---------------------------------
     Искандер Ф.А. Собрание. В 10 т.
     М.: Время, 2004.
     Том 9, Козы и Шекспир, с. 675-691.
     OCR: sad369 (г. Омск)
     ---------------------------------

     Я стоял  у  остановки на  Ленинградском  шоссе в  ожидании троллейбуса.
Нужный мне троллейбус  долго  не  шел, и я  от нетерпения  стоял,  несколько
высунувшись  с  тротуара.  Вдруг  мимо  меня,  явно  притормаживая,  проплыл
"мерседес".
     Метров  через  десять он остановился, из  него вышел человек и окликнул
меня по имени. Я посмотрел на него  и сразу его узнал, хотя множество лет мы
не виделись. Сейчас  он  представлял из  себя  солидную  гору, облаченную  в
хороший костюм.  Но  очень  характерное  круглое,  бровастое лицо  с  яркими
черными глазами мало изменилось.
     Когда-то  мы  учились в  Мухусе в  одном  классе. Звали  его  Жора.  По
математике  он  был  первым  учеником.  Но  по  остальным  предметам  учился
посредственно. Он был явно математически одарен.  В последний год  учебы  он
иногда  дремал  на   некоторых   уроках,   положив   голову  на  парту,  что
свидетельствовало, как мы догадывались, о бурно проведенной ночи.
     Забавно было, что учитель математики, сам большой выпивоха, из уважения
к  его математическим способностям заботился о тишине в  классе,  когда Жора
дремал на своей последней парте.
     И  наоборот,  когда  учитель математики, дав  нам контрольную  работу и
будучи под  хмельком, засыпал  за своим  столом под  мирный шорох шпаргалок,
Жора заботился о тишине в классе.
     Учитель  математики в своей  нищенской даже для  послевоенного  времени
одежде сидел  перед  нами,  облокотившись  о стол  и  залепив растопыренными
ладонями лицо. Казалось, он не хочет видеть не только нас, но и весь мир.
     Жора мог дремать на любых уроках, разумеется, кроме грузинского.
     Учительница грузинского языка была бешеная женщина, а у Жоры  случались
с ним  казусы. Дело  в  том, что  он был  наполовину  мингрелец,  наполовину
абхазец. Знал мингрельский язык.  А так как мингрельский и  грузинский языки
очень близки, он иногда, бодро отвечая, незаметно для класса и себя вставлял
в  свой ответ мингрельские  слова.  И тут учительница, всегда  сладострастно
помешкав, говорила:
     - Садись, двойка!
     Гордость ее  в  таких  случаях  была  так уязвлена, что  она никогда не
указывала место, где  он ошибся:  сам ищи! Она  терпеть  не  могла,  когда в
грузинскую  речь  вставляли  мингрельские  слова.  В  особенности  почему-то
междометия. К  мингрельцам как  соплеменникам она  была особенно беспощадна,
что говорило о ее строгом бескорыстии.
     Бешенство ее было столь  велико, что ее боялись не  только все ученики,
но и директор школы, человек добрый и мягкий. Кстати, тоже грузин.
     Она  была  одинокая  женщина.  На  сильном,  жилистом  теле  головка  с
маленькой мордочкой летучей мыши. Для  тех,  кто  это  плохо представляет, я
советую поймать летучую мышь и вглядеться в нее.
     В гневе  она особенно  нерадивых учеников или тех, которые  ей казались
таковыми,  таскала за  волосы, словно  пытаясь скальпировать их. У нерадивых
учеников почему-то всегда были красивые волосы.
     Один  ученик,   сибиряк  по   происхождению,  никак  не  мог  научиться
выговаривать мягкое грузинское "л".
     -  Скажи  "лясточка", - терпеливо обращалась  она к  нему.  Видимо,  ей
казалось,  что   она  удачно  наткнулась   на  русское   слово  с  таким  же
произношением  не дающегося  ему  звука. Никогда никакого  другого  русского
слова она в пример не приводила.
     - Ласточка, - повторял он старательно.
     - Лясточка, лясточка, - уговаривала она его.
     - Ласточка, - повторял он, приугрюмившись, но не поддаваясь уговорам.
     - Лясточка, лясточка, лясточка, - повторяла она все еще ласково, но уже
поклокатывая и пробираясь к его густым таежным волосам.
     Еще можно было спасти волосы! Но...
     - Ласточка, - отвечал сибиряк с обреченным упорством старовера.
