Владислав Шурыгин. Письма мертвого капитана

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владислав Шурыгин
     WWW: http://www.livejournal.com/users/shurygin/   ║ http://www.livejournal.com/users/shurygin/
     Date: 14 Nov 2005
---------------------------------------------------------------


        ДОПРОС

     <i>(рассказ)</i>

     Кудрявцев был свежий лейтенант.
     Предыдущие двадцать два года его жизни пролетели в треугольнике Арбат -
Лефортово - Сочи.  В квартире на  Арбате  он  жил. В Лефортово  располагался
институт военных  переводчиков, который он закончил с отличием. А в Сочи был
санаторий  имени  Ворошилова,   куда  Кудрявце  вместе  с  матерью  и  отцом
-генералом одного из управлений Генштаба выезжал на отдых.
     И потому, теперь он с упоением впитывал  чумной мир войны. Все для него
здесь  было  новым.  И  "майонезная" грязь, намертво  въедавшаяся в форму, и
размерянный, накатанный за тысячи лет быт войны -  кочевья, движения. И даже
сам ее воздух - коктейль солярового чада, кислого боевого железа, порохового
нагара и дыма от  вечно сырых  дров -  пьянил его, кружил  голову незнакомым
ощущением какой-то первобытной свободы.
     У Кудрявцева, втайне от  всех сочинявшего стихи, был даже свой образный
ряд.  Люди   вокруг  него,  напоминали  ему  заготовки   из  металла.  Вечно
зачуханная,  робкая  пехота  была  похожа  на старые ржавые  гвозди, толстый
зампотех  Вознюк  напоминал чугунную,  маслянистую  чушку. Начштаба  генерал
Суровикин,   пунктуальный  и   невозмутимый,   ассоциировался   с  блестящим
никелированным  сверлом.  Начальник  разведки  Маринин,  которого  он просто
боготворил, был похож на совершенный старинный  кованый клинок.  Себе самому
он казался стальной струной, которая звенела на ветрах войны...
     Кудрявцев старался быть  подчеркнуто аккуратным. Купленный  отцом перед
отъездом  в  командировку добротный  теплый  камуфляж и "берцы"  на меху, он
каждый вечер терпеливо отмывал от ханкалинской грязи, что бы  утром выйти на
развод в чистой форме.
     Каждое утро он ревниво оглядывал себя в зеркале "кунга", в котором жил.
Из  зеркала на него  смотрел худощавый, цыганистый (спасибо деду!) брюнет, с
тонкой ниткой редких юношеских усов. Его раздражал слишком свежий - "с ноля"
собственный  вид.  Ему  хотелось выглядеть  как  Маринин, чей  выцветший  до
белизны  "горник",  растоптанные  легкие  "берцы"  и,  видавший виды,  рыжий
"верблюжий" свитер,  безошибочно выдавали в  нем настоящего разведчика, "пса
войны".
     Кудрявцев даже невзначай поинтересовался у старшины роты охраны,  долго
ли "протянет"  его  "комок", а то,  мол, может быть, стоит новый  заказать в
Москве? Ответ его огорошил. Старшина, пожилой  прапорщик армянин "успокоил",
сказав, что такой доброй форме  года два  сносу не будет, а, учитывая, что в
командировку  лейтенант  прилетел максимум  месяца на  четыре, то и  вообще,
вернется домой "как в новом"...
     Эта  собственная  "новость"  была  главным  мучителем  Кудрявцева.  Ему
хотелось чувствовать себя зрелым и опытным,  снисходительным и сильным.  Ему
хотелось,  что  бы  "ржавая"  пехота  встречала  его  тем   же  почтительным
уважением, которым она встречала и  провожала хмурых "спецназеров" "грушной"
бригады.  Поэтому  он  не  любил,  когда  его  называли по званию. Обращение
"товарищ лейтенант"  только  подчеркивало его неопытность и  наивность. Куда
значительнее и лучше звучало обращение по фамилии.
     Для  повышения  собственной  "боевитости"  он даже  выменял  у  одного,
возвращающегося домой, десантного капитана его старый "разгрузник". Запавший
на новенький японский плейер, капитан, наверное,  посчитал Кудрявцева полным
идиотом,  когда  тот  предложил  ему  махнуть  плейер  на старый,  затертый,
латанный  разгрузочный жилет.  Но Олегу  было все  равно, что подумает о нем
капитан.
     Зато он стал обладателем настоящего боевого "разгрузника", в нагрузку к
которому, расчувствовавшийся десантник, отдал еще и пару "лимонок",  которые
Кудрявцев тут же запихнул в соответствующие кармашки.
     И  теперь,  отъезжая  куда-нибудь  с  Ханкалы,  он  всегда надевал этот
"разгрузник", лихо рассовывал по карманам гранаты, втыкал в нагрудную кобуру
свой штатный  "пээм",  и  к своему удовольствию, нет-нет,  но  ловил на себе
изучающие  взгляды   незнакомых  с  ним  спутников,  которые  явно  пытались
определить кто перед ними - неопытный салага или понюхавший пороху боец.

     Кудрявцев  был  прикомандирован  к  разведуправлению  группировки.  Но,
несмотря, на  месяц, проведенный здесь, он почти нигде  еще  не  был. Только
пару раз он с начальником  разведки выезжал в Грозный и один раз в Гудермес,
куда сопровождал  какую-то международную "гуманитарную  миссию", после  чего
почти  полвечера  писал рапорт  о  поездке.  Англичане  и  шведы  были  явно
разведчиками.   Их    короткие    реплики,   многозначительные   взгляды   и
"профессиональная" слаженность  сразу бросились ему в глаза. И,  старательно
изображая обычного  переводчика с  чеченского на английский, Олег напряженно
вслушивался в разговоры "гуманитариев", стараясь не пропустить ни слова.
     По  возвращению  его  буквально  "распирало"  от  ощущения  важности  и
исключительности того, что  он смог  "расшифровать"  иностранцев. Но реакция
командиров  на  его десятистраничный рапорт была на удивление  безразличной.
Рапорт  просто подшили  в  одну из папок.  Уже потом, его  сосед по  "кунгу"
капитан переводчик  из  управления международных контактов, зевая,  пояснил,
что  принадлежность  "гуманитариев"  к  разведке ни  у  кого  сомнений  и не
вызывала.
     - ...По ним даже шифротелеграмма пришла. Здесь вообще обычных делегаций
не бывает.  Думаешь, очень нужна Западу эта  сраная Чечня? Щаз! Им надо, что
бы мы здесь сидели в дерьме по самые  уши. И сидели как можно дольше. Потому
только разведка  сюда  и лезет.  Привыкай,  старичок! В этом дерьме,  только
такие же как мы скарабеи роются...

     ...По  диплому  Олег  был  "перс".  Языки  с  детства  давались  ему на
удивление  легко. С семи лет он свободно говорил по-немецки,  изучив его  за
два года, пока отец служил  в Дрездене. Потом, в московской спецшколе так же
легко изучил английский, на котором даже пытался писать стихи и занял первое
место на городской  олимпиаде. В институте он попросился в группу, изучающую
персидскую  группу языков.  И  уже  к третьему курсу  стал одним из  лучших.
"Фарси",  "дари"  и  "пушту" он брал с  налета.  А  на  последнем курсе, под
влиянием  рассказов бывших выпускников о  войне в  Чечне, в тайне  от  отца,
который  был  категорически  против  его  "увлечения  Чечней",  он   занялся
чеченским языком.
     Отличное  знание языков плюс генеральские  звезды  отца  определили его
дальнейшую  службу.  По  выпуску  Кудрявцев  поучил  назначение  в  одно  из
подразделений  центрального аппарата Главного Разведывательного Управления и
там продолжил изучение чеченского языка,  благо, на новом месте материалов и
возможностей  для   этого  было  предостаточно.  Отдел  занимался  переводом
радиоперехватов...

     В том, что его  почти не выпускали с  Ханкалы, Олег не без основательно
подозревал  отца. Кудрявцев  старший, совершенно случайно узнавший от своего
товарища,  что  сын   за  год  умудрился  не  только  стать  переводчиком  с
чеченского, но  еще  и сам  напросился в командировку, пришел  в  неписуемую
ярость. Вызванный "на ковер" в кабинет отца, Олег услышал столько эпитетов в
свой адрес, сколько не слышал их до этого за всю жизнь.
     - ...Никогда не  думал, что вырастил полного мудака! - громыхал отец. -
Чего  тебе  не хватает?  Романтики  захотелось?  Когда  тебе чечены  жопу на
фашистский знак  порвут -  будет  тебе  романтика! Я,  как  последний идиот,
пытаюсь   устроить  его  будущее.  Готовлю  ему  нормальную  командировку  в
нормальную страну. А этот ... ломится в Чечню. Да ты хоть понимаешь, что  ты
творишь?  Если  там... - отец ткнул  пальцем в потолок,  -  ...решат, что ты
"чеченец", то,  все!  - так до пенсии  и будешь ползать  по этому гребанному
Кавказу. Ты о матери, стервец, подумал? Как ей, с ее давлением, сказать, что
единственный сынок решил в Чечню мотануть, романтики набраться?..
     А  случись  что, думаешь, тебе памятник  Путин поставит,  или если тебе
ногу оторвет, Дашка твоя будет из под тебя горшки  выносить? Хрен ты угадал!
Калеки бабам только в  фильмах нужны. А так, махнет хвостом и - поминай, как
звали!..

     Из кабинета отца он вышел совершенно сломленным и раздавленным. Если бы
в тот  же день можно было  все отыграть  назад, он, конечно,  все  вернул бы
назад. Но армия есть  армия - принятые  решения в ней обычно выполняются.  И
уже через неделю семья  провожала Олега на аэродром "Чкаловский". За эти дни
отец немного поостыл.  И  хотя в его серых глазах не  пропал стальной  блеск
раздражения,  он помягчал.  Так,  вернувшись  вечером  со службы  и, оглядев
полученный  Олегом  новый, только  со  склада, тяжелый ватный бушлат блеклой
"зелено - морковной" расцветки и неуклюжие кирзовые "берцы" он хмыкнул:
     - В такой робе только зеков на лесоповал водить! Одели армию хер  знает
во что...
     На  следующий вечер он  привез комплект  зимней формы и высокие  легкие
ботинки  на меху. "Сплав"  - была  обозначена на  лейблах  и ценниках  марка
фирмы.
     - Держи, вояка! На синтепоне, не продувается и не промокает.  И "берцы"
вполне подходящие...
     Отцу Олег доверял.  В Афгане тот два  года командовал  полком, а  потом
после академии, еще год дивизией...
     Уже  провожая его  на борт, ежась на январском,  пробирающем да  костей
аэродромном ветру, отец, вдруг, неуклюже обнял его.
     - Ладно, сын, запомни  одно.  От войны  не  бегай,  но и  сам на нее не
напрашивайся. Судьба не любит  самодеятельности. Головы  не теряй. Смотри на
старших. Тебя там встретят мужики достойные. И береги себя! Ты у нас один...

     ...Скорее всего, Кудрявцев старший посодействовал,  что бы  младшего не
слишком привлекали к войне. Олега сразу по  прибытии оставили при управлении
разведки,  хотя,  как он  вскоре узнал, переводчики  были  очень нужны  и  в
действующих частях.

     Небольшую  комнатушку  в приспособленном  под  жилье  стальном  морском
контейнере   он  делил   с   капитаном   переводчиком   Виктором,   который,
представляясь, сделал ударение на последний слог - ВиктОр. Капитан был всего
на четыре года старше  Олега, но выглядел на все сорок. Болезненно  худой, с
запавшей под  глазами  вечной  желтизной и ранней плешью он  выглядел просто
кощеем.  В первый же  вечер, когда Олег "прописывался" по  случаю  прибытия,
ВиктОр, поднимая очередной стакан, моздокской мутной водкой хмыкнул:
     - В  девяносто  восьмом  меня два  черножопых  в  Анголе  паленым ромом
траванули. Они на английскую "сис" работали. И очччень мной были недовольны.
Какой мы тогда контракт из-под  носа англичан увели... - он многозначительно
сузил  глаза,  словно  из ханкалинского  далека,  пытался  рассмотреть  двух
далеких злобных  негров. -  Печень  тогда из-под  ребер просто вываливалась.
Пить врачи вообще запретили...
     И  он выпил, всем своим видом показывая салаге  лейтенанту,  на сколько
героическим  поступком для  него является это  употребление  этой  "огненной
воды".
     Сейчас  капитан  служил в управлении  внешнего  сотрудничества.  Точнее
дослуживал. Почти  полгода он ожидал долгожданного приказа об увольнении. На
"гражданке"  его  уже  давно ждало место в каком-то  российско - голландском
"эспе", которым управлял его друг. И потому  эта командировка  была ему, как
он сам говорил "как серпом по яйцам!".
     - Да  я в неделю у Валерки больше заколачивать буду, чем здесь  генерал
за четыре месяца! - пояснил он.
     До  отъезда  ВиктОру  оставался всего месяц и потому  капитан собирался
окончательно  "лечь на  сохранение". Термин  этот, как  вскоре  узнал  Олег,
означал  максимальное сворачивание  всякой служебной активности,  что  бы по
возможности тихо и без  происшествий дотянуть  до  "дембельской" вертушки на
Моздок.

     И  потому, когда  "спецназеры" доложили, что в ходе одной из  засад был
захвачен  в  плен  афганец  и  Маринин собрался  лететь в  бригаду, капитан,
который должен был лететь с ним переводчиком, откровенно затосковал.
     - Твою мать! И больным не скажешься.  Маринин потом - сгноит  за месяц.
Он "беременных" на дух не переносит. Пес войны, хренов!

     Тогда-то Олег и решил пороситься вместо Виктора сопровождать начальника
разведки.
     - Я подтвержу, что ты лежишь с температурой. А дари, пушту, фарси - мои
дипломные языки.
     - Ты чего, старичок, серьезно?  - изумился  капитан. - Нахера тебе  это
надо?  У тебя здесь такая  должность, что можно хоть  до пенсии  здесь груши
околачивать. Зачем тебе эти горы?
     - Я еще ни  разу не работал на настоящем  допросе. - Признался  Олег. -
Хочу, пока есть возможность, опыт получить.
     ВиктОр удивился еще больше:
     - Ты  что заболел? Совсем сдурела  твоя башка. Оно тебе  надо? Думаешь,
это так интересно? Брось. Это  самая грязь войны. Знаешь, почему грушники не
пишут мемуаров? Да потому, что никто не хочет вспоминать  о том, что видел и
делал...

