В тот момент, когда я собираюсь шагнуть за порог, моя славная
матушка Фелиси спрашивает меня:
-- Что ты собираешься делать сегодня утром?
Поскольку она самая нелюбопытная из всех известных мне
матерей, я заключаю из этого, что она спрашивает не просто так,
а хочет о чем-то попросить.
-- Пока не знаю, -- отвечаю я хмурым тоном, поскольку не могу
ей сказать, что собираюсь трахнуть горничную из соседнего дома.
И добавляю, потому что не могу поступить иначе: -- А что?
-- Я вчера оплатила счета за отопление и электричество.
-- И больше не имеешь хрустов?
-- Да, если ты так называешь деньги, у меня их не осталось. А
так как завтра воскресенье и я пригласила Эктора...
Я морщусь. Во-первых, потому, что мне придется тащиться в
банк, чтобы снять со счета бабки, хотя я с куда большим
удовольствием сходил бы с малышкой горничной в кино и пощупал бы
ее в темноте... Во-вторых, потому, что я на дух не выношу Эктора и
для меня воскресенье в его обществе -- похороны по первому
разряду...
Эктор -- двоюродный братец Фелиси, а мне, стало быть,
приходится еще более дальним родственником. В семье известно,
что он в свое время был влюблен в мою старуху и так и не женился
из-за этой неразделенной любви... Да и теперь, когда он
разговаривает с Фелиси, у него такой вид, будто он позирует для
рекламы слабительного... Он делает глазки пуговками, что
невероятно раздражает меня. Он высокий, тощий, лысый, беззубый и
всегда ходит с тщательно уложенным зонтиком и подпиской на
"Рустику"... Представляете себе, да?
Меня трясет от мысли, что я мог быть сыном этого урода,
потому что он наградил бы меня той еще наследственностью! От
этого можно было бы уйти в монахи!
Однако, поскольку я хороший сын, я убираю свою гримасу.
-- Ладно, ма, раз ты на мели, я съезжу в банк. Сколько тебе
нужно?
-- Решай сам, -- покорно отвечает она. Я целую ее.
-- Я завтра приготовлю курицу, -- обещает она. Она знает, что я
терпеть не могу Эктора, но обожаю курятинку.
-- Ты классный человек! -- уверяю я ее.
И это чистая правда, можете мне поверить!
Я вывожу мою тачку из гаража в глубине садика, умелым
маневром объезжаю дом, даю прощальный гудок клаксона и гоню по
улице.
Моя служаночка из соседнего дома ждет меня на окраине
поселка. Киска новенькая, недавно приехала из Бретани...
Она брюнетка и совсем не строгая. Я подцепил ее вчера в
табачной лавке, где она покупала марки. Я сказал ей, что она
хорошенькая, что я слышал из окна моей комнаты, как она поет, и
что именно такой представлял себе самую прекрасную девушку в
мире.
Такой треп всегда проходит с девочками из народа. С
остальными, впрочем, тоже. Женщина остается женщиной вне
зависимости от цены надетых на нее шмоток...
Она надела черный костюм, купленный где-нибудь в Ренне или
Сен-Бриеке, красную блузку и здоровенные клипсы. В этом прикиде
она затмит хоть саму малышку Бардо!
Короче, вам не захочется явиться под ручку с такой милашкой в
английское посольство, а вот на то, чтобы последовать за ней в
номер маленького отельчика, она очень даже годится...
-- Куда мы поедем? -- спрашивает она.
-- Прежде всего мне надо заехать в банк снять со счета немного
хрустов...
Ей это кажется хорошим началом программы. Банк -- это чуть ли
не единственное место, не считая туалета, куда женщина
соглашается вас отпускать.
Я жму на акселератор, мы проезжаем мост Сен-Клу...
Десять минут спустя я останавливаю машину на улице Фаворит
перед домом, где хранятся бабки.
-- Пойдемте со мной, потому что это займет некоторое время, --
говорю я куколке.
Она следует за мной.
Огромный зал набит битком. С ума сойти, как людям нужны
сейчас бабки. Я сую в окошко мой чек, сотрудник выдает мне
номерок, и я отвожу девочку в уголок ждать, пока
громкоговоритель пролает мой номер.
Ожидание -- штука нудная...
Я должен получить хрусты в окошке двадцать восемь, потому и
держусь поблизости от него.
-- Кстати, а как ваше имя? -- спрашиваю я мою красавицу.
-- Маринетт, -- воркует она.
-- Ну, конечно, -- шепчу я.
-- Что вы говорите?
-- Я говорю, что вы могли носить только имя, прекрасно
гармонирующее со всем вашим обликом...
Выражая свое удовольствие, она рисует в воздухе W своей
задницей...
