Роман
Перевод М. Харитонова Редактор М. Финогенова
╘ Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1984
Холод. Пустота. Оцепенение.
Небытие.
Нет ничего--ни мысли, ни чувства, ни ощущения собственного Я, ни мира
вокруг. Холод окутал все плащом вечности--охраняя, оберегая, благотворя...
Ничто не может ни коснуться, ни проникнуть в тебя. Ледяной панцирь кругом,
стужа, пронизывающая все до мельчайшей клеточки, до потаеннейших уголков
мозга.
Ни времени. Ни сомнения. Ни страха. Ни чувства вины. Полнейшая
свобода--большей уже не бывает.
Или, наоборот, неволя? Неподвижность, скованность...
Тихий стук...
Медленно бьется сердце... Разряды клеточных потенциалов... слабые
биотоки...
Первые проблески сознания, сделан обратный шаг через границу смерти и
жизни, и вот уже осталось лишь воспоминание о свободе небытия...
Сначала легкий зуд, потом резкая пронизывающая боль. Словно иглами
пронзает внутренности, мышцы разрываются, кожу колет...
Жизнь подает сигналы тревоги. Сейчас ею безраздельно владеет боль.
Каждая клеточка тела -- на прицеле сознания, каждая -- средоточие боли.
Но вот боль утихает, остается лишь судорога, лишь содрогание--потом
проходит и это.
Тело уже готово откликнуться... да только на что?
Все чувства обострены и напряжены, однако вокруг лишь пустота. Тьма,
тишина.
Впрочем, это не тьма, знакомая слепцу, не тишина, привычная глухому.
Органы чувств готовы воспринимать только воспринимать им нечего.
Ни света, ни звука, ни каких-либо ощущений, нет даже ощущения тяжести.
Есть осознание собственного тела -- но ни малейшей реакции, никакого
подтверждения, свидетельства.
Внутренние ориентиры искажены до абсурда. Тело кажется бесконечно
растянутым, оно вращается... Язык распух, словно огромная глыба, вот-вот
разорвет челюсти... Глаза как бы свободно парят в пространстве. Кругом--
чернота.
* * *
Все тот же кошмарный сон. Я называю это сном. На самом деле это,
наверное, совсем другое: воспоминание о пережитом ужасе, падение в провал
времен. Но, может, такое воспоминание действительно не отличается от сна...
что-тo с тобой произошло, и этого уже не забыть...
Медленно, не сразу проходит головокружение. Я вскинул руки и уперся в
металлические прутья кровати.
Больница?
Нет, период ревитализации уже закончился. Я попытался стряхнуть с себя
оцепенение, прийти в себя. Это получилось, и довольно быстро, я уже знаю,
как справляться с ночными тенями -- призраками прошлого... я умею отстранять
все это от себя... достаточно лишь несколько секунд... вот и прошло! Теперь
я в форме, даже слишком возбужден. Я опять могу сосредоточиться, могу
напряженно работать. Могу анализировать, прогнозировать, решать проблемы. В
сознании почти не осталось темных пятен прошлого, которые так разрастаются
по ночам, когда я беззащитен.
Оторвав влажные ладони от металлических прутьев кровати, я приподнялся.
На оконных стеклах -- замысловатые ледяные узоры, они напоминают осевшие
пылевые завихрения от транспортных ракет, которые доставляют на станцию
лунную породу...
Мне нужно еще несколько минут, чтобы собраться с мыслями... Где я?
Застекленный купол, скальное плато с характерным для полярного региона
контрастом света и тени. В прозрачных трубопроводах движутся ленты
транспортеров. Люди в скафандрах, роботы...
Глаза открыты, но вижу я то, что должно находиться совсем в ином месте,
далеко-далеко отсюда. Непонятно, реально ли все это. Прошлое не сходится с
настоящим...
Теперь я вижу, что происходит снаружи: порывы ветра, отбрасывая
кружащиеся хлопья, на несколько секунд или даже на минуту раздвигают серый
занавес, и тогда передо мной открывается даль. С высокого места, где я
нахожусь, виден белый ландшафт: округлые холмы и долины, покрытые снегом и
льдами, простираются до самого горизонта. Там и тут на белом покрове, словно
прорвав в нем дыры, торчат серые и черные скалы, на склонах которых
поблескивают протянувшиеся сверху вниз ледяные рукава -- истоки глетчеров. И
надо всем этим угольно-серое небо, где сквозь разрывы в бурых облаках
изредка проглядывает грязно-желтый диск -- солнце.
Здесь, на Земле, никогда не бывает по-настоящему светло; то ли дело
сияние космоса! И все-таки я крепко зажмуриваю глаза, меня слепит даже этот
рассеянный свет, в котором расплываются очертания предметов. Я отхожу от
окна, промокаю бумажным платочком слезы в уголках глаз. Пора все-таки
сориентироваться в реальной жизни, может, я напрасно прибыл сюда на
несколько дней раньше срока? Эта скованная стужей земля, это одиночество...
Для туристов, которые прилетают сюда с самых отдаленных станций и поселений
на орбите, пребывание в отеле становится своего рода передышкой,
вознаграждением за тяжкий труд, необходимый, чтобы выжить в безвоздушном
пространстве. Они видят белые пейзажи лета. толстый слой льда, покрывающего
землю, черные вершины гор, поднимающихся из ледяного панциря, словно
острова... Должно быть, туристов привлекает именно этот контраст: там
залитые светом города, где нашли свое прибежище люди, здесь -- вечный сумрак
и непривычное чувство тяжести. Главное, конечно,-- сознание близости к
первоисточнику жизни, к планете, с которой жизнь начала свое -- пока еще
медленное -- шествие по просторам Солнечной системы.
В сущности, это те же чувства, что испытывал в последние дни и я сам,
но если у туристов они связаны с любопытством или ностальгией, то у меня--с
печалью, а порой даже с отчаянием. Жизнь под стеклянным куполом, иллюзия
силы притяжения, воздух из регенераторов, яркий свет искусственных солнц...