     Но  соблазн "закосить" был для капитана слишком  велик и, помявшись для
приличия, он через два стакана дал себя уломать...


     ...Слетать с Марининым на "боевые" было верхом мечтаний Кудрявцева. Ему
казалось, что там, среди войны, Маринин, наконец, разглядит в нем настоящего
"боевика". Человека, готового отдать всего себя службе, армии, Родине...
     Полковника   Маринина   повсюду  сопровождала   атмосфера   молчаливого
преклонения.  Его должность не  позволяла  говорить о  нем  много. Даже  его
настоящая фамилия была известна только узкому кругу общающихся с  ним людей.
Для  остальных  он  был  "полковником   Стрельцовым"  или,  что  чаще  всего
"начальником разведки" - без имени, фамилии и звания.
     Но  даже  жесткий   занавес  секретности  не  мог  скрыть  его  особого
положения.
     Все часовые "цэбэу" знали его в лицо  и вытягивались "в струнку", когда
он подходил к КПП.
     Если он  ожидал вертолет, то его всегда приглашали на "капэ" авиаторов,
где вертолетные командиры щедро угощали его  дефицитным  натуральным  кофе с
пайковой сгущенкой, пока их подчиненные в "зверином темпе" готовили для него
"борт".  Поговаривали,  что большинство "комэсок" и  "комполков"  он отлично
знал еще по "Афгану"...
     Невозможно было  представить,  что кто-то мог поднять  на  него  голос,
вызвать его фразой: "Немедленно ко мне...", как зачастую выдергивали  в штаб
зампотыла или коменданта, на которых вечно сыпались генеральские  "фитили" и
разносы. Маринина приглашали, или, в крайнем случае,  вызывали,  подчеркнуто
уважительной фразой: "Срочно  найдите начальника  разведки, пусть  выйдет на
командующего..."
     Маринин  никогда  не  стоял на  вытяжку в генеральских  кабинетах.  Ему
всегда предлагали сесть.
     Даже  всемогущий  командующий округом  обращался к  Маринину  только по
имени отчеству.  Поговаривали, что  на первой чеченской  войне Маринин  спас
командующего, когда  тот был отправлен Грачевым на переговоры  к боевикам  и
должен был попасть в засаду. Но было это правдой или нет  - узнать было не у
кого. Сам Маринин никогда ничего о себе не рассказывал.
     Только  по прилету  Кудрявцева в группировку тот,  выслушав его рапорт,
сказал:
     - С вашим отцом я  полтора года воевал  бок о бок. Не раз и не  два  мы
прикрывали друг  другу спины.  Рад, что  сын Юрия  Николаевича  пошел по его
стопам.  Надеюсь, что  служба  с вами  оставит  у  меня такие же  прекрасные
воспоминания...

     Ореол  славы Маринина просвечивал, сквозь туман  "режимности", как ядро
галактики сквозь  "Магеланово  облако".  И  из  оброненных  фраз,  случайных
воспоминаний,  невнятных  оговорок  Олег  как  из  "пазлов"  собирал портрет
Маринина.
     ...Обмывавший отъезд,  подполковник  ФСБ  на  перекуре  пошутил,  что у
Маринина  в  сейфе, если поискать, можно найти  даже ногу  Басаева, которую,
после той знаменитой засады начальник разведки чуть ли не лично подобрал.
     ...Майор  из  службы  радиоперехватов  проговорился,   что   только  за
последние полтора  месяца в  марининских  "схемах"  было  ликвидировано  три
полевых командира.
     Но особенно его поразил  рассказ майора "спецназа", который  на прошлой
войне  ходил командиром  группы.  Майор,  опоздавший  на  вертушку,  остался
ночевать у них в "блоке", и после третьей бутылки водки, поведал Кудрявцеву,
что именно Маринин  на  той войне придумал  чрезвычайно  эффективную "схему"
уничтожения чеченских лидеров, которую  какой-то штабной  острослов  прозвал
"ловлей на личинку".
     Суть   его   была  проста  и  безошибочна.  Через  агентуру  выявлялось
местожительство ближайшей родни того  или иного "полевого командира". Группа
спецназа выходила в район этого поселка, маскировалась, после чего под видом
"кровной   мести",   которая   всегда   тлела   между  различными   тейпами,
ликвидировала  того из  мужчин,  кто  наиболее  подходил для роли "личинки".
Конечно,  получивший известие о гибели отца,  брата, деда или сына, "полевой
командир"  срывался  на похороны.  Где и  попадал в  подготовленную  засаду.
..."Личинками"   убитых  назвали  из-за  савана,   в   который  запеленывали
покойников мусульмане...
     Майор сказал,  что именно в такой засаде потерял половину черепа Салман
Радуев.
     Этот рассказ вызвал в душе Кудрявцева целую бурю. С одной стороны он не
мог не  восхититься умом и хитростью Маринина. С другой - он задел его своей
средневековой, беспощадной жестокостью...

     Кудрявцев  нравилось,  как  Маринин  кверху  "по-гусарски" подкручивает
кончики  медно - рыжих густых усов. В эти мгновения он был удивительно похож
на артиста Ножкина  из старого фильма "Хождения по мукам". Как расхаживая по
кабинету,  выслушивает  доклады  подчиненных.  Как  держит  сигарету,  не  в
кончиках пальцев, а почти у основания ладони. Как говорит - негромко, точно,
емко.  Как  умеет смеяться  одними  глазами.  Как  небрежно,  почти  холодно
принимает  откровенные ухаживания  очаровательной официантки Юли, по которой
сохла половина тоскующей без женской ласки мужского населения Ханкалы.  Всем
им - генералам, полковникам, капитанам и лейтенантам она предпочла Маринина.
Но тот, казалось, словно бы и  не замечал  ее откровенные вздохи, ежедневную
смену  нарядов, глубокие  декольте и собачью готовность в глазах идти к нему
по первому зову.
     Правда, неделю  назад,  ночью  Кудрявцев, возвращавшийся из гостей - от
знакомых ребят переводчиков, прикомандированных к ФСБ, нос к носу столкнулся
с  начальником  разведки. Маринин  был  не  один. Он  стоял  в  тени  своего
вагончика, и на его плечах лежали руки, прижавшейся к его груди Юлии...
     Увидев, вынырнувшего из  темноты, Кудрявцева, она быстро отстранилась и
сделала шаг  назад. Смутился и Кудрявцев, но Маринин словно бы и не  заметил
его.  Он  мягко  провел  ладонью  по  пшеничным волосам Юли, словно  гладил,
успокаивал испуганного щенка...
     Неожиданно из глубины распахнутой  двери вагончика донеслось треньканье
полевого телефона. Услышав его, Маринин повернулся к Олегу:
     - Кудрявцев, я тебя попрошу побыть джентльменом и проводить  девушку до
ее вагончика. - голос его был так же ровен, как если бы он  протягивал Олегу
пачку документов для перевода...
     - Мне нужно идти. - уже мягче сказал он Юле.

     Она согласно кивнула.

     - Спокойной ночи!.. - Маринин шагнул в темноту вагончика.

     И то,  как  мгновенно,  Маринин  "включил" Кудрявцева в ситуацию,  как,
обязав  помощью,  доверился  ему,  избавившись  от  необходимости   что-либо
объяснять - поразило Олега.
     С  той минуты он чувствовал себя, связанным с Марининым какой-то особой
нитью доверия...



     ...Начальник разведки, услышав  о  болезни Волкова, испытующе посмотрел
на Олега, который всем своим видом пытался доказать, что все именно так, как
он рассказывает.
     -  ...Говорить не может. Ангина. Хрипит.  Но я  могу его  заменить.  По
диплому я "перс". Не подведу вас, товарищ полковник.
     Олег рассчитал все  точно.  Все  же за  спиной  был уже  год  службы  и
"систему" он  уже  "просекал". Времени разбираться,  и искать замену Волкову
уже не было.
     - Хорошо. Со мной полетит Кудрявцев. - решил. Маринин
     На  следующее  утро  Олег  в  неизменном  "разгрузнике"  стоял  рядом с
Марининым на площадке приземления.





     ...После  короткого  доклада комбрига и недолгого  совещания,  во время
которого  Олег слонялся по  лагерю,  в сопровождении  улыбчивого прапорщика,
который знакомил его  с расположением бригады, его разыскал посыльный. Когда
он подошел к штабной палатке, Маринин с комбригом уже вышли на улицу.
     - Ну, где тут у тебя "переговорная"? - спросил Маринин командира.

     ..."Переговорная" оказалась обычным "кунгом" армейского КамАЗАа. Он был
разделен  надвое  невысокой - по пояс пластиковой перегородкой.  С  одной ее
стороны  был  небольшой  кабинет, где  стоял покрытый  плексигласом  стол  с
прикрученной  к  нему  настольной  лампой, старенький компьютер и  несколько
раскладных табуреток.  Другая сторона "кунга" была до потолка оббита жестью.
Там  была   прикрученная  намертво  мощными  винтами  к  полу  металлическая
табуретка,  перед  которой от  пола до потолка  проходила  стальная труба. У
табуретки  стояло старое мятое  цинкованное  ведро,  наполненное  наполовину
водой,  которая мутно и зыбко отражала в себе  потолочные  фонари. В "кунге"
было зябко и, потому никто не  раздевался. Маринин широко по-хозяйски сел за
стол, рядом с ним сели комбриг и начальник штаба. Еще один штабист, чернявый
юркий солдат опустился за компьютер. Олег устроился на свободной табуретке с
другой стороны стола.
     - Ну, давай сюда своего афганца. - Скомандовал Маринин.
     - Васильченко, давай бородатого! - негромко крикнул комбриг.
     Через  полминуты  "корабельная" дверь "кунга" распахнулась  и здоровый,
медвежеобразный  прапорщик втолкнул  перед собой  крепкого  смуглого,  почти
шоколадного бородача. Руки "духа" были  скованы наручниками. За ним в "кунг"
поднялся часовой. Прапор коротким тычком, словно он загонял в стойло корову,
усадил пленного на табурет за перегородкой.
     - Садись, гнида! - рявкнул он лениво. Потом он обошел пленного и, встав
перед ним, дернул на себя наручники.
     - Сюды руки давай! Да не дергайся, а то мозги вышибу! - афганец не знал
русского,  но все понял  по выражению  глаз прапора.  Он молча  вытянул руки
перед   собой.   Васильченко  небольшим  ключом   разомкнул  одно  из  колец
наручников,  потом  тут  же  крепко  перехватил  освободившуюся  руку  своей
огромной  лапищей  и,  заведя  ее  за  трубу,  вновь  "хрумкнул" закрываемым
"браслетом". Теперь пленный был прикован к трубе.
     -  Свободен!  -  бросил  Васильченко  часовому  и, тот, бросив короткое
"Есть!" - вышел на улицу.
     Сам Васильченко остался стоять рядом с "духом". Он только скинул бушлат
и остался в линялом темно-зеленом свитере.

     Все   молчали.  Афганец   угрюмо,  исподлобья  бросал,  на  сидящих  за
перегородкой офицеров, быстрые,  настороженные взгляды. Олег заметил, как на
его леке вдруг торопливо забилась какая-то жилка.
     Маринин внимательно и неторопливо  осмотрел пленного.  Лицо полковника,
вдруг, закаменело и стало жесткой,  холодной маской. Тишина просто давила на
уши.
     Афганец судорожно сглотнул.
     - Как его зовут? Откуда он родом? - наконец негромко спросил Маринин.
     Прошла  секунда,  другая...  Маринин бросил  на Олега быстрый  хлесткий
взгляд.  "Идиот!  Переводи!" - обожгла  Олега мысль.  И,  спохватившись,  он
повернулся к пленному.
     - Есм-е то чист? - торопливо произнес он, заученную фразу.
     Афганец удивленно посмотрел на него.  Он явно не ожидал услышать здесь,
за полторы тысячи километров от Родины родную речь.
     -  Аз коджо-йе  афгонестон  хасти?  -  Олег  знал,  что  сейчас пленный
пытается сообразить, как этот юнец так хорошо, без малейшего акцента, да еще
с  западным наречием  может говорить на его  родном  "фарси"? И  это был миг
маленького торжества лейтенанта Кудрявцева. Ради этих секунд изумления врага
стоило потратить  тысячи часов  на заучивание  чужих слов,  проникновение  в
ткань  чужой  речи,  терпеливого "вылепливания"  собственной  гортани и мышц
языка  под  чужие звуки,  чужое произношение, и  даже  чужое  дыхание.  Ведь
горловые и шипящие звуки требовали совершенно  иного типа выдоха. Короткого,
хлесткого как удар...
     Кудрявцев торжествовал. Он  смотрел на пленного и  пытался увидеть себя
его глазами. ...Чужой офицер перед ним безжалостно вторгся в святая святых -
в язык, и тем делал  совсем беззащитным. Теперь каждая его фраза, каждое его
слово  будет понятно этим "шурави".  Лейтенант лишал его права даже страдать
на собственном языке...
     - Камиль Джидда аз Кандагар хастам.
     - Его зовут Камиль Джидда. Он родом из Кандагара.
     - Сколько ему  лет?  -  спросил Маринин  и,  в  глазах  полковника  ему
почудилась нотка уважительного удивления по отношению к Олегу.
     - ...Тридцать два - перевел ответ Кудрявцев.
     - Как давно он находится на территории России? В чьем отряде воевал?
     -  Че  вахт ба  русия омади?... -  чужой  язык буквально  лился  с  губ
Кудрявцева. ....
     - ...Он находится на территории Ичкерии, и на территорию России никогда
не ступал. Это русские пришли сюда. Он воевал в отряде амира Абу Вали...
     - Повтори ему вопрос, когда он прибыл сюда? И кем он был в отряде?
     Афганец  выслушал  вопрос,  но  отвечать  не  торопился.   Напряженный,
настороженный он напоминал сейчас дикое, загнанное в угол  животное, готовое
в  любой момент  бросится на загонщиков, но сталь  наручников не давала  это
сделать...
     - Переведи! - В глазах Маринина вдруг полыхнул незнакомый черный огонь.
- Я задаю  вопросы -  он отвечает.  В молчанку я  ему играть не дам! Или  он
хочет  вспомнить, как русский "спецназ"  развязывает  языки?  Когда  с кем и
откуда он пробрался сюда?
     Олег перевел. В глазах афганца мелькнула неясная тень растерянности.
     - Ман инджо аз саур астам...
     - Он  здесь с  мая.  В апреле  его  отряд  прибыл в  Грузию.  Здесь  их
разделили на  две  группы и  в конце мая на машинах перевезли  через горы  в
Аргун.
     - Сколько было человек в группе? Кто был  старший? Где их  вербовали  и
кто?
     - ...В группе было восемнадцать человек. Старшим был  иорданец Абдалла,
он же и пригласил  их в Чечню. Абдалле его порекомендовал мулла  мечети  Аль
Саиб,  при  которой  он  когда-то  учился.  Остальных  так  же  набирали  из
Кандагара.
     - Где сейчас его группа?
     - Дар горуп-е то чанд нафар буданд?
     Афганец бросил на Олега быстрый ненавидящий взгляд. Слова родного языка
загоняли его в угол, и  он ненавидел этого молодого "шурави" за то, что  тот
не давал ему отгородиться от всех спасительным непониманием...
     - Намигуйам!
     Афганец гордо вскинул голову и посмотрел на полковника.
     - Он говорит, что не предаст своих братьев по вере.
     Ничто  не  изменилось  в лице  Маринина.  Он  вел  незримый поединок  с
пленным, ломал его, колол, давил...
     - Васильченко! - негромко, одними губами  бросил он, не отрывая взгляда
от глаз пленного.
     Прапорщик, все  это  время  неподвижной глыбой  стоявший над  афганцем,
шевельнулся, и через мгновение  его огромный кулак мощным поршнем впечатался
в тело "духа". От удара тот буквально сложился пополам, и слетел с табурета.
Но прапор не дал "духу" упасть. Он рывком поднял его с пола, потянул на себя
и, перехватив,  хрипящего  в  судороге  боли "духа", за  кисти,  зацепил  их
наручниками за крюк под потолком.
     ...Удары вонзались  в тело афганца как  молоты, сминая, разбивая, мозжа
внутренности, ломая  ребра.  Тот не кричал,  нет.  Для этого  ему  просто не
хватало  воздуха, в  легких. Он  только хрипел, и как-то по бабьи  ахал  при
каждом ударе.

