----------------------------------------------------------------------------
Adolfo Bioy Casares
Адольфо Бьой Касарес. Теневая сторона. Рассказы
М., "Известия", 1987
Составление и предисловие Вероники Спасской
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Содержание
Козни небесные. Перевод Р. Линцер
Пауки и мухи. Перевод В. Спасской
Теневая сторона. Перевод В. Спасской
Как рыть могилу. Перевод В. Спасской
Чудеса не повторяются. Перевод А. Казачкова
Напрямик. Перевод Р. Линцер
О форме мира. Перевод В. Спасской
Юных манит неизведанное. Перевод А. Казачкова
Герой женщин. Перевод В. Спасской
"Поистине мир неисчерпаем"
Случилось так, что Адольфо Бьой Касарес поначалу предстал перед нами в
роли литературного персонажа, полумифической личности, мелькающей на
страницах книг. В таинственных рассказах Борхеса он подчас дает первый
толчок развитию сюжета, его поступки непроизвольно становятся исходным
звеном в длинной цепи ассоциаций: это он привозит из Лондона "странный
кинжал с треугольным клинком и рукоятью в форме буквы - Н" ("Человек на
пороге"); это он находит именно тот экземпляр казалось бы обычной
энциклопедии, на страницах которого, отсутствующих в других экземплярах,
дается описание страны Укбар ("Тлен, Укбар, Orbis Tertius"). А вот что
говорит в одном из своих последних рассказов Хулио Кортасар: порой, когда
его "начинает одолевать зуд рассказа, этот тайный, все нарастающий зов", и,
не в силах ему противиться, писатель, проклиная себя, все же садится за
машинку, - в эти минуты ему бы хотелось быть Адольфо Бьоем Касаресом. "Я бы
желал быть Бьоем, потому что всегда восхищался им как писателем и уважал как
человека, - признается Кортасар, - но главное, мне ужасно хочется написать
об Анабел так, как написал бы о ней он (...) Бьой сумел бы рассказать об
Анабел так, как я не способен, показал бы ее вблизи и изнутри, сохраняя
одновременно отстраненность, какую он намеренно сохраняет (...) между
некоторыми своими персонажами и рассказчиком" ("Дневниковые записи для
рассказа"). И эти ссылки - не просто литературная игра. Адольфо Бьой Касарес
широко известен в испаноязычных странах как один из ведущих прозаиков; имя
его связано с литературой необычной, фантастической - многие критики считают
Бьоя Касареса основоположником научной фантастики в Аргентине. Человек
глубоко образованный, неистощимый и занимательный рассказчик, великолепный
стилист, ироничный и остроумный, он давно уже пользуется заслуженным
признанием; его книги переведены на многие языки, отмечены национальными и
международными премиями, по его рассказам сняты кино- и телефильмы.
Биография Адольфо Бьоя Касареса небогата внешними событиями. Он родился
в 1914 году в Буэнос-Айресе, детство провел попеременно в городе и в
усадьбе, принадлежавшей его родителям, учился на юридическом и на
философско-филологическом факультетах. Бьой Касарес рано увлекся книгами и
рано начал писать; ребенком он подражал любимым авторам, бесхитростно
списывая у них целые страницы, а подростком стал сочинять, фантастические и
детективные истории и первую книгу, под знаменательным названием "Пролог",
издал пятнадцати лет от роду, в 1929 году. За этой книгой последовали
другие, но, как говорит сам писатель, ни ему, ни его друзьям радости они не
доставляли. Один из ранних сборников, вышедших в тридцатые годы, Бьой
Касарес назвал "Семнадцать выстрелов в будущее", давая понять, что в
дальнейшем эти рассказы наверняка обернутся против их автора.
К началу тридцатых годов относится знакомство Адольфо Бьоя Касареса с
Борхесом; знакомство это переросло затем в тесную дружбу, связавшую и
литературные судьбы обоих. В 1936 году они вместе начинают выпускать журнал
"Дестьемпо", просуществовавший, впрочем, очень недолго. Вместе на протяжении
всей жизни они с удовольствием составляют различные антологии - как,
например, "Антология фантастической литературы" (1940), "Короткие и
необычайные рассказы" (1956), "Книга небес и ада" (1960), где собраны
философские притчи, короткие истории и афоризмы о рае и аде писателей разных
стран и разных эпох; вместе публикуют библиотеку детективных романов,
комментированные издания испанских и английских классиков, выпускают том
поэзии гаучо, пишут киносценарии и создают забавный литературный миф -
писателя Онорио Бустоса Домека, от имени которого они издали несколько книг,
в том числе сборник детективных рассказов "Шесть 6 проблем для дона Исидро
Пароди" и собрание велеречивых хвалебных отзывов на произведения
несуществующих писателей, художников, скульпторов, архитекторов, где
саркастически высмеяли буржуазные эстетические каноны шестидесятых годов.
Нередко в этих изданиях участвовала и жена Бьоя Касареса, писательница
Сильвина Окампо.
Корни духовного родства Бьоя Касареса с Борхесом лежат в схожих
литературных влияниях и симпатиях, в склонности к фантастике и детективу; их
связывает глубокое уважение к ценностям человеческой культуры и любовь к
истории родной страны. Вместе с тем Бьой Касарес прокладывает свой путь в
литературе отнюдь не как подражатель; он создает собственный мир, мир особый
и удивительный, но при этом гораздо конкретнее привязанный к аргентинской
действительности. Борхес - там, где пишет об Аргентине, - обращается к ее
истории или воскрешает персонажей, знакомых ему по воспоминаниям детства.
Бьой Касарес чаще всего пишет о современном ему Буэнос-Айресе с его живыми
приметами, об его улицах, памятниках и площадях, населяя его обыкновенными
людьми, чьи характеры, чей язык он великолепно знает, а также о тихих
провинциальных городках и их колоритных обитателях. И вот на этой вполне
конкретной основе вырастает его мир, который при всей фантастичности
подчинен действию строгих законов. В Бьое Касаресе много от ученого, а в его
книгах - от изобретений, от открытий; об этом пишут исследователи и критики,
это признает и сам писатель. "Замечательным изобретателем сказочных миров,
выстроенных в соответствии с точными законами", называет его аргентинский
литературовед Э. Андерсон Имберт.
