---------------------------------------------------------------
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
ЖУРНАЛ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" Э 1,2,3 1979
Предлагаемое читателям произведение известного советского
спортсмена, рекордсмена мира, чемпиона Олимпийских игр
Валерия Брумеля и киносценариста Александра Лапшина построено
на документальных фактах, материалом для него послужили две
интересных судьбы - самого Валерия Брумеля и выдающегося
советского хирурга Г. А. Илизарова.
БУСЛАЕВ
...Проваливаясь по колена в рыхлый снег, я бежал позади всех. Я
загадал: если сейчас удастся хоть кого-то обогнать, у меня больше
никогда не будет гастрита, не будет этой проклятой изжоги... Я выжал
из себя все, что мог, но мощные литые спины товарищей продолжали
маячить впереди.
Я тащил свое тело следом, ощущая, как вверх по пищеводу
подымается тошнотворное жжение. После таких тренировок мне,
шестнадцати с половиной лет парню, всегда давали двадцать.
Оставалось одно - терпеть. Только это. Терпеть, чтобы опять не
есть щей с солониной. В десять лет (прошло лишь два с половиной года,
как отменили карточки) я их хлестал, как голодный волчонок, опасаясь,
что эту кислую похлебку у меня вот-вот отнимут (хотя отбирать никто не
собирался). Все за столом распределялось соответственно возрасту и
заслугам: на меня, на двух братьев и сестру, на мать, отца и бабушку.
Мать работала копировщицей, в старых деньгах она получала 650 рублей.
Отец служил горным инженером - 1800. Отдавая свою пенсию, полторы
сотни добавляла бабушка. В новом измерении выходило 260 рублей на семь
человек, четверо из которых были дармоеды. Позже, когда обо мне
неожиданно написали в городской газете (я прыгнул выше всех - 160
сантиметров), мать стала подкладывать мне лишний кусок мяса. Мясо я
съедал втайне от отца и братьев. Быстро, жадно. Я и сейчас ем почти
так же...
На девятом километре изжога отпустила. Оставалось пробежать еще
четверть дистанции, затем, после десятиминутного перерыва, полтора
часа заниматься со штангой, потом легкий получасовой баскетбол, а в
заключение пробежки - десять раз по двести метров в полную силу. И так
- почти каждый день.
Однажды тренер, маленький тучный Абесаломов, разбудил меня и
сказал:
- Я не держу - уходи. Победит только тот, кто выдержит.
Десятиборье - самый "лошадиный" вид легкой атлетики. Именно им я
и занимался у Абесаломова.
Все тренировки он тщательно продумывал. Занятия на стадионе,
которые изнуряли однообразием обстановки, Абесаломов вдруг выносил на
природу. На откосе песчаного карьера мы боролись друг с другом за
тяжелый набивной мяч. По нескольку раз - кто быстрее? - лазили на
верхушки тридцатиметровых деревьев. Разбившись по двое, подолгу играли
в салочки. По полчаса, до судорог в кистях, висели на ветвях или, как
первобытные люди, поднимали огромные голые валуны и кидались ими.
Выдумки нашего тренера были неисчерпаемы.
И все же мне казалось, что в сравнении с остальными я работал
ничтожно мало. Например, стокилограммовый и двухметровый Кузьменко -
уже рекордсмен Европы - считал подобные тренировки разминкой. Когда я
с затухающим сознанием кое-как доплетался до раздевалки, он лишь
приступал к основным видам десятиборья. Другие тоже легко выдерживали
нагрузку в два-три раза большую, чем я. У меня было одно оправдание:
им по двадцать три, по двадцать восемь лет, мне - всего шестнадцать с
половиной. Почти все они члены сборной СССР, половина - олимпийцы. Я -
никто. Я полагал, что Абесаломов взял меня как подопытного кролика.
Умрет или выживет? А если выживет - интересно, что из этого пацана
получится?
Честолюбие... Я выжил только за счет его. Всякий раз, страдая от
гастрита, по мере сил ковыляя за нашими асами, я слепо верил, что
никто из них не годится мне и в подметки. Придет время, и я докажу это
всем... всему миру... Докажу, потому что у меня нет иного выхода!
Я шел к этому издавна. В детстве меня много били. По голове, по
лицу. Били - щуплого, длинноногого, прижатого к стенке. Били холуи.
"Рябой" - он был старше всех года на три, - как правило, наблюдал за
избиением со стороны...
Однажды он надо мной сжалился:
- Ладно! Пусть несет своей мамке.
Холуи с облегчением расступились, меня выпустили из круга. Я
шатко поплелся прочь. Вслед мне Рябой сказал:
- В другой раз он для нас что хочешь сделает.
Я так устал, что не мог даже плакать. Метров через тридцать я сел
на землю и, содрогаясь, стал отплевываться розовой жидкостью. Пошел
снег, сквозь его редкую завесу маячили развалины моего небольшого
разбомбленного городка. Заканчивался пятый послевоенный год.
Продолжая сидеть на земле, я с усилием разжал руку. На ладони
лежали сероватые дрожжи, которые у меня хотели отнять. Я их украл для
матери...
"Все, что ни случается, - все к лучшему". Я постоянно приучал
себя именно к такому ощущению жизни. Позднее я прочел библию и узнал
другое: "Все будет так, как оно должно быть". Я не согласился с этим и
спустя несколько лет внес в изречение поправку: "Все будет так, как
оно должно быть, - но строить свою жизнь все равно нужно так, как тебе
хочется".