     Олег ошарашено смотрел на это.
     ...Впервые  в  жизни перед  ним так открыто, без смущения  и стыда, без
пощады   и   правил,   забивали   человека...  Раскрасневшийся,   вспотевший
Васильченко работал как хорошо  отлаженный механизм. Размах, удар на выдохе!
Вдох. Размах, удар на выдохе!..
     Хрипы, стоны, мясистые шлепки ударов.
     - Сучара! Уебок! Да  я тебя  порву как  манду! - хрипло  рычал  прапор,
заводя сам себя, страшными, грязными ругательствами...
     И вид этого избиения, вдруг,  взорвался в Кудрявцеве диким необъяснимым
стыдом.  Он почувствовал, как  лицо его  заливает багровый жар,  словно  его
поймали  на чем-то запретном, унизительном. Словно смотреть  на это  нельзя,
запрещено.
     Олег быстро, что бы никто не заметил, скосил глаза на окружающих.
     С лица  Маринина ушло окаменение и,  в глазах его была только  какая-то
усталость, опустошение...
     Комбриг бесстрастно и отстранено наблюдал за  происходящим,  накручивая
на палец ус.
     Начальник штаба курил, стряхивая пепел в латунное донце от снаряда.
     Солдат   за  компьютером  деревяно  пялился  глазами   в  пустой  экран
монитора...
     ...Наконец "дух" обмяк и повис на трубе.
     - Хорош, Марат! - так же негромко окликнул прапора Маринин. Приведи его
в себя!
     Прапорщик разжал  кулаки. Вытер рукавом пот со лба. Подхватил за кисти,
обвисшего, "духа", как тушу снял его с крюка, усадил на табуретку.  Потом за
подбородок  поднял его голову. Зачерпнул кружкой воду  из ведра и плеснул ее
"духу" в лицо.
     - Ну,  ты, пидор кандагарский! Глаза отрой! - Васильченко несколько раз
хлестко ударил афганца ладонью по щекам.
     "Убил!" - обожгла Олега мысль. - "Так просто, взял и убил..."
     Но  "дух"  неожиданно  дернулся,  отворачиваясь от  пощечин  запрокинул
голову. Открыл глаза.
     Васильченко выпрямился.
     Афганец  обвел всех  мутными,  полубезумными от пережитой боли глазами.
Было слышно,  как  хрипло и тяжело он  дышит. Неожиданно,  с  угла  рта,  по
подбородку потекла тонкая струйка слюны смешанной с кровью...
     - Он будет говорить?
     Олег перевел.
     Афганец заговорил. Но уже незнакомым севшим, надтреснутым голосом. Было
видно, что каждое слово болью отдается в его изуродованном теле.
     - ...Он говорит,  что  два  его  брата  погибли  в  бою  с русскими под
Кундузом, третьего брата до смерти запытали в "хаде". Отец умер от голода  в
Пешаваре. И он счастлив, что скоро с ними  встретиться в раю. Он жалеет, что
мало  убил  русских  за это  время. Но  он сам свежевал их как баранов. Всех
русских надо резать как свиней.
     ...Он  говорит,  что русские уже не те. Они стали трусливы и робки  как
бабы. Боятся воевать. Могут только бомбить и стрелять из пушек. Один чеченец
стоит трех  русских солдат. И с Чечней теперь весь мусульманский мир.  И они
поставят Россию на колени...
     - Хорош демагогии! Он будет говорить? -нетерпеливо перебил его Маринин
     Олег перевел  и  неожиданно  поймал  себя на  ощущении,  что  старается
говорить как можно безразличнее, всем своим видом пытаясь показать пленному,
что он  только переводчик и ничего  кроме  этого.  Этот  стыд перед афганцем
вдруг разозлил Кудрявцева.
     "Он - сука! Наемник! Мразь! Он резал наших, пришел  сюда нас убивать! А
я разнюнился как тряпка. Это война!"

     Афганец ответил, что его могут забить до смерти, но он никого не сдаст.
     Маринин разочарованно вздохнул, потом неторопливо поднялся.
     -  Это мы  поглядим.  Васильченко,  мы  в  штаб,  а  вы  с  Кудрявцевым
поработайте с ним. Как будет готов - дашь знать!
     - Есть! Усе зробимо, товарищу полковник!
     Васильченко отодвинулся, пропуская мимо себя к выходу офицеров.  Потом,
когда дверь за ним закрылась, прошел в дальний угол "кунга" и, из небольшого
настенного ящика, достал замотанный в провода и  резиновый  медицинский жгут
полевой телефон без трубки.
     - Ну, урод,  ты сейчас  ты  запоешь!  - сказал  прапор, поворачиваясь к
пленному.
     Афганец испуганно сжался.
     Но Васильченко  легко, словно  пушинку оторвал его  от табурета и вновь
подвесил за наручники к потолку. Потом достал из ножен на поясе нож  и одним
резким  движением  разрезал грязные камуфлированные штаны и  синие, байковые
кальсоны, обнажая серые  худые ягодицы.  Потом наклонился и сдернул штаны до
колен.
     Афганец забился  как  пойманная на крючок рыба, но Васильченко впечатал
"духу" в поясницу кулак и тот, охнув, обвис.
     Потом прапорщик  деловито и быстро раскрутил провода.  Один из  них он,
приподняв длинную  полотняную  рубаху, воткнул между ягодиц пленного, другой
крепко  обкрутил вокруг лица и,  разжав  стиснутые зубы "духа" воткнул конец
провода  ему в  рот. После чего жгутом ловко  стиснул челюсти так, что "дух"
мог только мычать, но даже выплюнуть провод не мог.

     - Лейтенант, спроси эту манду, будет он говорить или нет?
     Холодея от предчувствия чего-то ужасного, запретного, Олег перевел. И в
впервые от себя добавил.
     - Богу! Ин афрод шухи намиконанд! Инджо то ро месле саг микошанд .
     Но это его участие, вдруг, зажгло яростью лицо душмана. Стянутые жгутом
челюсти не давали ему  говорить и  он  только что-то промычал,  зло  сверкая
налитыми кровью глазами.
     -  Ясно! Можешь не переводить. - Нука, лейтенант,  отойди в сторонку. А
то сейчас его так начнет колотить, что мал - мала зашибить может.
     Олег сделал шаг назад. За его спиной зажужжал генератор телефона.
     "Дух"  вздыбился,  словно  неведомая  сила схватила  его и подбросила в
верх.  Глаза его  вылезли из орбит, а  из-под  рубахи на ноги и  штаны вдруг
брызнула струя, растекаясь по грязному полу пенной, мутной лужей.
     "Обоссался!"  -  обожгло  Олега,  и от ощущения  гадливого  позора этой
картины его передернуло...
     За спиной вновь зажужжал генератор.
     Духа выгибало, корчило и  трясло, словно в него вселилось  сотня бесов.
Наконец он вновь потерял сознание. В ноздрях и углах губ пузырилась кровавая
пена.  Васильченко поставил  телефон  на полку и подошел к духу. Окатил  его
водой из кружки, пощечинами привел в себя. В глазах "духа" застыл ужас.
     - Он будет говорить?
     Олег торопливо перевел.
     Дух что-то промычал.
     - Пусть головой кивнет.
     - То гап мизани?
     Пленный замолчал.
     - Хоп!
     Васильченко вновь снял с полки телефон...

     Все слилось  в один непрекращающийся  кошмар. Судороги, корчи и мычание
"духа", матерщина Васильченко,  жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена,
глухие шлепки ударов. "Он будет говорить?"...
     Олегу  казалось,  что  он  вот-вот  сойдет  с ума. Что все  это  просто
наваждение,  мерзкий  сон.   Ему  хотелось  вскочить,   распахнуть  дверь  и
исчезнуть,  оказаться дома в Москве, в кабинете отца. Среди книг и  семейных
реликвий. Но он знал, что это невозможно. Гнал  от себя  слабость. "Ты хотел
узнать войну. Так вот она война. Это  и  есть война. Это твоя работа, ты сам
ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!"
     Он уже просто ненавидел этого духа  и желал только одного, что бы  тот,
наконец, сдох, и с его смертью все это закончилось.
     И все закончилось...

     - ...Он будет говорить?
     Истерзанный, полуживой дух слабо закивал головой.
     Прапорщик распустил жгут, выдернул из его рта провод.
     - Ты все расскажешь?
     Олег перевел.
     - Хуб! Ман родже ба хама чиз мигуйам!...- прохрипел дух.
     - Он все расскажет. - с облегчением перевел Олег.
     - Хоп! Тогда зови полковника...


     - ...Когда ты в последний раз видел Хаттаба?
     ..."Дух" отвечал почти шепотом. Чувствовалось,  что каждое слово дается
ему с трудом, при каждом вдохе внутри его что-то клокотало и сипело. Но ни у
кого  вокруг Олег не видел жалости в глазах.  Пленный их интересовал  только
как "язык",  как запоминающее устройство из чьей  памяти они должны  извлечь
как можно больше.
     - Это точно было в Хатуни? Или он не знает?
     - ...говорит точно в Хатуни.
     Допрос шел  уже третий час.  Вопросы  следовали  один за  другим, часто
перекрещиваясь,  возвращаясь друг  к  другу. Менялись кассеты  в  диктофоне.
Афганец  отвечал механически,  без эмоций,  словно  большая  кукла. Из  него
словно выдернули  какой-то опорный стрежень. Он уже  ничем не напоминал того
злого,  высокомерного душмана,  которого несколько часов назад завели в этот
"кунг". Теперь это был просто сломленный, раздавленный и жалкий человек.
     Наконец,  Маринин откинулся  на  спинку  кресла.  Окинул  "духа" долгим
взглядом. И под этим взглядом "дух" как-то съежился, сжался, опустил голову.
     - А  говорил  -  не предаст  братьев  по вере... -  в голосе полковника
Кудрявцеву   почудилось  снисходительное   презрение.  И  это  презрение   к
сломанному  им же  пленному, вдруг отозвалось в  Олеге невнятной неприязнью.
"Неужели ему его не жалко? Как он может быть таким жестоким?.."

     -  Ладно! С  этим - хорош! - Маринин хлопнул себя по  карману, доставая
мятую мачку сигарет - Пора перекурить и свежего воздуха глотнуть!
     -  Куда  его?  В  "зиндан"  или в  яму?  - совершенно буднично спросил,
поднимаясь из-за стола, комбриг.
     - В "зиндан"! Подержи его еще пару дней. Поработайте с ним. Может быть,
еще что-нибудь вспомнит...

     Улица встретила почти угольной темнотой и сухим морозцем.
     - Игорь Михайлович, дело  к ночи. Я распоряжусь насчет ужина и ночлега?
- спросил комбриг.
     - Не откажемся. Так, Кудрявцев? - неожиданно улыбнулся Маринин.
     Олег только молча кивнул.
     - Тогда,  Юрий  Петрович, дай команду  накрывать  через  часок. А  пока
поднимай  сюда  того  курьера, которого вы в понедельник взяли. Надо кое-что
уточнить. А потом и на ужин.
     - Есть! - и комбриг шагнул в ночь.
     В зябкой морозной  тени "кунга",  полковник жадно затянулся  сигаретой.
Искоса,   быстро   посмотрел  на  Кудрявцева.   Мгновенно  почувствовал  его
напряжение, каменность...
     - Первый раз на допросе?
     - Первый. - Честно признался Олег.
     - Трусит с непривычки?
     - Да так...  - Неопределенно  повел плечами. - Уж очень  все...  - Олег
замялся, подбирая подходящее слово, и не смея его произнести  в  присутствии
полковника.
     - ...Грязно? - угадал Маринин.
     - Да. Грязно! - облегченно выдохнул Кудрявцев.
     - Конечно грязно. А ты как думал? "Извините!" "Пожалуйста!", "Не будете
ли так любезны?"...
     Маринин  говорил  глухо,  и, казалось,  слова его  возникали  прямо  из
воздуха.
     - ...Но мы не прокуратура  и не милиция. Это у  их допросы,  следствия,
адвокаты  и  права  человека.  У  них  в руках  подозреваемый  и  их  работа
доказывать его вину. А мы - военная разведка. Нам ничего доказывать не надо.
Мы не  ведем  расследования, мы  добываем информацию. Это  наша работа. Этот
"дух"  пленный  враг  - и  этим уже  все  сказано. И  от того, как быстро  и
насколько точно мы получим от него  информацию  зависят жизни наших пацанов,
исход боев и операций.
     Понимаешь?
     Олег механически кивнул.
     -  Нихрена ты еще не понимаешь! - беззлобно выдохнул Марусин. - Ты что,
думаешь,  в "отечественную" пленные немцы  болтали на допросах как отличники
на экзаменах? Так это только в кино  они радостно выкладывали все, что знают
во имя пролетарской солидарности  и мирового интернационала. Можешь поверить
- фанатиков и  убежденных "наци" среди них  хватало. Никогда  не задумывался
над тем, куда девались "языки" после того как их раскалывали?..
     - В тыл отправляли. - Механически ответил Кудрявцев.
     - Только в порядке исключения. И только особо  ценных "языков". А так -
слишком много  возни.  Конвой  гонять за  три - девять земель,  когда каждый
солдат на счету. Поэтому обычно  после допроса - нож под девятое ребро и - в
яму!
     Этот  "дух"  знал, на что идет, отправляясь  сюда. И я не представитель
армии спасения...