разве может привыкнуть к такому тот, кто вырос в ином мире, кто привык к
твердой почве под ногами! Древние каменные города, изобилие воздуха и воды,
масса зелени повсюду--я не могу смириться с тем, что все это утрачено
навеки, погребено подо льдом. То, что прилетающим сюда кажется экзотической
белой пустыней, мне представляется могильником. Я навсегда останусь среди
них чужаком.
Ну вот, опять эти мрачные мысли. Я решительно вышел из своей комнаты,
спустился в холл. Здесь безлюдно, сезон уже закончился. Последняя
транспортная ракета прилетела вчера утром, а вскоре после полудня стартовала
снова. Вместе с последними туристами отправился и обслуживающий персонал
отеля--собственно, это были несколько человек, которые вели хозяйство;
каких-либо особых услуг здесь уже практически не оказывают, даже если речь
идет об отдыхающих.
В проем двери падает тусклый свет, низкие, обращенные на запад окна
закрыты ставнями из пенопласта -- от снежных бурь. Интересно, прилетел ли
кто-нибудь с последней ракетой? Ведь тот, кто не улетел сегодня, останется
здесь на всю зиму. А это означает четыре месяца одиночества, четыре месяца в
плену, в этой крепости, воздвигнутой для защиты от холода и зимних бурь. Не
могу себе представить, чтобы человек нового поколения согласился остаться
здесь надолго, в полной изоляции, даже при самых низких ценах. Я иду в
регистратуру взглянуть на список жильцов отеля. Все фамилии незнакомы. Новых
записей нет... Впрочем, это еще ничего не значит--кто станет сейчас, в
мертвый сезон, заботиться о формальностях?
Захлопнув регистрационную книгу, я медленно побрел по длинному холлу,
мимо деревянных столов и кресел.
Да, это настоящее дерево! Подошел к одному креслу, положил руку на
спинку--такое чувство, будто меня вдруг коснулся слабый отзвук той
живительной силы, что заставляла когда-то расти дерево. Падающий сверху свет
тусклым отблеском отражается на полированной столешнице. На ней видны
вырезанные ножом инициалы, какие-то символы... эта вершина когда-то манила к
себе туристов--еще до того, как горы объявили закрытой военной зоной; раньше
люди поднимались сюда из долины, этот отель -- один из немногих
архитектурных памятников прошлого, переживших катастрофу...
Я перехожу в столовую... Что это, шорох? Остановился, прислушался...
нет, ничего. Однако стоило мне сделать несколько шагов, как снова послышался
какой-то шум: легкий стук, скрип двери, заглушаемый звуком моих шагов. Я
снова замедлил шаги... Неужели померещилось?
Столовая пуста, включены лишь три лампы... На столике возле буфета
оставленная кем-то тарелка, стакан, ножи и вилки. На тарелке--остатки
паштета, на дне стакана--коричнево-желтый молочный напиток.
Я задумчиво взял из автомата пакетик шоколадных конфет, сунул в рот
сладкий кубик.
Значит, здесь в самом деле есть еще кто-то. Но кто? И почему он
скрывается? Правда, Эллиот просил не привлекать к себе внимания. Ведь мы в
каком-то смысле изгои, поэтому любые наши действия вызывают естественное
подозрение. К тем, кого оправдывают за недостатком улик, сейчас относятся не
лучше, чем прежде. Так что не зря нас рассовали подальше друг от друга,
предоставляя каждому возможность занять то место, которое больше
соответствует его способностям, чтобы он мог принести максимальную пользу
обществу. Впрочем, наши встречи или какие-то иные контакты не ограничены,
например, никто не возражал против того, чтобы мы поддерживали связь по
радиотелефону. И все-таки Эллиот просил быть осмотрительнее; у него были на
то серьезные причины.
Никак не могу успокоиться. Хожу по коридорам, поднимаюсь и спускаюсь по
лестницам. Останавливаюсь то у одного, то у другого окна--всюду одна и та же
картина: снежная круговерть, сквозь которую временами проступают размытые
очертания гор. Через стекло и стены доносится глухое завывание--голос
разбушевавшейся стихии. Здесь, внутри, тепло и тихо, я чувствую себя очень
уютно и в полнейшей безопасности. Я устал и испытываю какое-то
умиротворение. После долгих лет напряженной работы это первая более или
менее продолжительная передышка. Расширение станции, монтажные работы в
невесомости, прием посланных с Луны транспортов со строительными
материалами, беспричинная, но неодолимая боязнь сорваться и унестись в
космическую пустоту... а ведь я не отличаюсь тем фанатичным энтузиазмом,
который переполняет нынешнюю молодежь. Забавно, я говорю "молодежь", хотя
среди монтажников немало людей в возрасте; несмотря на воздействие
космического излучения, от которого нет надежной зашиты, они обычно доживают
до пятидесяти, а то и до шестидесяти лет. По сравнению с ними я молод, но
если брать абсолютное время, то мне около двухсот лет. Может, в этом все
дело? Не здесь ли кроется причина моей усталости? Я бы с удовольствием
вернулся сейчас в свою уютную комнату, полежал, вздремнул... Если бы только
не эти сны, которые мучают меня и не дают успокоиться. Двести лет
космического холода все-таки не прошли бесследно; разве можно очнуться после
такого испытания и жить как ни в чем не бывало?
Не знаю, сколько времени я бродил так. Повсюду горели плафоны--что-то
вроде постоянного аварийного освещения. Здесь нет нужды экономить
электричество, ядерный реактор ни на миг не прекращает своей работы, хотя и
работает сейчас на минимальной мощности -- только чтобы не прерывать цепную
реакцию.
Спустившись в холл, я увидел в дальнем углу какую-то фигуру. Подошел
поближе и по длинным светлым волосам сразу узнал Катрин. Погруженная в свои
мысли, она глядела в окно: в падающей оттуда полосе света безостановочно
кружились снежные вихри.
Катрин повернулась и на миг показалась мне совсем незнакомой. Лишь
через несколько минут я пришел в себя и вспомнил, как все мы переменились, и
я сам--тоже. Возможно, именно поэтому и она не сразу поздоровалась со мной.
