---------------------------------------------------------------
     © Copyright Нина Соротокина
     Роман в четырех книгах "Гардемарины, вперед!"
     КНИГА ВТОРАЯ "Свидание с Петербургом"
     Email: soro@newmail.ru
     Нина Соротокина: home page http://soro.newmail.ru/
---------------------------------------------------------------







     В  апрельский  день, с которого  мы  начнем наше  повествование, Никита
Оленев направился на службу  пешком, отказавшись не только от коляски, но  и
от Буянчика, который, по утверждению конюха, стер то  ли холку, то  ли ногу,
молодой князь не захотел вдаваться в подробности.
     Погода была  серенькая,  влажная, петербургская.  Никита  вглядывался в
озабоченные  лица ремесленников, торговцев с  лотками, военных и все пытался
понять -- чего  ради  у  него с утра хорошее настроение  и  что  он  ждет от
сегодняшнего дня?
     Да ничего особенного,  господа! Все  будет  как  обычно: бумаги,  груды
бумаг  -- прочти, отложи, выскажи мнение в  письменной фор-ме, хотя заведомо
знаешь, не только твое мнение об  этой бумаге, как устное, так и письменное,
никому  не интересно,  но и саму бумагу никому не взбредет в голову  читать.
После часа  сидения, когда  весь  становишься,  как  отсиженная нога,  можно
потянуться  и  выйти в  коридор,  чтобы с озабоченным  видом  пройтись  мимо
начальства, если таковое окажется на месте. Потом можно переброситься словом
с переписчиками, посплетничать.
     В зимние дни, когда на столах зажженные свечи и шуршание де-ловых бумаг
напоминает  мышиную  возню,  Никиту все это злило  несказанно,  а сейчас  он
прыгал через лужи  и снисходительно  усмехался  над  бессмысленностью  своей
службы.
     В конце концов. Иностранная  коллегия ничуть не хуже и не луч-ше прочих
сенатских канцелярий. Сановитые члены ее хлопают Никиту по плечу и говорят с
отеческими интонациями: "По стопам батюшки пошел? Молодец, молодец..."
     Никуда  он  не  шел, ни по каким  стопам,  все получилось  само  собой.
Просидев три года  в лекционных  залах Геттингенского универ-ситета,  Никита
отчаянно затосковал по дому. А  тут письма от отца одно другого решительнее:
"Хватит портки просиживать! Сколько можно баловаться химиями  да механиками?
Языки изучил, и хорошо... Пора послужить России..." Ну и все такое прочее.
     Приехал, поселился в милом сердцу особняке, который порядком пообветшал
в отсутствие  хозяина.  Стены,  колонны,  службы  стояли, правда,  в  полной
целости,  их  даже  побелкой  пообновили,  но  внутри...  Только  библиотека
осталась  в  неприкосновенности,  а  в  прочих  ком-натах мебель переломали,
паркет залили  какой-то  дрянью,  в Гавриловой горнице все колбы  перебили и
тараканов развели.
     Но  Гаврила  где  горлом,  где  подзатыльником  быстро навел  поря-док.
Главное  качество княжеского  камердинера  -- деловитость. Ему дворня  в рот
смотрит.  Если  Никита  что  прикажет казачку, конюху, официанту, они  так и
бросаются  исполнять, а потом исчезнут на  час. С камердинером этот номер не
проходит,  его показным усердием не обманешь. Да и какой Гаврила камердинер?
Он  и  дворецкий, и  ста-роста,  и  алхимик, и врач, и  ближайший  к  барину
человек, и еще черт знает кто... На все руки.
     О,  воздух Родины,  небо  Родины, о, дорогие  сердцу  друзья! С Але-шей
Корсаком  встретиться  не удалось, он  находился  на  строитель-стве порта в
городе  Рогервик, зато  Белов был в  Петербурге. Отноше-ния  с  Сашей быстро
вошли  в  привычное русло, и  зажили  бы  они  при-певаючи,  как некогда под
сводами навигацкой школы, если бы не был друг женатым  человеком, а главное,
не сжирай у него все время  служба. Словом, Никита  даже  обрадовался, когда
отец перед очеред-ным отъездом в Лондон определил сына в хорошую должность в
Иностранную коллегию, ведавшую сношениями России со всем про-чим миром.
     По регламенту коллегии президентом ее был сам канцлер Алексей  Петрович
Бестужев,  вице-канцлерскую  должность исправлял вице-канцлер Воронцов.  Оба
были  первейшие в государстве люди, а посему в коллегию являлись чрезвычайно
редко.  За  три  месяца службы Ни-кита не видел  их  там  ни  разу. Коллегия
сочиняла грамоты,  ведала почтой, содержала  в своих недрах  тайный  "черный
кабинет" и, кроме того, управляла калмыками и уральскими казаками.
     "При чем здесь калмыки?"-- неоднократно спрашивал себя и про-чих Никита
и, как водится,  не  получал вразумительного ответа, кроме  как:  "Калмыками
занимаемся по  старой  традиции  с  года  основания  коллегии,  а  именно  с
1718-го".
     Пусть  так... И почему бы  Никите не ведать  делами  калмыков, если для
этого  вообще  ничего не  надо делать, кроме  как вскрывать  три-дцатилетней
давности, украшенные плесенью дела  и  констатировать, что податель  сего за
давностью лет уже не ждет указаний от петер-бургского начальства.
     Иметь двадцать три года отроду, прослушать курс у профессоров Штрудерта
и  Кинли,  читать Демокрита и Джона Гаркли,  обожать  Монтеня, ощущать  себя
склонным  к ваянию и быть в душе  пиитом, а при этом сочинять пустые бумажки
--  это ли не мука, господа? Ни-кита пытался искать сочувствия  у коллег, но
не был понят. Их мир вполне  умещался  между канцелярскими столами,  страсти
порхали по служебным  коридорам  и находили богатую  и достаточную пищу  для
игры ума. И жить интересно, и платят хорошо!
     Здесь  бы взвыть  волком,  но  нетерпеливая юность защищена,  а  может,
вооружена верой.  И Никита  верил,  что  служба эта временная.  Придет срок,
когда  призовет его  Россия  к  другим подвигам, а  давать  всему  оценки  и
подводить итоги -- это удел сорокалетних, занятие старости.
     Никита был уже  рядом со зданием коллегии,  когда  глазам его предстало
грустное  зрелище:  полицейская  команда высаживала на  пристань испуганных,
промокших людей, нарядно  одетую девушку и двух' мужчин, по виду  слуг. Один
из  них,  старик, громко и надрывно  причитал. "За что молено арестовать эту
милую черноокую деви-цу?" -- подумал Никита, невольно замедляя шаг.
     Недоразумение  быстро разъяснилось. Это  был  не арест, а  подо-спевшая
вовремя  помощь. Лодка девицы  столкнулась  с проплываю-щим мимо стругом,  и
хотя утлое суденышко не перевернулось, но получило пробоину. Все натерпелись
страху, слуги потеряли весла. Теперь потерпевшим грозила разве что простуда:
вода  в  Неве  была  ледяной, а  сухими  на девушке  остались только капор и
накидка.
     --  Сударыня,  могу ли я быть вам чем-либо полезным? -- спросил  Никита
участливо.
     --  Можете,-- кивнула  головой  девушка, запихивая под капор  волосы  и
пританцовывая   от  холода.--  Самое  полезное  для   меня  сей-час  --  это
сочувствие. Посочувствуйте моей глупости! А ведь папенька предупреждал!..
     Она подняла назидательно палец, потом  постучала себя по лбу. По-русски
девушка  говорила совершенно  свободно, но с легким ино-странным акцентом. В
ней не  было и тени смущения, только лукав-ство -- и этот  пальчик, и ямочки
на щеках, и смуглая, неприкрытая косынкой шея.
     Никита рассмеялся, снял плащ и набросил его на плечи девушки.
     -- Ничего, в  карете отогреются,-- сказал один из полицейских,-- сейчас
мы их мигом к папеньке доставим.
     Боясь быть навязчивым, Никита откланялся,
     -- Но как вам вернуть плащ? -- крикнула девушка вдогонку.
     -- Пусть это  вас не заботит, сударыня. Оставьте  его себе на па-мять о
происшествии, которое кончилось так благополучно.
     Полицейская  карета  подхватила девушку с ее  спутниками  и пока-тила в
сторону понтонного моста.
     Коллегия  встретила  Никиту особым  запахом бумажной  пыли,  только что
вымытых  полов  и  озабоченным,  несколько непривычным гулом,  сложным,  как
морской прибой, звучащий в раковине.
     "Опоздал",--  было  первой  мыслью   Никиты,   которая  ничуть  его  не
взволновала.--"Что-то случилось",--вторым пришло в голову,  и он поспешил  в
свой кабинет.
     В  комнате,  кроме  копииста и переписчика,  никого  не  было, оба были
крайне взволнованны,  но деловиты и  весьма  споры, перья  так и строчили по
бумаге, что не мешало им обмениваться короткими фразами.
     --  Где  экстракты  из  министерских  реляций?  Позвать  сюда  тай-ного
советника Веселовского!--явно передразнивая кого-то,; шепеля-вил копиист.
     -- Да где  их взять, ваша  светлость,  если  они не в Присутст-вии?  --
слезливо  вторил  ему  переписчик,  время  от  времени  взры-ваясь  коротким
хохотом./
     В кабинет заглянул обер-секретарь Пуговишников, лицо его  было красным,
парик как-то вздыбился и сполз на правое ухо.
     --  Пришел? -- гаркнул он  Никите.--  Чем  занят?  Никита молча показал
глазами на бумаги.  Он  уже успел  принять крайне  озабоченный, канцелярский
вид, при таком выволочку де-лать -- только от работы отвлекать. Пуговишников
окинул комнату зорким взглядом и исчез, хлопнув дверью.
     А в коллегии поутру произошла вещь совершенно  из ряда  вон -- заявился
вдруг  сам канцлер Алексей Петрович.  Вид измученный, речь несвязная, и весь
гром и молния. Подробности копиист пере-сказывал уже шепотом. Зачем Бестужев
заявился с утра  -- было  не-понятно, но выходило,  что именно  затем,  чтоб
никого на месте  не застать  и  устроить большой  разнос.  Воспаленные глаза
канцлера  го-ворили о  многотрудной ночной  работе  на  пользу отечества, но
жиз-ненный опыт копииста подсказывал, что  столь же  вероятна  была  большая
игра в доме  Алексея Григорьевича Разумовского, где канц-лер спускал большие
тыщи  за ломбером  и разорительным  фаро. О последнем предположении копиист,
естественно, не сказал прямо, и  если  б  кому-то вздумалось призвать  его к
ответу и заставить  повто-рить рассказ слово в слово, то, кроме утверждения,
что у Разумовского играют по-крупному, а об этом каждая петербургская курица
знает, ничего бы из него не выжали.
     Целый час  после отъезда  канцлера коллегия работала  как левой,  так и
правой  рукой,  каждый напрягал  оба полушария  канцелярского мозга, а потом
вдруг  как отрезало, пошли обсуждать, жаловаться, воздевать руки, обижаться:
здесь,  понимаешь,  работаешь  до  пота...  Даже  приезд  тайных  советников
Веселовского и Юрьева никого  не  остудил, только  повернул в  другое  русло
обсуждение проблемы.
     Оказывается, среди  прочих упреков канцлер выкрикнул слова об  излишней
болтливости чиновников,  более  того,  болтливости злона-меренной,  то  есть
разглашении  какой-то  государственной  тайны. Кем,  кому,  о  чем?  На  всю
коллегию пало подозрение.
     А в самом деле, что есть светский разговор, а что суть опасная болтовня
и разглашение? Наиважнейшее, всех взволновавшее собы-тие в апреле, это поход
русской армии к Рейну на помощь союзни-кам, то есть австрийцам и англичанам.
Какая цель этого похода? Либо прижать хвост прусскому пирату, читай Фридриху
II, и  пресечь войну -- сей Фридрих  уже Силезию разорил,  вошел в Саксонию,
по-сягнул на Дрезден! -- либо влить новые силы в европейские армии и разжечь
войну с новой силой, дабы опять-таки прижать хвост Фридриху И. Что же в этих
рассуждениях  есть  разглашение тайны, если  сам  Господь еще не  знает, как
повернутся события?
     Оказывается,  государственная тайна  состоит  в том,  что  наши  войска
вообще  куда-то  двинулись.  Да  об этом  весь  Петербург судачит  в  каждой
гостиной! Да  и как не судачить, если любимой сплетней чуть ли не целых  два
года  были рассказы о том, как Бестужев наста-ивал подписать военный договор
с Австрией  и  как государыня от  этого отказывалась. А уж  сколько бумаг об
этом писано в Иностран-ной коллегии!
     Чего  ради  государыне   Елизавете  благоволить  к  Австрии?  Коро-лева
Мария-Терезия  соперница  в женской  красоте, и  всем памятно  ее коварство,
когда посол австрийский Ботта вмешался в  заговор против  государыни. И если
кто  и  пустил  тихонький  слушок,  что  лопухинский  заговор  дутый  (каков
смельчак!) и  что Ботта не имеет к  нему отношения, то это ложь,  потому что
сама Мария-Терезия по-шла на уступки, сняв  полномочия с  негодного  посла и
заключив его в крепость.
     Пересказывали  любопытные анекдоты, например,  случай  с осой.  Договор
лежит  наконец перед государыней, и  она  готова его  подпи-сать,  но  в тот
момент, когда  она поднесла  перо к бумаге, на  это перо, пачкая крылышки  в
чернилах,  села  оса.  Естественно,  государыня  с  криком и  самыми дурными
предчувствиями откинула  перо вон,  под-писание договора  отложилось еще  на
полгода.
     Обер-секретарь Пуговишников, хоть он  и  есть  самый  главный сплетник,
бьет кулаком по  столу: "Разболтался  народ! Все  языком ла-ла-ла... Да  при
Анне Иоанновне, царство ей небесное,  за такие-то речи!.." Сейчас,  конечно,
мягкие времена, но ведь и народ не глуп, он всегда каким-то нюхом, кончиком,
третьим  зрением  знает,  о  чем  можно  болтать,  а  о  чем  нельзя...  при
свидетелях.
     От  дела Никиту  оторвал окрик  из коридора:  "Тебя  секретарь На-боков
искал..."  Замечательно,  если кому-то понадобился. Как  прият-но  разогнуть
спину! Можно было бы сказать:  "А что меня искать? Вот он я..." -- и с новым
рвением приняться за работу, но Никита  предпочел немедленно  предстать пред
очами Набокова.
     Секретаря  не  было на  месте,  и  Никита  пошел бродить  по  комна-там
четвертой экспедиции первого  департамента.  В  первом  кабинете  о Набокове
сегодня слыхом не слыхали, во втором "он был только что, но куда-то  вышел".
Наконец Никите  указали на комнатенку пе-реводчика, куда  Набоков должен был
непременно заявиться в ближайшее время.
     Комната  переводчика  была  пуста.  Никита  сел  за  стол,  завален-ный
бумагами, пачками, и  словарями.  В забранное решеткой,  давно не мытое окно
заглянуло апрельское солнце. По словарю путешест-вовала ожившая от весеннего
тепла  муха.  Удивительно,  что  лакомого  находят  эти  жужжащие  твари   в
Иностранной коллегии? Муха до-стигла края словаря и беспомощно свалилась  на
украшенную  длин-ной  витиеватой  подписью  бумагу,  затрепетала крылышками,
пытаясь перевернуться.
     Именно из-за  мухи Никите вздумалось проветрить  это бумажное, пыльное,
провонявшее  табаком  царство. Окно, видно,  уже  открывали.  Шпингалет  был
поломан, и оконную ручку плотно приторочили ве-ревкой к косо вбитому гвоздю.
Он размотал веревку. В этот  момент какой-то  болван, перепутав  комнаты или
просто  из  любопытства,  от-крыл  дверь.  Он ее тут же захлопнул, но  этого
оказалось достаточно, чтобы оконная рама рванулась из рук Никиты, а сквозняк
разметал по комнате все бумаги. Чертыхаясь, он набросил веревку  на гвоздь и
бросился  собирать бумаги-  Последней он  поднял с пола ту самую, украшенную
длинной  подписью:  "Остаюсь ваша любящая дочь, их императорское величество,
великая княгиня Екатерина".
     Никита не  верил  своим  глазам  -- неужели  это  ее  почерк?  И  какие
аккуратненькие буковки! Никита посмотрел в начало бумаги. Это бы-ло письмо к
герцогу   Ангальт-Цербстскому.   "Милостивые   государи   родитель   мой   и
родительница!   Здравствуйте   с   дорогими   моими   братьями   и   прочими
родственниками!  Объявляю  вам,  что сама  я и  царственный супруг мой  Петр
Федорович по воле Божьей обретаемся в добром здравии..."
     Никита   перевел   дух,  положил  письмо  на   стол   и  отвернулся   в
нерешительности.  Несколько вопросов  сразу,  теснясь  и  оттого  сбивая  со
смысла, вертелись в  голове. Первый,  а может, и  не первый, но  главный  --
отчего  великая княгиня пишет письмо в Германию  по-русски? И с какой стати,
скажите на милость,  царственное письмо объявилось в Иностранной коллегии --
ошибки в нем, что ли, выправ-ляют? Понимая, что читать чужие письма дурно, и
оттого  кляня себя за неуемное любопытство, Никита опять потянулся  к письму
взгля-дом. В коридоре послышались шаги. Никита  успел прочитать одну  фразу:
"Государыня велела говеть"--и быстро отошел к окну. В комнату вошел Набоков.
     -- А... князь, вот кстати. Пойдем ко мне.
     Разговор с секретарем был коротким. В другое время Никита на-верняка бы
обрадовался, что его переводят в паспортный подотдел, все-таки живая работа,
но сейчас ему более всего хотелось остаться одному, подумать...
     -- ...будешь в  числе прочих оформлять  выездные паспорта для подданных
государства Российского и въездные для иностранных...
     Никита согласно  кивал,  а  сам  думал  о недавней  встрече  с  великой
княгиней,  пусть косвенной,  через  письмо, но ведь можно  представить,  как
макала она перо в чернильницу, как проверяла, нет ли волоска на кончике, как
писала потом, склонив голову набок.
     -- Ты что улыбаешься? -- спросил Набоков.
     -- Радуюсь за калмыков и уральских казаков.--  Никита стал серьезным.--
Их судьбы попадут в более профессиональные руки.
     Набоков рассмеялся.
     --  Поздравляю,  князь, с  новым  назначением.  Поверь,  это  полез-ная
работа. К делу приступить немедля.
     Кабинет  в  новом  подотделе  ничем  не отличался  от прежнего:  те  же
окрашенные в неопределенный цвет стены, те же преклонного возраста  столы --
поизносились в канцелярских потугах, те же  раз-говоры, и  в то же время все
было другим, потому  что новое назна-чение так  мистически совпало с чтением
письма знатнейшей  дамы. "Государыня  велела  говеть..."  О, милая, милая...
Вспоминать о ней тяжкий  грех,  но  ведь вспоминается.  Перед глазами  стоит
зимняя до-
     рога, крутятся колеса,  дует ветер, метя  поземку... Или вдруг затихнет
все,  и на лес  хлопьями посыплется снег.  Красота вокруг такая, что хочется
плакать и молиться.
     У  знатной  дамы много  имен -- Софья, Фредерика, Августа и,  на-конец,
Екатерина,  но  есть еще одно имя, сейчас наверняка  забытое  окружающими ее
царедворцами --  Фике, Так  звали худенькую  де-вочку  в заячьих  мехах. Она
очень спешила в Россию, что не мешало ей мило  переглядываться и кокетничать
со случайным попутчи-ком -- геттингенским студентом.
     Первой бумагой, которую Никита оформил в этот день, был пас-порт на имя
Ханса  Леонарда  Гольденберга,  дворянина, представлен-ного прусскому послу.
Дворянин прибыл в Россию по делам купече-ским, а именно: для купли пеньки  и
парусины.
     Счастливых вам дел, Ханс Леонард...




     Слешу  предупредить читателя,  что глава эта  носит  чисто  спра-вочный
характер, а то, что имеет отношение к сюжету, умещается в конце ее в четырех
абзацах.  Дать  краткую историческую  справку  о  событиях, предшествовавших
нашему    повествованию,    автора    по-нуждает    быть    может   излишняя
добросовестность, а скорее наивная вера, что это интересно.
     Если  читатель  придерживается  другого  мнения,  то  он  смело  мо-жет
опустить  эту  главу, помня, что,  встретив  в  тексте  незнакомые имена, он
должен вернуться на несколько страниц назад и найти тре-буемые пояснения.
     Заранее прошу прощения за рассыпанные там и сям сведения о политической
жизни  XVIII  века.  Эти  справки замедляют  развитие  сюжета, но  они  дают
возможность  автору перевести дух,  а  также объяснить себе самой внутреннюю
логику мыслей и поступков своих персонажей.
     Итак... В XVIII веке одним из самых важных вопросов внутрен-ней русской
политики был вопрос о престолонаследии. Виной тому было то, что государь наш
Петр  Великий  (или  Петр  Безумный,   как  по  сию  пору  называют  его   в
мусульманском мире)  имел соправителя,  и хоть брат его  Иван был от природы
"скорбен головою" и умер в тридцатилетнем возрасте, потомство его по русским
законам  облада-ло  такими  же  правами  на  престол,  как  и   дети  самого
преобразова-теля.
     При жизни Петр I имел неоспоримую политическую силу и  мог не считаться
с  конкурирующей  великокняжеской  ветвью.  Будь сын  его  Алексей  способен
продолжить дело, начатое  отцом,  старая тради-ция  престолонаследия была бы
продолжена: от отца к старшему сы-ну, то есть по прямой нисходящей линии. Но
Алексей был отцу врагом. Чем кончилась их распря, известно каждому, и только
о способе убийства несчастного царевича спорят до сих пор историки.
     Дело преобразователя, как он его понимал, было главным в жизни Петра, и
он  не мог позволить себе передать трон русский в случай-ные руки. Поэтому и
появился указ, по которому наследник назна-чался самим правителем.
     Вполне разумный указ, беда только в том, что Петр, всем сердцем радея о
соблюдении этого  указа и понимая всю его  значимость,  так  и  не успел при
жизни назначить  себе  наследника. В предсмертный час  он  прохрипел только:
"Оставляю  все..." -- и умолк навсегда.  Навер-ное,  это  только легенда, за
правдивость которой нельзя поручиться, но  даже теперь, два с половиной века
спустя,  больно и досадно ду-мать, что пошли  природа  сил государю  еще  на
минуту, и выдохнул бы  он всеми ожидаемое имя, и не было бы всей последующей
чехарды, которая образовалась потом вокруг русского трона.
     Хотя,  по  зрелому размышлению, будь  у Петра эта лишняя мину-та,  будь
даже лишний предсмертный  час, он  бы и  его употребил не на точное указание
имени наследника, а на выбор, который мучил его не только последние годы, но
и секунды.
     Меншиков  с гвардейцами  посадил  на  престол  царственную  супру-гу --
Екатерину-шведку,   которая  через  два  года  преставилась  от  же-лудочной
болезни.  Злые   языки  говорили,  что   она  была  отравлена   засахаренной
грушей-конфетой, что были расставлены на подносах по всему Летнему дворцу.
     А дальше на русском троне сидела поочередно молодая ветвь то Ивана,  то
Петра, и  все, вроде,  Романовы.  Петр  II  --  внук  Петра Великого  и  сын
названного  Алексея,  дальше  --  Анна  Иоанновна, вто-рая  дочь  "скорбного
головой"  Ивана.  Анна  Леопольдовна,  регент-ша,--тоже  Иванове  семя,  его
внучка, и  сам  царствующий младенец  Иоанн, свергнутый Елизаветой,  хоть  и
носил  фамилию  Брауншвейгский,  занимал  трон  вполне законно,  потому  что
приходился правну-ком слабоумному Ивану Романову.
     Для  всей   России  Елизавета,  Петрова  дочь,  была  давно  ожидае-мой
государыней,  и закон закрыл глаза на то, что этих прав  она не  имела. Даже
русская церковь словно  забыла, что родилась Елиза-вета за три года до брака
родителей, а  что  для  церковников  есть  бо-лее презренное, чем внебрачное
дитя?
     Но  то,  что  закон не был строг, а  церковь забывчива,  было во бла-го
России. Ложь во спасение?  Может  быть, и  так.  Правда иногда  бы-вает  так
страшна  и  остра,  что не лечит,  а убивает душу.  Да и  кому была нужна на
престоле кровавая  Анна Иоанновна с ее верным Бироном, и чего хорошего можно
было ждать от жалкой, ненавистной народу Брауншвейгской фамилии? Свергнутого
младенца  Иоанна  с  семейством  отправили вначале  в  Ригу, затем  порешили
сослать  в  Соловки,  но   ввиду  трудности   транспортировки  задержали   в
Холмогорах, что в семидесяти верстах от Архангельска.
     Взойдя  на  престол,   Елизавета  сразу   позаботилась   о   назначении
наследника. Государыне  тридцать  два  года,  она молода,  здорова  и вполне
способна к деторождению, но по мудрому совету  своего окружения она не хочет
обзаводиться мужем, дабы не делить с ним многострадальный трон русский.
     Положение усугубляется еще тем,  что  и  по петровской линии  Елизавету
нельзя признать  законной наследницей, первой в очереди на трон.  Существует
Тестомент о престолонаследии, подписанный 14 лет назад ее матерью Екатериной
I. По этому Тестоменту  взошел в свое  время на трон  Петр II, который после
четырех  лет  умер  от  оспы.  "...А  ежели великий  князь  без  наследников
преставится,--гово-рилось  в  Тестоменте,--  то  имеет  по  нем  права  Анна
Петровна  (стар-шая  дочь Петра Великого) со  своими десцидентами,  однако ж
муж-ского  пола  наследники по  женской  линии пред  женскими  предпочте-ние
имеют..."
     Анна Петровна умерла, но ее десциденты, а  именно сын Карл Петр Ульрих,
обретающийся  в  Голштинии,  имел  куда  больше прав  на  пре-стол,  чем его
царственная тетка. Карл  Петр Ульрих Голштинский -- Романов по матери, немец
по  происхождению и  воспитанию.  Кроме того, в  силу родственных  связей он
имеет одинаковые права  как  на  русский,  так и на  шведский  трон.  Но  не
шестнадцатилетнему мальчишке выбирать, где  ему  править, за него все решает
Елизавета. Она вызывает его в Россию и назначает своим наследником.
     Распорядившись таким  образом  судьбой двух законных  претен-дентов  на
престол, Елизавета  предоставила  своему  окружению раз-вернуть письменную и
устную кампанию  для  упрочения своего  поли-тического  положения. С амвонов
зазвучали проповеди,  с театральных  подмостков потек  елей,  поэты  и  лиры
славословили Лучезарную.
     "О,   матерь  своего  народа!  Тебя  произвела  природа   дела  Петровы
окончать!"  Это  Сумароков,  он  высказал  главное  из  того,  что  ждала от
Елизаветы Россия.  Государыня не только дочь  Петра,  но и  продолжительница
деятельности его. Образ Петра  был канонизирован, все, что он делал,  думал,
собирался делать, было  верно,  прекрасно и неоспоримо.  Годы  после  смерти
Петра  расценивались  однозначно как  времена  упадка,  страданий,  мрака  и
застоя.
     На  празднике  коронации  Елизаветы  было дано  роскошное  теат-ральное
действо "Милосердие Титово".
     Начиналось все трагически. На сцене плакали дети и девы  в  "запустелой
стране",  рыдала лютня, надрывалась флейта: "О, как нам жить  в этом хаосе и
мраке?" Но всплывала в  сопровождении "веселого хора и поющих лиц" на облаке
прекрасная Астрея  -- она спасет несчастную страну! Астрею сопровождали пять
добродетелей    государыни:     Храбрость,    Человеколюбие,    Великодушие,
Справедли-вость  и  Милость.  Можно  продолжать,  подробно  пересказать  все
дей-ство, найти  в нем и  величественные и  смешные стороны. Хотя  не сто-ит
излишне  насмешничать,  все  понимают,  что  бироновщина  --  это  плохо,  а
Елизавета--хорошо.
     Вернемся к наследнику Карлу Петру Ульриху. Он приехал  в Рос-сию, кляня
и ненавидя все русское, король прусский  -- его кумир. Подражая Фридриху II,
он  играет  на  скрипке, на флейте и в  войну, правда,  пока  еще оловянными
солдатиками.
     Очень  скоро двор и сама  Елизавета  убедились,  что  великий  князь  и
наследник  -- юноша  ума недалекого, образования  скудного,  харак-тер имеет
вздорный, а также излишне привержен Бахусу, то есть пьет без меры в компании
самых непотребных людей, егерей да ла-кеев, и быстро пьянеет.
     Но выбор был сделан, и выбор  законный.  Голштинского князя  обратили в
греческую веру, нарекли Петром Федоровичем  и занялись поиском невесты, дабы
"не пресеклась его линия и дала свои десциденты".
     Выбор  невесты  и  привоз ее  в  Москву  --  это целая глава в  русской
истории.  Бестужев  настаивал на  браке  наследника с Марианной Сак-сонской,
желая упрочить этим союз с Саксонией и прочими морски-ми державами, читай --
с Англией. Елизавета медлила и размышляла. Какая Марианна, почему Марианна?
     Надо  сказать,  что Елизавета, доверив  Бестужеву руководство  страной,
по-человечески его  недолюбливала. Она ценила  его ум, от-давала должное его
умению вести политическую интригу, защищала от наветов, которых было великое
множество  во все  семнадцать  лет его  правления. Историки  писали,  что  в
середине  XVIII века вся евро-пейская  политика, казалось, была помешана  на
том,  чтобы правдами и неправдами свергнуть русского канцлера.  Фридрих II с
негодова-нием заявлял,  что даже  если  Елизавета  откроет заговор Бестужева
против нее, то и тогда будет его защищать.
     Все  это  так, но  канцлер столь часто раздражал Елизавету,  на-столько
часто смел  быть скучным, назидательным,  неизящным, что уж  если  появилась
возможность проявить свою волю в таком  жен-ском деле, как выбор невесты, то
она  с удовольствием этим  восполь-зовалась.  Кандидатура  Марианны была  не
единственной.  Противники  Бестужева  --  лейб-медик  Лесток  и  воспитатель
великого князя швед Брюммер  -- имели свои планы относительно выбора невесты
великого князя Петра Федоровича.
     Надо ли объяснять, что брак наследника -- вещь наиважнейшая, в каком-то
смысле он надолго  определит политику не только  в Рос-сии, но и повлияет на
дела в Европе. Креатура Лестока -- Брюммера  -- четырнадцатилетняя девица из
маленького  городка Цербст  под  Берлином.  Софья-Августа-Фредерика --  дочь
прусского  герцога Христиана  Ангальт-Цербстского и жены его  Иоганны, особы
шуст-рой, пронырливой, словом, интригантки  международного  масштаба. Почему
удалось Лестоку и Брюммеру уговорить  государыню на этой девочке  остановить
свой выбор?
     Родство  с немецким домом было в традиции русского двора, тра-диция эта
была заложена  Петром I. Кроме того, нищая и незамет-ная  невеста,  по мысли
Елизаветы,  не могла  иметь  своего  лица  и  не  могла  стать  исполнителем
чьей-либо  чуждой  России воли. Но чуть  ли  не главным  было  то, что Софья
Цербстская была  племянницей  по-койного, но,  как  казалось государыне, еще
любимого жениха Карла Голштинского.
     Жениха выбрал Елизавете отец -- Петр 1. Между молодыми людь-ми возникли
самые теплые чувства. Уже и свадьба была назначена, и вдруг накануне важного
события  принц Карл умирает от  оспы.  Юная  Елизавета  была безутешна, даже
теперь, по прошествии  почти двенадцати  лет, при воспоминании  о женихе  на
глаза ее навертыва-ются слезы.
     Софья Цербстская с  матерью Иоганной была  вызвана депешей в Россию. Им
надлежало ехать скрытно под именем графинь  Рейнбек, дабы шпионы прусские  и
прочие,  а  особливо  чуткие уши  Бестужева, которые и  на расстоянии тысячи
километров улавливали нужный звук, не услыхали до времени важной тайны.
     В любом  учебнике истории можно найти дату путешествия гра-финь Рейнбек
-- январь 1744 года, из дневников и писем можно уста-новить, как бедствовали
они в дороге,  ночуя  на  убогих постоялых  дворах, как  боялись  угодить  в
полыньи при переезде рек, как страши-лись разбойников.
     Забытым осталось  только  маленькое дорожное происшествие, а именно  --
случайное  знакомство   с  русским   студентом,  который  в  зимние  вакации
путешествовал по  Германии.  Студент прилично  изъ-яснялся  по-французски  и
отлично по-немецки,  вежливым поведением смог  угодить маменьке  и, конечно,
пленился  очаровательной   дочкой.   Она  выглядела  старше  своих  лет   --
шестнадцать, а может, и все сем-надцать, стройная, оживленная, веселая.
     Светло-карие  глаза  ее  в  еловых  лесах,  словно  вбирая в  себя цвет
величественных  "танненбаум" (ах,  как прелестно звучало это в  ее  устах!),
становились зелеными, остренький подбородок нетерпеливо вскидывался вверх --
она словно торопила карету: скорей, скорей! Молодой студент и  сам не понял,
как изменил маршрут. Вместо того, чтобы своевременно повернуть к Геттингену,
он  увязался за каретой  и следовал за  ней до самой Риги, и только здесь  у
городской ратуши  он узнал, в  кого сподобила судьба его влюбиться. Для всех
эта де-вушка, бывшая графиня Рейнбек, стала принцессой Цербстской, а молодой
студент все еще таил  в душе очаровательное прозвище Фике, губы помнили вкус
ее губ, и смех звучал в ушах, словно колоколь-чики в музыкальной шкатулке.
     Никита не поверил.  Здесь ошибка, недоразумение, сплетня, если  хотите!
Никакая она не невеста, а если и везут ее с маменькой  в Петербург в царской
роскошной  карете,  так  только  потому,  что   они   гостьи  государыни.  В
сопровождении негодующего Гаврилы Никита  поспешил  в  Петербург,--  им надо
объясниться! Пусть  Фике сама  скажет, что  предназначена другому, а  вся их
дорожная любовь -- только шутка, каприз!
     Он  прожил  в Петербурге месяц или около того, так и не встре-тившись с
юной  Фике.  Государыня  и  весь  двор находились в Москве, туда  и  поехала
Иоганна Ангальт-Цербстская с дочерью.
     Никита терпеливо  ждал  их возвращения, хотя  надежд на встречу не было
никаких. Теперь он точно знал, что познакомился в  дороге  не просто с чужой
невестой, но невестой наследника,
     Каким-то  неведомым  способом его  дорожное приключение  стало известно
отцу: наверное,  Гаврила  проболтался. Князь  Оленев не стал устраивать сыну
разнос,  не попрекнул его за беспечность, но  сделал  все, чтобы  Никита как
можно скорее вернулся в Геттинген и продол-жил учение.
     Тайная  любовь Никиты стала  известна  друзьям. Саша не  удер-жался  от
того, чтобы  не  позубоскалить: "Много насмотрено,  мало накуплено..." Он не
желал относиться серьезно к увлечению друга. "Считай, что она умерла, и дело
с концом!" -- таков был  его совет. Алеша был деликатнее, никаких советов не
давал. "Вот ведь угораз-дило тебя..."  -- и весь сказ. Он считал, что любовь
Никиты сродни болезни -- лихорадке или тифу, и втайне надеялся, что время --
луч-ший лекарь.
     Четыре  года -- большой  срок. У Никиты хватило ума поставить на  своих
воспоминаниях жирный крест,  но  с самого первого дня  воз-вращения домой он
ждал,  что  судьба пошлет ему случай встретить-ся  с  бывшей  Фике, ныне  Их
Величеством, Великой Княгиней Екате-риной.
     О возобновлении каких  бы то ни было отношений не могло быть и речи, но
ведь он клятву давал на постоялом дворе близ Риги. За-бытая Богом дыра среди
снегов, жалкая халупа, где герцогиня Иоганна, Фике и вся их челядь вынуждены
были ночевать в  одной кое-как протопленной комнате. За окном выл  ветер,  в
соседней  горнице плакали дети,  собака  надрывалась  от  лая, чуя волков, а
Никита и Фике целовались в холодных сенцах.
     --  Будете  моим  рыцарем?  -- Она  спрашивала очень серьезно.-- Будете
верны мне всю жизнь?
     -- Да, да...--  твердил  Никита восторженно,  стоя  перед  ней на одном
колене.
     Холодная ручка  коснулась его лба, словно благословляя. Потом  раздался
пронзительный, резкий голос матери; "Фике, где вы?" И девушка исчезла.
     Наверное,  великая  княгиня забыла эту клятву, а может быть, ни секунды
не относилась к  ней всерьез -- игра, шутка... Это  ее право. А право Никиты
помнить о клятве  всегда и при  первом зове прийти на помощь, даже если этот
зов будет опять пустым капризом.