     Маринин стряхнул пепел на железные ступени "кунга". И, прочитав на лице
Олега растерянность, добавил:

     -  Да ты  не комплексуй, Кудрявцев. Все мы через это проходили. Я сам в
Афгане  чуть под трибунал не  попал. Пожалел  афганку  беременную.  Я на нее
наткнулся у  арыка. Должен был ее  "завалить".  Но пожалел. Связал, оставил.
Конечно, никому ничего не сказал. Думал - не скоро развяжется.  Успеем  уйти
далеко. А она  стропу  зубами как  ножовкой в пять  минут  перегрызла. И уже
через час у  нас на  хвосте туча "духов" сидела. Если  бы не "вертушки" и не
"броня" твоего бати - так бы на камнях все и остались. Вытащили они  нас. От
трибунала меня спасло только то, что "двухсотых" не было...
     Война  это  грязное и  кровавое дело. И  жалости  не стесняйся. Жалость
зверем не дает стать. Так что бери себя в руки и пошли работать!

     ...Олег  попытался увидеть полковника молоденьким лейтенантом, который,
пожалев афганку,  фактически, подставил  группу  под неминуемую  гибель.  Не
получилось.  Нынешний  - жестокий, расчетливый  Маринин никак не  походил на
наивного, милосердного лейтенанта.

     Пока пошли за пленным, комбриг отвечал на вопросы Маринина.
     -  ...В  лесу  его взяли. В  трех  километрах от  Гехи.  Связной. Шел в
Гудермес с видеокассетой от Абу  Умара. Фээсбешники там работают. Целую сеть
уже расковыряли.
     - Это у него "джипиеска" была?
     -  Так точно.  Говорит, что должен был  ее передать  на рынке человеку,
который  приедет  на  зеленой "шестерке"  с фотографией  Шамиля на  ветровом
стекле. Мы выставили наших людей на въезде и выезде, фээсбешники работали на
рынке, но никто не появился.
     - А сам он умеет с ней обращаться?
     - Умеет.  Мы проверили. Он вообще отлично  подготовлен.  Карту уверенно
читает. Со взрывчаткой  работает. Взрывных схем  нам штук десять  нарисовал.
Связь знает. Говорит, что полгода в лагере Хаттаба обучался. И потом еще три
месяца в Грузии стажировался...
     - Вот эта джипиеска меня и интересует...


     Второй пленный был  чрезвычайно  худ  и высок.  Левый глаз  его  заплыл
черным  синяком и превратился в гноящуюся щель.  Нос  безобразно распух.  Он
пугливо вжимал голову в плечи и боялся встречаться глазами с, сидящими перед
ним офицерами. Маринин мгновенно подобрался.
     - Имя! Фамилия! - жестко бросил он. - Отвечать быстро!
     - Багаудин Резваев. - испуганно пролепетал чеченец.
     - Где живешь? Сколько тебе лет?
     - В Шали. Улица Свободы дом пять. Мнэ пятнадцать лет...
     Полковник переглянулся с комбригом.
     -  Пятнадцать? - и Олегу показалось,  что в голосе  Маринина прозвучала
легкая растерянность.
     -  Да пиздит он. - С пренебрежительной  уверенностью ответил комбриг. -
Восемнадцать ему! Корчит тут из себя пионера - героя.
     А ну, отвечай, сколько тебе лет?
     Пленный сжался в комок.
     - Отвечай, говорю! Ты тут  нас на жалость  не дави. Не  проймешь! Забыл
сучара,  как  на  казни  наших  пленных ходил.  Сам  рассказывал.  Нравилось
смотреть, да? Ну, так я тебе сейчас лично кишки на кулак намотаю, если врать
не перестанешь. Сколько тебе лет!? - почти рявкнул комбриг.
     Чеченец вздрогнул как от удара.
     - Восемнадцать... - прошептал он еле слышно.
     - Документы при нем какие-нибудь были? - спросил Маринин.
     Паспорт.  Но выписан  в июле  этого года.  Мы  такие  паспорта  мешками
изымаем. Туфта!
     - Я все скажу. - Затравленно, скороговоркой пробормотал чеченец.
     - А куда ты, нахрен, денешься? - осклабился комбриг. - Да ты теперь для
своих - никто. В Гудермесе по твоей наводке уже целую банду взяли. Ты теперь
у половины  Чечни  в "кровниках" ходишь. Я только слово  на рынке  шепну - и
всей твоей семье к утру головы срежут. Хочешь?
     - Нет... - еле слышно прошептал пленный.
     - Тогда выкладывай все как на исповеди. Я тут тебе за место Аллаха.
     - Я все рассказал... - пленный в отчаянии сжался в комок.
     -  Чего?  Какое  "все"? Да ты  еще ничего  толком не говорил.  Нам  еще
работать и работать!..
     - С кем ты должен был встретиться на рынке? - вмешался Маринин.
     -  Я  его нэ знаю. Человэк должен был  прыэхат на  зеленой шэстеркэ. На
лобовом стекле фото имама Шамиля.
     - Откуда должна была прийти машина?
     - Нэ знаю.
     Маринин коротко глянул на комбрига. И тот вдруг взорвался.
     - Что!? Не знаешь!? Все! Я устал от твоего вранья.Васильченко, эта сука
нас  третьи  сутки за  нос водит.  Гони сюда "бээмпешку".  Сейчас  мы его на
стволе  повесим.  В  петле ты обоссышься  и обосрешься. А  обоссаных  в  ваш
мусульманский рай не берут...

     "Это все спектакль!" - поразило  Кудрявцева. -  "Они  играют. Комбриг -
"злой следователь". Маринин - "добрый"...
     И это открытие вновь обожгло неприязнью.
     Несчастный  чеченец был на  грани истерики,  его  колотила дрожь, а эти
двое словно бы и замечали его состояния. Они играли свои жестокую и страшную
игру...

     -  Я нэ знаю. - по  щекам чеченца текли  слезы. - Говорылы, что приэдэт
человек на "шестерке". Я должен был гулят по рынку у входа. А он приэдэт мед
продават.
     - О! А  про мед ты ничего не говорил. - рявкнул комбриг. - Скрыл, сука!
Гони, Марат, сюда "бээмпе"...
     - Нэ надо прапорщык! - завыл чеченец. - Нэ надо бээмпэ! Я просто забыл.
Я все расскажу...
     - Что ты еще забыл сказать? - комбриг  откинулся на спинку. -Ну, быстро
вспоминай пока бээмпе не подогнали. Васильченко!
     -  Он  мед  прыэдет продават. - торопливо тараторил чеченец. - Я должен
ему быдон принесты для меда. А в бидоне навигацыя.
     - Где бидон должен был взять? - спросил Маринин.
     - У Махмуда.
     - Он знал для чего бидон?
     - Нэт. Знал, что я должен передат кому-то груз. Но о навыгацый нэ знал.
     - Кто тебе передал джипиеску?
     - Шамиль Автурханов. Спэц по связы.
     - Кто при этом присутствовал?
     - Ныкого. Мэня амир к нэму отправил получит груз.
     - Он сказал что за груз?
     - Да. Сказал навыгацый для наших братьев. Мы такой изучалы в школе.
     - В какой школе?
     - Шейха Хаттаба.
     - Как ты оказался в этой школе?
     - Нас в сэмье пятеро. Отец погыб. Я - старший. Работы нэбыло. Позвали в
боевыкы.
     - И ты пошел? - насмешливо бросил комбриг.
     - А куда мнэ было  идты? - вдруг вскинулся пленный.  - Цистерны  из под
нефты мыт? Так я бы сразу сдох. У мэня легкые слабые. Другой  работы нэбыло.
А   у  Хаттаба   стэпэндию  платыли.  Матери  муку  давалы,  дрова,  сестрам
помогалы...

     Олегу, стало пронзительно жаль этого несчастного, измордованного парня.
Тощий, высокий, нескладный, он меньше всего был похож на боевика. Этот пацан
был настоящей жертвой  кавказской мясорубки. Попавший в силу обстоятельств в
отряд боевиков,  затянутый в  водоворот войны, он попал  в ловушку, и теперь
жизнь его висела на волоске.
     "...Пятнадцать  лет.  Он  сказал,  что ему пятнадцать". -  И Олег вдруг
подумал, что ему действительно может быть пятнадцать лет. Избитый, распухший
он был сейчас без возраста.
     Просто  и Маринин и комбриг не хотели признаться себе,  что перед  ними
подросток. Взрослые мужчины - они гнали от себя эту мысль, потому, что иначе
все то,  через  что прошел пленный, покрывало  их  позором. Потому,  что это
знание делало их ремесло не просто жестоким, а бесчеловечным...

     И неожиданно он почувствовал, что ненавидит Маринина.
     "Зверь.  Жестокий,  страшный  зверь!"  -  подумал  он, жадно,  почти  с
вызовом, всматриваясь в лицо начальника  разведки. "Все  - поза, игра! Какой
он, нахрен, герой? Палач! Садист и палач!"
     И  он  мгновенно  вспомнил рассказ  спецназовца о  том, как  они ловили
боевиков "на личинки"...
     "Скольких невиновных людей убили по  твоим приказам?" - молча спрашивал
он Маринина. "Сколько на тебе крови? Скольких ты отправил в яму?"

     ...Он освобождался  от любви  к  Маринину  стремительно  и  с  каким-то
звенящим ощущением  опустошения,  словно  приходил  в  себя  после какого-то
тяжелого  гипноза. Все,  что  раньше нравилось  ему  в этом  человеке сейчас
вызывало неприязнь. Все  что казалось  прекрасным - становилось  уродливым и
убогим.
     "Завтра же напишу рапорт и швырну ему на  стол! -  мелькнула сладостная
мысль.  -  Не  хочу  служить  в  армии, которая  воюет  с детьми  и  убивает
стариков"...


     - Что случилось с отцом? - спросил кобриг.
     - Погиб. - ответил чеченец.
     - Тоже в банде был?
     - Нэт. В Афганистане.
     - Наемником что ли воевал?
     - Нэт. Он был прапорщик в Советский Армии. В автобат служил. Их колонну
сожглы. В восемдэсят шестом...

     Над столом на несколько секунд повисла липкая, звенящая тишина.

     -  Так что  ж  ты память своего отца позоришь?  - комбриг откинулся  на
спинку стула. - Твой отец за Союз воевал. Погиб. А ты в банду ушел.

     Чеченец опустил голову.

     "Он  еще совсем  ребенок!" -  подумал  Олег.  Слова  пленного  об  отце
окончательно погасили  в нем  напряжение  недоверия.  Перед  ним  был просто
запутавшийся, несчастный, затравленный подросток. И он должен был ему как-то
помочь.
     "Его  отец  погиб,  сражаясь  за тоже, за  что  воюем мы". -  Думал он,
наблюдая  за Марининым. "Неужели ради памяти его отца он не пожалеет пацана?
Ведь его отец был его товарищем".
     В голове лихорадочно мелькали планы спасения чеченца:
     "Надо  предложить  Маринину  взять   его  на  перевод  перехватов.  Или
предложить  забрать его для обмена. Может быть, он подойдет для вербовки. Он
же разведчик, курьер. Ценный агент..."

     Маринин задал пленному еще несколько вопросов. Неожиданно дверь "кунга"
распахнулась, и на пороге появился посыльный.
     - Товарищ командир,  вас  и товарища полковника просит связаться  "ноль
второй" с "акации".
     "Ноль вторым" связисты называли начальника штаба группировки.
     -  Хорошо. - Маринин поднялся. За ним встал комбриг. - Не уводи его, мы
скоро вернемся. - Бросил он Васильченкоу, выходя из "кунга".
     - Товарищ прапорщик,  разрешите  выйти  перекурить.  - Выждав,  пока за
командирами закроется дверь, обратился солдат - писарь к Васильченко.
     - Что татарин, сигаретами богат? - переспросил прапорщик.
     - Для земляков всегда найдется... - уловил ход его мыслей писарь.
     - Хоп! Давай перекурим. А ты, лейтенант куришь?
     - Нет - мотнул головой Олег.
     - Ну, тогда мы скоро...
     Дождавшись, пока прапорщик и писарь  спустились  по ступенькам  "кунга"
вниз, Олег подошел к пленному.
     - Дышь ты бля - "Жить хочешь?" - спросил он его негромко.
     Чеченец, услышав  родную речь,  от неожиданности вздрогнул и  удивленно
посмотрел на Олега.
     - Повторяю, жить хочешь?
     - Кашманоз - Хочу.
     -  Тогда  слушай меня внимательно.  -  Олег старался  говорить  жестко,
впечатывая каждое слово в уши пленного.
     -  Твоя жизнь  зависит  от этого полковника. Он большой  начальник. Его
слово  -  закон.  Расскажи ему  все  что знаешь.  Говори, что на  все готов.
Попросись  помогать нам. Он должен тебя пожалеть. Расскажи ему  еще о  своем
отце.  Борись за свою жизнь. И  я тебе  постараюсь  помочь. Это единственный
шанс для тебя. Ты меня понял?
     В глазах чеченца появилось какое-то растерянное, озабоченное выражение.
Словно он мучительно пытался решиться на что-то и не мог...
     - У тебя нет выбора. Или работай с нами  -  или в  яму. Зачем тебе  эта
война? Мать, наверное, по тебе все глаза уже выплакала...