Я протянул ей руку. Узкое лицо... на десять лет моложе, чем запомнилось мне.
Несколько лет подряд я видел ее только в роли Катрин Блийнер, то есть с
лицом Катрин Блийнер и манерами Катрин Блийнер. К подлинной ее внешности я
еще не привык, я ведь знал ее такой только со времени нашей последней
встречи на суде. Сейчас она показалась мне гораздо привлекательней, в ее
облике было что-то девическое. Мы сменили и свою внешность, и свою
внутреннюю сущность, словно маску. Это новое чувство, к которому всем нам
еще надо, наверно, привыкнуть.
-- Привет, Рихард!
Даже голос Катрин, прежде такой знакомый, показался мне изменившимся.
Мы обменялись ничего не значащими словами--это был, собственно, лишь
предлог, чтобы освоиться с новой ситуацией.
-- Здесь есть еще кто-нибудь? Эллиот? Эйнар?
-- Не знаю. А ты давно тут? Это ты была в столовой? Катрин покачала
головой.
-- Я прилетела утром. Других пассажиров в ракете не было. Может, кто-то
прилетел раньше меня?
-- Возможно. Еще два-три дня назад здесь было полно народу. Если
кто-нибудь остался в своей комнате, он может скрываться хоть целый месяц --
никто им не поинтересуется. Возможно, они и здесь. Поискать их, что ли?
-- Зачем? Спешить некуда. Тем более мне все равно нужно время, чтобы
немного свыкнуться со всем...
Она кивнула куда-то в сторону, и я понял, что она имеет в виду не
отель, а наше положение. Положение людей, возвратившихся на Землю--и уже
чужих здесь.
Катрин занимала комнату на втором этаже. Мы перекусили в буфете, и она
вернулась к себе.
Я нашел в холле кресло поудобнее и уселся в него, испытывая наслаждение
от того, что передо мной настоящий деревянный стол. Там, снаружи, то и дело
налетали порывы ветра, и тогда стекла дрожали и звенели. Тусклые рассеянные
светильники почти не давали теней; глаза у меня вновь заслезились, взгляду
не на чем было остановиться, и приходилось напрягать зрение, чтобы
разглядеть хотя бы очертания предметов. Все здесь устойчиво и вполне
осязаемо, но предметы кажутся прозрачными, невесомыми, ирреальными. В
комнате тепло, а меня знобит. Я ни на минуту не забываю о бесконечном
пространстве, центром которого стало это случайное место, куда я попал;
время, лишенное измерений, может бешено мчаться, а может почти замереть. Я
чувствую, меня одолевает сон и сеть сновидений опять пытается опутать меня.
Но я еще не настолько устал, чтобы не сопротивляться, я могу сделать над
собой усилие и сосредоточиться на чем-то другом. Например, думать о Земле и
космосе, о прошлом и будущем.
* * *
Судья: Учитывая особые обстоятельства, я хотел бы сказать
предварительно несколько слов. Нынешний процесс проходит в условиях, весьма
непривычных для обвиняемых; тем не менее он вполне правомочен, поскольку
данному суду подсудны все люди, точнее--все их деяния, независимо от того,
где и когда они были совершены. Хотя инкриминируемые подсудимым преступления
совершены двести лет назад, последствия этих преступлений ощутимы до сих
пор.
Обвинитель: К истории вопроса. В день 130-й года 2283-го одна из наших
наблюдательных станций совершала полет над экваториальной зоной Земли,
которая до высоты 40000 километров замусорена всем, что осталось от прежней
космической деятельности, именно тогда экипаж станции принял радиосигналы с
находившейся на орбите аварийной капсулы. Как выяснилось позднее, это
передатчик среагировал на инфракрасное излучение наблюдательной станции.
Пока мы принимали капсулу на борт, были получены радиосигналы трех других
капсул -- их передатчики среагировали на сигнал первой капсулы. Наблюдатели
доставили все четыре капсулы на лунную станцию, где мы обследовали их, а
затем вскрыли со всей необходимой осторожностью. В каждой капсуле оказался
человек, находившийся в состоянии анабиоза. Там мы нашли также инструкции по
выведению людей из этого состояния. Предварительный осмотр, а также
последующее изучение фотодокументов показали, что речь идет о членах
Верховного командования Блока западных стран, которые -- вместе с
милитаристами Черного блока--повинны в развязывании войны и опустошении всей
Земли. Таким образом, возник единственный в своем роде прецедент, когда
преступника привлекают к ответственности за деяния, совершенные двести лет
назад. Речь идет не только о массовом убийстве, с которым вполне сопоставимо
развязывание войны и ответственность за которое не ограничена сроком
давности, но и о том, что эта мировая война привела к последствиям, до сих
пор не изжитым. Уничтожено оказалось все население планеты, за исключением
примерно двадцати тысяч человек, которые находились в то время на
значительном удалении от Земли в космосе или на лунных объектах. Прямым
следствием применения оружия, и особенно задействованных в критический
момент средств глобального уничтожения, стала климатическая катастрофа,
завершившаяся обледенением Земли. Похоже, что Земля как среда обитания
потеряна навсегда. Таким образом, события, рассматриваемые на данном
процессе, по сей день не утратили своей актуальности, и прежде всего по этой
причине мы не намерены отказываться от суда, хотя с тех пор и прошло много
времени.
Судья: Итак, считаю заседание суда открытым. Установив присутствие
обвиняемых, вызываю всех поименно:
Эллиот Бурст, являвшийся во время войны президентом Западного блока.
Эйнар Фергюссон, бывший адмирал, главнокомандующий объединенных
вооруженных сил Запада.
Рихард Валленброк, бывший председатель комитетов по технике, средствам
массовой коммуникации и пропаганде.
Катрин Блийнер, бывший руководитель объединенных женских союзов Запада.
Экспертная комиссия подтверждает, что все четверо названных лиц
находятся в здравом уме и твердой памяти. Длительный анабиоз не повлек за
собой никаких отрицательных последствий. Тем самым они признаются способными
предстать перед настоящим судом и нести всю полноту ответственности за свои
деяния.