     Сашу  Белова,   блестящего  гвардейского   офицера,   флигель-адъютанта
генерала Чернышевского  и  мужа одной  из самых  краси-вых женщин России  --
Анастасии  Ягужинской,  нельзя  было   назвать  в  полной   мере  счастливым
человеком.  Правда,  вопрос о  счастье,  тем более  полном, уже  таит в себе
некоторое противоречие. Полностью счастливы одни дураки, а на краткий миг --
влюбленные. Жизнь же умного человека не может состоять из сплошного, косяком
плыву-щего счастья, потому что она складывается из коротких удач, мел-ких, а
иногда и крупных неприятностей, неотвратимых  обид, хороше-го, но и  плохого
настроения, дрянной погоды, жмущих сапог,  перманентного безденежья и прочей
ерунды,   вопрос   только--вышиты   ли  эти,   выражаясь   образным  языком,
составляющие бытия по белому или черному фону.
     Если бы нищий курсант  навигацкой школы  увидел в  каком-либо волшебном
стекле, какую  он  за  пять  лет  сделает карьеру, он бы голо-ву  потерял от
восторга, а теперь он  подгоняет каждый день  кнутом, чтоб быстрей пробежал,
чтоб выбраться наконец из  будней для  како-го-то особого праздника, а каким
он должен быть -- этот праздник, Саша и сам не знал.
     Простив Анастасию за  мать, которая участвовала  в  заговоре, а теперь,
безъязыкая,  томилась  в  ссылке под Якутском,  государыня сделала Анастасию
своей  фрейлиной,  а после замужества с Бело-вым -- статс-дамой. Простить-то
простила, а полюбить -- не полюби-ла. Жить Анастасии Елизавета назначила при
дворце в небольших, плохо обставленных покойцах, и новоиспеченная статс-дама
никак не могла понять,  что это  --  знак  особого расположения  или желание
видеть  дочь   опальной  заговорщицы  всегда  на  глазах.  Возвращенный  дом
покойного отца  ее  -- Ягужинского, что на Малой Морской, по  большей  части
пустовал, потому что Саша имел жилье в апартамен-тах генерала Чернышевского,
у которого служил, и только изредка,  когда удавалось сбежать от бдительного
ока гофмейстерины -- на-чальницы, Анастасия встречалась в нем с мужем, чтобы
пожить пару дней примерными супругами.
     Чаще Саша виделся с женой  во дворце, в  знак  особой милости  ему даже
разрешалось пожить какой-то срок в ее не  топленных по-коях, но что это была
за  жизнь! Ему казалось, что каждый  их шаг  во дворце просматривается,  как
движение рыб в аквариуме. Кроме того, сам  дворец с его беспорядочным бытом,
сплетнями,  наушниче-ством,  мелочными  переживаниями,  мол,  кто-то не  так
посмотрел или  не  в полную  силу улыбнулся,  претил Саше.  Он с  удивлением
понял,  что рожден педантом  и привержен порядку: чтоб есть вовремя  и спать
семь часов -- не меньше.
     И получилось так, что замужество их стало еще одной формой ожидания тех
светлых   дней,  когда  сменятся   обстоятельства   и  они  наконец   станут
принадлежать друг другу в полной мере. Добро  бы Анастасия жила  постоянно в
Петербурге,  ан  нет...  Государыня  не-навидела жить  на одном  месте,  как
заведенная ездила  она  то  в  Петергоф, то  в Царское,  то в  Гостилицы,  к
любимому своему фавориту Алексею Разумовскому, то на богомолье, и Анастасия,
в  числе  прочей  свиты,  повторяла  маршрут  государыни.  Так  прошел  год,
другой... А потом стало понятно, что так жить чете Беловых на роду написа-но
и этим радостям им и надлежит радоваться.
     Философически настроенный Никита, выслушав в очередной раз не жалобы, а
скорей брюзжание друга, ответил  ему  вопросом:  "А  мо-жет  быть,  оно и  к
лучшему?  Любовь  не  переносит  обыденности,  ут-реннего  кофе  в  неглиже,
насморка и  головной боли, безденежья и враз испортившегося настроения, а вы
с   Анастасией  --  вечные  моло-дожены!"  "Тогда,  пожалуй,  я  не  завидую
молодоженам",-- ответил ему Саша.
     Еще служба  его  дурацкая!  Генерал  Чернышевский,  человек  в  ле-тах,
по-солдатски простодушный, вознесенный коллегией на высокий пост за прежние,
еще  при  Петре   I  оказанные  государству  услуги,  искренне  считал,  что
флигель-адъютанты придуманы исключительно для исполнения его личных желаний,
которых  несмотря на возраст у него было великое множество, и не последнее в
них место  занима-ли амурные.  Почти все ординарцы и  адъютанты должны  были
жить  при особе  генерала, у него же  столовались в  общей,  казенного  вида
комнате. Помещение  это,  продолговатое,  с  узкими,  на  голландский  манер
окнами, с литографиями на стенах и длинным столом с кару-селью чашек и вечно
кипящим самоваром, было всегда полно лю-дей.  Кто-то очень деловито входил и
выходил,  лица все имели важно  прихмуренные и обеспокоенные какой-то важной
мыслью. Генерал любил  эту комнату и часто  в нее захаживал, чтобы  запросто
попить  чайку с  подчиненными. Выражение постоянной  озабоченности на ли-цах
очень  ему  нравилось,  наводя на  мысль,  что  это  не просто столо-вая,  а
штаб-квартира.
     День начинался  с того,  что  Саша бегал  по государеву  двору,  что-бы
расспросить у челяди, какое ныне у  матушки-государыни на-строение и не ждут
ли  генерала Чернышевского  немедленно  ко двору. Ответ  был всегда  один --
государыня еще почивает,  генерала не ждут,  а коли  будет  в нем надоба, то
будет прислан особый курьер.
     Каждое  утро Сашу терзала одна и  та же  мысль -- не ездить  ни-куда, а
соснуть в соседней комнатенке, чтоб через час предстать пред генералом все с
той же фразой:  "Почивают, а  коли будет  нужда..." и так  далее, но у  него
хватало  ума этого не делать. Еще  донесет ка-кой-нибудь  дурак,  а  генерал
усмотрит в Сашином поведении чуть ли не измену Родине.
     Далее целый день мотаешься по курьерским делам  или бежишь подле колеса
генеральской  кареты. Визиты, черт их дери... К  вельмо-жам, к  фаворитам  и
родственникам  государыни, к послам инозем-ным  и лицам духовным, а также ко
вдовушкам,   чьи   покойные  мужья   воевали  когда-то  в  начальниках  ныне
здравствующего генерала.  Во  время  визитов адъютантам  надлежало терпеливо
ждать  в прихожихна  тесных буфетных  и благодарить  судьбу, если  там  были
канапе или хотя бы стулья.
     Служба эта, однако,  считалась престижной, и многие завидовали  Саше за
связи при дворе и благорасположение к нему сильных мира сего.
     Унылость  службы  и  вечное безденежье  пристрастили  Сашу  к  кар-там.
Впрочем, играли все, а уж  гвардейскому офицеру  не играть -- это все равно,
что  иметь  тайный  порок вроде  мужского  бессилия  или  скаредности.  Хотя
бережливость не в  чести у  русского  человека.  Ес-ли  в  католических  или
лютеранских странах  мот  осуждается не толь-ко церковью,  но и общественным
мнением, потому что мотовством своим вредит душе, разоряет наследников и тем
наносит  вред госу-дарству, то  в России  безудержное  мотовство  называется
широтой на-туры, почти удалью, и вполне приветствуется.
     Саша умел считать деньги, говоря при этом, что он не скуп, но бережлив,
а что  думают по этому поводу окружающие, ему было на-плевать. Всем играм он
предпочитал  ломбер, в игре был сдержан,  чувствовал  противника, ставки  не
завышал и почти  всегда  был  в вы-игрыше.  Удача  его в картах  вызывала не
только восхищение, но и за-висть.
     Неожиданно разразился скандал. Собрались в Красном  кабаке, старомодном
притоне, который  еще со  времен Петра I  облюбовали гвардейцы. В этот вечер
Саша  играл особенно удачно. И нашелся болван, скорее  негодяй, из штафирок,
который в  сильном подпитии, трезвым  бы он не  осмелился,  громко выкрикнул
предположение-- а не играет ли Белов порошковыми картами?
     Негодяй был  немедленно  призван к барьеру, и здесь  же на болоте,  что
отделяет Красный кабак от Петербурга, ранним утром произо-шла дуэль. На этой
дуэли надо  остановиться  подробнее,  потому  что она сыграла роковую роль в
Сашиной судьбе.
     Игра  в ту  ночь была  трудной, не  было  настоящего веселья,  не  было
азарта, все как будто работу справляли, а тут еще следящий за каждым Сашиным
движением  мрачный, подвыпивший тип. Блед-ное лицо его с кислым выражением и
прилипшими к потному лбу волосами показалось Саше знакомым, но в кабаке было
темно, чадно,  дымно,  где  тут  разглядишь.  И  только  когда были  брошены
оскорби-тельные слова и Саша схватился за шпагу, чей-то рассудительный голос
прошептал в ухо:
     --  Не связывайся! Дай  в  рожу  кулаком, с него довольно будет. Это же
Бестужев!
     -- А по мне  хоть королева  английская!  К барьеру! -- крикнул Саша, он
был в бешенстве.
     О непутевом графе  Антоне,  единственном  сыне  всесильного  канц-лера,
ходила  по  Петербургу  дурная слава. Давно подмечено: если  судьба не может
отомстить  человеку  лично, она мстит ему  через де-тей. Много сил, времени,
денег потратил канцлер для устройства карьеры сына. Он сделал его камергером
при  дворе,  подыскал  бле-стящую  невесту  --  графиню  Авдотью  Даниловну,
племянницу Разумовских. Год назад он отправил молодую чету в Вену с почетной
миссией -- поздравлениями по случаю рождения эрцгерцога Леопольда.
     Но благодетельствовать Бестужева-младшего -- это  лить воду в бездонную
бочку.  Граф Антон был необразован,  груб, самонадеян, а хуже всего  --  пил
горькую  и  был скверен  во хмелю. Жену  он  тира-нил,  вечно  ввязывался  в
скандальные истории, с отцом был крайне непочтителен, а из Вены привез такие
долги, что, говорят, папенька учил его подзатыльниками.
     Все  это  было известно  Саше,  а не  признал он сразу эту  пьяную рожу
только потому, что никогда  не общался с  графом коротко и видел  его только
издали.  Венская поездка, а скорее беспробудное  пьянство, внесла в  лицо  и
фигуру  молодого графа свои  коррективы --  он  как-то  странно  ссутулился,
словно носил  на спине непосильную  поклажу, руки обвисли, и  подбородок сам
собой  утыкался в  грудь,  шея  отказывалась держать  эту  хмельную,  дурную
голову.
     Саше  предстояло выбрать оружие, он остановился на шпагах. Бестужев  не
возражал, только встряхивал головой, словно от мухи отбивался.
     Пока  дошли по осклизлой тропочке  до лужайки,  где не одно  поко-ление
гвардейцев сводило счеты, графа совсем развезло, он успел упасть, вымазав  в
грязи не только руки и одежду, но и лицо.
     --  Бестужев, ты  на ногах не стоишь! Проси прощения или отло-жи дуэль!
-- предложил один из секундантов.
     Тот  опять   встряхнул  головой   и   прохрипел   только   одно  слово:
"Пистолеты..."
     Саша ненавидел  этого человека! Нет большего оскорбления, чем обвинение
в  шулерстве,  но,  скрипя  зубами от ярости,  он  сказал, что  согласен  на
пистолеты,  но лучше все-таки перенести дуэль  на завтра -- не стрелять же в
эту беспомощную  скотину, пародию  на  род  человеческий.  Граф  Антон опять
забубнил что-то нечленораз-дельное. Смысл  речей нельзя  было понять, но тон
их был оскорби-тельный.
     Секунданты отмерили  шаги. Прежде чем идти  на  условленное место, Саша
оглянулся  на обидчика и поймал его взгляд. В нем были  ненависть, тоска, но
он  был  вполне осмыслен, и,  что  удивительно, главным  его выражением было
любопытство. Можно было подумать, что у графа имеются к Саше  какие-то  свои
счеты, чем-то  он  ему ин-тересен,  а обвинение в шулерстве только  предлог,
чтобы обидеть по-сильнее.
     Саша  выругался  негромко.  Какое дело  графу Антону до  его.  Са-шиной
жизни?  А  может   быть,  это  папенька  все  подстроил;   желания  канцлера
неисповедимы. Саша решил, что не  будет  наказывать гра-фа смертью. Для этих
дел  надобно,  чтобы  противник  был  трезв,  ина-че  противу  правил  чести
дворянской.
     -- Падаль...-- прошептал Саша,  вскинув пистолет.-- Пальну в  воздух.--
Он  сам  себе  не хотел  сознаться,  что  граф  вызывает  у  него  не только
брезгливость, но и жалость.
     Снег на лужайке уже стаял, обнажив глинистую, поросшую жух-лым бурьяном
почву,  в  овраге шумели холодные  ручьи. Саша  готов  был  поклясться,  что
выстрелил  уже  после того,  как граф рухнул в  грязь,  может быть, на  доли
секунды, но после.  Отчего же  он кричит таким страшным голосом?  Мало того,
что он дурак и скандалист, так он еще и трус!
     Секунданты  бросились к графу. Пуля прошла через ладонь, кам-зол и лицо
его были испачканы кровью. Может, он сам в  себя  выст-релил?  Саша медленно
приближался к лежащему, как груда тряпья, графу, и в тот самый момент, когда
секунданты подняли его на ру-ки, граф извернулся и сделал  ответный выстрел.
Словно свежий ветер дунул в  Сашину щеку,  от  смерти его отделял вершок, не
больше.
     Далее  события  развивались  следующим  образом. Наутро,  про-трезвев и
увидев свою стянутую бинтами руку, граф Антон вместо  того, чтобы раскаяться
в  пьяной  болтовне, сел к  столу  и  корявым  почерком  накатал  бумагу  по
инстанции с жалобой.
     По  петербургским  гостиным пошли  оживленные разговоры.  Конечно,  все
общество осуждало  пьяного  дуэлянта, но более  все  развле-кались.  Слышали
новость? Бестужев-сын учинил скандал, устроил дуэль, а  теперь жалуется. Ну,
ему это не впервой... Казалось, обще-ство радуется, что есть на  свете такие
негодяи, что  готовы  дворян-скую  честь запихнуть в  канцелярскую  реляцию,
читай --  донос.  А  вы  слышали,  куда он ранен?  В ладонь... Не  иначе, он
пытался   пой-мать   пулю,  чтобы   спасти  свою  замечательную  жизнь!  Вот
канцле-ру-то радость... ха-ха-ха...
     Но Саше было не до смеха. Самое меньшее, что ему грозило пос-ле разбора
дела, это ссылка в дальние тобольские степи или астра-ханские лиманы.
     Белов  жил,  как  в  чаду.  Генерал  Чернышевский хлопотал  за  сво-его
подопечного, Анастасия ломала в отчаянии руки. Она хотела бро-ситься к ногам
государыни, но  умные люди отсоветовали ей делать  столь  опрометчивый  шаг.
Возможно, Елизавета  еще и не знает ниче-го. А потому не стоит  лить масло в
огонь, всем известно -- государы-ня строжайше запретила дуэли.
     Никита  узнал  о   злополучной  дуэли   не  сразу,  Саше   стыдно  было
исповедоваться перед  другом в том,  что связался с дрянью и стал участником
фарса. Никита, однако, отнесся к событиям весьма серь-езно, а точнее сказать
-- пришел в  бешенство. Он встретился с гра-фом Антоном на улице, поклонился
вежливо.
     -- Мы не представлены... Но для того, что я имею вам сообщить, это и не
важно.
     Бестужев молча и  внимательно смотрел на молодого человека, видно было,
что он знает, кто его остановил.
     --  Если Белов  будет разжалован и  сослан,-- продолжал  Ники-та,-- вам
предстоит драться со мной.
     Граф  скривился,  придержал  забинтованной  рукой  треуголку,  ко-торую
трепал ветер, и молча проследовал дальше.
     Никита ничего не сказал Саше об уличном разговоре, он  был про-тивником
дуэлей, но случаются в жизни и безвыходные положения.
     Вот  в  эти-то  дни  и  вынырнул  из   своего  московского  небытия  на
петербургские просторы Василий  Федорович Лядащев. Они столкну-лись  с Сашей
на Невской першпективе, зашли в герберг, выпили виноградного вина, вспомнили
былые времена, а потом сразились на бильярде. Оказывается, Лядащев объявился
в Петербурге месяц на-зад, приехал в столицу в размышлении, как жить дальше.
Держался  он  с Сашей  дружески,  словно они  всегда были  на равной  ноге и
толь-ко вчера  расстались. Однако  Саша не поверил  ни  в  случайность  этой
встречи, ни в болтовню  Лядащева.  Естественно, Саше  и  в голову не  пришло
жаловаться на  неприятности. Лядащев  незаметно выведал у него все  сам,  но
только  поставив точку  в  рассказе,  Саша понял,  что  старому  приятелю  и
благодетелю известно  все до мелочей, и, заста-вив Сашу повториться,  он вел
себя  как меломан,  пожелавший  услы-шать  знакомую  мелодийку в  исполнении
автора.
     --  Большего скандала, чем был,  уже  не будет,-- подытожил Ля-дащев их
разговор.-- Все уйдет в песок. Поверь старому волку.
     Слова  Лядащева оказались пророческими.  Скандал вдруг рассосался.  Еще
вчера судачили в гостиных,  сегодня вдруг смолкли. Напи-санная по  инстанции
бумага куда-то пропала, а граф Антон тихо отбыл в свою загородную усадьбу.
     Отъезд графа  выглядел вполне естественно  -- на фоне сельских пейзажей
раны затягиваются не  в  пример быстрее, чем в городских ландшафтах, но злые
языки  поговаривали,  что  граф  сослан  из-за  плохого  отношения  к  жене:
нажаловалась-де Авдотья Даниловна го-сударыне, и  та топнула ногой -- доколе
граф  Антон будет позорить двор? Саше, однако, представлялась совсем  другая
картина.  Из  го-ловы не шла встреча с Лядащевым, и, зная прежнее могущество
этого человека, он не мог избавиться от мысли, что именно Василий Федо-рович
надавил на скрытые пружины придворной жизни и тем спас своего молодого друга
от неминуемой кары. Ординарец  генерала Чернышевского совершенно определенно
намекнул  Саше, что Лядащев  вернулся  на  службу  в Тайную  канцелярию,  но
скрытно  от всех, работая по особо важным  поручениям. Это  была сплетня, но
Саше хотелось в нее верить, и он в нее поверил.
     Проклятая дуэль  состоялась  полмесяца назад или  около  того, а сейчас
апрельским вечером Лядащев и Никита сидят за столом в доме на Малой Морской,
приветливо улыбаются хозяину, а Саша из кожи  вон  лезет, чтобы придумать, о
чем с ними говорить.  С каждым в отдельности -- о  чем угодно,  слова сами с
языка летят, и всегда  времени не хватает, чтоб исчерпать все темы, но когда
гости смот-рят в разные стороны и даже не пытаются замять неловкость, а всем
видом выказывают свою неприязнь друг к другу, то здесь хозяину надо находить
выход из положения.
     Они  пришли вдвоем, и поначалу Саша  удивился, решив, что у Лядащева  и
Никиты появились какие-то общие дела. Недоразумение быстро разрешилось:  они
столкнулись  у подъезда,  холодно,  но  веж-ливо раскланялись,  одновременно
осведомились  у лакея,  дома ли  хо-зяин,  и молча друг за  другом  прошли в
комнату.
     Лядащев наконец пришел Саше на помощь, заинтересовался часами на камине
и начал болтать по-светски, вызывая Никиту на беседу.
     -- Забавно... У  древних тоже было в сутках  24 часа, но в  течение дня
они  распоряжались  этими часами как им  захочется, то есть бра-ли  время от
рассвета до заката и делили его на двенадцать. Поэтому летние часы днем были
очень длинны,  а  зимние  совсем коротки. Помимо  солнечных,  о  которых все
знают, существовали еще водяные  часы.-- Он принял мечтательный вид.--  Дева
бросила жемчужину в сосуд, чтобы остановить время...
     Никита глянул на него диковато.
     -- Какая дева?
     -- Из  древней поэмы.  По бассейну плавал сосуд с крохотной ды-рочкой в
дне, наполняясь, он отмерял  секунды.  Остроумно... Это  уже потом появились
колеса, маятники и, наконец, пружина...
     -- Лядащев, я вас не узнаю! -- вмешался Саша.-- Вас интересуют часы?
     -- Не столько часы, сколько время.
     -- Пятнадцать минут девятого...
     --  Они,  кстати, отстают,  но я не об  этом.  Я говорю о времени как о
понятии. Обычно, это не занимает молодых.
     --  В тридцать  с  гаком вы причислили себя к старикам? --  рас-смеялся
Саша.
     -- Все зависит от  того, какой гак,-- с насмешливой  улыбкой ото-звался
Лядащев, рассматривая Никиту, словно дразня.
     -- Время бывает несовершенное  и совершенное,-- сказал тот ворчливо  и,
понимая всю неуместность такой интонации и злясь на себя, отвернулся.
     -- И наше время, конечно, несовершенное?
     -- Василий  Федорович, при чем здесь политическая оценка? Ни-кита пишет
стихи.
     --  А ты  не подсказывай,--  бросил  Никита  другу.--  Наше  время  и с
грамматической точки  зрения  несовершенное... Мы пытаемся жить в  настоящем
времени, живем на самом  деле в прошедшем, все Пет-ра-батюшку поминаем, хотя
должны были бы задуматься о буду-щем, вот.-- И тут же мысленно одернул себя:
"Ну зачем я добавил это дурацкое "вот", мальчишество, честное слово. И зачем
говорю эдак красиво? И кому? Сыщику..."
     Лядащев  добродушно рассмеялся. Саша успел заметить за ним особенность,
которой  ранее  не   было:  к  месту  и   не  к  месту   высказы-вать  мысли
нравоучительного или  познавательного  свойства. Стран-но,  что  Никита  так
неохотно поддерживает беседу, он обожает по-знавательные разговоры.
     Появился лакей в камзоле с галунами и  шелковых чулках: пода-вать ужин?
Лядащев,  глядя  на лакея,  поцокал языком, мол,  широко  живешь,  Белов, по
средствам ли?
     Да, да,  поторопитесь с  ужином...  Саша  немедленно отправил ла-кея  с
глаз.  Ишь  вырядился!  В  отсутствие  хозяев  челядь ходила  в  не-мыслимых
одеяниях,  головы забывали чесать, а здесь господский парик  натянул на уши,
знает, негодяй, что не получит за это взбучки, лакей -- лицо дома! Только бы
ужин   подали  приличный.  Впрочем,  Иван  парень  расторопный,   догадался,
наверное, сбегать в трактир за провизией.
     --  Я  слышал,  вы служите в Иностранной коллегии? -- спросил  Лядащев,
закидывая левую ногу на правую.
     -- Именно,-- коротко буркнул Никита.
     -- И как же ваша доблестная коллегия трудится в делах ино-странных?
     -- Без удовольствия. Шпионов  ищет. Хотя это вовсе не входит в круг  ее
обязанностей.
     -- Вы меня обнадежили, князь.--  Лядащев ловко перекинул правую ногу на
левую.-- Коли есть шпионы, мое бывшее ведомство не останется без работы.
     Тон у Лядащева стал нескрываемо  язвительный, слово "князь" он произнес
с  особым  вкусом,  словно  позванивая   мягким  "з".  У  Саши  окончательно
испортилось настроение.  Только  бы Никита  не решил, что это  намек на  его
происхождение. Старый Оленев усыновил Ни-киту, сделав его своим наследником,
но тот по-прежнему очень болезненно реагирует на  подобные замечания.  И что
Лядащев к нему привязался?
     -- На Святой Руси да без Тайной канцелярии,-- усмехнулся  Ни-кита.-- Не
будет работы, так вы сами ее себе придумаете.
     --  Остроумная мысль, а? -- Лядащев повернулся к Саше.-- Ты как на  это
смотришь, Белов?
     --  А я на это вообще  стараюсь не смотреть,--  поторопился с  от-ветом
Саша и, желая  прекратить  словесную перепалку, обратился к Никите дружеским
тоном:--Ты по делу пришел или просто так?
     -- Просто так...  И  еще  хотел узнать, не намечается ли на  бли-жайшую
неделю маскарад или бал? Я же ни разу во дворце не был!
     -- Неужто и тебя потянуло на танцы? -- рассмеялся Саша.-- Однако сейчас
во дворце не танцуют, а когда начнут плясать -- неиз-вестно. Великая княгиня
Екатерина больна.
     -- Ка-ак? --  В голосе Никиты прозвучало истинное потрясе-ние.-- Она же
только что была здорова! Опасна ли ее болезнь?
     Лядащев посмотрел  на  него внимательно,  и Саша  по-своему ис-толковал
этот взгляд.
     -- Никита,  не задавай лишних вопросов. Речи о  здоровье  особ царского
дома караются по указу...
     -- Да будет тебе,-- перебил его  Лядащев.--  Здесь все свои. Никита все
никак не мог прийти в себя, взгляд его словно замо-розило, фигура окаменела,
и только пальцы стучали по коленке пе-ребором --  от мизинца к указательному
и обратно. Неожиданно он встал и направился к двери.
     --  Я,  пожалуй,  пойду... Нечего жемчужиной,--скривился  он  в сторону
Лядащева,-- затыкать время.
     -- А  ужин? -- Саша искренне  огорчился.-- Иван  за шампанским побежал.
Такая встреча]
     --  В  другой  раз выпьем за встречу. Мне тоже пора,-- сказал Ля-дащев,
поднимаясь.
     В  полном   недоумении  Саша  проводил   гостей  до  двери,   отчетливо
представляя,  как они сейчас  на  улице раскланяются и  разойдутся  в разные
стороны. Зачем приходил  Никита--это  ясно, снял с души запрет  и решил хоть
издали посмотреть на великую  княгиню. А вот что Лядашеву понадобилось в его
доме, Саша понять не мог. "Да ничего не понадобилось,-- пытался он уговорить
себя.-- Шел мимо и подумал -- дай зайду..."
     Кстати  сказать, все именно так  и было. Но Саша не мог  принять  столь
простое  объяснение, слишком уж  значительно  выглядела эта встреча.  Словно
сама  судьба  распорядилась  столкнуть  вместе  Ники-ту и Лядащева и дать им
внимательно посмотреть друг другу в глаза.




     Великая княгиня  Екатерина лежала в жару  за шелковым пологом  алькова,
лицо ее, руки и  грудь покрывала мелкая  сыпь, губы  распухли и окантовались
кровавой  коркой. Горничные говорили,  что  от алькова  тянет жаром, как  от
протопленной печки.
     Доктор Бургав  определенно сказал, что это оспа. Лейб-медик императрицы
Лесток предложил  пустить  кровь,  что  было  сделано  не-медленно.  Доктора
объяснялись  меж  собой  шепотом, но  чуткое ухо Екатерины  поймало страшное
слово  --  оспа.  Хирург Гюйон заметил,  как она изменилась в лице, и тут же
стал  уговаривать  докторов,  что  диагноз  неточен,  болезнь  скорей  всего
напоминает краснуху или корь.
     Гюйон был  личным хирургом Екатерины, профессором "бабичьего дела", как
говорили при дворе. Он  должен принять у  великой  княгини роды. И только он
знал,  что  после  пяти лет  брака  супруга  наследника  все  еще оставалась
девицей.
     Заверения хирурга  и  его ласковый взгляд несколько утешили Ека-терину.
Она  закрыла глаза, худая  рука  ее  в повязке после кровопус-кания казалась
прозрачной, ногти потемнели. Доктора на цыпочках вышли из комнаты.
     Приставленная  к  великой княгине статс-дама Чоглакова,  в  деви-честве
Гендрикова,  родственница самой Елизаветы, принесла чашку бульону, поставила
на  столик.  Потом  цыкнула  на   девочку-калмычку,  сидевшую  в   изголовье
Екатерины,  и  показала ей глазами на  дверь.  Девочка  сделала  вид, что не
замечает приказа, и истово стала махать над головой больной веером.
     Чоглакова  неодобрительно пожала плечами и поплыла к двери, поддерживая
руками, словно драгоценный ларец,  свой сильно  выпи-рающий живот. Чоглакова
всегда была беременна, а платья  шила  в тот короткий период, когда дитя еще
не было  зачато. Сейчас  статс-дама выглядела ужасно -- юбка  без фижм, роба
топорщилась, не в силах прикрыть объемные бедра,  и в другое время Екатерина
посмея-лась бы всласть. Теперь ей было не до этого.
     Как только  за  Чоглаковой закрылась  дверь,  великая княгиня  ощу-пала
лицо. Лучше  смерть, чем оспа.  Царственный  супруг  до  оспы  вовсе  не был
уродлив, он даже был хорош собой... Когда они встрети-лись в первый раз? Это
было   в  Германии,  в  Гамбурге,   в  доме   бабушки   Альбертины-Фредерики
Бален-Дурлахской,  вдове  Христиана  Августа Голштин-Готторпского,  епископа
Любского. Бог мой, почему  у нем-цев так много имен на одного человека?  Как
славно, что царствен-ного  супруга зовут просто Петр. 'Он тогда сказал: "Ах,
милая кузи-на... Я очень рад видеть вас!" Сказал и чиркнул ногой по паркету,
на  нем были длинные лаковые  башмаки с лиловыми бантами. В один-надцать лет
кожа  у  Петра была  нежная, голубая и  прозрачная, как у той  принцессы  из
романа... Какого романа?  Нет, не  вспомнить,  не важно...  У принцессы была
такая нежная кожа, что, когда она пила красное вино, на  шее ее  было видно,
как оно течет... Кровавые струй-ки, кровавый поток... Куда он несет ее?
     Если оспа, то лучше умереть.  Она очень изменилась за  послед-ний год и
знает об этом. Мужчины провожают ее глазами и  делают  комплименты. Впрочем,
только иностранные мужчины, русские не  осмеливаются.  Если русские  мужчины
оказывают ей знаки внимания, их немедленно переводят куда-нибудь подальше --
в Казань, Углич, а то и в крепость.
     Екатерина  заворочалась,  пытаясь  отлепить от простыни тело.  Калмычка
склонилась к самым ее губам, прислушалась,  потом стре-мительно  выбежала из
комнаты.
     -- Мадам спрашивает, какое сегодня число?
     -- Что  за  вздор?  --  с  раздражением  ответила  Чоглакова.--  Уж  не
собралась ли она умирать?
     Рядом  с Чоглаковой  сидела камер-фрау Крузе.  Немолодая,  не-ряшливая,
любительница выпить, она была добрее молодой статс-дамы.
     --  Двадцатое апреля  было с утра,-- сжалилась Крузе.--  А год  она  не
спрашивает? Видно, бредит...
     -- Бедная девочка, бедная  Екатерина...--вздохнула Чоглакова. В  словах
ее не  было  фальши.  Чоглакова  знала, что Екатерина  ее ненавидит,  на все
попытки   наладить  отношения  отвечает  высоко-мерным  молчанием.  Конечно,
Чоглакова срывалась,  но потом объяс-няла себе: "У тебя  такая должность, ты
перед  государыней  в  ответе. Ведено  оберегать  великую княгиню от  пустых
разговоров  и  нежела-тельных  общении--вот и оберегай,  неси  свой крест, а
любить   ее  необязательно".  Но  иногда  против  воли  в  душе   Чоглаковой
появля-лась жалость  к юной  супруге наследника. Без родителей, без  друзей,
отец год назад  умер в своем  Цербсте. Екатерина  узнала об этом из  депеши,
опухла от слез, на  люди  показаться было нельзя. И еще  на всех дулась, ото
всех требовала участия. Государыня разгневалась:
     "Ведите себя сдержанно, дочь моя, и  не  пытайтесь выставлять  напо-каз
свое горе! Мы не  можем  объявить  траур.  Герцог Ангальт-Цербстский  не был
королем".
     -- Вот  именно,-- сказала себе Чоглакова,  принимаясь за вышива-ние,  и
немедленно уколола палец.--Вот именно,--повторила она, слизывая кровь,--если
пошла в жены к будущему императору, так веди себя, как  подобает царственным
особам. Никто тебя силой в Россию не тянул!
     Екатерина  лежала  с  открытыми глазами,  ожидая  девочку, и  когда  та
сообщила ей  дату, повторив слово в слово фразу Крузе, она слабо улыбнулась,
вернее поморщилась, не в силах разлепить опух-шие губы.
     -- Что, мадам? -- прошептала калмычка.
     -- Ничего...
     Значит, завтра с утра ей исполнится  девятнадцать. Интересно,  вспомнит
ли кто-нибудь  о дате  ее  рождения?  В начале  апреля царст-венная  тетушка
Елизавета помнила. Для Екатерины был заказан брильянтовый убор -- ожерелье и
диадема.  Сейчас,  когда она  лежит в жару  с  подозрением  на  оспу,  о дне
рождения можно не вспоми-нать. Оспа так заразительна!..
     Интересно,  подарят  ли ей после выздоровления  убор или тоже  забудут?
Хорошо,  что  Елизавета  надумала  подарить  убор,  а  не день-ги...  Деньги
непременно  пошли  бы  в счет долга, оставленного матуш-кой. Отчего у других
бывают матери,  которые одаривают своих до-черей? Отчего  у  нее такая мать,
которая  только и делает, что тянет одеяло на себя, и все ей мало, мало... В
бытность  свою в  России она у дочери подарки Елизаветы силой  отнимала и не
стеснялась пока-зываться в общество в ее мехах и брильянтах.
     А в тайной записке, переданной Сакромозо, она опять просит -- нельзя ли
получить Курляндию для брата  фрица? О, Господи,  так не понимать  ее жизни!
Екатерина  не  видит  императрицу  месяцами, Бестужев  ее  ненавидит, супруг
Петр--большой ребенок, что с него взять? Ее удел -- книги, вышивание, скука,
а теперь вот... оспа. Но она выздоровеет непременно. Организм переборет  все
-- оспу, красну-ху,  нелюбовь Чоглаковой,  глупость  и  пьянство Крузе.  Вот
только не следили бы  за  каждым шагом, не шпионили. Это  Бестужев вбил в их
глупые головы,  что  каждое,  самое  невинное  слово,  сказанное Ека-териной
кому-либо при дворе,-- преступление.
     Мать волнуется, спрашивает, почему нет писем, почему  дочь пи-шет редко
и так холодно...  Это не я пишу, маменька,  это Иностран-ная коллегия пишет,
потому что по измышлению все того же графа Бестужева -- о! негодный человек!
--  вы, Иоганна-Елизавета  герцо-гиня Ангальт-Цербстская -- креатура  короля
Фридриха, попросту говоря -- шпионка!
     Екатерина  рассмеялась  едко и закашлялась. Сразу  заныли  все суставы,
кровавая  пелена  застила свет.  Калмычка ахнула,  бросила  на  пол  веер  и
принялась поправлять подушки под головой великой княгини.
     Об  этом, маменька,  не говорят вслух,  как  вы понимаете, но  на-шлись
люди,  донесли до меня эти слухи. Лживые, да?  Будем честны, я уже взрослая,
маменька,  я уже все понимаю. Вы  сами  виноваты, что чудовищная эта сплетня
порхает  по  паркетам  дворца  тетушки Эльзы.  Порхает,  порхает по  царским
анфиладам...
     Когда Иоганна  Цербстская приехала в Петербург,  ей было три-дцать  три
года. Никто  не говорил, что герцогиня Иоганна  хороша собой,  но она  умела
нравиться. И потом  -- кого не красит успех? А  Иоганна наконец дорвалась до
почестей,  славы,   которые   должен  был  ей   обеспечить   русский   двор.
Четырнадцатилетняя же дочь -- гу-сенок с чрезмерно длинными шеей  и носом --
только  помеха  на  ба-лах  и  куртагах.  Пусть  играет  в  куклы  со  своим
недоразвитым му-жем -- наследником, ее время еще не пришло,
     Но   не  за   расточительство,  не  за  скверный   характер  и  не   за
бес-церемонное поведение выслана была в Германию Иоганна Ангальт-Цербстская,
а за то, что  позволила себе вмешаться в дела русского двора,  смела  плести
интриги против канцлера Бестужева.
     Обо всем этом  Екатерина узнала много позднее:  юную особу в пятнадцать
лет  не  волнует  политическая  трактовка  событий. Как ни  тяжело ей было с
маменькой  в Петербурге, после  ее отъезда стало еще хуже. Провожая Иоганну,
Екатерина даже себе самой боялась
     сознаться, как хотелось ей уехать вместе с матерью. Домой... в ста-рый,
бедный, но любимый замок. Как любила она издали свое дет-ство!
     Но трезвый  ум  гнал от себя эти воспоминания. Дома Екатерину ничего не
ждало,  это  был  тупик,  а здесь в России будущее хоть и неведомо, зыбко --
зато есть о чем мечтать.
     Уже три года  прошло, как матушка  оставила  Петербург.  Уезжала она  в
конце сентября. Уже появились на березах желтые листья, за-краснели  осины и
раскисли  дороги,  затрудняя продвижение карет.  На радостях,  что  Иоганна,
которую  весь двор с издевкой называл "королева  мать", лишает  наконец всех
своего общества.  Елизавета подарила ей пятьдесят тысяч рублей и два сундука
подарков. Ека-терина  видела эти  китайские  безделушки, сервизы, персидские
шали и драгоценные ткани. Но  Иоганна не  обрадовалась подаркам, она ожидала
большего. Пятьдесят тысяч -- не деньги,  они не покроют и половины долгов! И
вовсе не дочери  пришла в  голову  мысль  взять на  себя материнские  долги.
Иоганна прямо сказала: русский двор самый  богатый в Европе, и только глупец
здесь не разживется. Где в Германии взять  деньги? Муж на службе у Фридриха,
а король прусский беден и потому невозможно скареден.
     Екатерина проводила мать  до Красного  Села. На  мызу приехали затемно.
Свита расположилась ужинать, а великая княгиня, изму-ченная, обессиленная от
слез, еле добралась до кровати. Иоганна  держалась гораздо лучше и, чтобы не
растравлять себя сценой рас-ставания, может быть, вечного, уехала поутру, не
простившись с дочерью...
     В комнату  вошел  Лесток,  склонился  к  изголовью  больной.  Кал-мычка
выскользнула у него  из-под руки, боясь,  что он ее  раздавит. Лейб-медик не
замечал девочку вовсе, как мебель, как неживой пред-мет.
     -- Рыцарь Сакромозо  весьма опечален вашим нездоровьем,-- прошептал  он
вкрадчиво.-- Я могу что-либо передать ему от вашего имени?
     Екатерина не пошевелилась, не  открыла глаз.  Обеспокоенный Лесток взял
ее за  руку, пощупал  пульс. Он был слабый и учащенный. Лейб-медик осторожно
положил руку вдоль тела и вышел.
     --  Утром  еще  раз  пустим  кровь,--донесся   его  голос  из  соседней
комнаты.-- И нельзя ли перевести  их высочество в более  теплое  по-мещение?
Здесь дует из всех щелей!
     Чоглакова что-то ответила невнятно.
     "Что  можно  ждать от женщины, которая зла от природы и кото-рую к тому
же всегда тошнит?" Это  была  последняя  здравая мысль.  Екатерина  потеряла
сознание.  Она уже не видела, как к аль-кову  приблизилась горничная-финка с
большим тазом воды.
     --  Господин Лесток велел сделать  охладительные  компрессы,--  сказала
она,  ни к  кому не обращаясь, и окунула полотенца  в таз с ле-дяной  водой.
Девочка-калмычка смотрела  на нее из-за канапе, куда она забилась от страха.
Продолговатые глаза ее округлились, сквозь смуглость щек проступил румянец.
     Когда  отжатое полотенце положили на'  лоб  Екатерине,  она вскрикнула.
Компресс не принес облегчения, он  обжигал.  Ледяные струи потекли за уши, и
она  явственно увидела  перед  собой большой куб  льда. Он  был прозрачен, с
острыми  краями,   правильными  граня-ми,  бирюзовые  тени  бродили  в   его
загадочной глубине. Екатерине казалось, что ледяной куб надвигается на нее и
неминуемо  разда-вит,  если она  не убежит.  Но  ни  руки,  ни  ноги  ей  не
повиновались. Екатерина вскрикнула и тут же рассмеялась своей наивности. Как
же этот куб может раздавить ее, если он стоит на санях? Русские всегда зимой
ездят на  санях, это их линейный экипаж, поставленный на полозья. От лошадей
валит пар,  а  на ледяном кубе,  как  на возу  дров,  сидит мужик в тулупе и
хлопает от холода руками в больших рукавицах. Ледяной куб он выпилил в Неве,
а теперь везет его в герберг, чтобы набить ледник.
     Но почему она едет рядом с этими санями?  Куда? Ах, вспомнила, она едет
на бал, на встречу с Сакромозо. Кто здесь давеча толковал про Сакромозо?
     Воспоминание о  мальтийском рыцаре вывело  ее  на поверхность  здравого
смысла из того отвратительного  небытия, где ледяной куб вот-вот  должен был
разбиться на  тысячу  вертящихся, острых кри-сталлов. Она вспомнила Лестока,
который только  что был в этой ком-нате и  со  значительным выражением  лица
толковал ей  о  рыцаре,  чер-нобровом красавце с острова  Мальта. Интересно,
знает ли Лесток о его посредничестве в тайной переписке с матерью?
     Потом она  долго,  захлебываясь  от жадности, пила  клюквенный морс  --
восхитительный напиток! Может быть, из-за клюквы она и пропотела?  Екатерине
казалось, что она лежит в луже воды.
     А  первая встреча  с  Сакромозо была  не зимой, а в марте, везде вокруг
были тогда ручьи и талая вода. Во время кадрили Сакромозо шепнул ей на ухо:
     -- Я привез вам письмо от вашей матушки...
     Екатерина  с ужасом прижала палец к губам,  призывая его к мол-чанию, и
осмотрелась -- не слышал ли  кто-нибудь этих  крамольных  слов. Только через
десять фигур она смогла дать ему ответ:
     -- Я не могу принять вас у себя. Мне запретили принимать кого  бы то ни
было.
     -- Предоставьте действовать мне и ничего не бойтесь,-- беспечно  сказал
Сакромозо  и спокойно отвел ее  к креслам.  Он вел себя как истинный рыцарь,
защитник обиженной и оскорбленной женщины.
     Екатерина не видела,  как продолжался бал. Во  время ужина она не могла
есть  и  все  время  искала  глазами  Сакромозо,  боясь,   что  он   выкинет
какую-нибудь  небезопасную  каверзу  --  он  так   смел  и  совер-шенно   не
представляет ее жизни во дворце.
     И когда она поняла,  что  роковое письмо  не будет  ей передано на этом
балу и успокоилась, перед ней вдруг опять возник Сакромозо. Это было как раз
в  момент прощания с хозяевами, рядом  стоял вели-кий  князь, Чоглакова, еще
кто-то из русских.
     Сакромозо  вначале  приложился  губами  к  руке великого  князя,  потом
повернулся  к  Екатерине. На глазах у всех  он  вместе с  платком вытащил из
кармана  крохотную записку, туго  свернутую  в  трубочку, низко склонился и,
прижавшись губами к руке великой княгини, вло-жил ей в пальцы записку. Никто
внимания  не обратил ни на платок, ни на трубочку из бумаги. У Екатерины так
тряслись руки, что  она чуть не  уронила злополучную записку на  пол, прежде
чем  сунула ее в перчатку,  которую  держала в руке. Проще было бы  положить
записку в карман, но она боялась, что Чоглакова заметит этот жест и вздумает
обыскивать ее.
     Далее Сакромозо галантно  повел  Екатерину  к выходу и,  не скры-ваясь,
сказал, что умоляет ее величество подумать и дать ответ в следующий вторник,
на балу. И опять на  это никто не обратил  вни-мания.  Мало ли какого ответа
ждал от нее Сакромозо  -- может, он задал вопрос, касаемый русских  обычаев,
или они поспорили относи-тельно строчки в сочинениях мадам Севинье.
     Ночью в туалетной, запершись на крючок, Екатерина  прочитала записку от
матери:   вопросы,  просьбы,  тон  тревожный  и  требователь-ный.   Главное,
объяснить  им  ее  теперешнее  положение,  как  они  бес-толковы там все,  в
Берлине!
     Но вот нелепица! Держать в руках путеводную нить для прямого  общения с
матерью  и зависеть  от  таких  мелочей, как бумага  и  черни-ла. Чоглакова,
ссылаясь на Бестужева, запретила Екатерине держать в своих покоях письменные
принадлежности. В конце концов в  каче-стве бумаги был использован вырванный
из книги передний чистый лист, а чернила тайком принес камердинер.
     Дважды  отдавала Екатерина  Сакромозо  письма  для  матери. Как  уж  он
переправлял их в Берлин, это его дело, но ответы от Иоганны она получила.
     Отношения с Сакромозо сложились самые дружественные. Они встречались на
куртагах  и в театре,  премило беседовали,  танцевали,  иногда  обменивались
книгами.  Бдительная  Чоглакова  всегда  находи-лась  рядом,  и  каждый  час
Екатерина ждала от нее  нареканий, но по-чему-то  не получала. Она  относила
это  на  счет  Лестока.  Наверное, он  заступился  за  великую княгиню перед
государыней.
     С приятными мыслями о Сакромозо Екатерина заснула. Ей при-снился остров
Мальта, такой,  как  о  нем рассказывал  рыцарь:  высо-кие  дома из  желтого
песчаника, скалы и очень  мало земли в расще-линах, из которых  пучками, как
зеленые  стрелки лука, растут паль-мы. "Плодородную почву на Мальту привозят
в  мешках,--  рассказал ей мальтиец.--  Был даже  обычай привозить  землю  в
качестве пошли-ны".  На Мальте было весело, никакой Чоглаковой, ни мужа,  ни
пья-ной Крузе, только бабочки и удивительно синее море.
     Ночью был  кризис.  Медики  столпились у  кровати  Екатерины  и шепотом
ругались по-латыни. Лесток горячился  больше всех. По его  настоянию явились
горничные,  переодели Екатерину в сухое белье,  а потом перенесли  в другую,
более теплую комнату.
     На утро у больной еще был жар, но значительно более слабый, чем прежде.
Гюйон оказался прав,  это была не  оспа, а  корь -- же-сточайшая,  но  и она
отступила.  Хотя  тело  Екатерины ото лба до  пяток  было покрыто не  просто
сыпью, а пятнами, величина некоторых была с монету,  за  жизнь ее можно было
не опасаться.
     Екатерина первый раз за эти дни поела и попросила переставить кровать к
окну. Настроение окружающих заметно улучшилось. Все знали,  что коревая сыпь
не оставляет на лице рубцов и оспин.
     Когда слухи о  выздоровлении Екатерины достигли  ушей  Елизаве-ты,  она
сама навестила  больную, разговаривала очень  милостиво и пробыла у  постели
около получасу.
     -- В субботу в зимнем дворце  будет маскарад. Вам надлежит блистать  на
нем.
     Екатерина хотела возразить, что вряд ли она оправится настоль-ко, чтобы
облачиться в костюм и танцевать, но государыня упредила ее слова:
      Маскарад  следовало бы  дать  в честь  вашего  дня рождения,  но корь
помешала  это  сделать.  Но  теперь  мы  устроим  праздник  в  честь  вашего
выздоровления. Мы не будем объявлять  об этом открыто,  но и  вы, и  я будем
знать -- это бал в вашу честь!