Решительно перечеркнув свои ранние произведения, Адольфо Бьой Касарес
постоянно утверждает, что его творческий путь начался с романа "Изобретение
Мореля", вышедшего в 1940 году, а в 1941-м получившего муниципальную премию
по литературе. Писатель не скрывает, а, наоборот, даже самим названием
подчеркивает литературное родство этой книги с ее предшественниками - первую
очередь с романом "Остров доктора Моро" Г. Дж. Уэллса; несомненно, что в
плане ассоциативном тут сыграл свою роль и "жестокий освободитель Лазарус
Морель", герой одного из ранних рассказов Борхеса. В романе Бьоя Касареса
некий инженер Морель изобретает, сказали бы мы теперь, голографию, точнее,
голографи-ческое кино: на уединенном острове, куда Морель привез когда-то
группу друзей, периодически возникают пространственные изображения,
бесконечно повторяя все те же несколько дней, прожитых здесь этими людьми и
заснятых аппаратами Мореля. Но самих людей уже нет - оживляя изображения,
изобретение Мореля постепенно умерщвляет оригиналы. А беглец, который, ни о
чем не подозревая, укрылся на этом острове, влюбляется в одну из участниц
призрачной группы и, уже поняв, в чем дело, приносит свою жизнь в жертву
любви - вводит себя в мир призраков, чтобы хоть образ его навечно остался
рядом с возлюбленной. Книга эта вошла в историю литературы как первый
латиноамериканский научно-фантастический роман. В предисловии к нему Борхес
писал: "Не будет неточностью или преувеличением назвать его совершенным", а
другой крупный аргентинский писатель, Эдуарде Мальеа, говорил о книге как о
маленьком шедевре.
С этим романом смыкается следующий роман Бьоя Касареса, "План бегства"
(1945). Здесь тоже речь идет о "жестоком освобождении": губернатор
острова-тюрьмы "освобождает" своих подопечных путем хирургической операции,
после которой органы чувств заключенных по-иному реагируют на внешние
раздражители, так что отныне они видят не стены камеры, а берег моря, волны,
небо - словом, чувствуют себя на воле, счастливыми, беззаботными, свободными
от всех горестей.
Адольфо Бьой Касарес выпустил еще четыре романа. Это полный странной
ностальгической красоты "Сон героев" (1954) - своеобразный миф о
Буэнос-Айресе, - который многие считают лучшим романом писателя: история о
человеке, пожелавшем еще раз пережить незабываемую ночь в прошлом и
поплатившемся за это жизнью; стоящий особняком роман "Хроника войны против
свиней" (1969), в котором на сугубо реалистичном фоне (будни нескольких
старых друзей - мелких торговцев, служащих, пенсионеров) разворачиваются,
казалось бы, фантастические события: внезапно банды молодых людей,
охваченных нутряной ненавистью к старикам, развязывают против них настоящую
войну, войну на истребление; этот роман читается и как философская притча, и
как весьма реальное - особенно в латиноамериканских странах, - великолепное
своим лаконизмом и яркой выразительностью изображение атмосферы террора в
городе, вдруг оказавшемся во власти организованных фашиствующих банд. И тем
глубже трогает читателя появление персонажа, который осмеливается
противопоставить всеобщему страху, оцепенению, низости подлинную отвагу и
душевное благородство, укрывая, спасая от смерти одну из жертв.
В 1973 году появился роман Бьоя Касареса "Спать на солнце", также о
научном изобретении - на этот раз доктора-психиатра, отправляющего больные
людские души "на отдых" в тела собак; а совсем недавно, в 1985 году, вышел
его роман "Приключения фотографа в Ла-Плате".
Однако особую известность принесли писателю его рассказы. Начиная с
1948 года, когда был опубликован первый - из признанных им - сборник, "Козни
небесные", он издал еще шесть книг - "Канун Фауста" (1949), "Необычайная
история" (1956), "Гирлянда историй о любви" (1959), "Теневая сторона"
(1962), "Великий серафим" (1967), "Герой женщин" (1978) - очень разных, но
неизменно получающих широкий отклик. Как мы уже говорили, писатель никогда
не скрывает литературных связей с произведениями любимых писателей, более
того, не раз дает на них прямые ссылки - так, в рассказе "Чудеса не
повторяются" упоминается Сомерсет Моэм, а в рассказе "Теневая сторона" -
Конрад, и повествование как-то исподволь окрашивается в тона, характерные
для литературной ткани этих авторов. В рассказе "Козни небесные" из
одноименного сборника ощущается влияние Борхеса - это обрастание
литературными и псевдолитературными ссылками, наложение на современность
событий, происходивших в глубокой древности, быть может, даже сама идея
параллельных миров (в дальнейшем Бьой Касарес обходится одним обнаруживая в
нем бессчетные возможности для необычного), однако уже здесь, в первом
сборнике, автор подробно выписывает живой Буэнос-Айрес с его топографией,
его обитателями, и тем удивительнее кажутся перипетии летчика-испытателя,
попадающего из одного мира в другой, совсем такой же, где существует тот же
Буэнос-Айрес, живут те же люди, но есть и небольшие изменения - например,
отсутствует Уэльс и сохранился Карфаген.
Более ранние рассказы - "Козни небесные", "Пауки и мухи", - пожалуй,
схематичнее, в них излагается фантастическая история как таковая, главное -
это сюжет. Затем от сборника к сборнику мы видим, как все тщательнее, с
большей любовью, с возрастающим мастерством и с тонкой иронией Бьой Касарес
прописывает фон, на котором разворачивается действие, живее становятся
персонажи - и главные, и второстепенные, ярче и выпуклее конкретные приметы
- национальные и временные. Но интересно, что в целом рассказы Бьоя Касареса
складываются в одну картину. В темах, в сюжетных построениях писатель и
впрямь неистощим, но рассказы его объединяет и общая концепция
действительности, и прямая преемственность характеров, а порой и отдельных
героев.