     Из-за всеобщей ненависти  к учительнице я нередко  в глубине души жалел
ее. Меня она  за волосы  никогда  не  драла, потому что мне грузинский  язык
давался лучше,  чем  всем другим  негрузинам. Я полюбил  трагического  поэта
Николоза Бараташвили,  которого одно время мы изучали. Я  его читал в классе
если не лучше  всех, то, во всяком случае, громче всех. Я уже тогда понимал:
цель поэзии - докричаться.
     Пока  я  громко  читал  Бараташвили,  силой  голоса  никак  не  уступая
учительнице,   она  с   горьким  упреком   смотрела  на  виновато  притихших
учеников-грузинов. После моего  чтения она с далеко идущей угрозой неизменно
рокотала:
     - Ох, Берадзе!
     Берадзе  был очень  смешлив. По-видимому,  она  при  помощи трагических
стихов поэта  пыталась  подавить  его неукротимую  смешливость. Хотя  на  ее
уроках  он  никогда  громко не  смеялся, она  чувствовала, что он  смеется с
выключенным звуком.
     - Ох, Берадзе! - говорила она иногда невпопад, например, когда в классе
не оказывалось мела, а дежурным был не он. Класс начинал хихикать, а Берадзе
только молча  трясся. Сейчас я ее отношение к Берадзе могу  объяснить так  -
смешливый человек вообще идеологически ненадежен.
     Хотя  я глубинную жалость  к учительнице  внешне  никак не  проявлял, я
чувствовал,  что она это знает и ценит. Пользуясь этим,  я иногда дерзил ей,
конечно, в границах допустимого для нее.
     Но однажды случайно в душе что-то сорвалось, и я резко перешел границу.
Сейчас я даже не помню, что я ей сказал.
     Помню, в классе установилась гробовая тишина. Некоторые ученики, словно
боясь осколков от предстоящего взрыва, пригнули к  партам головы.  Но все со
жгучим любопытством ждали особенно  изощренной  казни. Минуты  три, сидя  за
столом,  она молча,  не  мигая,  смотрела на  меня,  по-видимому,  в поисках
неслыханного  наказания.  Летучая  мышь на глазах превращалась  в дракона. И
вдруг она обмякла:
     - Что с него возьмешь, он же сумасшедший.
     Класс грохнул в хохоте. Все знали, что у меня  сумасшедший дядюшка. Она
гениально нашлась. Она не  хотела  терять единственного  человека, который в
глубине души жалеет ее.
     Сейчас я думаю, что это была неосознанная жалость к одиночеству тирана.
Это тем более удивительно,  что к  настоящему кремлевскому  тирану  я  тогда
испытывал горячую юношескую ненависть.
     Нас в классе было  трое друзей с  обостренным интересом к  литературе и
политике. Может быть, сейчас это кому-то покажется неправдоподобным, но  мы,
не наученные никем, тогда уже знали  все, что случилось  с нашей страной. Не
исключено, что дело в том,  что у  двоих из нас были репрессированы отцы,  а
третий  был вывезен с Кубани,  когда там  голод, вызванный коллективизацией,
косил людей.
     Гуляя  по  городу  или  даже  на  переменах  мы  достаточно  осторожно,
сторонясь  других, говорили о  литературе и  политике. Особенно мы опасались
старосты. Он  был большой любитель истории и подозревался в стукачестве,  за
что мы ему дали подпольную кличку Науходоносор.
     Жора был хорошим спортсменом и хулиганистым мальчиком. Бывало, встречая
нас в городе и правильно догадываясь, что мы говорим не о том, о чем принято
говорить, он неизменно повторял одно и то же:
     - Гнилая интеллигенция.
     Иногда мы его встречали у  пивного ларька.  Он  всегда  зубами открывал
бутылку. Если  мы  при этом были  достаточно далеко, он,  насмешливым кивком
послав нам воздушное презрение, запрокидывал бутылку.
     - Гнилая интеллигенция!
     Обычно он это говорил  с добродушным презрением.  Мне казалось, что  он
знает,  о  чем  мы говорим, знает, что  ничего  изменить нельзя,  и  поэтому
презирает нашу пристрастность к политическим разговорам. И это  было обидно.
Мы тоже знали, что ничего изменить нельзя, но не говорить обо  всем  этом не
могли. Слова его раздражали все больше и больше.
     Однажды  в  классе  на  большой перемене мы втроем стояли у окна и тихо
переговаривались. Вдруг  Жора подошел к нам и со своей обычной презрительной
улыбкой сказал:
     - О чем шушукается гнилая интеллигенция?