    -5-


     Герман   Лесток,  граф,  действительный  статский   советник   и  глава
Медицинской коллегии,  стоял в гардеробной  перед зеркалом, приме-ряя  новый
костюм. Рядом с ним, с зажатым в губах мелком, весь утыканный булавками -- и
на лацканах, и на рукавах -- суетился модный портной Аманте.
     Платье  сочиняли  к  летнему сезону. Штаны сидели  отменно, кам-зол же,
пурпурный с  серебряным позументом,  жал  под  мышками, и Лесток  недовольно
морщился, расправляя с показной натугой плечи.
     -- Уж не хочешь ты  ли  сказать, что я располнел?!.-- Далее шло  весьма
крепкое выражение.
     -- Ни в коем  случае,  ваше сиятельство!  -- истово  вскричал порт-ной,
быстро  подпарывая  рукава.-- Моя  вина!  Не извольте  беспокоить-ся.  Мигом
поправим!
     Про  Аманте  говорили,  что он француз, только  год как  появивший-ся в
России.  Это   было   откровенное  вранье.  Заказчикам,  что   попроще,   он
замечательно  дурил голову,  коверкая русские  слова и вставляя иностранные,
может  быть, и  похожие  на  французские. С Лестоком портной не  осмеливался
вести подобную игру и  говорил на  чистей-шем русском  языке, из которого не
мог, да и не старался убрать московский акцент.
     В кабинет заглянул долговязый, носатый, постный Шавюзо,  по родственным
отношениям -- племянник, по деловым -- секретарь Лестока.
     -- Звали, ваше сиятельство?
     -- Когда придет господин Сакромозо, проводи его в китайскую  гостиную и
сразу предупреди меня.
     Шавюзо понимающе кивнул. Лесток  ждал мальтийского рыцаря с самого утра
для важного разговора. Сакромозо появился в северной столице месяца  полтора
назад  как частное лицо, но тем не менее  был  принят при  дворе  и обласкан
государыней.  Впрочем,  о  нем  быстро  забыли,  а  рыцарь  не  набивался  к
государыне за карточный стол, предпочитая быть незаметным.
     -- Теперь не давит? -- услужливо спросил портной.
     -- А что пола торчит? Вытачки перепутал?
     --  Последняя  французская модель,-- легким  вздохом  отозвался Аманте,
мол, разделяю ваше негодование, но так вся Европа но-сит.
     -- Может, на мальчишках, у которых фигура, как древко у знаме-ни, это и
хорошо сидит, а при моем телосложении...
     -- Убавить?
     -- Оставь.
     -- Кафтан изволите сегодня примерить?
     Лесток  вопросительно посмотрел на дверь  в секретарскую,  ожи-дая, что
вдруг она  откроется и  ему  доложат о  прибытии  мальтийского  рыцаря. Часы
отстукали пять, пропиликали дрезденскую мело-дийку.
     -- Давай кафтан.
     Кафтан был простой, суконный, дикого цвету, то есть  серого  с го-лубым
оттенком, пуговицы и петли украшал  черный  гарус.  Заказан он был  с единой
целью: если государыня вдруг изволит гневаться, что приближенные экономии не
знают, а такое случалось, кафтан будет очень кстати.
     Когда вещь сидела не то чтоб плохо, а так себе, Аманте начинал суетливо
одергивать полы и  рукава. Здесь же он с  достоинством ото-шел  от  Лестока,
предоставив  ему   возможность   без  помех  любоваться  в   зеркале   своей
величественной фигурой.
     -- Хорошо,--сказал Лесток и, снимая кафтан, добавил,--а от  желчегонной
болезни одно средство хорошо -- кровопускание.
     Это  был  запоздалый  ответ на  невинный, заданный  час  назад  во-прос
портного. Лесток  любил примерки. Вид драгоценных тканей, кружев, разговор о
форме  обшлагов на рукавах и  прорезных  петлях на  карманах  повышал у него
настроение,  и он даже  разрешал  порт-ному  несколько  фамильярное  к  себе
отношение, которое выражалось в том, что Аманте как бы между  прочим задавал
вопросы  касательно  болезней и  способов  лечения оных. Беседа  велась так,
словно  всем  этим  болел  сам портной, и трудно было  понять,  желает ли он
полу-чить  бесплатную консультацию, или, наоборот, пытается подольстить-ся к
вельможному лекарю.
     Когда  за  портным закрылась дверь, Лесток прошел  в  кабинет и  сел за
стол,  намереваясь написать пару  писем, но потом  вдруг  пере-думал и велел
принести большую чашку кофе.
     "Зачем  этому  болвану знать про  желчегонную болезнь?  --  думал  он с
раздражением, помешивая  кофе.-- В тридцать лет не болеют желчным пузырем. И
почему я сказал ему про кровопускание? По привычке..."
     Что  умел Лесток делать  отменно, так  это пускать кровь.  Пиявок он не
признавал.  Легкий  удар  ланцетом,  гнилая  кровь  спускается   в  таз,   и
облегченный  организм  сам  легко  перебарывает  болезнь.  Мно-гие  годы  он
пользовался привилегией пускать кровь только особам царской семьи.
     "Рудомет" Ее Величества! Вхож к  государыне днем  и ночью, а это значит
--  любой  разговор   доступен.  Он  пользовался   неограни-ченным  доверием
Елизаветы еще  и  потому,  что  был в  числе немно-гих, кто  посадил  ее  на
престол.
     Но  прошли  те  времена, когда Лесток был советником в государст-венных
делах,  вел  самые  тайные  переговоры,  и хоть  дорогой  ценой (взятки в те
благостные  времена назывались пенсией), но добивался успеха там, где другой
отступился бы, считая дело невозможным.
     Лесток был французом  и  хотел  служить Франции, не  напрямую, конечно,
Боже избавь, ему нужна  была дружба,  самая тесная дружба между  Францией  и
Россией. При такой ситуации он был бы на пер-вых ролях в государстве.
     Пять  лет  назад французскую  политику  в  России  представлял  мар-киз
Шетарди.  Кроме  обязанностей  посла,  в его  задачу входило  все-ми  силами
ослабить Россию,  дабы не вмешивалась  она в  политику Европы и не диктовала
своих условий. Воцарение на престол Елиза-веты тоже произошло не без участия
Шетарди.  Вдохновленные  успехами  маркиз  и  его правая  рука  Лесток  были
уверены, что смогут навязать России политику, угодную Франции.
     Все поломал Бестужев. Из-за него, тогда  еще вице-канцлера, Ше-тарди не
смог  помешать  России заключить мир  со  Швецией  на вы-годных  для Франции
условиях и был со скандалом отозван в Париж.
     Получив нарекание от кардинала  Флери,  фактического правителя Франции,
Шетарди решил  взять  реванш и  отправился  в  Россию  вто-рой раз, уже  как
частное лицо.  Он  не мог поверить, что не вернет  расположение императрицы.
Тем более (вопрос  крайне  деликатный) Елизавета  не была равнодушна к чарам
красавца-маркиза.  Балы,  танцы,  карточная  игра -- все было  пущено в ход.
Шетарди сопровож-дал  государыню на  молебен, ездил  с ней в Троице-Сергиеву
Лавру,  а поскольку Елизавета ходила в святые места пешком, путь этот за-нял
не один день.
     Ошибка  Шетарди  состояла в  том,  что,  не получив  желаемое, то  есть
активного  улучшения  отношений  России с  Францией,  он  позво-лил  себе  в
дипломатических депешах беззастенчиво жаловаться на Елизавету: она и ленива,
и беспечна, помешана на своей красоте, чулках да бантах...  Депеши попали на
стол  Бестужеву,  как  и  прочая дипломатическая почта,  были  расшифрованы,
отсортированы, подо-браны в нужном порядке и поданы государыне.
     Шетарди был выслан из  России  в двадцать  четыре часа.  В  доку-ментах
сохранилась эта дата--б июня 1744 года. На квартиру Ше-тарди явились генерал
Ушаков,  князь  Петр  Голицын  и чиновники  Иностранной  коллегии Неплюев  и
Веселовский.  Они  объявили  Шетарди волю  императрицы.  Маркиз не  поверил,
изволил  артачиться, тогда  ему предъявили экстракты из  его  же собственных
писем.
     Под  конвоем из шести человек  Шетарди  повезли к  границе.  По-следнее
испытание  ждало его в Новгороде. Специальный курьер с депешей  от Бестужева
потребовал,  чтобы  он  вернул  подарок  госуда-рыни  --  усыпанную алмазами
табакерку с  ее портретом. Сей  подарок Шетарди получил из царственных рук в
самые дорогие  для  него  ми-нуты, в шелковом шатре, где  он провел  ночь  с
Елизаветой во время  богомолья.  Шетарди решил, что это подвох, что Бестужев
нарочно хочет вырвать у  него изображение государыни, чтобы потом веролом-но
сообщить Елизавете, что он сам отказался от дорогого подарка.
     Шетарди  не  отдал  табакерку  курьеру,  сказав,  что   оставил  ее  на
петербургской квартире,  а  сам  тайно  переправил ее Лестоку с надле-жащими
указаниями.
     Мы бы  не  останавливались  на  этой  мелочи  столь подробно,  ес-ли  б
табакерка не сыграла в нашем повествовании отведенную ей ис-торией роль.
     А пока она лежит под замком в кабинете  Лестока, напоминая каждый раз о
страшном поражении, которое потерпела в России французская политика.
     После падения Шетарди Лесток потерял  прежнее влияние при дворе. Теперь
Бестужев мог нашептать государыне все, что ему за-благорассудится, и в конце
концов состоялся разговор, который мож-но было  предвидеть.  Бестужев всегда
обвинял  Лестока,  что тот берет взятки  и от французов, и от пруссаков,  то
есть ото всех, кто ему их предлагает. Знала об этом и Елизавета, но смотрела
на иностранный  пенсион  своего лейб-медика сквозь  пальцы.  Пусть  уж лучше
получает чужие деньги  (не  обеднеют  там--в  Европе!), чем  грабит  русскую
казну.  Но на этот  раз  канцлер  сумел  убедить  Елизавету,  что  подоб-ная
неразборчивость  в выборе средств Лестоком  -- вещь опасная.  Уж кто-кто,  а
Бестужев умел и мыслить логически, и придать разговору высокий  политический
смысл.
     --  Никто  не платит деньги  просто так,-- сказал он государыне.--  Кто
знает,  каких  услуг  требуют от  лейб-медика  иностранные  мини-стры?  -- И
добавил угрюмо: -- В этой ситуации я не могу поручиться за ваше здоровье.
     И  Елизавета  уступила. Видно,  пришло  время пожертвовать  чело-веком,
который  когда-то  был  ее  верным  другом,  советником  и, как  ут-верждают
некоторые  документы,  любовником. Лесток сделал  послед-нее  кровопускание,
получил за это 5000 рублей, вдвое больше обыч-ного, и вышел в отставку.
     Негодяй канцлер  за  каждым карточным  столом, когда  сводил их случай,
глядя  мимо Лестока, говорил с  усмешкой: "Да, нет теперь достойных лекарей,
все  неучи и плуты, то ли дело покойный  Блюментрост, врач  Петра I". Лесток
зубами скрежетал от  негодования,  но  не возражал.  Придет время, и он свое
возьмет!
     Блюментрост,  врачевавший  по  методу Парацельса,  лечил метал-лами,  и
Лесток  в  свое  время  даже пробовал  у  него  учиться  и делал выписки  из
рукописного  лечебника.  Найти теперь эти выписки стоило  большого труда,  и
Шавюзо переворошил груду старых бумаг. Зачем они  понадобились, Лесток и сам
толком не  знал,  но  в  глубине души  теплилась  надежда на внезапный недуг
государыни. Новая, неведо-мая  болезнь, и он будет признан, и предложит  уже
не кровопускание, нет, а совсем новую методу.
     Скажем, сердцебиение... Вот оно  -- толченое  в  порошок золото, давать
его с рейнским или  с водкой коричной по пять зерен. От  лихо-радки сухотной
лечат составы олова, в рвотный порошок входит не только сулема ртутная, но и
загадочный "меркуриум  дулцие"  и еще водка с  лягушачьим млеком.  Но где их
взять, новые заболевания  го-сударыни?  Разве что меланхолическая  болезнь и
печали, которые хоть и редко, но настигают ее среди пиров и маскарадов.
     Лесток не заметил, как стал искать в старых рукописях раздел "яды".  Не
для государыни, упаси Бог, но  уж Бестужеву, доведись ему  врачевать, он  бы
изготовил  рецепт,  даже если  бы ему понадо-билось не  лягушачье  млеко,  а
птичье. Но ядов в записках он не на-шел, может,  неприлежно  учился, а может
быть, у Блюментроста не было такого раздела в лечебнике.
     Правда,  при дворе и по сию пору к его  должности прибавляют  приставку
"лейб", но  это  только  по  старой  привычке.  Государыню  теперь  пользует
голландец Бургав,  а  Лесток довольствуется  практи-кой  у  великой  княгини
Екатерины  и ее  царственного  супруга.  Но  Екатерина  редко  болеет,  Петр
предпочитает других лекарей, и теперь  у  Лестока масса свободного  времени.
День он начинает с проклятия Бестужеву, этим же и кончает его.
     Лесток не  сдался, нет! Завел дружбу с прусским  послом  Финкенштейном,
присланным в Россию  вместо Мардефельда, изгнанного  за шпионаж, женился  на
девице  Менгден,  с  Екатериной  он   давно  нашел  общий  язык,  придворные
продолжают быть почтительны... Он может появиться  при  дворе в  любое время
суток, вот  только в покои госу-дарыни не смеет  как прежде войти без стука.
Но отношения у них остались теплые, Елизавета верит в его преданность, верит
и, черт побери, в Бестужева!



    -6-


     Мальтийский рыцарь Сакромозо появился только к вечеру, как раз к ужину,
и  Лесток  пригласил  его к столу. Тот  охотно согласился:  о поваре Лестока
ходили по Петербургу легенды.
     Рыцарь был  молод, хорош  собой, во всем, что касается жизнен-ных благ,
обладал  отменным  вкусом.  Благородная  бледность  лица  и надменность  его
выражения  придавали  рыцарю  загадочность, из-за которой Лесток при  каждой
встрече одергивал себя:  "Друг  мой Гер-ман -- осторожнее... Этот человек --
черная лошадка!"
     Сакромозо  был  прямо  нашпигован  тайнами.  При  первом  их  свидании,
фактически -- знакомстве, рыцарь отвел Лестока за штору и вручил в несколько
раз сложенную плотненькую записку, которая ока-залась письмом  от высланного
из  России Брюммера,  бывшего вос-питателя  великого князя Петра Федоровича.
Брюммер был выслан со  скандалом, на имя его был наложен запрет, а теперь  в
письме  он сообщал ничего не значащие банальности. Главным  было  то, что он
рекомендовал господина Сакромозо как человека надежного и  по-рядочного.  Но
помилуйте, зачем рыцарю Мальтийского ордена реко-мендательное письмо, да еще
вынутое из потайного кармашка?
     Двести лет назад родосские рыцари получили у Карла V во владение остров
Мальту,  дабы  защитить  в  Средиземном море  хрис-тианский мир от турков  и
африканских корсаров.  Рыцари  с честью выполнили возложенную на них задачу,
слава Мальтийского ордена столь безупречна, что они не нуждаются в чьей-либо
рекомендации, тем  более  в протекции  бывшего обер-гофмаршала  Голштинского
дво-ра.  Лестоку  пришла  в  голову  мысль,  что  в  недрах модного  костюма
Сакромозо кармашков не  меньше, чем  потайных  ящиков  в  бюро,  и  что если
славного  рыцаря взять за  ноги  и  потрясти,  то на пол посыпятся не только
записки из Германии или, скажем, Франции,  но  так-же от турок и африканских
корсаров.
     То,  что Сакромозо  рыцарь,--  это ясно, вот только с Мальты ли? Понять
бы, чего он добивается, чего хочет? И какая ему может быть выгода от бывшего
лейб-медика? Лесток  сейчас  не  та фигура,  на  ко-торую  ставят  в большой
политической  игре. Но  очень скоро  Лесток понял, что Сакромозо  послан ему
самим  небом. Рыцарь был как раз тем человеком, через которого  можно  будет
возобновить   обрубленные   связи  с  европейскими  домами.  Только  надобно
закрутить  хорошую  интригу  и  доказать Елизавете, что без его, лестоковых,
услуг ей не обойтись. А  если будет чуть-чуть  шпионства, так это только  во
благо России.
     Пытаясь запродать себя подороже, Лесток так оформил их  от-ношения, что
рыцарь  сам  искал  встреч  с  лейб-медиком,  последнему  оставалось  только
назначить час и место свидания.
     Между  делом  Лесток  помог  сближению рыцаря  с молодым дво-ром.  Петр
Федорович  отнесся  к  далекой  Мальте  без должного  инте-реса,  зато  юная
Екатерина была в восторге от экзотического знаком-ства. Их живые беседы были
посвящены тайнам мальтийского ры-царства:  "А правда ли, что орден  сказочно
богат? А  какие они,  воины-иоанниты?  Расскажите,  о1 расскажите  о великом
магистре Ла-Валетте!" И Сакромозо рассказывал...
     В  иные  минуты  Лесток готов  был  поклясться, что рыцарь видел Мальту
только во сне, а сведения о ней  почерпнул из книг.  Но с другой  стороны...
"Ах, Герман,--  говорил он себе.-- не доверяй инту-иции,  верь факту! Что ты
знаешь о ближайших задачах ордена? Понять бы, кому Сакромозо служит?"
     Первый их  разговор был посвящен  Франции, О,  искусство тонкой беседы,
когда по гостиной порхают сама простота и доброжелатель-ность,  когда каждое
слово собеседника воспринимают с восторгом и тут же дают понять, как он умен
и  остроумен, а тот, простак, и распахнет душу! В такой беседе Сакромозо был
бесподобен. Но Лес-ток, старая лиса,  сам играл с ним в поддавки. Еще только
что  говори-ли о  том, как  велики сосульки  на здании сената,  какой дивный
эки-паж у графа  Разумовского  и как искусно разрисован плафон в при-хожей у
Анны  Алексеевны  Хитрово,  и вот  уже  Лесток должен отве-тить  на невинный
вопрос:
     --  Правда  ли, что Шетарди в бытность свою  в Москве  пробил  бутылкой
голову послу д'Аллиону? Говорят, посол прячет под пари-ком огромный шрам.
     --  Пустое,-- рассмеялся Лесток.--  У  них  действительно  была  ссора.
Д'Аллион  устроил  из  посольства  мелочную  лавку,  накопил в нем товаров и
принялся торговать.  Шетарди возмутился  этим,  вспых-нула  ссора, но  в ход
пошли не бутылки, а шпаги. Дуэли не получи-лось. Шетарди отвел шпагу рукой и
поранил пальцы. Только и всего. Этой истории четыре года, она с бородой.
     -- Но ведь Шетарди был  выслан из России не за дуэль, не прав-да ли? Он
был нескромен. Забыл, бедняга, что почта в  России при-надлежит Бестужеву, а
потому письма его были вскрыты.
     --  У нас,  как и во всяком государстве, есть цензура,-- холодно сказал
Лесток.
     -- Конечно, но отношения России и Франции оставляют  желать  лучшего,--
вкрадчиво заметил Сакромозо. Лесток вздохнул.
     --  В  чем  причина?  --  продолжал  Сакромозо.--  Неужели  госуда-рыня
Елизавета  не  могла  простить Франции  выходки  Шетарди? Насколько я  знаю,
маркиз был примерно наказан дома. И потом,  вы сами говорите,  эта история с
бородой...
     "Он служит  Франции",--  отметил про себя Лесток, вежливо  улы-баясь  и
медля с ответом.
     -- О! Если вам неприятен вопрос, я не буду неволить вас, В конце концов
не пристало в частной беседе обсуждать полити-ческие тайны.
     -- Никакой  тайны здесь  нет,--  ответил наконец Лесток.--  Госу-дарыня
благоволит к д'Аллиону. Но Париж отказывает государыне нашей в императорском
титуле.   А  как  же  обмениваться  дипломати-ческими   нотами  при   этаком
неестественном положении?  Людовик  почему-то уперся, простите, как бык... У
него, видимо, нет хороших советчиков.
     Лесток  не  грешил  против  истины,  впоследствии именно  эта  при-чина
выставлялась как главная при разрыве дипломатических  отно-шений с Францией,
но  лейб-медик знал, что подобная информация малого стоит.  Русские министры
не  делали  тайны  из  неуважительно-го  отношения  Людовика  XV  к  русской
императрице.
     Второй  разговор  с   Сакромозо  произошел  в   доме  прусского   посла
Финкенштейна, куда  Лесток  был  приглашен на  ужин. Встреча с ры-царем была
полной неожиданностью,  и как-то само собой получи-лось, что они уединились,
пошли  вдвоем  смотреть  персидские  миниа-тюры.  Оба, как выяснилось,  были
большие охотники  до этого вида  искусства -- не  корми,  не  пои,  на месяц
отлучи  от карт,  только дай всласть полюбоваться  персидскими  миниатюрами.
Однако  в  отдален-ной  гостиной  старые  фолианты  с персами  были  забыты,
разговор прыгнул на лаковую живопись,  вспомнили Монплезир,  любимый дво-рец
Петра.
     -- А правда ли, что Петр Великий выменял у прусского короля Вильгельма,
батюшки ныне правящего Фридриха, отряд гренадер на кенигебергский янтарь?
     --  Святая  правда,-- согласился Лесток.--  Янтарь понадобился государю
для отделки кабинета.  Вы его  видели?  Янтарная комната  теперь -- гордость
Петровского дворца.
     "Он  служит  Пруссии,-- с  уверенностью подумал Лесток.-- Как ловко  он
подобрался к сути вопроса!"
     Старая  тяжба Елизаветы с Фридрихом о возвращении солдат-ве-ликанов  на
Родину  вошла сейчас в новую стадию.  Кроме  гренадер, отданных  на  чужбину
Петром, государыня  пеклась о солдатах,  по-павших в Пруссию при  содействии
Анны  Иоанновны. Елизавета гово-рила  при  этом  высокие  слова,  но  Лесток
понимал:  главное  в  этой  тяжбе  --  насолить "Надир-шаху",  как  прозвала
Елизавета  Фридриха,  доказать  этому  прусскому  вандалу, что  не  все  ему
позволено.
     --  Государыня  желает   сейчас  вернуть  на   Родину  своих  солдат,--
значительно сказал  Лесток,  понимая, что  именно  этой фразы ждет  от  него
рыцарь.
     -- Но зачем?
     --  Как  зачем? Из человеколюбия.  Старые воины не  могут от-правлять в
лютеранской Германии свои православные обряды,
     -- Но ведь совершали же.-- Глаза Сакромозо смеялись.-- Отчего же теперь
не могут?
     Лесток оставил  последнее замечание рыцаря без ответа и мель-ком глянул
на  его  руки. Лицо  его было  бесстрастно,  поза  непринуж-денна,  но  руки
выдавали его глубокий интерес. Очень подвижные, холеные, с длинными пальцами
и  розовыми ногтями,  они жили своей жизнью -- любопытствовали, недоумевали,
удивлялись, а иногда ве-рили.
     Интересно, о  чем его сегодня  будет выспрашивать  рыцарь? Сладкое мясо
ягненка,  куропатки  с трюфелями  и гусиная,  вымоченная в  меду  и  молоке,
печенка  --  прелесть какой паштет  готовил из нее повар  --  помогут хорошо
спланировать беседу.
     Пока  шли  из  кабинета  в столовую,  разговор  коснулся  предстоя-щего
маскарада.
     --  Я  не поеду туда,-- несколько капризно заметил Лесток.-- Государыня
знает, что я нездоров.
     -- Вы  тоже  больны, сударь? -- участливо вскричал  Сакромозо.-- Только
поднялась  от  болезни великая княгиня, как лихорадка свали-ла  вас1  Уж  не
заразились ли вы  гнилой лихорадкой? Вам надо  ле-жать, а я мучаю  вас своим
визитом!
     -- Нет,  нет... Я  вполне пригоден для общения. И будьте спокой-ны, моя
болезнь не заразительна. Просто... разыгралась желчегон-ная болезнь,
     Лесток не хотел ехать на бал, дабы не  сидеть за карточным столом рядом
с Бестужевым. Последнее  время один вид канцлера--  подозрительный и мрачный
-- вызывал в Лестоке такую ненависть, что у него и впрямь начиналась изжога.
     Пока  лакей наполнял бокалы вином и  обносил салатом,  рыцарь продолжал
сокрушаться по поводу гнилой  лихорадки, которая косит Европу, но как только
они остались вдвоем, без обиняков спросил:
     -- И как продвигается дело с возвращением русских солдат?
     -- Никак не продвигается,-- несколько удивленно ответил Лес-ток, считая
эту тему закрытой.-- Такие вещи не решаются в один день.
     -- Не отдает  Фридрих солдат? --  понимающе рассмеялся рыцарь, и Лесток
понял, что Сакромозо известна эта история во всех подроб-ностях.
     -- Король прусский утверждает, что гренадеры сами не хотят возвращаться
на родину,  мол, они там, в Германии, семьями обзаве-лись.  У некоторых даже
внуки.
     -- Их можно понять,--утирая  рот салфеткой,  проговорил ры-царь.--Зачем
им возвращаться в эту  варварскую страну? Чтобы  во-евать со своими детьми и
внуками?
     -- Почему воевать? В России, слава Богу, пока мир.
     -- Мир? -- искренне удивился Сакромозо.-- А за какой надобно-стью тогда
двинулась  за пределы России армия князя Репнина?  Ка-кие другие планы могут
быть у армии, кроме войны?
     -- Ну, тридцать тысяч -- это еще не армия,-- бросил Лесток и понял, что
попал в цель.
     Сакромозо  сразу принял  безразличный вид и даже спрятал руки под стол,
но  и  без  этой  азбуки  Лесток  увидел --  численность  войска  его весьма
интересует.
     "На этом  и будем строить игру,-- подумал Лесток,--  ему нужна армия, а
кому он запродаст эти сведения -- время покажет".
     Сакромозо стал вдруг очень серьезен, почти торжествен.
     -- Перед отъездом в Россию  я  был  на  приеме  у их  величества короля
Пруссии.  Беседа была  частной,  но весьма  плодотворной.  Мальтийский орден
принимает близко  к сердцу дела  Европы и,  в частности,  сложные отношения,
возникшие между прусским и рус-ским дворами.
     Лесток понимающе кивнул, пригубил вино.
     -- В разговоре было упомянуто и ваше имя.
     --  Фридрих  передал мне привет? -- весело спросил Лесток, но Сакромозо
не отреагировал на шутку.
     -- Их величество король Фридрих помянул о ваших заслугах в делах мира и
понимания  в отношениях  прусско-русских  и  уполно-мочил  меня передать вам
старый долг -- пенсию размером десять ты-сяч ефимков.
     "Ну  и  скор молодец!"  -- ахнул  про себя Лесток. Ему  очень хо-телось
спросить:  "Деньги  при  вас?",--  но  вместо  этого он  сказал под-черкнуто
вежливо:
     --  В  какой  форме  мне  передать  благодарность  королю Фридри-ху  --
письменно или на словах?
     -- На словах,-- без тени улыбки ответил Сакромозо.
     Они отлично понимали друг друга.
     На  сладкое был дивный ореховый торт, украшенный цукатами и инжиром.  В
отсутствие  рыцаря  Лесток  отпробовал бы добрую поло-вину этого кулинарного
чуда,  но  здесь он  решил  быть  сдержанным.  Рыцарь  с  отвлеченным  видом
выковыривал из ломтика торта грецкие орехи.
     -- Вчера  у меня случился разговор с голландским посланником Шварцем,--
сказал   он  наконец,  делая  какой-то  неопределенный  жест  рукой,  словно
закручивая ее  спиралью.-- Посланник негодует, что армия  Репнина застряла в
Гродно. Репнин что -- болен?
     --  Генерал-фельдцейхмейстер  не   столько  болен,  сколько  стар,--  с
готовностью  ответил  Лесток.-- Армия действительно три недели проторчала  в
Гродно, но теперь она заметно продвинулась. К местеч-ку Гура... это в десяти
верстах от Гродно. А  по договору с  союзника-ми армия должна была на исходе
апреля быть уже в австрийских владениях. А что барон  Претлак?  Вы с ним  не
разговаривали? Тоже, должно быть, негодует. А лорд Гринфред?
     Претлак был австрийским посланником, Гринфред--английским.  Привлекая к
разговору Австрию  и Англию, Лесток расставлял все знаки препинания, называя
союзников.
     -- В  Лондоне каждый день высчитывают, сколько  миль  в  сутки проходит
русская   армия,--   продолжал   он  насмешливо,  словно   и  не   разглашал
государственной тайны, а мило острил по поводу  челове-ческой глупости,-- По
моим  сведениям, если пройденные мили разде-лить  на дни, то  получится, что
наша армия уже повернула назад.
     -- А это возможно? -- быстро спросил Сакромозо.
     --  Ни в коем случае! Она идет к  Рейну. Зачем? Ах, сударь, я думаю, об
этом  не  знает  еще  Господь  Бог, настолько  запутал  Все-вышнего  канцлер
Бестужев. В  Иностранной коллегии запротоколиро-ваны все его  противоречивые
указания.
     -- В Иностранной коллегии?
     --  А где же еще? Этим занимаются тайный  советник Веселовский, а также
генерал-фельдмаршал Леси,  вице-канцлер Воронцов и кригс-комиссар  Апраксин.
Армия  идет  через  Литву  на  Краков, затем  в Силезию. Идет одной дорогой,
разделившись  на  три колонны.  Пла-тят, а также обеспечивают  продуктами  и
фуражом  англичане.  Счи-тается,  что армия идет для  восстановления  мира в
Европе.   Однако,--  Лесток  поднял  палец,--если  для  восстановления  мира
понадобится  еще  одна война,  Россия  пойдет на  это, естественно, вместе с
союз-никами.
     -- С кем именно?
     --  По  обстоятельствам,  мой   друг,--  вздохнул  Лесток  и  подивился
внутренне, как естественно он назвал Сакромозо своим другом.-- Одного боюсь,
что  Бестужев  задержит   продвижение  нашей  армии  и  этим  спасет  ее  от
неминуемого поражения.
     Рыцарь долго смеялся над удачной остротой, которая через день полностью
вошла в  депешу прусского посла своему государю в Пот-сдам. На все вопросы в
этот  вечер  рыцарь  получил  ответ, время  следующей  встречи -- оговорено,
обещания  кое-что  узнать,  вернее уточ-нить--даны. Ах,  лейб-медик,  налицо
шпионская деятельность, но более всего Лесток пострадал  именно за остроту в
депеше   Финкенштейна,  которая  была  расшифрована  в  кабинете  Бестужева,
перепи-сана и  тяжелым грузом осела в досье на Лестока, которое  собира-лось
канцлером уже много лет.