Я пользуюсь этим, чтобы положить руку ей на плечо. Это начало
всему. Рука -- это первый полномочный посол в переговорах с
женщинами.
Мы ждем так уже четверть часа, когда хмырь из окошка двадцать
восемь выкликает мой номер: тысяча шестьсот сорок шесть... Я
подхожу к окошку, целомудренно замаскированному железным
навесом.
Тип, стоявший там до меня, отходит. Он не один, его
сопровождает еще один субъект. Не каждый день можно увидеть, как
qmhl`r| деньги со счета приходят на пару.
Наши взгляды встречаются. Тип смертельно бледен. Он бросает
на меня взгляд, красноречивый, как политическая листовка.
По-моему, ему стало плохо в зале, где стоит сильная духота, и
спутник провожает его, чтобы он не хлопнулся в обморок.
Служащий дает мне подписать квитанцию и отсчитывает мои
бабки. В эту секунду мой взгляд падает на корешок чека,
оставшийся зажатым под стеклянной дверцей окошка. На корешке
написаны два слова: "На помощь".
Я хватаю клочок бумажки. Чернила совсем свежие...
-- Скажите, -- говорю я служащему в окошке, -- этот корешок чека
оставил тот тип, что был передо мной?
У парня волосы бобриком и кислый вид, будто у него рак
печени.
-- А вам-то что? -- спрашивает он.
Я показываю ему мое удостоверение.
Его поведение сразу меняется.
-- Какая фамилия? -- осведомляется он.
-- Людовик Бальмен.
Он смотрит последний из оплаченных чеков...
-- Да, он, -- соглашается служащий.
Я бросаю взгляд на сумму, указанную на корешке.
-- Черт возьми! Он снял десять миллионов?
-- Да...
-- Этот тип не показался вам странным?
-- У меня нет привычки разглядывать клиентов... Это верно. Он
сидит целый день в своей конуре, выдавая бабки и прикалывая к
лацкану пиджака булавки от пачек... Булавки -- это единственное,
что остается честным кассирам от всех выдаваемых ими сумм.
-- А что случилось? -- спрашивает он.
Я пожимаю плечами.
А действительно, что случилось?
-- Ничего, -- отвечаю.
Я сую свои денежки в карман и отваливаю. Маринетт ждет меня,
возбужденная от мысли, что у нас впереди целый день, а я снял
то, на что можно хорошо гульнуть. Только бы она не вообразила,
что я собираюсь подарить ей драгоценность или меховое манто! Я
терпеть не могу разочаровывать девушек!
-- Скажите, моя прелесть, -- шепотом спрашиваю я ее, -- вы
заметили двух типов, отошедших от окошка, когда я шел к нему?
-- Да, -- отвечает она.
-- В какую дверь они вышли?
-- Через большую в середине, кажется...
-- Пошли!
Я тащу ее к большой двери, перед которой ажан в пелерине
борется с холодом и мрачными мыслями.
Начинаю с начала, то есть показываю ему мое удостоверение.
После этого простого действия он берет под козырек, как перед
важной персоной.
-- Вы видели, как несколько минут назад отсюда вышли маленький
человечек с седыми волосами и с ним другой, повыше, в кожаном
пальто?
-- Видел... -- отвечает ажан.
-- Куда они пошли?
-- Они повернули направо... Должно быть, у них была машина,
потому что у высокого были в руке ключи...
Я бросаюсь вперед... Широкими прыжками несусь вдоль ряда
автомобилей... и резко останавливаюсь перед большим черным
кабриолетом. В нем сидит мой седой человечек. Он выглядит
спящим, потому что его голова прислонена к стеклу правой дверцы.
Ecn приятель исчез...
Я открываю дверцу, и старичок вываливается на шоссе. Он весь
обмякший и белый, как репа изнутри.
Плюс ко всему прочему, он еще немножко мертвый...
Мертв он недавно, но все-таки мертв...
Смотрю по сторонам. Типа в кожаном пальто нет, как масла в
еде бедняка.
Малышка начинает завывать, увидев жмура.
-- Закройте рот, -- говорю я ей, -- и позовите ажана, стоящего
перед дверью!
Глава 2
Четверть часа спустя приезжает "скорая". Мертвеца грузят на
носилки и -- гони, извозчик!
Я велю Маринетт садиться в мою тачку и следую за машиной с
красным крестом.
-- Что случилось с тем человеком? -- спрашивает служаночка.
Я смотрю на нее так, словно она меня разбудила. По-моему,
наши с ней развлечения накрылись. Вы ж меня знаете! Столкнувшись
с такой историей, я сразу расхотел играть в Казанову!
-- Пока не знаю, -- отвечаю я ей. -- Может, подавился слюной.