     И тут я не выдержал и ринулся на него. Он был намного сильней меня,  но
и я тогда занимался спортом.  Видимо, от  подхлестывавшей меня ярости  я эту
драку явно  для  всех выиграл. Прозвенел звонок, нас кое-как растащили, и мы
уселись за свои парты. Успокоившись, я подумал не без  тревоги: а что я буду
делать на следующей перемене, он ведь намного сильней меня?
     Но на  следующей  перемене он  не подошел ко мне. Более того, он больше
никогда не  подходил к нам  и не  называл  нас гнилой  интеллигенцией.  Хотя
никаких слов  не говорилось, но я  почувствовал, что он зауважал меня. И это
было  приятно.  Я замечал его неуклюжие, мелкие уступки, когда наши интересы
сталкивались, и это было особенно трогательно.
     После окончания школы я поехал учиться в Москву  и потерял его из виду.
Стороной я слышал, что Жора связался с  блатным миром, отсидел в тюрьме, был
выпущен, но, приезжая на лето в Абхазию, я его никогда не встречал.
     Лет через десять в Мухусе мы с друзьями  сидели в летнем ресторане.  Но
это были не школьные мои  друзья, их, увы, раскидало по всей  стране.  Вдруг
официантка приносит  нам три бутылки вина,  угощение  с какого-то стола, как
это принято на Кавказе.
     Я  огляделся  и  за  одним  далеким  столиком  увидел  Жору, одетого  в
тельняшку. Он тоже  сидел с друзьями и улыбался мне.  Мы наполнили бокалы и,
приподняв их в его сторону, поблагодарили его.
     Через  некоторое время та же  официантка  принесла нам еще три  бутылки
вина. Я посмотрел в сторону  Жоры.  Улыбка  его  подтверждала,  что дары его
несметны.  Я  счел необходимым  на  этот раз  подойти  к нему  с  бокалом  и
чокнуться.
     Я подошел,  чокнулся с ним и его друзьями  явно  уголовного вида. После
чего мы  с Жорой  выпили и расцеловались.  Оказывается, он знал, что  я стал
писателем,  о чем  поведал  своим  друзьям. Чем  именно он  занимается,  мне
спросить было неудобно.
     - Вот он, видите, - бесстрашно кивнул  Жора в  мою сторону, - в школе в
честной драке победил меня!
     Друзья  его  восторженно  зацокали,  поражаясь,  что  Жору  кто-то  мог
победить.
     -  За  что  я люблю  Жору,  - воскликнул один из  них,  - другой  бы не
раскололся! А Жора простой!
     Но Жора на этом не остановился.
     - У нас в школе была чокнутая учительница, - продолжал он, - вся школа,
начиная от  директора и  кончая  последним  учеником,  хезали  перед ней  от
мандража! Один он не хезал! Даже оборотку иногда давал!
     Друзья  его снова зацокали. Еще  громче. Я почувствовал, что количество
моих подвигов, помноженное на количество выпитого  Жорой, становится опасным
для меня. Так оно и оказалось. Жора вдруг помрачнел. Видимо, его собственные
воспоминания  ему  теперь  показались  чересчур  сентиментальными.  Или  он,
вспомнив  о  школе,  сейчас пожалел,  что  не  развил  своих  математических
способностей  в институте. Безнадежно  опоздал.  И такой оттенок можно  было
уловить.  Преодолевая  помрачнение, он  потянулся  поцеловаться  со  мной и,
целуя, слегка оттолкнул меня, сказав:
     - Ладно, ладно! Иди к своим гнилым интеллигентам!
     Я повернулся и уже пошел было к своему столику, но, глупо вспомнив, что
забыл  свой бокал, вернулся  за ним, что почему-то было унизительно. Боже, а
еще предстояло допивать  его вино!  Он  успел рассказать  друзьям о  причине
нашей драки и  теперь  демонстрировал,  что,  несмотря ни на  что, именно он
продолжает контролировать обстановку и остается при своих убеждениях.
     ...И вот проходит бездна лет, и мы встречаемся в Москве. Он стоит возле
своего "мерседеса" и благодушно улыбается мне. Я  подошел, потрясаясь больше
всего не его "мерседесу", не костюму  под цвет машины, а черной  бабочке  на
его груди. Далеко же он ушел от своей тельняшки! Этого я никак не ожидал. Мы
как бы  горячо обнялись. Я с некоторой тревогой  подумал:  неужели он  опять
вспомнит о гнилой интеллигенции?
