вопросительно глянул на Георгия, признавая в нем лидера. Георгий хотел было послать Федора вперед, но передумал и только махнул рукой: "Прикры-вай! ", сам пошел впереди, пристально поглядывая на обступавшие с обеих сторон камни. Федор крался следом, то и дело резко обо-рачиваясь назад, сторожко водя стволом автомата по пройденному пути. Дошли уже до середины, уже слышали журчание неширокой горной речушки, как Георгий не то услышал, не то почувствовал движение сверху, мгновенно отпрыгнул назад от шуршащего зву-ка, толканул в грудь Фатю и, уже падая, засадил длинную очередь в источник тревоги. Фатя лежал рядом с Георгием, сосредоточен-но разглядывая сквозь прицельную планку то место, куда стрелял Жорик, и удивление читалось на его лице. От какой опасности его оттолкнули? Георгий понял, что это была просто-напросто осыпь. Может, ящерица пробежала да своей лапкой камешек стронула, тот -- другой, чуть поближе, тот -- следующий. Вот тебе и источник шума Ладно, пошли! -- проворчал Георгий, толкая Федора в плечо и не совсем справедливо добавил, -- Что разлегся? Фатя засопел, хотел сказать что=то, но промолчал. Пошли дальше. Дошли до кишлака. Остальных пар не было, вот-вот должны были появиться. Георгий и Федор присели за большим валуном в тенечке. Сели так, что Георгий мог видеть кишлачок, а спиной к нему сидел Федор, разглядывая ущелье, из которого они только что вышли. Георгий, давясь, жевал безвкусную галетину, размыш-ляя, хлебануть воды или еще потерпеть. Фляга почти пуста, и так не хотелось брать воду из мутной речушки. Решил, что можно по-терпеть. Сонный кишлачок, струящийся жарким маревом, нагонял сон. До еды ли здесь, по такому пеклу? А вот Федор снял с плеч вещмешок, аккуратно развернул его, вынул банку тушенки, вскрыл ее двумя короткими рывками штык-ножа, отломив кусок черного хлеба и, продолжая наблюдение, принялся аппетитно жевать. Георгий представил, что там, в банке, на две трети жира и немного волоконец мяса, и его аж передерну-ло от отвращения. Хотел было поддеть, обозвать пообидней на-парника, но сдержался, скрипнув зубами от нахлынувшей неприяз-ни. Только покосился на блестящий от жира подбородок, да поду-мал: "Свинья... " Сидели молча. У Фати, как всегда, рот был набит едой, поэтому он крикнуть не смог, а, увидев стволы автоматов, невесть откуда выскольз-нувших троих духов, направленные на них, подскочил и, удиви-тельно проворно метнувшись, даже не думая схватить автомат, принял в грудь очередь, собой прикрыв спину Георгия... Духам не повезло. Казалось -- вот она, добыча. Осталось вон того -- одного, шлепнуть или взять в плен, на потеху. Но с горы ударили две двойки и уложили сынов Аллаха. * * * * * * * * * * * * Нести Федора было тяжело, но Георгий никому не позволял помочь и тащил сам через бурную речонку, по кривым улочкам кишлака, донес до площадки, с которой их роту должны были за-брать вертушки. Осторожно положил Федора на землю, устроив его голову себе на колени. Задыхаясь от жара и тяжести, разгова-ривал с булькающим кровью Федором: -- Федор. Федюня, как ты? Не молчи, прошу тебя, не молчи! Ты прости меня, Фатя! Прости! Только на несколько минут Жорик отдал от себя Федора, по-ка санитар раздирал на том гимнастерку и обматывал его грудь бинтами, моментально набухающими кровью, густой и черной. И в вертолете не отпускал от себя Георгий, сам, погрузил Федора на носилки, прикрыл его лицо краем серой простыни и, неожиданно, как в деревне у бабушки, заплакал от переполнявше-го его страдания. Побрел Жорик к своей палатке после построения. Навстречу ему Гусь понесся и торопливо зачастил, торопясь порадовать Ге-оргия: Цел? Слышали мы, досталось вам. Фатю бинтуют? Выживет. Сельские крепкие. Жалко. Прикол отложить придется. Я такое от-мочил... Теперь=то он не выдержит, сломается. Ему письмо при-шло. Я конверт вскрыл, письмо в клочки разодрал и назад склеил. Представляешь, он -- тупой -- куски будет складывать! Во поржем! Смысл слов плохо доходил до Георгия. Он машинально взял конверт, аккуратно надорвал его сбоку и высыпал клочки письма в ладонь. Ветер лениво выдул, понес кусочки бумаги, лишь самый большой клок Георгий успел ухватить. Зазубренным лезвием по сердцу полоснули строчки, написанные неуклюжей, загрубевшей рукой: "сыночек дорогой... и Машутка плачет... "Ждем тебя, Федюнька, деньки считаем... вроде уже фатить... " Жора медленно поднял голову и молча, как волк, тяжелой серой тенью кинулся на глупо ухмыляющегося Гуся... Глава 12. "Невдалый" Задиристый, белобрысый, маленького роста Игорь был первым забиякой и драчуном во всей школе. Стонали учителя, завуч, дирек=тор, побитые и униженные ученики. Усталая мать Матрена Карповна, старая, седая, неграмотная уборщица в школе только и слышала от педагогических работников: "А ваш... ", "А Игорь... ", при этом она съеживалась, становилась еще меньше ростом и худенькой ладошкой прикладывалась к сердцу. Директор беспомощно разводил руками. В колонию -- мал, да и драки обычные, мальчишеские, неуголовного ха-рактера. Считались с тем, что мать растит Игоря одна, да и уборщицы в дефиците. Тем более, что Матрена Карповна, чтобы хоть как=то реабилитировать себя и своего сына со все большим старанием наво-дила порядок в школьных туалетах и коридорах, натирая до блеска старые стены и битый кафель с раннего утра до поздней ночи. Дома Игорь получал нагоняй. Мать, пряча раздрызганные бо-тинки в шкаф, наказывала домашним арестом и горько вздыхала, хва-таясь за больное сердце: "Невдалый, был бы отец, ужо всыпал бы ума через задницу. Сладу с тобой никакого! Вот вышибут из школы дура-ка, куда пойдешь?! " -- и тихонько плакала при этом. -- А чо? В ПТУ, ясное дело, -- зыркая исподлобья глазами, огры-зался Игорь, дожидаясь того момента, когда мать уйдет на кухню или на рынок за жалкими продуктами, чтобы своим, давно уже подобран-ным ключом от шкафа, достать ботинки и умчаться на улицу к друж-кам, с которыми и покурить, и подраться, и деньжат у киношки "Ок-тябрь" у тех, кто потрусливей, натрясти. В ПТУ.... Как светлого дня ждали, когда закончит он восьмой класс. Все сделали для того, чтобы не остался в девятом, к тому же и на второй год оставался дважды в пятом и седьмом. На одногодичном обучении в ПТУ Игорь развернулся во всей полноте своей натуры. Теперь уже стонали мастера, весь курс, район, в котором находилось ПТУ, и появилась непременная спутница -- финка в рукаве засаленного пиджака. Игорь изменил внешность: об-рос длинными волосами, стал носить широченные клеши, украшен-ные по вырезам разноцветными маленькими лампочками, включаю-щимися вечером от батарейки в кармане. Стал выпивать -- когда сколько. "Под настроение, -- как он сам говорил. -- А чо? ". Однажды случилась страшная драка с соседним ПТУ. ... До суда дело не дошло. Военный комиссар в разговоре со сле-дователем пообещал через неделю забрать пацана по призыву и посо-действовать тому, чтобы попал Игорь в самую горячую точку... -- Невдалый, -- горько плакала Матрена Карповна. -- Не посадили, так ведь убьют дурака=то, достукался, дубина!.. -- и нежно гладила су-хими пальцами затылок с непокорными коротко остриженными воло-сами. -- А чо! -- вскидывался Игорь. -- И в тюрьме люди сидят. А в Аф-гане орден заработаю, в люди выбьюсь, небось все и простят. ... Связанному Игорю не выкололи глаза. Он видел, как духи, ра-достно гогоча, подбадривали выкриками молодого, лет шестнадцати мальчишку, когда он отрезал Шурке Сычеву половой орган и ему же, еще живому, засовывал его в разжатый тем же кинжалом рот, полный крови и каши из битых зубов. Потом самый старший из банды, взяв-шей в тяжелом бою блокпост, притащил ржавую двуручную пилу, пе-репилившую многие кубы сушняка и досок в зимние холода, что со-гревали наших солдат, вырываясь ясными языками огня из тесной буржуйки. -- Сожгут, суки! -- подумалось Игорю, -- вот щас, дров напилят и сожгут к... матери, -- и прикрыл истерзанные виденным глаза. Но нет, не собирались духи ни пилить, ни тратить столь драго-ценное для Афганистана топливо. Они, начиная с линии ягодиц, рас-пили на две части извивающегося под навалившимися на него горя-чими вражьими телами Гришу Скобина. Стонали мученической смер-тью погибавшие ребята, потихоньку с ума сходил все видевший, крепко связанный за локти, обгадившийся от ужаса Игорь. Из обрывочных знаний афганского языка, да по ломаному рус-скому, догадывался Игорь сквозь горячечный красный гул, что обра-щается этот гадский голос к нему: -- Смотри, шурави, смотри внимательно, расскажешь, что видел. Аллах тебя выбрал, живой останешься, всем расскажешь, что видел. Скажи, чтобы убирались с нашей земли, другим -- страшнее смерть сделаем. Не мы, так наши дети! -- и духи при этом горделиво цокая языками, тыкали пальцами в молодого парня, чудовищно окровав-ленного, с широкой улыбкой. На груди молодого духа висело два ожерелья. Одно, видимо, надетое на шею матерью "на удачу, бей не-верных! " -- цветного бисера, другое... Другое... На другом были нани-заны как сушеные грибы -- уши. Человеческие уши. И не было секрета чьи, потому что в ожерелье тут же были добавлены новые, кровавыми бисеринками сочащиеся. Вдалеке уже раздавалось раздраженное тарахтенье вертушек, запоздало пришедших на помощь вырезанному блокпосту в пригра-ничном с Пакистаном кишлачке. Мощно рвались на окраинах поги-бающего селения первые снаряды -- НУРСЫ, когда молодой душман наклонился над Игорем, разрывая на нем штаны для бесчестья муж-ского, для надругательства. Ярко взметнулся разрыв за близким дува-лом, как раз тогда, когда Игорь нащупал за спиной у края бетона блокпоста невесть откуда попавшую гранату и сжал ее слабой обес-кровленной рукой. Дух, торопясь завершить дело, чтобы успеть за уходившими старшими товарищами, наклонился опять над Игорем, и цветной бисер и сушеные раковины ушей ткнулись солдату в лицо, и ударил Игорь слабой рукой с гранатой прямо в висок афганскому мальчишке, разом обмякшему и обнявшему шурави. Игорь еще успел дернуть кольцо и швырнуть в спины духов, но подвела неловкость стянутых локтей, да мешавшее тело то ли убитого, то ли без сознания лежавшего на нем. Упала спасительная граната рядом с ногами Иго-ря... ВЗРЫВ... Забытье... Обе ноги и левую руку отняли в госпитале. Долго проходил курс реабилитации и привыкания к новому способу передвижения -- на красивом, блестящем никелем, кресле с маленьким электрическим моторчиком, включая пальцами рычажки на правом подлокотнике из мягкой кожи. Чин чином доставили к матери, наградили обещанным орденом Красной Звезды за солдатский подвиг и... забыли. Да ладно только о нем -- об Игоре забыли. Наверное в спешке, забыли оставить то заме-чательное заграничное чудо с блестящими колесами. Теперь Игорь передвигался на тележке, что притащила соседка -- тетка Марья, раньше отчаянно ругавшая соседского мальчишку за его проделки и проказы. Теперь же, потихонечку причитавшая и плачущая, достала из глубин кладовки и притащила наследство, оставшееся от мужа -- забулдыги и пьяницы железнодорожника Степана, давно уже умер-шего деревянную тележку. Обучался Игорь ремнями пристегивать култышки ног и с помощью деревянного "утюжка" отталкиваться от ставшей вдруг близкой земли. Вся сложность была еще в том, что управляться нужно было одной рукой, перебрасывая руку то влево, то вправо, делая при этом одинаковой силы толчки, чтобы не юлить, не дергаться по асфальту, а ехать "прилично", ровно. На два-три вечера приглашали в родную школу пионеры. Но Игорь, начиная рассказывать, за что получил орден, волновался, впа-дал в истерику и невменяемо кричал в торжественный зал, потрясая истертым "утюжком": -- Вы... Вас... Долг, вашу мать... И приглашения прекратились, тем более, что в последний раз в школе Игорь запустил в портрет Горбачева "утюжком", прорвав его наискосок, чем вызвал неслыханный переполох в маленьком городке и скандал в райкоме своими словами, обращенными к очередному генсеку: -- Может быть и ты меня туда не посылал?.. Металась почерневшая от горя мать, выручающая, забирающая сына из вытрезвителя: -- Невдалый, опять дел натворил... -- А чо! Я ветеран, заслужил! Игорь опускался и спивался. Тихо сидя на своей тележке, ждал в углу