Однажды Воробей (от фамилии Воробьев) пригласил меня поужинать в
ресторан. У Абесаломова я тренировался всего второй месяц и еще мало
кого знал. Не потому, что был очень замкнут - просто ни на что другое,
кроме работы, еды и мертвого сна, не оставалось сил. Воробей был уже
членом сборной страны по пятиборью. Его приглашение оказалось для меня
неожиданным.
- Приходи часиков в семь в "Асторию".
- Зачем?
- Первый спутник вокруг Земли запустили... Отметим!
Я сказал:
- В семь мне подходит. В девять я спать ложусь.
Воробей улыбнулся и посоветовал:
- Ты вообще потише бы. Абесаломов одного такого уже в больницу
загнал.
- А ты?
- Я привычный. Потом - старше.
Ему было двадцать три года, он был легок в общении и широк по
натуре. В ресторан он меня пригласил затем, чтобы малость подкормить.
Впоследствии он делал это неоднократно, но всегда не в обиду мне,
очень тактично. Всякий раз это выходило у него как бы случайно.
На многие годы мы остались с Воробьем друзьями, и я никогда не
забывал его добра, которое он сделал для меня в этот нелегкий период.
Воробей получал от "Буревестника" стипендию. Меня оформил
Абесаломов инструктором на жиркомбинат. На свою зарплату я не мог
позволить себе купить даже носков. Все деньги уходили на питание, на
подавление язвы желудка.
Из слабого я хотел стать сильным. И гораздо больше чем сытым.
Посему никаких перспектив, кроме спорта, для меня не существовало уже
с десяти лет.
Я много перепробовал: коньки, лыжи, баскетбол, гимнастика,
стрельба, плавание... Ничто мена не устраивало, отовсюду я уходил
разочарованным. Я жаждал мгновенного результата, Я не знал, что сила
тела, как и сила духа, накапливается по крупицам, годами. Ежедневно я
изо всей мочи раздувал перед зеркалом свою худую детскую грудь,
напрягал в локтях падкообразные руки и не находил никаких изменений.
И вдруг на уроке физкультуры через веревочку прыгнул на 120
сантиметров. Совершенно неожиданно. Я, хилый пятиклассник, без труда
преодолел высоту, которая была не под силу ребятам старше меня.
И все сразу определилось. Прыгун!..
Через год я взял 130 сантиметров. Еще через полгода - 150. В
четырнадцать лет - 160 (лучший в городе результат среди школьников). В
пятнадцать лет - 175. В шестнадцать - 195. В шестнадцать с половиной -
ровно два метра. Мастер спорта!
И все время работа. Возрастающая, целиком поглощающая меня.
После школы я поступил в Харьковский институт физкультуры. И,
надо сказать, вовремя - годом раньше вышло постановление Совета
Министров СССР "Об отмене платы за обучение в старших классах средних
школ, в средних специальных и высших учебных заведениях". Для моей
семьи это был не пустяк...
Явившись на первую тренировку в Харькове, я сразу понял, что
здесь и погибну... Тусклый свет, ограниченное пространство зала и
тренер-самоучка... Это гроб! Надо бежать...
Что я и сделал. Сел на другой день в поезд и прикатил во Львов к
Абесаломову - тренеру со своей системой.
И попал. Абесаломов что-то приметил во мне и взял в свою группу.
На жиркомбинат он меня оформил временно - до тех пор, пока из Харькова
не пришлют мои документы. После этого я должен был стать студентом
Львовского института физкультуры. Абесаломов заведовал там кафедрой
легкой атлетики. Став студентом, я жил бы уже не с пьяной оравой
жиркомбината, а в приличном общежитии. Кроме того, от общества
"Буревестник" мне добавили бы 200 рублей. Подобная прибавка казалась
мне очень внушительной. Однако документы мои не присылали, и я,
экономя на еде, продолжал "зайцем" ездить в трамваях, ходить в
стоптанных башмаках и в кургузом осеннем пальтишке...
В ресторане Воробей сидел с двумя девушками. Обеим было лет по
девятнадцать. Меня ничуть не смутил их возраст - я знал, что выгляжу
старше. Тяготило другое - под левой подмышкой я простыми нитками
заштопал свитер, а на башмаках были разного цвета шнурки. Желая
избавиться от скованности, я сразу повел себя развязно.
Блондинке, которую звали Рая, я сказал:
- А ты ничего.
Вторую, Галю, я откровенно оглядел с головы до ног и, ничего не
сказав, восхищенно помотал головой. Девушки переглянулись и прыснули.
Рая спросила:
- И всегда вы такой?
- Через раз, - спокойно ответил я.
Воробей, не ожидая от меня подобной прыти, оторвался от меню. Я
сказал ему:
- Мне какой-нибудь бульон, мяса кусок и стакан кефира.
Он указал на девушек и заметил:
- А они, между прочим, вино пьют.
- Молодцы, - похвалил я. - Я не буду.
Девушки неожиданно поднялись и куда-то ушли.
Воробей предложил:
- Если хочешь, поухаживай за блондинкой.
Я вспомнил про комнату в общежитии на десять человек, про свое
кургузое пальтишко, в котором придется гулять с ней по улицам, и
сказал:
- Мне нравится другая.
- Нет, - помотал головой Воробей. - Самому нужна.
Подумав, я произнес:
- Не могу. Если женщина не по душе - не люблю.
- Ну, ну! - Воробей с интересом глянул на меня. - А у тебя хоть
одна-то была?
- Конечно!
Из ресторана я сбежал. На другой день объяснил Воробью, что
почувствовал себя неважно.
После полугода занятий у Абесаломова на мое имя пришло письмо:
меня приглашали на зимнее первенство страны. Я показал письмо тренеру,
спросил:
- Почему именно меня?
- Не знаю, - он пожал плечами. - Видят в тебе, наверное,
перспективу.