     -  Из нашего класса  только мы с тобой вынырнули в Москве, - сказал он,
очень широко улыбаясь и призывая меня к взаимной гордости.
     Когда человека слишком  давно не видел, почему-то обращаешь внимание на
его зубы, словно пытаешься выяснить - то ли жизнь обломала ему  зубы,  то ли
он ей. Он сохранил свои прекрасные зубы, их как будто даже стало больше.
     - Да, - согласился я, - а кем ты работаешь?
     - Я директор ресторана... - с удовольствием назвал он его, - слыхал?
     - Кто  же  не  слыхал, -  ответил  я,  хотя  слыхом  не слыхал об  этом
ресторане.
     -  А что  ты троллейбуса  ждешь, -  с иронической  улыбкой спросил он у
меня, - чтобы быть поближе к народу?
     Подбирается к гнилой интеллигенции, оторванной от народа, подумал я.
     - У меня  нет  машины, -  сказал я и  поспешно добавил, чтобы  избежать
кривотолков, - не люблю технику.
     Он насмешливо кивнул головой и вдруг вспыхнул:
     - Как здорово, что мы встретились!  Я давно мечтаю украсить стены моего
ресторана аферизмами  и  стишками,  короткими,  но  смешными. Сочини! Я тебе
хорошо заплачу, если понравятся!
     - Какими аферизмами? - спросил я, делая  вид,  что заинтересовался  его
предложением.
     - Вроде таких, - сказал  он, сосредоточиваясь: - "Куй железо, не отходя
от кассы" или "Если ты такой умный,  почему у тебя нет денег?". Но только не
эти, а новые.
     - А такой  аферизм подойдет? - спросил  я  у  него: - "Если у тебя есть
деньги, зачем тебе ум?".
     - Нет, - сказал он,  чуть подумав, - среди моих клиентов немало богатых
людей. Могут обидеться.
     Я приступил к штурму стен его ресторана.
     - А  такой аферизм  подойдет? -  спросил я.  - "Чем меньше  птица,  тем
красивей она поет".
     - Точно! - воскликнул он радостно. - Например, дрозд! Как пели дрозды в
Абхазии!
     Дуновение  ностальгии на миг соединило нас, и этот миг  был прекрасным.
Но, подумав, он вдруг нахмурился.
     - К сожалению, не подойдет, - сказал он.
     - Почему? - спросил я, и в самом деле удивляясь.
     - Понимаешь,  - вразумительно сказал  он, -  среди моих клиентов бывают
большие  люди. Они подумают, что это  намек на то, что они  большие  птицы и
поют, как страусы. Это им будет обидно! Представляешь, как  безобразно  поют
страусы!
     Казалось, он покинул страусиную страну, не выдержав их пения.
     - Сколько лет ты в Москве? - спросил я, как выяснилось, на свою голову.
     -  Пятнадцать, -  сказал он с удовольствием,  видимо, считая, что точно
уложился со своими планами в эти годы. - А ты?
     -  Сорок,  -  ответил  я  несколько  уныло, потому  что был не  уверен,
уложился ли я со своими планами в эти годы.
     - За сорок лет, - сказал он сокрушенно, давая знать, что стаж далеко не
всегда все решает, - можно было научиться надевать носки под цвет брюк.
     Я обрадовался, что дело только в таком микроскопическом несоответствии.
И как он это успел заметить! Я же не в шортах!
     - У тебя в "мерседесе" случайно не завалялись черные носки? - спросил я
с непосредственностью идиота. - Я бы заменил свои.
     Он не  обиделся  за свой  "мерседес", а только  иронически взглянул  на
меня. Так, вероятно, капитан крейсера взглянул бы на рыбака, спросившего его
на пирсе: братишка, нет ли у вас на крейсере завалящего весла.
     -  Ты  все  шутишь,  -  вздохнул  он, - хотя  однажды в  школе чуть  не
дошутился  с учительницей  грузинского... До сих пор не пойму,  как она тебя
простила.
     -  А такой аферизм подойдет? -  ринулся  я  в новую атаку:  -  "Хороший
аппетит  в молодости  - праздник  молодости.  Хороший  аппетит  в старости -
праздник маразма".
     -  Ты что,  разорить меня  хочешь? - тихо спросил он. - А  еще  земляк,
одноклассник.
     - А что? - спросил я.