пивной, пока оставят на столах недопитые кружки, подкатывал ловко к столикам и сливал не-допитки в одну. Бывало, какой жальчивый мужик наливал стакан портюхи, бывало и водка перепадала. Насосавшись, вкривь и вкось, словом "неприлично", как он сам называл свою пьяную "походку", катился Игорь по тротуару и громким треснувшим голосом орал: -- На два отрезка разрезал жизнь мою. Холодной острой бритвой Гиндукуш..., -- или еще чаще: -- Батальонная разведка, мы скучаем очень редко, Что ни день, то снова поиск, снова бой... Его не трогали -- калека -- и, сочувственно смотрели вслед. Дома мать отстегивала его бесчувственное тело, легко поднимала укоро-ченного своего ребенка и, плача, укачивала его на коленях, сидя на старой металлической кровати. Вызывающий отвращение и брезгливость видом и запахом Игорь перекочевал на железнодорожный вокзал. Собирал бутылки, опять же допивал из них, сдавал приемщику со служебного входа, для скорости, не по двенадцать, а по десять копеек, покупал дешевого ви-на и напивался, глуша, заливая страшную, не утихающую боль души, притупляя картину пыток, сотворенных над его товарищами и над ним, вечно стоящую перед глазами. Если день был удачным, хмель притуплял, глушил воспомина-ния. Если охмелеть не удавалось, Игорь не покидал вокзал, пока не получалось "настрелять", выпросить мелочи на "бормотуху". ... Из подошедшей электрички вывалила "компаха" и, брякая на-грабленными в ночных вагонах медяками, цепочками и заклепками на кожаных штанах и куртках, направилась к зданию вокзала. Парни были не местные, и для них это было развлечением, полнотой жизни, удальством и ухарством. Молодые, лет по пятнадцать-шестнадцать, с волосами-гребнями на прыщавых выбритых головах, они никого и ничего не боялись, уверенная в своей силе стая шакалов, которая ино-гда нападает на льва. Для Игоря день был неудачным. До самой ночи не удалось за-хмелеть. Так, жалкие полстакана "Осеннего сада" обломились у Се-реги-грузчика. И покатил Игорь навстречу приехавшим парням. -- Эй, молодые! -- крикнул он, торопясь догнать уходивших в во-кзал парней. -- Да погодите, пацаны! -- еще громче закричал Игорь. Они обернулись удивленно и радостно гогоча, кольцом обсту-пили сидящего на тележке Игоря. -- Гля! -- радостно заорал один из них, -- Обрубок! -- повел глазами на друзей, чувствуют ли весь юмор ситуации, -- Он еще и говорить умеет! Компания заржала. Затлели огоньки папирос, по обезлюдевшему перрону потянулся приторный запах анаши. Игорь жадно сглотнул слюну: -- Пацаны, дайте косячок, так, догнаться разочек по старой памя-ти! -- сквозь пропитое сознание рвалась гордость, но давило его ожи-дание возможного скорого кайфа. -- Пош-ш-шел ты! -- надвинулся на него главарь компании. -- Кто тут тебе молодой, а?! Где ты тут, обрубок вонючий, пацанов увидел? Глубоко затянулся из "штакетины" главарь и, нагнувшись, вы-пустив струйку маслянистого дыма прямо в лицо Игоря уже спокой-ным, но с глубоким глумлением в голосе спросил: -- Мослы=то свои где кинул? -- Там, где ты, ссыкун, был бы тише воды, ниже травы, -- все же выплеснулась ярость инвалида. -- Ссыкун, говоришь? Может быть ты и прав. -- Во, дает! -- зашлась в кривляющемся хохоте компания, -- А ну, Дюдя, опохмели его! Главарь ухмыльнулся, не торопясь выпрямился, расстегнул мол-нию кожаных обтягивающих штанов, и Игорь почувствовал, не сразу поняв, что в лицо бьет вялая струя мерзкой мочи, норовя попасть ему в сжатые губы, в глаза. -- Га-га-га! -- разнеслось радостно по ночному перрону. -- Вот ты и догнался, обрубок! -- глумилась кодла. -- Не борзей, урод, вежливо разговаривать с людями надо. Чо, мама не учила, что ли?! А то ссыкун, ссыкун... Главарь, застегнув ширинку, наклонился к Игорю и негромко сказал: -- А теперь вали отсюда, козлина, если вообще когда=нибудь до-гоняться хочешь. На доли секунды яркой ослепляющей вспышкой, осветившей небольшую площадку в афганских горах, со зверски замученными офицерами и солдатами блокпоста, с твердым шероховатым бетоном под спиной, с ребристой гранатой, зажатой в слабой ладони, полых-нуло Игорю в глаза свесившееся с шеи главаря бисерное ожерелье, повешенное на его шею "для понта", черт его знает, чьей сучьей ру-кой... На доли секунды... Но этого хватило для того, чтобы Игорь уве-систым новеньким "утюжком" сильно двинул подонка в висок. На допросе у следователя парни, подрастерявшие гонор, дали показания, где, как, каким образом раздобыли бензин. Фотографии заживо сожженного Игоря, подвешенного проволокой через толстую ветку огромного тополя в привокзальной лесополосе за уцелевшую руку, произвели на них сильное впечатление. И все же основную часть вины они пытались переложить на мертвого главаря Дюдю, анашу, неприязнь к бродягам и нищим, и постоянно подчеркивали свое несовершеннолетие. Когда следователь пытался вызвать в них хоть какие=то человеческие чувства и сказал, что Игорь был искале-чен в афганской войне, один из кодлы как=то буднично сказал то, что частенько слышал от других: -- А чо! Мы его туда не посылали! ... Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Ро-зенбаума: -- В Афганистане, в "Черном тюльпане"... Под скорбное сопровождение тех слов несли короткое изуродо-ванное Афганом и кодлой тело воина-интернационалиста Игоря Му-хина в маленьком, несерьезном каком=то, трагедии закрытом гробу. Перед гробом несли несколько алых подушечек с наградами, а за гро-бом, еле передвигая ноги, вцепившись друг в друга птичьими с сини-ми венами руками, шли две соседки -- мать, Матрена Карповна, и со-седка тетка Марья... Глава 13. "Сестра" Елена Федоровна потеряла зрение лет восемь тому назад в результате аварии на химическом заводе. Долгое лечение не только не дало пользы, но и подорвало и без того слабое сердце. Малейшее переживание могло свести ее в могилу моментально, а вот приятные маленькие волнения врачи даже рекомендовали. Положительные эмоции в жизни нужны и полезны любому человеку. Поэтому перед входной дверью в квартиру Ирина вытерла слезы, постаралась успокоиться и, загремев ключами, пошла в прихожую. Почти не фальшивя, с радостными интонациями крикнула в комнату: -- Мама, это я! -- А, доченька! Поздновато что=то ты сегодня. Все в порядке? -- Да. От Севушки письмо пришло. Держи. Сейчас прочитаю Глядя в пустоту незрячими глазами, Елена Федоровна приняла в протянутые дрожащие руки конверт. У слепых людей взамен утерянного зрения обостряются все остальные чувства, и, пока Ира умывалась, приводила себя в порядок, мама ощупывала, гладила чуткими ладонями плотный прямоугольник, вдыхала исходящий от конверта еле уловимый запах гуталина, табака, внутренне сожалея: "Вот ведь, сынок, а обещал, что курить не будет! ", солдатской кирзы, грубого шинельного сукна и еще чего=то, от чего в сознании возникало слово "армия". Севушка -- Всеволод -- младший сын Елены Федоровны, призванный год назад осенью в армию. Ира, читая письма, говорила, что приходят они из Германии, из местечка, название которого трудно запоминалось. То ли Нейстрелиц, то ли Нейштрелиц. Письма подчеркивали и настаивали на этом месте службы, и Елена Федоровна верила, что все так и есть. Письма приходили, как и обещал Сева, всегда пунктуальный, точный, один раз в месяц. Это тоже было связано с опасением за жизнь матери. Нельзя было ее волновать. Она чуть не умерла, едва спасли в кардиоцентре, когда полгода назад письма не было почти два месяца. Ира вошла в комнату, взяла у матери конверт, распечатала и начала читать. Текст был рядовой, обычный. Что в основном интересует и может порадовать мать? Жив ли, здоров? Как кормят? Не обижают ли? И письма пытались радовать, рассказывать о том, что была хорошая солдатская банька, шло подробное описание солдатского харча, с длинным перечислением продуктов, которые на ту пору встречались не во всех магазинах -- Германия все же!, о том, что ребята хорошие, дружные, командиры внимательные и заботливые... Смеркалось, в комнате стало темней, и Ирина включила яркий верхний свет. Чтение писем стало традицией, почти обрядом в этой маленькой семье. Елена Федоровна слушала внимательно, старалась запомнить текст письма, радовалась за сына. Некоторые места прочитывались дважды. Привычно, в только одному Севе присущем стиле, шло описание солдатской жизни. Продолжили чтение, и Ирина радостно вскрикнула: -- Ма! Севе присвоили звание сержанта! В другом месте письма расхваливалась посылка, которую месяц назад мать отправила Севе. Но "присылать больше не надо, ничего не надо, потому что у нас здесь все есть... " -- Ну вот, видишь, -- радовалась Елена Федоровна, -- а Кузнецова говорила, что ее сыну в Германию посылки не доходят! Вот заглянет, я ее порадую. Ты не знаешь, Ирочка, она не заболела? То часто заходила, а то вот уже почти полгода нет. -- Я уж говорила, мам, -- отвела глаза Ирина, -- она к дочери на Север уехала пожить, пока Генка в армии. Письмо оканчивалось обычными поцелуями, пожеланиями здоровья, приветами друзьям и знакомым. Пока читали, за окном совсем стемнело. Осенний ветер постукивал сучьями старых тополей за окном. Поужинали. Ирина прибрала, помогла матери умыться, уложила ее в постель: -- Мам, ты спи, я не надолго. Что ж, дочь взрослая, нужно устраивать личную жизнь. Ира вышла из дому, дошла до неподалеку от них расположенной воинской части и стала ждать. Через проходную проскочил рядовой, подбежал к девушке: -- Привет! -- Привет! Принес? -- Да, бери, только быстро, а то сюда дежурный по части идет. -- Все, удачи, я побежал, -- у КПП обернулся и крикнул; -- Ир, ты, если что, приходи еще, поможем. Да, и еще. Сержант может быть заместителем командира взвода, и вилок солдатам не дают, все ложками лопаем. Ну, пока, -- махнул рукой и скрылся в ярком прямоугольнике проходной. Ира вернулась домой, заглянула к проснувшейся матери: -- Мам, я дома, спи. -- Ирочка, ты письмо Севушке напиши. -- Да, мама, прямо сейчас и сяду. Пока Ира приготовила место на кухонном столе, переоделась в домашнее, Елена Федоровна заснула. Ирина заглянула в комнату матери, чтобы выключить свет и посмотрела в лицо спящей. Подумала о том, что врачи не дают больше года при таком сердце, даже если уход будет идеальный и лекарства самые современные. Сильно сдала мама. Если бы знала, почему Кузнецова перестала заходить! Поправляя одеяло, увидела конверт с письмом, зажатый в руке матери. Елена Федоровна улыбнулась во сне и губы, едва шевельнувшись, позвали тихонько-тихонько: -- Севушка!.. Ира прошла на кухню, села за стол. Развернула тетрадку с вложенным в нее солдатским конвертом без марки, принесенную ею из военной части. Выдернула аккуратно двойной листочек и, вздохнув, начала писать: "Дорогая мамочка и сестренка моя, с солдатским приветом к вам ваш сын и брат Всеволод Авдеев! " И дальше текст письма сообщал в только одному Севе присущем стиле, что служба идет хорошо, что он теперь уже годок, что недавно его назначили заместителем командира взвода, а в прошлые выходные замполит возил их на автобусе в Дрезден на экскурсию. Ирина старательно описывала Цвингер-дрезденскую галерею, о которой специально читала в читальном зале Краевой библиотеки. Письмо ладилось, и только дойдя до места: "вот хохма=то, давно хотел вам написать, что в столовой и первое и второе едим ложкой, а в Дрездене зашли в гаштет -- это кафе у немцев так называется -- а там вилки и ножи, так я... ", Ира остановилась, дала передохнуть уставшим пальцам и глазам. Вспомнилось ей, как сама=то, старше брата на два года, водила его, пятилетнего мальчишечку, за руку в парк гулять, кататься на аттракционах. Какой белоголовый, хороший, послушный мальчишка был Сева. Как хорошо они дружили и любили друг друга, прямо как в сказке про братца Иванушку и сестрицу Аленушку. Вспомнился совсем пацан, стриженный наголо, с оттопыренными ушами и тонкой шеей, какой=то беззащитный в своей детскости, призывник Сева, растерянно, смешно приникнувший к окну вагона сплющенным о стекло носом, и его голос на перроне, на прощанье сказавший: "Не грусти, сестренка" Протянув руку, Ира достала из=за картины, висящей на стене, маленький серый казенный бланк. В который уже раз прочитала сообщение о том, что на шестом месяце службы рядовой -- десантник Авдеев Всеволод Георгиевич -- пропал без вести во время выполнения интернационального долга на территории Демократической республики Афганистан. Не пропал Сева, а погиб от взрыва мины, и разнесло его бедного в клочья, почему и сообщили, что пропал. Только Генка Кузнецов, друг Севы, рассказал все Ирине, жутко плача пьяными слезами, глухо и страшно пристукивая протезами ног об пол этой самой кухоньки, когда Елена Федоровна лежала в кардиоцентре. -- Ведь вот он, Севка, передо мной бежал. Брали мы тогда кишлачок один под Баграмом. Суки-духи плотно били по нам из минометов из=за дувалов. Видел я, откуда бьют. Кричал Севке, чтобы брал левее, там дыра в дувале была, можно было оттуда падлюк достать. Да куда там! Они стреляют, мы стреляем. Грохот... Тут=то и взрыв, прямо под ногами Севки... -- умолк Генка, налил неверной рукой стопку водки, проглотил: -- Как рвануло! Я смотрю, ищу, а Севки нет нигде. Потом второй взрыв, ноги мне до колен -- в кашу, -- Генка тяжело вздохнул и протянул Ирине медаль покореженную "За отвагу", -- это его, Севкина... Ирина зажала в кулак медаль, уткнулась лицом в руки, лежащие на тетрадях, тонко пахнущих гуталином, кирзой, табаком и еще чем=то неуловимым, и горько беззвучно заплакала. Глава 14. "Тварь" Крепко спит Андрей, сквозь сон смутно чувствуя, что что-то тревожит его, не дает полностью погрузиться в сладкие ночные грезы. Вздрагивает, понимая, что чей-то взгляд сверлит его ненавистью и злобой. Осторожно Андрей переворачивается на спину, открывает глаза и цепенеет от ужаса. Низкий брезентовый потолок нависает над ним, но не это пугает Андрея. С провисшего палаточного полога, уцепившись суставчатыми лапами-когтями, свисает прямо над лицом огромный скорпион. Неуловимо быстро насекомое протягивает клешни к голове Андрея, впивается ими в лицо и приближает к шее мерзкое жало с каплей яда и смотрит немигающим взглядом равнодушной злобной твари в остановившиеся от страха глаза человека... ...Какое нехитрое развлечение -- бродить по залам краеведческого музея, глазеть на всяческие диковинки, предметы быта стародавнего, такие смешные, трогательные. Любоваться красотой природы, пусть даже такой -- заспиртованной и засушенной. По воскресеньям, когда родители заняты накопившимися за неделю и отложенными до выходных делами: стирка, генеральная уборка, готовка пищи на следующую неделю, они сами выпроваживают детей на улицу: -- Иди-иди, погуляй. Сходи с друзьями куда-нибудь. Ну что дома-то сидеть! Занятие найти не трудно, даже в маленьком городе. Библиотека, кино, парк с аттракционами, да мало ли куда можно пойти. Но все это хорошо, когда тепло, а вот зимой очень-то по городу не погуляешь, на лавочке не посидишь. Зато в музее и тепло, и интересно. Андрей жил в этом городе недавно и ему очень нравилось знакомиться с необычными особенностями нового для него края. С недавних пор Андрей ходил по залам музея не один. Теперь он проходил вдоль витрин, сжимая осторожно хрупкую ладошку любимой девушки. Посидев в кино, побродив по заснеженному городу, Андрей и Ленка заходили в музей. Прелесть! Начиная от встречающего их на втором этаже лобастого чучела зубра, заканчивая немецким шестиствольным минометом. Андрей ахает, удивляется, слушая Ленкины рассказы, лукаво посматривает на лицо девушки, воровато оглядываясь по сторонам, и если в зале они оказываются одни, Андрей целует Лену. Ленка дурачится, балуется и ведет Андрея к единственной экспозиции, которая восторга у него не вызывает. -- А теперь... Мы пойдем... -- загадочно начинает Ленка, -- и посмотрим... -- Ну, Аленушка, ну, перестань. Не могу я... -- На бабочек, на бабочек, -- заканчивает хитрая Ленка. -- Да, прошлый раз ты тоже говорила "бабочки, бабочки", -- не верит наученный опытом Андрей, -- а там -- скорпионы! Ленка тихонько хихикает, вспоминая, как шарахнулся от выставки с насекомыми Андрей. Андрея, еще маленького, ударил своим жалом крупный скорпион. Это было в Средней Азии, где семья Андрея жила по месту службы отца -- офицера. Серьезных последствий не было. Быстро помогли медики из гарнизонного госпиталя. Но Андрей никак не мог забыть, как потянулся ладошкой к интересному забавному насекомому, чтобы погладить его колючую спинку, пожалеть за то, что все его не любят, давят сапогами и не разрешают играть с ним. Скорпион затих на потрескавшемся асфальте, расставил пошире членистые лапы, загнул к спинке хвост с жалом-крючком на хвосте, заметив приближающуюся к нему, сначала в виде тени, а затем -- ненавистной человеческой руки, опасность. Как только рука человека приблизилась, почти касаясь панциря, скорпион метнул свой хвост, моментально пронзил жалом нежную кожу ребенка, вспрыскивая под нее яд, и как только рука отдернулась, тварь тут же исчезла в одной из многочисленных трещин. С тех пор Андрей видел в кошмарных снах скорпионов, а уж чтобы самому подойти к витрине музея и любоваться этой мерзостью -- это было выше его сил. -- Пошли, пошли, -- тихонько смеялась Ленка и волочила за руку упирающегося Андрея к галерее. -- Надо, Андрюшенька, волю воспитывать. Такой здоровенный, а букашек боишься! И это -- мой мужчина! В эти минуты Андрей почти ненавидел Ленку. Ему хотелось оттолкнуть ее от себя, наговорить гадостей, только чтобы не идти к этой чертовой галерее, в которой были выставлены насекомые. -- Ладно, Андрюшенька, если подойдешь к витрине, я тебя поцелую, -- смеялась Ленка. Собрав всю волю в кулак, Андрей делал шаг к стеклу, за которым в коробочках, в ярком свете, лежали засушенные твари, открывал глаза, и его плечи передергивались от отвращения. Он отступал назад и угрюмо уходил в другой зал. В такие минуты обещанная девушкой награда не радовала Андрея. Лена подходила к нему, нежно обнимала и целовала в перекошенные губы. Андрей вздрагивал, невольно защищаясь от прикосновения твари, стоящей перед глазами, и только мгновение спустя успокаивался. И такой он становился растерянный, жалкий, беспомощный, что Ленка с каким-то еще неведомым ей материнским чувством прижимала его склоненную голову к своей груди и целовала в макушку. Затем она брала Андрея под руку, и они уходили в другие залы. Пропуская девушку вперед, в дверях Андрей косился на галерейку и, бормоча с отвращением: "Тварь! Вот же тварь, а...", торопился поскорее уйти. Через некоторое время Ленка начинала ехидничать: -- Как же ты служить-то будешь? А если в пустыню зашлют? -- Не, я с тобой в институт поступлю. А если провалюсь -- в морфлот проситься буду. -- С ума сошел! Там же на год больше служить! А если не дождусь?! -- прищуривалась Ленка. -- Ты... -- совсем подавленно замолкал Андрей. -- Дождусь, дождусь! -- смеялась Ленка, успокаивая помрачневшего Андрея. -- Ты что? Я же люблю тебя! Надо же было такому случиться, что и экзамены Андрей с треском провалил, и служить по призыву его именно в пустыню отправили. Кого интересовали его страхи? Призывную комиссию? Чихать они хотели на его страхи! Для них важно одно из двух -- "годен -- негоден". -- Годен! Стальная, непробиваемая государственная воля, которую называют "почетная обязанность", подкрепленная понятием "интернациональный долг", как песчинку подхватила Андрея. Не обращая внимания на его желания и страхи, ураганом проволокла через воинский эшелон, курс молодого бойца, спецподготовку и шмякнула в море таких же песчинок на юге неведомого Афганистана настолько быстро, что, казалось, еще вчера звучала песня сидящих с мешками на перроне коротко стриженых парней: "Нас провожали, как обычно, на перроне И на прощанье обещали: "Будем ждать!" О назначеньи мы узнали лишь в вагоне, Еще не зная, что придется испытать..." -- Буду ждать, буду, буду! -- заверяла ревущая Ленка, уткнувшись шмыгающим носом куда-то в шею Андрея. Плакала мама, а отец просил не посрамить чести военного и часто отворачивался, смахивая с глаз невидимые никому слезы. Ленка... Накануне, из-за пьяного дыма проводов, неотвязных родственников им толком и поговорить-то не удалось. Никак было не избавиться от перебравшего дяди Коли, который насильно усаживал за плечи рвущегося к Ленке Андрея, и в который уже раз пьяно кричал: -- Племяш! Главное -- не ходи туда, куда тебя старшина посылает! Не спеши выполнять приказ -- вдруг его отменят! -- и сам же гоготал над своими шутками. Андрей верил, что Ленка дождется, еще и потому, что он у нее был первым мужчиной. Из-за сальностей по этому поводу он даже поругался на проводах со своим дружком Генкой. Только мысли о Ленке, воспоминания о ней и надежда на будущее примиряли с тяжестью службы, отгоняли страхи, позволяли забыться. Душу отводил Андрей в разговорах с земелей. Земляки, да еще и из одного города! Это вам не два лаптя по карте! Да еще и в такой далекой враждебной стране. Так что такой земеля это уже почти родственник. Что от родственника скрывать? Серега рассказывал и о себе, не стесняясь открыть душу Андрею. А Андрей поделился своим. Вспоминал, как горячими ночами Ленка говорила слова любви, что только для него одного купила настольную лампу с зеленым абажуром и только для него включала ее, выставив на подоконник своей кухни. Зеленый свет из окна первого этажа далеко виден, но не это главное. Означало это, что мать Ленки вновь уехала в Москву в командировку, и что Андрея с нетерпением ждет его Мечта, его Любовь, его Божество. -- И хитрая же девчонка! -- хмыкал Сергей. -- Поди, догадайся, к чему свет-то зеленый! Надо запомнить! -- Эх, Серега! Умная, красивая, нет другой такой девушки для меня. Отвернется если -- жить не захочу! -- горячо вздыхал Андрей. -- Боюсь я, Серега. Дружок мой, Генка, знаешь, сколько девчонок переменил? Жуть. Он мне вот что говорил... Серега вскидывал брови, и Андрей делился своей тревогой: -- Где-то вычитал Генка, что.... как там, -- Андрей морщился, вспоминая Генкины слова, -- а, вот.., что девушка, дающая до свадьбы задаток, потом раздает товар свой всем и даром, -- Андрей в отчаянии махал рукой, -- а он, зараза, знает. Опытный. Говорит: "Распечатал девочку, так и знай, уже не остановится!" И подкалывает: "Сам ты сладенькое узнал? Что? Плохо? Больше не будешь? То-то! А ее на два года бросаешь одну. Она же живая, значит, очень скоро захочет". Мы с ним чуть не подрались. А теперь сам думаю, и боюсь, а вдруг и правда?! -- Да ладно, чего ты начинаешь! -- неуверенно успокаивал Серега. -- Разные девчонки бывают. Дождется! -- и, подпалив, сделав две-три затяжки, передавал папиросу с анашой: -- На, дерни. Успокаивает. Тревога Андрея была вызвана еще и тем, что после первого полугода службы письма от Ленки стали приходить реже и реже. Родители писали об общих вопросах, о гражданской жизни. О Ленке -- ни слова. Как-то раз мама в ответ на одно из сумасшедших писем Андрея сухо и скупо написала, что Ленка очень занята учебой. Чувствовалась неохотность этой приписки, и Андрей запсиховал. Огорчался, злился, ревновал и подозревал самое для себя худшее. В рейдах пер на рожон, старался быть впереди, ничего не боялся, кидался в самую гущу событий в надежде получить отпуск, попасть домой, узнать, что же происходит с Ленкой. И только через год узнал. Случилось. Но не только то худшее, чего боялся Андрей, а еще страшнее. Андрей получил письмо от Генки. Верный друг сообщил, что не писал от того, что боялся -- Андрей не поверит. Тем более, что год назад из-за Ленки же и поругались. Но молчать больше не может. Один из старшекурсников мединститута не только соблазнил Ленку, но и приобщил ее к наркотикам -- посадил на иглу. Привыкание оказалось настолько быстрым, а зависимость настолько сильной, что через полгода Ленка дошла до состояния, при котором за очередную дозу ложилась под любого. А верный знак ее и Андреевой любви -- лампа под зеленым абажуром -- светит теперь любому, посвященному в Ленкину зависимость. С болью в сердце, отказываясь верить, Андрей прочитал письмо, но сообщение о лампе убедило его бесповоротно в происшедшем. Ни стреляться, ни вешаться Андрей не стал. Хотя мысли об этом и приходили в его измученную голову, но Андрей недавно был свидетелем подобного случая. Месяц назад из отпуска пришел красавец сержант Вовка Кривцов. Вернулся какой-то квелый, малоулыбчивый, в отличие от себя