Обвинитель: К началу войны в 2084 году Эллиот Бурст уже в течение двух
лет находился на посту президента объединенных правительств Запада. Именно
на этот период приходится срыв мирных переговоров, известных в те годы под
наименованием ОСВ-60, хотя шансы на достижение договоренности между двумя
военными блоками были ничуть не меньше, чем прежде. Последовавшее охлаждение
международных отношений послужило предлогом для дальнейшего наращивания
вооружений, достигшего своего пика благодаря пресловутой "бирмингемской
программе", с которой выступил Эллиот Бурст. Ответом на соответствующую
реакцию другой стороны, выразившуюся в активизации военного потенциала,
стали массированные налеты на города и военные базы противника в Азии и
Африке, а на следующий день после этого была объявлена война.
Эйнар Фергюссон, профессиональный военный и один из самых известных
"ястребов", принадлежал к числу ближайших сотрудников Эллиота Бурста. Со
всей решительностью, не стесняясь в выборе средств, он использовал стоящую
за ним военную силу, чтобы привести Бурста к власти. Именно Фергюссону
принадлежит концепция превентивного удара, который он и осуществил,
использовав запрещенные, но тайно производившиеся виды оружия. Он несет всю
полноту ответственности за последовавшую затем эскалацию войны, которая
длилась два месяца и была рассчитана на полное уничтожение противника.
Рихард Валленброк также принадлежал к кругу ближайших сотрудников
Эллиота Бурста. Его пост обеспечивал ему максимальное влияние на всю
внутреннюю политику; это влияние он вначале тайно, а затем все более открыто
использовал для подготовки к войне. Не в последнюю очередь он несет
ответственность за использование в неблаговидных целях средств массовой
информации, которые, с одной стороны, координировали общественное мнение, с
другой--разжигали военную истерию. Манипулируя общественным мнением,
Валленброк ломал любое сопротивление пагубной политике своего правительства.
Катрин Блийнер оказалась во главе объединения женских союзов с помощью
хитрых уловок Эллиота Бурста во время избирательной кампании. Делая вид,
будто она отстаивает интересы женщин, Блийнер на самом деле активно
содействовала военным приготовлениям; благодаря довольно успешным
выступлениям в печати и по радио ей удалось, взывая к патриотическим
чувствам своих сограждан, довести их до фанатизма. Деятельность женских
организаций сыграла не последнюю роль в развязывании тотальной войны.
Приведенные здесь в обобщенном виде пункты обвинения будут дополнены и
развернуты в ходе процесса. Поскольку действия подсудимых были тесно
взаимосвязаны, вносится предложение провести единый судебный процесс с
учетом политического характера их деятельности.
Адвокат: Защита считает необходимым указать на то обстоятельство, что
неприменение положения о сроке давности преступления к подсудимым
представляется отнюдь не таким бесспорным, как это можно заключить из
выступления судьи. Однако по желанию моих подзащитных я не стану
предпринимать никаких юридических шагов в этом направлении, ибо они не
намерены поднимать вопрос о сроке давности, хотя и могли бы это сделать. Тем
не менее они настаивают на своей невиновности, ссылаясь на некое
обстоятельство, которое не кажется мне убедительным. Однако по долгу
защитника я обязан огласить следующее заявление моих подзащитных:
"Присутствующие здесь лица протестуют против утверждения, будто являются
Эллиотом Бурстом, Эйнаром Фергюссоном, Рихардом Валленброком и Катрин
Блийнер". Они заявили, что являются Джонатаном Берлингером, Жан-Оскаром
Шольцем, Абрахамом Шульхаймом и Симоной Эрне. Поэтому я, согласно требованию
моих подзащитных, ходатайствую о том, чтобы заседание суда было прекращено,
а арестованные--немедленно освобождены.
Обвинитель: Это утверждение абсурдно. Личности обвиняемых установлены с
достаточной достоверностью. Прошу отклонить ходатайство и продолжить
заседание.
Адвокат: Вынужден довести до сведения суда, что в таком случае
обвиняемые отказываются отвечать на вопросы и давать какие бы то ни было
показания.
Судья: Что могут предъявить обвиняемые в качестве доказательства своих
утверждений?
Адвокат: Они требуют, так сказать, произвести хирургическое
вмешательство, косметическую операцию... Они просили об этом и раньше
экспертную комиссию, однако их просьба была отклонена.
Судья: Коль скоро высказаны сомнения в том, что личности обвиняемых
доподлинно установлены, необходимо с этим разобраться. Надо дать обвиняемым
возможность привести свои доказательства. Объявляется перерыв.
* * *
Что-то оторвало меня от моих мыслей... в лицо неожиданно пахнуло
холодом.
Снаружи завывает вьюга, она обрушивается на окна и стены, силится
сорвать крышу. Жалобно поскрипывают балки.
Может, холод проникает сквозь щели? Или это сквозняк оттого, что кто-то
приоткрыл окно? Или вошел в дверь? Но кто? Катрин?
Я встал и направился к лестничной клетке, где коридор, ведущий в холл,
слегка расширялся.
Я был уверен, что сейчас увижу Катрин. Хорошо бы, а то мне здесь так
одиноко! Прошло всего несколько часов, как отель опустел, а я прямо-таки
физически ощущал гнетущую тишину, которая с каждым часом становилась все
невыносимей.
Нервы пошаливают. Видимо, столетия анабиоза не проходят бесследно.
Впрочем, физически я, похоже, здоров, и даже память у меня на удивление
сохранилась. Дело в том, давнем времени... Нет, все-таки между прошлым и
настоящим -- пропасть. То, что осталось там, кажется не просто далеким, оно
стало как бы ирреальным. А может, именно настоящее рождает это чувство
ирреальности? Может, все дело в тех невероятных переменах, с которыми мне
пришлось столкнуться... Нельзя же относиться к абсурду просто как к некой
данности, сколь реальной она бы ни представлялась! С одной стороны, я
сознаю, что все это явь и что я действительно живу, а с другой--какой-то
внутренний голос повелевает мне не принимать эту реальность...
