езды поза. Впереди, перед башней, места командиров. Первый класс. Под спиной - удобный наклон башни. Под мышкой - ствол пушки. Ноги лежат на ребристом стальном листе, под которым укрыт движок. Сходство с пиратским кораблем дополняют стремительные "корабельные" обводы БМП. Ее острый, как нос корабля, лобовой лист брони. Торчащие в разные стороны стволы оружия десанта, антенны, ящики, брезент. И над всем этим в небе трепещет привязанный к кончику антенны алый флаг - снятый по случаю с пионерского горна, найденного в одном из разбитых домов на окраине Грозного. Рота уходит на сопровождение колонны с топливом и боеприпасами. Штук тридцать КамАЗов, ЗИЛов замерли цепью вдоль дороги. Собравшись кучками тут и там, курили водители. "Бээмпэшки", как сторожевые псы, сновали вдоль колонны, встраивались в нее, согласно замыслу высокого, мослатого подполковника - старшего колонны. "Пыхали" сизым соляровым дымом. Замирали в ожидании команды. Подполковник был сердит и взвинчен: Вашу мать, мы уже сорок минут как должны быть в дороге! Где танк с тралом? Связист, передай этому ... чудаку, что если через пять минут он не займет свое место, я его заставлю самого вместо трала впереди бежать. Авианаводчик, где твои "соколы"? Сейчас взлетают, но сопровождать могут лишь до предгорья. Низкая облачность, уже с пятисот метров видимость ноль. Туда им никак не залезть. На хрена они мне здесь, в долине? Они мне там, в горах, нужны. Меня облачность ваша не ...бет ни в малейшей степени. Ты меня понял? Так и передай своим, пусть хоть на брюхе ползают, но чтобы прикрывали до конечной точки. Авианаводчик лишь пожал плечами. Подполковник был зампотылом того полка, куда, собственно, и шла колонна. Судя по всему, нраву он был нелегкого, "чапаевец" - называют таких в войсках. - Где ротный сопровождения? Так, капитан, слушай сюда. "Коробочки" расставил? Молодец. Я пойду на штабной "бээмпэшке" в центре. Мой позывной - "сотый", записывай! Авианаводчик - "сто третий", ты - "сто четвертый". Танкист - "сто пятый". "Санитарка" - "сто шестая"... Если попадем под обстрел - не останавливаться, скорости не снижать. Две последних твоих "коробочки" - эвакуаторы. Подбирают водил с подбитых машин, не успевших запрыгнуть на другие. Подбитые грузовики - расстреливай с ходу из пушек и сталкивай с дороги. Все КамАЗы - со жратвой и шмотками. ЗИЛы - с боеприпасами. Уяснил? Давай, дуй, ставь своим задачу! Мимо, густо пыхтя соляровым чадом, прополз в голову колонны танк, держа перед собой тяжелую, всклокоченную "бороду" минного трала. Еще четверть часа суеты, и, наконец, в наушниках раздалось долгожданное: - Всем - пять! - команда "вперед". И "нитка" - общий позывной колонны - потянулась за ворота лагеря. Колька - механик-водитель, контрактник из Твери, ловко закрепил по афганской привычке АКМС стволом в скобе на броне перед собой и нырнул в люк. "Бээмпэшка" взревела движком. Неторопливо качнулась на месте и, клюнув носом, поползла вперед... * * * ... К полудню солнце окончательно озверело. С неба струился немилосердный жар. Броня, оружие раскались и обжигали руки. Горячий ветер сушил лицо, до рези жег глаза. Пыль, поднятая сотнями колес, застила солнце, и все вокруг было едва различимо в жарком, мутном мареве. Казалось, что колонна движется через какое-то библейское пекло. Где-то над головой стремительно "прохлопал" лопастями "крокодил" - Ми-24 прикрытия. Сто четвертый, - раздалось в наушниках. - Внимание на руины справа. Передали, что там замечены люди. Как понял? Вас понял, сотый. Веду наблюдение. Тотчас загудел, ожил привод башни и она легко заскользила, поворачивая длинный "клюв" ствола в сторону руин - не то фермы, не то склада в ста метрах от дороги, готовая при малейшей