"Нет никаких оснований опасаться, что тебе более не встретится ничего
нового и неожиданного; поистине мир неисчерпаем", - утверждает писатель в
книге "Гирлянда историй о любви", и в этом один из принципов его творчества.
Далее вступает в действие второй принцип, четко сформулированный в одном из
лучших рассказов Бьоя Касареса, "Герой женщин": "Всем нам интересно
обнаружить щель в реальности, казавшейся столь монолитной". Такой "щелью в
реальности" оказывается возникновение любимой женщины - живой, веселой, чуть
смущенной - в толпе авиапассажиров на краю света, после того как герой
рассказа "Чудеса не повторяются" оплакал ее смерть; или короткий туннель, по
которому за пять минут, спустившись куда-то, можно преодолеть расстояние в
сотни километров ("О форме мира"); или совмещение ягуара с человеком,
злодеем-обольстителем прошлых лет, - возникнув в настоящем, он уводит с
собой молодую красавицу, жену старого Вероны ("Герой женШин"). Подобным же
образом на знакомой коммивояжеру провинциальной дороге вдруг вырастает
военная зона (рассказ "Напрямик"); здесь в противопоставлении "маленького
человека" и непонятной ему слепой государственной машины ощущается, пожалуй,
влияние Кафки - но сколь реальны, особенно в латиноамериканском контексте,
переживания человека, беспомощного в руках военных, не знающего за собой
никакой вины, но внезапно понимающего, что наказание неотвратимо. Однако
загадка, ответ на которую неоднозначен (так, разбирая рассказ "Герой
женщин", перуанский критик Хосе Мигель Овьедо вывел целых пять гипотез о
том, как толковать случившееся), становится у писателя одним из условий
некой ироничной игры - и с героями, и с читателем, и даже с самим собой.
Рассказ "Герой женщин" очень показателен в этом плане. В этом рассказе
словно подводится своеобразный итог всему написанному Бьоем Касаресом: в
теориях и рассуждениях одного из персонажей, инженера Лартиге, всплывают
темы прежних его рассказов. Здесь автор как бы полемизирует с собой: "Даже у
сочинителей фантастических рассказов наступает миг, когда они вдруг
понимают, что первейшая обязанность писателя - сохранить для потомков
немногие события, немногие места, а главное, немногих людей, которые (...)
оставили заметный след в его жизни или хотя бы в памяти. К черту Чертовы
острова, сенсорную алхимию, машину времени и магов-кудесников!.." - лукаво
провозглашает он, чтобы тут же начать рассказ о событии еще более
необъяснимом.
В одном интервью Бьой Касарес говорил, что, в отличие от Борхеса,
считающего, что жалость унижает человека, он испытывает сострадание к людям:
"Все мы - скромные, неприметные герои хотя бы уже потому, что просто живем
на свете". Налет этого чуть ироничного, снисходительного сочувствия лежит на
большинстве рассказов и определяет ту отстраненность, которую отмечал
Кортасар. Выше уже говорилось, что персонажи писателя иногда переходят из
рассказа в рассказ (например, Кориа из рассказа "Юных манит неизведанное"
упоминается затем в рассказе "Герой женщин"; и не случайно фамилия этого
персонажа напоминает фамилию молодого человека из рассказа "О форме мира":
Кориа - Корреа); но примечательно, что характеры их схожи: это наивные,
неискушенные люди, против своей воли вовлеченные в события, суть которых
превосходит их понимание; если же они пробуют докопаться до сути,
разобраться, что к чему, это грозит им опасностью, зачастую смертельной. Как
отмечал один критик, они не герои своих приключений, а их жертвы. Однако
оказывается, что и в плане человеческом они не всегда бывают на высоте:
малодушные, эгоистичные, они из трусости или от душевной слепоты предают
своих друзей и возлюбленных, не могут противостоять злу. Гораздо сильнее и
целеустремленнее оказываются у Бьоя Касареса женщины: они инициативны,
подчас умнее и всегда дальновиднее мужчин. Им ни к чему докапываться до сути
происходящего - гораздо важнее использовать обстоятельства, пусть даже
сверхъестественные, в своих целях и быть настойчивыми на путях любви - ибо
только в любви женщина осуществляет себя. Именно женщины, а не в целом
аморфные мужчины занимают у Бьоя Касареса крайние позиции на шкале моральных
ценностей. Без всякой снисходительности рисует автор отталкивающую Элену
Якобу Криг ("Пауки и мухи") и хорошенькую Хулию ("Как рыть могилу"), столь
последовательных в своем преступном упорстве. Но когда эта власть над
обстоятельствами используется во имя добра, только тут появляются героини, к
которым автор относится с явной симпатией: Нелида из романа "Хроника войны
против свиней" - это о ней мы упоминали выше - единственная, кто сумел не
поддаться атмосфере всеобщего страха; Лаура ("Герой женщин"), самая
решительная и смелая личность среди провинциальных обывателей; даже тетя
Рехина ("Юных манит неизведанное"), которая уберегла простодушного
племянника от верной гибели.
Давая интервью, Бьой Касарес неохотно говорит о содержании своих книг,
об их героях, он предпочитает рассказывать о том, как он пишет, делится
мыслями о писательском труде. Видишь, что для него это процесс глубоко
осознанный, трудоемкий и необходимый. Исследовательница его творчества
Офелия Ковасси справедливо замечает, что литература для Бьоя Касареса - это
гносеология, применяющая почти научные методы, и сам писатель часто
подчеркивает, что в литературе существуют свои законы: "Писать - значит
непрерывно открывать эти законы или терпеть поражение... Работа писателя -
это задача, которую решаешь, отчасти применяя общие, уже установленные
законы, отчасти - законы особые, которые тебе предстоит открыть и принять".
Он говорит, что никогда не испытывает мук, сидя перед белой страницей; у
него всегда есть больше тем, чем написанных рассказов. Но написать хороший
рассказ - длительный и тяжелый труд. "Писать - значит сделать плохой
черновик, а потом править его, пока не прояснишь, что же думаешь на самом
деле (...) Фраза может быть великолепной, но если она не выражает идею, не
передает истину, приходится отказываться от нее; надо уметь отказываться -
но порой как же это больно".