    -7-


     На левом  берегу Невы, выше впадения  в нее Фонтанной речки, размещался
район  города,  называемый  ранее  Московской  стороной   и  переименованный
впоследствии  в Литейный по  имени  заводика,  занимавшегося  литьем  пушек.
Первоначально этот район города был задуман  как аристократический, и Первой
Береговой  улице, по  за-мыслу  Петра,  надлежало стать главной  магистралью
северной  сто-лицы.  Архитектор  Трезини строго  распланировал улицы,  вдоль
на-бережной один за другим выросли  дворцы для родственников  Петра  и самых
именитых сановников.  Здесь  поселились Наталья  Алексеевна,  любимая сестра
царя, и сын его Алексей Петрович, тогда еще наслед-ник, и Марфа Матвеевна --
вдовствующая  государыня,  супруга по-койного Федора Алексеевича,  и любимец
царя Юрюс  --  генерал-фельдцейхмейстер и директор литейного завода.  Дальше
находился дом обер-гофмаршала Ливенвольде и роскошные палаты Кикина.
     Жизнь  кипела  в  Московской  стороне,  но время забирает всех.  Разной
смертью  ушли  в  мир  иной  обитатели  аристократического квар-тала.  Центр
Петербурга  переместился,  и   Литейная  сторона  зажила  новой  трудовой  и
озабоченной жизнью.
     Дворец Натальи Алексеевны со всеми подворьями был занят  Канцелярией от
строений  и мастерскими  департаментами. Дом  Алек-сея  Петровича  перешел в
ведение  Дворцовой  канцелярии,  в  нем  стали  варить различные  пития  для
царского  дома. В палатах покойной Марфы Матвеевны поселились архитекторы, в
бывших амбарах оборудовали печи, и  скульптор Растрелли принялся за отлив-ку
конной  статуи императора. Палаты Кикина были отданы под Морскую академию, в
которой  проходили  курс кадеты и гардема Словом, сейчас, двадцать  три года
спустя после смерти  Петра Великого, Литейная  сторона совершенно изменилась
против  первоначального  плана.  Указ строить  дома "вплоть нити", натянутой
между  вехами,  здесь уже не  соблюдался.  В былые времена нарушителей,  чей
особняк выпирал  из ряда  или, наоборот, пятился в глубь  улицы,  или -- еще
того хуже -- прятался за забором, мало того, что штра-фовали, так еще лишали
построенного жилья.
     Теперь  же  всюду царствовала  живописность  почти московская. Искрошив
границы  площадей, выстроились какие-то  склады,  палатки,  пакгаузы,  боком
примкнули к улице какие-то новые рубленые хоро-мы, разрослась  молодая роща,
поглотив  останки разрушенного,  кое-где еще  блестевшего позолотой  дворца,
сами собой бестолково и не к месту выросли заборы, вдоль них поднялся пышный
пырей и  прочий бурьян.  Улицы  стали изгибисты, пробираться по ним в карете
стало  сущим мучением,  не забывайте  еще  про  топкую, пропитанную  вла-гой
почву.  Ближе  к  Фонтанке разместилась  убогая слобода мастеро-вого  люда с
хижинами,  крытыми  соломой и дранкой, рынок,  прозван-ный Пустым, и наконец
литейный  завод  с башнями и шпилями  на них, которые  наперекор окружающему
пейзажу имели экзотический восточный вид.
     По соседству с Канцелярией  от  строений  за типовым забором  (впрочем,
слово  "типовой" тогда  не применялось,  говорили  "повтор-ный") разместился
каменный  двухэтажный дом с высокой  с изломом кровлей и крыльцом по центру.
Дом этот с садом и подворьями был откуплен у канцелярии неким весьма богатым
иностранцем  --   юве-лиром   Луиджи,  работавшим  украшения  для  двора  ее
величества. Венецианец  Луиджи займет особое  место в нашем повествовании, а
пока лишь  скажем,  что  он  же  является  хозяином  небольшого фли-гелька с
мезонином, стоящего -в- глубине сада.
     Флигелек два года назад был  снят мичманом  Корсаком с семей-ством. Дом
этот, может быть, и не отвечал всем запросам  молодого мичмана, он был мал и
отнюдь  не дешев,  по  весне подвалы его  зали-вала талая  вода, плодя целые
сонмы лютых комаров, но сад и некая изоляция от большого города пленили жену
его Софью и маменьку Веру Константиновну. Сам мичман находил удобство в том,
что  бук-вально в двух шагах  находилась  удобная пристань, к  которой могли
подходить катера, верейки и рябики. Кроме того, Морская академия была рядом.
В академии Алексей Корсак учился два последних кур-са, имел добрые отношения
с преподавателями,  посему, хоть  и  слу-жил теперь  на флоте, был в палатах
Кикина частым гостем.
     Спроси  у Софьи  любой --  счастлива ли  она  в браке?  -- о,  конечно,
другого ответа нет и быть не может! У нее лучшие в мире дети, Николеньке уже
четыре года, Лизанька  -- прелестный  младенец. Ве-ра  Константиновна  почти
примерная свекровь. Время не охладило Алешиных чувств, не  убавило нежности,
и Софья  ни в  коем случае не завидует женам сухопутных мужей, которые видят
своих супругов каждый день  или хотя  бы каждую  неделю. Она жена моряка,  и
этим все сказано.
     Но  одно дело,  когда  моряк в плавании, торговом  или географи-ческом,
или,  скажем, держава  воюет.  Но если  флот русский пребы-вает в  состоянии
постоянного  ремонта,  если чинят  и  зимой,  и  летом, то  можно,  кажется,
выкроить время для  семьи.  Три  года  Алеша с хмурым  и  решительным  видом
твердил,  что  эскадра  давно  бы  вышла  в  море,  если  б   не  равнодушие
Адмиралтейства, не происки чиновни-ков Военной коллегии, месяцами пропадал в
Кронштадте, словно ку-пец, занимался покупкой такелажа  и леса  для мачт,  а
потом  и вовсе отбыл в безвременную командировку в порт Регервик бить  сваи.
Те-перь пишет письма  и в  каждом заверяет, что если к следующему  месяцу не
вернется,  то  непременно  заберет  Софью  с  детьми к себе.  А зачем  ей  в
Регервик, если и в Петербурге хорошо?
     Вера Константиновна в отличие  от  Софьи ко  всему относилась спокойно.
Удел  мужчин  --  служить,  удел  женщин  --  ждать, она  давно  привыкла  к
отсутствию сына. На старости лет Господь подарил ей семью и  сподобил жить в
столице!  Петербург поражал ее вообра-жение.  Проживя всю жизнь  в псковской
глуши, она не переставала  восхищаться славным городом и удобством его быта,
а что касаемо погоды и угрозы наводнения, то  все в воле Господней,  а дождь
тоже божья роса.
     Внуки ее забавляли, но она не вмешивалась в их воспитание, не ссорилась
с няньками, не выговаривала  Софье, что гуляют много  и лекарь у детей плох.
Вера Константиновна вела хозяйство, и хоть в доме милостью благодетеля Софьи
князя Черкасского был полный достаток, можно даже сказать -- богатство,  она
экономила на каждой мелочи,  находя невинную радость  в том, чтобы  набивать
чулок моне-тами разного достоинства -- "на черный день". Она сама ходила  со
служанкой на Пустой рынок, отчаянно торговалась в мясных рядах, и в овощных,
и  в рыбных,  но совершенно теряла бдительность  в по-судной лавке,  которая
торговала раз в неделю.
     При  виде  пузатого молочника с цветком-колокольчиком или  ло-патки для
пирога с длинным стеблем и львиной рожей на конце, или старинной чары в виде
лебедя, она забывала, что "черный день" впол-не может обойтись  без подобных
излишеств. Принеся посуду домой, она прятала ее в шкапчик под ключ, а потом,
краснея, как девица, и  кляня  себя за расточительность, показывала  покупки
Софье. Та пожимала плечами: "Нравится,  маменька, так и покупайте". Не таких
слов  ждала она  от невестки. Софья  должна была  восхититься,  потом узнать
цену, потом порадоваться удаче, потом намекнуть -- а не  без-умство  ли это,
тратить  деньги  на  безделицы,  и  наконец простить свек-ровь за  любовь  к
искусству.    Равнодушие    Софьи    обижало,    и    Вера    Константиновна
зареклась--полушки медной не тратить больше на  красоту! Но через неделю она
попадала в посудную лавку и все на-чиналось сначала.
     Словом,  жизнь  в  семействе  Корсаков   была  тихая,  размеренная,  и,
направляясь  во  флигель под кленами,  Никита Оленев вполне пред-видел,  как
трудно будет уговорить Софью  поехать с ним  на  маскарад.  Алеша  аккуратно
писал другу, и  в каждом письме непременно про-сил позаботиться о жене. Свою
заботу  Никита  видел не только  в  том,  чтобы справиться  о  хозяйственных
заботах и предложить свою по-мощь, но и в необходимости развлечь Софью, если
представится слу-чай.
     Бал-маскарад  в зимнем дворце, что может быть восхитительнее! Там будут
петь  итальянцы и представлять живые сцены, сама  госуда-рыня,  наследник  и
великая княгиня  предстанут  перед  публикой  в  маскарадных костюмах,  весь
Петербург будет там, чтоб танцевать до утра.
     Время  от  времени   Никита   опускал   руку   в   карман   и  ощупывал
пригласительный  билет,   отпечатанный  в   Дрездене  на  атласной   бумаге,
украшенный причудливым рисунком. Билет с великим  трудом до-стала во  дворце
Анастасия: Саша не забыл просьбы друга.
     Сзади раздался  гортанный крик, Никита поспешно  отступил в сторону. На
мост выскочила карета, и Никита увидел  в окошке  лицо мужчины, показавшееся
ему  знакомым.  Встретившись  с Никитой глазами,  мужчина  поспешно задернул
шторку,  словно  намереваясь  скрыть   от  постороннего  взгляда   соседа  в
треуголке.
     Карета благополучно  миновала мост,  выскочила на  мощенную деревянными
плашками  мостовую, и вдруг --  крак!  -- колесо попало в выбоину, здесь же,
как  на  грех,  подвернулся камень. Если  бы  не  мастерство  кучера, карета
непременно  завалилась бы набок. А здесь она каким-то чудом остановилась,  и
только колесо, соскочив с оси, продолжало  самостоятельно катиться, поспешая
к месту назначения.
     "Ax",  "ox",  "тудыть  тебя"  и прочий  набор  междометий! Кучер поймал
колесо  и  застыл  около кареты,  почесывая  затылок:  одному,  пожалуй,  не
управиться.
     Из кареты вышли двое,  обругали кучера, но  сдержанно,  не по-русски, и
быстро  пошли  прочь  от  кареты.  На  ходу  тот,  что  задерги-вал  шторку,
оглянулся, и Никита его наконец узнал.
     Дворянин,  приехавший в  Россию  по  делам  купеческим,-- Ханс  Леонард
Гольденберг.  Это был первый  иностранец, кому Никита  оформлял  паспорт, и,
конечно, он не  запомнил бы Ханса, если бы  обер-секретарь не торопил, прямо
бумагу  из  рук  рвал   --   скорей,   дело  важное.  У   Гольденберга  была
запоминающаяся примета -- правая бровь рассечена  шрамом и вздернута, словно
в усмешке.
     Кучер, смачно ругаясь, ставил колесо, вокруг собрались зеваки. Спутника
Гольденберга,  высокого  красавца  в подбитом  мехом  плаще  и  треуголке  с
позументом, Никита раньше не видел.  А почему, соб-ственно, красавца? Может,
у него нос длинный, как  морковь, и косо-глазие  -- что  скажешь о человеке,
видя его только со спины? Но рост, посадка головы, походка -- все выдавало в
незнакомце породу.
     Никита выпрямился, подобрав живот, изящным движением по-правил шляпу и,
копируя  походку незнакомца,  легко зашагал  за  ними вслед.  Вот как  нужно
ходить! Тогда хоть со спины, но каждый ска-жет -- вон красавец пошел...
     Видимо,  двум мужчинам показалось,  что  их  преследуют. Они при-бавили
шаг, а потом резко свернули за угол.
     Никита  рассмеялся, позволил себе расслабиться и своей обычной походкой
вошел в калитку сада господина Луиджи.
     Софья  очень обрадовалась  его  приходу, потащила  в детскую, на-казала
кухарке увеличить  вдвое количество блюд к обеду  -- у нас гость дорогой! --
но  когда  услышала  про  маскарад, категорически  сказала  --  нет.  Никита
вздохнул и принялся уговаривать.
     Софья  слушала  его, насупившись. Куда ехать,  если  у Николеньки горло
красное, а Лизанька с  утра капризничает!  И потом, с чего  он взял, что она
жертвует собой ради дома? Жертва -- это когда на кос-тер идешь, когда во имя
высокого жизни не жалеешь,  а отказ от всей этой  мишуры -- бала,  танцев --
помилуйте, это просто исполнение материнского долга.
     Тогда Никита  повернул  разговор на  боковую тропочку,  как бы  к Софье
отношения не имеющую.
     -- Голубчик мой, Софья, пойми... Ты обяжешь меня на всю жизнь! Билет на
две персоны. Я не могу ехать во дворец без дамы!
     С  таинственным  видом он  начал намекать  на некую  интригу, в которой
Софья могла бы ему помочь, говорил, что она должна заме-нить на балу Алешку,
который уж точно никогда не отказал бы другу.
     --  Но  я  замужняя  дама,  я не могу  ехать во дворец  с  посторон-ним
мужчиной!
     -- Это я-то посторонний?
     -- Я никогда  не  была в  императорском  дворце. Я не  представлена  ко
двору!
     -- Я  тоже не был.  Я  тоже не представлен.  Что  из того? Маскарад  не
признает условностей!
     Дело решила Вера  Константиновна.  Она явилась в  комнату,  по-стояла в
дверях, слушая их перепалку, и сказала решительно:
     -- Непременно надо  ехать. Это такая удача  -- билет  во  дворец.  Если
Софья  не  поедет,  бери, Никита-друг,  меня. Уж я-то найду, чем заняться на
маскараде.-- Она вскинула голову и ушла на кухню сле-дить  за кухаркой, чтоб
та не извела лишних продуктов.
     -- А костюм?
     Никита понял, что барьеры пали.
     --  Через полчаса сюда приедут Сашка с Анастасией и  привезут роскошный
костюм!
     При упоминании о Белове Софья слегка нахмурилась. Нельзя сказать, чтобы
она недолюбливала Сашу,  скорее просто стеснялась -- уж очень он был  в себе
уверен и еще скрытен, еще напыщен, а потом эта дурацкая манера острить и все
осмеивать! Право, его насмешли-вость касалась до всего, он мог ерничать даже
по поводу детских болезней. А его отношения с Алешей... "Твоя приверженность
к рус-скому флоту  просто смешна,-- так он говорил.-- Это безрассудст-во  --
любить то, чего  нет!"  Алеша относился к подобным замечаниям со смехом,  он
вообще прощал Саше любые слова и выходки, но Софья их прощать не хотела.
     Другое дело -- его жена. Ее нельзя было назвать подругой,  сли-шком они
были разные, да и виделись  крайне редко, но Анастасия  любила их  флигелек,
часами могла слушать про детей, и  Софья  за-бывала,  что  она гордячка, что
приближена к государыне и ведет жизнь совершенно отличную от ее собственной.
     Саша приехал один, был сух, официален, сказал, что Анастасии не удалось
вырваться  из дворца  и что она их там встретит.  Нахму-ренное  лицо его как
нельзя шло к чопорному испанскому костюму:
     атласной, подбитой ватой куртке с  неимоверно узкой -- не вздох-нуть --
талией и короткими штанами-трубками.
     Костюм  Никиты  не  имел  названия,  что-то средневековое,  скажем,  из
одеяния алхимиков: бархатный плащ, берет с длинными, подня-тыми  вверх ушами
и черная маска-лорнет.
     -- А повеселее ничего не было? -- спросил Никита, примеряя берет.
     --  А  чего  тебе  веселиться?  --  недовольно  пробурчал   Саша.--  Ты
мизантроп,  И  попробуй  подобрать  костюм на твой рост? А в этом берете  ты
похож на Эразма Роттердамского.
     --  Такой  же  умный...-- Никита скорчил рожу  в  зеркале. Но  Софья...
Приняв трепетными руками коробку с костюмом, она надолго исчезла из комнаты,
а  потом  появилась  в  чем-то   красном,   сверкающем,   флорентийском  или
венецианском. Голову  ее украшал замысловато  повязанный,  прозрачный шарф с
ниспадающими на пле-чи концами, на висках туго, как пружинки, вились локоны.
Эта  при-ческа делала  ее похожей на  одну из итальянских  мадонн, а  слабая
озабоченность больным горлом  Николеньки и  капризами Лизаньки  и,  конечно,
раскаяние,  что  она  идет  куда-то  без  мужа,   выражались  чуть  заметной
складочкой меж бровей, делая ее строгой и по-царски неприступной,
     -- Богиня! -- развел руками Никита.
     -- Вам очень идет этот костюм,--согласился Саша, и в голосе его не было
ни тени насмешки, а только улыбка и восхищение.
     Пестрая троица вышла в сад, смеясь и разговаривая. Когда они подошли  к
дому Луиджи, створки окна  на  втором  этаже  внезапно  растворились  и Саша
встретился   глазами  с  обладательницей   черных  глаз  и  темных  локонов,
перевязанных желтой лентой.
     -- Какая пригожая девица!
     -- Где пригожая  девица?  -- встрепенулся Никита.-- Обожаю  смотреть на
пригожих девиц.
     Однако в окне уже никого не было.
     -- Наверное,  это Мария, дочь  Луиджи,-- сказала  Софья.-- Она  недавно
приехала  из   Италии.   Такая   скромница...--добавила  она   насмешливо.--
Воображаю, как удивил ее наш вид.
     Они обогнули  дом. Для Марии этого времени оказалось достаточ-но, чтобы
накинуть  мантилью, бросить  взгляд в  зеркало,  сбежать  вниз  по лестнице,
выскочить  в  сад,  а  затем,  сдерживая  дыхание,  чин-но,  как  бы  гуляя,
проследовать навстречу Софье и ее гостям.
     --  А вот  и  она,-- негромко рассмеялась Софья.-- Мария, добрый вечер!
Позвольте представить вам моих друзей...
     Испанец Белов щелкнул каблуками  неудобных туфель. Эразм Роттердамский,
он же Никита Оленев, склонился в поклоне,  пома-хивая беретом, словно пыль с
дорожки сдувал перед очаровательной девицей. Мария присела, лукаво тараща на
него округленные глаза,
     -- Мне кажется, я вас где-то видел...-- нерешительно промямлил Никита.
     --  Я  тогда была  как  мокрая курица,  которую сунули  в  про-рубь,--с
удовольствием  согласилась  Мария.--Я вас сразу узнала.  У меня  остался ваш
плащ.  Я  принесу...--Она сделала стремительное движение, но Софья  удержала
ее.
     -- В другой  раз,-- сказала  она непреклонно.--  Никита  частый гость в
моем доме.
     -- Да, да... А сейчас мы спешим на маскарад во дворец.-- У Ма-рии  было
такое выражение лица, что Никита невольно говорил изви-няющимся тоном.
     Он не мог знать, что юная  Мария, волнуясь и споря с  собой, це-лых три
часа,  если не больше, не отходила  от окна,  ожидая его вы-хода  из флигеля
Корсаков.  Кажется,  чего проще,  пойти  к  Софье  и узнать, за  какой такой
надобой  явился  сюда  красивый  молодой  че-ловек. Но это  было  совершенно
невозможно,  ноги  не  шли.  Что  это -- случай? Или  он  каким-то неведомым
способом отыскал ее  в огром-ном городе?  Но все это не важно!  Главное, что
судьба, экономная хозяйка, на этот раз расщедрилась.
     У калитки Никита оглянулся и приветливо помахал девушке ру-кой.
     - Мы еще встретимся, князь,-- прошептала Мария негромко.



    -8-


     Парадный  подъезд дворца был ярко освещен факелами. Карет было  великое
множество:  больших и малых,  скромных, кое-как  по-крашенных  и  роскошных,
обитых бархатом  с золотой бахромою,  с зеркальными стеклами,  с  кучерами в
буклях  и  треуголках,  гайдуками  и  скороходами с традиционными булавами в
руке. Скороходы  в ша-почках, курточках с  бантиками явно  мерзли и жались к
лошадям, пытаясь похитить у них лишнее тепло.
     Суета, смех, разговоры... Дамы сбрасывали теплые плащи и епан-чи  прямо
в каретах, феями выпархивали на мостовую, вскрикивая от восторга и холода --
второе  мая на  дворе, а  затем исчезали  за высо-кими  дверьми. Гвардейский
караул нынче пропускал всех, и уже внутри, в большом вестибюле, приглашенные
предъявляли билеты.
     Маскарады были любимым развлечением государыни Елизаветы, и она привила
эту любовь вначале двору, а позднее и всему Петер-бургу, вменив  особам двух
первых классов давать поочередно костю-мированные балы.
     Самые  первые  маскарады  носили  название "метаморфоз"  и состо-яли  в
наивном и веселом переодевании мужчин в женские костюмы, а женщин в мужские.
Государыне очень шел узкий мундир, который подчеркивал талию и крутые бедра,
ботфорты удлиняли ноги, и во всем ее облике появлялось что-то озорное, юное.
А как  забавно  вы-глядели  ряженые старички  и старушки, целый вечер  можно
было,  надрываясь  от смеха,  рассматривать их  нелепые  фигуры  и кособокую
походку. Не  являться в  маскарад по именному приглашению было никак нельзя,
мало того, что штраф за неявку высок,  но еще и боялись обидеть  государыню.
Лучше пусть хохочет, чем хмурится.
     Позднее стали  придумывать  самые  богатые  и  изысканные  маска-радные
костюмы.  Завелись  специальные  мастерские и наконец  появи-лись  публичные
маскарады. Итальянец Локателли стал арендовать  обширные  помещения, в  коих
ставил оперы и устраивал  маскарадные  вечера.  Накануне Невская першпектива
пестрела афишами: "Сим объявляется, что для удовольствия знатного дворянства
и  прочего  здешнего  столичного  города  жителей..."  Для  обучения  танцам
дво-рянская молодежь посещала платные уроки, где  постигала  тайны  изящного
движения в "миноветах, контрдансах и верхних танцах".
     Кроме танцев,  дворян учили,  как  поклониться,  опрыскаться  ду-шистой
водой, как пользоваться вилкой и нести в руках шляпу,  чтобы  с помощью оной
показать свою воспитанность и галантность.
     Но самые торжественные и богатые  маскарады давала сама госу-дарыня. На
этот раз бал  устраивался в только что отстроенной части деревянного зимнего
дворца,  где,  по рассказам очевидцев,  были  рос-кошно декорированы залы  и
имелись  новомодные  немецкие сюрпри-зы.  Обыватели долго ломали головы, что
это за сюрпризы такие?
     В танцевальной зале уже гремела музыка полкового его величе-ства  Петра
Федоровича  оркестра,  который  должен был смениться  со временем виолами  и
альтами.
     Анастасия -- действительная статс-дама  из свиты  государыни, встречала
именитых гостей. Издали увидев мужа, она  подошла к ком-пании, расцеловалась
с Софьей, чуть присела в подобии книксена перед Никитой.
     Костюм  ее  назывался "Ночь":  черная,  затканная  серебром  юбка  была
украшена  звездами  из фольги, маску  заменяла  черная вуаль,  прикрепленная
звездочками  к  лентам  прически,  которая  была ис-тинным  чудом куаферного
искусства и носила интригующее название  "бандо д`амур", что значит "повязка
любви".
     Саша  не посмел поцеловать жену на виду у публики, которая все замечает
и  не терпит  откровенных  вольностей.  Он только пожал  ей  руку  и  шепнул
участливо:
     -- Устала?
     -- Устала,  милый. Я давно  устала,--  отозвалась Анастасия,  кла-няясь
кому-то  с очаровательной  улыбкой.-- Государыня не в  духе. На всех кричит.
Санти отчитала, как мальчишку.
     Франсуа  Санти,  пьемонтец,  занимавший  при  дворе  Елизаветы  выс-шую
должность  обер-церемониймейстера, был человеком  весьма уве-ренным в  себе.
Весельем и остроумием он всегда умел завоевать рас-положение Елизаветы, и уж
если  на нем она решила  сорвать  зло, то  дело, которое ее рассердило, было
серьезным.
     -- За что отчитала? --  прошептал Саша,  нежно глядя на  Анаста-сию; уж
ей-то, наверное, досталось больше, чем другим.
     -- Потом. Сейчас идите в залу.
     -- В чем будет государыня?
     -- Голландский шкипер.
     -- А великая княгиня?
     -- Кто ж знает, в  чем будет великая княгиня? -- с  досадой ото-звалась
Анастасия.--  Из-за  нее у нас  сегодня  и случился  этот  сыр-бор. Из-за ее
непослушания... Ты что на  меня  так  испуганно  смот-ришь?--обратилась  она
вдруг  к  Софье.--Да вас  это  не  касается. Никита,  развесели Софью.-- Она
погрозила ему пальцем  и вдруг, уловив знак обер-гофмейстерины, стремительно
сорвалась  с  места  и почти бегом,  высоко  подбирая  юбку,  устремилась  в
противополож-ный угол вестибюля.
     -- Узнай про  великую  княгиню,--  шепнул Никита  Саше,-- узнай, я тебя
заклинаю! -- И повел Софью вверх по лестнице.
     Как  описать  блеск и великолепие царского  дворца?  Лепнина кар-низов,
французская мебель, гобелены, хрустальные жирандоли и всюду зеркала, которые
удваивали,  утраивали,  удесятеряли простран-ство,  оно  не  имело границ, в
каждом зеркале  отражались  свечи и отражения свечей, и еще раз жирандоли, и
вот уже не одна ваза с нарисованной на  ней яркой  птицей, а целая стая птиц
мечется в от-раженном мире,  и хоровод  китайских  фонарей  в виде пагоды, а
свер-ху, с плафона, заглядывает  любопытствующий гриффон, нет, три гриффона,
а  еще  маски,  ряженые,  феи,  и  кажется, сам  смех и раз-говоры  их  тоже
отражаются в зеркалах, превращаясь в какофонию звуков.
     Видя полную растерянность и смущение своей спутницы, Никита принялся за
отвлеченный рассказ, пытаясь объяснить Софье проис-хождение слова "бал".
     -- Это немецкий обычай. Бал -- всего лишь мяч, понимаешь? Крестьянки на
Пасху дарили своим  недавно  вышедшим замуж под-ружкам сплетенный из  шерсти
мяч.
     --  А зачем они его дарили?  -- машинально спросила  Софья,  ни-как  не
вникая в смысл его слов.
     --  Ну... это  просто символ. Если тебе дарят мяч, ты  должна  устроить
угощение и танцы.
     -- Но у меня нет с собой денег,-- испугалась Софья. Никита рассмеялся,
     -- Это просто обычай такой. Здесь нас накормят задаром.
     -- Ты прости,  Никита. Я  ничего не  понимаю. Ты мне потом рас-скажешь.
Ладно? -- взмолилась  Софья и замерла:  перед ними  был танцевальный, полный
народу  и  музыки,  зал:  кавалеры  и  дамы уже  выстроились в две  шеренги.
Пьемонтец Санти, маленький, важный, роскошный,  взмахнул рукой, и тут же  на
нежнейшей ноте запели  альты. Дамы присели в  глубоком  реве-рансе, кавалеры
склонились в  поклоне,  а  затем,  возглавляемые при-дворным  балетмейстером
Ланде, поплыли в  благопристойном менуэте. Об этом  прекрасном танце недаром
говорили; нижняя часть порхает, верхняя плывет.
     Никита только успел пробежать глазами по зале, найти  в числе танцующих
Сашу  и Анастасию,  как Софью  увел в танце долговязый  и печальный  юноша в
трико Амура и крылышками за спиной.
     Государыня  тоже танцевала. Благодаря подсказке Анастасии Ни-кита сразу
увидел голландского шкипера. Простонародный этот кос-тюм так  ловко сидел на
государыне, шерсть  камзола  так  благородно ворсиста,  что понятно  было --
здесь  не  обошлось без гоффатора,  ко-торый  поставлял лучшие  товары из-за
границы.
     Елизавета не любила этикета, не желала быть узнанной, но при-глашенные,
которые тут же осведомлялись,  в  каком она  будет костю-ме, выказывали свое
уважение  в  странной  манере.  Вроде  бы и кланяться  нельзя,  а ноги  сами
подгибаются. Но Елизавета не замечала всех этих  ужимок. Это маскарад,  а не
какая-нибудь скучная ассамб-лея, введенная батюшкой.  И не чопорный бал Анны
Иоанновны,  на  котором  все  тряслись  от  страха  пред   жестким  взглядом
государыни  и  ее  внезапной,  предвещающей  опалу  жесткой   усмешкой.  Это
маска-рад, и главное, чтобы здесь было весело; наслаждайся жизнью, музы-кой,
светом, любовью -- вот девиз Елизаветы.
     Мимо  Никиты  прошла  в  танце  Софья,  хорошенькая,  возбужден-ная,  в
поднятой на лоб, похожей на  бабочку маске.  Печальный Амур был явно без ума
от дамы, он даже устроил  некоторую путаницу в фигурах, чтобы не разлучаться
с прекрасной венецианкой. Никита искренне его пожалел.
     -- А великая княгиня  будет  сегодня  в  розовом,--  раздался  над ухом
шепот.
     Никита резко обернулся. Перед ним стоял слегка хмельной, на-смешливый и
счастливый Саша.
     -- Фу ты, напугал!
     -- В руках лук, в волосах месяц.  Стало быть, она Артемида-охот-ница,--
продолжал  Саша,  весьма  довольный эффектом.--  Воинствен-ная дева!  --  Он
поднял палец.
     -- Среди танцующих ее нет. Я бы ее и под маской узнал...
     -- О, нет... За четыре года она очень изменилась,--бросил  Саша и опять
куда-то исчез.
     Никита  пошел  бродить  по  анфиладам  комнат.  В  китайской  гости-ной
расположилась большая компания молодежи. Щупленький кава-лер  в огромном, не
по  росту парике, картавя и  отчаянно  жестикули-руя, рассказывал  пикантную
историю.  Каждая его  фраза встречалась  дружным  хохотом.  Какая-то парочка
страстно  целовалась  за  шторой.  Стоящий  навытяжку  гвардеец  внимательно
прислушивался к жарко-му  влюбленному шепоту и косил  глаза в  ее сторону- В
следующей гостиной у камина стояли двое  мужчиной то, что они не кричали, не
дурачились, а о чем-то негромко беседовали, придавало этой, навер-ное, самой
банальной беседе, деловой и  таинственный характер. При появлении Никиты они
вдруг  смолкли  и  принялись  рассматривать стоящие  на камине дивной работы
часы, украшенные  перламутром.  Никита  еще  потому задержал взгляд на  этой
паре,  что  костюм на  одном  из них был очень  похож  на  его  собственный.
Бархатный  берет незнакомца был украшен сверху небольшой  пуговкой, и Никита
ма-шинально ощупал свой берет: неужели  и у него  там пуговка?  Так и  есть,
видно,  костюмы были взяты в одной мастерской. Внезапно один из мужчин круто
повернулся и  вышел.  Никита  так и  не увидел  его  лица,  только  запомнил
широкую, обтянутую бордовым атласом спину и парик с темным бантом.
     Указанный в  билете сюрприз находился в  дальней гостиной. Им оказалась
подъемная машина,  которая с легкостью необычайной  опускала на первый  этаж
изящный диван, на котором могли уместиться разом четыре человека.  С хохотом
маски  усаживались на  диван и  проваливались вниз, в  недра  первого этажа.
Оставшиеся  наверху све-шивали  в  дыру  головы,  кричали,  смеялись.  Потом
раздавалось: "Готово!" Чья-то рука нажимала на  рычажок, и  диван поднимался
вверх, чтобы принять новую компанию, желающую отпробовать царского сюрприза.
Один из четверых, которые поехали вниз, был тот самый, в бордовом камзоле. И
опять Никита не увидел  его лица и даже пой-мал в себе некоторую досаду, что
сей господин от него  увертывается.  Глупость какая! Зачем ему  нужно видеть
лицо  бордового  господина?  Никита  "прочитал"  себе  тираду о  суетности и
странных способностях пустого человеческого любопытства и пошел назад.
     Тем  временем государыня, отплясав и  менуэт,  и  катильон,  и  про-чие
танцы,  почувствовала себя  притомившейся и вспотевшей,  а  по-тому исчезла,
чтобы  появиться через  десять минут в маске и  кос-тюме  мушкетера. В  этом
наряде  она была  узнана только самыми  близкими  людьми,  чей дотошный глаз
вычислял ее в любой одежде, прочая же публика не менее часа рыскала по зале,
выискивая  гол-ландского  шкипера,  и  была  немало   раздосадована,   когда
выяснилось,  что Елизавета поменяла  костюм  и давно уже  сидит за карточным
столом.
     Играли  в голубой гостиной. Собственно, в голубой, названной так  из-за
обивки  и облицованного  лазуритом  камина, разместились  царская фамилия  и
близкие ко  двору, а  в соседней  комнате,  где сто-лов было  больше, ставки
меньше  и гвалт, как в порту, размещался  прочий люд. Кабинет этот почему-то
назывался "лакейской".
     Забредя в лакейский кабинет, Никита неожиданно увидел за  сто-лом Сашу.
Он был  по-прежнему весел, решителен,  видимо, выигры-вал. Увидев друга,  он
указал рукой за стену, громко, без  опасения быть услышанным крикнул: "Она в
голубой!" -- и опять, как в пену морскую, погрузился в карточный азарт.
     Никакой бал  в  те времена  не  обходился  без карточной игры в  кампи,
кадриль или пикет, а также в тресет, басет и прочая. Играли всегда на деньги
и по  крупной, мелкие  ставки считались  неприлич-ными. К  счастью,  не  все
приглашенные  были  обязаны сидеть за зеле-ным  сукном,  но для  особ первых
классов,  а также  министров  и  иност-ранных послов игра с  особами царской
фамилии была обязательна. Боясь ввергнуть свои государства в лишние расходы,
некоторые  пос-лы предпочитали  сказаться больными  и вообще не являться  на
бал, что, впрочем, было редкостью.  За игрой  с государыней  послы  если  не
слышали  государственных  тайн,  то  уж  сплетни  получали  с  избыт-ком.  А
придворные  сплетни высоко  ценились.  По случайным  обмолв-кам  можно  было
понять,  к  какому  двору, английскому или, скажем,  прусскому, благоволит в
данный  момент  государыня, куда направит она  свои  стопы  через  неделю --
Ораниенбаум или Петергоф, кто хо-дит сейчас  в ее любимцах, а  там  уж можно
делать  выводы о  кознях Бестужева,  за  деятельностью которого  следила вся
Европа.
     Дверь  в  голубую  гостиную поминутно открывалась, в нее входили  люди,
некоторые,  нерешительно потоптавшись,  тут  же  выходили  вон,  иные,  выше
рангом, брали на себя смелость следить за царской иг-рой.
     Государыня  Елизавета в расстегнутом камзоле с несколько рас-строенной,
словно  ожившей  прической, что очень шло к ее милому,  разгоряченному лицу,
сидела за центральным столом и смеялась, прикрыв картами, как веером, полный
подбородок.
     За правым столом с  дамами играл в свое любимое кампи великий князь, за
левым столом сидела великая княгиня Екатерина. Рядом восседали  благодушного
вида толстяк Лесток  (он все-таки не отва-жился  пропустить  бал) и какая-то
чопорная беременная дама. Ни-кита  мельком подумал: может, это  костюм такой
-- с пристегнутой к животу подушкой, и тут же забыл о ней.
     Все  его  внимание  сосредоточилось  на Екатерине  (какое  чужое имя!).
Великая княгиня,  как  и  все  здесь,  была  без маски,  но,  не будь  в  ее
украшенных живыми  розами  волосах  еще  и полумесяца Дианы, Никита вряд  ли
узнал  бы в этой кареглазой  бледной  красавице  с  пышными плечами хрупкую,
веселую девочку фике.
     Почувствовав  на  себе пристальный взгляд,  Екатерина вскинула  голову.
Рука  Никиты с  маской  опустилась  вниз. Они  встретились  гла-зами,  и  он
почувствовал вдруг,  как взмокла у него спина. Екатерина  ничем не  выказала
своего удивления, на  секунду, может быть, на две, задержала на нем взгляд и
вернулась к игре.
     Лесток оживленно и  подобострастно вскрикнул -- поставленная Екатериной
карта выиграла.  Она вспыхнула, засмеялась, довольная,  и  вдруг стало очень
похожа на прежнюю фике.
     Никита отклеился  от дверного косяка, зажмурился и,  пятясь,  вы-шел  в
танцевальный  зал.  Не  узнала...  Нет,  просто  забыла.  Он  ей  ни-чем  не
интересен.  Какой-то русский студент,  коряво  и  натужно пред-лагавший свою
дружбу! Говорили,  смеялись, целовались -- не очень жарко, девочка  не умела
целоваться  и  приблизила свои  губы к  его губам одержимая  не  любовью,  а
простым любопытством. Девочки  в четырнадцать лет очень любопытны, у них все
впереди, и память удерживает  только  яркие,  нужные встречи. Разве может он
сам  вспом-нить  хозяев  постоялых  дворов  и  смотрителей,  которые  меняют
лоша-дей,  или хорошеньких  служанок,  с которыми  судьба  сталкивала его  в
немецких гостиницах?
     Софья нашлась в обществе  Анастасии и мило  щебечущих,  ярких  и  очень
похожих  друг на  друга  фрейлин. Она издали увидела  Никиту, обрадовалась и
побежала к нему через зал.
     -- Я видела  государыню и  великого князя, мне показали...--  Она вдруг
посерьезнела.-- Ты что такой... перевернутый?
     Никита  неопределенно  пожал плечами,  стараясь, чтобы улыбка выглядела
если не веселой, то хотя бы не жалкой.
     Часы пробили десять, и  царская фамилия по обычаю двинулась в обеденный
зал ужинать. Для них был накрыт стол, за стульями стояли камер-юнкеры, чтобы
услужливо подать царской особе  и  их самым именитым  гостям вино и  сладкие
напитки. Прочие гости ужи-нали  в другой зале стоя. Уже потянулись официанты
с подносами, заставленными вином бургундским и рейнским.
     Задев  Никиту локтем, в  обеденный  зал  проследовал великий князь Петр
Федорович,  фигура  его  в  узком  партикулярном  платье   казалась   совсем
мальчишеской.  Он сдвинул на  затылок  шляпу,  удлинявшую овальное, хрупкое,
порченное оспой личико, и  захохотал  неприятно,  словно зная, какой у  него
хриплый, неблагозвучный смех  -- пусть слушают черти-придворные и кланяются.
В наступившей тишине рез-ко прозвучал цокот его подбитых подковками каблуков
и шпор.
     Перед  великим  князем расступились,  и  только одна  старуха,  слов-но
сбившись с такта, хромая, торопилась освободить наследнику до-рогу и быстро,
словно улепетывая, прошла по этому  коридору.  Не-ожиданно для всех, а может
быть,  и  для себя, Петр  быстро  пошел за  старухой, копируя ее  хромоту  и
нелепые ужимки, возникшие от из-лишней поспешности.
     Это было  неприлично и  очень смешно.  В  великом князе явно  про-падал
великий актер. Публика  разразилась хохотом, а  бедная  ста-руха  заметалась
туда-сюда, желая  скрыться, спрятаться.  Сцена  была  комичной и жестокой, и
Никита невольно отвернулся.
     --  Не оглядывайтесь, князь,-- раздался  у  него над  ухом сдавлен-ный,
словно  после быстрого  бега, шепот,-- и не пытайтесь говорить  со мной. Это
опасно.
     Екатерина задержалась подле него, поправляя привязанный к по-ясу колчан
со  стрелами.  Никита  застыл, как соляной столб. Вспом-нила... Узнала... Но
откуда это непонятное слово  -- "опасно"?  Что  может грозить владычице в ее
чертогах?  Именно  такими  словами он  и подумал,  и улыбнулся  криво  своей
высокопарности.  Стоящая  рядом Софья с  испугом смотрела на Никиту. Она  не
разобрала слов,  брошенных  великой княгиней, но увидела, как  вжалась вдруг
его го-лова в плечи, как застыл взгляд. Вся сцена была короткой, как вздох.
     -- Я дам о себе знать.-- И Екатерина быстро пошла вслед за мужем.
     Никита вдруг обмяк,  Софья схватила его  за руку,  но ничего не  успела
спросить, к ним подошел Белов.
     --   Я   вас  насилу  отыскал.  Как  веселитесь?  Софья,  да  какая  вы
хорошенькая! А ты что  насупился?  --  Он  проследил  за  взглядом  Ни-киты,
провожающим великокняжескую чету, и вспомнил недавнюю сцену,--  Ах, это...--
Саша перешел на  шепот.-- Привыкай...  Великий князь  ребенок,  ему  надобно
прощать все  проделки и шалости.  Не об-ращай внимания. Пошли со мной, я вам
чудо покажу,-- обратился он уже к Софье.
     -- Какое чудо? -- Софья понемногу приходила в себя.
     -- А вот увидите! Я такой токай по два рубля за бутылку поку-пал, право
слово. А здесь он рекой льется!
     Чудом  оказался  обеденный  стол,  неведомо   как  появившийся  в  углу
танцевальной  залы.  На столе  без  всяких  официантов,  а  только  нажатием
рычажка,  появлялись сами  собой  вина  и  роскошные  яства, Приглашенные не
хотели стоять в  очереди,  толкались, смеялись.  Са-ша был  в первых рядах и
через головы протягивал Софье и Никите бокалы с вином и закуски.
     Вино  было  холодным, игристым.  Выпили  одну бутылку, Саша при-нес еще
три.  Софью  несколько удивило отсутствие  Анастасии, она спросила  об  этом
Сашу,  но тот словно не  слышал,  хохотал и букваль-но вливал в  себя  вино.
Никита следовал его  примеру, и вот  он уже тоже хохочет, потом вдруг  начал
оправдываться перед Софьей, он-де негодяй,  так надолго бросил ее одну, уж в
следующем танце  он будет ее партнером, только бы не осрамиться, потому  что
танцор он ни-кудышный, прямо скажем, совсем танцевать не умеет.
     Софья  только  улыбалась   устало,  пила  вино  маленькими  глотками  и
облизывала сухие губы. Бедный ее Алешенька, торчит где-нибудь в гостинице  с
мокрыми простынями, клопами  и  еще какой-нибудь  гадостью и не слышит  этой
дивной музыки, и не пьет золотой то-кай.
     Меж тем  танцы  возобновились  с  новой  силой.  Отужинав,  госуда-рыня
кинулась в кадриль с  такой отчаянной  веселостью, что заразила всех. Никита
старался попадать ногами в такт, но ему это не всегда удавалось. Ну и пусть,
черт побери, зато ему весело, весело! А вот здесь надо поторопиться, а то он
Софью вообще потеряет в хороводе этих прыгающих, хохочущих, машущих руками.
     --  Все,  Никита,  пора домой.--Софья с трудом  добралась до  сте-ны.--
Устала, дети одни,-- приговаривала она, задыхаясь.
     --  Сейчас Сашка оттанцует...--  Никита тоже тяжело дышал.-- Он с тобой
постоит...  а  я подгоню к подъезду карету. Не  спорь.  Гав-рила должен  был
прислать... Сашка, иди сюда!
     Отыскать карету среди множества  экипажей было  нелегко, но еще труднее
было  разбудить кучера.  Лукьян  спал беспробудным сном. Пока он его  будил,
пока втолковывал, куда подогнать карету, прошло минут десять, не меньше. Как
только  доехали  до подъезда, Лукьян  опять  захрапел,  угрожая свалиться  с
козел.
     --  А, шут с тобой!--махнул рукой  Никита.--Сломаешь шею,  будет  одним
бестолковым кучером меньше...
     Софья и Саша нашлись там же,  у колонны, но прежде  чем пойти к выходу,
Саша  настоял на  том, что  Софье совершенно  необходимо показать  подъемное
устройство.  Никита  согласился  было  да  очень  забавно,  но тут  же  стал
отговаривать друга от этой затеи. У  диковин-ного дивана очень много народу,
прежде  чем на нем подняться -- все ноги отстоишь, а Софья и  так чуть жива.
Но  Саша не унимал-ся -- это же главный сюрприз  бала. Машину совсем недавно
присла-ли из Мюнхена. Государыня не нарадуется этому подъемнику, а фрейлины,
негодницы этакие,  назначают на  диване  свидания. Заслы-шали шорох,  нажали
рычаг, и вот они уже на втором этаже. И никто их не видит!
     За разговорами  спустились на первый  этаж,  прошли  в  комнату. Против
ожидания  в  помещении для иностранной  игрушки было пусто и холодно, видно,
публика уже  удовлетворила свое  любопытство. Сте-ганый диван был  на втором
этаже, его надобно было спустить. Свечи в шандалах почти догорели, в комнате
был полумрак, и Саша долго искал нужный рычажок. Наконец нашел.
     Подъемник  бесшумно  спустил диван, на  нем  спал человек  в  бор-довом
камзоле.  Он сидел  в очень неудобной позе:  голова закинута назад,  светлый
парик слегка обнажил голову с темными, коротко стриженными волосами.
     -- Набрался, приятель,-- сказал  Саша, подходя к дивану.-- И давно тебя
так катают, вверх-вниз? Никита, отнесем  его на  кушетку.-- Он дотронулся до
плеча мужчины и вдруг крикнул резко: -- Свечу!
     Мужчина в бордовом камзоле не спал, он был мертв. Из пышного кружевного
жабо торчала  рукоятка кинжала. Жабо оставалось бело-снежным, только диван и
камзол были липкими от крови.
     Никита  поднял   свечу.  Рассеченная  шрамом  бровь  выражала  край-нее
недоумение.
     -- Кто ж тебя так, Ханс Леонард? -- прошептал Никита.
     -- Ты был с ним знаком?
     -- Нет.
     Только тут Саша увидел блестящие, расширенные от ужаса глаза Софьи. Она
боялась  приблизиться,  боялась задать лишний вопрос  и только  всхлипывала,
машинально покусывая костяшки пальцев.
     --  Я его  видела...  этого,--  ответила она на  Сашин взгляд, кивая на
покойника.--  Он  танцевал. Потом  к  нему подошел такой длинный  в берете с
пуговкой.--  Она  дотронулась  до  своего  сложного головного  убора,  чтобы
показать, где  была  пуговка.  Зубы  ее стучали.--  Очень  похож на  тебя,--
обратилась она к Никите.-- Я вас чуть было не пе-репутала.
     -- Уведи Софью, быстро! -- приказал Саша.-- А я позову караул.
     -- Может, дуэль?.. -- Никита не мог оторвать глаз от лица уби-того.
     -- Угу... на ножах. Да уведи же  ты  Софью! Сейчас сюда  сбежит-ся  вся
охрана. Ее здесь не было, понял?
     Уже  сидя  в  карете,  Софья  все  повторяла,  как  она  увидела  этого
бордового.  Такой  пронырливый...  и  все  лопотал  по-немецки  с   разны-ми
господами, танцевал, смеялся и вдруг... Никита укутал ей ноги пледом, закрыл
плечи шубой. Софья привалилась к его плечу и за-плакала.
     --  Я  знала,  знала, что мне  не надо было ехать  на этот  бал! Что  я
Алешеньке напишу? Ведь почти на моих глазах человека убили...
     Никита молча смотрел на пробегающий за окнами сонный, туман-ный, черный
и безучастный Петербург.