опасности залить, заклепать огнем и железом каменный остров. Но все было тихо. Руины сместились за спину и растворились в душном пыльном мареве. На кресле "Икаруса", закрепленном за башней, светловолосый, загоревший дочерна старшина роты, тридцатисемилетний токарь из Курска Валера опустил автомат на колени. По контракту, он здесь уже год. Завод его закрыли еще в 94-м, год маялся без работы, перебиваясь случайными заработками. Теперь война кормит двух его детей. У дочки через неделю выпускной в десятом классе. Съездить бы, да кто отпустит... Большим пальцем правой руки старшина привычно вдавил цилиндр гранаты в жерло подствольника. Глухо щелкнул взведенный боек. Молоденький солдат, краснолицый, весь облупившийся от солнца, тщетно пытался раскурить сигарету. Он то прятал ее от встречного ветра в ладонях, то наклонялся за спину здорового пулеметчика - черноусого татарина из Казани. Но зажигалка его тут же гасла. Наконец старшина, устав от этих ужимок, вытащил из кармана "разгрузника" зажигалку. Чиркнул ей об колено и подал трепещущий язычок огня солдату. Кузьмин, переходи на спички, не подведут, или еще лучше на "Зипу" - она тем более. Зажигалку эту старшине подарил три месяца назад какой-то немецкий корреспондент, которого чудом вытащили из под огня чеченского снайпера. Зажигалкой старшина гордился. Неожиданно солнце начало гаснуть. Колонна подходила к предгорью, над которым плотно стояли тучи. Откуда-то вдруг прилетел и ударил в спину холодный сырой ветер. И то ли от него, то ли от неуловимого, неосознанного еще утреннего предчувствия беды вдруг пробил озноб, окатил мурашками шею, руки, сжал в судорожный комок мышцы живота. И вновь пришло странное чувство тревоги, какого-то тоскливого сердечного неудобства. Словно душа своими тончайшими эфирными нитями связанная с будущим, слепо мучилась и томилась предчувствием надвигающейся беды. ... Но сказать, выразить это было никак невозможно. Не потому, что в предчувствия на войне не верят. Нет. Наоборот, каждый здесь в целомудренной тайне живет в своем мире знаков и знамений, молитв и примет. Каждый верит и верует, ибо нигде так во всем своем мистическом величии не предстают перед человеком Судьба и Рок, как на войне... Сказать было нельзя потому, что изменить что - либо было уже невозможно. Не остановить "нитку", втягиваюшуюся по серпантину дороги в горы, не соскочить с "брони", не окрикнуть командиров. Сотни людей - мы были одним неразъятым целым. И потому судьба была на всех одна. И имя ее колонна... Это единство порождало какое-то особое смирение, покорность судьбе, фатализм. Именно оно запечатывало уста. "Чему быть суждено - неминуемо будет... Кысмет - судьба..." Над колонной, протянувшейся вверх, в зеленую чашу предгорья, встревожено и суетливо закружились "крокодилы". Дальше их путь был отрезан облачностью. И словно пристыженные этой своей бесполезностью, "вертушки" нервно нарезали круги перед стеной облаков, в которой один за другим исчезали КамАЗы, ЗИЛы, "бээмпэшки", тягачи... ... Крайний блокпост. Здесь, у самого края "зеленки" - густого южного леса - маленькая крепость, бывшая не то кафешка, не то ресторанчик. Теперь об этом напоминают лишь остатки жестяных букв над крышей: "... рек" - то ли "Терек", то ли еще Бог весть что. Под ним - причудливое сооружение из бетонных плит, масксетей и каменных блоков, и амбразур. Плиты, блоки тут и там изъедены "оспинами" пуль и осколков. Достается мужикам здесь... Старший на блокпосту - плотный лысеющий капитан. Он что-то долго поясняет подполковнику, старшему колонны, жестикулируя руками и указывая то на долину, то на горы. - Обратно, что ли тащить? Ты что ох...