В словах Абесаломова я уловил легкую досаду.
- Поедешь?
- Вообще-то неохота, - соврал я. - Может, ради потехи?
Тренер исподлобья вгляделся в меня.
- Ладно. Ты себя немного загонял. Дней пять отдохнешь, кстати.
Зимнее первенство СССР по легкой атлетике происходило в Москве. В
столице я еще не был. Сойдя с поезда, я вышел на привокзальную площадь
и, ощутив особый ритм и размах города, сразу же захотел здесь жить...
Соревноваться мне предстояло с двукратным чемпионом Советского
Союза Габидзе и рекордсменом Европы Картановым.
Несмотря на свое непомерное честолюбие, я иногда был способен
рассуждать и разумно. На этих состязаниях я ни на что не надеялся.
"Рано. Еще слишком рано". Но внутри все равно что-то томило, не давало
покоя...
Легкоатлетический манеж был огромным, гулким. Шумная публика,
радиоголоса судей-информаторов, именитый состав участников, их
эффектные спортивные костюмы - все это меня поначалу придавило. На
таких представительных состязаниях я еще ни разу не выступал.
Первый, знакомый по тайным помыслам, но теперь вдруг реальный зуд
вожделения победы я почувствовал в день отборочных соревнований.
Наблюдая за своими соперниками, я сделал неожиданное открытие - никто
из них, оказывается, не был как следует подготовлен. Все они выглядели
какими-то сонными, вялыми, словно неделю не ели. Даже Картанов и
Габидзе с трудом взяли 180 сантиметров. Во мне все так и подпрыгнуло:
"Выдохлись!"
Я знал, что до этого они провели серию трудных поединков за
рубежом.
"Обыграть! - тотчас приказал я себе. - Здесь! В Москве!
Немедленно!"
Мне тогда и в голову не приходило, что усталость, несобранность
соперников - одна видимость. Только позже я понял: выверяя разбег и
прощупывая грунт, они одновременно сохраняли силы, да попутно сбивали
с толку таких наглецов, как я.
Контрольный норматив Картанов и Габидзе преодолели, казалось, на
пределе своих возможностей - с третьей попытки.
Я, мобилизуя всю волю, старался брать высоты с первого раза.
Однако Картанов и Габидзе ни разу не поглядели в мою сторону.
"Притворяются, - подумал я. - Играют!"
После контрольных испытаний, уже под душем, я неожиданно ощутил
страшную усталость. "Кстати, отдохнешь", - с усмешкой вспомнил я
напутствие Абесаломова.
Всю ночь я не мог заснуть и на соревнования явился с тяжелой
головой.
Переодевшись, я вслед за остальными вышел в манеж размяться.
Преодолевая тяжесть в теле, пробежал трусцой около километра.
Застоявшаяся кровь затолкалась, стало чуть легче. И вдруг усталость
моя испарилась, краем уха я услышал:
- Поглядите на эту восходящую звезду! Она наверняка готовится вас
приделать.
Слова эти были обращены к Картанову и Габидзе. Оба наконец
взглянули на меня. Но как? С усмешкой, мимолетно, точно на букашку.
Я заставил себя не злиться, сел на скамейку и попытался
рассуждать спокойно: "Пять с половиной лет огромной работы. Вагон
силы... А на имена мне плевать! Не на того напали!"
Я поднялся, надел на разогретое тело шерстяной тренировочный
костюм (единственную ценную вещь в моем гардеробе) и стал независимо
прохаживаться.
Физически я действительно был сильнее своих соперников. Я
являлся, пожалуй, первым прыгуном, который не боялся заниматься
штангой. Более того, степень своей подготовленности я определял не по
высоте планки, а по килограммам. В шестнадцать с половиной лет я
приседал и поднимался с весом в 140 килограммов, а от груди выталкивал
110. Это было немало. Среди моих коллег господствовало иное мнение:
штанга для прыгуна - вред. Она отяжеляет, закрепощает мышцы, в то
время как прыгун должен быть легким и взрывным, точно кузнечик. Я с
этим не соглашался. На практике я постоянно ощущал, что к легкости
приходишь только через тяжесть. Я никогда не считал себя человеком
большого ума, но у меня всегда хватало хитрости и той степени
ограниченности, чтобы больше всего верить самому себе и в себя.
Начались состязания.
Мой первый тренер был специалистом по метанию молота и в технике
прыжка разбирался приблизительно. Как и все, он обучал меня
стопорящему толчку. Кто его придумал - неизвестно. По слухам, некий
Липуцкий защитил по этой методике диссертацию. Суть методики
заключалась в следующем: на последнем шаге разбега, перед
отталкиванием, нужно было далеко вперед выставлять ногу и, как бы
останавливая свое движение, переводить тело (за счет стопора) вверх.
То есть, чем лучше застопоришься, тем выше прыгнешь! Позже я узнал,
что все надо делать наоборот: за два шага до отталкивания удерживать
плечи не сзади, а впереди. Открылись мне и такие существенные детали,
как натяжение маховой ноги в момент перехода на толчковую ступню, что
разбегаться надо не на носках, а на всей подошве, чтобы все время
ощущать грунт.
Прыжки начались с высоты 190 сантиметров. Картанов и Габидзе ее
пропустили. Стремясь быть в центре внимания и идти с ними как бы на
равных, а заявил судьям, что отказываюсь от попытки тоже. Установили
195. Мои основные соперники - мне было лестно так думать - не
отреагировали и на эту высоту. Я чуть заметался, но взял себя в руки -
в протокол внесли вторичную отметку о моем пропуске. При этом один из
судей спросил:
- Не много ли на себя берете, молодой человек?
Я не удостоил его ответом.