прошлого, неунывающего, пышущего здоровьем и уверенностью. Провожали его в отпуск всем батальоном. Раздобыли и привели в порядок форму, натащили солдатских значков отличия: "Отличник Советской Армии", первый разряд классности, 1-я ступень ВСК, новенький гвардейский знак, "Парашютист-инструктор", Вовка надраил до солнечного блеска и без того новенькую медаль "За Отвагу". В общем, новенькой копеечкой уезжал Вовка из части, а вернулся ржавой железякой. Сбрил густые усы, за которыми даже в рейде ухаживал, часто расчесывая их специальной щеточкой, подстригся налысо, и ходил по части как-то серо и незаметно. Однажды ночью, после длительного рейда, в палатке все спали, что называется, без задних ног. Внезапно, совсем рядом с Андреем раздался выстрел. Никто даже не пошевелился. Во-первых, стрельба в непосредственной близости -- дело не новое, только что в горах настрелялись по горло, во-вторых, те, кто сейчас в охране городка стоит, тоже могут пальнуть по невидимому врагу, а может и просто так, от тоски, по звездам шмалит, в-третьих, если бы действительно нападение на городок было, сейчас такая суета началась бы!.. Так подумал во сне Андрей и другие ребята и, вздохнув в тяжелом забытьи, еще крепче погрузились в освежающий сон. Утром их разбудил бешеный рев старшины, зашедшего в ротную палатку проведать своих пацанов. Андрей подскочил с кровати и увидел на соседней скрючившегося под одеялами Вовку. Сначала Андрей даже не понял, что же произошло. И только когда кто-то из ребят забросил боковое полотнище наверх и, откинув три одеяла, заглушившие выстрел и укрывшие пороховую вонь и гарь, все стало ясно. Вовка лежал на правом боку. Колени подтянуты к груди, между ними зажат автомат, ствол которого засунут в рот. На подушке лежала пачка дешевых сигарет "Донские", поломанный спичечный коробок и помятый конверт. Андрей не мог оторвать глаз от головы сержанта, у которой напрочь отсутствовал затылок. Потом Андрея долго таскали в особый отдел, выпытывали, почему он не среагировал на выстрел ночью, как будто Андрей был в палатке один и только он мог слышать этот выстрел. Отцепились от Андрея не очень охотно, видно все же убедила их записка, оставленная Вовкой. Ту записку успели еще до прибытия особистов прочитать. Старшина вынул ее из конверта, пробежал взглядом, бросил на пол, процедив при этом непонятно кому обращенные слова: "Вот же сука...", и ушел в штаб. Кто-то из ребят поднял листок и прочитал вслух сакраментальные слова: "В моей смерти прошу винить Людмилу". Все стало ясным и понятным. Теперь Андрей не мог себя представить на месте Вовки. Ночами долго не мог уснуть, даже после тяжелого рейда. Ворочался, распаляя себя воспоминаниями, мучался от предательства Ленки. Не мог себе представить, что она вот так просто может обнажить свое прекрасное тело на простыне перед любым мужиком, что кто-то, кроме него, может прикасаться губами к ее светлым горошинкам сосков, к нежной шее, гладить ее мягкое податливое тело и, наконец, входить в нее, вызывая те же прерывистые стоны, которые, казалось, мог только он, Андрей, вызвать у любимой. Оказывается, не только он. Андрей стискивал зубы, сжимал кулаки в бессильной ярости, но не к Ленке, нет, к тем, кто втянул во все это любимую. Он все простил ей, все и продолжал служить, веря в то, что вернется, разгонит притон и -- ах, как слепа любовь! -- все-таки останется с Ленкой. Плохо только, что к издерганной Афганистаном и анашой нервной системе вернулись с прежней силой старые страхи к скорпионам, которые он давил в себе. Снилось Андрею, что бежит к нему навстречу по пустыне легкая, веселая, счастливая Ленка. Добежав, бросается на шею и крепко обнимает. Андрей, задыхаясь от счастья, целует ее в губы, а из губ девушки бьет его в лицо жало скорпионье. Андрей вскрикивает, но не просыпается... ...Среди убитых душманов бродит Андрей, заглядывает в мертвые пыльные лица и вдруг видит -- в засаленном халате и чалме лежит среди них... Генка. Бросается к нему Андрей, переворачивает на спину -- вдруг жив еще? Чалма падает с головы Генки и видно, что она доверху наполнена скорпионами, да два-три на бритой Генкиной макушке шевелятся. Один из них быстро начинает к руке Андрея подбираться. Андрей отдергивает руку, Генкина изжаленная голова падает, раскалывается, и из нее высыпается целый комок копошащихся скорпионов. И бежит Андрей прочь в пустыню, задыхаясь от жгучего раскаленного воздуха и ужаса... Андрей, крича от страха, просыпался в холодном поту, вскакивал с кровати. Быстро и нервно перетряхивал матрац и одеяло, немного успокоившись, падал вновь в постель и валялся до утра. Мальчишки в этой войне навидались всякого. После очередного рейда, понесенных потерь, крови, грязи спокойным ровным сном не спал никто. То и дело кто-нибудь срывался с лязгающей раздолбанными пружинами койки, смотрел безумно в темень палатки, пил огромными глотками из металлической кружки воду, по-волчьи лязгал зубами о край посудины, и валился обратно на свое место, погружаясь в беспокойный муторный сон. Поспать необходимо. Отдохнуть после последнего рейда, да и перед новым, который не за горами, набраться сил надо. Сережка, которому Андрей доверял свою боль и страхи, слушал, потирал огорченно плохо выбритые щеки, сочувственно кивал, как мог утешал друга. Повертев в руках, со вздохом возвращал единственную фотографию Ленки, с которой она, выпускница школы, смотрела открыто, по-доброму улыбалась детской счастливой улыбкой. Переводил взгляд на Андрея и видел в его глазах лихорадочный блеск, нездоровый румянец на осунувшемся лице. Понимал, что сейчас плохой боец его земеля, и старался быть повнимательнее к нему, особо опекал его на операциях. Вот и в этом рейде... Увидев, что неудобно залегшему Андрею самому не перебраться в более защищенное место под пулеметным огнем духов, Сергей выметнулся из своего укрытия, швырнул в короткой перебежке гранату и в прыжке толкнул Андрея в бок. Покатившись, оба залегли в ложбинке под невысоким карагачем. Оба торопливо поменяли магазины автоматов и открыли ответный огонь. Немного позже, в госпитале, Сергей до конца понял, что же тогда произошло. У раненного чьим-то выстрелом душмана дернулась подстреленная рука. Ствол автомата описал дугу и, прошивая воздух, очередью отсек от дерева, под которым лежали Андрей и Серега, кусочек корявой ветки. То ли азарт боя взвинтил до предела воспаленные нервы, то ли ночные кошмары сделали свое дело, то ли анаша, обострившая восприятие, но, когда колючий кусочек ветки попал прямо на открытую шею Андрея, он, как отпущенная пружина, взвился в полный рост из укрытия, завертелся на месте, обеими руками стряхивая веточку из-за ворота гимнастерки, визжа нечеловеческим голосом: -- Тварь! Тварь! На секунду опешили обе воюющие стороны, но только на секунду. -- Ан.., -- только и успел вскрикнуть привскочивший Сергей, как очередь из душманского пулемета остановила и наискосок разрезала, развалила вертящееся тело Андрея. Сергей из этого рейда попал в ташкентский госпиталь с тяжелым ранением ноги, подлечился, комиссовался и прибыл домой. Только через пару месяцев он решился навестить родителей своего боевого друга. Приняли его, еще заранее познакомившись по письмам. Накрыли скромный поминальный стол. Спрашивали, слушали, плакали. О службе, об Афгане, о сыне, о его гибели. За столом, да за разговорами, даже такими горькими, время летит быстро. Увидев, что за окном смеркается, Сергей заторопился. Разгоряченный водкой, воспоминаниями он вышел из подъезда. Уж было направился домой, но увидел уютную лавочку и решил присесть, покурить. Пристроив костыль, чтобы не упал, неловко вытянув ногу, еще болевшую после ранения, закурил, пустил дым к небу и залюбовался звездами. Красиво! Теплый ветерок, забираясь через распахнутый ворот, приятно холодил грудь. Хорошо! Поглядел на дом, в котором засветились окна. Уютно! Вот окно квартиры Андрея -- оранжевая штора. А на кухне темно, только огонек сигареты вспыхивает. Ясно. Мама Андрея плачет. Отец -- военный человек, мужчина, курит на кухне, и тоже плачет. Не хочет, чтобы жена видела, и свет выключил. Как будто не желая подглядывать за чужим горем, Сергей отвел глаза. Вот свет красивый, золотистый из чьей-то квартиры, а вот... Стоп! Глухо и больно стукнуло сердце. Чья-то рука выставила на подоконник кухни и включила лампу под зеленым абажуром. Не отрывая глаз от окна, Сергей зашарил руками, отыскивая костыль. Нашел его, вцепился мертвой хваткой, будто за спасительную соломинку. Из подъезда вышла старушка, с неудовольствием покосилась на Сергея и стала звать: -- Кис-кис-кис... Барсик! Барсик! Куда ты, проклятый, сбежал? Кис-кис... Сергей хриплым голосом спросил у старушки: -- Бабушка, скажите. А чье это окно? Кто там живет? Старушка хотела видно не ответить, но медали на груди паренька произвели впечатление: -- Вишь лампу? Значит, соберутся седни наркоманы да проститутки. А собирает их одна тут... Тварь! -- старушка заторопилась в дом. -- Да тебе-то что, сынок. Шел бы ты отсюдова. Сергей поднялся тяжело со скамейки, размахнулся широко и с силой швырнул костыль в окно с лампой. С грохотом разлетелось стекло, лопнула упавшая на пол лампа... Сергей шел, сильно хромая на больную ногу, не оборачиваясь, и шептал: -- Тварь! Тварь! Глава 15. "Излом" Ба-да-да-да... Ба-да-да-дах... -- автомат. Рвущаяся мощь и тяжесть в руках автомата -- армия, солдат. Бегу, задыхаясь, стреляю -- приказ. Страшно, боюсь погибнуть, но бегу -- присяга. Душманы стреляют в меня, я -- в них -- интернациональный долг. Адское пекло, песчинками в кровь растерты все складки тела -- Афганистан. Добежал, разрушил, убил -- правительственная награда. Убили, замучали, растерзали -- "груз 200" -- "Черный тюльпан". Вспышка, взрыв, выстрел, осколки, пуля -- больно! Очнулся? Жив? Потерпи, браток! -- санитары. -- Больно! Несут. Погрузили. Свист, рокот -- вертолета, база. -- Больно!! Осматривают, ощупывают. Чисто. Белое. -- Врачи. БОЛЬНО!! Черная зелень в глазах, наркоз, звон инструментов -- операция. Боль... Легче, койка, товарищи, бинты -- госпиталь. Пить! Больно! Птицы за окном поют, щебечут -- Ташкент. Не Афганистан! Медсестра какая красивая, заботливая -- женщина. -- Забыл жен-щин. Ожидание. Выписка. Сборы. Нетерпение. Документы. Поздравления. Аэропорт -- не аэродром. -- ОТПУСК! Не верится. Неужели домой?! На целый месяц! -- Сладкие грезы. Отвык от гражданской жизни. А десять рублей это сколько? За речью следить и следить -- через слово мат прорывается. Чувствую, какой стал неуклюжий, грубый. Какая смешная, непривычная граж-данская одежда. Это что? Джинсы? А как же в них по горам да по ду-валам скакать?! А женщин=то сколько! И не санитарки -- не официант-ки даже, а так, просто красивые женщины. Оказывается, этот мир ни-куда не делся, стал еще красивее, -- А мы там... Твою мать! Не верю! Нет. Неужели родной город? Забытый? Изменился. Или я изменился? А это что построили? И этого вроде бы не было. Или было? И вот из=за того заборчика очень даже хорошо засаду уст-роить, как раз спуск под горочку... Ой, да что это я?! Волнуюсь. Род-ной двор, родной дом. Покурю пока. Да нет! Мама!!! Не плачь, мама. Живой, живой. Да. Почти здоровый. Через ме-сяц буду как новенький. Потому и в отпуске. Как вкусно! Да что... война. Не разговорчивый? Отвык, отучил-ся. Так точно, есть, отставить... Да нет, не очень опасно. Кормят? Как положено. Да, купаемся. Мам, я поспать. Какая белая мягкая постель! -- Дома!! Дома! Боже, как я отвык! Книги! Марки! Я когда=то собирал марки! Филателист, мать твою... Вот серии марок. Корея. Куба. Вьет-нам. Афганистан... Да это же мои стихи. Какие смешные. Нелепые. Как же это все далеко! Иду, мама, иду. Как вкусно! Приготовить? Да что приготовишь, то и будет хорошо. У тебя все и всегда вкусно. Пельмени? Да-да, давали. И котлеты? Тоже, тоже давали. Мам, я погуляю. Да, перебинтовал. Нет, я недалеко. И недолго. Во дворе с друзьями посижу. Соскучился. Вера? Еще не знаю. Мам, ну не расстраивайся, там все курят. Приду -- брошу. Ну, я пошел. Нет, не болит. Мам! Ну что ты опять! ... Мамуль! Привет, убегаю. Да, с друзьями в одно место. Ну, ма, ну что я как мальчишка с куском