ел, капитан? - слышен бас "чапая", - там люди сидят третий день на одних сухарях. А здесь заночуем -в темноте всех пожгут к такой-то матери. Выходи на связь с бригадой, пусть вышлют навстречу бронегруппу усиления и ждут нас у креста. А эти пятнадцать будем проходить километров на максимальной скорости. Все... ... В проеме амбразуры - лицо солдата. Молоденькое, широкоскулое, любопытное. Война для него - это не только беда, боль, труд, это еще и познание мира, открытие его для себя. Даже больного, сумасшедшего мира войны. Другого он еще не видел толком. * * * ...Я еще не успел подумать, что лучшего места для засады не найти. Слева - густая "зеленка", буквально наползающая на дорогу, справа - крутая каменная осыпь. Дорога, нарезанная "этажами", лениво тянулась в гору между нависающих холмов ущелья, разворачивая, наслаивая колонну, словно на какой-то чудовищной магазинной витрине. Мощь фугаса была такой, что многотонная громада танка была в мгновение ока снесена с дороги, словно исполинская кегля. И там, в кювете, страшной слепящей вспышкой сдетонировал боекомплект. Не способная сдерживать всю эту сконцентрированную нечеловеческую мощь огня, взрывчатки бронированная черепаха лопнула, разбрызгиваясь огнем и чадом. Словно в каком-то замедленном кино, башня танка вздыбилась, оторвалась от своей стальной коробки и, перевернувшись в воздухе, рухнула в "зеленку". И тут ударили гранатометы. Много гранатометов. Стрелки были точны и безжалостны. Сразу три гранаты впились в головную "Бээмпэшку", сметя с нее десант, в мгновение ока превратив машину в горящий факел. Закладывая уши, взорвался "наливник", обратившись в ревущее озеро огня. Тут и там грохотали взрывы. Вспыхивали машины. Одна из гранат, срикошетировав от земли буквально перед катками нашей БМП, метнулась в небо и там взорвалась самоликвидатором, окатив жаром и ударной волной. Десант горохом посыпался во все стороны. Занимали оборону кто где мог. За колесами КамАЗов, между катков гусениц, за броней. Еще ничего не соображающие, полуоглушенные взрывами, неожиданностью, люди отдавались во власть привычных боевых инстинктов. Это были солдаты и солдаты на войне. Лязгали затворы, предохранители. От дороги, к "зеленке" уже потянулись первые нити трассеров. А на дороге царствовала смерть. Командирский БРДМ, чудом уцелевший при первом залпе, пытался объехать вставший поперек дороги ЗИЛ. Кабина, развороченная взрывом гранатомета, чадила, заволакивая дымом все вокруг, и БРДМ слепо тыкался в него, пытаясь нащупать проезд. Что он делает? - буквально орал ротный. "Сотый"! "Сотый", все из брони! Сожгут же сейчас всех. "Сотый", покиньте броню! БРДМ вновь сдал назад и выкатился из дыма. И здесь его достала первая граната. Она копьем воткнулась в движок. Ахнул взрыв, и БРДМ окуталась в черный дым. Вторая граната ударила уже куда-то в борт. П...ц! - протянул ротный и, набрав воздух, во всю силу легких заорал: "Патроны беречь! Работайте подствольниками по ближним скатам. "Граники" где-то там". Серега, машину загони за КамАЗ. Прикройся им. Петруха, обработай густой холм справа! Видишь, где три дерева торчат над "зеленкой". Послушная воле командира "бээмпэшка" взревела и поползла к КамАЗу, что чадил в метрах двадцати. Башня круто развернулась вокруг оси, и короткими оглушительными очередями заработала ее пушка. Прикрываясь от пуль броней, засеменил за ней десант. У КамАЗа "бээмпэшка" круто развернулась, выставив из-за автомобиля "скулу" движка и ствол орудия. -Гена, жгут и промедол! У кабины КамАЗа, привалившись спиной к колесу, хрипел водитель. Близким взрывом выбило стекло, и его осколки иссекли лицо, шею, руки, обратив его в чудовищную кровавую куклу. Впереди, на дороге, лежал сбитый взрывом сержант с головной машины. Утром он все искал сигарету, жалуясь на