     ...Олег ничего не успел понять. Он, вдруг,  увидел, что пленный тянет к
нему руки. На долю мгновения ему показалось, что тот хочет рухнуть перед ним
на колени  и, как в  дешевом фильме,  умоляюще обнять за  ноги.  И  он  даже
брезгливо  отклонился,  стараясь  увернуться от  этих  объятий.  Но  чеченец
неожиданно крепко схватил его за "разгрузник"  и Кудрявцев почувствовал, как
его пальцы  шарят у  него на  груди.  И здесь  до него, наконец, дошло,  что
происходит  что-то  ужасное.  "Пистолет!" - обожгла  Олега  догадка.  -  "Он
пытается отобрать  у меня  пистолет!" В "разгрузнике" в  нагрудном  кармане,
перехваченная брезентовой петлей торчала рукоятка его "пээма".
     Надо  было сопротивляться, сбить чеченца  с  ног.  Крикнуть. Позвать на
помощь.  Но тело почему-то не слушалось. Его заколодило. Все происходило как
в замедленном кино. Он лишь схватил чеченца за локти  и прижал к себе. Прямо
перед его глазами запузырился рыжей сукровицей сломанный нос. Чеченец сопел,
стараясь оторваться от Кудрявцева, и  кровавые брызги впечатывались  в  лицо
Олега, слепили, обжигали омерзением.
     Неожиданно  на  груди  что-то  резко дернулось, и  тут  же оглушительно
громко  ахнул выстрел.  За ним  второй.  Левый  бок обожгло, словно  к  нему
прижали раскаленный прут. Олег инстинктивно разжал пальцы и схватился руками
за ребра, стараясь зажать, приглушить боль. Этого мгновения чеченцу хватило,
что  бы освободиться. Он резко  выпрямился и толкнул Олега от себя. Падая на
пол, Кудрявцев  увидел, как распахнулась дверь "кунга" и  в  проеме появился
встревоженный Маринин. Чеченец развернулся к двери и вскинул пистолет.
     "Он  убьет  его!"  - и  эта  мысль, вдруг,  вернула Кудрявцеву ощущение
времени и собственного тела. И понимая, что помешать этому он уже  не может,
Кудравцев лишь отчаянно, во всю силу легких, крикнул:
     - Нееет!!!!
     От этого крика чеченец вздрогнул, на долю секунды смешался, вжал голову
в плечи.  Грохнул выстрел, и на правой стороне  груди Маринина  высверлилась
черная прореха, которая тут же намокла кровью. Полковник охнул и тяжело осел
на  пол.  И  здесь  из темноты дверного проема на  чеченца  зверем  бросился
Васильченко.
     Тот встретил его выстрелом.  Олег увидел, как пуля пробила правое плече
прапорщика и ушла в стенку "кунга". Прапорщик сбил чеченца с  ног, навалился
на  него, стараясь прижать к  полу.  Но правая рука  Васильченкоа бессильной
плетью  болталась  вдоль  тела, и чеченец ужом вывернулся из-под прапорщика,
оказался сверху, и уже сам тянулся руками к его горлу.
     Перекошенное злобой лицо чеченца  перестало походить на  человеческое и
напоминало оскал. Весь остаток сил он пытался вложить в то, что бы добраться
до глотки своего мучителя, впиться в нее ногтями, разорвать, растерзать. И в
этой схватке  прапорщик  уже  только защищался,  стараясь одной  левой рукой
скинуть с себя чеченца, разорвать его хват.
     И здесь Олег увидел валявшийся в метре от него пистолет.
     Кривясь от боли в боку, он повернулся на скользком от собственной крови
полу и схватил с пола "пээм". Потом обернулся к дерущимся. Чеченец уже душил
прапорщика.  Васильченко безуспешно пытался разжать пальцы на горле. Но одна
его  рука  не могла  управиться с  двумя  чеченца.  И лицо  Васильченкоа уже
наливалось багровой чернотой удушья.
     Эта картина вдруг взорвалась в Кудрявцеве дикой ненавистью.
     Он вскинул пистолет и, поймав на линию огня лицо чеченца, крикнул:
     - Смотри сюда, сука!
     Тот оторвал взгляд  от  прапорщика. За  долю  секунды  на  лице чеченца
промелькнуло  изумление,  злость,  растерянность, а  потом оно закаменело  в
предчувствии смерти.
     Кудрявцев нажал курок. Оглушительно грохнул выстрел.
     Пуля   вонзилась  чеченцу  в  левый  глаз  и,  пронзив  голову,  выбила
затылочную  кость, разметав мозги  и кровь по стене.  Тело  его  дернулось и
мешком  осело  на  прапорщика,  заливая  его  лицо  горячей  густой  кровью,
выплескивающейся толчками их черной глазницы.
     Олег опустил пистолет.
     "Это я во всем виноват!" - пульсом билось в мозгу. - "Боже! Как стыдно!
Из-за меня все это..."


     ...Он  смутно помнил как  в "кунг" ворвались спецназовцы. Как прибежали
комбриг с начальником  штаба. Как,  кривясь от  боли Васильченко,  что-то им
объяснял, стирая  рукавом кровь с  лица.  Как, наклонившись,  комбриг орал в
лицо Олегу что-то злое и обидное.
     ...Потом его куда-то несли. В большой  белой палатке над ним наклонился
врач. Блестящими острыми ножницами он разрезал свитер  и футболку, раскрывая
рану на боку. Обработал ее чем-то мокрым, жгучим, осмотрел.
     -  Ничего серьезного, лейтенант! Повезло тебе.  Пороховой ожег, и мышцы
порваны. Даже ребра целы. Вскользь прошла. Сейчас уколем и, вообще ничего не
будет беспокоить...
     Рядом  на носилках тяжело дышал Маринин. Его серое, землистое лицо было
покрыто тонким бисером пота. Вся грудь его была плотно забинтована.
     -  А  он?  Он будет жить? - спросил Олег доктора, боясь  услышать самое
страшное.
     - Трудно сейчас  сказать.  - врач  отвел глаза. - Пуля  прошла навылет.
Пневмоторакс  мы блокировали. Есть кровотечение, но пока вроде  не  сильное.
Главное, его побыстрее в госпиталь на операционный стол...

     Васильченко  скрипел зубами и  матерился,  когда врач  обрабатывал  его
обильно сочащееся кровью простреленное плечо.
     -  Иваныч, дела  серьезные.  Тебе нужна  операция.  - На  лице  доктора
появилось  страдальчески  - сочувственное выражение.  -  Сустав  прострелян.
Надолго ты отвоевался...


     ...Промедол навалился на Кудрявцева  теплым  ватным одеялом и дремотой.
Он как со стороны слышал разговоры вокруг себя.
     - ...Дурень! Да тебе не  то, што  пистолет. Тебе собственный  хуй еще в
руки рано  доверять. -  Громыхал  где-то  над ним Васильченко.  - И где  вас
только таких штампуют?! Да тебя под трибунал надо отдать за это. Бля, как же
болит...

     "Прав был  папа  - "Войны сам не ищи!" Зря не послушался..."  -  лениво
билось в  мозгу. И стыд вновь  вцепился в душу.  "...Как  же я теперь ему  в
глаза посмотрю? И мама. Что с ней будет, когда про меня расскажут?..."
     Потом  его  подняли и,  накинув на плечи бушлат, поддерживая  под руки,
вывели  на  улицу.  За  палаткой в ночном  поле, в  свете  фар  прожекторов,
стоявших по краям  "бэтэров" ревел движками вертолет. Его винты в призрачном
ярком  свете превратились  в два  светящихся диска.  К нему Олега  и повели.
Впереди на носилках  несли Маринина. Рядом, осторожно прижимая руку  к боку,
шагал Васильченко.
     У борта по  лицу резанул ураганный ветер из под винта. Он сорвал с плеч
и унес  куда-то за спину куртку.  Но  Олег  даже  не обернулся. Ему хотелось
только одного - как можно быстрее улететь отсюда.
     Кто-то догнал  его, и чьи-то руки вновь накрыли его курткой и прижимали
ее  к  плечам, пока  он не поднялся в  кабину. Последними  на борт заскочили
несколько  спецназовцев  в полной экипировке. Один  из  них,  судя по всему,
командир держал  в  руках  прозрачный  пластиковый  пакет. В  нем лежал блок
кассет и пистолет.
     "Мой!" - обожгла Олега догадка.
     Его  "пээм"  отправился  вслед  за  ним,  как  молчаливый  свидетель  и
доказательство его позора...



     ...Олег вглядывался в лицо,  лежащего на  носилках, Маринина. Сейчас он
особенно остро  чувствовал  свою вину за все,  что  произошло. У  ног  лежал
раненный по его вине человек. И жизнь его висела на волоске.
     Олег,  вдруг,  вспомнил, как ненавидел полковника там,  в  "кунге", как
хотел швырнуть  ему в лицо  рапорт об увольнении,  и почувствовал,  что лицо
заливает  багровая  едкая щелочь. И он отвернулся,  словно полковник в своем
небытии мог прочитать его мысли, узнать о том его малодушии.
     "Как я мог? Господи, какой же я идиот..."
     Жалость к Маринину,  стыд перед  ним за свою  слабость, и невозможность
что-либо изменить - душили Кудрявцева, подступившим к горлу полынным комком,
застили глаза нежданной солью. Он  чувствовал, что вот - вот расплачется, от
унижения и собственного бессилия.
     Неожиданно, в  сумеречном освещении кабины, Олег увидел, как у Маринина
дрогнули  веки, и  через  мгновение  тот  открыл глаза.  Медленно  и  тяжело
осмотрелся. Увидел Васильченкоа. Слабо шевельнул рукой.
     Васильченко заметил  это движение  и, кривясь от боли,  наклонился  над
Марининым, приложил ухо к его губам... Тот что-то прошептал ему в самое ухо.
Васильченко  повернул  к нему  лицо,  что-то  проговорил,  мотнув  головой в
сторону  Олега.  И на лице Маринина  вдруг  появилось устало  -  безмятежное
выражение.  Он словно  сбросил  с плеч какой-то давивший его  груз. Потом он
вновь  открыл  глаза,  нашел взглядом Олега  и  так же приглашающе шевельнул
пальцами.
     Олег встал  со  своего  места и опустился на колени  рядом с носилками.
Наклонился над Марининым.
     - Слушай сюда, Кудрявцев!  - услышал он сквозь  мерный  свист  движков,
срывающийся  хриплый шепот.  - Сломаешься, ляжешь  - грош  тебе  цена! Так и
будешь окурком. Не ссы! Прорвемся...

     Потом Маринин вновь впал в забытье...



     ...Олег, сидел у  круглого иллюминатора и смотрел  в  ночь.  И огромная
ночь,  опустившаяся  над  миром, смотрела  на него. Он был  малой песчинкой,
искрой летевшей в ледяной высоте. Искрой,  навсегда  потерявшей свой костер,
утратившей  рай,  скользящей  от  огненного, светлого рождения  во  тьму,  к
неизбежному небытию.
     И  в этой темноте,  одинокий и беззащитный он,  вдруг, впервые в  жизни
ощутил  свою  конечность  на  этой земле.  Он  понял,  что однажды  умрет. И
навсегда потерял бессмертие...

     Неожиданно лица Олега коснулось, что-то легкое как осенняя паутинка или
чей-то выдох. Это душа убитого им чеченца прощалась с прахом земной жизни, и
в последнем  своем  полете,  с  немым  удивлением, заглянула  в  лицо своего
убийцы. Но  он  даже  не заметил  этого  касания и лишь досадливо  сморгнул,
избавляясь от неприятной не то соринки, не то волоска на реснице.

     ...Уже на посадке,  он вдруг  вспомнил  изумленное,  сведенное  страхом
смерти лицо чеченца, которого он убил.
     Но ни жалости, ни горечи, не стыда в Кудрявцеве уже не было...








        ДОЛЖОК

     <i>(рассказ)</i>


     -  Бабу хочу!  -  Эрик Хабибуллин  страдальчески  зажмуривает глаза.  -
Такую, что бы ууух! - Эрик сжимает кулак с такой силой, что костяшки пальцев
белеют.  -  Что бы  ноги  от  коренных зубов. Что  сиськи были,  как  арбузы
крепкие. Как у Мишель Пфайфер...
     Зампотыл Непейвода, читающий на койке затертый детектив, не выдерживает
и отрывается от книги:
     - Эрик, какие у нее арбузы? Ты чего? Она же плоскодонка. Грудью  в отца
пошла.
     ...Зря  он  это  сказал.  Знает   же,  что  Пфайфер  несбыточная  мечта
лейтенанта Хабибуллина. Сейчас начнется...
     И точно. Горячие татарские глаза Эрика тут же вспыхивают негодованием.
     - А ты ее щупал? - закипает Эрик.
     - Нет, Эрик, не щупал. - Неторопливо и веско отвечает Непейвода.
     ...На этом можно и закрыть тему, успокоиться, но,  как  известно, хохол
татарину под стать:
     - ...Не щупал. И щупать  не хочу! У твоей  Пфайфер  сиськи надо с лупой
искать. В фильме, где она с Николсоном играла, ее показывали "в натуре". Без
слез не взглянешь!
     - Да что ты понимаешь в бабах? - взвивается Эрик. - По-твоему, баба это
корова с центнер весом и ногами как у слона.
     Непейвода садится на койке. Плохой признак...
     - Да уж побольше  тебя понимаю. Я за свою жизнь их  перепробовал  - дай
бог каждому! А ты вон скоро от застоя в яйцах на выхлопную трубу полезешь...

     -  Так,  стоп! - Вмешивается, наконец,  в перепалку  командир -  Кончай
базар!  Закрыли тему! А  то  вы сейчас  еще и подеретесь,  горячие эстонские
парни.
     - Олег Сергеевич, ну чего он... - не успокаивается Эрик.
     - Хабибуллин,  вообще-то Непейвода  майор.  И  тебе стоит  уважать  его
заслуженные седины и нажитый на службе геморрой. Все! Шабаш!