буду бегать? Приду, поем. Ну, если с яблоками, то кусочек. Ма! Ну что, родственники не поймут? Мне осталось=то полотпуска. По городу побродить хочется. Может быть, вечером с Верой придем. Стесняется она. А ты поспи. Всю ночь око-ло просидела, проплакала. Мам, ну я же слышал. Не беспокойся! Все будет хорошо. Вер! Если все будет хорошо, приду, поженимся? Я тебя знаешь как люблю! Воробушек ты мой, Солнышко золотое! Да ну ее, эту войну. Ни вспоминать не хочу, ни рассказывать. Гибнут ребята, поневоле задумаешься -- за что. Завтра пойдем, я тебя с родителями познакомлю. Как? Уже сегодня? Ночь пролетела, как один час. Бедная мама! Наверняка всю ночь не спала. Так смешно и грустно. Она боится, что меня хулиганы могут убить. Правда, смеш-но? Нет? Не смешно? Ну не буду, не буду. Девочка моя любимая, ска-зочка, знала бы ты, как не хочется опять туда! Даже думать не хочу. Ребята? Вот ребята замечательные. Знаешь, как они меня в день рождения поздравили? В Афгане мы яичницы не видим. Наверное, трудно в такое пекло яйца перевозить -- портятся. Если довозят -- то мало. Получается одно на восемь человек. А если нет, как черт раздирает, до того хочется. Тем более, знаешь, что в выходные и праздничные дни по рациону положено вареное яйцо. Да мало ли что положено! На "положено"... наложено... Ой, прости, пожалуйста! Терпим, что поделать. Так вот -- Твоя очередь -- тебе достанется. Одно. На гражданке я их ни вареные, ни в яичнице особо не ел. А там... Душу продал бы. Я до сих пор не знаю, как эти черти ухитрились сразу восемь яиц сэкономить. Утром в свой день рождения просыпаюсь, к счастью, не в рейде в тот раз были, а у меня прямо перед физиономией на ящике сковорода с восе-мью желтками. Представляешь, Радость моя, какой богатый подарок! Ведь каждый свою долю отдал, может быть на месяц-два вперед. Помнили, побеспокоились. Не дорог подарок... Только из этих ребят уже троих... Правда, не будем об этом. Ну что, пойдем?! Мама, ты не знаешь, где мои учебники? Ну по которым в инсти-тут готовился! Ты их никуда не девай. Приду, снова пытаться буду поступать. Демобилизованным льготы при поступлении предостав-ляют. А засыпался я не сам. Это комиссии приемной приказали места оставить для детей всяких шишек. Как зачем?! Чтобы в армию не по-пали, да в Афган не загремели. Сколько служил, сколько спрашивал -- ни одного сына из семьи руководителя не встречал. Все простые ре-бята. Сельских много. Полно таких как я, которых под осенний при-зыв на экзаменах провалили. А в институте, я у Верочки спрашивал, или крайкомовские, или горкомовские, или райкомовские. Ты правда думаешь, что это случайно?! Эх, мама, мама! Ну, почему сволочи? Наверное, среди этих пацанов тоже люди встречаются. Хоть они уце-леют, если нам не повезет. Кстати, я узнал. Моя работа на экзамене была на "отлично" написана, но... Ты же у меня не партийный работ-ник. Да я тебя все равно обожаю. Ничего, отслужу, вернусь и поступ-лю. Плохо, правда, что в армии готовиться некогда. Да, в общем=то, и думать отвыкаешь и нормально разговаривать. Только что не лаешь. Трудно будет готовиться, заново все вспоминать придется. Не беда! Я быстро отхожу. Вот уже стихи начал писать. Не хочется, конечно, возвращаться. Но ты, мама, не волнуйся! Все будет хорошо, я вернусь. Женюсь. С Верой детей нарожаем. Бу-дешь ты у меня молодая красивая бабушка! Мама! Верочка! Да что же вы меня слезами заливаете?! Смотри-те-ка, вся гимнастерка мокрая и медаль заржавеет. Служить осталось девять месяцев всего. Нет, все-таки целых девять месяцев. Что скры-вать, на календарике каждый прошедший день зачеркиваю. Нас го-няют за это. Не дай Бог увидят! Вот и самолет. Да, это мой! Напишу, конечно. Конвертов, сами знаете, сколько набрал. Ой, к Игорьковым родителям не зашел. Оби-дится. Черт! Забыл совсем! Вот гражданка, расслабляет. С одной сто-роны, как хорошо, в отпуске дома побывать. А с другой -- потом втрое тяжелее... Посадку объявили. Давайте прощаться. Ну успокойтесь, прошу вас. Да не рвите же себе и мне сердце, не надо! Мам, Вер, пустите, пора. Ну какие вы, ей-Богу! Ну будет, будет. Да не плачу я! Это вы ревете, а мне просто... да, вот, в глаз что=то попало. Все. Пора. До свидания, мамочка, до свидания! До свидания, любимые мои. Солнышко, Сказочка, Воробушек, Девочка моя, до свидания! Ждите меня! Обязательно пишите. Да что же я и пальцы ваши разжать не могу! Ах, дорогие мои. Ну все, все, все, пора, побежал. Побежал, по-бежал, бегу, бегу, бегу... ... Бегу, задыхаюсь, стреляю -- приказ. Страшно, боюсь погибнуть, но бегу -- присяга. ... Твою мать! -- сержант Рвущаяся мощь и тяжесть в руках автомата -- армия, солдат. Душманы стреляют в меня, я -- в них -- интернациональный долг. Автомат -- Ба-да-да-да... Да-да-да-дах... Глава 16. "Ночной полёт" Очарование ночного полета Шурик почувствовал и понял, побывав в Белоруссии по турпутевке, когда из Минска возвращался домой на классном авиалайнере ИЛ-86. Родители частенько баловали его перед армией поездками по турам. Мол, пусть ребенок хоть мир посмотрит, да себя-молодца миру покажет. Рейс проходил глубокой ночью, пассажиры, погрузившись в удобные мягкие кресла, спали. Свет в салоне был приглушен до минимума, и этот полумрак убаюкивал, вносил какой=то особый, дополнительный уют. После очередного плавного разворота самолета Шурик выглянул в квадратное оконце иллюминатора и обалдел от восторга. Машина летела... в космосе. Бездонная чернота неба слилась с бархатной чернотой земли. Ночь выдалась безлунная и звездная. Редкие огни на земле с небольшой уже предпосадной высоты так были похожи на звездочки, что создавался полная иллюзия единого глубокого пространства. Звезды -- вверху, внизу, по сторонам. Вот какой красотой любуются космонавты! У Шурика аж дух захватило от физического ощущения бездонности окружающего мира, а в моменты проваливания лайнера в воздушные ямы еще и от ощущения невесомости. Чуть-чуть, капельку воображения -- ну чем не космический корабль Самолет стал заходить на посадку. Но очарование Вселенной не проходило. Огни посадочных дорожек только подчеркивали фантастичность картины. Шурик задумался. При таком уровне развития науки мечты фантастов о рядовых, рейсовых полетах людей в космос, на Луну вполне скоро могут стать реальностью. Если не будет войн, то может уже в начале двадцать первого века можно будет запросто куда=нибудь слетать. Шурик прикинул, что в две тысячи первом году ему будет только 41 год. Разве это возраст? Для мужчины -- чепуха! Ура! Только бы сбылось! А что, вполне допустимо! Голос стюардессы, сообщающий по селектору о скорой посадке, о температуре воздуха в аэропорту Минеральные Воды, о правилах поведения во время выхода из самолета спугнул сказку, но не развеял ее очарования. Тем более, что для землянина встреча с землей всегда радость, пусть даже после короткой разлуки. Да еще и возвращение домой... А вот и здание аэропорта, приветливо принимающее в свою внутреннюю чистоту и ухоженность полусонных путешественников. Все-таки воздушная служба это что=то особенное. Разве можно сравнить аэропорт со зданием железнодорожного вокзала? Вот уж точно, земля и небо. Какая=то особенная цивилизованность, дисциплинированность, комфорт, шаг в будущее и в изящных очертаниях лайнеров, и в приятно звучащих голосах диспетчеров по специально приглушенным динамикам, и в белоснежных рубашках летного состава, и в коротеньких темно-синих юбочках стюардесс, и в улыбках и вежливости, и в устройстве аэропорта и аэродрома. Необъяснимая прелесть! Даже запах внутри здания какой=то особенный, воздушный. Шурик давно ощутил в себе дрожь серебряной струны во время присутствия в аэропорту и теперь вновь наслаждался этим чувством необыкновенности. Шурик уже шагал к выходу, когда навстречу ему появилась группа стюардесс. Все как одна длинноногие, в белых блузках, в кокетливо надетых пилотках, молодые и красивые девчонки с чувством собственной значимости прошли мимо Шурика и скрылись в двери служебного входа. Шурик вздохнул, вот и люди здесь работают необыкновенные. Ну кто=нибудь хоть раз видел некрасивую, неряшливую, неухоженную стюардессу? А вот проводницу в вагоне... Да простят они. Эх, да что там! Нет. Не сравнить. Особый мир! И земля, привычная земля подчеркивает эту небесную особенность своей земной суетой, приземленностью. Очень быстро за ногу стаскивают с высот небесных выкрики таксистов: -- В город, в город... Толкотня людей, торопящихся домой, обнимающихся перед расставанием и целующихся при встрече. Особенно быстро приводит в себя получение багажа и полностью отрезвляет цена, которую круто заламывают таксисты за проезд до города ночью. -- Не хочешь -- до утра жди автобуса, давись в нем, -- лукавят водители, зондируя, знает ли прилетевший, что автобусы ходят всю ночь, и продолжают: -- А так -- три минуты. Хоть на этаж заеду. Сма-а-атри! -- Поехали, черт с тобой! -- уж очень не терпится Шурику попасть домой, увидеть родителей, вручить им подарки. Вот и конец сказке. Хотя... Отчего ночной город так красив? Оттого, что родной? Оттого, что ночью скрадываются, не видны недостатки? Оттого, что ночная подсветка уютно пробивается сквозь густую зелень, высвечивая особую цветовую гамму? И земля красива, и небо очаровательно, и жизнь прекрасна! Картины этой сказочной гражданской жизни, ощущение скорого полета, возвращения в родной город, домой, пусть даже в отпуск, всего на десять суток, не считая дороги, вновь натянули в душе Шурика ту заветную серебряную, тонко дрожащую струну. И она совсем уже было запела нежную свою песенку, как командир роты, капитан Вольский, хлопнув солдата по плечу, оборвал ее: -- Давай, Реутов, дуй в отпуск. Полетишь этим транспортом. Часа через три будешь в Ташкенте. Там отметишься -- и дальше уже сам ищи возможности. Но чтоб через две недели -- как штык! С отметкой в отпускных документах, с вещмешком за плечами Шурик подошел к командиру АНа, с которым только что разговаривал капитан, уже убежавший по своим делам. Майор, с дергающейся от нервного тика щекой, махнул рукой в сторону раскрытого брюха самолета: -- Вали туда. Там есть солдаты. Покажут, как и что. Самолет стоял на взлетно-посадочной полосе, уже просевший под тяжестью груза. Вокруг него суетились люди, заканчивая предполетную подготовку. Шурик встал в тени, чтобы и его не припрягли в работу. А что, отпускник он или нет? Как только в распахнутую рампу самолета стали входить солдаты, Шурик кинулся за ними, оскользнулся почти гладкой подошвой ботинка на ребристой поверхности откинутой рампы, чертыхнулся, поднял глаза и обомлел. Вся полость самолета от низа до потолка была заполнена цинками, цинковыми гробами, грузом-200. -- Так это ж "Черный тюльпан"! -- тихонько ахнув, Шурик вылетел на бетонку и побежал к командиру борта. -- Товарищ майор! Как же... Что же... С погибшими, что ли?!. -- А какого тебе... Может, еще стюардессу пригласить? -- схватился за дернувшуюся небритую щеку майор, -- Цаца какая, мать твою! Марш в самолет! А не нравится... в гарнизон, не хрена по отпускам шляться! Шурик, понурившись, козырнул и поднялся в самолет, стараясь не глядеть по сторонам, спотыкаясь о какие=то крюки и кронштейны, приваренные к полу, сквозь которые были протянуты канаты, задевая плечами о холодный металл гробов, прошел вглубь. Почти у самой кабины летчиков в транспортных самолетах есть небольшой тамбур, в котором и разместились солдаты из похоронной команды. При тусклом свете лампы Шурик вгляделся в хмурые, неприветливые лица спутников, сидящих на замасленных одеялах и старых шинелях, брошенных прямо на пол. Сердце сжалось от тоски. Живые и мертвые! Какая радость в такой компании даже и домой в отпуск лететь! Солдаты молча отодвинулись от борта самолета, уступая место новичку у небольшого иллюминатора. Хотя. Что там можно увидеть в ночном небе Афганистана? Есть только небо в звездах. Струна давно уже тенькнула, порвавшись и царапая душу. Какой уж тут комфорт, какой там космос! Тем более вот он, перед глазами вариант очень даже возможного будущего Шурика. Этим мальчишкам в цинках уже никогда не вступить в двадцать первый век. Им, его ровесникам, не исполнится сорок один год. Они навсегда