тяжкое похмелье после чьего-то дня рождения. Теперь его можно было узнать лишь по обрывкам милицейского разгрузника, чудом сохранившегося на изорванном безголовом туловище, которое медленно оплывало лужей черной мертвой крови. Ахали взрывы, визжали, свистели, шипели пули, трещали очереди, колонна огрызалась, колонна не хотела умирать, колонна дралась. Старшина, зверино скалясь, методично и аккуратно забивал в подствольник гранату за гранатой. Напряженно выссматривал, откуда звучал очередной выстрел, и тотчас гулким хлопком отправлял гранату. Кузьмин боязливо выглядывал из-за колес КамАЗа, навскидку бесприцельно били очередями по "зеленке". Рядом медленно разгорался ЗИЛ - наливник, шедший за нами. Откуда-то из-за осыпи к нему, пригибаясь, побежал солдатик в шортах - обрезанных армейских штанах и в линялой камуфлированной майке. Тотчас у его ног заплясали султанчики пуль, но он, словно заговоренный, добежал до кабины, распахнул дверцу и нырнул туда. Прикрывайте! - крикнул ротный. Но уже и без того, поняв замысел солдатика, пехота всей мощью стволов обрушилась на "зеленку". ЗИЛ зафырчал и начал медленно съезжать с дороги в сторону осыпи. Прыгай! - шептал ротный. Прыгай же! - шептал я. И так всем хотелось, чтобы у солдатика этого все вышло, все получилось, что, видимо, это наше моление дошло до Бога. На самом краю осыпи солдатик воробьем кинулся из кабины на дорогу и, кувыркнувшись пару раз в пыли, метнулся к нам за спасительный КамАЗ. ЗИЛ тяжело перевалил через осыпь и, потеряв устойчивость, сначала медленно и тяжело, а потом все быстрее закувыркался под откос. И уже там, на дне, рванул всей своей мощью, даже оттуда окатив нас чудовищным жаром взрыва. А бой продолжался. Положение было - хуже не придумать. Путь вперед был закрыт огромной воронкой фугаса, развернуться, уйти с дороги не было ни малейшей возможности. Тут и там чадили мертвые машины, закупорив ее, запечатав... Надо было держаться. Неожиданно из дыма и чада командирского БРДМа вдруг вышла странная фигура. Высокая, в обугленных дымящихся лохмотьях одежды, она походкой сомнамбулы шла в никуда. - Ложись! - крикнул кто-то. - Но она уже ничего не слышала. Лица не было. Вместо него пузырящейся пеной и слюной - черно-кровавая маска без глаз, ушей, носа. Это был уже не человек. Какая-то запредельная воля к жизни вывела его из огня, но спасти уже была не в силах. И, сделав еще несколько неуверенных шагов, он рухнул ничком на дорогу, разбросав обгоревшие до белых костяшек пальцев руки. Это был командир, "чапай". Это была его колонна... Натиск "духов" ослабел. Все реже рвались гарнаты - заканчивался запас. Реже огрызалась очередями "зеленка". Засада "выдыхалась". Начинала отходить, прикрывая друг друга. Лишь впереди, в голове колонны, густо трещали выстрелы. Оттуда прибежал связной. - Товарищ капитан, лейтенант просит помочь. У нас из трех машин одна уцелела. Романова сожгли, а Сидоренко подбит. И там по седловине "духи", суки, уходят. Хоть напоследок им вмочить. Командир быстро оценил обстановку. - Серега, давай аккуратненько в голову выдвинись. Прикрывайся грузовиками, и там Петров тебе покажет цели. Работай. "Бээмпэшка" лязгая гусеницами, укатилась вперед за поворот. На дороге у машин собирались уцелевшие солдаты. Вытаскивали из кабин убитых, складывали их в ряд, накрывая лица куртками, кусками брезента. Бинтовали раненых, кололи промедол. Перебегали от машины к машине, пригибаясь, опасаясь снайперов. За поворотом гулко ударила пушка БМП. Одна очередь, другая, третья. На нее вдруг наложился гранатометный разрыв. ... Серега - механик-водитель, бывший афганец, рыдал как белуга. Гранатометчик достал-таки машину. Граната ударила в открытую крышку люка, оторвала ее, разнесла