-- Какой ужас!
-- Называйте это, как хотите...
-- А куда мы едем теперь?
-- В морг.
Она вздрагивает.
-- В мо...
-- Да, но вы подождете меня в машине. Я не хочу навязывать вам
подобное зрелище...
-- О! Я не боюсь, -- говорит девочка. -- Наоборот, мне будет
интересно побывать в морге!
Ну что мне делать? Все красотки -- извращенки и готовы
примириться с упущенным сеансом траха, лишь бы им показали
жмурика.
Я начинаю злиться.
Нет, это ж на кого, спрашиваю вас, я буду похож, если стану
вести расследование, имея на прицепе эту потаскушку?
-- Послушайте, лапуля, -- говорю я ей, стараясь оставаться
спокойным, -- я никак не могу взять вас с собой...
-- О! А почему?
-- Потому, что для входа в морг нужно быть полицейским... или
покойником! Вы, слава богу, не принадлежите ни к той, ни к
другой категории, верно?
Она соглашается и насупливается.
Я останавливаюсь позади "скорой" и иду за носилками. Сторож
принимает жмура... В этот момент являюсь я:
-- Комиссар Сан-Антонио.
Он приветствует меня способом, о котором как минимум можно
сказать: почтительный.
-- Здравствуйте, господин комиссар. Вы меня не узнаете?
Я смотрю на его усы в форме руля гоночного велосипеда и
красный от божоле нос...
Я действительно встречал этого типа в ходе прошлых
расследований, потому что при моей работе в моргах бываешь чаще,
чем в "Лидо".
-- Немедленно вызовите врача! -- приказываю я. -- И дайте мне
телефон.
Он ведет меня в покрашенный эмалевой краской кабинет,
провонявший мертвечатиной, как и все здание, плюс еще запах
jp`qmncn вина.
Я звоню в криминальную полицию и излагаю суть дела.
-- Клиент снял со своего счета десять "кирпичей[1]", -- говорю
я моему невидимому собеседнику, -- а через четыре минуты лежал
мертвым в своей машине. Сопровождавший его тип исчез, и десять
миллионов тоже. Мертвец в морге, остается только поймать
человека в кожаном пальто...
Тут я усмехаюсь, показывая, что обладаю чувством юмора, как и
всякий уважающий себя полицейский, и кладу трубку.
Сторож информирует меня, что профессор Монтазель сейчас
будет, и предлагает глоточек своего красного.
Я отказываюсь под предлогом, что употребление такого рода
напитков до полудня мне противопоказано, и добавляю, что, если
ему не терпится утолить жажду, я ему мешать не буду.
Он хватает бутылек и делает себе промывание желудка. А я тем
временем вхожу в препарационный зал. Мертвец лежит на каменном
столе перед ступеньками амфитеатра. Над ним висит огромный
прожектор.
-- Я его раздену, -- говорит сторож, вытирая усы.
И берется за работу.
Я не напрашиваюсь ему в помощники... Покойники меня не пугают --
вот бы было смеху! -- но мне не хочется прикасаться к ним без
особой необходимости. А он занимается этим так же, как ваша жена
готовит соус "бешамель". Даже смачивает слюной палец, чтобы
расстегнуть жилет маленького старичка.
По мере того как он снимает с него шмотки, я копаюсь в их
карманах. В них лежит только бумажник, набитый документами на
имя Людовика Бальмена. Из них я узнаю, что старичок антиквар,
адрес: бульвар Курсель, дом сто двадцать... Он холостяк,
шестьдесят шесть лет...
Я откладываю бумажник в сторону.
Кроме него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная
зубочистка, чековая книжка на его имя, ручка из накладного
золота...
Ничего необычного...
-- Ну вот, -- говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом.
Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.
Я осматриваю его фигуру.
-- Никаких ран?
-- Никаких, -- подтверждает сторож.
Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом,
одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо
радостно, как надгробье.
-- Господин профессор... -- почтительно начинает сторож.
Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не
интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели --
те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение... Он
открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него
несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена
сверху донизу.
Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!
Наконец он распрямляется и смотрит на меня.
-- Этот человек умер от сердечного приступа, -- говорит он.
Мне кажется, я сплю.
-- Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что
он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит
насилие.
-- Абсолютно уверен, -- говорит он. -- Вскрытие даст нам
формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.
-- Раз он сказал, так оно и есть, -- уверяет меня сторож. -- Я
mh разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от
бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран!
-- Сердечный приступ! -- бормочу я.
Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер
естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня
досаду... На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не
выносят того, в чем нет логики...
Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не
касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела -- не
моя сфера.
Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного
сверх всяких ожиданий долга.
Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной
полиции Шардоном -- славным толстяком, не обремененным избытком
интеллекта...