    -9-


     Никита  Григорьевич еще с  утра не в  духе, раздевался перед сном  сам,
шапчонку  маскарадную  так в стену и вмазал, крикнув при  этом загадочно: "С
пуговкой!" И  сапоги не позволил снять. Если настрое-ние у него прекрасное и
витает  мыслию где-то в заоблачных государ-ствах, то  сам ноги тянет, сними,
дескать, сапоги, а если  неприятность какая, то: "Прочь, Гаврила! Вынимай из
себя раба! Сам управлюсь..."
     Ночью эта  тирада --"прочь, Гаврила"  и так далее  --  длилась  доль-ше
обычного,  здесь присутствовали и  "старый дурень", и  "алхимик безмозглый",
перечислять -- слов не хватит, а виной тому, что попе-нял камердинер барину,
не внял-де он его советам, не положил под  язык прозрачный камень аметист --
лучшее в мире средство против опьянения.
     Ну  и пусть его... Дело молодое, маскарадное,  выпил  лишнего, устал от
непомерного  танцевания, тоже ведь  работа,  и  немалая. На  следующий  день
Гаврила  и думать забыл  о ночном буйстве  хозяи-на -- проспится  и  встанет
ясный и добрый, как божья роса.
     Все  утро  Гаврила возился  в лаборатории,  как  называл он  теперь  на
университетский  лад сдвоенные горницы, и  хватился, когда  уже  время обеда
прошло: батюшки светы, неужели по сей час дрыхнут?
     Гаврила кинулся в княжескую опочивальню.  Никита не спал, но и вставать
не  собирался,  лежал,  отвернувшись  к стене  и  рассматривал  обои с таким
пристальным  вниманием, словно травяной  орнамент вдруг  зацвел и  населился
всякими букашками и прочими мотыль-ками.
     --  Добрый  день,  Никита  Григорьевич!  -- торжественно  провозгла-сил
Гаврила.-- Изволите умываться?
     --  Изволю,--  ворчливо отозвался Никита, с кряхтеньем перевер-нулся на
спину, потом сел и  принялся с прежним вниманием  рас-сматривать свои босые,
торчащие из-под рубашки ноги.
     Казачок  тем временем принес  кувшин  ключевой воды,  поставил  его  на
умывальню и исчез, повинуясь движению Гавриловых бровей.
     -- Что холод собачий? Забыли протопить?
     -- Дак май на дворе,--укоризненно отозвался Гаврила.
     -- А если в мае снег пойдет?
     Этого  Гаврила уже не  мог перенести и  ответил  отстраненным, словно с
кафедры, голосом:
     -- Дерзаю напомнить,  сударь  мой,  температура  в  спальном по-мещении
должна не в ущерб здоровью поддерживаться умеренной--
     Никита проворчал что-то бранное, но спорить  больше  не стал, ополоснул
лицо   ледяной  водой,  поморщился  --  гадость  какая!  Само-довольный  вид
камердинера раздражал его несказанно.
     --  Язык у  тебя, Гаврила, после  Германии стал какой-то...  сукон-ный,
лакейский. Раньше ты вполне сносно по-русски изъяснялся.
     Гаврила хмыкнул что-то в том смысле, что если и учиться где-то русскому
языку, то  именно  у  дворни, а  никак не  у  разряженных  гос-под, что знай
по-французски  лопочут или  по-английски квакают. Ни-кита отлично понял этот
бессловесный протест.
     --  Раньше  ты  был  эскулап,  человек  науки, людей  лечил,  а  теперь
помешался  на этих лапидариях,-- продолжал Никита.-- Накопил  де-нег  мешок,
вот и не знаешь, что с ними делать!
     --  Да можно ли мне  такие обвинения строить, Никита Григорье-вич? Грех
это... Драгоценные  камни  врачуют  не  только тело,  но и душу,  а от хвори
врачуют лучше всяких трав.
     -- Что ж ты Луку своими камнями не пользуешь? Боишься, что прикарманит?
Не жаль старика?
     Речь  шла о старом дворецком, который серьезно занемог и уже более года
лежал в маленькой комнатенке при кухне.
     --  Не  примите за  противное,  но болезнь Луки называется ста-рость, а
оное неизлечимо.
     -- Тьфу  на  тебя!  --  вконец обозлился  Никита.--  Полотенце  да-вай!
Кофе... чтоб много и горячий! Есть ничего не буду. И никаких слов  о вреде и
пользе нашему замечательному здоровью!
     Гаврила  все-таки уговорил барина пообедать -- не так, чтобы плотно, но
чтоб и  желудок  через  час от голода не сводило. Когда  Никита вышел  из-за
стола, посыльный принес записку от Саши, в коей  тот просил друга приехать в
дом на Малой Морской.
     Никита приказал  немедленно закладывать  лошадей. Здесь уж он и  сапоги
разрешил  надеть, и  камзол на нем  Гаврила собственноручно застегнул,  если
очень  торопишься,  можно и  рабский  труд  использо-вать. Когда  Гаврила  с
несколько  обиженным  видом прошелся  щет-кой  по барскому  кафтану,  Никита
сказал примирительно и ласково:
     -- Ну не сердись!
     --  Да  кто ж мы такие?  Да имеем  ли мы права сердиться? -- вски-нулся
было Гаврила,  но тут  же сбавил тон; вид у Никиты был какой-то странный, не
то   расстроенный,  не  то  испуганный.--  Не   случилось  ли  чего,  Никита
Григорьевич?
     -- Вчера во дворце человека убили.
     -- Кто? -- потрясение выдохнул Гаврила.
     --  В  том-то и дело,  что тайно. Нож в  грудь... и  все  дела. Ты меня
знаешь, я  сам умею шпагой  помахать.  Но  ведь  это  так, защита...  А этот
покойник,  Гольденберг...  Знаешь, я ему  паспорт оформлял. И  такое чувство
дурацкое, словно я за него в ответе.  Приехал  чело-век в Россию по торговым
делам,  ни  о  чем  таком  не  думал,  и  вдруг...  Паскудно  это,  вот  так
распоряжаться чужой жизнью! Неужели она ничего не стоит в руках убийцы?
     -- Будет вам... Может, он негодяй какой, Гольденберг ваш. Богу  виднее,
кого убить,  кого жить  оставить,--  рассудительно  сказал  Гав-рила и, чтоб
совсем закрыть неприятную тему, спросил деловито;-- Что изволите к ужину?
     -- Сашка  меня накормит... А  впрочем, пусть  поджарят говядину, как  я
люблю, большим куском.
     Никита  сел   в  карету  в  настроении  философическом.  Прав   Пиррон,
утверждая,  что  человек  ничего  не может знать о  смысле жизни и  качестве
вещей. Гаврила говорит: может,  покойник -- негодяй? А что такое негодяй? По
отношению к кому -- негодяй? И стоит ли жалеть негодяя?  Да полно, так ли уж
ему жалко Ханса Леонарда? Он его два раза видел, и только... Посему человеку
мужеска пола, возраста двадцати трех  полных года следует, как  учил Пиррон,
воздержаться от суждений и пребывать в состоянии полного равнодушия, то есть
покоя. Атараксия, господа, так это называется. Качество предмета, как мы его
видим,  не есть  его  суть.  Это только то, что  мы хотим  ви-деть. Кажется,
человек  мужеска пола  несет чушь-Карета выехала  со  двора,  загрохотала по
булыжнику. Какая-то галка спланировала с крыши и уселась на каретный фонарь,
покачи-ваясь в  такт движению. Безумная птица... Впрочем,  что  ты знаешь об
этой галке?  Ты  видишь  ее  сумасшедшей,  а  на самом  деле она может  быть
разумнейшим существом в мире, уж во всяком случае умней тебя.
     Кучер хлопнул кнутом  -- остерегись!  --  и галка, внемля его при-казу,
как бы нехотя полетела прочь.
     Никита проводил ее глазами, потом лениво скользнул взглядом  по подушке
сиденья, зачем-то посмотрел себе  под ноги. На полу ва-лялась бумага, на ней
отпечатался грязный след -- каблук его сапога:
     наступил вчера не глядя. Никита потянулся за бумагой, намереваясь смять
ее и выкинуть.  Листок был  атласный, твердый, сложенный вче-тверо.  Письмо?
Как оно  попало сюда? Очевидно, вчера  вечером, когда кучер спал  на козлах,
кто-то бросил  его в карету.  Естественно, они  с  Софьей  за  переживаниями
ничего не заметили. Никита развернул  листок. Позднее кучер рассказывал, что
никак не мог понять, чего хочет от него барин. "Выразиться внятно не могу,--
объяснял  он  Гаври-ле.--  Распахнули дверцу  на полном  скаку и  ну  орать:
"Назад! На-зад!" Насилу понял, что велят вертаться к дому".
     Никита взлетел  вверх  по  лестнице  с  воплем: "Гаврила,  одевать-ся!"
Камердинер недоумевал у  себя в лаборатории: "Только что кам-зол застегивал.
Иль в канаву свалились,  Никита  Григорьевич?"  Не  свалился барин в канаву,
чистый стоит и улыбается. Оказывается, неудобен камзол червленого бархата, а
надобен но-вый, голубой, с позументами, башмаки, что из Германии привезли, и
французский парик. Если Никита Григорьевич просят парик, то дело нешуточное.
Парик барин не любит, обходится своими каштано-выми,  разве что велит иногда
концы завить, чтоб бант на шею не сползал.  А уж если парик модный запросит,
значит  предстоит идти  в самый именитый  дом.  Парик  барину  очень  шел --
белоснежные  ло-коны  на висках,  сзади волосы  стянуты  муаровым бантом  --
произве-дение  парфюмерного и  куаферного  искусства  под  названием  "крыло
голубя". Мелкие локоны на висках и впрямь отливали и  пушились,  как  птичье
крыло.
     -- Да куда ж вы едете, Никита Григорьевич?
     -- Ах, не спрашивай, Гаврила.
     -- Вас же Александр Федорович ждут.
     --  К Саше  я заеду, но позднее...  Он  не  указывал  времени. Заеду  и
останусь у него ночевать.
     Смех в голосе, веселье, франтом прошелся мимо зеркала и ис-чез.
     Суета этого дня  отступила окончательно, спряталась  в  норку.  Гаврила
отер пот со лба,  последний раз цыкнул на дворню и притво-рил за собой дверь
в  лабораторию.  Теперь его никто не  потревожит до  самого утра.  Он подлил
масла в  серебряную  лампаду,  как  бы под-черкивая этим,  что  творит  дела
богоугодные, запалил  две свечи в ста-ринном шандале, потом подумал  и запер
дверь,  чтоб  не шатались  по-пусту,  хотя по  неписаному  закону входить  в
Гавриловы  апартаменты  мог только  Никита. Дворовые  люди  по  бескультурью
своему почитали лабораторию приютом колдовства, их калачом сюда не заманишь.
И Гаврила никак не настаивал на их присутствии. Прошли те време-на, когда он
толок серу  для париков, парил корни лечебных трав  и готовил румяна. В  той
жизни  ему  нужны   были  помощники.  Теперь  его  лаборатория  более  всего
напоминает мастерскую ювелира.  А  дра-гоценный камень, как  известно, любит
одиночество.
     Знание открылось Гавриле в Германии. Занимался он там обыч-ным делом --
обихаживал  барина,  а  также  готовил  все  для  парфюме-рии и медицины. Уж
сколько он там бестужевских* капель насочи-нял --  бочками  можно продавать.
Доходы были богатые.
     И вдруг в антикварной  лавке  между  старой посудой,  источенной жучком
мебелью и портретами  давно усопших  персон  обнаружил  он  книгу  в кожаном
переплете,  писанную  по-латыни.  Имя  автора  приро-да  утаила от  Гаврилы,
поскольку  титульный  лист вкупе  с  десятью  первыми  страницами был съеден
мышами.
     И все тогда сошлось! Антиквар оказался  милейшим человеком,  охотно, не
вздымая цены, объяснил, что  сия  книга есть  мистическая лапидария, то есть
учение о камнях. И текст сразу показался понят-ным, потому что, заглядывая в
учебники барина, Гаврила очень пре-успел  в латыни.  Здесь все было дивно, и
то, что буквы  складывались в понятные  слова,  и  то, что  слова  эти  были
таинственны.
     Уже  потом с помощью того же антиквара приобрел Гаврила по сходной цене
прочие старинные трактаты - лапидарии, среди них и "правоверного гравильщика
Фомы Никольса".
     Пора было прицениваться  к драгоценным камням. Стоили они очень дорого,
но покупка сама  за себя говорила -- не столько потра-тил, сколько приобрел!
Нельзя  сказать, чтобы  он совсем забыл  ста-рое  ремесло, стены лаборатории
по-прежнему украшали  букеты  су-хих трав,  в  колбах  дремали пиявки,  а на
полках громоздились в бан-ках самые разнообразные компоненты для составления
лекарств, но лечил он сейчас людей более из человеколюбия, чем по профессии,
то есть за большие деньги. Брал, конечно, за лечение, но очень по-божески.
     И философия  у  него  появилась  другая.  Он  вдруг  отчаялся  верить в
прогресс,  как  в некий эликсир счастья, и решил,  что  идти надо от-нюдь не
вперед,  осваивая новое, а  назад,  вспять,  вспоминая  утрачен-ное  старое.
Камни... это высокое! И великий врач Ансельманом де Боот об этом же говорит.
     "Учение о  камнях  суть два  начала -- добра от Бога и зла  от диавола.
Драгоценный камень создан добрым началом, дабы предо-хранить людей от порчи,
болезней  и  опасностей.  Зло   же   само  обо-рачивается,  превращается   в
драгоценный камень  и заставляет верить человека больше  в сам камень, чем в
его  доброе  начало, и этим при-носит человеку  вред".  Может,  и  запутанно
изложено, но Гаврила этот узелок развязал.
     Гаврила любовно  отер кожаный переплет  старинной лапидарии, раскрыл ее
на пронумерованной закладке и сел к свету. Сегодня он
     ________________
     Капли  от  простуды  и прочих  хворей  придумал не  однофамилец  нашего
канц-лера,  а он сам в бытность свою  в Копенгагене.  Изготовлены эти капли,
получившие  впоследствии  название "золотого  эликсира",  были  совместно  с
химиком Дамбке. Почему из этих двух имен судьба поместила на этикетку именно
Бестужева, остается тайной до сих.
     ______________
     пор   хотел  обновить  свои  знания  о  сапфирах.  Сапфир,  как  вещали
лапидарии, предохранял  его  обладателя от зависти,  привлекал божествен-ные
милости   и   симпатии   окружающих.  Сапфир   покровительствовал  человеку,
рожденному под  знаком  Водолея,  а  поскольку  Гаврила  по-явился  на  свет
десятого февраля, то надо ли объяснять, как необхо-дим был ему этот камень.
     С легким вздохом Гаврила открыл ключом ящик стола, потом  снял с  груди
другой ключик  и  отпер  заветную шкатулку.  В ней на  бархатных подушечках,
каждый  в  своей  ячейке,  лежали  драгоценные  камни.  Здесь  были  рубины,
аметисты,  алмазы, изумруды и аквамари-ны, все эти камни он купил легко,  по
случаю,  а  сапфир искал долго. В Германии сей  камень  так и не дался ему в
руки. Нашел  он  его до-ма, в  Петербурге, на Гороховой, у ветхого старичка,
который давал деньги в рост.  Торговались чуть ли не месяц, и  все никак. По
сча-стью, старика вдруг разбила подагра.
     Читавший лапидарии знает, что  нет  лучшего средства  от  подагры,  чем
сардоникс,  полосатый  камень.  Но сардоникс  в  Гавриловой  кол-лекции  был
плохонький, так себе сардоникс, полосы какие-то мел-кие, и отшлифован камень
был  кое-как, словно  наспех.  Словом,  не  желая рисковать, Гаврила  сварил
старику потогонно  - мочегонное  пи-тье, приготовил мазь и сам ходил ставить
компрессы.  Ростовщику полегчало.  Старикашка  попался умный, он  знал,  что
подагра не изле-чивается  до конца, а  только подлечивается,  и в  надежде и
дальше использовать  лекаря сбавил цену  за сапфир почти вдвое, хотя  и  эта
цена была разорительна.
     Камень, мерцая, лежал на странице книги. Старикашка клялся,  что родина
сапфира  Цейлон, и категорически отказывался сообщить, кто владел им  ранее.
Судя по  богатству  красок  и света,  сапфир мог принадлежать самым  высоким
особам. Кто знает,  может, украшал  он  скипетр  самого  царя  Соломона.  По
преданию, тот сапфир  имел внут-ри звезду,  концы которой слали  параллельно
граням шесть расходя-щихся лучей.
     Вернулся кучер Лукьян  и отрапортовал  под дверью,  что  барин отправил
карету  сразу же,  как мост через Неву  переехали, дескать, до  Белова потом
дойдет пешком, там и идти-то всего ничего, а завт-ра, мол, пришлите карету к
бывшему дому Ягужинского, что на Ма-лой Морской.
     Гаврила никак  не отозвался на это сообщение, в апартаментах было тихо.
Кучер подождал, прислушался, потом поклонился двери и пошел спать.
     А Гаврила тем временем клял шепотом проклятого Лукьяна, что спугнул тот
синие лучи.  В какой-то миг и впрямь показалось  камер-динеру, что  видит он
астеризм и три оптические оси... И вдруг:
     "Гаврила Иванович, выдь, что  скажу..." Олух, уничтожил лучи! А мо-жет,
к  беде?  Камень-то,  он  живой,  он  от  человеческой глупости  и  подлости
прячется.
     Он подышал на сапфир и спрятал его в шкатулку. Надо бы  сде-лать амулет
в  достойной оправе и носить его на груди,  чтоб получать милости и симпатии
от  окружающих. Гаврила усмехнулся.  Какие ему симпатии  нужны,  от женского
полу пока  и  без камней  отбою  нет.  Или надо,  чтоб  кучер Лукьян,  дурак
горластый,  ему симпатизировал? А милостей от Никиты  Григорьевича ему и так
достаточно, дай им Бог здоровья, голубям чистым...



    -10-



     Саша прождал  Никиту до самого вечера, а  потом махнул  на  все рукой и
отправился во дворец к жене.
     -- Сашенька, голубчик, да как ты вовремя!  Государыня сегодня  спала до
трех, а потом в Троице-Сергиеву пустынь изволила уехать. Меня с собой хотела
взять,  но я сказалась больною, мол, лихорадит.  Теперь  меня  и  ночью в ее
покои не  позовут.  Государыня  страсть  как  боится заразиться,--  говорила
Анастасия, быстро и суетливо передви-гаясь по комнате.
     Она выглянула в окно --  не  подсматривают ли, зашторила его по-спешно,
подошла к двери,  прислушалась, открыла ее  рывком, позвала  горничную Лизу,
что-то пошептала ей и наконец закрылась на ключ.
     Саша поймал ее на  ходу, прижал к  себе,  поцеловал закрытые гла-за. От
Анастасии шел легкий, словно и не парфюмерный дух, пахло малиновым сиропом.
     -- Может, поешь чего? -- шепнула Анастасия.
     -- Расстели постель.
     По-солдатски узкая кровать стояла в алькове  за  кисейным, по-желтевшим
от  времени  балдахином.  И  кровать  с  балдахином, и  ат-ласные подушечки,
украшавшие постель, и шитое розами покрывало  было  привезено Анастасией  из
собственного дома  и входило в необ-ходимый набор дорожных  принадлежностей,
таких  же,  как  сундук  с платьями, ларец с  чайным  прибором  и саквояж  с
драгоценностями, кружевами и лентами.
     Жизнь  Анастасии,  как и  самой государыни,  вполне  можно было назвать
походной. Елизавета  не умела жить на одном месте. Только осеннее бездорожье
и весенняя  распутица могли заставить  ее про-жить  месяц  в одних и тех  же
покоях.  В  те времена  дворцы  для госу-дарыни строились в шесть  недель, и
поскольку стоили они гораздо дешевле, чем вся необходимая для жизни начинка,
как-то: мебель, зеркала, канделябры и постели, то все возилось с собой, и не
только для государыни,  но и для  огромного  сопровождающего ее придворно-го
штата. Не  возьми Анастасия с  собой  кровать, и  будет  спать на  по-лу, не
возьми балдахина, и нечем будет отгородиться от дворни, ко-торая  ночует тут
же на соломе: иногда в комнату набивалось до два-дцати человек.
     Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала
палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы:
     -- Барыня больны, почивают...
     -- Тебя кто-нибудь  видел? -- шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая
губы к его уху.
     -- Может, и видел... Что я -- вор? Чего мне бояться?
     -- Шмидша проклятая, теперь государыне донесет...
     Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до
безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была
женой трубача  Шмидта, по молодости была добра, а главное  до уморительности
смешна, за что и была приближена к  камер-фрау -- шведкам  и немкам из свиты
Екатери-ны I.
     Сейчас  она  состояла  в должности  гофмейстерины,  то есть  бы-ла  при
фрейлинах -- спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая,
следила за каждым шагом любого из свиты государыни.
     За дверью уже  давно было тихо, а Анастасия все смотрела при-стально на
замочную скважину, словно вслушивалась в глухую ти-шину.
     -- Ну донесет, и черт с ней,-- не выдержал Саша.-- Что мы -- любовники?
     --  Вот  именно,  что  любовники,--  сказала   она  тихо  и  засмеялась
размягченно, уткнувшись  куда-то Саше  под  мышку...-- Был бы ты больной или
старый, я бы не так боялась. А  сегодня государыня в гневе... мало ли. У нас
днем история приключилась, но об этом потом...
     -- Обо всем потом,-- согласился Саша.
     Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи.
     -- Господи, да что это за кровать такая скрипучая  и жесткая! Как ты на
ней спишь? -- ворчал Саша.
     --  Плохо  сплю,-- с  охотой  соглашалась Анастасия.-- И  сны ка-кие-то
серые,  полосатые, как  бездомные кошки. Скребут...  Я  сама,  как бездомная
кошка. Домой хочу!
     Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело,  но скажи  ей
завтра,  мол,  возвращайся  в свой  дом, хочешь в Петербурге живи,  хочешь в
деревне, но чтоб во дворец  ни  ногой, Анастасий на-верняка  смутилась бы от
такого предложения. Как  ни ругала она двор, и приживалкой  себя величала, и
чесальщицей  пяток, и горничной, это была жизнь,  к которой она привыкла и в
которой  уже нахо-дила смысл. В  дворцовой  жизни был  захватывающий сюжет и
эле-мент игры, сродни  шахматной,  каждый  шаг  надо  было просчитывать.  От
верного хода--радость,  от неправильного... бо-ольшие неприят-ности, но ведь
интересно!
     Месту при дворе, которое  занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского
и внучка не  менее  славного Головкина, завидовали мно-гие. Приблизив к себе
дочь опальной Бестужевой*, государыня
     _______________
     * Здесь необходимо дать  пояснение, чтобы бедный  читатель не рыскал по
страницам  в поисках объяснения -- почему мать Анастасии  Ягужинской зовется
Анной  Бестужевой   (в  девичестве  Головкиной)   и  каким  боком  последняя
приходится родст-венницей канцлеру.
     Анна Бестужева была первым браком за Павлом  Ягужинским,  а  вторым  за
Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева..
     _______________
     как  бы подчеркивала свою  незлобивость и  великодушие. Пять лет на-зад
она собственной  рукой  подписала  указ  о  кнуте  и  урезании  язычка  двум
высокопоставленным дамам -- Наталье Лопухиной и Анне Бе-стужевой. Но дети за
родителей не ответчики:  Елизавета не только любила  выглядеть справедливой,
но и бывала таковой.
     Первый  год жизни во дворце был для Анастасии  сущим адом.  На-следник,
щенок  семнадцатилетний,  вообразил  себе,   что  влюблен*  в  красавицу  --
статс-даму.  Правду сказать, любовью, флиртом с  запи-сочками,  вздохами был
насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр  Федорович,
накачивая  себя  вином, поддер-живал  себя  в  постоянной готовности,  но по
странному капризу или душевной неполноценности, когда и понять-то не можешь,
что  есть  красота, он благоволил к  особам самой  неприметной  внешности, а
иногда  и   вызывающе  некрасивым:   Катенька  Карр  была  дурнушкой,  дочка
Бирона--горбата, Елизавета  Воронцова  просто уродлива. Так  что Анастасия в
этом  ряду  была  странным  исключением,  и оставил Петр свои притязания  не
только  из-за  строптивости   и  несговорчиво-сти  "предмета",  но  и  из-за
внутреннего,  скорее  неосознанного  убежде-ния,  что красавица  Ягужинская,
богиня северной столицы,-- ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон.
     _______________
     * В  те  времена все при дворе  знали, что  любовь наследника  сводится
только  к  поцелуям  да  подмигиваниям,  потискает  фрейлину где-нибудь  под
лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан.
     ____________