в куски. И один из этих осколков перерубил артерию на шее Петрухи - бессменного наводчика, оператора, земляка и друга. Уткнувшись лицом в холодеющие его руки, весь перемазанный кровью, Серега рыдал. - Да как же так, Петя? Зачем? Братуха! Как же я без тебя? Что я Маринке скажу? Петечка, родной. Господи, да что же это за жизнь-то такая сучья? Петя, Петруха... В "зеленке", прямо за дорогой, раздавленный рухнувшей башней, лежал чеченец. Совсем мальчишка, подросток. Многотонный стальной "череп" в последнем своем падении проломил, вмял ему трубу гранатомета в грудь. Рычали моторы боевых машин. Подходило подкрепление. Считали убитых... ПИСЬМА МЕРТВОГО КАПИТАНА (рассказ) Мы молча и хмуро выпили. Так же молча каждый зацепил вилкой по куску тушенки из банки. Зажевал обжигающую, перехватывающую дыхание водку. ...Выпить в армии есть неисчислимое количество поводов. Скорее их даже больше, чем необходимо. Но среди всех, пожалуй, только один, которому никогда не рады, который никогда не ждут -- помин по погибшему товарищу. Сегодня мы поминали капитана. Капитан был романтиком. Капитан был рыцарем. Капитан был воином. Конечно, он ненавидел войну, и в словах "романтик", "рыцарь", "воин" нет ни единого поросячьего восторга перед страшной работой убивания людей, в чем и состоит сущность войны. Капитан во всем пытался найти духовность, даже на этой страшной, бессмысленной войне он жил по каким-то своим нравственным законам, которые никогда не преступал сам и не позволял этого делать никому вокруг. Война, бой, смерть, страх были для него не больше, чем вызовом. Вызовом его вере, его убеждениям, его морали. И в это огне он выковывал их. Как мальчишка радуясь удачам, переживая промахи, капитан не замыкался в мире своей роты. Боевого железа, приказов, сводок, рейдов, докладов, построений и всего прочего, что заполняет жизнь офицера на войне "под завязку" до измождения. Война была для капитана еще и возможностью познать совершенно не знакомый ему мир. Он мог часами разговаривать с пленными "чехами" не о том, где их лагерь или сколько гранатометов в отряде, а об истории того или иного аула, или об отличии "горных" тейпов от равнинных. Он долго искал Коран на русском языке, и когда, наконец, после одного из рейдов кто-то из солдат, зная страсть своего командира, положил ему на стол Коран на русском языке, он уже через неделю свободно цитировал целые суры, а еще через месяц вел долгий богословский спор с муллой кишлака Центорой, за что получил за глаза прозвище у чеченцев "урус иблис" -- русский дьявол. Нет, капитан не стал "гуманистом" и его ненависть к боевикам никак не уменьшилась от знания "послания Пророка" или истории кишлака Гуниб; его разведроту боялись, за голову его чеченцы назначали все большие суммы, количество могил боевиков, "сделанных" разведчиками капитана, неуклонно росло. Капитан умел воевать. Ведь он был очень "стар", этот капитан. По возрасту своему ему давно уже пора было примерять подполковничьи погоны. В далеком 84-м он закончил училище. По выпуску отвоевал два года в Афгане, потом служил в Прибалтике, там же попал под следствие как "гэкачепист" и "враг литовской демократии". Наверное, это клеймо и поставило крест на карьере капитана. Выше комбата он так и не пошел. С кем он поругался из своих начальников так и осталось для меня загадкой, но только все представления на майора из округа возвращались с завидным постоянством без удовлетворения. А "старый" капитан тянул свою лямку, успев за это время побывать в Приднестровье, Абхазии и Таджикистане. Дивизия, в которой он служил, считалась "миротворческой", поэтому сидеть на месте ему не приходилось. Может быть, потому, что жил капитан одиноко, без семьи, которая, как и у тысяч других таких же капитанов, растерялась где-то на ухабах нынешнего лихолетья и безвременья. Рос где-то в Гомеле его сын. А сам капитан, тридцати трех лет от роду, во второй уже раз водил по Чечне свою разведроту... И вот теперь Петрович привез горькую весть о его смерти. ...