Все написанное Адольфо Бьоем Касаресом за долгие годы свидетельствует о
том, что ему удалось постичь законы литературного мастерства. Первое
знакомство с книгой рассказов этого крупного аргентинского прозаика
позволяет советскому читателю заглянуть в неповторимый мир его фантазий,
мир, полный тайн и удивительных случайностей, открывающих - пусть это и
звучит парадоксально - новые стороны человеческого бытия.
Вероника Спасская
Козни небесные
Когда капитан Иренео Моррис и доктор Карлос Альберто Сервиан,
врач-гомеопат, исчезли 20 декабря из Буэнос-Айреса, газеты едва откликнулись
на это событие. Поговаривали, что они кого-то обманули, в чем-то запутались,
что назначена комиссия для расследования дела; говорили также, будто малый
радиус действий захваченного беглецами самолета позволяет предполагать, что
далеко им не улететь.
На днях я получил посылку; в ней были три тома in quarto (полное
собрание сочинений коммуниста Луи-Огюста Бланки {Луи-Огюст Бланки
(1805-1881) - французский коммунист-утопист, участник революций 1830 и 1848
гг. Тридцать семь лет провел в тюрьмах. (Здесь и далее прим. перев.)}); не
очень ценное кольцо (аквамарин, в глубине которого проступало изображение
богини с лошадиной головой); отпечатанные на пишущей машинке страницы
"Приключений капитана Морриса", подписанные К. А. С. Привожу эти страницы.
Приключения капитана Морриса
Свой рассказ я мог бы начать какой-нибудь кельтской легендой, например,
о путешествии героя в страну, открывшуюся ему по ту сторону родника, или о
неприступной тюрьме, сплетенной из гибких ветвей, или о кольце, превращающем
в невидимку любого, кто его наденет, или о волшебной туче, или о девушке,
льющей слезы в далекой глуби зеркала, зажатого в руках рыцаря, которому
суждено спасти ее, или о нескончаемых и безнадежных поисках могилы короля
Артура:
Вот могила Марка и могила Гуити {*}
Вот могила Гугона Гледдиффрейдда {**}
Но могилу Артура никто не нашел.
{* Герои кельтских сказаний.
** Персонаж кельтской мифологии.}
Мог я также начать с сообщения, которое меня удивило, но оставило
равнодушным, сообщения о том, что военный трибунал обвиняет капитана Морриса
в измене. Или же с отрицания астрономии. Или с теории "пассов" - движений,
которыми вызывают и изгоняют духов. Однако я изберу начало менее
увлекательное; пусть волшебные силы его не одобрят, зато его подсказывает
метод. Тут нет отречения от сверхъестественного; и того менее отречения от
намеков и ссылок, изложенных в первом моем разделе.
Меня зовут Карлос Альберто Сервиан, и родился я в Рауче; я армянин. Вот
уже восемь веков, как мой родной край не существует; но армянин не может
оторваться от своего генеалогического древа; весь его род будет ненавидеть
турок. "Родившийся армянином - навеки армянин". Мы подобны тайному обществу,
подобны клану; мы рассеяны по всем континентам, но необъяснимое кровное
родство, схожие глаза, нос, особое понимание и радостное ощущение земли,
известные способности, хитрости, распутства, по которым мы узнаем друг
друга, пламенная красота наших женщин объединяют нас.
Кроме того, я холостяк и, подобно Дон Кихоту, живу (жил) вместе со
своей племянницей, девушкой миловидной, молодой и работящей. Хотел было
добавить еще одно определение - спокойной, но должен признаться, последнее
время она его не заслуживала. Моей племяннице нравилось выполнять
обязанности секретарши, и так как секретарши у меня нет, то она отвечала на
телефонные звонки, перебеляла и с известным пониманием приводила в порядок
истории болезни и анамнезы, которые я небрежно набрасывал со слов больных
(как правило, довольно беспорядочные), и разбирала мой обширный архив.
Любила она еще одно развлечение, не менее невинное: по четвергам вечером
ходила со мной в кино. В тот вечер был четверг.
Открылась дверь. В кабинет решительным шагом вошел молодой военный. Моя
секретарша стояла справа от меня за столом и нетерпеливо протягивала мне
большой лист бумаги, на котором я записывал полученные от больных сведения.
Молодой военный представился без проволочек - его звали лейтенант Крамер -
и, пристально взглянув на мою секретаршу, спросил твердым голосом: -
Говорить?
Я сказал, чтобы говорил. Он произнес: - Капитан Иренео Моррис хочет вас
видеть. Он содержится в Военном госпитале.
Очевидно заразившись воинственностью моего собеседника, я ответил: -
Слушаюсь. - Когда пойдете? - спросил Крамер. - Сегодня же. Если только мне
разрешат пройти в такое время...
- Вам разрешат, - объявил Крамер. Щелкнув каблуками, отдал честь и тут
же удалился.
Я взглянул на племянницу; ее нельзя было узнать. Разозлившись, я
спросил, что с ней. Вместо ответа, она спросила сама: - Знаешь, кто
единственный человек, который тебя интересует?
Я имел наивность посмотреть, куда это она показывает. И увидел в
зеркале свое отражение. Племянница выбежала из комнаты.
С некоторого времени она была не так спокойна, как раньше. И еще взяла
привычку называть меня эгоистом. Боюсь, что отчасти виновен в этом мой
экслибрис. На нем трижды - по-гречески, на латыни и по-испански - было
написано изречение: "Познай самого себя" (никогда не подозревал, как далеко
заведет меня это изречение) и красовался я сам, рассматривающий в лупу свое
отражение в зеркале. Племянница наклеила тысячи таких экслибрисов на тысячи
томов моей постоянно обновляющейся библиотеки. Но была еще одна причина
провозгласить меня эгоистом. Я человек методичный, а методичные люди,
поглощенные непонятными занятиями, невнимательны к капризам женщин и кажутся
им сумасшедшими, глупцами или эгоистами.