     Потом  наследник  болел,  венчался, завел  свой двор.  Его  нежность  к
Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на ба-лах и куртагах
он любил  фамильярно - дружески показать ей  язык  или вызывающе подмигнуть,
мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать.
     Елизавета  не  одобряла  откровенных  ухаживаний  наследника  за  своей
статс-дамой,  тем  не менее  пеняла Анастасии, что та неласкова с  Петрушей.
"Экая гордячка надменная,-- говорила она Шмидше,--  кровь Романовых  для нее
жидка!" Шмидша не упускала  случая, что-бы передать эти попреки  Анастасии с
единой целью: озадачить, по-злить, а может быть, вызвать слезы.
     Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения.
Все видят,  что Петруша дурак, обаяния никакого, но по-казывать этого  -- не
сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Ана-стасии.
     Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой
со  своей статс-дамой  --  ее  неприличный,  самовольный  брак.  Когда после
прощения  государыни  Анастасия  вернулась из  Парижа в  Россию,  государыня
немедленно занялась  поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден
-- богатейший и славный  князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое
старше невесты,  но  это  не  беда.  "Прощать так прощать,--  говорила  себе
Елизавета,-- пусть  все видят мое  добросердечие, а то, что  она с  мужем за
Урал  поедет, где князь губернаторствует, так  это тоже славно --  не  будет
маячить пред глазами и напоминать о неприятном".
     И вдруг Елизавета с негодованием узнает, что оная девица уже супруга --
обвенчалась тайно с каким-то безродным, нищим  гвардей-цем.  Это  не  только
глупо  и   неприлично  --  это  неповиновение!   Шмидша  нашептала  странные
подробности  этого брака.  Оказывается,  он  был  состряпан  не  без участия
канцлера Бестужева. Может,  здесь какая-то тайна?  Елизавета порасспрашивала
Бестужева, но если канцлер решил быть косноязычным, его с этого не спихнешь.
Мекая  и  разводя  руками,  он  сообщил,  что-де  любовь  была,  а он-де  не
про-тивился,  потому  как  юная  его  родственница не  могла рассчитывать на
приличную партию.
     Ладно,  дело сделано, и  будет об этом. Анастасии ведено было  жить при
государыне, но мужу строжайше  запретили появляться в дворцовых покоях жены.
Приказать-то приказали, а проследить за выполнением почти  невозможно. Уж на
что Шмидша  проворна,  но  и  тут не могла уследить за  посещениями  Белова.
Мало-помалу, шажок за  шажком добивалась Анастасия признания своего супруга.
Сейчас  Саше  позволено  приезжать  к  жене,  но   тайно,  не  мозоля  глаза
госу-даревой челяди, чтоб не донесла лишний раз и не вызвала неудоволь-ствия
государыни. Никак нельзя было назвать Анастасию любимой статс-дамой...
     А  потом  вдруг  все изменилось. Елизавета  не воспылала  к  Анаста-сии
нежностью, та по-прежнему не умела угодить, рассказать цве-тисто сплетню, но
была одна область,  бесконечно  важная для госу-дарыни, в которой  Анастасия
оказалась истинно родной душой. Этой областью были наряды и все, что касаемо
для того, чтобы выглядеть красавицей.
     Стоило  Анастасии  бросить  мимоходом:   "Жемчуг  сюда  не  идет,  сюда
надобны... изумруды, пожалуй",-- как немедленно приносили  изумрудную  брошь
бантом или в виде букета, и  Анастасия сама на-калывала ее на высокую  грудь
государыни.
     Ни к  чему Елизавета не относилась  так  серьезно, как  к  собствен-ной
внешности. Может быть, это сказано  не совсем точно, потому что серьезно она
относилась к вопросам веры, к милосердию, к  лейб-компанейцам, посадившим ее
на  престол, а также к  политике, кото-рая должна была  ее на  этом престоле
удержать, очень  серьезным  было для нее  понятие  "мой народ", но  вся  эта
серьезность  была  вы-звана как  бы  вселенской необходимостью, а  любовь  к
платьям, укра-шениям, туалетному  столу  и хорошему  парикмахеру -- это было
ис-тинно  ее,  необходимое   самой   натуре.  Может  быть,   здесь  сказался
вы-нужденный отказ от этих радостей, когда она при Анне Иоанновне вела более
чем  скромный  образ жизни,  поэтому  и  принялась наверстывать упущенное  с
головокружительной быстротой.
     Елизавета, как никто  при дворе,  была знакома с  парижскими мо-дами, и
Кантемир, поэт  и посол во  Франции,  до последнего  своего  часа  перемежал
страницы  политических отчетов подробным описани-ем модных  корсетов, юбок и
туфель. Ни  один  купец, привозивший ткань и  прочий  интересный для  женщин
товар,  не  имел  права  торго-вать  им  прежде  чем  предъявит  его  первой
покупательнице  -- императрице.  Елизавета  любила светлые  ткани, затканные
серебрянымии золотыми  цветами.  Надо сказать, они  шли  ей  несказанно.  Но
вернемся к Анастасии. Как только  Елизавета узнала,  что в ней  есть вкус  и
тонкость, и умение достичь  в одежде  того образца,который только  избранным
виден,  она  в корне изменила к ней свое  отношение. Отныне Анастасия всегда
присутствовала при  одевании  императрицы, за что получала подарки  и  знаки
внимания. Тяжелая это должность -- "находиться неотлучно".
     Вот  и  сегодня,  кто  знает,  всю  ли  ночь проспит  императрица,  или
вздумается ей часа  в три ночи  назначить ужинать. Но пока об  этом не будем
думать, пока будем чай пить.
     Анастасия накинула поверх ночной рубашки теплый платок, но-ги всунула в
туфли  на меху: сквозняками продувало дворец от севера до юга. Она  не стала
звать Лизу, сама вскипятила воду на спиртовке.
     -- Ты знаешь, вчера на балу человека убили. Что об этом гово-рят?
     -- Ничего не говорят,-- удивленно вскинула брови Анастасия.-- Наверное,
от государыни это скрыли. А важный ли человек?
     Саша вкратце  пересказал всю  историю,  как они  с  Никитой обна-ружили
убитого, как пришла охрана, как поспешно унесли труп, взяв с Саши клятвенное
обещание  не разглашать  сей  тайны. Анастасия слушала внимательно,  но, как
показалось  Саше,  без  интереса.  Убий-ство  незнакомого  человека   ее  не
занимало.
     -- А ты что хотела рассказать? -- перевел Саша разговор.-- Ка-кая у вас
история приключилась?
     -- Опять  неприятности с молодым двором, вот  только  не  пойму, в  чем
здесь дело...
     Саша знал, что Анастасия не поддерживает никаких отношений ни с Петром,
ни с Екатериной. Служишь  государыне -- и  служи, а  связь  с молодым двором
приравнивалась к шпионажу.
     -- Сегодня  утром,--  продолжала Анастасия,-- вернее не утром, часа три
было,  я  причесывала государыню. Она  как бы  между прочим велела позвать к
себе великую  княгиню. Та пришла... И тут началось! "Вы безобразно вели себя
в маскараде! Что за костюм? Назвались Дианой, так и одевайтесь Дианою. А что
это за прическа? Кто вам дал живые розы? Зачем вы их прикололи?"
     -- По-моему, Екатерина прекрасно выглядела!
     -- За это  ее и ругали. И еще  Екатерина  имела дерзость  сказать,  что
потому украсилась розами, что у нее не было подобающих дра-гоценностей, мол,
к розовому  мало что идет. Государыня здесь прямо взвилась. Оказывается, она
хотела подарить  Екатерине  драгоценный убор, но из-за  болезни, у той  была
корь, государыня не поторопила ювелира.
     --  Вот  как  описывает  Елизавету   Петровну  Болотов,  наш  уважаемый
писатель, историк  и  агроном:  "Роста  она  нарочито  высокого и стан имеет
пропорциональный,  вид благородный и величественный,  лицо  имела круглое  с
приятной  и милостивой улыбкой, цвет лица  белый и живой, прекрасные голубые
глаза,  маленький   рот,  алые  губы,  пропорциональную  шею,  но  несколько
толстоватые длани..."
     К тридцати девяти годам Елизавета была уже полновата, грузновата, но на
Руси дородность не считалась недостатком.
     -- А  вдруг  бы великая княгиня  умерла?  Зачем же зря  тратить-ся?  --
усмехнулся Саша.
     -- Ну уж нет! Государыня не мелочна. Здесь другая причина. Екатерине бы
оправдываться, а  она молчит, словно  не  слышит. Тут государыня и крикнула:
"Вы  не любите мужа! Вы  кокетка!" Тут вели-кая княгиня расплакалась,  а нас
всех выслали вон. Они еще минут пятнадцать разговаривали, а потом государыня
вдруг уехала в  Троице-Сергиеву пустынь. Меня с собой хотела  взять, да щеки
мои пыла-ли, как от жара.
     -- Эти ваши дворцовые  дела,--  поморщился Саша.-- Отчитать так жестоко
женщину только за  то, что она молода и лучше тебя выглядит! С души воротит,
право слово.
     Анастасия   мельком   взглянула  на   мужа,  поправила  платок,   потом
задумалась. Она пересказала предыдущую сцену  тем особым  тоном,  каким было
принято  сплетничать  при  дворе;  с  придыханием,  умест-ной  поспешностью,
неожиданной эффектной  паузой. А  потом вдруг забылась дворцовая напевка,  и
она стала говорить простым домаш-ним голосом, исчезла "государыня", ее место
заняла просто жен-щина.
     -- Никогда нельзя понять, за что  Елизавета тебя  ругает. При-вяжется к
мелочи, а  причина совсем  в  другом. Я знаю, если она мне говорит с гневом:
"...У тебя руки холодные!" или "Что молчишь с утра?" -- это значит, она мать
мою вспомнила  и ее заговор... Гневает-ся! Разве поймешь,  за что она ругала
Екатерину?  Может, провинился  в  чем  молодой  двор,  а  может,  бессонница
замучила и живот  болит.-- Она устало провела рукой по лицу,  словно паутину
снимала.-- Ладно. Давай спать...
     Еще только  начало светать,  трех ночи не было,  когда Анастасия  вдруг
проснулась, как  от толчка, села,  прислушалась. По  подоконни-ку редко, как
весенняя капель, стучал  дождь,  ему вторили далекие, слышимые не более, чем
мушиное  жужжание, звуки. Но, видно, она  правильно  их угадала,  вскочила и
крикнула Лизу.
     -- Что? -- спросил Саша, просыпаясь.
     -- Прощаться, милый, пора.-- Шепот ее был взволнованным. Она уже успела
облачиться в платье на фижмах, а Лиза торопливо укла-дывала ей волосы.
     Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а
его место занимала официальная,  испуганная, нервиче-ская  дама. Говорить  с
ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах  было  совершенно невозможно,
потому что все существо ее бы-ло настроено на восприятие далеких,  только ей
понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно,  гвардейцы
бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову.
     -- Когда увидимся? -- спросил Саша.
     -- Я  записку  пришлю.--  Она вслепую поцеловала Сашу.-- Вый-дешь после
меня минут  через  десять.  И только, милый,  чтоб тебя  ни-кто  не  увидел,
позаботься об этом.
     -- Это как же я позабочусь?
     Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не было слышно щелчка, она
отомкнула дверь, кинула Саше ключ  -- "Лизе  от-дашь!" --  и боком, чтобы не
задеть широкими фижмами дверной ко-сяк, выскользнула в коридор.
     Минут  через  десять явилась Лиза и,  взяв Сашу,  как ребенка, за руку,
безлюдными,  неведомыми коридорами  вывела  его  из  дворца.  Он постоял  на
набережной,  поплевал  в  воду,  посчитал  волны,  а  потом  пошел  в дом  к
Нарышкиным,  где во всякое время дня и ночи -- тан-цы, веселье,  музыка, дым
коромыслом, а  в  небольшой  гостиной,  укра-шенной русскими гобеленами,  до
самого утра длится большая игра.



    -11-


     Главная вина юной Екатерины перед  Елизаветой и троном состо-яла в том,
что за  четыре  года жизни  в России она не  сделала глав-ного, для чего  ее
выписали из Цербста,-- не произвела на свет наследника-
     Государыне уже  казалось, что она совершила непоправимое  -- ошиблась в
выборе. Ей мечталось, что  Петр  Федорович, при всех из-держках характера  и
воспитания,  приехав  в Россию, вспомнив  по-койную  мать и  великого  деда,
вернется  к изначальному,  к истинным корням  своим -- русским. Вместо этого
великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех
подвизающихся в Петербурге немцев  и вкупе с  теми,  кто  приехал  с  ним из
Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство.
     Екатерина  тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке,  но жила
сама по  себе.  При  этом она  была почтительна,  весела,  доб-рожелательна,
упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски,  но какие мысли клубились
под этим высоким,  чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла  понять, сколько
ни старалась.
     В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часа-ми глядела
в  черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток --  а их  был целый
штат, и дамы самые именитые -- нашепты-вали ей  подробности  семейной  жизни
великих  князя  и  княгини.  О  Петре  Федоровиче  не говорили  дурных слов,
государыня сама их знала, но Екатерина... "Хитрая... ваше величество, улыбка
ее -- мас-ка, к Петру Федоровичу  непочтительна,  насмешлива, обидчива, чуть
что --  в слезы... Пылкой быть не хочет, матушка государыня... супру-жескими
обязанностями  пренебрегает  и  страсти мужа  разжечь не может!" Это  ли  не
противная государству политика?
     Елизавета  советовалась  с  Лестоком,  но  беспечный, а  скорее хит-рый
лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Пет-ром заискивал,
не захотел говорить языком медицины.
     -- Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хо-рошо! -- И
засмеялся  белозубо.  До пятидесяти  лет сохранить  такую  улыбку! При  этом
рассказал  историйку  или  сказку  про одну  молодую пару:  тоже  думали  --
бесплодие, а  оказалось, что  молодая  просто  лю-била  поспать.  И  уж  как
разбудили!..
     Канцлер Бестужев понимал  сущность дела лучше самой государы-ни, ему  и
объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать  к
порядку.  Но  не только отсутствие ребенка  его волновало.  Мало  того,  что
бражничают,  бездельничают, флиртуют,  давая  повод  иностранным  послам для
зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини -- герцогиня
Иоганна --  не  дава-ла Бестужеву покоя. Выдворили ее из  России,  но  она и
оттуда, со  стороны,  хочет  навязать  русскому  двору прусскую политику.  А
сущ-ность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева.
     Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствую-щую бумагу,
в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты
соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать.
     Такой совет  не  столько  озадачил,  сколько развеселил  Елизавету. Ах,
Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве  можно кого-либо заставить
жить по  пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если  у человека совести
нет иль, скажем, он с этими пункта-ми не согласен, так неужели  он не найдет
тысячи способов прене-бречь пронумерованной бумагой?
     И напряги Елизавета  свой тонкий ум, поразмысли об этом ве-черок, может
быть,  и  придумала бы что-нибудь  дельное,  но не  могла эта подвижная, как
ртуть,  женщина слишком долго думать о  госу-дарственной  пользе. Она велела
заколотить  дверь,  соединяющую  ее  покои с  апартаментами  молодого двора,
досками  и, отгородясь таким  способом от  надоевшего  Петра и его  супруги,
занялась своими делами.
     И летит  по  зимнему первопутку кибитка  государыни с дымящейся трубой,
искры взвиваются в ночное  небо. В кибитке установлена  печка  для обогрева,
лошадей меняют каждые десять верст. В Моск-ву!  На тайное венчание  с бывшим
певчим,  красивейшим  и   нежней-шим  Алексеем   Григорьевичем  Разумовским.
Историки  спорят --  бы-ло,  не  было  этого венчания в церкви подмосковного
сельца  Перова,  документы  отсутствуют.  А  я  точно  знаю,  и  без  всяких
документов:
     было! Если могла Елизавета хоть  тайно  освятить свою любовь цер-ковным
браком,  то не  стала  бы  от  него отказываться, как  не  отка-зывалась она
никогда от радостей жизни.
     Сколько  было в этой  женщине жизненной силы! И не стоит гово-рить, что
она была направлена не  туда, то есть не  на государственные нужды. А может,
именно туда, куда надо. Елизавета была совестли-ва, религиозна, незлобива, в
ее  сердце жила  память  о  делах  Петра  Великого,  она  отменила  смертную
казнь--более  чем  достаточно для  женщины, и пусть государственными  делами
занимаются министер-ские мужи,  она  отдает свое время охоте  и  маскарадам,
святочным  играм  на рождество,  катаньям на масленицу, ночевкам  в  шатрах,
русским хороводам на лужайках и любви, ах, как слабо женское сердце!
     _______________
     * Весьма точно отозвался о нашей государыне французский  посол д'Аллион
(не помню дословно,  и  потом--это только перевод):  "У Елизаветы всего лишь
женский ум, но его у нее было много". Истинно так.
     ______________
     Итак,  великий  князь  был  предоставлен  самому  себе  и  жил  весело,
развлекаясь с Катенькой Карр, напиваясь с  егерями, занимаясь экзерцициями с
лакеями  и обижая жену,  а  Екатерина учила русский язык,  читала  Плутарха,
письма   мадам  де  Севинье   и,  оберегая  свою  независимость,   аккуратно
переписывалась  с маменькой, что  моталась по  Европе, ища для  себя  выгод.
Бестужев негодовал, понимая,  что  не может найти  управу  на  молодой двор,
однако жизнь скоро предоста-вила ему эту возможность.
     В комнате с забитой досками дверью Петр Федорович разместил полки своих
марионеток.  В  двадцать  два  года  уже  не  играют  в  куклы  и  оловянных
солдатиков, но великий князь,  обвини его кто-нибудь  в этом, сказал бы, что
он разыгрывает баталии, и хоть макетно, на сто-ле, но все равно тренирует ум
полководца,  и  никому  не  сознался  бы,  что  эти  игрушки напоминают  ему
оставленный  в  Голштинии дом. Германия  --  страна  игрушек, рождественских
прекрасных  кукол,  за-водных  экипажей,  танцующих  кавалеров  и  прочая...
Словом,  он  играл в  солдатики,  когда  услыхал за забитой  досками  дверью
отчетливый  смех и звон  бокалов. Государыня веселилась.  Вначале  он просто
вслушивался  в  голоса   за  дверью.  Наверное,  им  руководили  не  толь-ко
любопытство,  но  и досада:  кому понравится,  если от  тебя отгора-живаются
досками. Потом он приник к замочной скважине.
     Происходящее  на половине  государыни показалось ему столь ин-тересным,
что  он придумал  просверлить несколько  дырочек  в  двери,  чтобы  устроить
подобие  спектакля.  В  зрители он  позвал  великую княгиню и двух  фрейлин.
Екатерина  отказалась.  Во-первых,  потому  что  подглядывать   нехорошо,  а
во-вторых,--просто  опасно.  Вместо  Екатерины подвернулся капрал кадетского
корпуса, который зачем-то болтался в покоях великого князя.  Фрейлины встали
на  стулья  и,  радостно  хихикая,  приблизили  глаза  к  дырочкам,   капрал
примостил-ся у замочной скважины.
     За  забитой дверью  шел  веселый  ужин  государыни с  нежным дру-гом ее
Алексеем Разумовским, и  все атрибуты этого  ужина указыва-ли  на  домашний,
семейный его  характер.  Разумовский сидел против государыни  в халате,  они
смеялись,  потом  государыня  села  к нему  на  колени-Фрейлины не  решились
досмотреть спектакль до конца, и у них, конечно же, хватило ума держать язык
за  зубами,  если  бы  не  вели-кий князь... Тот,  напротив,  всем и каждому
сообщил,  что  делает  ве-черами  его  тетушка.  По  дворцу  поползли  самые
пикантные сплетни. Здесь интересен  был и  сам факт  семейного ужина, и  его
пикантные   подробности.  Скоро   сплетни  и  их   источник  стали  известны
госуда-рыне.
     Давно  во дворце не видели ее в таком  гневе. Дело  расследовала Тайная
канцелярия. Любопытного капрала высекли розгами, а Петра Елизавета вызвала к
себе для ответственного разговора.
     Петр  Федорович только  играл  раскаяние, в глубине  души  его  те-шила
мысль, что позлил он тетушку, и Елизавета это почувствовала.
     -- Ты, Петруша, вспомни, как на Руси наказывают неблагодар-ных сыновей.
Да, да,-- покивала  она головой, видя, что Петр испугался.--  Я о дяде твоем
говорю, Алексее Петровиче. Помнишь, как дедушка с ним поступил?
     Петр  вспомнил, и  воспоминания  заставили  его  посерьезнеть,  од-нако
ненадолго,
     После истории с дверью Елизавета и сказала канцлеру:
     -- Ну, Алексей Петрович, сочиняй свои пункты.
     И Бестужев сочинил. Документов было два: один для великого князя Петра,
другой для супруги его Екатерины Алексеевны. Главная мысль обоих документов:
достойных   особ  необходимо  перевоспиты-вать,   для   чего   императорским
высочествам   назначались  гофмейстер  и  гофмейстерина.   Достойным  особам
надлежало ознакомиться с до-кументом и поставить свою подпись.
     Пунктов  в инструкции Петру  Федоровичу было  много, и они  были  самые
разнообразные,  например, забыть непристойные привычки,  как-то : опорожнять
стакан  на голову  лакея,  забыть  употреблять не-приличные  шутки и  брань,
особливо  с  особами   иностранными,  забыть   искажать  себя   гримасами  и
кривляньями всех частей тела... Всего не перечислишь.
     Пунктов, предъявленных Екатерине, было всего три, но по зна-чимости они
перевешивали воспитательную инструкцию, врученную великому князю.  Екатерине
надлежало:  во-первых, быть  более усерд-ной в делах православия, во-вторых,
не  вмешиваться в дела русской империи и  голштинские, в-третьих, прекратить
фамильярничать  с "особами мужеска  пола"  -- вельможами,  камер-юнкерами  и
пажами. Тон документа был оскорбительный.
     Даже  время  не рассудило, кто прав  в этих пунктах,  пятидесяти-летний
канцлер  или  семнадцатилетняя  девочка,  которая и в те годы,  как цветок в
бутоне, несла в  себе  все  задатки будущей Екатерины Великой. Да, наверное,
она  не   прониклась  до  конца  духовной  красо-той  православия,  но  зато
добровольно забыла старую, лютеранскую веру. Она не собиралась вмешиваться в
дела русской империи, но мать в письмах задавала ей вопросы, и она, зачастую
бездумно, от-вечала  на  них.  Последний пункт наиболее  деликатен. Окидывая
взглядом жизнь императрицы Екатерины, мы видим, что она умела поддерживать с
"особами   мужеска   пола"  дружественные  отношения,  но   посмертное  горе
Екатерины, и не  без основания, в  том, что имя  ее связывалось с откровенно
сексуальными,  порочными,  почти  скаб-резными  историями.  Но  пока супруге
великого князя семнадцать лет, и она еще девица.
     Екатерина  отказалась  подписать  эту   бумагу.  Алексей  Петрович   не
настаивал.  Спокойно  и  скучно  канцлер сказал, что этим она только  вредит
себе,  что государыня будет  недовольна и  что он имеет сооб-щить ей кое-что
устно:  ей запрещается переписываться с родными, поскольку письма эти вредят
русской политике. И Екатерина подпи-сала документ.
     Отныне  она  живет  под присмотром,  вернее, под  надзором  пле-мянницы
государыни     --      гофмейстерины     Марии     Семеновны     Чоглаковой,
двадцатичетырехлетней  особы,  имеющей мужа,  детей,  дамы  доб-родетельной,
пресной и излишне любопытной.
     Чтобы  правила  вежливости были  соблюдены и  переписка  с  род-ными не
прекращалась,  секретный  чиновник  из   Иностранной  колле-гии,  обладающий
хорошим  слогом и почерком, пишет за великую княгиню письма в Цербст. Депеши
эти  сам член коллегии Веселовский  носит к великой княгине на подпись, а ей
остается  только  ку-сать  губы  от злости,  плакать и жаловаться.  Впрочем,
жаловаться бы-ло  некому. Молодые вельможи, поставляющие ей книги,  любители
потанцевать, поговорить и посмеяться, теперь обходили молодой двор стороной.
Наконец, Екатерине  было  запрещено  писать напря-мую не  только  родным,  а
вообще кому бы то ни было.
     Бестужев, как ему казалось, пресек заразу в корне и перерубил все нити,
соединяющие  Екатерину с  Европой.  У канцлера и без  вели-кой  княгини  дел
достаточно,  Фридрих  II  засылает  шпионов  в рус-скую армию и  обе столицы
десятками.  Где они оседают,  в каких  мес-тах, как получают доступ к важным
документам?   "Черный  каби-нет"--секретная  канцелярия   для   вскрытия   и
расшифровки иностран-ной корреспонденции -- работает днем и ночью.
     Это было год назад, и за  это время  от Екатерины были удалены  одни за
другими  верные  ей люди,  та  же  участь постигла великого князя. Вслед  за
прусским послом Мардефельдом, который  был  дру-гом  и  советником герцогини
Иоганны и самой Екатерины, Россию  вынуждены были покинуть господин Бредаль,
обер-егермейстер   вели-кого   князя,   его   бывший   воспитатель  Брюммер,
Люлешинкер, камер-динер великого князя, мадемуазель Кардель, воспитательница
Ека-терины. Молодой двор терял ряды, вокруг них образовывалась пус-тота.
     И  вдруг неожиданность! Не секретной  цифирью написанное и не по тайным
каналам  посланное,  а обычной  почтой в  Петербург при-шло  письмо  на  имя
великой  княгини. Вся почта российская  находи-лась в  ведении  Бестужева, и
зоркий  чиновник  выловил  нужное из груды  прочих пакетов.  Письмо легло  к
Бестужеву на стол.  Это  было послание Иоганны  дочери, и по  тексту  письма
видно  было, что они  давно  и прочно общаются в  обход депеш,  сочиненных в
Иностранной коллегии.
     Скоро  выяснилось, что  письмо было отправлено  с почтой  вице-канцлера
Воронцова,  который   в   это  время   с  супругой  своей  Анной   Карловной
путешествовал  по  Европе. Воронцовы  проехали Италию, Францию,  и  отовсюду
вице-канцлер слал  своему двору отчеты о самом благоприятном приеме. Побывал
Воронцов и в Потсдаме  у Фридри-ха II, получил от короля  в подарок шпагу  с
брильянтами и  был  бес-платно возим по всем германским  областям.  Конечно,
Воронцовы встречались  с  Иоганной, и она передала письмо  дочери, но почему
вице-канцлер  доверил  сей  секретный документ  обычной почте -- это одна из
загадок  русского характера: забывчивость, рассеянность,  беспечность -- Бог
весть!
     В письме Иоганна  давала советы  дочери, не  советы -- инструк-ции, как
сподручнее влиять на  русский двор, сообщала также, что в  Воронцове находят
"человека испытанной преданности,  исполнен-ного ревности к общему делу".  В
конце  письма приписка: "Усердно  прошу,  сожгите все  мои письма,  особенно
это". О Лестоке тоже было несколько слов, как о преданном друге.
     Бестужев  знал,  что   императрица  ненавидит   Иоганну  и  охладела  к
Воронцову.  Да, этот человек помог ей  воцариться  на  троне, но  по-следнее
время дружит  не  с  теми  дворами,  какими надобно, ведет  са-мостоятельную
политику  и вообще  достоин  нареканий. Бестужев  соб-ственноручно от  имени
Елизаветы составил депешу Воронцову в Берлин,  в коей  писал, чтоб  жена его
Анна Карловна не смела цело-вать руки Иоганне Цербстской, а лучше бы и вовсе
с ней не виделась, а тут, оказывается, вот какие у них отношения.
     Бестужев   предоставил   письмо   Иоганны  императрице  с  подобаю-щими
комментариями, которые  были  ею  поняты и  одобрены. Отныне канцлер обладал
абсолютными  полномочиями  в  пресечении перепис-ки  Екатерины,  а  также  в
выявлении  и  примерном наказании тех  лиц, кои  в этом для великой  княгини
стараются.



    -12-


     Из  дома  Нарышкиных Саша направился на службу. Пару  часов ему удалось
поспать на неудобном, коротком канапе,  что  стояло в тесном  коридорчике, а
потом генеральские дела закрутили его,  за-вертели. Домой  он попал только к
вечеру  и  был  немало  удивлен  сооб-щением,  что  чуть  ли не  с утра  его
дожидается камердинер Оленева Гаврила.
     -- Где он?
     -- В библиотеке.  И еще... Их сиятельство  Анастасия Павловна из дворца
записочку изволили прислать.
     -- Где записка?
     -- Сейчас принесу.
     --  Неси в библиотеку и ужин туда подай.  При появлении Саши Гаврила не
встал, а неудобно изогнул шею, пытаясь рассмотреть что-то позади вошедшего.
     -- Ты  что впотьмах сидишь?  А  где  Никита?  При  этих словах  Гаврила
стремительно вскочил и запричитал, молитвенно сложив руки:
     -- Вот этого вашего вопроса, Александр Федорович, я и страшил-ся больше
всего! И Бога молил, чтоб вы мне его не задали. Л вы пря-мо с порога!
     -- Что ты плетешь? Говори толком!
     Лохматые брови Гаврилы сдвинулись шалашом,  прочертив на  лбу  глубокую
складку, глаза запали, вид у него был крайне несчастный.
     --  Ах, батюшка, значит вы тоже  ничего не знаете? -- И он раз-рыдался,
потом вытащил огромный,  прожженный кислотой платок и долго приводил  себя в
порядок.
     Саша устал, хотел есть, все его раздражало, но горе Гаврилы бы-ло таким
бурным и неожиданным, что он только смотрел на него молча. Мысль о  том, что
случилась  какая-нибудь беда,  не  приходила  Саше  в  голову:  Гаврила умел
драматизировать самые пустяшные со-бытия,
     -- Ну? -- не выдержал он наконец.
     Камердинер отреагировал на окрик тем, что вытянул руки по швам и долго,
путано, с ненужными подробностями рассказывал о том, что  Никита уехал вчера
неведомо куда, дома не ночевал и где обретается по сию пору -- неизвестно.
     -- Гаврила,  ты  сошел с ума!  Ну  и  что из  того, что  барин  дома не
ночевал? Можно хоть на сутки освободиться от твоей опеки?
     Запалили свечи. Слуга принес записку.  Саша рассеянно сунул ее в карман
и принялся большими шагами мерить библиотеку. Гаврила вдруг совершенно выбил
его из  равновесия. Экий болван! Гаврила  поворачивался за ним, как  флюгер,
повинующийся невидимым  сквознякам, рожденным Сашиными шагами. Похоже, он не
мог внять голосу разума, а дельных Сашиных замечаний  просто  не слышал.  Он
все  твердил,  что  барин  уехал,   нарядившись   в  парик  "крыло  голубя",
намеревался ехать к Саше ночевать, но исчез. Словом,  он твердо уве-рен, что
с Никитой стряслось что-то такое, что надо немедленно ку-да-то бежать,  бить
в барабан и скликать людей. В довершение всего  Гаврила вдруг упал на колени
и сознался, что ночью ему был знак.
     -- Какой еще? -- Саша замер на месте.
     -- Плохой.
     -- От кого?
     Гаврила опять  понес  околесицу,  беду-де  он  увидел в глубине сине-го
камня. Как выглядела беда, он наотрез отказался говорить, но за-верял Сашу в
правдивости своих слов, бил себя в грудь и поминал  ца-ря Соломона. Разговор
соскользнул на новый виток и предвещал быть бесконечным.
     -- Но Бог ты мой! Может, он в гости поехал. С кем он дружит? Вспоминай!
Мало ли к кому... к Куракиным, Строгановым, Бутурли-ным...
     Под  салфеткой на столе  остывал  ужин.  По высоте бутылки Саша пытался
понять, что принес лакей -- вино или английское пиво?
     --  Мы только четыре месяца из  Германии,-- орал Гаврила.-- Мы ни с кем
не  дружим.  И  дружим  только  с Корсаком  Алексеем  Ивановичем  и  вами. А
поскольку Корсак в отъезде, то вам барина моего и искать!
     И  Саша сдался. Он велел  Гавриле повторить весь свой рассказ с  самого
начала, но  при этом сел к столу  и пододвинул к себе поднос с едой.  Жаркое
остыло,  мясо  было жестким,  а  в  бутылке против  ожи-дания оказался, черт
побери всех, квас. Что это за мода такая  -- в фигурные бутылки обычный квас
лить?
     В  новом,  уже   относительно   связном  изложении  ситуация  и  впрямь
показалась несколько странной. Отчего Никита, поехав к не-му, вдруг вернулся
с  полдороги.  Невероятно,  чтобы   он  что-то  вспом-нил!  Поворотил  домой
переодеваться, значит  куда-то зван, значит кого-то встретил по дороге. Нет,
кучер клянется, что ничего такого не было.
     -- Что говорил Никита, когда воротился?
     -- Он сказал: "Пиррон не прав".--  Гаврила  хватался за лоб, за-катывал
глаза, пытаясь вспомнить все дословно.-- И еще сказал:
     "Покой человеку вреден". Пиррон, мол, просто выжил из ума за две тысячи
лет. Александр Федорович, кто такой Пиррон?
     --  А шут  его знает,-- с досадой  бросил Саша.--  Наверное, у  Монтеня
вычитал. Он сейчас на Монтене помешался. А почему ты решил, что он  поехал к
даме?
     -- Дак... нарядился, весел был, как весна. Хохотал прямо!
     -- Куда отвез его кучер?
     -- До старого Исаакия. Дальше, говорит,  я пешком дойду.  Де-скать, тут
рядом.-- Далее было подробно пересказано все, что делал затем кучер.
     -- Ладно,-- подытожил Саша.-- Иди домой и жди. Может, Ники-та уже дома.
Если он там, немедленно пришли записку.
     Гаврила отбыл, а через час прибежал с запиской Сенька-казачок. Послание
камердинера дышало  почти  мистическим  ужасом:  "Нету моего  голубя  дома и
вестей о нем никаких. Александр Федорович, Христом Богом  заклинаю -- бей  в
кимвал, ищи! Камни зря не гас-нут!"
     Здесь  уже и  Саша начал нервничать. Были в рассказе Гаврилы два крайне
неприятных  совпадения.  Наряжался  и  весел  был,  так  это,  как   говорят
французы,-- ищи женщину! И второе... Кучеру он сказал:
     "Здесь близко, пешком дойду". А что там близко? Близко там дво-рец...
     Саша  даже зажмурился,  так  не понравились ему эти  выводы. Но  это же
вздор! Всякий  во дворце  знает, как стерегут  великую  княгиню. Это что  же
получается? Отчитала ее государыня за маскарад, а она на свидание поспешила?
И с кем? Так не бывает...
     А может быть, дело совсем в другом? Как он забыл про убитого во дворце?
Помнится, Никита сказал, что  он его знает. И почему  он,  дурак, не спросил
тогда -- откуда? В тот момент главным было увес-ти из дворца Софью.
     Однако  что  же делать? Бить  в  барабан, как призывает Гаврила,  будем
позднее.  А  пока  хорошо бы посоветоваться с  Лядащевым.  Но при  чем здесь
Лядащев? Тайная канцелярия будет заниматься рас-путыванием любовной интриги?
Да,  если  интрига связана  с  импера-торским  домом. Вот кто ему  нужен  --
Анастасия!
     Только тут Саша вспомнил, что в  кармане  у него лежит записка от жены.
Письмо начиналось  с  кляксы. Почерк у Анастасии был от-вратительный.  Чтобы
такую  красавицу  и умницу  природа  совершенно  лишила умения  пользоваться
письменными принадлежностями...
     Саша   пододвинул  свечу,  "Друг  мой  дражайший,  солнышко!  Ее   имп.
величество и все мы срочно уезжаем в Петергоф. Когда увидим-ся -- не знаю, В
Петергоф не  приезжай. Государыня в великом  гневе. То,  о чем рассказывала,
повторилось! И предмет сей с супругом со-слан в Царское Село".
     Предмет сей... Ах, Анастасия, милый конспиратор! Предмет-- не иначе как
великая княгиня.
     Записка от  жены никак не  улучшила Сашиного  настроения. Он попробовал
как-то склеить недавние события, поймал себя на том, что обкусывает костяшки
пальцев --  скверная,  забытая привычка!  Плюнул, выругался  и  здесь  же  в
кабинете повалился  на  старую, ко-жей обитую кушетку, чтобы проспать на ней
до утра.



    -13-


     Лядащев сидел в  углу гостиной, почти  спрятавшись за штору, и прилежно
смотрел в окно, то есть старался быть незаметным и до времени не участвовать
в разговоре, который вел Саша.  Софья веж-ливо отвечала, а сама все косилась
на Василия  Федоровича,  о кото-ром столько была  наслышана, и  недоумевала,
почему он появился в ее доме.
     Саша  вел странную беседу, вопросы  задавал  как бы между прочим, после
каждого ответа Софьи хмурился, словно она никак не могла угадать, что от нее
требуется.  И  добро  бы   спрашивал  о  ней  самой.  Но  Сашу  куда  больше
интересовало  не  то,  что она видела и чувство-вала на  маскараде,  сколько
поведение Никиты:  с кем  он встречался  во  дворце,  что  говорил  да  куда
смотрел.  И уж  совсем не понравился  Софье вопрос; "А о чем вы беседовали с
Никитой, когда он вез вас с маскарада?"
     Не будь  здесь  этого  господина,  Софья, конечно,  ответила бы на  все
вопросы  без утайки,  да  и что  утаивать-то,  подумаешь, тайны мад-ридского
двора,  а  если  на  балу человека  убили,  так  в Петербурге  ред-кий  день
обходится без убийства -- сходи  на Пустой рынок, еще  не то услышишь.  Саша
быстро, словно оценивающе глянул в сторону Лядащева.
     -- Почему  вы меня  об  этом  спрашиваете,  Александр  Федорович?--  не
выдержала,  наконец,  Софья.--  Не  проще ли  справиться  у  самого  Никиты?
Поймите, мне неприятно, я как  на... следствии,--добавила она неожиданно для
себя.
     Саша сделал неопределенный жест. О любом другом Софья по-думала бы, что
он  беспокойно заерзал  на стуле, но для светской, не-принужденной позы Саши
надобно было подыскать другое выраже-ние.
     -- Дело в том, Софья Георгиевна,-- сказал вдруг Лядащев, от-рываясь  от
окна,-- что Никита Оленев пропал три,-- он оглянулся  на Сашу, тот кивнул,--
три дня назад при невыясненных обстоятель-ствах.
     -- Как пропал? Этого не  может быть! -- Софья стремительно со-рвалась с
места и вышла из комнаты.
     Саша и Лядащев  переглянулись, у первого даже  появилась на-дежда,  что
вся эта глупость  с исчезновением друга разъяснится сей-час самым  простым и
естественным образом.
     Софья  вернулась  назад очень  скоро,  села на кончик  стула и  стро-го
посмотрела на Сашу.
     --  Я к  маменьке ходила. Вчера казачок  был от Оленевых. Меня  дома не
было, я  в  парке с  Николенькой  гуляла. Казачок  справлялся,  нет ли у нас
барина, а записки никакой не оставил.
     Лядащев чуть заметно кивнул, и  Саша подробно  рассказал Софье все, что
ему было известно об этой истории.
     Софья слушала его нахмурившись. Она и мысли не допускала, что с Никитой
могло вот так, ни с того ни с сего случиться что-то страш-ное, однако тут же
поняла, что  весь  разговор  с  Сашей  надо словно  вывернуть наизнанку. Как
только Саша мысленно поставил точку, Софья быстро сказала:
     -- Я знаю, куда он поехал.
     -- Он вам сказал? -- подался вперед Лядащев.
     --  Нет...  Когда  мы ехали с  маскарада, мы говорили совсем о  другом.
Никита хотел развеселить меня, но это у него плохо  получа-лось. Против воли
мы  все время возвращались к  убитому. И знаете, Никита как-то философически
об этом  говорил.-- Видно было, что Софья  сама удивилась, что вспомнила эти
подробности.--Странно...  Впрочем, нет,  не странно. Никита всегда видит то,
на что другие не обращают внимания. Понимаете? -- обратилась она к Лядащеву.
     Тот неопределенно кивнул, боясь спугнуть Софьин настрой.
     --  Никита тогда сказал, что  в  природе  существует... как  же он  его
назвал? Ах, да, закон парности.-- Софья подняла два пальца.--  Ну, в  смысле
пары   каких-то   событий.   Например,   никогда   не   видел,   как   лодка
переворачивается. А тут мало того, что увидел, как люди в воду попадали, так
в  этот  же день  на  твоих  глазах  опять лодка  пе-ревернулась.  И с  этим
человеком то же  самое. Никита увидел его на мосту в карете, а потом на этом
диване... во дворце.
     -- Какой человек? -- не понял Саша.
     -- Убитый. Купец... Гольденберг, кажется.  Никита ему паспорт оформлял,
потому и запомнил.  Он потом на маскараде его встретил, и Никите показалось,
что тот от него прячется. Но Никита сказал еще, что все это глупости, просто
Гаврила заразил его мистицизмом.
     -- Гаврила -- это?..
     --  Камердинер Никиты. Очень забавный  и добрый человек.  И еще  я хочу
сказать,--  понизила  Софья голос,  словно стеснялась,--  на маскараде  этот
закон пары был соблюден еще раз...
     В гостиную с улыбкой  вплыла  Вера Константиновна  с рабочей коробкой в
руках,  села в кресло и неторопливо  принялась за шитье. На ней был немецкий
наряд; чепец  в  кружевах,  атласная, обшитая  бахромой по  подолу  юбка, но
все-таки в  этом  наряде проскальзывало что-то русское, допетровское. Она не
собиралась  принимать  участия  в  разговоре и зашла  только из приличия  --
что-то уж слишком заси-делись гости с замужней дамой.
     Разговор при ее появлении сразу прекратился, и все взоры  .устре-мились
на рабочую коробку. Человеку свойственно вдруг замереть и тупо уставиться на
какой-либо предмет, будь то огонь, вода или де-ловитые  пухлые  руки, быстро
сшивающие  куски  ткани.  Вера Кон-стантиновна  почувствовала  напряженность
гостей и осведомилась вежливо:
     -- Не прикажете ли чаю аль кофею.-- И видя, что гости молчат, все также
напряженно в нее вглядываясь, добавила беспомощно:-- Может, шоколаду?
     Сошлись  на чае, и Вера Константиновна ушла  распорядиться. Лядащев тут
же вернулся к прерванному разговору.
     -- Я не очень понял, Софья Георгиевна, смысл вашей последней фразы. Что
значит закон пары соблюден еще раз?
     -- На маскараде был человек очень похожий на Никиту,-- охот-но пояснила
Софья.-- В маске их вообще нельзя отличить.
     Показалось ли ей, или Лядащев первый раз изменил своему  не-возмутимому
выражению лица и чуть-чуть нахмурился.
     -- Он был в таком же костюме?
     -- Ну не совсем в таком же, но... очень  похожем, тот же берет, плащ...
И этот  двойник разговаривал с убитым...  То  есть  тогда  он был еще жив.--
Софья запуталась в словах и беспомощно махнула рукой.
     --  Вы  хотите  сказать, что Оленев был одет на маскараде точно так же,
как некий  мужчина? Вы считаете, что Оленев  сознательно  это  сделал? Он не
объяснял вам -- зачем?
     Софье не понравился напористый тон .Лядащева, очень не понра-вился.
     -- В чем это вы подозреваете Никиту? И какое вы имеете на это право? --
Она  встала  и с  негодованием заходила по комнате.--  Ни-кита  вообще этого
двойника не видел.  Я хотела  ему  об этом сказать, но  забыла.  Я не думала
тогда, что это важно.
     -- Костюм для Никиты в прокатной  лавке брал я сам,-- вмешал-ся Саша.--
Он мне ничего определенного не заказывал.  Сказал толь-ко  --  поскромнее. И
потом на его рост вовсе не просто подыскать костюм!
     Софья задержалась подле Лядащева, весь ее вид говорил: ну вот, видите?!
     -- Допустим, это  случайное  совпадение,-- задумчиво  сказал тот, глядя
мимо Софьи.
     -- Что значит "допустим"? В чем вы нас подозреваете? Вид у Софьи был до
крайности возбужденный, ей  и в голову не приходило скрывать  свою обиду  от
Лядащева,  она разве что  ногами не топала, и он, опомнившись, обратил все в
шутку.
     -- Простите, Софья Георгиевна. Это у меня привычка  такая ду-рацкая, на
все говорить--допустим.  Встаю утром, смотрю в окно и говорю себе: допустим,
идет дождь... Или, допустим, я пью кофе...
     -- Допустим, мы будем пить  чай... Раньше про кофе  надо было думать,--
вмешался с улыбкой Саша, стараясь убрать с лица Софьи остатки озабоченности,
и как ни в чем не бывало вернулся  к прежне-му разговору:--А скажите, Софья,
вы упомянули, что  в маске их не отличишь. Значит, вы видели двойника Никиты
без маски?
     -- Да. Я  танцевала, потом танец  кончился, и я его увидела со спины  в
глубине  зала. Конечно, я бросилась  к нему. А мужчина снял  маску и сказал:
"Милое дитя...о Рядом стоял Гольденберг. Он  ска-зал что-то по-немецки этому
высокому, и они долго смеялись,
     -- Опишите, как выглядел двойник.
     --  Лицом он совсем не похож на Никиту. Вообще он  неприятный  человек,
знаете... Такой насмешливый взгляд! Так смотрят люди, для которых все вокруг
дурочки и дураки, один  он умный.--  Она по-молчала, подыскивая слова, потом
добавила:--  Лицо  очень  бледное,  и еще у него  очень заметные руки...  их
помнишь...
     Софья еще  помнила  мушку, приклеенную к подбородку, настолько большую,
что в голову пришла мысль,  что  он прятал под этой мушкой шрам или порез --
поранили,  когда брили, помнила  указательный па-лец с большим кольцом, этим
пальцем  незнакомец  фамильярно взял Софью за  подбородок, а она  ударила по
нему веером. Все эти подроб-ности не хотелось рассказывать гостям.
     -- Теперь  скажите,  куда поехал  Никита?  -- перешел Лядащев к  своему
главному вопросу.-- Почему вы молчите?
     Она  еще размышляла:  сказать не сказать,  не повредит  ли она  Ни-ките
излишней откровенностью, и  вообще -- мало ли  куда он мог отлучиться на три
дня,  почему обязательно--пропал?!--как Саша пресек ее колебания неожиданным
вопросом:
     -- Он поехал к великой княгине Екатерине?
     -- А ты откуда знаешь? --  Волнуясь, Софья  зачастую обраща-лась к Саше
на "ты", но потом возвращалась к прежним, несколько отстраненным отношениям.
     -- Догадался.
     --  Вот и  я...  догадалась.--  Софья умоляюще  посмотрела на Лядащева.
Взгляд  ее говорил  --  не  навреди!  Если узнал  чужую тайну да  еще  такую
деликатную -- молчи. И корила себя, что проболталась.
     -- Никита был знаком с великой княгиней, еще когда она была невестой,--
осторожно сказал Саша.-- Собственно, он и не  знал то-гда, что она  невеста.
Познакомились по дороге из Германии в Рос-сию.
     Ответный взгляд Лядащева сказал, что он понял куда больше, чем услышал.
Софья  не  знала,  куда  деть  глаза;  это ужасно, от-кровенничать  с Тайной
канцелярией,  даже если Василий  Федорович, как  утверждает  Саша,  "хороший
человек".
     --  Может  быть. стоит поговорить  с  Анастасией? --  обратилась она  к
Саше.-- Во дворце ведь все все знают.
     --  Знают,  да  молчат,--  неохотно отозвался тот.--  Государыня  и все
прочие отбыли в Петергоф, а  молодой двор  отбыл в Царское  Село. Вот  и все
новости.
     Дверь  деликатно скрипнула.  Служанка принесла  чашки, медный кувшин  с
кипятком и жаровню с  углями.  Вера  Константиновна  принялась сама готовить
чай. Просто  удивительно было, как  легко  Лядащев  переключился на простые,
обыденные вопросы.  При этом  он обращался в основном к Вере Константиновне:
ах, у нее двое внуков, как это приятно,  а у него  только пасынок... да,  он
зна-вал  ее  сына  Алексея,  весьма  приятный  молодой  человек.  Незамет-но
разговор перешел на  галерный и парусный флот.  Вера Констан-тиновна  в этом
мало понимала, Лядащеву  тем более было глубоко наплевать на этот вопрос, но
говорили они с упоением.
     Как только интерес к русскому галерному и парусному флоту истаял, гости
начали прощаться. Софья ждала, что Саша улучит минутку, отзовет ее в сторону
и  скажет что-нибудь такое,  что не надо знать Лядащеву,  или постарается ее
утешить, подбодрить. Ничего этого Саша не сделал,  сказал только, что заедет
сра-зу же, как появятся новости. Его прощальная улыбка была скорее вежливой,
чем сердечной.
     "Он стесняется  этого  Лядащева,--  подумала  Софья, оставшись  одна,--
боится  выглядеть  мальчишкой..." Это было так  похоже на  Сашу, что она  не
огорчилась,  но  позднее  ее  стала тревожить  дру-гая  мысль:  Саша  боялся
показать  ей,   что   дело  с   пропажей  Никиты  куда   серьезнее,  чем  ей
представлялось.