-- А! -- говорю. -- Так это дело поручено тебе?
-- Да, -- отвечает он.
Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их.
Настоящая обезьяна!
У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным
самодовольством.
Я сообщаю ему все, что знаю.
-- Самый улет, -- говорю, -- то, что он умер естественной
смертью.
-- Не может быть!
-- По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его
по плечу. -- Удачи, сынок!
У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает
меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество.
-- А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!
-- Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я
забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень --
час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования.
Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не
поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me,
darling[2]!
Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она
падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее
торжественным поцелуем взасос.
С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее
стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла
бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить
их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-
настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды
вставлять между жрачкой и постелью киношку... Стаканчик "куантро",
и она уже готова отдать себя всю целиком!
В три часа пополудни -- время французское -- я даю сеанс моих
внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что
просит записать ее на абонемент.
Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после
такой бурной второй половины дня.
Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-
Прэ. У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В
спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией
губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу.
Она так неумело держит меня под руку, что мне становится
стыдно. На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной
dspnwjni? На деревенского лопуха в свадебном путешествии!
В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот
что придаст мне солидности.
Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую
страницу. Читаю статью и узнаю потрясающие вещи!
Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти
антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся
антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов
старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк,
чтобы расплатиться за эту покупку.
Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в
машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер.
Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в
районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную
полицию.
И вся история...
Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси!
Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось
просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе...
-- Ну, возвращаемся! -- внезапно говорю я. Малышка встает.
В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю.
Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал
на корешке чека: "На помощь"?
Глава 3
Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой
планеты. Мне совершенно безразлично, что он говорит, как,
впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных
венах, язвах, о своем начальнике и доме... Пятьдесят лет
посредственности проходят перед нашими ушами.
Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в
голову предлог, чтобы смыться.
-- Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня
извините, Эктор?
Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия,
как и любовь, обычно бывает взаимной.
-- Вечная гонка по горам и долам? -- замечает он с кислой
миной.
-- Ну да! -- отвечаю. -- Не всем же сидеть всю жизнь в мягком
кресле.
Это является очень точным намеком на должность Эктора,
работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.
Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы
лучше пошла.
-- До свидания, -- говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы
заставить покраснеть мою маму: -- Ведите себя благоразумно!
Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.
Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я
совершенно не выношу тупиц!
Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в
конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее,
нужно нечто большее, чем солнце.
Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить
время. В этот момент в Службе полный штиль.
Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье
давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом...
Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь
полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и
проституток, улыбающихся мне.
В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки
выражают взаимные симпатии...
Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы
мне дельную мысль... Театр? Уже слишком поздно, и спектакли
начались... Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!
Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И
потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку...
Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по
площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь
Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.
Как поется в песне: "Мы сделали это, почти не подумав!"
Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на
бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье
Бальмена.
Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье
накануне весны?
Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых
усах, совершенно белых щеках...
О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине...
Дом сто двадцать. Это здесь.
Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю
бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.
После короткого колебания захожу в дом... Комнатка консьержки,
откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.
Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись
от большой кружки сладкого вина.
-- ЧЕ вы хотите? -- спрашивает она и переводит дыхание.
Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим
физическим усилием за весь день.
-- Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону
взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.
-- Он окочурился, -- непочтительно говорит она.
-- Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?
Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает
ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это
глотки.
Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит
воздух.
-- Четвертый этаж, слева.
С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные
сведения.
-- Спасибо! -- говорю я. -- Ваше здоровье...
Поднимаюсь по лестнице. Три этажа -- это большой подъем!
Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.
Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен
был холостяк и, возможно, жил совсем один.
Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и
передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми
волосами.
Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или
меньше. Похож на туберкулезника... Он среднего роста, тонкий и
хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета;
на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил
красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у
всех ему подобных... Тонкие руки дрожат.
Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно
взмахивает ресницами.
-- Месье?..
-- Здравствуйте, -- говорю я. -- Это квартира месье Бальмена?
-- Да...
-- Полиция...
Он в испуге отшатывается.
-- Господи!
-- Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми
кудряшками.
-- Нет, -- отвечает, -- я его друг...
В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно
соглашаюсь... Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть
полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые,
вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто
физическое отвращение...
-- Друг или жена? -- спрашиваю я в лоб.
Новый испуганный жест "дамочки".
Но педики любят, когда их немного встряхивают.
-- О, господин инспектор! -- жеманничает он.
-- Комиссар, -- поправляю я. Временами я очень щепетилен к
моему званию.
Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я
вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда
следом за ним.
-- Мы можем поговорить, да? -- спрашиваю.
-- Разумеется. Проходите!
Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи
Надцатого. Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что
сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик
ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.
На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый
платок... Странный туалет для траура...
-- Как ваше заглавие? -- спрашиваю я.
-- Мое... что?
-- Ваше имя.
-- А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово...
Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги.
-- Меня зовут Джо, -- отвечает ок.
-- Очень красиво для близких друзей, -- оцениваю я, -- но ведь
секретарь полиции, выдававший вам удостоверение личности, не
удовлетворился этим?
Он жеманничает.
-- А вы юморист, господин комиссар.
-- Мне это говорят уже двадцать лет. Так как же все-таки вас
зовут?
-- Джо Дени...
-- Возраст?
-- Тридцать три! Но я ведь выгляжу моложе, правда? С каким
удовольствием я саданул бы ему по роже, чтобы успокоить нервы.
-- Так, значит, старик был голубым? -- говорю я больше для
себя, чем для него.
Я пытаюсь представить себе Бальмена... В общем, он чем-то был
похож на педика.
Мой собеседник не отвечает на этот полувопрос.
-- Долго вы были вместе?
-- Четыре года, -- вздыхает он.
-- Наследуете вы?
-- Не знаю...
Но по легкому поблескиванию его глаз я понимаю, что он
прекрасно информирован по этому вопросу. А он не дурак! Небось
заставил старичка написать на себя завещание, пока иллюстрировал
ему "Камасутру"...
-- Он был сердечником?
-- Да.
-- Его дела шли хорошо?
-- Кажется, да... Он давно здесь живет, имеет постоянную
клиентуру...
-- Согласен... Только не "имеет", а "имел". Хотим мы того или
нет, а о нем приходится говорить в прошедшем времени, не так ли?
-- Увы! -- вздыхает он.
-- Скорбите?
-- Очень...
-- Все утрясется, вы найдете порядочного мужчину, с которым
начнете жизнь сначала, -- усмехаюсь я. -- Вдовца без детей... А
может, и с детьми, они дела не портят... Я уверен, из вас вышла бы
отличная мать семейства.
Он не реагирует.
-- Вы работали с Бальменом?
-- Как это?
-- В его магазине?
-- Редко... Только на праздники, когда бывало много народу.
-- В общем, ты мальчик для особых случаев? Что вы хотите, не
могу я называть эту мерзость на "вы".
Глядя ему прямо в глаза, я спрашиваю:
-- Ты знаешь Жана Парьо? Он качает головой.
-- Кого?
-- Жана Парьо. Посредника, с которым был твой старик, когда
дал дуба.
-- Нет, -- отвечает мальчик.
-- Такой высокий, в кожаном пальто.
-- Нет...
Вид у него искренний, как у дюжины тигров. Я не настаиваю.
-- Ладно... Ты в курсе, что вчера он приобрел старинные вещи?
-- Совсем нет...
-- Ну что ж, мой мальчик, мне остается только проститься с
тобой... У Бальмена были родственники? -- Нет, у него никого нет.
-- Значит, антиквариат достанется тебе, Джо, можешь утешиться...
Он довольно улыбается.
-- До скорой встречи, паренек!
Он протягивает руку, но мне противно к ней притрагиваться.
Я выхожу из квартиры и спускаюсь по лестнице. Прохожу мимо
комнатки консьержки, пересекаю бульвар, сажусь в мою машину и в
этот момент замечаю, что забыл у Бальмена перчатки.
Прямо как в книжке.
Я разворачиваюсь, возвращаюсь в дом голубого антиквара, и что
вы думали, кого я вижу на лестнице? Милейшего Жана Парьо, он же
тип в кожаном пальто...
Я, как ни в чем не бывало, иду за ним.
Он останавливается на четвертом этаже и играет на звонке
левой квартиры "Мои ботинки промокают".
Педик открывает ему.
-- Привет, Жанно, -- кудахчет он. -- Мне тут сейчас было жарко...
Представь себе...
Дверь закрылась. Я стою у перил на половину этажа ниже.
Так, значит, пидер наколол меня, сказав, что не знает
человека в кожаном пальто! Я стискиваю кулаки.
Он дорого заплатит за эту шуточку. Я в четыре прыжка
подскакиваю к двери, прилипаю ухом к замку, но они, должно быть,
ушли в гостиную, потому что до меня долетает только
неразборчивый шепот.
Тогда я тоже вызваниваю мелодию песенки про колеса. Полная
тишина... Должно быть, они напряженно вслушиваются.
Я повторяю мое маленькое соло на звонке. Наконец слышится
шорох и приглушенный, немного встревоженный голос Джо
qop`xhb`er:
-- Кто там?
-- Друг, который желает вам добра, -- усмехаюсь я. Он узнает
мой гордый голос и решается отпереть дверь. "Тетя" выглядит
чуточку бледновато.