Я стал медленно подниматься по лестнице. Прошел по коридору, свернул в
другой коридор, ответвлявшийся от первого... Комната Катрин! Постучаться?
Сердце забилось сильней. Долгие годы мы были вместе, днем и ночью. И вот что
странно: та Катрин Блийнер, которая находится сейчас за этой дверью, близка
мне и одновременно чужда. По-настоящему я не знаю ни той, за кого она себя
выдает, ни той, что скрывается под этой личиной.
Уже тогда мучительной была необычность всей ситуации: вечная лихорадка,
желание выполнить свой долг и сомнение--зачем все это? Потом--разрыв между
прошлым и будущим, существование без настоящего. Мы с Катрин вместе пережили
темную фазу сознания--вот что нас, очевидно, связывает. Но, едва подумав
так, я почувствовал, что это неверно. Ничего мы не пережили вместе! Тут
каждый сам по себе. Ничто нас не связывает, такую пустоту не может одолеть
никакая мысль, никакое слово, наше одиночество абсолютно... Просто мы
случайно выжили, случайно очнулись для жизни в одном и том же месте, в одно
и то же время. С таким же успехом одного из нас могло унести куда-нибудь в
просторы вечности.
Из всего, что представляется нам сейчас таким странным, самое странное,
пожалуй, то, что мы все-таки оба живы, оба существуем. Сблизит ли это нас
или еще более отдалит?
Я поднял руку, чтобы постучать... и снова опустил ее.
Потом повернулся и пошел прочь. Неважно куда, лишь бы прочь...
Спал я плохо, несмотря на непривычную черноту, которая наваливается
здесь на тебя ночью, она окутывает одинокий дом на вершине горы,
просачивается через оконные стекла и затопляет комнату.
Я включил свет, чтобы отогнать эту невыносимую тьму. Она напоминала мне
о бесконечно долгом времени...
Спал я плохо. Не привык бездельничать. Мне не хватает каких-то
поставленных передо мной задач, строгого распорядка, не хватает отупляющей
усталости. Здесь почти нет разницы между сном и бодрствованием, одно
незаметно переходит в другое. Никто не указывает мне, что делать. Верно ли я
поступил, что приехал сюда? Почему я откликнулся, когда меня позвали? Надо
ли что-то предпринимать? Разумно ли я себя веду? Логичен ли ход моих мыслей?
Я встал под горячий душ. Вода здесь хорошая, и напор сильный. Оделся,
спустился в столовую. Неистребимая привычка к порядку: утренний душ,
гимнастика, завтрак...
В столовой я увидел Катрин. Мне ни разу не приходило в голову назвать
ее Симоной.
Я взял завтрак, упакованный в фольгу: "белковые ломтики", разогретые за
одну минуту в инфракрасной печи. Сел рядом с Катрин так, чтобы не видеть ее
лица. Только я начал есть, как женщина рядом со мной вдруг стала другой;
вокруг теснились ряды скамеек, а на стене появились панели с сигнальными
лампочками: синий сигнал тревоги, желтый сигнал тревоги, красный сигнал
тревоги. На экранах телевизионных мониторов мелькают изображения,
громкоговорители приглушены, слышно лишь какое-то бормотание. На этих
экранах я частенько вижу нас самих, а из громкоговорителей доносятся наши
голоса.
Эллиот: ...боевой потенциал, достаточный, чтобы одним ударом покончить
с Северной Америкой и Европой. Программы, заложенные в их ракеты,
предусматривают прорыв нашей электронно-защитной системы, уничтожение наших
военных баз, промышленных центров, разрушение наших мирных городов. Их
гигантские субмарины, каждая из которых несет в своем чреве тысячи черных,
коричневых и желтых солдат, ждут лишь сигнала к всплытию у наших берегов,
сигнала к началу вторжения. Они хотят завоевать нашу землю, они хотят
превратить наших людей в рабочую силу. Их попытки найти путь к
благосостоянию завели их в тупик, и теперь они, отчаявшись, не видят иного
выхода, как только изгнать нас из нашей страны, чтобы собрать плоды того,
что посеяно нами. С тех пор, как окончились провалом мирные переговоры,
стоившие нам таких усилий, мы с растущей тревогой наблюдали за происходящим
на противоположной стороне. Однако прошло время, когда мы ограничивались
пассивным наблюдением за тем, как Черный блок готовит свою агрессию.
Единственный шанс выжить--опередить удар. Мы этим шансом воспользовались.
Два часа назад наши войска приступили к активным действиям. Благодаря их
смелости и решительности удалось после первой же атаки вывести из строя
большую часть ракетных баз противника. Его ответный удар не имел успеха,
лишь немногие ядерные ракеты противника смогли преодолеть наш защитный вал,
поражена только незначительная часть наших баз и городов. В этот суровый час
я призываю союзные народы напрячь все свои силы для нашей защиты и дать
отпор ордам с юга. Я объявляю войну. Она принесет нам победу и вечный мир.
-- Хочешь ароматку? -- Катрин пододвинула мне коробочку с коричневыми
палочками.
Я механически взял одну, втянул запах пряного эфирного масла. Женщина,
искоса поглядывающая на меня,-- вовсе не Катрин. Что со мной?
Наконец я вернулся к действительности. Огромный зал отеля пуст, и эта
пустота гнетет меня. Катрин, новая Катрин, о которой, как мне только что
стало ясно, я вообще ничего не знаю, все еще глядит на меня. Она моложе, чем
та, другая, она нежней ее, и это удивительно после двухсот лет. А впрочем,
может быть, мы эти годы не потеряли, а выиграли... Тогда ведь нам нечего
было терять. А теперь? Может, это все-таки выигрыш...
-- Это Эллиот придумал нас созвать?.. Он мне позвонил...
Я кивнул. Да, Эллиот звонил и мне.
-- А где остальные?
-- Остальные? Должны быть здесь. Ведь Эллиот пока тоже не появлялся.