Мы пили из стальных, бледно-зеленых "стопок" -- бывших предохранительных колпаков на взрывателях минометных мин. На каждом колпаке армейские умельцы вырезали надпись: "Орехово" -- место, где мы впервые познакомились с Капитаном. Эти "стопки" были его подарком на память. Теперь мы разливали по ним водку, поминая капитана. Между стопками на столе лежала тонкая пачка замусоленных листов. Вперемешку: тетрадные, бухгалтерские формы, чистые изнанки военных рапортов. Это были письма капитана. Из-за них Петрович и приехал в Москву из своей Вологды, где проводил отпуск. Письма эти Петрович не передал адресату. Почему -- не объяснил. А привез их мне, не зная, что с ними делать дальше. -- Эх, какой человек был капитан! -- тяжело вздохнул Петрович. -- Замечательной души был человек. И вновь забулькала водка, разливаясь по "стопкам". * * * Привет, Рыжик! Прошла уже целая вечность после твоего суетливого, полубезумного побега... Впрочем, о чем это я? Скорее начать надо с того, что вообще не думал, что когда-то буду еще писать тебе. А вот, видишь, как выходит. Странная штука жизнь... Итак, второй раз я здесь, в Чечне. Ровно год прошел после предыдущей командировки. Тогда уезжал -- заканчивали брать Грозный. Шли на Гудермес. Все было на колесах, все было временно. Теперь все иначе. Воюем в горах, а под Грозным теперь -- "база". Целый город выкопали в черноземе. Палатки, землянки, "колючка", траншеи, склады, автопарки. Все в земле, все -- под землей. Каждый "квартал" -- это полк или дивизия. Между "кварталами" -- свои улицы. "Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную". Помнишь? Здесь почти так же, но со своей спецификой -- пройдешь по Штабной, свернешь на Дзержинскую (дивизия имени Дзержинского), потом по Госпитальной и за Хлебозаводской на Спецназовскую, к нам. Вообще, город наш кто-то метко окрестил Шанхаем. Самое то название. Очень точно. Основной строительный материал в "городе" -- это брезент, чернозем и неисчислимые отходы "жизнедеятельности" войны. Доски от снарядных и патронных ящиков. Куски шифера с разбитых домов, списанные кузова, тенты и прочая, прочая, прочая. А над всем этим -- сотни труб. Как ты догадываешься, центрального отопления у нас тут нет. Все на "буржуйках" "поларисах" (соляровая модификация "буржуйки") и тому подобном. А еще светомаскировка. Ночью выйдешь из палатки -- тьма, только трещат тут и там, как сверчки, дизели генераторов, кормя скудным военным электричеством радиостанции, штабы, палатки. А над Шанхаем -- причудливый частокол труб на фоне "вечного огня" -- зарево горящей уже полтора года скважины, что на склоне горы перед нами. Наш "Александрийский маяк". Сюрреалистический, скажу тебе, пейзаж. Хрустит где-то щебенка под сапогами часового да дождь (по натянутому брезенту он стучит с особым "барабанным" звуком) засыпает все вокруг. Кстати, дождь у нас особый катаклизм. В дождь наш Шанхай превращается в бесконечную полосу препятствий. Чернозем быстро раскисает в белесую липкую и жирную, как клейстер, грязь. И тогда -- все. Тридцать метров до штаба -- это цирковое выступление эквилибриста. "Улицы" -- целые грязевые реки. Пройдет мимо техника -- только лицо прячешь, а так -- оттирать бессмысленно, только сильнее вотрешь. Засохнет грязь сама отвалится. В палатках -- сырость, духота, угар. Дрова мокрые -- тепла не дают, только чад. Форма, спальники отсыревают так, что, кажется, в мокрое полотенце заворачиваешься. А тут е