-- Я забыл перчатки, -- говорю я. Он пялится на мои руки.
-- Ваши перчатки? -- переспрашивает он с ошеломленным видом.
-- Да, -- подтверждаю я. -- Знаешь, такие маленькие штуковины,
которые похожи на пустые соски и которые надевают на руки, чтобы
согреть их или придать себе пижонский вид?
-- Вы уверены, что оставили их здесь? Я... Я все внимательно
осмотрел...
-- Как это ты все осмотрел? Ты что, боялся, что я их забуду?
-- Нет, но... я... я уверен, что вы ничего не забыли!
-- Но проверить-то можно? Это ведь ничего не стоит...
Я отодвигаю его в сторону и захожу в гостиную. Как и
следовало ожидать, Парьо сидит там.
При моем появлении он встает и спокойно смотрит на меня. Он
еще выше, чем показался мне сначала. Густые брови подчеркивают
выступающий лоб. Нос у него крючковатый, скулы широкие,
подбородок резко очерчен.
Что преобладает в этом индивиде, так это ощущение моральной
правоты. В нем есть что-то упрямое и непреклонное -- Чувствуется,
что он сохранит спокойствие, даже если вы подпалите ему трусы.
-- Месье Парьо? -- любезно осведомляюсь я.
-- Он самый. С кем имею честь?
-- Комиссар Сан-Антонио. Это я обнаружил вчера утром труп
Бальмена в вашей машине...
-- А, очень хорошо! -- говорит он.
-- А я думал, вы незнакомы, -- замечаю я, показывая на Джо
пальцем.
Парьо пожимает плечами.
-- Разумеется, это он вам так сказал? Его вопрос, служащий
ответом на мой, обезоруживает меня.
-- Да, -- раздраженно подтверждаю я. Он с презрением пожимает
плечами.
-- Меня это не удивляет! -- заявляет он.
Джо изображает девушку из хорошей семьи, которую полковник
застал за поправлением подвязки чулка. Он краснеет.
-- Этот идиот пуглив, как девка, -- продолжает Парьо. Он
демонстративно усиливает презрительную интонацию, показывая мне,
что сам он не голубой.
-- Он никогда отсюда не выходит, -- добавляет Парьо. --
Настоящая домашняя собачонка... Ты почему сказал господину
комиссару, что мы незнакомы?
Честное слово, друзья, в этот момент я присутствую при
красивом номере "Спасение утопающего". Парьо пытается выправить
положение твердой рукой, и получается это у него блистательно.
-- Я не решился, -- блеет педик. Пожатие плечами, и для
человека в кожаном пальто вопрос закрыт.
-- Вы давно знакомы с Бальменом? -- спрашиваю его я.
-- Лет десять... Я тоже занимаюсь антиквариатом, специализируюсь
на нумизматике... Бальмен был одним из моих лучших клиентов и
лучших друзей --
И он добавляет, бросив многозначительный взгляд на педика:
-- Но у нас была просто дружба.
-- Почему вы вчера поехали в банк вместе с ним? Он изображает
удивление.
-- Но я уже объяснял это в полиции...
-- Вам не трудно повторить для меня?
-- Расследование поручено вам? Его тон остается куртуазным, но
я прекрасно понимаю намек. Этот парень дает понять, что мне тут
не хрена делать и отвечает он исключительно потому, что привык
быть вежливым даже с легавыми!
-- Никакого расследования нет, -- уверяю я, -- поскольку он умер
естественной смертью. Скажем так: я интересуюсь Бальменом
потому, что обнаружил его тело. Это вполне естественно, правда?
-- Я усмехаюсь. -- Обычно, месье Парьо, полицейские никогда не
обнаруживают трупы. Поэтому я не мог не увлечься игрой...
-- Это естественно...
-- Итак? -- любезно настаиваю я. Он встряхивается.
-- Ах да!.. Так вот, я принес ему достаточно большую коллекцию
золотых монет на сумму более десяти миллионов. Чтобы не нарушать
мой бюджет, я попросил Бальмена расплатиться сразу...
-- Наличными?
-- Вас это шокирует?
-- Это крупная сумма...
-- Посудите сами, господин комиссар. В моем бизнесе всегда
нужна наличность. Да что я! Без нее просто никуда... Люди,
продающие предметы старины, находятся в стесненном положении, не
так ли?
-- Совершенно верно...
-- Я попросил Бальмена снять эту сумму... Поскольку я был на
машине, то предложил подвезти его... Он согласился... Ожидание в
банке утомило его... Когда назвали его номер, у него уже болело
сердце, и я проводил его до окошка.