остались в своем восемнадцати-двадцатилетнем возрасте. -- Чо скис? -- хрипло спросил сержант в грязном зеленом бушлате с замызганными скрученными лычками на матерчатых погонах. -- Домой, что ли, в отпуск? Счастливчик! -- вздохнул и неожиданно по-добрососедски подмигнул Шурику, -- Не боись, скоро девок пощупаешь, а?! -- и расхохотался, -- Если долетим. Шурик вежливо улыбнулся, но ничего не ответил. Звук закрывающейся рампы, рев прогреваемых запущенных двигателей, свободно проникающий внутрь самолета, все равно заглушали все. Прикрыл глаза и... -- Пристегните ремни безопасности, -- услужливо подсказало сознание милым голосом стюардессы, настолько явно, что Шурик даже рукой пошарил в поисках замка того самого ремня. Тут же усмехнулся грустно, наткнувшись на бляху солдатского: -- Ага, ремни безопасности! Может, еще спинку кресла откинуть? -- и крепко ухватился за натянутый вдоль борта металлический трос. Сделав небольшую пробежку, самолет, гордо задрав нос в темноту ночного неба, оторвался от пыльной афганской земли и начал набирать высоту. Шурик не удержался от рывка и прилип спиной к чьей=то голове. Не обидно его ткнули в бок, и Шурик, обретя равновесие, смущенно кивнул пострадавшему. Сквозь небольшое оконце в стене тамбура виднелись в неверном свете плафонов штабеля цинковых гробов, перетянутых намертво толстыми тросами. Шурик зябко поежился и мрачно уткнулся в иллюминатор. Это увидели сидящие рядом солдаты. Сержант толкнул Шурика в плечо, и когда тот обернулся, протянул пол граненного стакана разведенного спирта. Грохот заглушал слова, поэтому, проливая жидкость на грудь, Шурик выпил и, принимая кусок хлеба, торопясь закусить, только благодарно промычал невнятно и кивнул сержанту. Спирт обжег пересохшую глотку, деранул желудок, но вскоре теплой волной плеснул в сердце и голову. -- Хорошие пацаны, -- подумал Шурик, -- бедные! Вот уж страшная служба, не позавидуешь! Видно, только водкой и держатся. А может, насмотрелись уже, привыкли! Конечно, привыкли, вон уже и карты достали, -- и на приглашающий жест отрицательно мотнул головой, вновь уткнувшись в иллюминатор, попытался уловить хотя бы тень того сказочного гражданского ощущения полета. Какое там! Иллюзии вдребезги разбились о безмолвные неподвижные гробы. Чудеса на войне бывают. А сказки -- нет. Шурка покосился на гробы. А для них и чуда не хватило. Разве его на всех хватит? За стеклом иллюминатора непроглядная темень. Самолет, казалось, не летел, а крался, пробираясь над чужой землей с потушенными бортовыми огнями, отстреливая тепловые ракеты, уходил к границам Союза. Вспышки ракет не освещали, а лишь сгущали темень. Шурик знал, что тепловые ракеты отстреливаются для того, чтобы снаряд, посланный с земли, "стингер", например, влетел не в самолет, а в более высокотемпературный объект, в ракету. Вот и летим, обнаруживая себя только яркими праздничными какими=то, но в то же время и тревожными огненными шарами. Очередная тепловая ракета, отделившись от самолета, отвлекла на себя первый "стингер", взлетевший с горной вершины, но самолет крепко встряхнуло близким взрывом. Солдаты вцепились в канат и молча смотрели на Шурика, ожидая, что он скажет, так как он единственный, кто из них мог видеть, что твориться снаружи. Вот еще и еще один взрыв. Самолет круто накренился, пытаясь уйти из зоны обстрела. Вот еще взрыв, еще. Вот совсем рядом. Вместе с очередным разрывом что=то сильно грохнуло внутри грузового отсека. Переглянувшись, все кинулись к оконцу. Один из тросов лопнул, не выдержав нагрузки. Взвившийся конец его с силой хлестанул по полу, оставив рваную вмятину в дюралюминий, саданул по разлетевшемуся стеклу тамбура. Самолет практически завалился на правое крыло. Уходя и унося с собой людей. И в это время самый верхний металлический ящик гроба выскользнул из=под троса, ослабевшего от рывков и перегрузки, переставшего прижимать другой его край. В обрушившемся на уши свисте и визге, рванувшемуся сквозь выбитое стекло, гроб, как в страшном сне, беззвучно ударил в противоположный борт. Следом скользнул еще один, за ним другой. Шурик с ужасом увидел, как под тяжелыми ударами обшивка самолета стала расходиться. В отсек ринулся ледяной ветер неба, взметая опилки, куски бумаги и другой мусор. Теперь уже рев стоял неимоверный. Заложило адской болью уши. Прикрыв ресницами глаза от ударов мусора и пыли, сквозь прищуренные веки, Шурик следил, как в черной глотке неба безмолвно исчезали гробы. Один, другой, третий... Со стоном ахнули и, закрутившись, лопнули еще два троса. Гробы поползли к разверзнувшемуся отверстию, напоминавшему формой широкой раскрытый, кричащий от бессильного отчаяния рот. Медленно, плавно останки погибших воинов уходили в ночь, переваливаясь через дыру, скользили, съезжали, как потусторонний ненавоевавшийся десант, освобождая от страшной тяжести свой самолет, как будто желая завершить на земле какое=то дело. Как самолет сел, Шурик не помнил, потому что от удара по голове чем=то сверху упавшим, от ужаса происходящего, потерял сознание. Очнулся в полной тишине. Дотронувшись до шишки на голове, ощутил под пальцами корку подсохшей крови. Летчики чудом сумели дотянуть до Шинданда на разваливающейся машине. Пока Шурик валялся без сознания, диспетчеры вычислили маршрут "Тюльпана" и ахнули. По всем расчетам катастрофа произошла над договорным мирным кишлаком. Затрещали доклады в динамиках раций, погоны на плечах ответственных, и с рассветом в этот кишлак выехали грузовые машины в сопровождении звена вертолетов. Задание -- отыскать выпавшие восемь гробов. Кишлак встретил шурави горестными, злыми криками, подтвердившими правильность расчетов и опасений. В темноте ночи, набрав в своем жутком полете безумную силу и скорость, цинковые гробы ужасными снарядами, пробивая хлипкие глиняные крыши домов, сыпались на безмятежно спавших женщин, детей, стариков. Падая с небес, забирали на небеса! Исправить случившееся невозможно, но можно хотя бы объяснить. Самый дипломатичный офицер через переводчика сумел изложить ситуацию, очень тонко намекнув на то, что "стингер" мог взлететь и из этого кишлака. Но командование, учитывая потери в кишлаке, следствие проводить не будет. После такого разговора гробы помогали искать и выносить даже семьи погибших. -- Пять, шесть, семь, восемь, девять... -- считал гробы офицер. -- Стоп! Как девять?! -- Еще раз, -- досадливо сплюнул старлей. -- Раз, два, три,... семь, восемь, девять. Девять! Что за черт?! -- махнул рукой. -- Ладно, поехали. Дома разберемся. Может, там неправильно посчитали? Не мудрено! От такого не только ошибиться, можно с ума сойти! Погибших еще раз угрохать! -- сам себе толковал офицер, трясясь на боковой скамье в кузове УРАЛа, глядя на изуродованные, помятые, лопнувшие гробы. -- Кто же виноват, что духи пытались "Тюльпан" сбить? А только положено -- виноватый чтобы был. Так что звезда с погона у кого=то все равно слетит. И уже на аэродроме старший лейтенант прежде, чем идти докладывать о прибытии, сам поднялся в разодранный самолет, чтобы сверить цифры. Но и тут ему подтвердили, что всего гробов было сорок. Вот тридцать два. Значит, он должен привезти восемь. Пересчитали еще раз: -- Тридцать девять, сорок, сорок один..! Могли не найти один, мало ли куда мог упасть, но чтобы еще один лишний появился? А, ну их к черту! Разберутся. На войне путаница и не такая бывает. Доложил старший лейтенант командиру полка и ушел, все же покачивая удивленно головой. Командир приказал битые гробы менять на новые. Шурик узнал об этом, сидя в ангаре, от солдата, который был в поисковой группе и теперь переносил сюда найденные цинки. Здесь уже кипела работа. Поврежденные гробы распаивали, содержимое перекладывали в новые и тут же запаивали, приваривая таблички с номерами и краткими данными о погибшем. Шурик чувствовал себя отвратительно. Всегда впечатлительный, мечтательный, романтичный, он очень тяжело пережил события ночного полета. Ему казалось, что никогда в жизни ни за что на свете он не сможет даже приблизиться к аэродрому. Что любой самолет, даже самый комфортабельный, будет напоминать ему одну и ту же ужасную мистическую картину шевелящихся, уходящих в ночное безмолвие в потустороннем спокойствии гробов. Вот этих самых, раскрываемых, источающих жутко-сладкий запах. Сильно болела голова, тошнило от запаха и от удара по голове. Не хотелось двигаться, не хотелось никуда лететь, не верилось ни в какое будущее. Хотелось сидеть вот здесь, в углу ангара, курить, и чтобы все-все оставили в покое Но, теперь уже знакомые, солдаты крикнули: -- Эй, отпускник! Иди, помогай! Чем быстрее сделаем, тем быстрее улетишь. Отпускник! Все-таки домой хочется. Сердце дрогнуло. Домой! Хочу! И Шурик нехотя, но поднялся и поплелся к позвавшим. Было не по себе. Видел, конечно, и убитых, и растерзанных взрывом, и изрезанных ножами. Но то все там, в бою, в родном полку. Видел, и как гробы готовят к отправке "Черными тюльпанами". Укладывали и расстрелянные тела, и просто оторванные взрывом руки-ноги, а то и вовсе одну ногу в ботинке, а для веса мешок с песком добавляли. Если есть голова, то родные перед погребением могут через окошко гроба в лицо кровинушки своей взглянуть в последний раз. А если нет... Если тело взрывом на части разнесло? Шурик даже горестно рукой махнул в ответ своим мыслям. Кончится эта пытка когда=нибудь? Что там еще будет под крышкой этого гроба? Что еще ударит по взвинченным шуркиным нервам? Вздувшиеся внутренности, вытекшие глаза, изуродованное тело очередного пацана? Разлагающееся тело, которое даже мертвым остается дороже всего для родных или мешок с землей -- ничего собрать не смогли? Солдаты отдирали еще горячую крышку с очередного гроба, но она шла нехотя, не желая расставаться с домовиной. Сержант из самолета с горелкой в руках глухо матерился: -- Вот блин, падлы рваные, зачем=то двойным швом запаяли, чтоб их... Провел острым пламенем по ободку вокруг всего цинка еще пару раз, затем подсунул сплющенный конец монтировки в образовавшуюся щель, налег на другой конец всем телом. Крышка громко кракнула, отделяясь от гроба, и наполовину отошла от него. Солдаты, натянув брезентовые рукавицы, подскочили к крышке, ухватили ее и единым усилием поволокли было прочь, но, увидев содержимое ящика, выронили ее, едва успев отскочить в сторону. Аккуратно, покойно во всем пространстве цинка нашли пристанище... тщательно уложенные, старательно распределенные пачки долларов, афошек, чеков, сто и пятидесятирублевых купюр, еще какой=то валюты, а в "ногах" лежали полиэтиленовые пакеты с белой порошковой начинкой -- наркотика и два автомата АКСУ с рожками к ним. Подошел заглянувший в ангар и увидевший немую сцену командир местного полка, на ходу ругая солдат, быстро глянул в гроб и заорал: -- Все вон! Быстро! После секундной заминки, растерявшиеся солдаты кинулись из ангара. -- Видал? Денжищ! Это что же такое? И автоматы! Ни фига покойничек! Закурили, недоуменно переглядываясь. В это время в ангар заскочили несколько офицеров. Совсем скоро подполковник вызвал в ангар невольных свидетелей: -- Неосторожное слово -- и под трибунал. Секретная операция командования. Наркотики для медицинских целей. Валюта -- в фонд государства. Всем молчать! Под усиленной охраной тщательно уложенный груз был переправлен в самолет. И уже в ташкентском аэропорту, не гражданском, а военном, Шурик увидел-таки, что тот самый цинк забирала специальная команда. Настороженная, безмолвная, молниеносно действующая. Несколько часов спустя, проезжая в автобусе по улицам родного города, Шурик успокоенно думал о том, что есть в нашей армии настоящие профессионалы, действующие умело и слажено на пользу родному Союзу Советских Социалистических Республик. Прошло двадцать лет. Валерка, поцеловав детей на ночь, забираясь под одеяло, под теплый бок жены, рассказывал о том, как прошел сегодняшний день на его хлопотливой таможенной службе. -- Читаю паспорт... Батюшки, Шурка! Ну, я тебе рассказывал -- служили вместе. А я его и не узнал! Кожаный плащ, стильная черная одежда, золотой перстень... Богатючий, видимо!.. Валерка даже зажмурился и почмокал губами, чтобы подчеркнуть шикарность