-- Пожалуй, не стоило сюда приезжать. Если подумать... К чему копаться
в прошлом?
Катрин смотрела прямо перед собой, прищурясь; рассеянный тусклый свет
сужал ее зрачки.
-- Или есть в этом смысл? Как ты считаешь?--Она повернулась на стуле,
смахнула со стола крошки.-- Я работаю в регуляционном центре, слежу за
регенерацией воздуха, за поддержанием температуры. Жизнь вроде бы
продолжается. А зачем?
В самом деле, зачем?
-- Я прилетел сюда,-- сказал я,-- потому что для меня еще не
закончились расчеты с прошлым. Я надеюсь... хотя я и сам не знаю, на что я
надеюсь. Мне трудно жить с этими людьми, не потому, что приходится много
работать, нет, дело в другом. Ведь никто из них не родился на Земле. Может,
в этом все дело?
-- Может быть. Вероятно, я прилетела сюда по той же причине. Впрочем,
зачем нас позвали, я не знаю. А ты?
Я покачал головой. Нет, мне ничего не известно.
-- В ближайшие четыре месяца улететь отсюда нельзя. Придется остаться
здесь.
Она смотрела на меня, а я на нее. Хорошо знакомая и потому близкая мне
женщина, но она же и незнакома, а потому пленительна. И вдруг я взглянул на
нее совсем по-другому. То, что было бы немыслимо с прежней Катрин, вдруг
стало казаться возможным. Ведь мы здесь вдвоем, одни, единственные на всей
Земле. А вокруг нас вечный холод и ледяная пустыня. Ничего на свете я не
боюсь так, как холода. Но здесь, в этих стенах...
Догадывается ли она, о чем я думаю?
-- Дорога была утомительной,-- сказала она.-- Впрочем, устала я,
наверное, совсем от другого. Да ладно, ничего страшного... Есть время
отдохнуть... Пойду прилягу. Мы еще увидимся.
Она кивнула мне, повернулась и вышла. Ее фигура в дверном проеме
напомнила мне картину в раме. Слабый свет слегка размывал силуэт. Последнее,
что я видел, было гибкое движение ее тела, потом она скрылась.
Я отнес остатки еды в мусоропровод, туда же полетела хрустящая фольга и
пластиковые тарелки с пластиковыми вилками и ножами.
Что же теперь? Меня охватило странное беспокойство. Я побродил по
отелю, поднимаясь и спускаясь по лестницам, вышагивая по коридорам, я словно
искал что-то, как будто надеялся здесь что-то найти... Одна дверь, другая,
на каждой -- трехзначный порядковый номер. Открыл какую-то дверь, заглянул в
комнату--пусто, убрано, все точь-в-точь как у меня.
Я долго глядел в окно; белый ландшафт действовал на меня удручающе.
Потом повернулся, вышел из комнаты. Все эти коридоры так хорошо мне знакомы,
я ведь обошел их десятки раз.
Здание вдруг показалось мне похожим на тюрьму; было такое чувство,
будто я сейчас задохнусь--ведь все последние годы я провел практически
только в закрытых помещениях: в глубоких атомных убежищах, в подземном
командном центре связи, в госпитале, а под конец несколько недель просидел в
одиночке, пока шло следствие. Затем я работал в этих хрупких зданиях из
стекла и металла, с помощью которых нынешние люди отвоевывают у космоса
убогое жизненное пространство, где есть тепло и воздух. Меня никогда не
включали в какую-либо из тех групп, которые надевают защитные скафандры и
работают в свободном пространстве, вдали от гравитационных установок. Не
знаю, справился ли бы я с такой работой. Да это и не то открытое
пространство, не та свобода передвижения, о которых я мечтал.
И вот теперь--совсем другая ситуация. Я оказался на обледеневшей земле,
на одинокой горной вершине. Что говорить, давно я не располагал такой
свободой передвижения, как сейчас. Никто не указывает мне, что делать, никто
не закрывает передо мной двери или шлюзы. Хочешь, ступай на улицу, где царят
стужа и вьюга, где повсюду только лед и вечный снег, где обманчивая гладь
скрывает глубокие трещины, провалы и пропасти... Нет, меня совсем не тянет
туда, и я не воспользуюсь этой внезапно обретенной свободой.
Неожиданно для самого себя я обнаружил, что вновь очутился перед
комнатой Катрин; подошел на цыпочках к двери, прислушался... Тихо. Спит? О
чем она думает? Единственная здесь женщина, одна-единственная на всей Земле.
Я вдруг понял, что хочу быть с ней. Невыносимо так долго оставаться в
одиночестве. Говорить с другим человеком, чувствовать его близость--это же
настоящее счастье, что может быть. Мне захотелось открыть дверь, объяснить
Катрин...
Я остановился. Поспешный шаг, необдуманный поступок--как легко сломать
то, что так тонко, так хрупко и соткано из одних чувств. Повернувшись, я
ушел так же тихо, как и пришел.
Когда я спускался по лестнице, мне снова почудились чьи-то шаги. Я
прислушался... Ни звука. Может, это Катрин?
-- Катрин! --позвал я.-- Катрин!
Молчание.
Может, там, внизу, стоит кто-то, замерев, как и я, и так же, как я,
прислушивается?
Я вдруг сорвался с места, бросился по ступеням вниз, миновал один этаж,
второй.
Никого. Я огляделся по сторонам, но ничего необычного не увидел. Сердце
у меня колотилось, я задыхался. Я сам себе казался смешным. Может, это
галлюцинации?
Маленькое приключение пошло мне на пользу, оно заставило меня очнуться,
вернуло к действительности, напомнило, где я и что со мной. Ничего нельзя
делать, забыв про все, что произошло, и про то, что из этого получилось.
Любое решение должно исходить из сегодняшнего положения дел. Катрин--это,
конечно, серьезно, по-настоящему серьезно; тут надо все хорошенько обдумать.
Мои мысли о ней, мои желания--естественное следствие наших отношений. Но и с
другими, с Эллиотом, с Эйнаром, меня тоже связывают особые отношения. Только
их тут нет. А Катрин здесь, и она--женщина. Что же в ней так привлекает меня
сейчас? Что-то новое, непривычное... Новая, неожиданно открывшаяся
личность...