Он рассказывает свою историю, будто канатоходец идет по
стальному проводу: тщательно взвешивая каждое слово, прежде чем
произнести его.
-- И дальше что? -- безжалостно настаиваю я.
-- Потом вернулись в мою машину, он отдал мне деньги... В этот
момент я увидел, что уже почти полдень и что я пропустил важную
встречу с одним клиентом из провинции... Я извинился и пошел на
почту, расположенную в том же здании, что и банк, только с
другой стороны. Пришлось подождать, пока меня соединят, потому
что я звонил в провинцию... в пригород Руана, если говорить
точнее. Я долго разговаривал, потом вернулся к моей машине...
Вокруг нее стояла толпа... Дежурный ажан объяснил мне, что
случилось.
Он замолкает и смотрит на меня с таким видом, будто
спрашивает: "Это все, что вы хотели узнать?"
-- Вы можете дать мне ваш адрес? Он хлопает себя по карманам и
вытаскивает бумажник.
-- Простите, господин комиссар, у меня нет при себе визиток.
Он отрывает угол конверта и пишет на нем несколько строчек.
Я читаю: "Парьо, улица Шапталь, 20".
-- Спасибо...
Я кладу уголок конверта в мой бумажник.
-- Ну вот! -- говорю я в своем самом добродушном стиле. --
Теперь, дорогой месье, мне остается задать вам еще один
вопросик, и все... На сегодня...
Его брови резко ползут вверх.
Поскольку я не тороплюсь спрашивать, он шепчет:
-- Слушаю вас. И можете ему поверить: он меня действительно
слушает, да еще как.
-- Послушайте, месье Парьо, чего ради Бальмен запер свой
магазин и поехал с вами, хотя мог выписать вам чек на
предъявителя?
Мой вопрос бьет его, как удар кулаком промеж глаз. Он
наполовину открывает рот. Мозги в его котелке кипят в полном
pefhle... Мне кажется, что из ушей и ноздрей у него идет пар...
Положи руку ему на лоб и обожжешься, честное слово!
-- Ну... -- начинает он.
Я, тем же тоном, что он пару минут назад, шепчу:
-- Слушаю вас.
-- Ну, Бальмен не знал, можно ли выдать чек на предъявителя на
такую крупную сумму. Поэтому он предпочел поехать сам, потому
что мне была совершенно необходима эта сумма.
Я ему улыбаюсь: хорошо выкрутился! Вы сочтете меня
ненормальным, но я обожаю такие маленькие дуэли. Особенно когда
противник обладает таким хладнокровием.
Я нанес удар, он его парировал... Наступает пауза, но, по
правде говоря, после его ответа сказать особо нечего.
-- Бальмен имеет телефон?
-- Да, имел, -- поправляет меня Парьо.
Не упустил-таки возможности поддеть меня!
-- Почему же в таком случае он не позвонил в банк, чтобы
спросить, можно ли выдать чек на нужную сумму?
-- Признаюсь, -- говорит Парьо с гримасой, -- что ни он, ни я об
этом не подумали...
-- Однако это очень просто...
-- Просто, если рассуждать задним числом, но в тот момент все
шло быстро. Кроме того, Бальмен хотел воспользоваться тем, что
будет на Монпарнасе, чтобы на обратном пути повидаться с одним
коллегой из Ренна.
"Матч закончился вничью", -- говорю я про себя. Джо стоит
прислонившись к стене и заложив руки за спину, как будто защищая
свою добродетель. Я смотрю на него, и он взмахивает ресницами,
как благовоспитанная девушка, которой соседский парень предложил
потанцевать в приходской Церкви.
-- Какая симпатичная вдовушка, а? -- усмехаюсь я. Парьо
сдержанно улыбается.
Я замечаю мои перчатки на батарее центрального отопления.
-- А вот и то, за чем я вернулся! -- говорю.
Я медленно надеваю их, поочередно глядя на двух моих
собеседников.
Нет, тут явно что-то не так. От кого исходит витающее в этой
квартире тревожное чувство? От педика? От человека в кожаном
пальто? Оттого, что мы находимся в квартире человека, лежащего в
настоящий момент в холодильнике морга? Или из-за этого
расследования, которое таковым не является? От незаконно
проводимых допросов, из-за которых Старик устраивает свои
знаменитые жуткие нахлобучки?
Я вдыхаю сладкий воздух этой гостиной... Здесь стоит тяжелая и
неприятная атмосфера.
Бальмен вел в ней внешне спокойную жизнь между старыми вещами
и молодой "подругой" и, должно быть, был счастлив... Во всяком
случае, настолько, насколько может быть счастлив человек...
Особенно человек его возраста...
Вчера утром что-то произошло. Что?