Публика оживилась, на меня обратили внимание. Кое-кто стал
указывать в мою сторону. Мне это понравилось. "Если они пропустят и
два метра - я тоже. Пойду до конца".
Каков будет этот конец - уже не имело значения. Я словно
включился в азартную игру со ставками. Меня интересовал уже не
результат, а сам процесс!
Планку наконец подняли на 2 метра. Картанов и Габидзе встали со
скамейки.
"Ага! - отметил я. - Нервишки у вас тоже слабы!"
Кроме нас троих, в секторе осталось еще шесть прыгунов. Двое
взяли очередную высоту с первой попытки, другие сбили. Настала моя
очередь.
Я решительно вышел к месту разбега, без какой-либо внутренней
подготовки рванулся вперед и грубо задел рейку коленом. Вылезая из
поролоновой ямы, заметил несколько насмешливых взглядов.
"Пусть! - сказал я себе. - Все равно перепрыгну!"
Картанов, а за ним Габидзе вдруг очень легко преодолели эту
высоту с первой попытки. Аплодисменты с трибун неприятно резанули мой
слух.
Перед второй попыткой я на несколько секунд закрыл глаза.
"Победа! - стал внушать я себе. - Только победа! И - стопор.
Хороший стопор".
Сорвавшись, я понесся навстречу планке. Высота стала расти и,
словно магнитом, отталкивать меня. Я почувствовал это с первых же
шагов. Неожиданно остановившись, я на несколько секунд тупо уставился
на рейку, затем резко снял ее и плашмя бросил на маты. Раздался свист.
Ни на кого не глядя, я вернулся к скамейке, сел. По реакции зала
я понял, что никто из зрителей всерьез меня и не воспринимал. Свист
был снисходительный, добродушный.
Вечером в гостиницу неожиданно явился Скачков - старший тренер
сборной страны по прыжкам в высоту. Он позвал меня в бар выпить кофе.
Для начала он по-отечески посоветовал мне не расстраиваться.
Затем подробно расспросил, где я живу, чем занимаюсь, у кого, что
собираюсь делать дальше, а в заключение поинтересовался - не хочу ли я
учиться в Москве и тренироваться у него!
- Вы же видели меня на соревнованиях! - вырвалось у меня.
Скачков ответил:
- Результат не показатель. Главное - перспектива. - Он улыбнулся.
- Извини. Но ты просто технически не обтесан.
Договорились мы так. Я возвращаюсь, а через полтора месяца
Скачков официально вызывает меня на всесоюзные сборы.
Вернувшись к Абесаломову, я стал ждать вызова, но внутренне
принялся готовить себя к тому, что эта затея рухнет так же неожиданно,
как и возникла. Я боялся верить в случайности, так как более всего
опасался душевной избалованности. Я уже знал, мне это открыл
Абесаломов, что душу нужно тренировать еще больше, чем тело, и
постоянно держать ее "на воде и черном хлебе". Увеличивая нагрузки, я
принялся тянуться за гигантом Кузьменко. После тренировки стал
оставаться на стадионе и метать молот, толкать ядро, прыгать с шестом.
День ото дня мои мышцы адаптировались к усталости. Но однажды заныло
сердце.
Добродушный богатырь Кузьменко не любил бездельников. В 28 лет
рекордсмен Европы, сильнейший десятиборец страны, он в отличие от меня
был начисто лишен честолюбия.
- Всякие медали, статьи, фотографии - все дребедень, - говорил
Кузьменко. - Это для дамочек.
А однажды он по секрету поведал мне:
- Я на себе эксперимент ставлю - есть в нас предел или нет.
Понял?
Про боли в сердце я никому не сказал и через день нарочно
попробовал себя на кроссе. Ничего! Довел тренировку до конца - все
нормально. Но перед сном сердце опять неприятно заныло. "Пустяки! -
объяснил я себе свое состояние. - Элементарная неврастения, не
больше!"
Утром врачи сказали:
- Обычная перетренировка. В больницу ложиться не надо, но
нагрузки сократить.
Неделю спустя пришел вызов: меня официально приглашали на
всесоюзный тренировочный сбор легкоатлетов. Абесаломов, видимо, понял,
что я оказался шустрым малым и теперь от него ускользаю.
- Сколько волка ни корми - все в лес смотрит! Только гляди -
пожалеешь! Десятиборье - основа основ. С него на любой вид уйти можно.
Опасаясь выдать свое состояние, я не смотрел ему в глаза и
испытывал смешанные чувства - своеобразную привязанность к человеку,
благодарность, щемящее ощущение вины и одновременно четкое, почти
безжалостное понимание того, что я уже не могу получить от него
больше, чем он мне дал. Так было с моим первым учителем физкультуры,
так случилось с тренером детской спортивной школы, теперь произошло с
Абесаломовым.
КАЛИННИКОВ
Взрывная волна швырнула меня на землю, я тотчас сел, грязный,
испуганный, с крошевом зубов во рту. Мои товарищи, точно тараканы,
быстро заползали в какую-то щель.
Подняв голову, я увидел три "мессершмитта". Они летели прямо на
меня, едва не задевая крыш двухэтажных домов.
Я закрылся руками, окаменел от страха. Пули забили, как град, -
частыми, тяжелыми шлепками, совсем рядом, "Не убьют, - стал заклинать
я. - Меня не убьют... Нет, нет, меня нельзя убивать!"
И не убили.
Когда "месеершмитты" развернулись на второй заход, я тоже шмыгнул
в щель, ткнулся лицом в грязь. Вой бомб, стрекот пулеметов,
нарастающий рев моторов. Все было дико, непривычно: реальность
перетряхивала сознание.