     -  Как  что! - повысил он голос. -  Среди  моих  клиентов немало старых
коммерсантов. Они приходят хорошо покушать,  в меру выпить. А ты -  праздник
маразма!  Последнюю  радость  у  людей  отнимаешь!  Учти,  им  даже  молодые
бляндинки не нужны!
     - Обязательно учту! - заверил я его.
     Он  хорошо говорил  по-русски,  но  последние  его  слова  прозвучали с
рыдающим акцентом. От волнения, что ли?
     Впрочем, я признал его правоту. Такой  аферизм в самом деле неуместен в
ресторане.
     -  После  того, как я украшу твой ресторан, -  сказал я  с крохоборской
озабоченностью, - я этот аферизм продам молодежному кафе.
     - И в молодежном кафе  нельзя!  - твердо возразил он,  словно  уже  был
назначен надзирать за аферизмами всех питейных заведений.
     - Почему? - взревел я, впадая в истерику от цензуры.
     - Нельзя молодежь и стариков сталкивать лбами, - пояснил он со знакомой
интонацией советских редакторов, - тем более перед тарелкой.  Учти, что идея
моя!
     - Какая идея? - удивился я.
     -  Идея  писать аферизмы на  стенах  ресторана.  Мы  заключим  с  тобой
договор, что ты не будешь давать аферизмы в другие рестораны.
     - Ну  хотя бы аферизмы, которые не  подходят  тебе, я могу  продавать в
другие рестораны? - взмолился я.
     -  Нет, -  сказал он жестко,  но потом  добавил: - Я их буду покупать и
прятать. Но в книгах можешь  использовать.  Все,  кроме  тех,  что будут  на
стенах моего ресторана. Учти, я хитрый.
     Это  прозвучало  так:  может,  общего образования  мне  не хватает,  но
специальное образование у меня на высоте.
     - А  такой  аферизм  подойдет? -  спросил  я скромно. -  "Добрых  людей
больше, чем злых, но злые влиятельней".
     - Ты что, с ума  сошел!  -  ответил  он.  - Среди моих  клиентов  полно
влиятельных людей.
     -  А такой аферизм подойдет? - не унимался  я: - "Женщины любят  цветы,
потому что цветы поддерживают идеологию внешности".
     -  Что-то в  нем есть, - сказал он и не без сожаления добавил:  - Но не
подходит. К нашему ресторану прикреплена специальная цветочница. Мои клиенты
дарят своим подругам цветы. Этот аферизм будет  их  смущать. У меня до  того
культурные клиенты, что иногда шампанское  занюхивают цветами! Ну, ладно,  -
добавил он, -  потом  поторгуемся на  месте. Ты  тоже  можешь поторговаться,
когда я назначу цену. Кстати, давай попробуем стишки. Что мы все аферизмы да
аферизмы.
     - Давай, - согласился я и, призадумавшись, выпалил:

     Раньше как он отдыхал?
     Завалясь на нары.
     А теперь - каков нахал!
     Ездит на Канары.

     - Здесь ничего смешного нет. Я в позапрошлом году был  на Канарах... Но
ты  об  этом  не  мог  знать,  -  добавил  он  строго,  как   бы  в  сторону
шевельнувшейся мании  преследования. - Ничего особенного,  - продолжал он, -
на страусиной ферме угостили нас яичницей из яиц страуса. Тоже мне фирменное
блюдо! Наша яичница из яиц индюшки в сто раз вкусней страусиной!
     Он  второй  раз  с раздражением  упомянул  страуса.  Было  похоже,  что
какой-то страус когда-то перебежал ему дорогу.
     - К тому  же у тебя получается, - добавил он, - что ты, вроде, жалеешь,
что человек покинул нары. Сделай все наоборот!
     Я напрягся и снова выпалил:

     Раньше как он отдыхал?
     Ездил на Канары.
     Нынче - норму отмахал
     И вались на нары!

     - Убери нары! - зарычал он, - что такое: нары, нары, нары! Это тебе  не
пляжные лежаки! Я  знаю, что это такое! Этим ты у нас никого не рассмешишь и
тем более, учти, не напугаешь!
     - Почему? - спросил я, творчески несколько задетый.
     -  Потому  что все схвачено, -  отрезал он, - просто бестактно солидным
людям напоминать о нарах. Сделай без всяких нар и чтобы было смешно.
     Я снова напрягся.

     Раньше как он отдыхал?
     Рухнув на лежанку.
     А теперь - каков нахал?