     С  командиром никто не спорит.  Сергеич  всегда авторитет  в  последней
инстанции.
     Непейвода,  недовольно  сопя, опять  ложиться  на койку, и  утыкается в
детектив Пронина. Эрик хватает со стола  свои  сигареты и, набросив на плечи
бушлат, выходит  из палатки.  Все  возвращаются  к  своим  делам,  точнее  -
безделью. Вечер. Октябрь. Дождь  дробно сыплет по прорезиненной крыше. Шипят
в "буржуйке" сырые поленья. Зябко. Сыро. Еще один день командировки подходит
к концу.
     - Володя,  чего  ты  к  Эрику прицепился?  -  вдруг  нарушает  молчание
начштаба Аверин. - Ты же видишь,  парень весь извелся. Седьмой месяц с  нами
ходит. Ты-то вон только  полтора  месяца  как из  дома от жены. А парень  не
женат, да еще и татарин. Это же понимать надо. Горячая кровь. Ему может быть
без бабы хуже, чем тебе без сала...
     После этого слова в палатке повисает  звенящая тишина. Аверин известный
шутник и зампотыл - вечный объект аверинских шуток.
     - Ладно, проехали! - примирительно  бурчит Непейвода. - Случайно вышло.
Только, между  прочим, я в Йемене год без бабы прожил - и ничего.  На стенки
не бросался.
     - Ну,  без  бабы  - это  понятно.  - Солидно  замечает  Аверин.  -  Нет
невозможного для советского человека. Но как ты год без сала обходился - ума
не преложу? Видимо тогда ты Володя и поседел...
     Последние слова начштаба тонут в дружном хохоте.
     -  Да  пошел  ты!  - беззлобно  огрызается седой как лунь  Непейвода. -
Можешь теперь про мой ящик вообще забыть.
     Народ  опять  хохочет.  Все  знают,  что  под  кроватью зампотыла стоит
автоматный ящик, в котором  хранится несколько здоровых  пластов засоленного
по личному рецепту Непейводы сала,  которое он  достает,  когда у обитателей
командирской палатки заводится бутылка, другая водки.
     Но Аверина этим не проймешь:
     - Ты не торопись с  решением,  Антоныч! У тебя, когда срок командировки
выходит? Через полтора месяца? А у меня через два с половиной. Смотри, может
так получиться, что обратно вместе полетим...
     - Да и ладно.  Полетим! - оживляется Непейвода. -  Только  за эти два с
половиной месяца, ты у меня на такой диете сидеть будешь, что Мишель Пфайфер
рядом с тобой борцом сумо будет казаться.
     - Все! Сдаюсь! - улыбается Аверин. - Иметь врага зампотыла хуже,  чем у
Басаева  в кровниках ходить.  Там  еще  бабушка на  двое сказала, а зампотыл
точно со свету сживет...





     ...Еще Эрика называют Эльфом. "Эльф" был  его радиопозывной  в Грозном.
Так он за ним и закрепился. На "Эльфа" он не обижается, даже гордится.
     Невысокий,  смуглый Эрик красив какой-то особенной восточной  красотой.
Точеная фигурка,  узкие бедра. Рельеф мышц, ни капли жира. Есть в нем что-то
удивительно хрупкое, кукольное, что действительно напоминает эльфа.
     Эльфу прощают панибратство и вообще он любимец отряда.

     История его появления в отряде проста и банальна, как вся глупость этой
войны.
     ...Семь месяцев назад во  время очередного  штурма Грозного  "советы" -
так почему-то здесь называют армейцев, придали нашему отряду взвод танков из
какого-то питерского полка. За две недели боев два танка было подбито,  и их
эвакуировали в тыл, один сгорел, подорвавшись на  фугасе у здания Совмина, а
четвертый  - взводного, вместе  с нами прошел через весь  Грозный,  расчищая
своим сто  двадцати пяти  миллиметровым  орудием  проходы для боевых  групп,
"вынося"  из окон снайперов и  пулеметные  гнезда. После  Грозного нас почти
сразу кинули  под Гудермес. О том,  что с отрядом уже две недели воюет чужой
танк,  в штабе  просто  забыли.  Конечно,  в конце концов, командир запросил
штаб, что делать с чужим танком.
     Оттуда дали команду - возвратить "семьдесят двойку" "советам". Но легко
сказать, а вот  как сделать? По последним данным полк  Эрика воевал где-то в
горах  за  Аргуном. Недолго  посовещавшись,  решили  взять танк  с собой. От
Гудермеса до гор куда ближе, чем от Грозного...
     Под Гудермесом  "семьдесят  двойка"  вновь помогла отряду,  "в  легкую"
расковыряв укрепрайон "чечей" через который мы пробивались. А потом прилетел
мой сменщик и я вернулся в Москву на базу, где за четыре мирных месяца почти
забыл и Эрика и историю с танком.
     Но  каково  же было мое удивление, когда  первым, кто встретил  меня  в
расположении  отряда, когда я добрался с  колонной "советов" под Ведено, где
теперь стоял отряд, был Эрик!
     - Эльф, ты что ли? - удивленно вызверился я. - Вы че, рядом стоите?
     - Кто мы? - удивился Эрик, обнимая меня за плечи.
     - Ну, как кто? Танкисты. Полк твой...
     -  Какой на хер  полк?  Я так до сих  пор с вами  и хожу... -  радостно
сообщил Эльф..



     Вечером,  за стаканом привезенной  мной "столичной", начштаба рассказал
продолжение эриковой истории.
     ...Под Гудермесом отряд застрял почти на месяц. Связи с группировкой, в
которой воевал  полк Эрика,  не было.  Что бы добраться  до  нее,  надо было
сначала вернуться в  Грозный, потом  двигать  в  сторону Аргуна  и по ущелью
пробираться  в расположение танкового полка. На согласование  и утряску всех
вопросов по возвращению "семьдесят двойки" ушло почти две недели.
     В штабе группировки никак не могли взять  в толк, откуда  у "вэвэшного"
отряда  спецназа  очутился  армейский  танк  поддержки и как  его  "советам"
возвратить.
     Судя  по  всему, штабные  не очень горели  желанием отчитываться  перед
армейцами за судьбу еще  трех танков, которые  были потеряны в Грозном и уже
давно забыты...
     Наконец,  пришла  команда:  с  ближайшей  колонной  отправить  танк  на
Ханкалу! И здесь вновь вмешался его величество  случай.  Прямо на выезде  из
лагеря колонна попала под  обстрел гранатометчиков. Один из  "чечей" засадил
гранату в трансмиссию эриковой  "семьдесят двойки". Танк выдержал попадание,
остался на ходу, но упали обороты двигателя, поползла температура.  Пришлось
вернуться. На ремонт ушло еще две недели.  И  когда, наконец, "Эльф" был уже
вновь  готов к  отъезду, по телевизору в  программе "Время" показали, как из
Грозного уходят домой эшелоны  эрикова  полка. Диктор торжественно  объявил,
что последняя колонна э-нского полка покинула Чечню...
     Надо отдать должное Эрику, он стоически перенес это удар.
     - Интересно, как меня списали? - хмуро  пробормотал он. - Как без вести
пропавшего или героически погибшего?
     - Как украденного инопланетянами. - хмыкнул начштаба...

     Так у отряда появился свой танк.

     ...Собственно  говоря, решение  было  принято  простое. Возвращаться "в
никуда" Эрик не хотел, и потому сошлись на том, что "семьдесят двойка" Эрика
действует с отрядом  до тех пор, пока  он не вернется на базу в Ханкалу. Там
Эрик переезжает к "советам" для дальнейшего определения судьбы.
     Но неделя шла за неделей, а отряд все так же "тралил" горную "Ичкерию".

     ...За эти  месяцы отряд устал. Устали люди, устала техника, даже оружие
и то устало. Когда-то новенькие, "с нуля", бэтээры теперь напоминают больных
стариков,  когда сопя  и  кашляя, как астматики,  они на  пределе изношенных
своих движков  еле  карабкаются  в горы. Рябые, с  выгоревшей от бесконечной
стрельбы краской, стволы пулеметов. Помятые, облупившиеся, в рыжей  ржавчине
борта. Штопанные-перештопанные  камуфляжи,  измочаленные,  драные,  латанные
палатки. Не воинская часть - табор!
     Но что вы хотите? За спиной полтора года войны! Четыре последних месяца
мы в горах  безвылазно. Сотни километров  дорог.  Десятки  кишлаков. Потери.
Бои.
     Люди на полнейшем запределе измотанности, усталости.
     И все же мы отряд!
     Это странный  русский менталитет, когда  никто не жалуется,  не  клянет
судьбу,  а,  вернувшись с гор ночью  и, тут  же  получив новую задачу, народ
безропотно  начинает  готовиться  к рейду.  Всю ночь механы будут возиться с
техникой. Заправляют, чинят свои измотанные, выходившие весь мыслимый ресурс
бэтээры. В группах бойцы будут набивают патронами ленты и магазины, заряжают
аккумуляторы радиостанций, латают ползущие от  ветхости ветровки  и штаны. И
лишь под утро забудутся на пару часов во сне. Черном, глубоком, без снов.
     А потом, проглотив  наскоро  каши с рыбными консервами -- тушенка давно
закончилась,  как  закончились  хлеб  и  масло,  --  с  какой-то  обреченной
лихостью, рассядуться по броне и -- вперед!: "Мы выходим на рассвете..."

     "Семьдесят двойка" Эрика наш главный калибр.
     На зачистках танк  обычно ставят  где-нибудь на  горке, что бы его было
хорошо  видно  из поселка.  Периодически  Эрик прогревает  движок,  медленно
поворачивает  башню,  поводит  стволом,  словно огромным хоботом  вынюхивает
что-то внизу.  И вид этой громадины завораживает "чечей". Ни разу за все эти
месяцы они не решились на зачистке обстрелять нас, устроить в ауле засаду.
     Но,  конечно,  больше всего он помогает в боях. У Эрика просто какое-то
звериное  чутье  на  опасность.  Помню  под  Белгатоем,  когда  мы  колонной
подходили к какой-то разрушенной ферме, Эрик вдруг развернул башню  и всадил
снаряд  прямо в  руины. Ахнул  разрыв. В воздух  полетели  какие-то ошметки,
камни, бревна и тот час из глубины руин на встречу колонне ударили пулеметы,
забегали  "чечи". Но расстояние было слишком большим для засады и  мы просто
"вынесли" боевиков.
     Потом, бродя среди руин,  собирая оружие и документы убитых "чечей", мы
вышли  к  воронке  от  эриковского  снаряда. На  ее краю  в  крови  валялись
изуродованные  трупы  боевиков,  и  здесь  же  стояла  почти  неповрежденная
установка  ПТУРа, и на старом одеяле - три  ракеты к  нему. Пройди мы вперед
еще пятьсот метров, и сколько бы из нас уехали домой в "цинках" можно только
гадать.


     ...Ведено по-чеченски -- "плоское место".  Плоскогорье.  Когда-то здесь
был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено, Шамиль отошел
в  горы,  где  в  кишлаке  Гуниб  и был  пленен.  Сегодня  все повторяется с
точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб -- теперь вот Ведено...
     Но здесь, в предгорьях Ведено, война замерла.
     В Ведено, воевать нам не дают. Как только армия дошла до этих мест, так
с гор сразу потянулись парламентеры.
     Ходоки-посланцы  с  окрестных  аулов,  лукаво  клянутся в  миролюбии  и
верности. Лезут обниматься, прижимаясь по традиции небритыми скулами к нашим
скулам. Ценят "Чечи" эту "древнюю Ичкерию".
     - О чем  разговор,  камандыр? Ми всэ совэтскые  луди. Мирныэ  крэстянэ.
Здэс нэт боэвыков.  Хлэбом клянус! Прыходыли чужиэ, но мы их выгналы. Рабов?
Нэт  ни какых  рабов. Грэх это, аллах запрэщает... Прыходытэ, все проверятэ,
ми  открыты.  Только нэ  бэзобразнычайтэ.  Грэх  бэдных  обижат. Ми самы всэ
дадым, что попроситэ...

     ...Они  готовые  подписать  что  угодно,  хоть  договор  с  Иблисом  --
мусульманским  дьяволом, лишь бы  выжать, выдавить  отсюда армию. Не дать ей
сделать здесь ни одного выстрела.
     Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли
чужие  дома под  русские  снаряды  и  бомбы.  Это долинным чеченцам пришлось
познать на себе весь  ужас этой войны:  руины разрушенных кишлаков, пепелища
родных домов, смерть  и страх. Здесь  же "горные" "Чечи" поджали когти перед
русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина.  Ее они хотят
сохранить любой ценой.

     И  группировка поневоле  втягивается  в  эту игру.  Привыкшая  воевать,
стирать  с  лица  земли  опорные  пункты  врага,  ломать  огнем  и   железом
сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занимается "миротворчеством"
--  переговорами  с  "бородачами",  с  какими-то  юркими "администраторами",
"делегатами", "послами", у которых как на подбор "пришита" к губам улыбка, а
глаза блудливо  шарят по  округе, не  то подсчитывая  технику,  не то просто
прячась от наших глаз.
     И командующий, и "послы" отлично понимают всю  лживость и неискренность
подписанных бумажек  и данных  обещаний, потому переговоры идут ни шатко, ни
валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.
     Армейский же "народ" -- солдаты, взводные, ротные -- мрачно матерятся в
адрес "переговорщиков".
     - Смести тут все к ебеной матери! Выжечь это змеиное гнездо и забросать
минами, чтобы еще лет пять они  боялись сюда  вернуться. Вот  дедушка Сталин
мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и  жертв. Гуманист! Не
то что Ельцин.
     - ...Хрена  ли дадут переговоры! У них здесь логово.  Мы  уйдем --  они
опять сюда все стащат.  И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают
по России. Сжечь бы здесь все дотла!

     Зачистки проходят муторно  и  бессмысленно. За  пару дней до "зачистки"
приходят послы. С  ними долго договариваются  о времени и  порядке проверки.
Потом, наконец, настает наш черед.
     В  селах  нас нахально встречают бритые  наголо  бородачи, в глазах,  у
которых застыла волчья тоска по  чужой крови. Они не таясь ходят, поплевывая
сквозь  зубы вслед  бэтээрам.  У всех новенькие российские паспорта, справки
беженцев.  Придраться  не  к  чему.  Они  нынче "мирные",  с  ними  подписан
"договор". Но уйдет группировка, и вслед  за ней уйдут  в долину  эти. Уйдут
убивать, грабить, мстить. Но сейчас тронуть  их "не моги" -- миротворчество.
Ельцин не велит. Его бы самого сюда -- под пули!
     Понятно,  что  при таких досмотрах мы ничего не находим. Ни оружия,  ни
боеприпасов, ни  сладов, ни рабов.  Все вывезено в горы, все  спрятано,  все
угнано и ждет нашего ухода.
     Собственное бессилие угнетает...