    -14-


     Отдав лучшие годы жизни своей службе в Тайной канцелярии и возненавидев
это заведение всей душой, Лядащев Василий Федоро-вич пять лет назад вышел  в
отставку,  женился  и зажил  барином. Вдова  подполковника  Рейгеля была  не
только богата, но и краси-ва, добра,  щедра, а  если и  глуповата, то где их
взять  --  умных. Но уж что совсем непереносимо --  обожала давать советы  и
неукос-нительно  следила за  их  исполнением. Словом,  брак  не  дал Василию
Федоровичу истинного вечного блаженства, но он на него и не рассчитывал.
     Вначале жили в  Москве, потом в  Кашире в огромном, богатом и несколько
запущенном имении. Оно  могло  давать доходы вдвое больше  обыкновенных,  но
управляющий был разгильдяй, староста  -- плут, крестьяне нерадивы -- обычная
русская история. Лядащеву и в голову не пришло  вмешаться каким-то образом в
эту  систему,  пы-таясь  ее  улучшить.  Он уговорил жену  не  расстраиваться
попусту и поехать посмотреть свет.
     Уж поездили по Европам, поездили. Лядащев  вошел во вкус вольной жизни,
понравилось  ему  и  расточительствовать,  тратя деньги  на  "безделки", как
называла их супруга Вера Дмитриевна.
     Началось  все с  того, что в каширском доме все  часы либо спешили, как
неуемные  торопыги,  либо вовсе  не  шли,  являя  собой как  бы  скульптуры,
украшенные зачем-то циферблатами. Василий Федорович приступил к их осмотру и
к своему  величайшему  удив-лению починил, затикали.  Красота механизма, вот
что  его порази-ло!  Как  все  ловко  придумано,  а  пружина  не  иначе  как
спрессован-ное время. Ослабляясь, она  дарит  нам  секунды жизни, высочайший
божественный дар!
     Он побывал во многих часовых  мастерских  Германии  и Франции,  ездил в
Руан,  где творил свои часы мастер Легран, посмотрел  круглые карманные часы
--  "нюрнбергские  яйца",  и всюду покупал,  торговался, выменивал,  а потом
упаковывал замечательные творения механики и, не доверяя оказиям в Россию, а
тем более почте, возил часы с собой в  специальных, самим  сконструированных
ящи-ках. Любимая  супруга никак не мешала  увлечению мужа, и уже за одно это
Василий Федорович с радостью прощал ей любые издержки характера.
     По  возвращении   домой  богатства  были   распакованы,  выставлены   в
библиотеке,  заведены,  и зазвучал вселенский перестук -- симфо-ния времени.
Лядащев и в России не оставил собирательства, по-тому что  часов  из  Европы
было завезено много, а  людей,  готовых расстаться  со своими механизмами --
настольными, напольными и карманными, было тоже достаточно. Он брался теперь
за починку са-мых сложных часов, и  поэтому с гордостью говорил жене, что он
не только граф и барин, но еще и часовщик.
     Каждый часовщик в душе еще и философ. Время -- загадка  все-ленной.  Ум
человеческий не может постичь, что есть бесконечность,  но, вот, пожалуйста,
время... Оно  всегда было  и не  может кончиться. Но,  простите, время может
кончиться в нашем  сознании. Вот я уже труп, и нет времени, потому что время
-- это  движение. Но ведь  и труп не пребывает в покое, его гложут черви, он
станет  по-том  почвой, зато душа бессмертна. Есть здесь  о чем  подумать  и
вкусить философического чтива, можно развлечься еще книгами по истории часов
от древних, библией помянутых, гномов до маятников.
     В каждом циферблате  Лядащев находил сходство с человеческим лицом, тут
были  и мудрецы, и праведники, простаки с шепелявым боем, а про розовые часы
с ангелочками и розочками он говорил:
     "Экая мордашка!"...
     Лядащев оставил Москву и переехал в Петербург по настоятель-ному совету
супруги:  она хотела быть близкой ко двору. Это толь-ко называлось постно --
советом,  а  на самом  деле  было капризом, неумеренным желанием настоять на
своем. Да черт с тобой, женщи-на! Поехали, часы  вот  только упакую. В конце
концов не так уж это плохо, переехать в столицу. Опять же по  настоятельному
сове-ту    Веры    Дмитриевны    он   возобновил   отношения   с    Беловым.
Голово-кружительная карьера  молодого человека, который всего пять лет назад
был у  нее в  доме репетитором, не давала ей покоя.  "Дружи  с  ним, я  тебя
умоляю!   Анастасия  Ягужинская,  говорят,  теперь  первейший  человек   при
государынею.
     Приятно  выполнять  советы,  если  они  соответствуют  твоим жела-ниям.
Встретились,  поговорили, словно и не было этих пяти  лет. Саша  всегда  был
симпатичен Василию Федоровичу, кроме того, не считая себя  мистиком, Лядащев
тем не менее полагал, что они связаны с Беловым самой судьбой -- ведь не кто
иной как Саша устроил когда-то его женитьбу. При десятилетней разнице трудно
дружить,  но Василий Федорович  говорил  себе с  иронической усмеш-кой,  что
испытывает  к  Саше  отцовские чувства.  Это  так  естественно  при  Сашином
уважении, хотя  порой  трудно  разобраться,  к чему Белов  испытывал  больше
почтения -- к Тайной канцелярии или к самому Лядащеву.
     Почему-то  Саша  решил, что  Василий  Федорович  вернулся  на  службу в
прежнее ведомство. Пусть его, зачем  разубеждать, оправ-дываться, тем более,
что представился случай помочь -- если не де-лом, то хотя бы советом.
     Без особой натуги Василий Федорович внял Сашиным уговорам и нанес визит
милой  девочке Софье, Просто удивительно, что она мать двоих детей. Разговор
против  ожидания  получился  интересным.  Здесь  было  о  чем  подумать.  По
возвращении домой Лядащев на цыпочках, дабы избежать забот супруги, прошел в
библиотеку и за-перся там на ключ. Успокаивающе тикали часы. Он сел к столу,
положил перед собой  чистый лист  бумаги, запалил свечу и надолго задумался,
глядя  на огонь. Пламя горело  ровно, только кончик  его  поминутно  делился
натрое, образуя  зубцы прозрачной короны.  Вокруг  фитиля  скоро  вытопилась
ямка, воск капнул на бумагу и за-стыл в виде носатого профиля. Лядащев ткнул
пером в еще мягкий воск, наметив глаз. Потом перо его пошло само бродить  по
бумаге.
     Говорят, что  по  бессознательным  рисункам можно  определить  характер
человека.  Характер  Василия Федоровича  выражал  себя в  виде кущ  длинных,
словно  на  болоте выросших  листьев  и  примитив-ных цветков,  которые  все
прилепились  к  одному крайне  вертляво-му, изгибистому стеблю.  Вокруг  кущ
выросли  какие-то кубики, ромбы, табакерки или  домики,  потом пошли легкие,
как птицы, женские профили.
     Наконец он  перевернул  лист и украсил  его римской  цифрой  I,  легкая
заминка,  и  цифра  облачилась  в  юбку,  потому что была  великой  княгиней
Екатериной  Алексеевной.  Как  говорил  этот  умник?  Думаем,  что  живем  в
настоящем, а на самом деле в  про-шедшем, забывая о будущем. Можно, конечно,
предположить, что Оленев  убит. Шел  нарядный на  свидание, а  кто-нибудь из
шайки  Ваньки  Каина  его  дубиной  по голове...  Чушь!  Семь  часов,  центр
города... Скорее всего он благополучно дошел, и все приключи-лось во дворце.
Надобно объяснить  Белову, что главное сейчас выяснить, что случилось в этот
вечер в покоях Екатерины.
     Римская цифра  II обозначала  убитого. Никита  с  Сашей его обнаружили,
Оленев   его  помнил,  потому  что   паспорт  ему  оформлял,  здесь   ничего
предумышленного быть не может, простое совпаде-ние. Можно, конечно, тряхнуть
стариной, пойти по прежним сослу-живцам,  порасспрашивать -- кто мог убить и
зачем... Но не только идти по старым связям, вспоминать-то о них было тошно.
Сашка  человек ушлый,  сам разберется,  что к чему. Во  дворце  сплетен  как
сквозняков.
     Ill -- это двойник. Как говорил милейший юноша  князь Оле-нев --  закон
парности. Может быть, и случайное совпадение, но что-то в этом есть. Если их
Софья на маскараде чуть было  не перепутала, то мог и еще кто-то перепутать,
тот, кому Оленев не нужен, а в  двойнике как  раз есть надобность. Это Сашке
хорошо надо в голо-ву заложить -- узнать имя и отчество двойника.
     Еще нельзя отметать, что Оленев служит в Иностранной  колле-гии, а там,
как он сам говорил, шпионов ищут. .Инстинктивно Ля-дащев чувствовал, что эта
линия самая опасная. Если Оленев угодил в неприятность по иностранным делам,
то это гаже всего,  по-тому что попахивает Тайной  канцелярией. Пальцы давно
нащупали  проступившее на бумаге восковое пятно.  Лядащев  обвел его контур,
пририсовал парик, и получился Бестужев.
     Главным  занятием  Тайной канцелярии  в  настоящее  время  было  искать
болтунов, порочащих славное имя государыни,  как-то: го-ворящих, что рождена
до брака, что наследник Петр Федорович имеет более прав на престол, чем она,
и прочая, прочая... Это не работа,  это так.,, семечки.  Болтунов было мало,
потому  что  Елизавету любили  в народе, а  Петра Федоровича только терпели,
куда ж недоумку на трон, лучше подождать, пока сына родит.  Болтунов мало  и
работы  мало,  но  был  в  Тайной  канцелярии  круг  людей,  ко-торые  имели
дополнительные обязанности и дополнительных началь-ников,  чья иерархическая
лестница восходила к самому канцлеру Бестужеву. Этот круг людей,  может,  их
там   и    было-то   всего   три-четыре   человека,    занимался    поисками
антигосударственных людей не столько  в России, сколько в недрах прилегающих
к  ней  иност-ранных  государств.  Если  Оленев пропал  из-за  усердия  этих
трех-четырех, тогда дело плохо. Тогда и убитый немец имеет отношение к делу,
тогда следствие, розыск и Сибирь.
     Лядащев   зачеркнул  трижды   бестужевский   профиль,   сломал  вко-нец
затупившееся  перо и потянулся  за  новым.  Часы на разные  голо-са  пробили
десять.  Кажется ему  или  Пренстон  и  впрямь фальши-вит? Часы  английского
мастера Луиса Пренстона были  гордостью его коллекции, а теперь  --  надо же
такому случиться -- отстают чуть ли не на минуту.
     Василий  Федорович ни в коем случае  не мог позволить  себе  копаться в
механизме при свечах, но проверить-то необходимо.  Ничего серьезного, просто
почистить и смазать надо утром.
     Потом  он  ужинал, весьма благодарный жене, что  она не  заме-тила  его
длительного отсутствия, была за столом мила и предупреди-тельна, велела даже
приготовить грог, зная, что муж до него боль-шой охотник.
     Поленья в камине,  трубка, горячий  грог, книга,  рядом жена нанизывает
бисер на нитку, вышивая ему кошелек --  кажется, время остановилось. Василий
Федорович и думать забыл  о молодом князе, а вспомнил о нем уже в кровати, и
то  потому,  что  не мог сразу заснуть.  Рядом в кружевном чепце  посапывала
сладко  Вера  Дмит-риевна. С улыбкой,  вызванной  приятным сновидением,  она
поверну-лась  на  бок и крепко обхватила мужа рукой.  В  жесте  этом была  и
нежность, и уверенная власть собственницы.
     Да куда ему деться, князю Оленеву? Ну работает в Иностран-ной коллегии,
и  что?  Ясное дело,  этот стихоплет  близко  не придви-нется  к  каким-либо
шпионским делам. Либо он объявится через  день-два и сообщит самую банальную
причину своего  отсутствия, либо...  Да не может быть  никакого "либо" --  у
бабы прохлаждается! Лядащев попробовал освободиться от тяжелой, горячей руки
жены, но это ему не удалось. Так и заснул...



    -15-


     Гаврила  зря упрекал Белова .в  промедлении. Всего-то промед-ления было
три дня, от силы пять, когда Саша не принимал реши-тельных действий, не "бил
в  барабан",  как  требовал  обезумевший  от  страха  камердинер,  а  только
расспрашивал  осторожно,  словно  ози-раясь  среди  людей,   и   ждал,   что
естественный ход событий сам со-бой все разъяснит, А по прошествии этих пяти
дней,  когда  стало  ясно,  что Никита действительно  пропал, было сделано и
заявление  в   полицию,  и  составлены   опросные  листы.  Полицейские  чины
произ-вели  надлежащий  розыск,  были осмотрены военный  госпиталь, а так-же
странноприимный дом,  куда  предположительно  могли  принести  ограбленного,
избитого, бесчувственного человека.
     Гаврила настоял, чтобы Саша сделал заявление  в  Иностранную коллегию о
пропаже  ее  сотрудника.  Там  поначалу  очень  всполоши-лись,  связались  с
полицией, на все лады ругая власть, которая плохо борется с разбоем, а потом
как-то  разом  остыли, сообщив Саше  официально, что  почитают князя Оленева
уволенным от долж-ности. Сообщение было сделано с таинственным видом, словно
на-меком, что Оленев вовсе не пропал,  а находится на  каком-то сек-ретном и
ответственном участке служения  родине,  но сколько Са-ша  ни бился, пытаясь
вытряхнуть из чиновников  хоть какие-ни-будь  подробности,  так  ничего и не
узнал. Очевидно было, что Иност-ранная коллегия просто блефовала,
     Саша выполнил все, на чем настаивал практический ум Гаври-лы, но  делал
это  как бы вполсилы, поскольку  заранее был  уверен, что все эти попытки не
дадут результата.  Но формальности соблю-дены,  и обманутый показным рвением
Гаврила решил уповать те-перь только на Бога.
     Однако судьбе вольно было провести Гаврилу  еще  через  одно испытание.
Морская  плашкоутная служба  обнаружила  при  разводе  моста  труп  мужчины.
Достать утопленника было до чрезвычайности трудно, потому что течение плотно
вогнало  тело в  пролетное  строе-ние  моста,  между  балками и  стропилами,
поддерживающими понтон. Пока поднимали  тело, его порядком изуродовали. Ясно
было,  что  мужчина  ограблен,  раздет,  ножевая  рана  в  боку  говорила  о
подлин-ной причине смерти, и  хоть покойник не совсем подходил по статьям  к
пропавшему Никите Оленеву, Гаврила был вызван для опознания.
     Камердинер наотрез отказался идти на это  предприятие без Саши, и когда
они  прибыли в предутренний час на набережную,  бедный Гаврила не  стоял  на
ногах, а почти висел  на Белове,  шепча  молитву. Однако  первого взгляда на
прикрытое  рогожей тело  было достаточно, чтобы  к  Гавриле вернулись  силы.
Полицейский только поднял рогожу, как камердинер крикнул задышливо: "Не он!"
-- и поспешил прочь. У утопленника была борода, вырастить которую можно было
только месяца за три, а то и больше того.
     Вид этой торчащей бороды с запутавшимися в ней  щепками и прочей речной
дрянью потом долго преследовал Гаврилу по ночам, хотя вид утопленника скорее
успокоил, чем напугал камердинера. Конечно,  он понимал,  что за это время в
Петербурге могли еще быть  зарезанные и утонувшие, но  мысли  у него текли в
другую  сторону. Гаврила  рассматривал  этого  утопленника не  как реального
человека, а как некий  символ убийства и утопления. И раз этим символом стал
чужой,  неведомый человек, значит такого сорта беда уже не  могла  коснуться
Никиты.
     "Жив  мой  голубь, жив!  -- сказал он  себе.--  Надобно  только  искать
получше". Утвердила  в  этом мнении еще ночная, ото всех скрытая  ворожба на
драгоценных камнях. Не берусь рассказать, что  он делал  в своей лаборатории
при одинокой свече, как скрещива-лись лучи сапфиров и изумрудов, но совет от
них он получил весьма обнадеживающий.
     И теперь каждый день он неизменно являлся к  Саше,  дабы осве-домиться,
нет ли новостей и не появилась ли надобность в его услугах. Неизменно хмурый
Сашин вид был ему ответом. Педантизм, а проще говоря занудство Гаврилы очень
досаждало Саше, потому  что камердинер отлавливал его  в  самое неподходящее
время --и дозором под окнами на Малой  Морской стоял,  и в службу являлся, и
путался под ногами, когда Саша сопровождал генерала в его  вояжах. Но нельзя
обругать человека за верность и преданность, оставалось только терпеть.
     Другой  заботой Гаврилы было убирать и чистить  дом, он почти ошалел  в
своей страсти к порядку: дал  работу  и прачкам, и коню-хам, и садовнику.  В
покоях  барина  по  три   раза   в  день  проветри-вались  комнаты,  Гаврила
собственноручно вытирал пыль и чистил одежду Никиты.
     Серьезной заботой Гаврилы было размышление--сообщать ли князю Оленеву в
Лондон  о пропаже  сына или повременить. С  одной стороны,  он мог  получить
страшную нахлобучку, если не сказать большего, за  промедление, но, с другой
стороны, Гаврила не хо-тел предавать бумаге само слово "пропал", считая, что
уже  этим  как  бы материализует  простые  подозрения.  И  опять-таки  камни
подсказали: ничего в Лондон не сообщать, надеяться, но и само-му  не  сидеть
колодой, а действовать.
     Последний совет чрезвычайно взволновал Гаврилу. "Как дейст-вовать? Ведь
и так шляюсь каждый день к Белову?" -- вопрошал  он неведомо  кого, двигаясь
по спальне Никиты и стирая большим опахалом из петушиных перьев пыль.
     С этим же вопросом он проследовал в библиотеку и пошел с опахалом вдоль
книжных  полок: лучшего вместилища для пыли, чем книги, не  найти. И тут как
стрелой  в сердце -- вот она, книга, которую цитировал барин  перед  роковым
отъездом! И лежал  этот Монтень,  помнится, на  столике у изголовья, Гаврила
сам отнес  его в библиотеку и поставил на полку. Может, Монтень даст от-вет?
"Сотая страница,--  приказал  себе Гаврила,-- седьмая строка  сверху!" Он  с
трудом вытащил книгу  из плотного  ряда, послюнил палец  и принялся  листать
страницы. Вдруг  мелькнул вложенный в книгу  листок --  закладка или  старое
письмо?
     Бумага  была  порядком  измята, потом  словно  разглажена,  на  обороте
отпечатался каблук. Не доверяя глазам своим,  Гаврила во-друзил на нос очки,
а через минуту, срывая  на ходу фартук, уже мчался к выходу, сотрясая воздух
гневным воплем:
     --  Как,  мерзавец,  не заложена? А  если Никита Григорьевич  явятся  и
пожелают поехать куда? Предупреждал ведь шельму, чтоб карета всегда на ходу!
Может, у тебя еще и лошади не кормлены?
     Через  полчаса Гаврила подъезжал к  Малой Морской. Белов-- о, чудо!  --
был дома. Гаврила весь трясся, шарил по карманам, рас-сказывая с вызывающими
зевоту подробностями, как он вытирал пыль...
     -- Вот она! Вот пропуск к сатане, Александр Федорович! Уже записка была
прочитана  несчетное  количество  раз, уже было  высказано  несколько  самых
фантастических  предположений, а  Гаврила  все сидел,  вцепившись в  подушки
канапе, и следил за каж-дым Сашиным движением. Наконец Саша отложил записку,
при-жал  к  столешнице тяжелым  шандалом и  нахмурился,  глядя  куда-то мимо
Гаврилы.
     -- Что-то вы  плохо выглядите, Александр Федорович,-- участли-во сказал
тот.-- Бледные очень и на себя не похожи.
     -- Это от недосыпа,-- улыбнулся Саша.-- Ты иди, Гаврила. Ты нашел очень
важное письмо. Теперь мы точно знаем, куда уехал Никита. А то ведь были одни
предположения.  И теперь  ты ко  мне  больше  не ходи. Хорошо?  Если  ты мне
понадобишься, я сразу дам знать. Но сам ни ногой. Понял?
     Саша вовсе  не хотел придавать  голосу какую-то особую таин-ственность,
Гаврила  ее  сам  придумал и тут же поверил, что  его отлучают от дома из-за
какой-то высокой государственной  надобности. "Дабы не скомпрометировать..."
--  твердил он себе, на-правляясь в  карете  домой. Ему очень нравилось  это
слово.
     А Саша  тем временем  сидел, подперев щеку  рукой,  и до рези в  глазах
всматривался в записку,  рядом  лежал  русский ее перевод. "Сударь! Завтра 3
мая в семь часов  пополудни Вас  ждет во дворце  известная дама. Приходите к
крыльцу и смело идите внутрь. Вас  встретят. Пароль --  "благие  намерения".
Записку следует уничто-жить". Саша изучил уже и немецкий и русский  тексты и
выводы сде-лал,  его  волновало другое.  Он пытался  понять, откуда он знает
этот почерк?
     Ну  напряги  память,  напряги...  Откуда знакома косина  строк,  словно
каждая прогибается под собственной тяжестью? Но строчки-то всего четыре, а в
памяти  застряла   целая  страница.  Только,  по-мнится,   она  была  писана
по-русски.
     Он готов побожиться, что никогда  не  видел почерка великой княгини, но
записку  к Никите могла  писать и  не она, а кто-нибудь из  фрейлин. Записку
надобно  показать  Анастасии.  Решено, в субботу он  едет в Петергоф, а пока
надо  посоветоваться  с  профессионалом. И  Саша  несмотря  на  поздний  час
направился к Лядащеву.
     Вера Дмитриевна не принимала никого, кроме Саши  Белова. Трудно описать
ее восторг от такой неожиданной встречи. На Сашу обрушился водопад вопросов,
улыбок, каждое его желание предуп-реждалось,  и только на один вопрос: "Дома
ли  Василий  Федорович?"  -- Саша  не мог  получить  ответ.  Хозяйка  как-то
удивительно ловко переводила разговор на другие темы.
     -- А правда ли, что  великая  княгиня  и  наследник  Петр Федоро-вич  в
ссылке?  Мне точно рассказывали,  что  они живут в Царском Селе и государыня
запретила им появляться в Петергофе. А там весь двор! Я Васе  говорю, поедем
в  Петергоф,  снимем  там  какой-нибудь дом поблизости  или  купим. А он мне
говорит, друг  мой,  там на  сто  верст в округе все  дома, включая  собачьи
конуры,  уже заняты или куплены. А правда ли, что у старшей дочери адми-рала
Апраксина оспа? Как  не знаете? Дочь не знаете? Ну такая... некрасивая, цвет
лица  прямо  оливковый. Правда,  правда,  совер-шенно  зеленый, а теперь еще
оспа. Бедный отец...
     Щебетание  это продолжалось  час,  а потом, исчерпав тему и решив,  что
светские обязанности соблюдены. Вера Дмитриевна сооб-щила:
     -- А Василий  Федорович уехал  в Торжок.  Ах, не  смотрите  на меня так
грустно! Разве я была плохой собеседницей?
     -- Когда он вернется?
     -- Как пойдут дела. Понимаете, в Торжке умер  мой дальний род-ственник.
Он небогат, и у него  куча наследников. Сейчас эти на-следники растащат  дом
по нитке, а там есть  часы,  и не  одни, я точно знаю.  Что  вы удивляетесь?
Разве Василий Федорович не говорил вам, что он держит в руках время? Это так
мило...
     Саша молча откланялся.  Он был уверен,  что все это чистая вы-думка,  и
только  негодовал на Лядащева, что он сочинил такую пустую историю. Это жена
может поверить,  что он  потащился куда-то за часами, смешно сказать, но для
прочих он должен был при-думать ширму поинтереснее.



    -16-


     Вера Константиновна с трудом поднялась на второй  этаж, по-стучалась  в
опочивальню невестки и, не дожидаясь ее отклика, отворила дверь.
     Софья  босая,  простоволосая, в  ночной рубашке и  накинутом  на  плечи
шлафроке  сидела за туалетным  столиком и, покусывая перо, сочиняла письмо к
мужу  Уже были описаны  дела  домашние,  детские,  уже  были заданы  вопросы
относительно  самочувствия и настроения,  и теперь Софья размышляла,  писать
или не  писать в порт Регервик о самом значительном событии  -- исчезновении
Ни-киты.  Появление  свекрови  не  столько озадачило ее,  сколько  испугало.
Заставить Веру Константиновну подняться в столь позд-ний час в спальню могли
только обстоятельства чрезвычайные.
     --   Что  случилось,  матушка?  --  Софья  встала,  подвигая  свекро-ви
единственный в комнате стул.
     Но  та  помахала  рукой,  мол,  не  надо стула,  откинула белье на  уже
разобранной постели, уселась на тюфяк и сказала строго:
     -- А то и  случилось,  что я все  знаю.--  Потом  вздохнула глубо-ко.--
Прежде  чем  по  городу мотаться  и дознание  вести  не  грех  бы с  матерью
посоветоваться.
     Софья ответила недоумевающим взглядом.
     --  Алешеньке  об этом  не  пиши,--продолжала  свекровь, мельком бросив
взгляд на исписанную  бумагу.--  Регервик все одно что  заграница, а  значит
пойдет через цензуру. Ты не смотри, что сейчас времена мягкие. Я больше тебя
жила, знаю...
     -- Простите, маменька,  но мне  трудно вас понять,--  нарочито  ласково
произнесла Софья, самоуверенность свекрови иногда ее раз-дражала.
     -- Да уж конечно... Ты думаешь, если вы меня из гостиной вы-ставили, то
я ничего не  слышала? И этот господин сладкий с  окаянной фамилией, Лядащев,
кажется, тоже тень на плетень  наво-дил. Никита пропал? Уж неделю, как о нем
ни слуху ни духу. Так?
     Софья смутилась.
     -- Маменька, я не сказала вам об этом только  из  опасения  взволновать
попусту. Все еще разъяснится самым простым и не-винным способом.
     -- Невинным способом!  -- всплеснула руками Вера Константи-новна.-- Это
где-нибудь в Венециях  аль в Парижах разъясняется  не-винным способом,  а  у
нас-то дома... Попомни мое слово.  Добро еще, если Никита сидит заложником в
разбойной шайке и выкупа ждет. А вернее всего, что это дело  политическое.--
Последнее  слово свекровь произнесла грустно и буднично, словно  речь  шла о
про-кисшем супе.
     Только  тут  Софья  обратила  внимание, что  Вера  Константинов-на  уже
раскрыла свой рабочую сумку, водрузила  на нос  очки,  а  те-перь оглаживает
себе грудь в  поисках  иголки. Значит,  пришла она  не на пять  минут, а для
длинной нравоучительной беседы. Странно, однако, она началась...
     -- Что вы меня пугаете, маменька?
     -- Я б не пугала. Я бы вообще вмешиваться в это дело не ста-ла, кабы не
поехала ты  сегодня с утра в казармы  разыскивать Сашу Белова.  Не  нашла? И
добро  бы  сама  беседовала  с ординарцем, а  то послала кучера. Анисим тебе
наговорит... Он не просто туго-дум, он дурак.
     -- В военные палаты женщин  не пускают,-- обиженно  бросила Софья,--  и
знай я, что у Анисима такой длинный язык...
     --  Вот,  вот...  Мало того, что это  неприлично -- искать по  казармам
чужого мужа, так  ведь и опасно. Ты губы-то  не поджи-май! У тебя дом, дети.
Все в один  миг можно перечеркнуть. И не посмотрят,  что ты  женщина.  У нас
женщин и в крепость сажают, и кнутом наказывают.
     Пухлые  ручки  свекрови проворно  сшивали куски  ткани, разнящие-ся  не
только  формой  и  фактурой, но  и  цветом.  Из  блеклой  парчи  и косматого
лазоревого  бархата  она  сочиняла   модную  душегрею.  Вера  Константиновна
приехала в  Петербург, привезя  из  псковской дере-вушки  два воза  добра. В
числе столов и лавок, посуды и икон был и окованный железом сундук с одеждой
умерших прародителей.  Пятьдесят лет без  малого все эти терлики,  охабени и
кафтаны карлотовые лежали без употребления,  и теперь,  твердо уверившись во
мнении, что прежняя мода на Русь не вернется. Вера Констан-тиновна  занялась
перешиванием  старого  гардероба  в современный.  Работа  портнихи неизменно
настраивала  свекровь на доброжелательный лад,  поэтому мрачные предчувствия
ее выглядели особенно неуместно.
     --  Пока я  не сделала  ничего  такого, за что меня следует нака-зывать
кнутом,--  оскорбилась Софья.-- Я просто хотела найти Сашу, чтобы справиться
у  него,  нет  ли новостей.  Наши предположения потвердились.--  Она вкратце
рассказала о найденной Гаврилой записке.
     -- Прочти, что Алешеньке написала,-- примирительно сказала свекровь.
     В уверенности и  наивной  непререкаемости,  с  какой  она  указа-ла  на
исписанные листы, была она вся. Вере Константиновне и в голову не приходило,
что Софья может писать  кому-нибудь, кроме мужа, и что в  переписке супругов
могут быть какие-то секреты.
     Когда  письмо было  прочитано.  Вера  Константиновна откусила  нитку  и
сказала задумчиво:
     --  Ты  на  меня  не  обижайся. Я  тебя  просто  предупредить  хоте-ла.
Начинаешь важное дело,  посоветуйся со старшими, узнай  их  мысли,  касаемые
данного предмета. Вдень-ка мне нитку...
     Мысли,  "касаемые  данного предмета",  были высказаны  в  нетороп-ливой
манере и  были столь  причудливы,  что Софья  в  себя  не  могла  прийти  от
изумления. Время от времени рука с иголкой замирала, свекровь  вскидывала на
Софью  увеличенные линзами очков глаза. Двойное отражение свечи придавало ее
словам таинственный харак-тер. Очевидно было, что она подслушала разговор  с
Лядащевым весь,  целиком, и экстракт ее раздумий сводился к следущему: "Если
Ни-кита поехал на свидание к великой княгине и после этого пропал, то  самый
простой и разумный путь справиться об этом у самой великой княгини".
     -- Ну что вы такое говорите, матушка? --  не  выдержала  Софья.-- Кто ж
нас пустит к великой княгине? Да ее и в городе нет.
     -- Вот именно. А  в  Царском  Селе с ней гораздо сподручнее  свидеться.
Только это тайна! И Белов об этом не должен знать.
     -- Помилуйте, матушка, да разве я посмею что-либо в этом деле скрыть от
Саши!
     --  Ты меня  не поняла. То, что мы  узнаем, рассказывай пожалуй-ста, но
как мы узнаем -- об этом не должна знать ни одна живая душа. Я  уже говорила
об этом предмете с господином Луиджи. Он обещал подумать.
     -- Луиджи? Наш хозяин?
     От  неожиданности  Софья   рассмеялась  громко,  почти  неприлич-но  --
истерически.  Право  слово,  мозги  у  стариков  повернуты иногда  в  другую
сторону! "И как вы посмели?" -- хотела крикнуть она, но вовремя одумалась.
     --  Как  вы могли, матушка?  Кто дал  вам право  посвящать в нашу тайну
совершенно  незнакомого  человека?  Ведь  только  что  сами  тол-ковали  про
казематы  и кнут! Луиджи иностранец, он бредит своей Венецией, ему  до нас и
дела нет.
     Софья ожидала, что свекровь поднимется с негодованием и уйдет,  хлопнув
дверью,  как неоднократно  поступала ранее  со строп-тивой невесткой. Однако
Вера Константиновна не только не обиде-лась, но улыбнулась удовлетворенно.
     --  Ты  не знаешь  господина Винченца.  Более  доброго  и  порядоч-ного
человека не сыскать во всем Петербурге.
     "Дамский угодник!"--с негодованием подумала  Софья, злясь на себя,  что
никогда не  посмеет высказать эти  мысли  вслух. В  его-то сорокалетние годы
вести себя так  неосмотрительно! Уже и  прислуга прыскает  в  кулак, замечая
самые неприкрытые знаки внимания Вере Константиновне. И она хороша! Хихикает
с ним,  словно девочка. Как неосмотрительна бывает старость! Уж она-то  в их
годы будет знать, как себя вести...
     -- А если он и бредит своей Венецией,--свекровь сняла очки и посмотрела
на Софью грустным, затуманенным взглядом,-- то как же не бредить-то, помилуй
Бог? Здесь у самой  сердце замирает. Он мне рассказывал. Море теплое-теплое,
солнце жаркое-жаркое, и всю-ду гондолы. Это как наши рябики, только черные и
гребут  в них  стоя. Ну что ты на меня смотришь? Придвинься ближе.  О  таких
де-лах надо шепотом.
     Софья послушно склонила голову.
     --  Великая княгиня  с  мужем своим  Петром Федоровичем  обре-таются  в
Царском  Селе.  Кажется,  они в опале. К великой княгине никого  не пускают,
кроме,-- она приблизила губы к самому уху Софьи,-- портного Яхмана и ювелира
Луиджи. Он для  их высочества Екатерины  гарнитур делал. Я видела.  Красота!
Алмазы  так  и  сияют! А потом  их  величество  Елизавета  раздумала  дарить
гарнитур их  высочеству. Гарнитур себе забрала, а Луиджи сказала  -- подбери
другой, поскромнее, да сам и отвези.  Это было еще  до  отъезда государыни в
Петергоф.  Теперь  господин  Луиджи  в  некотором за-труднении и  решил  сам
отправиться в Царское Село.
     -- И он может все узнать? -- восторженно прошептала Софья.
     --  Об   этом  пока  разговора  не  было,--  важно  присовокупила  Вера
Константиновна,--  но он обещал  подумать. А  с дочкой его Марией я отдельно
говорила. Уж она-то отца уломает!
     -- Ка-ак?  Матушка,  и Мария все знает?  Скоро все галки в  нашем  саду
будут кричать на весь свет, что  Никита влюблен в  великую княгиню и ездил к
ней на свидание.
      О  том, что  он влюблен,-- улыбнулась свекровь,-- я  никому ничего не
говорила. Тем более, что он и сам этого точно не знает, попомни мое слово...