     Лег на парижанку.

     - Нет, -  сказал  он,  покачав головой, -  для моего ресторана это даже
неприлично. Лучше вернемся к аферизмам.
     -  А  такой  аферизм  подойдет?  -  снова пошел  я  на  штурм стен  его
ресторана. - "Закон нужен даже для того, чтобы знать, что обходить".
     - Лучший аферизм  нашего времени!  - воскликнул он. -  И как только  ты
догадался! Для деловых людей это сейчас самый больной  вопрос! Чиновники нас
дергают:  - Деньги! Деньги! Деньги! - А я хочу точно знать, за  что я плачу!
Покажи закон, который я обошел!
     Только я решил, что стена наконец взята, как он раздумчиво добавил:
     - Но, с другой стороны, нет, не подходит.
     - Почему? - спросил я, чувствуя себя сброшенным с невидимой стены.
     - Понимаешь,  -  сказал  он, - среди моих клиентов  бывает  юридический
важняк. Они скажут: -  Ах,  ему  законов не хватает? -  И что-нибудь ехидное
придумают специально для меня и таких, как я.
     - А как тебе такой аферизм? - ринулся я с ботанической стороны. - "Пион
- вегетарианский вариант розы: без шипов, но и без запаха".
     - Нет, нет, - ответил он сразу, - во-первых, слишком длинно... Нет, это
во-вторых.  Во-первых,  политический  намек.  Среди   моих  клиентов  бывают
солидные политики...
     - Какой политический намек? - искренне изумился я.
     - Ты намекаешь,  что у  нас правительство без шипов,  но  и без  запаха
розы.
     - А раньше правительства пахли, как розы? - нервно спросил я.
     - Розы не розы, а шипы были, - неглупо ответил он. - Я дважды сидел.
     - "Доллар, слишком похожий на доллар, - фальшивый доллар!" - неожиданно
для себя завопил я.
     - Наконец в яблочко попал! - восторженно отозвался он и  похлопал  меня
по плечу. - Наконец я разбудил твою мысль! Беру, ни одного слова не меняя!
     - Таких строгих цензоров я даже в советское время не встречал, - сказал
я, облегченно вздохнув.
     - Да, - согласился  он, - у  себя  в  ресторане я строгий цензор.  Зато
плачу  от  души.  Но  мы  найдем  общий  язык.  Я  предчувствую.  Заходи для
знакомства  с   рестораном  и   его   стенами.   Можешь  привести   с  собой
трех-четырех...  - он вдруг запнулся. Я понял, что он хотел сказать.  Однако
он добавил: - Друзей.
     Но он догадался, что я догадался, почему он запнулся.
     -  А  я  работаю  с  интеллигентными  людьми,  -  У  меня  бухгалтер  -
физик-теоретик.  Две  официантки  -  бывшие  учительницы.   Бывший  астроном
наблюдает за залом.
     -  Вселенная   сжимается,  -  напомнил   я,  но   он   это  трагическое
обстоятельство оставил без внимания.
     Он вынул из бокового кармана визитку и торжественно вручил ее мне,  как
пропуск в рай.
     -  Но у меня нет  визитки, -  сказал  я, продолжая держать его визитку,
словно готовый  вернуть  ему незаслуженный  пропуск.  Этих  визиток  у  меня
скопились сотни. Визитки всегда дают люди, которым не собираешься звонить.
     - А как же  ты  общаешься с  нужными  людьми? -  удивленно спросил  он,
пренебрегая моей готовностью вернуть визитку. Да что  - пренебрегая! Он даже
махнул рукой - спрячь!
     - Я обхожусь  без  них, - ответил я, стараясь,  чтобы в  моем голосе не
прозвучал вызов.
     - Я тебя сведу с  нужными людьми,  - уверенно сказал он. Мы пожали друг
другу руки,  и он  сел в машину.  Но потом  вдруг наклонился,  открыл окно и
поманил меня. Я тоже наклонился к окну.
     - Приходите, икру будете  жрать ложками, - сказал он тихо, но твердо и,
вдобавок  кивнув  головой,  уехал.  Последние  его   слова  прозвучали,  как
масонский пароль новой буржуазии.
     Разговаривая  с  ним,  я  пропустил  свой  троллейбус.  Я  вернулся  на
остановку  и  стал  дожидаться  следующего.  Теперь  я  стоял,  стараясь  не
высовываться с тротуара.


Last-modified: Wed, 17 Nov 2004 18:14:20 GMT