Я осмотрел (не очень внимательно) еще двух пациентов и отправился в
Военный госпиталь.
Было уже шесть часов, когда я подошел к старому зданию на улице Пасос.
После ожидания в полном одиночестве и краткого несущественного опроса меня
проводили в палату, занимаемую Моррисом. У дверей стоял часовой с примкнутым
штыком. В палате рядом с койкой Морриса два человека, не ответившие на мое
приветствие, играли в домино.
С Моррисом мы были знакомы чуть ли не всю жизнь; однако никогда не были
друзьями. Я очень любил его отца. То был чудесный старик с круглой, коротко
остриженной седой головой и голубыми глазами, необыкновенно ясными и живыми;
его отличали неукротимая любовь к Уэльсу и безудержная страсть рассказывать
кельтские легенды. Много лет (самые счастливые годы моей жизни) он был моим
учителем. Каждый вечер, после недолгих занятий, он рассказывал, а я слушал
разные истории из "Мабиногиона" {Сборник средневековых валлийских
повествований.}; потом мы подкреплялись чашечкой-другой мате с жженым
сахаром. В саду бродил Иренео; он охотился на птиц и крыс и при помощи
перочинного ножа, нитки и иглы соединял разнородные трупики; старик Моррис
говаривал, что Иренео будет врачом. Я же буду изобретателем, потому что
питал отвращение к опытам Иренео и иной раз рисовал ядро с рессорами, на
котором можно совершить самые невероятные межпланетные путешествия, или же
гидравлический насос, который, стоит только пустить его в ход, никогда не
остановится. Нас с Иренео разделяла взаимная и сознательная антипатия.
Теперь, когда мы встречаемся, мы испытываем бурную радость, приступ
сердечности и тоски о прошлом, повторяем одни и те же слова о воображаемых
воспоминаниях детства и былой дружбе, а дальше уже не знаем, о чем говорить.
Любовь к Уэльсу, прочные кельтские привязанности кончились с жизнью его
отца. Иренео преспокойно стал аргентинцем, и ко всем иностранцам относится с
равным равнодушием и пренебрежением. Даже внешность у него типично
аргентинская (многие считают его южноамериканцем) : красивый малый,
стройный, тонкокостный, с черными волосами - тщательно приглаженными,
блестящими - и острым взглядом.
Увидев меня, он как будто взволновался (никогда я не видел его
взволнованным; даже в ночь смерти отца). Заговорил он ясно и четко, как бы
стараясь, чтобы его хорошо слышали люди, игравшие в домино: - Дай руку. В
этот час испытаний ты показал себя настоящим и единственным другом.
Это представилось мне несколько чрезмерной благодарностью за мой
приход. Моррис продолжал: - Нам есть о чем поговорить, но, сам понимаешь, в
таких обстоятельствах, - он мрачно посмотрел на тех двоих, - я предпочитаю
молчать. Через несколько дней я буду дома; тогда с удовольствием приму тебя.
Я счел эти слова прощанием. Но Моррис попросил, чтобы я, "если не
тороплюсь", остался еще на минутку.
- Чуть не забыл, - продолжал он. - Спасибо за книги. Я что-то
пробормотал в ответ. Понятия не имел,
за какие книги он благодарит меня. Случалось мне совершать ошибки, но
только не посылать книги Иренео.
Он заговорил об авиационных катастрофах; опроверг мнение, будто
существуют местности - Паломар в Буэнос-Айресе, Долина царей в Египте, -
которые излучают токи, способные вызвать несчастный случай.
Слова "Долина царей" в его устах показались мне невероятными. Я
спросил, откуда он о ней знает.
- Все это теории священника Моро, - возразил Моррис. - Другие говорят,
что нам не хватает дисциплины. Она противоречит характеру нашего народа,
если ты понимаешь меня. Гордость креольского авиатора это и самолеты и люди.
Вспомни только подвиги Миры на "Ласточке", прикрученную проволокой
консервную банку...
Я спросил Морриса о состоянии здоровья, спросил, его лечат. Теперь уже
во весь голос заговорил я чтобы меня слышали эти, играющие в домино: - Не
соглашайся на инъекции. Никаких инъекций. Не отравляй себе кровь. Принимай
депуратум, а потом арнику 10 000. У тебя типичный случай для приема арники.
Не забудь: дозы микроскопические.
Я ушел с чувством, что одержал небольшую победу Пробежали три дня. Дома
ничего не изменилось. Теперь, по прошествии времени, мне, пожалуй, кажется,
что племянница стала более исполнительна, чем когда-либо, и менее сердечна.
Как обычно, два четверга подряд мы ходили в кино; но когда в третий четверг
я заглянул к ней в комнату, ее там не оказалось. Она ушла, она забыла, что
сегодня вечером мы идем в кино!
Потом я получил весточку от Морриса. Он сообщал, что уже дома, и просил
как-нибудь навестить его.
Принял он меня в кабинете. Должен сказать без околичностей: Моррис
оправился после болезни. Есть натуры, обладающие таким несокрушимым
здоровьем, что даже самые страшные яды, изобретенные аллопатией, им не
вредят.
Когда я вошел в комнату, мне показалось, будто время повернуло вспять;
я чуть ли не удивился, не увидев старого Морриса (умершего десять лет
назад), изящного, благодушного, с удовольствием вкушающего чашечку мате.
Ничто не изменилось. Те же книги стояли в библиотечных шкафах; те же бюсты
Ллойд Джорджа и Уильяма Морриса, наблюдавшие мою беспечальную праздную
юность, наблюдали за мной и сейчас; на стене висела страшная картина,
терзавшая меня в мои первые бессонные ночи: смерть Грифитта ап Риса,
известного как "светоч, и мощь, и отрада мужей Юга". Я поторопился сразу
начать интересовавший Морриса разговор. Он сказал, что должен лишь добавить
некоторые подробности ко всему изложенному в его письме. Я не знал, что и
ответить; никакого письма от Иренео я не получал. Решившись, я попросил
рассказать, если ему не трудно все с самого начала.