Тогда, двести лет назад... Мы встретились после того, как нам изменили
внешность, то есть после пластической операции, которая позволила нам
принять чужой облик, надеть чужую личину, а значит, переменить и внутреннюю
сущность. Разумеется, мы находились на службе не круглые сутки, могли и
поболтать, так сказать, по-приятельски--о политике, о своих проблемах,
мечтах, надеждах. Джонатан был ведущим развлекательных программ, он работал
в какой-то провинциальной студии. Актером он не был, но свое дело знал. От
него исходила какая-то уверенность, он вызывал доверие у людей и так умело
заставлял публику подыгрывать себе, что люди даже не замечали, что выглядят
смешными. Его звали Джонатан Берлингер, но мы употребляли в общении между
собой лишь имена и фамилии тех людей, которых играли. Для нас он был
Эллиотом Бурстом. Понятно, почему его выбрали на роль президента: это был
солидный, крупный мужчина с намечающимся брюшком, а все это якобы
располагает людей к себе, да и голос у него был почти неотличим от голоса
главы нашего правительства. Даже черты лица пришлось изменить не так уж
сильно: добавили чуток жиру под подбородком, сделали нос помясистее и
порельефнее надбровные дуги... А уж короткая стрижка "ежиком"--и вовсе не
проблема для парикмахера. Однажды мне довелось увидеть их рядом, "подлинник"
и "копию"-- признаюсь, на несколько мгновений я растерялся, потому что не
мог понять, кто из них настоящий.
Эйнар Фергюссон на самом деле звался Жан-Оскар Шольц. Наверное, с ним
пришлось повозиться больше всего, чтобы сделать из него главнокомандующего.
Черты лица были значительно изменены, пришлось поработать даже над плечевым
поясом и спиной, чтобы добиться чопорно-прямой, истинно адмиральской осанки.
Труднее всего было усвоить четкость движений, поскольку Шольц от природы был
человеком живым и суетливым. Решающим при выборе Шольца на эту роль оказался
его талант пародиста--он замечательно имитировал голос адмирала и манеру его
речи. Поскольку политическая обстановка была весьма напряженной, Шольц мог
выступать со своими пародиями только перед небольшими аудиториями, но зато
очень успешно -- публика хохотала. Теперь же он произносил речи куда более
серьезные.
Что до меня самого, то я почти уже забыл, что меня зовут Абрахамом
Шульхаймом,--настолько сжился со своей ролью. Когда-то я собирался заняться
электротехникой, даже проучился несколько семестров в университете. Как раз
в это время я познакомился с несколькими молодыми людьми из театра
марионеток. Мне открылся совершенно новый мир: куклами управляли с пульта, а
мы сидели перед ним и, глядя на экран, могли следить за происходящим на
сцене. Мы были очень ограничены в средствах, и потому роли приходилось
озвучивать самим. Это и помогло мне приобрести новую профессию: я стал
озвучивать фильмы. Однажды я получил секретное задание -- проговорить
несколько фраз за Рихарда Валленброка. Насколько я понял, нужно было
радикальным образом изменить несколько его прежних высказываний. Студийная
запись очень удалась, поэтому, вероятно, меня и мобилизовали позднее для
особо секретной работы.
О Симоне Эрне, игравшей роль Катрин Блийнер, я знаю не очень много. Она
была диктором на радио, из тех, кому подсовывают листок с текстом и они
читают его с таким пафосом, словно глубоко убеждены в истинности
произносимых слов. Тут, безусловно, решающую роль сыграл ее голос--приятного
тембра, очень женственный и вместе с тем весьма решительный, ей не хватало
лишь некоторой доли фанатизма. Зато для достижения внешнего сходства
пришлось потрудиться--у настоящей Катрин Блийнер лицо было значительно
полнее, круглее, да и была она на десять лет старше. Вероятно, именно
поэтому возвращение прежней внешности поразило меня больше всего именно у
Симоны.
Итак, нас приняли за руководство давно исчезнувшего блока. Для
миллионов телезрителей мы были всесильными вождями, которые призывали народ
действовать, сулили победу и разжигали ненависть. Несколько месяцев подряд
нам показывали кинохронику с участием тех людей, в роли которых нам
предстояло выступать, чтобы мы не допускали ни малейших отклонений от их
стиля поведения и манеры держаться. Школили нас сурово, за нами постоянно
следил неусыпный глаз компьютера, и за малейший сбой или ошибку начислялись
штрафные очки. Нам не рекомендовалось выходить из роли даже в короткие часы
отдыха, тем более что мы уже не могли избавиться от измененной внешности.
Когда входишь в образ, процесс этот настолько захватывает тебя, что
затрагивает не только внешние проявления--иногда я ловил себя на том, что
усвоил даже образ мыслей Рихарда Валленброка, даже его манеру аргументации;
с одной стороны, это меня радовало, с другой--смущало. Оказавшись перед
телекамерами и микрофонами с заготовленным для меня текстом выступления, я
забывал, что накануне учил его; у меня появлялось такое чувство, будто это я
сам принимал решения, приводившие в движение людей и технику, будто я и
впрямь действовал по собственному замыслу и плану, охватывавшему буквально
все, вплоть до верований и религии.