В один из моментов затишья я приподнял голову и заметил, что к
щели бежит какая-то женщина. Позади нее взорвался столб земли. Женщина
вскрикнула.
Она уже сидела. Сидела неподалеку от щели и легким движением
поправляла на затылке волосы. Наши взгляды встретились, она близоруко
прищурилась и вдруг улыбнулась.
И от этой ее улыбки я сразу замер...
Она улыбнулась очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол,
носятся какие-то несуразные самолеты, которые бросают на землю всякую
гадость, а она из-за этого сейчас сидит так: не совсем красиво, платье
ее испачкано и вдобавок у нее зачем-то оторвана одна нога. Но я должен
простить ее, потому что вся эта нелепость в конце концов не имеет
никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг
друга... Ведь так же?..
И я вдруг кивнул ей.
Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки и всего
того несчастья, что нас окружало...
Потом эту женщину мы с товарищем внесли в санитарную машину,
больше я ее никогда не видел. Только во сне...
Наша полуторка осталась невредима. Мы - нас было четверо -
покатили дальше.
Налеты прекратились, но на окраине города беспрерывно грохотала
канонада.
Я, как и мои товарищи, был студентом медицинского института.
Институт эвакуировался вчера ночью, нам оставили грузовик и поручили
вывезти часть оборудования, ценную оптику.
Остановленные под Москвой гитлеровцы теперь рвались к Сталинграду
и бакинской нефти. В конце июля пали Краснодар, Ставрополь, Майкоп.
Настала очередь Армавира.
До склада мы доехать не смогли, нас остановили солдаты с
автоматами.
- Вылезай! - приказал один из них. Лицо у него было потное,
жесткое.
Мы робко повыпрыгивали из кузова. Я сказал:
- Вы не имеете права. Мы должны доставить очень ценное
оборудование!
- Плевать! Мы за них воюем, а они с барахлом возятся!
Двое грубо выдернули из кабины моего товарища. Солдаты залезли в
кузов, и машина резко взяла с места.
Мы отправились обратно.
Своего директора Арепьева нам удалось отыскать в полутемном
подвале института. Он сидел в углу на корточках.
- Черт с ним, - узнав о судьбе полуторки и оборудования, сказал
директор. - Теперь бы самим как-нибудь ноги унести!
Из Армавира уходили тысячи людей. Молча, торопливо, придавленные
общей бедой и своими пожитками. У меня были только бритва и мыло. Я
нес их в газетном свертке под мышкой. Все остальное на мне - рубашка,
брюки, поношенные башмаки.
Самолеты возникли неожиданно. Они не появились, а как бы
проявились из неба. Тяжелые, неуклюжие, точно навозные мухи. Все
закричали, побежали по сторонам, начали прятаться куда попало.
Земля забила фонтанами грязи, щепок, камня и человеческих тел.
Многие, не найдя укрытия, лежали и не двигались. И было непонятно
- мертвы они или еще нет.
Затем внезапно все прекратилось. Кто мог, сразу поднялись и пошли
дальше.
Весь оставшийся вечер, всю ночь мы шли и шли. К утру наткнулись
на крошечную железнодорожную станцию. Вокруг нее раскинулся бивак из
нескольких тысяч беженцев. На путях стояли два эшелона. Один с зерном,
другой с боеприпасами. Оба состава были сплошь облеплены людьми.
Мы забрались в вагон и принялись черпать горстями сырое зерно.
Наесться никто не успел - снова показались самолеты.
Как только я упал в ров, взорвался эшелон с боеприпасами.
"Лотерея, - подумал я. - Мы могли сесть на него".
Трупов я уже насмотрелся, но такого количества еще не видел.
Почти час я разыскивал товарищей, директора. Их нигде не оказалось, и
я пошел прочь с этой станции. Босиком. Ботинки я потерял, когда
соскакивал с вагона. С убитого я их снять не мог.
Через сутки я на товарняке доехал до Нальчика. Оттуда опять
пешком направился в Орджоникидзе. Там должен был временно базироваться
наш институт. Двое моих товарищей были уже здесь, третьего убило на
станции.
На другой день поздно вечером в Орджоникидзе приплелся Арепьев.
Он зачем-то встал на колени перед своей женой и, никого не стыдясь,
заплакал. Она стояла перед мужем с перекошенным от страдания лицом и
молча гладила его по голове...
Спустя неделю нас посадили в теплушки, мы двинулись в Баку.
Оттуда предстояло переплыть Каспийское море на баржах и следовать
дальше, в Среднюю Азию. Ехали безалаберно, с многочисленными
остановками и пересадками. В дороге до нас дошло обнадеживающее
известие: первая попытка гитлеровцев захватить Сталинград с ходу
провалилась.
На одной из станций я решил отстать. В девяти километрах
находилась моя деревня. Со мной сошел товарищ - Димитрий, грек.
- Война, - сказал я ему. - Дома, может, больше и не увижу, а тут
совсем рядом.
- А институт? - спросил он.
- Нагоним! Пока в Баку насчет барж договариваться будут, не
меньше двух дней пройдет.
Отец умер, когда мне было семь лет. В деревне жили мать, две
сестры и три брата. Я был самым старшим. Отец всю жизнь пас овец. С
пяти до двенадцати лет тем же самым занимался и я. У нас никогда
ничего не было, только мазанка и небольшой участок земли на склоне
горы. Он почти сплошь состоял из камней. Сколько я себя помню, мы всем
семейством постоянно выбрасывали эти камни и носили в подолах своих
рубах землю. На участке мы сажали немного ржи, картошки, моркови, лука
и чеснока. Росло все это скупо, неохотно. Была еще коза. Ее мы
беспрерывно доили, так как всегда хотели есть. Мяса никто из нас почти
не видел.