внешнего вида бывшего однополчанина. -- Сопровождает цинковые гробы. Какой=то похоронной фирмой заведует. Платят, видно, добре. Смерть чужая. Привык. Шутит. Я спрашиваю: -- На кого работаешь? -- На мафию. А в гробу -- золото и бриллианты, -- и смеется. Я "Бриллиантовую руку" вспомнил, говорю: -- Да пошел ты, не подкалывай! А он мне: -- Проверяй! Вскрывай! -- Открыли? -- испуганно спросила жена. -- Ты что! Это же какой сволочью надо быть, чтобы чужим горем прикрываться и в гробах что=то перевозить. Послал я его в шутку, пригласил в гости. Когда опять к нам служба занесет, обещал быть. Куда=то он в Азию, в бывшую республику свой груз повез. Вот так себя "новые русские" в этой жизни находят. В это же время Шурка... Нет, все-таки Александр Георгиевич, сходя по трапу самолета, краем глаза, сквозь дымчатые очки, внимательно проследил, как забирала цинк специальная команда. Настороженная, безмолвная, молниеносно действующая. Убедился, что все сделано правильно, усмехнулся каким=то своим мыслям и неторопливо направился к зданию аэропорта, приветливо принимающего пассажиров в свою внутреннюю чистоту и ухоженность. Глава 17. "Очередь" Хорошо возвращаться домой с войны. Приятно покачивает на рельсах вагон, весело и сладко стучат на стыках колеса. Домой, домой, домой! Или еще веселее на отдельных участках: жив-жив. Жив -- жив! Хорошо остаться живым, курить сигарету в тамбуре, болтать в попутчиками. Досадно, что особенно рассказать им нечего. Разве что про постоянный страх и жуть, что могут убить, а так... война и война. Что в ней может быть интересного? Это, наверное, есть что рассказать летчикам, танкистам, саперам, а у пехоты почти два года одно и то же. Побежал, упал, перекатился, дал очередь, еще очередь, вскочил, пригнулся, побежал, упал, ну и так далее. Очередь, очередь, очередь -- успевай только магазин сменить -- и снова очередь, очередь, очередь. В моджахедов, в тебя, в моджахедов, в тебя. Мины, пустыня, скалы. Скалы, пустыня, мины. Писатель, может быть, сумел бы что=то описать. А солдат... Кощунственно звучит, но однообразна война в Афганистане. Побежал, упал, перекатился, очередь, очередь. Ну, гранату кинул. Хочется рассказать о войне, а не получается. Попал ты -- выполнил боевую задачу -- остался жить, кто знает, может, и награду получишь. Попали в тебя -- семья получит "груз-200". Нехитрая штука война для солдата. Ее всю можно в десятиминутный разговор пересказать, объяснить. Истрепанные, доведенные до предела нервы -- это от желания выжить. Появившаяся в двадцать лет боль в сердце -- от переживаний, гибели товарищей, неутоленного чувства мести и незнания, кому ты должен мстить: им ли, духам, или тем, что по другую сторону кремлевской стены. А как?! Вот и тянет струны нервов на холодные, стальные колки острых спиц, изредка, но все чаще вонзающихся в сердце. Раны -- от душманской очереди. Настигла, достала очередь за четыре месяца до благословенного дембеля. Ранение серьезное, но не смертельное. Пропороли бок три пули, выпущенные духами из автомата Калашникова. Что ж, хорошее оружие у нас. Врачи сказали, чуть правее, чуть левее -- и наповал уложили бы. Говорят -- повезло! Хорошенькое везение. Ранение -- это не маминых пирожков пожевать. Хотя, с другой стороны, -- могли убить. Запросто. А как жить=то хочется в двадцать лет! Только вот насчет маминых пирожков придется потерпеть. Продырявленные, сшитые кишки только=только начали подживать, поэтому еще с годик пробавляться кашами, сидеть на диете -- так это назвал хирург, оперировавший Бориса и присутствующий на врачебной комиссии, которая комиссовала рядового Суржикова из рядов Советской Армии. Потом, понемногу, можно будет есть и обыкновенную пищу. Никогда не знал Борис, что пища есть мягкая: кефир, сметана, яйцо, масло, каша, и грубая или твердая: пироги, борщи, мясо и все остальное столь же грубое, но чертовски вкусное. Так что, если все будет в порядке, года так через три можно будет и шашлычком с винцом побаловаться. Да разве в этом дело? Главное -- живой! Главное -- домой. Курить бы поменьше. Тем более, врачи запретили. Да очень уж дым сигаретный помогает смягчить волнение. С каждой минутой ближе и ближе, ближе и ближе -- в такт колесам -- дом, мама, отец. Как там? Что изменилось за два года? В письмах родители рассказывали, что все хорошо, но как же они могли написать солдату плохие вести?! Из писем другим ребятам из роты Бориса от родных, друзей и девчонок тоже мало что понятно. Горбачев проводит перестройку, все надеются на окончание войны. Да и офицеры толковали о скором выводе войск. Часто в разговорах обсуждали, что сильно изменилась жизнь в Союзе. Кто говорит -- в хорошую сторону, кто -- в плохую. Непонятно. Вот и попутчики жалуются на трудности. Ладно, разберемся. Солдата, едущего с войны домой, да еще и с медалью "За отвагу" и двумя нашивками на груди: желтой и красной, разве могут испугать гражданские трудности?! Крепитесь, родители, ваш помощник едет. Еще сутки -- и дома! Нет, не заснуть. Может, еще сигарету? Все равно не спится. Сердце, правда, разнылось. Ничего, курить можно бросить. Придется. Еще одна иголочка покалывает, покалывает. Ведь дал же себе слово не вспоминать об этом. Что же такое, не вспоминал, или думал, что забыл обо всем. Эх, Лера, Лера, Валерия! Девчонка с таким именем для их городка -- уже редкость. Неожиданно для Бориса сдружились еще в девятом классе, а на выпускном бале вспыхнула любовь. Бессонница, ночные прогулки, нежные слова, отшибающие память поцелуи и, как высшая точка наслаждения друг другом, ночь перед отправкой в армию. Прошло два года, а Борис полностью помнил, ощущал пальцами, губами, всем телом чуть вибрирующую под его ладонью кожу Леры, ее плоский живот, вытянутые бедра, маленькую острую грудь, теплые терпкие губы, безумные горячие слова и неожиданно прохладные упругие ягодицы. Что уж там лукавить, все два года помнил, только год назад приказал себе вычеркнуть из памяти заветное. Валерия сама написала, что в институте на вечере познакомилась с молоденьким лейтенантом-моряком и теперь выходит за него замуж. Жить и служить они будут во Владивостоке. Вот так Покурим. Врачи в госпитале говорили, что на сытый желудок курение не так вредит, как натощак. Да после еды и кишки не так сильно болят. Неловко из термоса горячую манную кашу наливать и есть. С виду -- здоровенный парень -- и манная каша. Смешно! С попутчиками повезло. Понимают. Пока выходил, в термос масла добавили. Действительно, кашу маслом не испортишь! Вкусно. Добрые люди. Рассказывают, что с продуктами тяжело, а сами наперебой предлагают поесть то, что с собой в дорогу взяли. А узнали, что нельзя -- вот потихоньку масла добавили. А говорили, что со сливочным совсем плохо. Видно, подействовало, что из Афгана, что ранен. Неудобно, но не отбавлять же теперь. Борис смущается, да и люди своей душевности стесняются. На его "спасибо" лишь недоуменно кивнули. Все-таки хороших людей много! А то что вот на кашах посидеть придется, не страшно. Может, даже и хорошо. На продуктах сэкономим. Вот так родителям и сказать. Отшутиться по поводу развороченного живота. Не хватило Борису духу написать, что же с ним действительно произошло, отписался легким ранением, а почему комиссовали? -- так до дембеля ж меньше месяца осталось, что ж государственные денежки переводить на перевоз солдата в даль такую, а потом обратно. Эх, ладно, сердце сердцем, а все-таки еще сигаретку. Домики за заплаканным осенним окном тамбура промелькнули. Уютно огоньки светятся в окнах. Из поезда все кажется игрушечным. И деревья, и мосты. Даже города, когда проезжаешь, многоэтажки, стоящие неподалеку, как ненастоящие. Вот эта, что сейчас промелькнула, как две капли воды похожа на его родной дом. А эти полустанки! Какая прелесть! Жизнь бьет ключом! Уютные такие, родные. Как велика земля, какие разные люди. После уже ставшего привычным Востока, пестрого и шумного, но-таки враждебного, живущего своими традициями, непонятными обычаями, как приятно видеть Родину. Все понятно. Станционные смотрители, здания вокзалов, с их толкотней и суетой, подвыпившими носильщиками и строгой дорожной милицией. Если остановка пять-десять минут, а то и все пятнадцать-двадцать, сколько удовольствия можно получить на одних только привокзальных базарчиках! Пройти, прицениться, повдыхать вкусные запахи вареной картошки, обильно политой пережаренным салом с луком, соленых крепких огурчиков с прилипшими к ним листочкам смородины, маринованных грибков, заманчиво поблескивающих из банок, густо просоленной рыбы, истекающей жирком в газетных листах. Кое-где мужики успевают разжиться самогоном или дешевым вином, и в вагоне начинается небольшое пиршество. Люди угощают друг друга, словно торопятся растратить за время дороги все доброе, что в них есть, и что глубоко спрятано в большинстве из них в повседневной серой жизни. Борис с удовольствием бродил по рядам импровизированного базарчика, молча осматривал кулинарные прелести русской земли, едва слышно вздыхал и уходил в вагон. Даже если и мог бы употреблять все эти забытые разности, то купить=то все равно не на что было. В кармане тоненькой пачечкой сжались чеки, а от дембельского червонца, что положен по истечению срока службы, здорово не разгуляешься. Хорошо еще в Ташкенте обменял сколько=то чеков, чтобы доплатить за билет в плацкартном вагоне. Проезд солдату до места службы и домой положен бесплатный, но только в общем вагоне. Да и поехал бы в общем, только побоялся, что в толчее той можно повредить раненый живот. Так и ехал. В ресторане договорился с сердобольной старушкой-посудомойкой, и та за его дембельский червонец варила ему раз в сутки жиденькую манную кашу. На одной из станций в здании вокзала Борис накупил на оставшийся полтинник газет и теперь читал их взахлеб, пытаясь проникнуться, понять новую жизнь Со всех страниц в лицо ему кричало какое=то, вроде бы и старое, но все же новое слово "перестройка", рядом -- Горбачев. А что это такое, никак не мог понять из скользких газетных статей. Вроде бы даже смело написано, какой=то хозрасчет, безалкогольные свадьбы, кооперативные кафе, но что к чему совершенно не понятно. Вот и об Афгане. Не, это лучше не надо. Чувствуется одно, что кругом проблемы, проблемы, проблемы... Но сдвиг какой=то произошел. Лишь бы не по фазе. Борис улыбнулся, вспомнив любимую присказку командира роты. Итак, сдвиг произошел. Теперь=то уж точно страна заживет богато и счастливо. Ты смотри, фермеры появились, готовы страну накормить своим трудом. Ух ты, какие перемены! Пока в газетах, потом и в жизни. Отношения с Америкой потеплели, смягчились. Видимо и правда скоро войска из Афгана выведут. Ох, скорее бы! Сколько ребят еще могут погибнуть или, наоборот, могут быть спасены! За последний год потери, потери и потери, конца и краю им не видать. Сколько горя в семьях! Какие ребята гибнут! Восемнадцать -- двадцать лет. Могли бы трудиться, семьи создавать, детишек сколько появилось бы! И опять сердце стукнулось болезненно -- эх, Лера, Лера, Валерия! Да и искалеченных молодых парней в Союз вернулось несчитано-немеряно. Как и кто они теперь? Темнеет за окном. И теперь, вроде, и не окно это, а зеркало. Ой, на себя лучше не смотреть, за дорогу оброс сильно, да и бриться нечем. Поезд устало втянулся к перрону и, протяжно фыркнув, остановился. Борис подхватил свой вещмешок, перекинул через руку шинель, тепло попрощался с попутчиками, прикрыл локтем живот, чтобы не толканули в кипении людей, вышел из вагона и пошел через здание вокзала к остановке автобуса. Изменился город. Стал не такой зеленый, может быть, из=за осени, и грязный какой=то. Все равно -- яркий и родной. Люди красивые А девчонок сколько! Во, цветник! Учащенно забилось сердце, заколотилось, натыкаясь на острые иголочки. Перехватило дыхание от прилива радости. Жив! Дома! Здравствуй, мама! Здравствуй, папа! Наконец=то, добрался! Поседели=то как! Морщин прибавилось. Ну, не плачьте, мам, все будет хорошо. Па, ну скажи ты ей! Уже за первую неделю Борис стал приходить в себя. Отоспался, повидался с друзьями. Говорили, наговориться не могли. Обо всем. Все новости перебрали. Кто из одноклассников