С моими коллегами дело обстояло точно так же. Мы почти постоянно
находились под чьим-то присмотром-- если нас не донимал режиссер, то опекал
охранник,-- однако в хаосе последних недель все чаще возникали моменты,
когда нам хотелось поговорить друг с другом наедине и откровенно. Возможно,
причина была в том, что в отличие от людских масс, к которым обращены были
наши возвышенные речи, сами мы отнюдь не были убеждены в правильности
политических и военных доктрин правительства. Наверное, иначе и быть не
могло, ведь вся наша деятельность была, в конце концов, жульничеством. Со
временем мы начинали понимать все больше и больше. Вожди находились в
каком-то тайном и безопасном месте. Там же, где выступали мы -- будь то
встреча с народом, запись на телестудии или на радио,--даже всемогущая
секретная служба не гарантировала нам абсолютной безопасности. Слишком уж
много людей принимало участие в таких мероприятиях, так что приходилось
опасаться покушений, подброшенных бомб, ядовитых газов, противник мог
прибегнуть к любым средствам, чтобы парализовать руководство, уничтожить
центр связи. Прошло немало времени, прежде чем мы поняли, для чего мы
понадобились, но к этому моменту война уже достигла той стадии, когда
опасность грозила всем без исключения, всем, кто находился на территории
военных действий, а этой территорией стала уже вся Земля. Мы и сами не
знали, где находится "большая четверка"; об этом известно было лишь узкому
кругу лиц, а они, разумеется, молчали.
Конечно, мы не были большими политиками, нам не дано было творить
историю, изменять мир. Однако с нас нельзя снять и часть той вины, которую
несла "большая четверка". В конце концов, на нас, пусть даже это совершилось
помимо нашей воли и в течение лишь нескольких часов, лежала вся
ответственность за происходившее.
Каждый из нас по-своему решал для себя эту проблему. Если отойти от
роли было трудно по тем или иным причинам, то Эллиот, например, пускал в ход
иронию в качестве средства защиты. Я говорю "Эллиот", потому что имя
Джонатан звучит для меня слишком непривычно. Он, скажем, устраивал для нас
нечто вроде домашних концертов, где, изображая президента, доводил эту роль
до гротеска. При этом он произносил официальные речи, только в его устах они
звучали иначе--забавно и вместе с тем страшно. Тем не менее он постоянно
подчеркивал, что в целом согласен с решениями президента. Несмотря на то что
они обрекали на смерть множество людей не только в рядах противника, но и
среди соотечественников, Эллиот верил, что решения эти диктуются
обстоятельствами-- необходимостью защищать свою жизнь.
Что же касается Эйнара, то он со всей определенностью давал понять, что
далеко не так предан режиму, как все мы. Он был единственным, кто
осмеливался критиковать решения правительства, а иногда--разумеется, в самом
узком кругу--даже предлагал какие-то альтернативы; впрочем, они были
ненамного лучше. Мне казалось, что это бунт не столько против правительства,
сколько против собственного подневольного состояния. Что же до политических
взглядов, тут он был, как и все мы, типичным продуктом того воспитания,
которое все мы получили начиная с дошкольного возраста, и, как я понимаю,
сегодня оно было ориентировано именно на такое развитие событий,
увенчавшееся в конце концов мировой войной.
Да, теперь я могу посмотреть на те события со стороны, могу разобраться
в себе самом. Со стыдом должен признать, что я позволил использовать себя в
дурных целях и никак этому не противился. Да, у меня были сомнения, но
угрызений совести я не испытывал. Я много думал над этим, но ничего не
решил. Меня терзало чувство беспокойства, неуверенности, но я объяснял его
тем, что меня заставили играть совершенно не подходящую для меня роль.
Почему я не остался среди тех, кто, сознавая всю опасность для своего
благополучия и жизни, берется лишь за то, что ему по силам? Мы как бы
раздвоились: с одной стороны, марионетки в руках министерства пропаганды, с
другой--своего рода зачинщики самой страшной войны в истории человечества!
Сегодня я понимаю, какой все это было ошибкой, и пытаюсь оправдаться --
перед самим собой!--тем, что не мог поступать иначе. Но эти доводы даже мне
самому не кажутся убедительными.
Катрин запомнилась мне тихой и неприметной. Но она словно отказалась от
себя самой ради порученной роли. Выступая с речами, она преображалась,
говорила со страстью и убежденностью, она умела зажигать слушателей,
заражать их своей энергией. Когда же мы оказывались вместе в столовой или в
комнате отдыха, она становилась замкнутой и вялой. Со всеми она была любезна
и предупредительна, со всеми ровна, никому не отдавая предпочтения. Этот тип
скромной "матери-домохозяйки", который она для себя избрала, не особенно
меня тогда привлекал--да и, честно сказать, никогда не интересовал. Я знал
только маску Катрин, но не знал женщину, которая эту маску носила. Я
пробовал вспомнить, высказывала ли она когда-нибудь собственное мнение по
какому-либо вопросу, соглашалась с кем-то или спорила,--но тщетно. Похоже,
что собственного мнения у нее просто-напросто не было.
Возможно ли обратное превращение, возврат к собственной личности? Ведь
прошло так много времени, и это было очень ощутимо; никому не дано начать
все заново, словно ничего не произошло.
И все-таки нам повезло. Конечно, наш протест могли отклонить--слишком
невероятным было то, на что мы ссылались, но у этих людей было обостренное
чувство справедливости, и они дали нам шанс.
Выделенный нам хирург был несколько обескуражен поставленной перед ним
задачей, потому что ему еще никогда не доводилось делать косметических
операций. К счастью, я смог дать ему несколько советов; в свое время, когда
моему лицу придавали сходство с физиономией Рихарда Валленброка, я подробно
выяснил, каким образом может быть выполнена обратная операция. Вначале
проводят курс ультрафиолетового облучения, затем осторожно отшелушивают
искусственно приживленные ткани, причем только специалист может отличить эти
ткани с измененной структурой от первоначальных. Остатки первоначальной кожи
располагаются под ними, они, правда, совсем истончены и пронизаны
мельчайшими кровеносными сосудами, однако при достаточной сноровке хирург
может их, так сказать, обнажить.
При операции обошлись местным наркозом, надрезы, с помощью которых
снимались слои, ощущались мною лишь как легкое прикосновение. И при этом
передо мной держали зеркало, чтобы я по ходу операции мог давать указания,
так что я собственными глазами видел, как кромсали мое лицо, как оно теряло
чужие, искусственно приданные ему черты, поначалу став похожим на кровавый
кусок мяса, а затем заблестел розоватый, влажный слой эпидермия; когда же
операционная сестра обработала его ваткой, смоченной в эмульсии, я вдруг
увидел свое собственное, родное, но уж