Соседи жили, конечно, побогаче - там были отцы. В своей семье за
отца был я. Не только в детстве, но и потом - всю жизнь.
В первый класс я заявился двенадцатилетним подростком. Раньше не
мог - очень много было дел. В школе надо мной посмеивались - такой
верзила сидит за одной партой с семилетними. Насмешки меня не трогали,
я беспокоился о другом: я, глава семьи, не имею права долго
засиживаться в школе.
Ученье у меня пошло легко. За один год я миновал сразу четыре
класса, то есть одним махом получил начальное образование и мог уже
бросать школу, чтобы помогать семье. Учиться, например, на
тракториста.
Так я, наверное, и поступил бы, но все решил случай.
В тринадцать лет я заболел - отравился. Два дня меня мучили
резкие боли в животе и рвота. Щеки мои впали, я страшно исхудал.
Несмотря на нужду, никто в нашей семье так еще не болел. Мать, сестры,
братья глядели на меня с испугом, как на умирающего.
На третий день явился фельдшер. Он дал мне каких-то таблеток,
заставил что-то выпить - наутро хворь сняло как рукой. Я отчетливо
почувствовал, как в меня опять входит жизнь.
Я очень поразился своему выздоровлению. Как же так могло
случиться? Ведь в деревне говорили: "Если бог захочет кого-то к себе
взять, ничем ему не поможешь". В общем, в это утро я поклялся, что
стану врачом. Я тоже буду раздавать людям разные таблетки и спасать их
от смерти.
За следующий год я окончил пятый и шестой классы. К этому времени
у меня неожиданно обнаружились музыкальные способности. За две недели
я выучился играть на гармошке, затем организовал в школе оркестр и
стал его руководителем. Спустя полгода мы уже разъезжали по
близлежащим селам и выступали с концертами.
На одном из них я увидел гипнотизера. Это был маленький,
абсолютно безликий человек. У него не горели глаза, не гремел голос,
движения его были крайне скупы, обыкновенны. Я наблюдал за ним из-за
кулис и силился понять секрет его власти над людьми. По указке
гипнотизера они ползали на животах, скакали, точно козлы, отбивались
от невидимых пчел, спасались от огня. Гипнотизер делал с ними все, что
хотел.
После этого представления я прочел о гипнозе какую-то статью. И
сразу разочаровался - никакого чуда не было, стоило лишь овладеть
определенной методикой. Однако разочарование вселило в меня прочную
надежду. Я раскопал пособие по гипнозу и изучил его от корки до корки.
Через три месяца я решил испробовать свои силы. В качестве первых
подопытных избрал четырехлетних сестер. Боясь быть посрамленным, я
поставил опыт втайне, когда дома никого не было. "Сеанс" мой удался.
- Вода! - говорил я сестрам. - Прыгайте!
Они соскакивали с лавки, падали на пол и изображали плывущих.
- Смотрите! - восклицал я. - Пропасть!
Сестры в ужасе замирали перед очередной половицей...
Вскоре я гипнотизировал все село. Люди сходились на мои сеансы,
как на спектакли. Я мог усыпить кур, голубей, свою кошку. Не
поддавалась только коза. Гипнозом я пытался заставить ее давать
побольше молока, но она упрямо выделяла нашему семейству только три
литра в день, и ни капли больше.
Гипнозом я владею всю жизнь. Позже, как врачу, мне это помогло.
Но с возрастом я уже не испытывал того тщеславия. Наоборот - я стал
ощущать неловкость перед людьми, которые глядели на меня как на
колдуна. Я объяснял, что гипнозу может научиться каждый - это всего
лишь обычная тренировка и знание человеческой психологии. Мне не
верили. Впоследствии я с горечью убедился, что чем проще какое-либо
открытие, тем тяжелее его доказывать...
Вместе с Димитрием я, наконец, добрался до своего дома.
Село было расположено на склоне горы - мы пришли к нему через
перевал сверху.
На окраине я встретил деда Махмуда. Он сидел на завалинке сакли в
своей вылинявшей черкеске, курил трубку. Я громко сказал:
- Здравствуй, дед Махмуд!
Он поднял на меня глаза, уставшие смотреть на жизнь девяносто с
лишним лет, ничего не ответил. Потом дед оглядел моего товарища и
вдруг, как будто видел меня только вчера, спросил:
- Ты пришел со своим другом?
Я улыбнулся. Мне стало очень хорошо. Этот дед всегда вселял в
меня прочность бытия. Прежде всего тем, что он долго жил. Сейчас,
глядя на него, я вдруг с удивлением почувствовал, что в жизни все
равно ничего не изменится. Война, голод, разруха - это лишь плохой
сон. Все опять будет по-прежнему. Как этот дед.
Дед Махмуд произнес:
- Ты домой, Степа?
- Да! - Я опять улыбнулся. - Я хочу увидеть свою мать, сестер и
братьев! Потом я пойду обратно.
Дед несколько раз покивал головой, а после паузы сказал:
- Не ходи, сынок.
- Почему?
- Потому что ты и твой друг голодны.
- Да, дед, - подтвердил я. - Мы голодны. Но мы съедим совсем
мало, мы уже договорились.
Дед повторил:
- Не ходи, сынок. Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры
твои и братья - они тоже живы. И твой дом, смотри, стоит на том же
месте. Если ты туда спустишься, они зарежут для тебя и твоего друга
свою козу.
- Да, - проговорил я. - Они так и сделают.
Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом сказал:
- Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи...
Дед Махмуд накормил меня и Димитрия овсяной кашей.
Мы съели целый чугун. Он подарил мне свои онучи.