И тут Иренео Моррис поведал мне свою таинственную историю.
До 23 июня он был летчиком-испытателем военных самолетов. Первое время
выполнял эти обязанности на военном заводе в Кордове; потом добился перевода
на авиабазу Паломар.
Он дал мне честное слово, что как испытатель был человеком известным.
Он осуществил больше испытательных полетов, чем любой летчик Америки (Южной
и Центральной). Выносливость у него из ряда вон выходящая.
И столько раз он повторял эти испытательные полеты, что в конце концов
автоматически проделывал одно и то же.
Вытащив из кармана записную книжку, он начертил на чистом листке
множество зигзагообразных линий; тщательно обозначил цифры (расстояния,
высоту, градусы углов); потом вырвал листок и преподнес мне. Я поспешил
поблагодарить. Моррис объявил, что теперь я обладаю "классической схемой его
испытаний".
В середине июня ему сообщили, что на днях предстоит испытание нового
одноместного истребителя, "Брегет-309". Речь шла о машине, сконструированной
на основе французского патента двухлетней или трехлетней давности, и
испытание будет секретным. Моррис отправился домой, взял записную книжку -
"так же, как сегодня", - начертил схему - "ту, что сейчас у тебя в кармане".
Затем принялся усложнять ее; затем - "в этом самом кабинете, где мы с тобой
дружески беседуем" - продумал все добавления к первоначальной схеме и
закрепил их в памяти.
День 23 июня - начало увлекательного и зловещего приключения - выдался
хмурый, дождливый. Когда Моррис приехал на аэродром, машина еще была в
ангаре. Пришлось ждать, пока ее выкатят. Пилот стал прохаживаться, чтобы не
озябнуть, но только промочил ноги. Наконец появился "Брегет". Это был
обыкновенный моноплан, "ничего потустороннего, уверяю тебя". Моррис бегло
осмотрел самолет. Тут он взглянул мне прямо в глаза и шепотом добавил:
сиденье было узкое, очень неудобное. Как он помнил, стрелка топливо-мера
показывала, что баки заполнены, а на крыльях "Брегета" не было никаких
опознавательных знаков. Рассказал еще, что приветственно помахал рукой, и
почему-то движение это показалось ему неуместным. Самолет пробежал
каких-нибудь пятьсот метров, оторвался от земли и начал выполнять "новую
схему испытания".
Моррис считался самым выносливым испытателем Республики. Редкая
физическая выносливость, заверял он меня. Он хочет рассказать мне чистую
правду. Хотя это совершенно невероятно, но у него вдруг потемнело в глазах.
Тут Моррис воодушевился; он говорил не умолкая. Я же позабыл о тщательно
причесанном "дружке", сидевшем против меня, и только следил за рассказом:
едва он начал применять новые методы, как у него потемнело в глазах; он
услыхал собственные слова: "стыд какой, я теряю сознание"; погрузился в
какую-то огромную темную массу (возможно, в тучу), потом перед ним возникло
мимолетное радостное видение, словно видение лучезарного рая... Он едва
успел выровнять самолет перед самой посадкой.
Моррис пришел в себя. Все тело у него болело, он лежал на белой койке в
высокой комнате с белесыми голыми стенами. Жужжал шмель; на какое-то время
ему показалось, будто он отдыхает днем, в лагере. Потом узнал, что ранен;
что его задержали; что он находится в Военном госпитале. Все это его не
удивило, он не сразу вспомнил об аварии. А когда вспомнил, вот тут-то он
удивился по-настоящему; понять не мог, как это он потерял сознание. Однако
он потерял его не один-единственный раз... Об этом я расскажу потом.
Рядом с ним сидела женщина. Он посмотрел на нее. Это была сиделка.
Наставительно и придирчиво он заговорил о женщинах вообще. Это было
неприятно. Он сказал, что всегда существует тип женщины или даже
одна-единственная определенная женщина для того скота, что таится внутри
каждого мужчины; и добавил, правда не очень ясно, что встретить такую
женщину было бы несчастьем, потому что мужчина почувствует ее решающее
влияние на свою судьбу, станет обращаться с ней боязливо и неловко, обрекая
себя в будущем на тревоги и постоянное отчаяние. Он уверял, что для
"настоящего" мужчины между остальными женщинами нет особой разницы и они ему
не опасны. Я спросил, соответствовала ли сиделка его типу. Моррис ответил,
что нет, и объяснил: она женщина матерински мягкая, но довольно красивая.
Потом продолжил рассказ. Вошло несколько офицеров (он назвал их чины).
Солдат принес стол и стул; вышел и вернулся с пишущей машинкой. Потом уселся
перед машинкой и застучал на ней при общем молчании. Когда солдат
остановился, офицер спросил Морриса: - Ваше имя?
Вопрос не удивил его. "Чистая формальность", - подумал он. Назвал свое
имя и почуял первый признак страшного заговора, который непонятным образом
опутывал его. Все офицеры расхохотались. Никогда он не предполагал, что его
имя может быть смешным. Он вспылил. Другой офицер заметил: - Могли придумать
что-нибудь более правдоподобное, - и приказал солдату с машинкой: - Пишите,
пишите.
- Национальность? - Аргентинец, - заявил он твердо.
- На военной службе состоите?
Он иронически улыбнулся: - Авария произошла со мной, а пострадали,
кажется, вы.
Они посмеялись (между собой, как будто Морриса тут и не было).
Он снова заговорил: - Я состою на военной службе в чине капитана,
седьмой полк, девятая эскадрилья.
- А база в Монтевидео? - с издевкой спросил один из офицеров. - В
Паломаре, - ответил Моррис.