куда попал, чем занят. Какие события произошли. Конечно, говорили о войне. Но больше как о службе в армии, чем о том, что было на самом деле. Порассуждали. -- Помнишь, Боря, на классных часах учитель говорил, что не может быть хорошего без плохого, -- горячился заводной "философ" Юрка Бабич -- третейский судья всех школьных недоразумений. -- Не может быть только один цвет. Будет ночь -- будет день. Не может быть только одно зло! Обязательно должно быть добро. Юрка успокаивался, замечая, что собеседники прислушиваются к нему, закуривал и продолжал развивать свою мысль: -- Ранили тебя, Борька, -- плохо, конечно, но ведь ты уже дома. Не ранили бы -- еще полгода в Афгане, могли бы и убить. Вот и выходит парадокс. Душманская очередь жизнь тебе спасла! -- Черт! А выходит, что так, -- соглашался Борис. На душе было светло и радостно. В приемной комиссии института приняли его документы на подготовительный факультет. Занятия там начинались в декабре. Сейчас только конец октября. Устроился на временную работу в батину бригаду, даже станок токарный его же дали, на котором до армии успел поработать. Но и еще не поэтому сладко ныло сердце. Получил вчера письмо от Леры, Леры, Валерии. Не срослось, не сложилось у нее с моряком, вот и едет домой, а Борису кажется -- к нему. Но письмо=то прислала. Значит, и к нему тоже. -- Борюшка, сынок, что=то приболела я. Приготовить приготовила, хотела уже и стол накрывать, а масла нет. В магазин хотела пойти, да что=то ноги отказывают. В очереди мне не выстоять, -- просительно смотрела мать на сына, -- Может, ты сходишь? Как себя чувствуешь, сынок? Очередь была огромная, страшная, серая, хмурая и злобная, как пыльная извилистая дорога в Афганистане. Борис присвистнул. Часа три стоять. За чем очередь? За чем, за чем! За маслом! А вот рядом -- люди ждут, когда колбасу привезут. Дальше там, видишь, народ за водку бьется. Борис прикинул, нет, уходить нельзя, место займут. Через час ожидания заныли ноги, запекло в боку. Отойти покурить? Только недалеко и ненадолго. Вроде бы уже машину разгружают. Сколько? А черт его знает! Если в пачках, то через полчасика начнут продавать. Если на развес -- то через час, а то и поболе. Скажи спасибо, что вообще привезли! Опять курить? Да что тебе не стоится! Мы уже в возрасте, стоим, а тебя, молодого, ноги не держат. Молодежь такая дохлая пошла! Меньше бы курил. Да. Работать не хотят, шляются по городу. Стой, не дергайся. Мы тут с утра стоим -- и ничего. А тут, смотрите, только подошел -- и сразу хочет! Словно искра попала в пороховой погреб. Перекошенные злобой лица, гневные несправедливые слова о молодых. Шел бы работать! На заводах рабочим по килограмму дают масла. Не нравится, не стой! Ишь, какие! Да все без очереди норовят. Наглые. Объяснять? Рассказывать о ранении? О том, что от захлестнувшей волны негодования сердце начало пощипывать стальными кусачками? Нет. Уйти? Глупо. Тем более, вот уже и продавать начали. Ох! Очередь сломалась, смялась, скомкалась в единую потно-багровую кучу. Стадо разъяренных зверей без единой капли разума в глазах. С ревом, криками, матом. Ах! Притиснули к самому прилавку. Был последним, стал одним из первых. Но больно как печет в боку, больно как! Ладно, купить -- и быстро домой. А, вот в чем дело! Привезли гораздо меньше, чем ожидалось. Хватит немногим, вот остальные и поперли. Обидно, если не достанется. Да и есть тогда чего? У продавщицы только в лице и осталось что=то человеческое. Стыдно, но что делать? -- Девушка! Мне только пачку. У меня под расчет, -- потной ладонью протянул Борис мятые деньги и талон на масло. -- Мне нельзя не купить. Я ранен в Афгане, мне надо... О-о-о! Как заревели! Боже! Что кричат=то! Где бы это я рожу наел? Лоб здоровенный, хам! Да как же без очереди? Очереди=то нет! Ударили? Кто это в спину так больно двинул? Сколько злобы! Скорее, скорее отсюда. Спасибо, девушка! Пропустите. Да пропустите же! Нет, не любовница она мне. Просто человек... Пропустите-е-е... Невдалеке от магазина, на лавочке сидел Борис. Мокрый от холодной испарины, с закрытыми глазами, посеревшим лицом. Надо быстрее домой. Обедать. Через два часа на смену. Как там мама? Где же масло? Лера, Лера, Валерия... Из подъехавшей "Скорой помощи" вышел немолодой врач. Осмотрев Бориса, приказал: -- Носилки! -- Что, в третью городскую? -- спросил водитель. -- В морг. Похоже -- инфаркт. -- У такого молодого? -- без всякого удивления буркнул шофер, разворачивая машину на проспект. -- Наши очереди кого хочешь в могилу загонят, -- устало проговорил врач, выворачивая из мертвых пальцев Бориса добытую с боем пачку сливочного масла. Глава 18. "Бача" Обращение "бача" значит намного больше, чем "брат", "друг", "родной". Это обращение -- особый знак единства. По нему отличают своего от остальных. Понимают, поддерживают, помогают, многое прощают. Невидимыми прочными нитями пережитого это обращение связывает накрепко тех, кто имеет на это право, навсегда. "Бача" в переводе на русский язык -- "парень", "пацан". Совсем другой смысл вкладывают в него, обращаясь друг к другу, ветераны афганской войны. Ветераны... Этим людям, многие из которых еще не перешагнули сорокалетний рубеж, такой определение совсем не подходит. И, когда в школьном актовом зале, где проходил вечер встречи с бывшими солдатами, молоденькие учительницы нажимали на слово "ветеран", многие чувствовали себя неловко. Хотя, когда зазвучали песни, начали читать стихи и была показана инсценировка одного из эпизодов книги местного автора о той войне, очень неплохо исполненная школьниками, почувствовалось, -- да, пережито, да, пройдено. Возбужденная, растревоженная память возрождала яркие образы, подсказывала, казалось бы, начисто, напрочь забытые детали. Но в ответ на предложения рассказать о былом -- или покашливание, или смущенное молчание. Как детям рассказать про ЭТО?! Некоторые рассказывали о каких=то второстепенных деталях скупо и неохотно, теряясь и замолкая, комкая невнятный рассказ. Другие советовали: -- Слушайте наши песни. В них очень много сказано. Лучше и не надо... Когда наступило время неофициальной части и школьники разошлись, вручив вконец измученным афганцам положенные в подобных случаях гвоздики, взрослых пригласили в столовую. Серебряный звон медалей, пламенеющие пятиугольники орденов на гражданских пиджаках. Любопытные взгляды смущали ветеранов. Сели за скромно, но красиво накрытые столы, подняли тост. К третьей рюмке разговорились. По разные стороны зала слышалось: -- Бача, а не тебя ли я в Кабульском госпитале в восемьдесят втором в августе из машины на носилках тащил?! -- Эй, Колек, бача, помнишь, когда в Шинданде Мишку духи зарезали... Наполнив в третий раз стаканы, внезапно встали, разом умолкнув, дав понять хозяевам сегодняшнего вечера, что и их приглашают присоединиться, выпили, помолчали, помянули в тишине погибших. Теплее стало в зале, разговорились ребята, зазвучали рассказы -- воспоминания. Солдату близко и понятно солдатское. Со всеми вместе сидел за столом Славка. Он с женой недавно переехал в этот город, только=только устроился на работу. Когда встал на учет в военкомате, его пригласили в городской совет ветеранов войны в Афганистане, познакомились и предложили пойти в школу на вечер. Славка, подумав, согласился. Его доброжелательно приняли в общий круг, ободряли, предлагали: -- Выпей, бача, -- заботливо передавали закуски. Славка смущенно отговаривался старым ранением, из=за которого врачи выпивать не рекомендовали. А вот закуски стал поклевывать и понемногу почувствовал себя легче, свободней. Хорошо познакомиться, запомнить имена он не успел, старался поменьше говорить и побольше слушать. По левую руку от него румяный здоровяк с пустым левым рукавом и орденом Красной Звезды на пиджаке под дружный хохот рассказывал: Заскочил я за сопочку, так нужда прихватила, что глаза на лоб... Рота=то дальше движется, а дело у меня, сами понимаете, срочное. Штаны скинул, автомат на колени, от блаженства глаза закрыл, джелалабадские мандарины матерю со стоном. Полегчало. Глаза открываю... Мать твою... Вот они -- два душка -- красавчика из=за другой сопки вышли, смотрят на меня, смеются, винтовками показывают, мол, вставай сержант Игнатов, штанишки натягивай и пошел с нами. Я сам и подумать не успел, что сейчас сделаю, а им=то откуда в голову могло прийти такое. Прям как Рэмбо какой! Задницей упал в то самое да засадил по ним длинной очередью. Наши примчались -- ничего понять не могут. Два трупа лежат, и я на спине по сопочке катаюсь. Думали, что ранили меня. А я об песок вытирался. Воды=то там -- только что во флягах и была. Так меня потом на марше перегоняли из конца в конец роты. Как только ветер изменится -- так и бегу в ту сторону, куда ветер дует... За противоположным от Славки концом стола сидел кудрявый бородатый парень, зажав коленями гриф стоящей на полу гитары. Это он во время торжественной части пел красиво, умело перебирая струны и знакомые и новые для Славки песни. Теперь он сидел молча, что=то чиркая авторучкой на салфетках, изредка морщась от громкого смеха товарищей. "Андрей Черных! ", -- вспомнил Славка. Шум разговора разрастался, истории следовали одна за другой, время летело. Славка было забеспокоился, что пора уходить, уже поздно, что хозяевам неудобно сказать первым об окончании застолья, как вдруг Черных поднялся со своего места, чуть качнувшись, все же выпили немало: -- Мужики, я тут накропал малость. Хочу сказать спасибо тем, кто нас пригласил. Пора нам и честь знать. А перед посошком прочитаю. Можно? -- смутился, кашлянул, вопросительно посмотрел на сидящих. -- Давай, бача! -- Андрюха, читай! -- прокричали и замолкли. Славка не любил стихи, но, уважая товарищей, стал внимательно слушать. Андрей вздохнул и, крепчая голосом, звонко и жестко начал читать: -- Взрыв, звон-н-н!!! ... Строчка трассера промчалась, А душа во мне живет! Вся содрогнулась и сжалась, С диким криком /вместе с телом/ побежала К пулеметному оскалу, К вспышкам в ночь. Вдруг, гоня удачу прочь, Пуля-дура в жизнь вмешалась, В черном поле обозналась -- /Не меня ж она искала? / И ворвалась мне в живот. Пронеслась юлой с косою, Протаранила как бык, И ужалила осою, К позвонку придя впритык. Мириадом ярких солнц Осветила врата ада И поставила пред садом Райских кущ... Вскрик, стон-н-н! Мама, мама, я вернусь... * Славка слушал и чувствовал, как начинает обрываться дыхание. -- Ё-мое! Ведь это обо мне... Ведь это же я... Это меня в живот ранили там, под Кандагаром! Божечка! У меня ведь врачи пулю два часа в кишках искали. Да вот же и сама она, как брелок к ключам на память подвешена. На выписке из госпиталя врач подарил. Сказал, что у самого позвоночника была. Как Андрей... Откуда... Ведь меня здесь никто не знает! Может и Андрюха? Даже руки у Славки задрожали. Нет. Вот теперь непременно нужно выпить! Это я у ворот рая стоял! Я в беспамятстве маме кричал: "Вернусь! ". За секунду заново пережил он свое смертельное ранение, операцию, невозможное, нереальное возвращение к жизни. Под понимающие взгляды ребят он налил полстакана водки и махом отправил внутрь, даже не почувствовав вкуса. Сидящий рядом бача сочувственно поддел вилкой кольцо соленого огурца и протянул Славке: -- Что, прошибло, браток? Хлебнул там=то? Славка утвердительно кивнул головой и захрустел огурцом. Прожевав, проглотив, выдавил из себя с трудом: -- Это я свое возвращение из райских кущ обмыл. -- Сашка я, -- напомнил свое имя поддержавший сосед, -- сейчас посошок все выпьют, закусят, расходиться начнут. Особо не спеши, посиди. Отпустит и пойдешь. Славка смущенно-утвердительно хмыкнул, чувствуя, что начинает хмелеть. Посидел, припоминая, как выписался из госпиталя, как ехал поездом домой, как познакомился в вагоне с девушкой и на всю жизнь связал с ней судьбу. Вспомнил скромную свадьбу и заторопился. Что же это он! Домой пора. Почти все разошлись. Да и жена дома одна. Скорее, скорее к ней. Домой. Славка вышел со двора школы одним из последних и подошел к автобусной остановке, когда основная часть ребят уже разъехалась, только трое курили на скамейке и, продолжая начатый разговор, пригласили его присесть рядом.