Я сказал:
- Дед, я обязательно с тобой расплачусь.
- Деньги, сынок, онучи, каша - все ничто. Между людьми есть
только один счет - добро. Я сделал его тебе, ты - другому, он -
третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь
возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем
больше надежды у меня на это будет.
Перед уходом я спрятался за саклей деда Махмуда и долго глядел на
свой дом. Я увидел братьев - они носили из-под горы ведрами воду и
заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры - они принялись
стирать белье в чане и развешивать его на веревке. Не было только
матери... Я не уходил и ждал, когда она появится.
Ко мне подошел Димитрий, напомнил:
- Темнеет, надо идти.
- Сейчас, - ответил я, - Еще чуть.
Он тактично удалился.
"Мама, - стал молить я про себя, - выйди. Я же тут, мама. Ты
должна это почувствовать..."
И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я
замер. Неужели она почувствовала мое присутствие?
Походив по двору, мать сделала какое-то замечание сестрам,
заглянула в наполнявшуюся бочку, затем направилась обратно в дом.
Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки, она вдруг
остановилась и обернулась в мою сторону.
Я затаился. Малейшее движение могло выдать меня.
Мать отвернулась от меня и вошла в дом. Согбенно, понуро...
Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Меня душили боль,
слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз
собственной матери.
Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную
философию: "Человек рожден для страданий".
- Вранье! Человек рожден для человека. Для своей матери, для
своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли,
какой бы она ни была каменистой...
Институт мы нагнали в Баку. От него уже отстало около половины
студентов.
На баржах мы переплыли Каспийское море, затем в течение двух
недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска
предприняли вторичное наступление на Сталинградском фронте. Сталинград
объявили на осадном положении.
В Кзыл-Орде власти выделили нам два барачных помещения, в них мы
стали жить и учиться. Институт произвел добор студентов из местных
жителей. Больше всего в институте оказалось корейцев.
Однажды меня вызвал к себе Арепьев.
- Понимаешь, - сказал он, - нашему институту дали задание
углубить арык. Коли все примутся за работу, с учебой ничего не
получится. Ты парень крепкий, собери человек тридцать - и ройте. А мы
станем вас подкармливать из общего котла.
- А с учебой как?
- Это уж как сможете. В оставшееся время.
Ширина километрового арыка равнялась пяти метрам, углублять его
надо было на полметра. Слежавшийся на дне песок походил на камень.
Ломами и кирками мы долбили его около полугода. Почти столько же шли
бои под Сталинградом, после которых гитлеровцев, наконец, погнали
обратно...
Жил я с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который
между делом научил нас шить тапочки. Помимо рытья арыка и учебы мы на
этом немного подрабатывали. Но еды все равно не хватало, особенно
мяса.
Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть
собачатину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными
студентами, которые тогда не голодали.
Мой друг Димитрий есть собак не мог. Как-то он признался:
- Если бы я не знал, какое это мясо. Но это же невозможно!
Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал.
Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих
намерениях. Но он был так голоден! Поначалу я приказал Димитрию не
шевелиться и сосредоточенно глядеть на языки пламени. Он послушно сел
напротив костра и замер. Через несколько минут я положил ему на
затылок ладонь.
- Теперь смотри на меня... Прямо в глаза! В моих глазах ты видишь
язычки пламени... Они там... Внутри... Их все больше и больше... Тебе
приятно от них. Тебе очень тепло и спокойно... Тебе так хорошо, что
хочется спать... Спать... Когда спишь, нет голода... Сон... Ровный,
нормальный... Ты погружаешься в сон... Медленно, постепенно...
Глаза Димитрия подернулись дымкой уходящего сознания. Поймав в
них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:
- Спи!
Он заснул с открытыми глазами.
Апазов и студент-кореец наблюдали за сеансом с полуоткрытыми
ртами. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили
его на тарелку. Мясо я поставил прямо перед Димитрием. Оно издавало
чуть сладковатый запах.
- Мясо! - громко произнес я. - Запах мяса! Ты его чувствуешь!..
Тебе хочется есть... Очень... Ты голоден... Страшно голоден...
По горлу моего товарища заходил кадык - он начал сглатывать
слюну. Я подставил тарелку.
- Бери! Бери самый большой кусок. И ешь!
Он судорожно схватил кусок и жадно стал глотать. Я приказал:
- Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет...
Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек...
Димитрий стал есть, как все нормальные люди.
- Возьми еще!
Он принялся за второй кусок.
- Все! - наконец распорядился я. - Хватит! Ты сыт, ты спокоен...
Тебе больше ничего не нужно... Отдыхай... Ложись на спину и спи...
Спи!
Димитрий безропотно подчинился.
- Спи глубоко! - произнес я над ним. - Спи долго!
Спал он около получаса. За это время мы поужинали, затем, затушив
костер, вылили из котла воду.
Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил:
- Что я делал?
- Все! - сказал я. - Ползал на животе, плясал, даже на голову
становился!
- Да-а... - протянул Димитрий. - Интересно... Не знаю отчего, но
мне почему-то очень хорошо.
- После гипноза всегда так.
Он счастливо улыбался. Я вышел из юрты и сел на теплый песок. Над
головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на
огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой. Вдруг кто-то
выскочил из юрты, тут же, у входа, его вырвало. Это был Димитрий.
Я вбежал в юрту, заорал:
- Кто? Кто ему сказал?
Перепуганный Апазов указал на корейца.
- Вон! - закричал я. - Убью!
Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему
понравилась собачатина.
Я вернулся к своему товарищу, положил ему на плечо руку.
- Прости. Я не хотел, чтобы все так... Прости.
Димитрий замотал головой.