     ...Очередная  "зачистка"  закончена.  В  благодарность   за  "гуманизм"
местный старейшина - крепкий бородач лет сорока, в мятом двубортном костюме,
дорогой  кожаной  куртке  и неизменной  бараньей шапке  приказывает принести
"бакшиш" - подарок. Через пару минут нам приволакивают двух баранов.
     - Это наш подарок!
     Видно,  что  животные  старые  и  больные.  Овца с  мутными  гноящимися
глазами,  болезненно  раздутая,  баран  ей  пол  стать - весь в  свалявшейся
шерсти, какой-то зачуханый, вялый.
     От этой неприкрытой наглости лицо командира просто каменеет.
     - Спасибо, нам не надо!
     Старейшина надувается как индюк.
     - Нэ  обижайтэ отказом бэдных горцев. В  знак  нашей  дрюжбы. Нэ принят
подарок нэльзя, это оскарблэние...
     - А  кто  тебе  сказал,  что я хочу с  тобой дружить? -  не выдерживает
Сергеич. - Да будь моя воля, я бы от твоего  аула камня на камне не оставил.
Ты думаешь,  спрятал все в горах, и  мы поверили, что вы тут мирные? А  не у
тебя ли  месяц  назад Идрис свадьбу гулял?  Он ведь четвертую жену из твоего
аула взял.  Его,  небось, не  такой дохлятиной  угощал?  - командир  пинает,
лежащего у ног барана и тот испуганно блеет.
     Смуглое лицо чеченца сереет. Скулы сжимаются в  камни, глаза наливаются
черным огнем, но командир уже этого не видит. Отвернувшись, он командует:
     -  Все! По коням! Домой!  - и  бойцы тотчас  начинают рассаживаться  по
бэтээрам. Последним на броню залезает командир. Колонна  трогается. На земле
остаются лежать  связанные бараны. Боковым зрением я замечаю, как старейшина
тоже зло пинает овцу и та судорожно пытается встать на связанных ногах...

     ...Бэтээр  на  марше  очень  похож  на  средневековый  пиратский  челн.
Горбатятся   рыжие   в   засохшей   корке   грязи   ящики   с   боеприпасами
"принайтованные"  к бортам и служащие дополнительной  броней.  За  башней  -
сложный рельеф каких-то подушек, снятых автомобильных сидений, матрасов. Тут
сидит  десант.  У  каждого   свое  привычное  место,  своя  излюбленная  для
многочасовой  езды  поза.  Впереди, перед башней, места  командиров.  Первый
класс. Под спиной  - удобный наклон  башни. Под  задницей  - старая подушка.
Ноги в люке командира или на спинке кресла "механа".
     Сходство с  пиратским кораблем  дополняют  стремительные  "корабельные"
обводы бэтээра. Его острый,  как нос корабля, лобовой лист брони. Торчащие в
разные  стороны стволы  оружия десанта, антенны, ящики, брезент. И  над всем
этим  в небе трепещет привязанный к  кончику  антенны  алый флаг - снятый по
случаю с  пионерского горна, найденного в одном из разбитых домов на окраине
Грозного.

     До лагеря километров пять. Местность открытая.  Вдоль дороги сплошняком
"становища"  "советов"  - лагеря полков и бригад группировки. Так, что можно
даже расслабиться и подремать, пока командиры не видят...


     ...Первым сообразил,  что происходит  Валерка Шандров, командир  второй
группы. Наш бэтээр шел в колонне прямо за танком. И мне  сначала показалось,
что  Эрик  просто сильно  "газанул"  и  густо "бзднул"  в  атмосферу  черным
соляровый выхлопом, но прошла секунда, вторая, а  выхлоп все не рассеивался.
Наоборот, становился только гуще, наливался чернотой, жиром, копотью.
     - Твою дивизию! Эльф горит! - крикнул Валерка. И кубарем скатился в люк
бэтээра.
     -  "Эльф"! Ты горишь! "Эльф", отвечай, я  "медведь"! Ты  горишь! Движок
горит! Как слышишь? "Эльф"! Ты горишь! - донеслось из люка.
     - А ведь точно горит! - растерянно выдохнул кто-то из бойцов за спиной.
     ...Сквозь  жирный чад я  разглядел, как  поднялась крышка командирского
люка,  оттуда  как черт из табакерки по  пояс  высунулась  знакомая  фигурка
Эрика. Он долю секунды смотрел  на клубы дыма, после чего тут же вновь исчез
в люке. Еще через пару мгновений  "семьдесят двойка",  резко клюнув стволом,
остановилась. Из открытого  люка вновь выскочил Эрик. На это раз в его руках
был продолговатый  баллон огнетушителя.  Из другого люка с таким же баллоном
выскочил его наводчик.
     -  Стой!  -  услышал  я  в  наушниках  команду Сергеича.  -  Командирам
немедленно отправить  по одному человеку  с огнетушителями  к  танку! Бегом!
Всем отвести технику и людей на сто метров от танка и прикрыться броней!

     ...Эрик, прыгая в клубах дыма, как  петух  по  нашесту, что-то  пытался
нащупать в черноте у себя под ногами. Наконец, ему это удалось. Распахнулась
крышка,  и в  небо тотчас  плеснул здоровенный столб огня. Эрик отпрыгнул от
него в сторону, и тут же опрокинул  вниз раструбом огнетушитель, из которого
в пламя ударила белесая пенная струя.
     Я  тоже рванул на бегу рычаг запуска огнетушителя, и подбежал к  танку,
когда прямо под  ноги уже  била струя пены. Прикрываясь от  жара баллоном, я
направил ее прямо в пламя.
     -  Правее  лей!  Там топливопровод.  Главное  отрезать  его  от огня. -
Крикнул мне сквозь дым Эрик.
     ...Со всех  сторон к  "семьдесят двойке" подбегали офицеры с баллонами.
Черная копоть смешавшись с белыми струями огнетушителей, резко "поседела" и,
наконец, понемногу начала опадать. Пламя утянулось куда-то  в стальное чрево
движка и лишь несколько шальных языков попытались было пару раз вырваться из
него наружу, но  были  удушены пеной и угасли. Через  минут десять все  было
кончено. Черным сырым зевом зиял распахнутый  люк  двигателя. Лениво курился
белесый пар.


     -  Все!  Звиздец!  Приехали... - на  лице  Эрика такая мука, словно  он
только что потерял любимое  существо.  - Топливный насос сгорел.  Что  же ты
малышка, подвела? Ведь совсем чуть  -  чуть до дома недотянула. Еще  пятьсот
метров и дома! Что делать, мужики? - он растерянно смотрит на нас.

     ...Что мы можем  сказать? Что вообще тут говорить?  Все отлично  знают,
что будет дальше...
     ...Судьба   поломанной   техники   здесь   сурова.  "Загнанных  лошадей
пристреливают!" - это правило коновалов на чеченской войне работает железно.
Эвакуировать,  вставшие  намертво   бэтэры,  бээмпешки,  танки  нет  никакой
возможности. До  ближайшей мастерской  сотни  километров  дорог,  каждая  из
которых может оказаться  последней. Только за два месяца в засады попала три
колонны. Поэтому  волочь за три - девять земель бэтээр с заклиненным движком
или подорвавшийся на мине танк никто не будет.
     Таскать  их за собой группировка тоже  не  может. Она и так как тришкин
кафтан - здесь боевиков разгонит, за спиной они вновь  власть  берут. Так  и
носится по Чечне как пожарная команда...
     Бросать их тоже нельзя. Это, считай, просто подарить боевикам. Уж те  -
наверняка смогут оживить любой  движок,  заменят  любой механизм.  У  них  и
мастера найдутся и запчасти если надо прямо с завода привезут. Они деньги не
считают...
     Поэтому, если на месте танк, бэтээр  или грузовик починить не возможно,
то  из  них выдирается все, что можно использовать как "запчасти", снимается
оружие,   разгружают   боеприпасы  и  потом  несчастную  "конягу"   передают
"коновалам"  -  саперам.  А  дальше все  просто -  пару  килограммов тола  в
основные узлы,  замедлительный  шнур,  "чиркач"  и  через пару  минут  взрыв
превращает вчерашнюю грозу боевиков в груду искореженного металлолома...

     Мы прячем глаза. Эрика жалко, но судьба его  "семьдесят двойки" кажется
решена.  После  пожара танк теперь просто  груда железа. Починить его своими
силами  мы  не  можем.  К  тому  же  Эриков  танк  "нелегальный",  нигде  не
числящийся. И до этого пожара запчасти к нему мы добывали с огромным  трудом
и исключительно  "по  бартеру". Ящик  водки  на  топливный  фильтр,  или два
камуфляжа за гидроусилитель. "Советы" сами без запчастей сидят, каждая гайка
на счету. А тут целый пожар...

     Подходит командир.
     - Ну что тут, Эрик?
     Эрик обречено машет рукой:
     - Топливный насос накрылся...
     - Починить сможешь?
     -  Что чинить? Его еще месяц назад  надо  было менять.  После  того как
"граником" наебнули...
     - А заменить?
     - Да где же его здесь достанешь?..
     Командир  на несколько  мгновений  задумывается, потом, приняв  решение
поворачивается к нам:
     - Так, Летунов, возьми "бэтр" и двигай к "советам". Найди у них в штабе
полковника Егорова  скажи, что от меня. Попроси тяжелый тягач и с  ним сюда.
Затащите танк в лагерь! Подумаем, что можно сделать...




     Вечером в командирской палатке состоялся военный совет.
     ...После нескольких часов радиопереговоров и посредничества вездесущего
командира  "советского"  полка  Егорова,  где-то  на  Ханкале,  в мастерских
нашелся неучтенный топливный  насос.  Нашли  и  его хозяина,  который  после
продолжительного   торга  с  нашим   зампотехом,   которому,  как   главному
техническому   спецу  в  нашем  ханкалинском  лагере,  было  поручено  вести
переговоры,  согласился  обменять  насос на  трофейное подарочное  охотничье
ружье, которое  наши взяли  в одной из  басаевских резиденций. На магическую
фамилию "Басаев" тыловик клюнул и согласился меняться.
     Был  заказан на утро  вертолет.  Теперь  оставалось только сформировать
команду, тех кому надо было смотаться на Ханкалу.
     Понятное дело, что первый в этом списке был сам Эрик.
     С ним решили  отправить солдат, у которых закончился срок командировки,
отрядили  прапорщика  за  почтой  и  свежей  прессой.  Оставалась  еще  одна
проблема...



     Пока  Эрик возился  со  своим  танком,  командир  собрал в  палатке  ее
обитателей.
     - ...Ладно, мужики, кто полетит с Эриком?
     - Вообще-то это дело замполита... - кинул идею Аверин.
     - Нет,  я никак не могу! -  тут же  открестился  Цыкин. - У  меня здесь
работы выше крыши. К тому же,  я на Ханкале вообще никого не знаю. Я там был
всего три  дня.  К  кому  я  там  полезу?  Надо того, кто там  дольше  всего
просидел.
     При этих словах все посмотрели на меня.
     Внутри все похолодело,  как перед экзаменом. Уж  чего точно не  ожидал,
так  это  того,  что речь, вдруг, зайдет  обо мне.  Я  ни с какого борта для
"задачи" не подходил...
     - А  ведь  действительно,  Леша,  ты  на Ханкале  наверное дольше  всех
просидел...
     "Дольше всех" - это месяц, когда  я в прошлую свою командировку заболел
бронхитом и три недели пролежал в ханкалинском госпитале, а потом еще неделю
ждал колонны в группировку.
     - Товарищ командир, почему  я? Я  вообще не по этому делу. А на Ханкале
вот  уже  третий месяц  зампотех сидит.  Он ,  наверное, там  уже  всех  кур
перещупал...
     - Колесников будет вместе  с "Эльфом" насосом заниматься, ему дел и без
того хватит. - задумчиво протянул командир. - В общем так, Абрютин, ты у нас
"пээнша". Вот и прояви штабную изобретательность...

     Спорить  с  Сергеичем было  бессмысленно.  И  потому  я  только  развел
руками...

     Вскоре  в  палатку  вернулся  Эрик.  Он был лихорадочно  оживлен  и  аж
светился. Еще бы! Его "ласточку" вернут к жизни...
     - Олег Сергеевич, мне бы еще и динамическую защиту достать?
     - В смысле?
     Ну, нас же сюда пригнали без "пластида"...
     В палатке повисла удивленная тишина. Первым нашелся командир:
     - А что у тебя в коробках?
     - Как что? Воздух.
     - Как же так можно на войну собираться было, Эрик? - укоризненно сказал
Аверин.
     - А  я что? Комбат нам дал команду защиту  по  полной устанавливать, но
наш начальник  бронетанковой службы округа приказал  не ставить и  отправить
танки без динамической брони. Мол, что бы экипажи "пластид" не продали.
     - Твою мать! - выругался Аверин. - Это так мы теперь к войне готовимся!
Главное,  что бы не украли, и не  продали...  Демократия в действии!  Теперь
понятно, почему танки как спички горят. Довоевались...
     Нет, Эрик. Пластид я тебе не найду. - развел руками командир. - Извини!
Но еще одну проблему мы постараемся решить.
     Какую? - удивленно посмотрел на Сергеича Эрик.
     Тебе Абрютин объяснит...

     Надо  ли говорить, что после моего объяснения Эрик просто воспарил. Еще
бы! Ведь  на Ханкале я должен был организовать ему интимную встречу  с одной
из  тамошних обитательниц. А для  упрощения  этого знакомства в моем кармане
лежала сложенная пополам пачка рублевок в эквиваленте двухсот долларов...



     * * *



     "...И  где я  ему здесь бабу найду?"  - я тоскливо окинул неприветливый
ханкалинский пейзаж.  Серая  пелена  мелкого  дождя,  набухший  водой черный
липкий чернозем, обтрепанные темные мокрые крыши полаток.
     Нет, баб на Ханкале, конечно, хватает. Телефонистки, медички, поварихи,
секретчицы. Но женщина на войне - товар особый. Из разряда "полный дефицит".
На  каждую бабу здесь приходится по роте, а то и  батальону жаждущих ласки и
любви мужиков. Так, что есть из кого выбирать.
     Здесь без мужского внимания  не останется ни одна.  Будь она хоть Бабой
Ягой,  на  пополам с Квазимодо, но,  для  изголодавшегося  на  многомесячном
"безбабье",  офицера, ничем не уступит Василисе  Прекрасной. Понятное  дело,
что те, кто  покрасивее,  постервознее, легко находят  себе  покровителей  с
большими звездами на плечах и широкими "возможностями"  на форменных штанах.
И если обладательница заветной  прелести  еще  к тому  же не  дура, то очень
может статься, что с войны  она вернется не в свой  Мухобойск официанткой  в
полковую  столовку, а уедет  за своим покровителем  в крупный город. Получит
непыльную штабную должность, погоны  прапорщика, квартиру вне очереди и даже
мужа из хитрожопых прапоров или туповатых лейтенантов, которого ей самолично
подберет покровитель, насытившись любовью или просто от греха подальше...
     Так, что с бабами на войне всегда туго.
     И где же я здесь Эрику бабу буду искать?