Он назвал свой домашний адрес: улица Боливара, 971 Офицеры ушли. На
следующий день вернулись вместе с какими-то новыми. Когда он понял, что они
сомневаются или делают вид, будто сомневаются в его национальности, ему
захотелось вскочить с койки и отколотить их. Боль в ране и мягкое
противодействие сиделки остановили его. Офицеры пришли на другой день и еще
раз, наутро. Стояла изнуряющая жара; все тело у него болело; он признался
мне, что готов был дать любые показания, лишь бы его оставили в покое. Что
они задумали? Почему не знают, кто он такой? Почему оскорбляют его, почему
делают вид, будто он не аргентинец? Он был растерян и взбешен. Как-то ночью
сиделка взяла его за руку и сказала, что он не очень умело оправдывается. Он
ответил, что оправдываться ему не в чем. Ночь он провел без сна, то впадая в
ярость, то решая обдумать положение с полным спокойствием, то снова гневно
отказываясь "вступать в эту нелепую игру". Наутро он хотел попросить у
сиделки прощения за свою грубость; он понял, что намерения у нее были
добрые, "и она очень недурна, понимаешь?"; но поскольку просить прощения он
не умеет, то сердито спросил у нее, что она ему посоветует. Сиделка
посоветовала заявить, что он хочет дать показания ответственному лицу. Когда
пришли офицеры, он сказал, что он друг лейтенанта Крамера и лейтенанта
Виеры, капитана Фаверио, полковников Маргариде и Наварро.
В пять часов вместе с офицерами явился его ближайший друг, лейтенант
Крамер. Моррис смущенно сказал что "после потрясения человек становится
другим" и что при виде Крамера он почувствовал на глазах слезы. Признался,
что поднялся на койке и раскрыл объятия, едва тот вошел. И крикнул ему: - Ко
мне, брат мой!
Крамер остановился и невозмутимо взглянул на него. Офицер спросил: -
Лейтенант Крамер, знаете ли вы этого человека?
В тоне было какое-то коварство. Моррис ждал - ждал, что лейтенант
Крамер, не выдержав, сердечно откликнется на его призыв и объяснит свое
участие в этой глупой шутке... Крамер ответил с излишним жаром, словно
боялся, что ему не поверят: - Никогда его не видел. Даю слово, никогда не
видел его.
Ему сразу поверили, и возникшее на несколько секунд напряжение
разрядилось. Все вышли. Моррис услыхал смех офицеров, искренний смех Крамера
и чей-то голос: "Меня это не удивило, поверьте, ничуть не удивило. Ну и
наглость!"
С Виерой и Маргариде в основном повторилось то же самое. Но его
прорвало. Книга - одна из тех книг, что я ему послал, - лежала под одеялом,
на расстоянии руки, и он запустил ее Виере в лицо, когда тот притворился,
будто они не знакомы. Моррис описал это подробнейшим образом, но я поверил
ему не до конца. Поясню: я ничуть не сомневался ни в его ярости, ни в
прославленной быстроте реакции. Офицеры решили, что незачем вызывать
Фаверио, который был в Мендосе. Тут Морриса осенило; он подумал, что если
удалось угрозами толкнуть на предательство молодежь, то ничего у них не
выйдет с генералом Уэтом, старым другом его семьи, который всегда относился
к нему как отец или, вернее, как строгий, справедливый опекун.
Ему сухо ответили, что в аргентинской армии нет и никогда не было
генерала с такой странной фамилией.
Моррис не испытывал страха. Возможно, если бы он почувствовал страх, он
защищался бы лучше. К счастью, его интересовали женщины, "а вы знаете, как
они любят преувеличивать опасность, как всего боятся". Однажды сиделка опять
взяла его за руку и попыталась убедить, что ему грозит опасность; тогда
Моррис посмотрел ей прямо в глаза и спросил, в чем смысл этого сговора
против него. Сиделка повторила то, что ей удалось услышать: его утверждения,
что 23 июня он проводил в Паломаре испытание "Брегета", - ложь; в Паломаре в
этот день никаких испытаний не было. "Брегет" был недавно принятым в
аргентинской армии типом самолета, но названный им номер не соответствует ни
одному самолету аргентинских воздушных сил. "Меня что же, считают шпионом?"
- спросил он, сам себе не веря. И почувствовал, как снова закипает в нем
гнев. Сиделка робко ответила: "Полагают, что вы прилетели из какой-нибудь
братской страны". Моррис, как истый аргентинец, поклялся ей, что он
аргентинец, что он не шпион; она как будто была тронута и продолжала так же
робко: "Форма совсем как наша; но установлено, что швы другие. - И добавила:
- Непростительная оплошность". Моррис понял, что и она ему не верит. Он
просто задохнулся и, пытаясь скрыть свою ярость, обнял ее и поцеловал в
губы.
Через несколько дней сиделка сказала ему: "Выяснилось, что ты дал
неправильный адрес". Моррис напрасно спорил; женщина знала точно: в том доме
живет сеньор Карлос Гримальди. Моррис ощутил не то какое-то неясное
воспоминание, не то, напротив, потерю памяти. Имя это, казалось, мелькало
где-то в далеком прошлом; но уловить, с чем оно связано, не удавалось.
Сиделка растолковала ему, что люди, занимавшиеся его делом, разделились
на две партии: одни считали, что он иностранец, другие считали его
аргентинцем. Яснее говоря, одни хотели выслать его; другие - расстрелять.
- Настаивая на том, что ты аргентинец, - сказала женщина, - ты
помогаешь тем, кто требует твоей смерти...
Моррис признался ей, что впервые почувствовал у себя на родине
"беззащитность, какую чувствуют люди на чужбине". Но он по-прежнему ничего
не боялся.
Женщина так рыдала, что в конце концов он согласился исполнить ее
просьбу. "Можешь считать это смешным, но мне хотелось доставить ей
удовольствие". Она просила его "признаться", что он не аргентинец. "Это был
ужасный удар, меня словно ледяной водой окатили. Я пообещал, ей в угоду,
ничуть не собираясь выполнить свое обещание". Он заговорил о возможных
препятствиях: - Допустим, я скажу, что я из такой-то страны. На следующий же
день из этой страны ответят, что мои показания - ложь.
- Неважно, - уверяла сиделка. - Ни одна страна не признается, что она
засылает шпионов. Но если ты дашь такие показания, а я пущу в ход некоторые
влиятельные связи, то сторонники высылки могут одержать верх. Не было бы
только слишком поздно.