- Нет, нет, - проговорил он. - Спасибо. Пусть. Я хоть несколько
минут чувствовал себя сытым...
Я отошел, снова сел на землю и опять стал смотреть на звезды.
Мириады миров взирали на нас сверху, равнодушно мерцали холодным
блеском. Каждый мир существовал по отдельности, ни одному из них не
было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей,
как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну. Я
подумал: "Почему так? Всюду бесконечно возникают неисчислимые
страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно
рождены для этого? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб
утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы
Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из
дома, так и не показавшись на глаза своей матери?"
В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.
БУСЛАЕВ
Старший тренер сборной команды Скачков сразу подметил во мне
какие-то изменения. Опасаясь, что он тут же отошлет меня обратно к
Абесаломову, я очень неохотно поведал ему о сердечных перебоях.
Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся.
- Все, что ни случается, - все к лучшему. Пришло время, когда
надо работать над техникой прыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет
- нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.
Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе.
Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и
приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он
посоветовал есть мед.
В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь
узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель
под теплое темно-синее одеяло.
Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров.
В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины.
Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной
растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал
в рай.
Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую
технику прыжка. Позже он скажет обо мне:
"Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой,
медлительный - казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его
с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже
начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и
как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал
такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других
учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от
других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем
труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и
никогда уже не терял".
На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему
прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так
свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я
впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я
не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих
состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры
в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово
сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике
хотели проверить степень его подготовленности.)
В Туле я прыгнул еще выше - 208.
В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я
продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в
Московский институт физкультуры.
На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он
понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он
внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева.
Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и
восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он
не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а
главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет
большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два
года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям.
Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня
вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно
чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его
звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил:
- В Рим хочешь поехать?
- Конечно!
- А что ты там будешь делать?
- Обыгрывать.
- Кого?
- Да всех!
Кислов усмехнулся:
- Ника Джемса тоже?
Я спокойно проговорил:
- А чего с ним церемониться?
- Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и
напор у тебя! Откуда такая уверенность?
- От бога, наверное.
- Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди.
Через три дня Скачков сообщил, что меня утвердили в составе
олимпийской команды.
Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему
нужен. Долг, ответственность - эти абстрактные понятия, которые с
детства внушали школа и родители, вдруг зашевелились во мне как нечто
живое и реальное. Однако пребывать в "должниках" я не собирался и
решил доказать, что доверие заслужил не из милости, а по праву.
На соревнованиях в московских Лужниках я установил новый рекорд
Европы для открытых стадионов - 217.
Выступление я начал с двух метров. Перемахнул их так просто, как
будто это был небольшой заборчик. 205 - то же самое. 208 - опять с
первой попытки. Установили 211. Соперники на этой высоте выбыли, а я
преодолел ее так же легко, как и два метра.
И странно - не заволновался, не затрепетал, наоборот - я был
холоден. Тогда я сказал себе: "Пришел момент, надо им
воспользоваться".
Я прошел к судьям и заказал сразу 217. Ровно на один сантиметр
выше рекорда Европы, который принадлежал Картанову.
Ко мне подскочил Скачков:
- С ума сошел! Сразу на шесть сантиметров поднимаешь!
Я ответил:
- А зачем мелочиться? Так есть стимул - рекорд.
Когда диктор объявил о штурме рекорда Европы, публика напряженно
стихла.
Я прошел к началу разбега и опять удивился - не было никакого
волнения. Я знал - это хорошо и одновременно плохо. Развернувшись
лицом к яме, я отставил назад ногу и как бы вслушался в самого себя. И
вдруг почувствовал - все нормально. То есть я еще не сделал и шага по
направлению к планке, а уже знал, что я ее перепрыгну.
Так оно и произошло.
Меня целовали, бесконечно жали руки - сам я улыбался, кивал, но
внутреннего участия в этом празднике не принимал. Меня занимало другое
- ощущение какого-то важного для себя открытия. Не угадывать - нет, а
именно знать свое будущее. Оказывается, это возможно, только нужно
досконально изучить себя, а потом глядеть на "этого человека" со
стороны. И как можно жестче...
Это было ценное приобретение, я сразу взял его в свой арсенал - и
не только в прыжках. Нередко по тем или иным обстоятельствам жизни я
вслушиваюсь в себя и спрашиваю: "Чем все кончится?" И вдруг чувствую -
будет худо, несмотря на то, что события вроде бы развиваются самым
благоприятным образом. И наоборот.
В день установления рекорда я попытался заглянуть в свое будущее
на несколько лет вперед. Не вообще, а конкретно - на мировой рекорд
американского прыгуна Ника Джемса - 222. Рассуждал я примерно так.
В пятнадцать лет, когда я впервые узнал о Нике Джемсе из газет,
мой результат равнялся 175 сантиметрам. Американцу тогда было
шестнадцать, он преодолевал уже 202. Годом раньше Ник Джемс, видимо,
прыгал не меньше, чем на 195 сантиметров. Я явно отставал от него, и
именно в этот период усиленно приналег на штангу. В шестнадцать с
половиной я перепрыгнул 200. Ник - в восемнадцать перелетал уже 213. В
течение последующего года я не прибавил к своему результату ни
сантиметра, но зато на другой вдруг бурно пошел вверх: 207, 208, а
сегодня 217. Американец по-прежнему брал 222. И вдруг до меня дошло:
я, оказывается, уже обыграл его! По возрасту. В восемнадцать лет он
прыгал только 213, а я уже взял 217. Значит, в девятнадцать я должен
прыгать выше, чем 222!
Свой будущий мировой рекорд я побил именно в этот день.