     ...Правда, одна  наколка  у меня  все же  была. Я о ней еще  в вертушке
вспомнил. Маргарита! Маргарет...
     Продавщица местного военторга, дама  лет  сорока,  с перьями выбеленных
перекисью   волос,   сухощавая  и  веснушчатая.  Она  явно  не   производила
впечатление   недотроги.  Более  того,  пару   раз  довольно  недвусмысленно
предлагала мне заглянуть в конце  рабочего  дня, помочь  ей разобрать  новый
товар, и вообще всячески меня выделяла из общепокупательского контингента. Я
бы,  может быть, даже и  зашел к ней "на огонек", но  сначала мне еще вполне
хватало  послеотпускной  "сытости"  в  этом вопросе,  а потом, когда  уже  и
Маргарет стала мне казаться фотомоделью - мы давно были в горах.
     По  большому  счету, я бы сейчас  сам к  ней  с удовольствием слазил  в
подсобку, но чувство долга перед несчастным Эриком пересиливало похоть. Да и
мужская  практичность  подсказывала  мне,  что  если  Маргарет   согласиться
обслужить Эрика, то "раскрутить" ее еще и на меня будет не очень сложно...



     "Таблетка"  тормознула  у  знакомого  контейнера,  над  которым  висела
выгоревшая    на   солнце   вывеска   "Военторг".   Поблагодарив    доктора,
согласившегося меня подбросить, я буквально по щиколотки провалился в густую
майонезную грязь. Вся площадь  перед контейнером представляла собой огромную
квашню взбитого до  состояния крема  гусеницами  и колесами чернозема. Сразу
можно было понять, что "Военторг" место более чем "центровое".
     Десять шагов до дверей представляли собой аттракцион эквилибризма. Ноги
разъезжались.  Скрытые  под  слоем  грязи  колеи,  вдруг   разверзались  под
"берцами" полуметровыми омутами. В общем, на крыльцо я забрался чмо - чмом!
     "Интересно, а как  она сама сквозь эту грязь пробирается?" - Еще  успел
подумать я, распахивая знакомую дверь.
     В  нос тут  же шибануло привычным военторговским "коктейлем" из корицы,
копченостей, дешевого одеколона и табака...
     - ╗лы палы! Какие люди! Маргарэт! Я пришел к тебе с приветом!

     Маргарет встретила меня приветливо, но без былого  энтузиазма.  Это мне
не очень понравилось...
     Вообще она как-то изменилась. Толи еще сильнее  похудела, толи  белесых
перьев в прическе поубавилось.
     Минут  десять  мы   болтали  ни  о  чем.   Вспоминали  каких-то   общих
полузнакомцев.

     - ...Рому из реммастерских помнишь? Застрелился. Жена его бросила...
     - Да что ты!?
     - ...А Люся с Виктором Ивановичем в Ростов  улетела. Он ее обещал там в
КЭУ устроить.
     - Молодец!
     - ...Говорят, командировочные с августа срежут в два раза.
     - Я тоже об этом слышал. Этих бы "фиников" (финансистов) к нам сюда...

     Наконец все новости были "перетерты" и можно было начинать переходить к
главному.
     - Ты что-то купить хотел? - сама перешла к делу Маграрет.
     -  Нет. Я к тебе по личному вопросу. Понимаешь,  помощь твоя нужна... -
начал я издалека "гнать пургу".
     - Что случилось? - заинтересованно "напряглась" Маргарет.
     "Пора!" понял я.
     - Понимаешь, мужик один пропадает...
     ...По мере изложения я видел, как медленно  каменеет ее лицо. Надо было
остановиться, умолкнуть, но меня словно переклинило...
     -  ...Парнишка просто  прелесть. Да  с  ним  любая за  честь посчитает.
Фигурка, лицо!..
     Продавщица  превратилась  в  статую,  лицо   ее  медленно   покрывалось
багровыми пятнами.
     -  ...Мы  скинулись...  Двести  баксов, но  рублями.  Это  же  месячная
зарплата...  Вот  я  и  подумал,  чем  кому-то, лучше  уж  тебе. Дай, думаю,
знакомому человеку помогу...

     Тишина повисла, как снежная лавина над туристом. А потом грянул гром!

     ...Никогда  не  мог  представить,  что  Женщина  может так  выражаться.
Маргарет  не  орала,  нет,  она  буквально клокотала  и  шипела  как  клубок
разъяренных кобр.
     - ...Ах ты пидор! ... Я что, по-твоему, блядища подзаборная!? Да как ты
смел!!? Хорек обдристанный!..
     Спиной я лихорадочно пытался нащупать дверь. Но она сама нащупала меня.
Удар ручкой между  лопаток  на миг сбил дыхание. Я  отскочил  в  сторону. На
пороге вырисовался покупатель.  И какой! Комендант Ханкалы, пожилой маслатый
подполковник, которого  за  глаза  вся  Ханкала называла "Геббельсом"  из-за
непропорционально большой головы на худеньком теле  и привычки читать нудные
проповеди по любому поводу.
     Увидев  коменданта, Маргарет неожиданно  осеклась. Самое  время умотать
подобру -  поздорову! Но комендант перекрывал  прямой путь к двери! Я бочком
попытался протиснуться за ним.
     - Извините, товарищ подполковник...
     Геббельс даже не удостоил меня  ответом. Он лишь чуть  подался  вперед,
пропуская меня к заветному проему.
     - Солнышко!  Я заеду за  тобой в пять. - уже за  спиной  услышал  я его
неожиданно воркующий голос.  - Закройся чуть раньше. Там Апина  прилетела  с
"Любэ". Я приказал занять нам лучшие места....
     И в миг все стало на свои места!
     На улице у дверей стоял комендантский УАЗик.
     "Теперь  ясно,  как она  сквозь  эту  грязь пробирается!"  -  мелькнуло
запоздалое прозренье и, не дожидаясь пока комендант узнает  о моем более чем
нескромном предложении его "солнышку",  я  опрометью юркнул за  "Военторг" и
ломанулся по полю к стоявшим недалеко палаткам какой-то части...

     ...Часа полтора я отсиживался  у знакомых "ураганщиков",  пережидая все
последствия посягательства на подругу коменданта. Потом на попутном  "Урале"
добрался  до  своих. В лагере  меня  встретил дежурный  по отряду  прапорщик
Гуськов. С заговорщицким видом от отвел меня за штабную палатку:
     - Слушай,  тут  "Геббельс"  по  твою  душу  приезжал. Я его  таким злым
никогда не видел. Думал, взорвется от злости. Что ты там натворил?
     Я лишь безнадежно махнул рукой.
     ...В конце концов через пару часов я уже буду  лететь  в  "вертушке"  в
родной отряд. А там, глядишь все и поутихнет. И вообще, на Ханкале я могу не
появляться аж до замены...
     Но вылететь не выполнив приказ я не мог.
     - Где Эрик?
     - Они с  зампотехом  поехали  к  "советам" за  движком.  Оттуда сразу к
вертолету. Тебя, кстати, еще и замполит вспоминал. Запрашивал по связи как у
тебя дела с тренажером? Я, правда, не понял с каким.

     "Вот  гад!  Между  прочим,  это   его  работа,  досуг  личного  состава
обеспечивать..."


     * * *

     ...Оставалась  последняя надежда.  Толя  Лазаренко  начальник  местного
клуба.  С  ним  мы  познакомились год назад  в  самолете. Вместе  летели  из
Чкаловского. Толя  своего  рода  уникум. Проныра  и  выжига,  каких свет  не
видывал.  Он может  подкатить к  кому  угодно, и  уже через пять минут будет
считаться  своим  в доску. Достанет  французский коньяк на  Ханкале  и  ящик
"минералки"  в любой  пустыне. Но человек  он  беззлобный, и нежадный. Когда
отряд возвращался на Ханкалу, мы часто с ним проводили  вечера. И, насколько
я смог понять из его рассказов, всех окрестных красоток он знал не только по
именам, но и на ощупь...



     Начальник клуба был по обыкновению хорошо "под шафе".

     -  ...Лелек, (так  он  меня  называет  за  легкое  сходство  с  молодым
Мироновым из  "Бриллиантовой руки")  так тебе  бабу нужно?  Так бы  сразу  и
сказал. Да я для  родного спецназа хоть  Лолобриджиду  с  Луны привезу.  Нет
проблем!  Щаз  найдем  тебе бабу.  -  пошатываясь он подошел  к  телефонному
аппарату на столе. Крутнул ручку вызова.
     - Алле! Девушка, мне столовую военторга!
     ...Слово "Военторг" болезненно резануло слух...
     - Столовая? А  кто сегодня у вас  на  кухне? Да... Из поваров... Света?
Отлично. Нет не надо я сам заеду...
     Он кинул трубку на аппарат.
     -  Ну все старик! Дело в шляпе! Едем!  Она  конечно, не  фотомодель, но
дает по первому требованию партии.
     - Только договариваться ты сам будешь. - вспомнив Маргариту, поставил я
условие. - Хорошо?
     - Хорошо! Только с тебя бакшишь!
     - Толя, какие разговоры? Все, что скажешь!
     - Точно?
     - Слово!
     Тогда,  слушай, там,  я знаю,  ваши бойцы  уши мертвым  "чичам"  режут.
Достанешь  мне  одно  такое  ухо? Хочу  жене привезти,  а  то стерва  совсем
запилила,  мол, дармоед  и тунеядец. Это я-то?!  Сама два  года  без  работы
сидела на моем горбу. Я же ее и устроил к однокурснику в "эспэ" голландское.
Теперь  поучает больше чем  министр обороны,  а нам  уже полгода зарплату не
давали.   Привезу  ей  ухо   -  пусть  посмотрит,  кто  действительно  делом
занимается...

     Я чуть не поперхнулся. Про уши я, конечно, знал. Правда, у нас в отряде
командир эту "практику" пресек жестко  и навсегда. Но отступать было нельзя,
и я слукавил.
     - Как только отрежут - первое тебе!

     ...Клубный "батон" долго не хотел заводиться. Он чихал, сопел и кашлял,
наконец мотор  заработал,  и мы двинулись  в  путь  по  "Миссисипи",  так  в
группировке прозвали  грязевую реку,  являвшуюся основной дорогой  огромного
ханкалинского лагеря...

     ...Сказать, что Света была не очень  красивой  -  ничего не сказать! Из
двери на  меня вышла прямо-таки монументальная женщина под метр девяносто  с
объемом  талии  векового дуба. Над ее  лицом  природа тоже не слишком  долго
мучалась. Рубленное, грубое оно больше подошло бы снеговику,  чем женщине. И
только огненно рыжие волосы уложенные корзинкой на голове, напоминали о том,
что передо мной стоит существо другого пола.
     - Это ты, что ли озабоченный?
     Голос у Светы был необычно выразительным. Этакое сочное сопрано.
     ...Да,  это  была явно не Мишель Пфайфер, но и выбирать времени  уже не
было...
     - Тут, Свет, такое дело...
     Понимая, что вешать лапшу  этой женщине  бесполезно, я сухо по военному
объяснил расклад.
     - ...семь месяцев без женщины. Двести баксов за один раз.
     Она думала не долго.
     Ладно! Вези своего дружка...


     На улицу я вылетел как на крыльях. Есть!
     Постеснявшись прямо при Свете связываться со своими и объяснять при ней
весь  расклад,  я только  на крыльце столовки достал из кармана  "разгрузки"
рацию.
     - Третий, ответь девятому! Третий, ответь девятому!
     Рация хлюпнула, забулькала и через мгновение я услышал измененный почти
до неузнаваемости голос Гуськова:
     - Девятый, слышу тебя!
     -  Третий,  передай шестому  (позывной зампотеха, выделенного  в помощь
Эрику) что  вопрос  с  тренажером  решен.  Пусть срочно отправляет семьдесят
второго (Эрика) к столовой военторга. Я его здесь жду. Как понял?
     -  Понял   тебя,  девятый.   Отправить  семьдесят  второго  к  столовой
военторга...
     - Точно! Конец связи.

     Оставалось только дождаться Эрика, и дело сделано.  Я уже развернулся в
сторону  дверей  столовки,  что  бы  в  тепле  провести  время   до  приезда
Хабибулина,  как вдруг  в кармане запищал сигнал  вызова  рации. Я  нажал на
тангенту ответа.
     - Девятый, ответь третьему! - услышал я голос Гуськова.
     - На связи девятый! - ответил я.
     - Девятый, шестой приказал тебе передать, что у них задержка. И  потому
он просит  тебя забрать тренажер и с ним прибыть  прямо к  борту. Как  понял
меня?
     "Они что охренели там что ли?" - растерянно подумал я - "Как я ее  туда
повезу?"
     - Третий, передай девятому, тренажер может не захотеть.
     - Не понял, тебя, девятый. Что значит, тренажер не захочет?
     "Блин! Совсем забыл, что во всю эту операцию  посвящены только мы трое.
Я, Эрик и зампотех..."
     - Извини. Ошибся. Тренажер может не влезть в машину.
     - Может дежурный "Урал" прислать? - заботливо предложил дежурный.
     Ох, мне сейчас эта его забота...
     - Третий, не надо "Урал". Сам справлюсь. Все! Конец связи...

     В столовку я  зашел на ватных  ногах. "Пошлет  она  меня  сейчас. Точно
пошлет! Да ну и хрен с  ним! Сами виноваты. Здесь не Сочи! Кофе в постель не
подают! И баб по вызову не держат..." - мысленно готовился я к  предстоящему
на аэродроме разговору.
     Но Света  неожиданно упрямиться  не стала. Может быть, подействовал мой
удрученный вид, а может быть, так были нужны деньги ...
     - Ну, вези. Только мне через полтора часа  надо обязательно быть здесь.
У меня еще ужин для комиссии из Москвы.
     Толя  уже  во  всю храпел за обеденным столом в зале. Растолкав его,  я
вкратце разъяснил диспозицию. Он озадаченно почесал загривок.
     - А где же она ему там даст? - деловито спросил он, ничуть не стесняясь
Светланы - Там же голое поле и народ кругом как тараканы шастает.
     - Если сказали везти, значит знают где. - прикинулся  суровостью я. Мне
только еще не хватало, что бы она над этим задумалась.  Достаточно того, что
уже я над этим голову ломаю, а тут еще и Толик озадачился...
     -  Ну,  тогда поехали!  - сказал,  поднимаясь Лазаренко- Чего зря время
терять. У меня тоже еще планы на вечер.

     ...Когда  мы  подплыли  по  "Миссисипи"  к  аэродрому  и  выбрались  на
заляпанную  грязью бетонку взлетной  полосы,  мои  сомнения только  окрепли.
Людей  на взлетке было  более  чем  достаточно.  Правда,  в  основном  народ
топтался у диспечерской палатки, в ожидании объявления поп