На следующий день пришел офицер взять у него показания. Они были
наедине; офицер сказал: - Дело уже решено. Через неделю подпишут смертный
приговор.
Моррис объяснил мне: - Как видишь, терять мне было нечего...
Тогда он сказал офицеру, "чтобы посмотреть, что из этого получится": -
Признаю себя уругвайцем.
Вечером сиделка призналась Моррису, что все это было хитростью; она
боялась, что он не выполнит обещанного; офицер этот был другом, и ему
поручили добиться нужных показаний. Моррис коротко заметил: - Будь это
другая женщина, я бы избил ее!
Его показания запоздали, положение осложнилось. По словам сиделки,
оставалась единственная надежда на некоего сеньора; она с ним знакома, но
имя его открыть не может. Сеньор этот хочет с ним увидеться, прежде чем
выступить в его защиту.
- Она сказала откровенно, - сообщил мне Моррис, - что пыталась
отклонить встречу. Боялась, как бы я не произвел дурное впечатление. Но
сеньор желал меня видеть, и на него была единственная наша надежда. Она
посоветовала мне быть сговорчивее.
- В госпиталь сеньор не придет, - сказала сиделка.
- Что ж, тогда делать нечего, - с облегчением ответил Моррис.
Сиделка продолжала: - В первую же ночь, когда на часах будут стоять
надежные люди, отправишься к нему на свидание. Ты уже здоров; пойдешь один.
Она сняла с пальца кольцо и протянула ему.
"Я надел его на мизинец. В оправе был не то камень, не то стекло, не то
бриллиант с изображением лошадиной головы в глубине. Я должен был повернуть
кольцо камнем внутрь, и часовые дадут мне уйти и вернуться, притворившись,
что ничего не видят".
Сиделка дала ему точные наставления. Он выйдет ночью, в половине
первого, и должен вернуться не позже четверти четвертого. На клочке бумаги
она написала адрес сеньора.
- Бумага у тебя? - спросил я.
- Да, думаю, да, - отвечал он и, пошарив в бумажнике, неохотно протянул
ее мне.
Это был голубой листок; адрес - Маркеса, 6890 - написан твердым женским
почерком (сестры из монастыря Сердца Христова, с неожиданной
осведомленностью заявил Моррис.)
- Как зовут сиделку? - спросил я просто из любопытства.
Моррис как будто смутился. Потом наконец сказал: - Ее звали Идибаль.
Сам не знаю, имя это или прозвище.
Он продолжал свой рассказ. Пришла ночь, назначенная для выхода из
госпиталя. Идибаль не появлялась. Он не знал, что делать. В половине первого
решился выйти.
Ему подумалось, что нет надобности показывать кольцо часовому,
стоявшему у дверей палаты. Но тот поднял штык. Моррис показал кольцо и
свободно прошел. Он прижался к двери: вдали, в глубине коридора, он заметил
капрала. Потом, следуя наставлениям Идибаль, спустился по служебной лестнице
и увидел входную дверь. Показал кольцо и вышел.
Он взял такси; дал адрес, указанный в записке. Они ехали более
получаса; обогнули по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона мастерские Западной
железной дороги и по длинной аллее продолжали путь до самой окраины города.
Миновав пять или шесть кварталов, они остановились перед церковью; белея в
темноте ночи, она возносила свои колонны и купола над окрестными низенькими
домишками.
Моррис подумал, что произошла ошибка; сверил номер по записке: то был
номер церкви.
- Ты должен был ждать снаружи или внутри?
Об этом не говорилось; он вошел. Никого не видно. Я спросил Морриса,
какова была эта церковь. Такая, как все, ответил он. Потом уже я узнал, что
некоторое время он стоял перед бассейном с рыбками, куда падали три водяные
струи.
К нему вышел священник "из тех, кто одевается в обычное платье, как
члены Армии спасения", и спросил, кого он ищет. Моррис сказал: никого.
Священник ушел; потом снова появился. Так повторилось три или четыре раза.
Морриса удивило любопытство этого человека, и он уже готов был потребовать
объяснения, когда тот сам к нему обратился, спросив, есть ли у него "кольцо
содружества".
- Кольцо чего?.. - спросил Моррис. И объяснил мне: "Сам понимаешь, как
мне могло прийти на ум, что он спрашивает о кольце Идибаль?"
Священник внимательно посмотрел на его руки и приказал: - Покажите это
кольцо.
Моррис хотел воспротивиться; потом показал кольцо.
Священник повел его в ризницу и попросил изложить суть дела. Выслушал
рассказ, не возражая. Моррис пояснил: "Как более или менее ловкую выдумку; я
стал уверять, что не собираюсь обманывать его, что он услышал чистую правду,
мою исповедь". Убедившись, что Моррис больше ничего говорить не будет,
священник рассердился и закончил беседу. Сказал, что постарается что-нибудь
сделать.
Выйдя из церкви, Моррис стал искать улицу Ривадавии. Он остановился
перед двумя башнями, похожими на вход в замок или старинный город; на деле
это был вход в пустоту, теряющуюся в бесконечном мраке. Ему чудилось, будто
его окружает какой-то зловещий, сверхъестественный Буэнос-Айрес. Он прошел
несколько кварталов; устал, добрался до Ривадавии, взял такси и назвал свой
адрес: улица Боливара, 971.
Он отпустил такси на углу улиц Независимости и Боливара; подошел к
двери дома. Еще не было двух. Времени оставалось достаточно.
Он хотел вставить ключ в замок; ничего не получилось. Нажал кнопку
звонка. Никто не открывал; пробежали десять минут. Он возмутился тем, что
служанка, воспользовавшись его отсутствием - его бедой, - ночует не дома.
Изо всей силы нажал звонок. Услыхал доносившийся как будто очень издалека
шум; потом уловил приближавшийся ритмичный стук шагов - один громкий, другой
приглушенный. Появилась мужская фигура, в полумраке казавшаяся огромной.
Моррис опустил поля шляпы и отступил в темный угол подъезда. Он сразу узнал
этого взбешенного, сонного человека и подума