    -17-


     Итак, Винченцо Луиджи, венецианец, сорок шесть лет. Он при-был в Россию
пятнадцатилетним  юношей  с отцом своим Пьетро Луиджи, который называл  себя
архитектором, хотя  и  не  имел на это права. Но в России  давно утвердилось
мнение,  что лучших певцов и строителей, чем итальянцы, в мире нет и быть не
может, поэтому Пьетро был весьма радушно встречен в зарождавшемся Петербурге
и даже принят ко двору; как известно, Петр Великий был весьма де-мократичен.
     Луиджи-отец был определен к строительству Петропавловской  крепости,  а
Луиджи-сын предпочел другое ремесло. Слава досточти-мого  Бенвенуто Челлини,
великого флорентийца,  не давала ему покоя. Но не только о славе мечтал юный
Винченцо.  В ювелирном ремесле, чудилось  ему, был самый надежный и  быстрый
способ раз-богатеть  и, следовательно, скорей вернуться  на родину. Винченцо
поступил в ученики к искусному брильянтщику Граверо.
     Жизнь предвещала удачу, но  тут все  напасти разом свалились на  бедную
семью.  Луиджи-старший  упал  с крыши собора и умер  в одно-часье.  Винченцо
оказался  без  средств  к  существованию и  в  крайнем разладе  с  учителем,
развратником  и  пьяницей,  который все норовил наставлять юного  венецианца
именно в этих науках, пренебрегая огранкой камней.
     Если  б были  тогда у Винченцо деньги хотя бы на  дорогу, он на-верняка
сбежал  бы  из этой призрачной, холодной, хмурой северной Венеции в  Венецию
подлинную,  которая снилась  ему каждую  ночь.  По узкому  каналу,  зажатому
темными, ни огонька, домами,  скользила его гондола. Лохматые звезды плавали
в   черной  воде.  Гортанно  и  звонко  перекликались  гондольеры,  дабы  не
столкнуться  на  повороте  лебяжьими  носами своих  гондол.  Где-то  звучала
музыка,  и Винченцо терзался, силясь понять, поют ли у моста Риальто или  на
площади   Санти  ДжованниПаоло,   где  высится   бронзовая  статуя  мрачного
кондотьера Коллеони. Проснувшись, он обнаруживал, что подушка его  мокра  от
слез. Луиджи  переворачивал  ее, засыпал и  опять  видел ночную  Венецию. По
утрам ему приходила в голову дурацкая мысль:
     если хочешь увидеть свой родной город золотым, солнечным, то и  заснуть
надобно днем и в  хорошую погоду. Однако бдительный Граверо не позволял  ему
предаваться грезам в рабочее время.
     Оставалось  одно  --  работать и терпеть постоянную ругань,  а иногда и
побои: восемнадцатилетнему ученику трудно было совла-дать с пьяным учителем,
имеющим силу гориллы.
     Но  все  это в прошлом. Овладев  мастерством,  Луиджи  ушел  от сво-его
грозного  учителя,  завел крохотную мастерскую,  а вскоре  за-жглась  и  его
звезда, когда  в числе прочих ювелиров он был при-глашен  во дворец к царице
Анне Иоанновне для огранки полученных с Востока драгоценных камней. Все  это
были подарки  из  Китая,  Персии  и прочих  государств, желающих подтвердить
вновь испечен-ной императрице свое благорасположение.
     Дабы  не отпускать  от  себя только что  приобретенное богатство,  Анна
Иоанновна приказала оборудовать мастерские рядом со своими  покоями и  потом
часто  заходила  в  эти мастерские,  наблюдая  с любо-пытством,  как режут и
шлифуют  рубины,  изумруды   и  прочая.  Блеск  драгоценностей,  до  которых
императрица была большая охотница, не помешал ей обратить внимание на одного
из ювелиров.
     Луиджи не  был высок ростом, к  тридцати  годам волосы его поре-дели  и
фигура  чуть расплылась, обозначив под камзолом округлый  живот, но лицо его
ничуть  не подурнело,  в выражении его не было и  тени угрюмости или испуга,
которые неизменно безобразят черты наших соотечественников  при виде высоких
персон.  Многие  считают,  что  главное  в  лице  --  глаза,  иные,  правда,
утверждают, что не менее  важен  нос. У Луиджи был красивый нос, но ничем не
примеча-тельный, однако  глаза  заслуживают особого разговора.  И не  в  том
дело,  что, уезжая из  Венеции,  юный Винченцо  отразил в них  навсегда цвет
лагуны  (понятно, что  они  были  голубыми), а потом  вобрал  в  глубину  их
таинственное мерцание материала, с которым работал.  Глаза его  имели особое
выражение кротости и доброты, с которым он смотрел на божий свет, а особливо
на лучшее  творение его  --  женщи-ну.  Он  не  был  донжуаном,  а по-русски
бабником, он просто жалел весь женский пол,  и  попадай  под его взгляд хоть
служанка, хоть императрица, душа их вдруг  начинала томиться, таять, и  сама
собой формулировалась  в  голове  мысль: этот  итальянец  все  поймет в моей
горькой  жизни. Только  поговорить бы с ним негромко, погреться в сиянии его
удивительных глаз.
     Винченцо  Луиджи  получил заказ  из рук самой  государыни,  и уже через
полгода  имел  достаточно  средств,  чтобы  вернуться  в Венецию  зажиточным
человеком, но  вместо  этого купил в Канцелярии от  строений каменный  дом с
садом,  флигелем и амбарами, устроил  в  подвале  первоклассную мастерскую и
завел учеников. Благородная жадность к  работе  и желтому металлу, которая в
странах Запада в отличие от нас, русских, вовсе не считается пороком, всегда
была двигателем прогресса.  В  России  же  прогресс  толкается  вперед столь
ненадежным двигателем как загадочная русская душа,  но это  так, к слову.  И
потом, это, может быть, не так уж плохо.
     Мечта о Венеции не остудилась  в его сердце,  но, качаясь  в рябике  на
невской волне  и рассматривая отраженную  в воде  Большую  Медведицу, Луиджи
как-то сумел договориться  со своим  внутренним  голосом, доходчиво объяснив
ему, что родина может еще немного подождать.
     Между  делом  он  женился  на  русской  деве  --  розе  зимних  снегов,
меланхолической и хладнокровной, которая не умела вести хозяйство, требовала
к себе куда больше внимания, чем успевал дать ей муж, и все хандрила, мерзла
в   перетопленных,  угарных   покоях.  Подарив   ему  дочь,   она  полностью
израсходовала запас жизненных сил и незаметно угасла от чахотки.
     Лет до  пяти, а может быть, и более, Луиджи, можно  сказать, не замечал
Марии. Дети -- это так беспокойно,  так мешают работать, Да и  где  им  было
встречаться? В  детскую  он  не ходил,  целыми  днями  в  мастерской  или по
клиентам. Иногда только издали  он видел в  саду толстенькую, неповоротливую
девочку,  слышал ее  громкий, требовательный  голос. Няньки жаловались,  что
дитя кап-ризно не в меру.
     А   потом   вдруг  вытянулась,  похудела,  откуда-то  взялась   в   ней
удивительная прыть. С утра до вечера, пренебрегая игрушками, она  скакала по
дому, неутомимая, как белка. Запрет на отцовскую мастерскую  она сняла сама,
и не единожды заставал Луиджи ма-ленькую  модницу  за примеркой неоконченных
алмазных  уборов,  а то еще  хуже, находил в  испачканном, с трудом разжатом
кулачке  са-мой  лучшей  и  тонкой  огранки  камни.  "Это  нельзя!  Никогда!
Нака-зать немедля!" Непривычный к угрозам голос Луиджи  срывался на фальцет.
Мария притворно  выжимала из себя  слезу, а потом  вдруг прыскала в кулак  и
безбоязненно бросалась к отцу на шею. Их отношения начались с конфликтов, он
наказывал,  она  ластилась  и, наконец,  заставила отца  полюбить  себя  без
памяти. Любовь эта, нежная, чувствительная, принесла не только радость, но и
вогнала в сердце шип,  называемый словом  ответственность. Имеет ли он право
растить  этот веселый  цветок в  суровых хлябях русской  столицы? В дом стал
ходить менее удачливый и  вечно  голодный со-племенник,  чтобы обучать Марию
итальянскому  языку, а Луиджи  дал  себе слово через год,  в крайнем  случае
через два, вернуться на родину.  Как раз к этому сроку он надеялся округлить
весьма зна-чительную сумму, посланную через посредников в венецианский банк.
     Воцарение  на  престол  младенца  Ивана  с  маменькой-регентшей  внесло
существенные изменения в планы ювелира. Неустойчивое положение трона рождает
многие  беспорядки.  На  жизни  Луиджи  они  отпечатались  тем, что  знатные
вельможи,  которые  всегда  имеют обыкновение  брать  драгоценные изделия  в
кредит, здесь и вовсе перестали платить. Жаловаться на  них можно было разве
что Гос-поду  Богу,  но русский  Бог глух к  стенаниям иностранца. Деньги не
копились, а таяли с неимоверной быстротой. Возвращение на родину становилось
неотвратимой реальностью. Уже найден был покупатель на дом и упакованы вещи.
     Удержал  его от отъезда  Лесток, с которым Луиджи был  знаком  довольно
тесно. За  три  дня  до памятной  ночи, когда Елизавета взо-шла на  престол,
Луиджи случилось  ужинать вместе с Лестоком у итальянского купца Марка-Бени,
были там еще французский посол и секретарь посольства Вальденкур. Пили вино,
произносили  тос-ты. Луиджи предложил выпить за солнечную Венецию, в которую
от-плывал через три дня. Тост был поддержан криками  радости, однако  Лесток
улучил  минутку,  отвел ювелира в сторонку и строго-на-строго посоветовал  в
ближайшие  три дня сидеть в  своем доме  и не высовывать  носа, если  желает
сберечь себе деньги и жизнь.
     Луиджи умел  слушать дельные советы. Он вышел подышать све-жим воздухом
только тогда, когда армия присягнула государыне Елизавете.
     Вопрос  о  немедленном отъезде сам  собой рассосался. Государы-ня  была
весьма  милостива. Она собственноручно  приняла  из  рук ювелира драгоценные
поделки, восхитилась его  работой  и  запре-тила  думать об  отъезде. Луиджи
опять засучил рукава, тем более,  что в  знак особой милости  ему  разрешено
было  работать без  посред-ников,  то  есть самому  сноситься  с  китайскими
купцами  и  поку-пать  драгоценности  беспошлинно. Тут и  вельможи вспомнили
ста-рые  долги: каждому  нужно одеться  и выйти в свет,  а  если  платье  не
"облито" брильянтами, то ты как бы голый. Деньги к Луиджи тек-ли рекой.
     Здесь  ювелир окончательно понял,  что  в ближайшие десять-двадцать лет
ему  из России не  вырваться,  приковала суровая страна  своей щедростью, но
Марии-то за какие грехи страдать без отечества?
     Девочке минуло  12 лет.  Бойка, смышлена, истинная  итальянка.  Правда,
даже слепой родительский  глаз  видел, что не красавица, зато мила безмерно.
Отлепил,  оторвал  дитя от  сердца  и,  как го-рячо  она ни плакала, услал с
русской нянькой девочку  в Венецию к престарелой тетке, чтобы  та  подыскала
приличный  пансион  или  монастырь,  где  девица  могла бы  набраться манер,
знаний, навыков  полезных, словом,  всего  того, что дает натуре  культурный
Запад.
     Луиджи остался с любимой работой, однако в этой суете сужде-но было ему
полной  мерой  узнать,  что  такое  одиночество.  Пустую-щий  после  ремонта
флигелек  он  сдал  с тоски. Пусть  звенят  в  саду  детские  голоса,  пусть
приглашают его хоть изредка в семейный уют. Имелась, правда, еще одна задняя
мысль: Корсак  человек  воен-ный, и  уже  одно  его присутствие отвратит  от
нападения  разбойни-ков,  коих  развелось в  Петербурге  великое  множество.
Надежды  эти, однако,  не  оправдались. Молодой  мичман редко бывал  дома, а
потом  и вовсе отбыл  в  длительную  командировку,  препоручив  его  заботам
собственное семейство.
     По счастью, разбойники обходили  дом Луиджи  стороной,  а отно-шения  с
молодой   Софьей   и  особенно  с  маменькой  Корсака  установи-лись   самые
дружественные. Но будем точными, к Вере Константинов-не Луиджи испытывал  не
только дружеские чувства. Что нашел уже давно  не мечтательный,  а деловой и
прижимистый венецианец в по-жилой русской даме, знает только Амур-проказник.
Может, пленился  Луиджи здоровым румянцем  на все  еще  тугих щеках, умением
гото-вить кофе или незлобивым нравом? Вера Константиновна была  всег-да всем
довольна. Парчово-бархатные душегреи ее, сшитые из кусков и кусочков, хоть и
выглядели несколько странно, но отличались диковатой красотой, словно букет,
в котором перепутаны  все  цвета и царственная лилея соседствует с печальным
лютиком.
     Мария приехала неожиданно,  свалилась, как говорят русские, как снег на
голову,  и завертелось, закружилось все  в  доме.  А  хо-роша-то стала  --о.
Мадонна! --  и что удивительно, похожа стала на покойную  мать, но как бы  в
сильно  улучшенном варианте. Темно-русая головка причесана на  пробор, ранее
острый  подбородок прият-но закруглился, на щеках  ямочки,  от  отца  только
смуглость.  Рот,  может  быть,  и   великоват,  но  стоит  ли  так  подробно
разбираться  в деталях, если главным в лице  ее было живое, вечно меняющееся
вы-ражение  любопытства   и  причастности   ко  всему,  что  есть   в   мире
пре-красного.
     Ах,  папенька, Венеция это чудесно,  сказочно, необычайно,  но жить она
будет здесь. В  пансионе все добры, умны, несколько нудно" ваты, пожалуй, но
лучше  всего  дома.  Она умеет  вышивать гладью, крестом, бисером, она умеет
рисовать  и  помнит  все  католические  молитвы,  она выучила французский  и
итальянский и, к счастью, не забыла родной -- русский язык. Лучшего отца  на
свете зовут Винченцо Луиджи, и они никогда не расстанутся.
     Ювелир только  вздыхал от счастья, и нужно ли говорить,  что он во всем
согласился с дочерью.



    -18-


     Луиджи  думал  два  дня,  потом  направился  во  флигель  для  важно-го
разговора.  Ему очень хотелось нанести визит  втайне от Марии, но  не тут-то
было.
     Тихий дождь шелестел  в листьях. Пока Луиджи раздумывал, на-деть ли ему
плащ или без него добежать до флигеля, на крыльце по-явилась Мария с большим
оранжевым зонтом.
     -- Я  тоже  хочу в  гости.  Меня приглашали ко второму завтраку.  И  не
хмурься. Я все  знаю,--  говорила  она  скороговоркой, выталки-вая  отца  на
тропинку.--  Помоги раскрыть зонт... Вы  будете говорить о пропавшем молодом
человеке? Я буду сидеть тихо. Обещаю, слово не скажу.
     Так и явились вдвоем. Софья пригласила их  в гостиную. Рассе-лись. Дамы
чопорные, руки сложены на коленях, лица насторожен-ные. Разговор начала Вера
Константиновна и повела его не об интересующем всех предмете, а  о телятине,
которая вдруг подоро-жала. Луиджи  так и лучился взглядом, тема телятины его
живо ин-тересовала.
     --  Что  ни  говорите,--   продолжала  хозяйка,--  а  связано   это   с
правительственным  повышением  цен на  вино  и соль. Виданное ли де-ло -- за
ведро вина платить по пятьдесят копеек! Да кто ж это может себе позволить? А
коли вино дорожает, то все дорожает. Те-перь уже не купишь вина к обеду...
     --  Маменька...--  с  легкой  укоризной  произнесла  Софья,  усмотрев в
излишней  страстности  свекрови  что-то  неприличное:  дамам  ли сетовать  о
вздорожании вин!
     Служанка  меж тем проворно  накрывала на стол. Поговорили  о том о сем.
Луиджи сообщил о новом природном лекарстве под названием  "нефть". Если этой
маслянистой  жидкостью  мазать  по-раженные  места,  то весьма помогает  для
разгибания перстов и сообщает ногам лучшее движение.  Ходят слухи, что скоро
медицин-ская коллегия построит целую нефтяную фабрику.
     Мария  сидела  пай-девочкой,  не  поднимала  глаз,  а  Софья  украд-кой
рассматривала ее французское платье из  флера с позументом и каскадом кружев
у рукавов.
     Говорить  о деле начали только тогда, когда  откушали по  чаш-ке чаю  и
попробовали пирог --  чудо  кулинарного  искусства.  Ве-ра Константиновна не
решалась  поставить вопрос в лоб, а все кру-жила вокруг ювелира,  постепенно
сужая   радиус  действия.  Вы  наш   защитник,  Винченцо  Петрович,  вы  так
обходительны с  дамами,  а  особливо с  высокими  особами,  они вам во  всем
доверяют, да и как не доверять, если вы об их красоте первый радетель.
     Луиджи  принялся за вторую  чашку,  разнежился и сказал, что приготовил
для великой княгини новый убор. Брильянты в  нем скреплены агатами в золотой
оправе.  Агат, конечно,  камень не-броский, но по астрологическому календарю
является талисманом-хранителем для их высочества Екатерины Алексеевны. После
этого  он  сообщил, что принял  отчаянное, несравнимое по смелости ре-шение:
коли представится случай шепнуть  великой княгине  вопрос, простите-де, ваше
высочество,  не  сочтите  за дерзость,  не ведом ли вам  сей юноша -- Никита
Оленев, то он этот вопрос  шепнет. Но  это при условии,  что Екатерина будет
пребывать в добром  здравии  и хорошем  настроении.  И  разумеется, спросить
можно только в том случае, если их высочество будут пребывать в одиночестве,
и глав-ное,  если работа им  придется по вкусу, потому что если  ожерелье не
понравится, то в голове будет одна мысль, как бы со стыда не сгореть.
     Вера  Константиновна кивала головой с полным согласием, а Софья  нервно
теребила  бахрому  на скатерти, сплетая  ее  в тугие косички.  Как можно так
длинно и нудно говорить о великой  кня-гине? Право слово, любой, даже  самый
милый человек в близости дворца тупеет.
     -- Простите, Винченцо Петрович,--решилась вступить в разго-вор Софья,--
а  если  великая княгиня  посмотрит на  вас  эдак,--  она приняла  гордый  и
надменный вид,-- и  скажет: "Нет, не ведом, знать не  знаю  никакого  Никиту
Оленева!" Тогда что?
     Луиджи  размял  пастилку  языком,  хлебнул  чаю,  вытер губы  и  по-жал
плечами.
     --  Упаду   в  ноги.  Скажу,  простите  за  дерзость,--  сказал  он   с
достоинством.
     -- А чего ты еще хочешь? --  Вера  Константиновна недовольно посмотрела
на невестку.
     -- Упасть в ноги -- это правильно. Но дальше не так... Дальше
     надо  просить великую  княгиню о защите. Напомнить, как предан  ей  сей
юноша,  сказать, что четыре года он жил лишь мечтой  о том, чтобы увидеть ее
хоть издали.
     Прекрасные глаза ювелира приняли какое-то совершенно  новое  выражение,
они даже стали слегка косить,  столь  велико  было потря-сение от бестактной
просьбы. За столом все замерли, и в этой тиши-не особенно  выпукло прозвучал
вопрос, заданный доселе молчавшей Марией.
     -- Господин Оленев влюблен в великую княгиню?
     -- Ну откуда  я знаю? -- рассердилась Софья, меньше  всего ей  хотелось
обсуждать этот деликатный вопрос с посторонними людьми.
     -- И она в  него  влюблена? -- продолжала Мария, всматриваясь в Софью с
таким пристальным  вниманием, словно могла поймать  ответ визуально, угадать
по выражению глаз.
     Только тут Луиджи очнулся от шока.
     -- М-м-можно ли это? -- Он  зацепился языком за первую букву и тянул ее
за собой,  изображая неопределенное мычание.--  Да смею ли я  касаться столь
деликатного предмета?  Я  только  при-дворный  ювелир и  не более того.  Две
встречи в саду с прекрасным, ныне исчезнувшим юношей дают ли мне право столь
бесцеремонно  вторгаться...  рисковать будущим дочери моей...--Тут слова его
пресеклись и Луиджи закашлялся, ему не хватило воздуха.
     Вера  Константиновна  погрозила   Софье  пальцем  и  с   взволнован-ной
заботливостью стала  бить гостя по спине, но, вспомнив о при-сутствии Марии,
осторожно убрала руку,  сделав вид,  что сняла с  камзола  ювелира невидимую
пушинку. Однако Мария не обратила  внимания на это фамильярное постукивание.
Она сидела нахмурив-шись, о чем-то мучительно размышляя.
     -- Я  все  поняла,--сказала она вдруг.--Он ее фаворит.  Но это неважно.
Видимо, власти великой княгини не  хватает, чтобы по-мочь господину Оленеву.
Поговорить с ней надо непременно, но папеньке это не под силу. Он не сможет,
как бы ни старался.
     Луиджи с благодарностью  посмотрел на  дочь,  он  даже  взял ее руку  и
прижал к  губам.  Знай  он, какая  мысль уже вызрела  в ее голове,  вряд  ли
поторопился бы высказывать знаки любви и при-знательности.
     --  С  папенькой должен  поехать  кто-нибудь  еще.  Какой-нибудь  такой
человек, который посмеет задать любой вопрос,-- сказала она решительно.
     --  Уж не гвардейца  ли Белова вы имеете в виду?  -- испуганно спросила
Вера Константиновна.
     -- Не-ет, сударыня, с гвардейцем я не поеду. Да он и сам не согласится,
если, конечно,  у него  на  плечах есть голова.  Его просто  могут  узнать в
Царском Селе, его не пустят!
     -- Меня пустят,-- сказала быстро Софья.-- Меня не узнают. Я поеду,  как
ваш ученик, подмастерье... как это называется?
     -- Но среди моих учеников нет дам!
     -- Я переоденусь в мужской костюм.
     -- Через  мой труп,-- коротко сказала Вера Константиновна. Ни-когда еще
Софья не слышала в голосе свекрови таких жестких, металлических нот.
     Луиджи сразу приободрился. Он  не ожидал от Веры Константи-новны  столь
решительной  поддержки. Сейчас главное вовремя  уйти,  пока эта амазонка  не
выдумала новую несуразность. О том, что  наиболее крамольные мысли высказала
не Софья, а его дочь, он забыл, об этом и думать не хотелось.
     Прощались светски, долго раскланивались, словно не в соседний дом  шли,
а спешили к ожидавшей карете. В дверях Мария,  стукнув  закрытым зонтом, как
тростью, об пол, сказала Софье шепотом;
     -- Я его уговорю.
     Софья ответила строгим взглядом. Она и сама не могла понять, что  ей не
нравится в Марии. Вот  Винченцо Петрович -- он свой, а дочь его--иностранка,
которая  хочет  зачем-то  быть  русской. Не  только выходные,  но и домашние
платья ее были сшиты по послед-ней французской  моде, и сидят так ладно, и в
суждениях  Мария  смела, словно  другим воздухом дышит,  привезла с собой из
Италии. И  почему она  ничего не рассказала о  какой-то встрече  с  Никитой,
после которой  у  нее  остался  его  плащ?  Могла  бы  пооткровенничать,  ей
предоставили такую возможность.
     Софья поднялась к  себе  в  светлицу, походила из угла  в  угол,  потом
спустилась в сад по крутой наружной лестнице. Дождь кон-чился, на ступеньках
стояли лужицы, подсох только узкий их край. Стараясь ступать на сухое, Софья
спускалась  боком,  поддерживая  одной  рукой  юбку,  а  другой  держась  за
выкрашенные в зеленый цвет перила.
     "Софья,  солнышко,  осторожнее",--  прозвучал  в  ушах  забытый  го-лос
матери.  Окрик прилетел  из  того  чудесного времени, когда отец еще  не был
арестован и она жила в родительском доме. Крутой спуск  со Смоленской горки,
ступеньки засыпаны снегом, и  только край  их подтаял на весеннем солнце,  и
Софья, шестилетняя, идет  боком  по бесконечной лестнице, преодолевая ее шаг
за  шагом,  ступая  на  освобожденный  от  снега  краешек.  Лед  хрустит под
башмаками, и бархатный, намокший подол  епанчи цепляется за зеленые перила и
ноздреватый снег.
     Софья  перекрестилась: "Господи,  научи... Как  помочь  Никите? Неужели
права свекровь и он арестован?"
     До  самого  вечера  Софья не  разговаривала  с Верой  Константи-новной,
сердилась,  а после ужина, когда расположились  шить, она  увидела в рабочей
коробке  у  свекрови деревянную бобинку с  намотанной  на нее золотой нитью.
Края бобинки были обкусаны, де-рево расщепилось  и обмохрилось.  Софья взяла
бобинку в руки.
     -- Это Кутька покусал, щенок был у Алешеньки. Такой парши-вец, все грыз
-- ножки у стола испортил. Я его потом на конюшню отослала.
     --  А  моего  щенка звали Трезор,--сказала Софья  тихо.--И  он также  у
маменьки бобинку обгрыз.-- И добавила страстной скоро-говоркой: -- Отпустите
Христа ради с господином  Луиджи. Если  не  помогу Никите,  то  накажет меня
Господь.  Буду целыми днями о  загубленной жизни родителей вспоминать, и  не
будет  мне покоя.  В  глазах  доброй женщины  стояли  слезы. Трудно сказать,
сейчас ли под влиянием пылкого монолога Софьи она поменяла свое реше-ние или
шла к нему путем долгого раздумья.
     -- Когда господин Луиджи поедет к великой княгине?
     -- Завтра.
     Ну что  ж. Раз другого выхода нет, так и говорить об этом не  пристало.
Неси Алешин камзол и  порты коричневые. Подгоню тебе  по  фигуре. Хотя, сама
знаешь, все это мне очень не нра-вится.



    -19-


     Чем настойчивее  уговаривала  Мария  взять  с  собой к великой  княгине
Софью,   тем   больше    возникало   у   ювелира   сомнений    отно-сительно
целесообразности  самой поездки в  Царское Село. В кон-це концов, не  сказав
дочери ни да, ни нет,  он решил прибегнуть  к средству, которое неоднократно
его выручало, а именно -- по-советоваться с Лестоком.
     Часы пробили восемь, но  Луиджи  был  уверен, что застанет  лейб-медика
дома.  После свадьбы  с  прекрасной  Марией  Мегден  Лесток  стал домоседом,
предпочитая общество жены пьяному застолью,  картам и даже  балам во дворце.
Дабы придать своему ви-зиту вид обыденности, ювелир пошел пешком,  решив  по
дорогеi детально обдумать предстоящий  разговор. Однако  мысли его все время
увиливали от главного.
     Речки, каналы, канавки и многочисленные  мосты через них.  Очень похоже
на Венецию, но если  быть честным -- совсем  не похоже. Мосты  на его родине
изящны и основательны, под ногами  камень, а эти деревянные, из досок, столь
ненадежны!  Правда,  их  красиво рас-крашивают, тумбы  рустованы  и украшены
вазами, а то  вдруг весь мост разрисуют под каменный  руст, но мост от этого
не  станет на-дежнее. По  венецианским мостам  не ездят кареты  и  телеги, а
здесь так и снуют, забывая, что подобный транспорт опасен для хилых  до-сок.
И потом это странное русское изобретение -- устраивать щель посередине моста
для пропуска мачтовых кораблей...
     О чем  просить совета у Лестока?  При дворе сплетничают, что лейб-медик
потерял былую власть над государыней, но ум, прозор-ливость и интуицию он не
мог потерять. Прежде всего Луиджи спро-сит у него -- уместно ли сейчас везти
великой княгине драгоценности? Да, ему  ведомо, что  великая княгиня  чем-то
прогневала  государы-ню,  но ведь драгоценности надобны  царским особам  при
любом состоянии дел в государстве. А ну как  их  величество спросит  потом у
Луиджи: отвез драгоценности их высочеству? А он что ответит?
     Мол, нет, не отвез, подумав, что их  высочеству в ссылке сподручнее без
брильянтов. Да пристало ли об этом думать скромному  ювели-ру? Получил заказ
-- выполняй! Этот лозунг еще никогда не подводил Луиджи.
     Ювелир так разнервничался, что чуть не упал в воду с подвесно-го моста.
Цепи  угрожающе скрипели,  у русских  нет обычая регуляр-но смазывать маслом
металлические  части.  Господи,   сколько  лет   он  живет  в  этом  великом
государстве и все никак не может привыкнуть к их беспечности!
     Ну хорошо... Положим, мудрый Лесток скажет -- вези убор. Цар-ские особы
потом сами разберутся, а ты чист. Но как быть с прось-бой Марии? Дочь  умеет
уговаривать, в этом ей не было равных.
     К  особняку  Лестока он  вышел  в  сумерках, но  что  такое сумер-ки  в
Петербурге в середине  мая! В Венеции в этот час сияют  звезды, а небо такое
низкое  --  рукой достанешь, а здесь...  весь  город  словно  вуалью покрыт,
фонари на улицах не горят, а все видно.
     --  Но  красиво...  очень,--сказал  он  вслух  неожиданно  для  себя  и
остановился, не доходя до узорной калитки.
     Такой  длинный  путь, а так и  не  смог собрать в кулак разбре-дающиеся
мысли.   Теперь  придумывай,  беспечный   ювелир,  как  объяс-нить   Лестоку
необходимость взять  с собой  переодетую женщину.  А может, сказать все, как
есть? Может,  Лесток лучше великой кня-гини сможет объяснить суть  вещей? Но
Вера  Константиновна  все-ми  святыми заклинала  не  разглашать никому тайну
несчастного юноши. Что  угодно, но  он  не вправе  обмануть  эту  прекрасную
женщину. Так ничего и не решив, Луиджи взялся за дверной мо-лоток.
     Лакей проводил ювелира к секретарю Шавюзо. Ах, какая жа-лость, господин
Луиджи, господина Лестока нет  дома. Нет,  ждать его  не  имеет  смысла.  Он
вызван  к государыне в Петергоф.  Но если господин Луиджи на словах передаст
свою просьбу, то она непременно будет передана их сиятельству.
     -- Нет, ничего не надо передавать,-- поторопился Луиджи.-- Я еду завтра
в Царское Село, везу их высочеству работу. Прелест-ное ожерелье, знаете... И
серьги.
     -- Брильянты?
     -- С агатами,--Луиджи кивнул головой  и повернулся к двери.  В соседней
комнате раздался неясный  шум.  Показалось ли  Луиджи, или секретарь вправду
хотел его  задержать? И почему  он  так внимательно  вслушивается  в то, что
происходит за стеной? Это их дело. Луиджи решительно спустился по  лестнице.
Даже если Лесток дома, но не расположен  принимать ювелиров, он имеет на это
право.
     Луиджи был уже в палисаднике, когда  Шавюзо вдруг  выскочил на крыльцо.
Можно было предположить, что тот желает вернуть ювелира в дом, однако взгляд
секретаря  был  устремлен на  боль-шую, кривобокую карету с  подслеповатыми,
тесными окошками, ко-торая остановилась у калитки. Желтые, как у извозчичьих
пролеток, колеса ее уже неподвижно стояли на мостовой, а черный, обшарпанный
кузов все  еще  продолжал мелко трястись, скрипеть  и охать, словно  пытаясь
прийти в  себя после  быстрой  езды.  На-конец  дверца  ее отворилась, кучер
опустил  ступеньку и на нее встала узкая женская ножка в фасонном  башмачке.
Луиджи   под-нял  глаза   и   удивленно  присвистнул  --  мадемуазель  Крюшо
собствен-ной персоной: фиолетовое короткое пальто наброшено на плечи, шляпка
с независимо торчащим крылом куропатки, одна мушка на щеке, другая на шее, и
несмотря на прохладную погоду открытый лиф с почти обнаженными, желтоватыми,
как спелые дыни, грудями. Дама была давней клиенткой Луиджи, хотя и тайной.
     -- Фантастические дела,-- сказал себе ювелир.-- И такую да-мочку Шавюзо
выходит встречать  в  белые сумерки! Кто  из них  и когда  ездил  в подобный
особняк? Интересно, знает  ли об этом Лесток? Вряд ли он одобрил бы подобную
неразборчивость племян-ника.
     Луиджи оглянулся  на секретаря и  увидел, что тот удивлен не менее, чем
торопящийся  уйти гость. Ничуть  не  смущаясь и  игри-во приплясывая,  Крюшо
поднялась  по ступенькам крыльца. Лило-вые  кружева  на подоле полоскались у
легких ножек, на оттопырен-ной руке раскачивалась обшитая гарусом сумка.
     --  Мне   нужен  хозяин,--  бросила  она   неожиданно   низким,  словно
простуженным голосом.
     Шавюзо   испуганно   отступил  назад,   дверь  за   ним   захлопнулась.
Флегматичный кучер сидел  на козлах неподвижно, как истукан,  шапка  сползла
ему на глаза, он готов был сидеть здесь вечно.
     Луиджи обошел карету со всех сторон, перешел на другую сто-рону улицы и
неторопливо направился домой, но не успел он за-вернуть за угол, как услышал
щелканье кнута и шум трогающейся кареты.
     И  вот  она  уже  мчится  по  улице,  громыхая  по булыжникам  жел-тыми
колесами, кучер стоит на козлах и улюлюкает в голос,  под-гоняя  лошадей.  В
темном окошке  Луиджи увидел  голову Лестока,  без парика,  в  надвинутой по
самые уши шляпе, сзади его  головы плескалось  и  пенилось  что-то  лиловое,
игривое. Мгновение, и карета взлетела на мост.
     Луиджи  не  успел увидеть, рассержен  ли  Лесток,  или  взволнован, или
находится в том игривом настроении, которое возникает у мужчин при соседстве
подобной  дамы,  но то, что она сидела в ка-рете рядом  с лейб-медиком и они
мчались  куда-то, не обращая внимания на любопытные взгляды, было  настолько
необычайно, что  Луиджи  против воли  бросился за каретой, даже  взбежал  на
мост, а оттуда, сверху, долго следил, как громыхала она по улице.
     Вот тебе  и  домосед... молодожен. Куда же повезла его Крюшо? Неужели в
веселый дом к мадам Дрезденше?
     Луиджи вернулся  домой раздавленным и тут  же  попал  в любящие объятия
дочери. Ласковые ручки обхватили мертвой  хваткой шею отца и не выпускали до
тех пор, пока он не согласился со всеми ее требованиями.
     Теперь дело за Софьей. Марии не хотелось откладывать раз-', говор с ней
до утра, которое, как известно, мудренее ночи.  Визит  в столь позднее время
мог  быть  превратно  истолкованным, но  какие могут  быть  условности, если
господину Оленеву нужна помощь? И потом к Корсакам вовсе не обязательно идти
через парадные се-ни. Окошко Софьи в мезонине еще светилось.
     Все это  детально  обдумала  молодая  особа,  прохаживаясь под  темными
кленами,  и  потом,  сказав  себе: "Я права!"  --  решительно направилась  к
лестнице, ведущей в мезонин.
     Софья уже легла и долго не могла взять в толк, кто стучит-ся в наружную
дверь в столь поздний час. Она на цыпочках подо-шла к двери.
     -- Кто там? -- спросила она испуганным шепотом.
     -- Я уговорила отца,--немедленно отозвалась Мария.--Но мо-жете ли ехать
вы?  Папеньку  нельзя отпускать  одного.  Он не  смо-жет говорить с  великой
княгиней должным образом и только за-губит все дело.
     Последние слова своего страстного монолога Мария  уже  произ-носила при
открытой двери, Софья смотрела на нее настороженно, ее, казалось, не удивил,
но и не обрадовал поздний визит.
     --  А  почему  вы  принимаете такое горячее участие в судьбе гос-подина
Оленева? -- спросила она холодно.
     Софье хотелось  подразнить хозяйскую  дочку, которая так без-застенчиво
кокетничала  с  Никитой,  а  теперь ведет себя так,  слов-но  имеет  на него
какие-то  права.  Она  ожидала,  что  Мария  смутит-ся,  начнет  лепетать  о
справедливости,  которая должна  восторже-ствовать,  о добре и  зле, словом,
будет  играть в  скромницу,  но  девушка посмотрела на  Софью  строго, резко
выбросила  вперед  руки ладонями  вверх, словно  отдавала  что-то  важное, и
произнесла без запинки:
     --  Неужели не понятно?  Да п