Именно это я и хотел бы узнать... Просто так, из спортивного
интереса. Из-за того, что я унюхал тайну, а я терпеть не могу
нераскрытые тайны.
-- Счастливо оставаться, месье и мадам, -- говорю я ни
враждебным, ни дружеским тоном. И поднимаю паруса.
Глава 4
На полчаса я забыл про воскресенье и его давящую меланхолию...
(Согласитесь, что я изъясняюсь, как академик... да еще
r`k`mrkhb{i!) Но, открыв дверь дома, я встречаюсь с этим серым,
типично парижским воскресеньем.
Я вздыхаю и закрываю дверь, так и не выйдя в нее. В моих
серых клеточках появилась одна идея.
Подхожу к комнате консьержки, коротко стучу в стекло и
захожу.
Она раскладывает пасьянс -- обрюзгшая, старая, весьма
отдаленно напоминающая женщину. В ее жилище пахнет грязью, едой
и вином.
Она поднимает на меня желатиновый взгляд.
-- Приветствую вас, добрая дама, -- говорю я, садясь.
-- Чего вы хотите? -- рыгает она.
-- Я бы хотел, чтобы вы положили эту десятку треф под валета,
-- говорю, -- а червонную даму под ее бородатого мужа, а потом
открыли бы пошире ваши уши и послушали меня...
Она смешивает карты, выражая тем самым протест против моего
вторжения.
-- Зря вы это, -- говорю я. -- Удача, она как бы знак судьбы, а
с судьбой нельзя обращаться презрительно.
Но интеллектуальная болтовня выше ее понимания. Она издает
ворчание, которое в переводе на нормальный язык должно означать
нечто неприятное.
-- Послушайте, мамаша, -- заявляю я, -- в жизни нужны разные
люди. Вы консьержка, я полицейский... История учит, что мы
созданы, чтобы договориться.
Старуха готова лопнуть... На ее усах остались капли вина, глаза
мутные.
~ Я не люблю легавых, -- сообщает она.
-- А я не влюбляюсь в консьержек, -- отвечаю, -- но работа
требует общения с ними. Я бы хотел, чтобы вы мне немного
рассказали о Бальмене. Давно он живет с маленьким гомиком?
-- Да...
-- Какую жизнь они вели вдвоем? Она смотрит на меня, не
понимая.
-- Они хорошо ладили?
-- Конечно, черт возьми, раз вместе спали!
-- Это ничего не доказывает. Они никогда не ссорились?
-- Не знаю.
-- К ним ходило много народу?
-- Домой нет, только в магазин...
-- Вы знаете человека в кожаном пальто?
-- Месье Жанно?
-- Вот именно, месье Жанно.
-- Да, знаю.
-- Он друг Бальмена?
-- Да, друг... Они, кажется, вместе работали...
-- Верно.
-- Он сейчас здесь.
-- Знаю. Я с ним только что разговаривал. Она показывает
пальцем, похожим на "хотдог", на стоящую на буфете бутылку
красного.
-- Дайте мне ее! -- приказывает она. Я протягиваю ей пузырек.
Она зубами снимает пробку и наливает в свою кружку огромную
порцию.
-- Хотите?
-- Нет, спасибо.
-- Недостаточно изысканное для вашей глотки?
-- Не в этом дело. Я как животное: пью только тогда, когда
испытываю жажду... Испытываю я ее часто, но не сейчас. Следите за
моей мыслью?
Нет, не следит. Она не могла бы проследить и за похоронной
процессией улиток.
-- Скажите, мамаша, ведь Бальмен был болен?
-- Грудинкина лягушка.
-- Грудная жаба?
-- Да...
-- У него часто случались приступы?
-- Изредка.
-- Кто его лечил?
-- Его врач.
-- Ну да, конечно. Было бы странно, если сапожник... А вы знаете
фамилию врача Бальмена?
-- Доктор Бужон.
-- Он живет поблизости?
-- На площади Терн.
-- Спасибо за информацию. Это все, что вы имели мне сказать?
-- Все!
Она приставляет к губам свой литр красного и присасывается к
кружке. Мне остается только вернуться на свежий воздух, что,
учитывая атмосферку в ее комнате, я делаю как можно быстрее и с
большой охотой.
"Доктор Этьен Бужон, бывший заведующий клиникой Лаеннек..."
Какой-то шутник дописал под медной табличкой: "Бывший
потребитель газа..."
Я поднимаюсь на нужный мне этаж зажиточного дома с красным
ковром на полу и медными лестничными перилами. Замечаю
двустворчатую дверь с медной табличкой, в точности повторяющей
надпись на той, что внизу. Звоню.
Где-то в квартире начинает брехать собака.
Дверь открывается, хотя других звуков я не слышал, и передо
мной оказывается невысокий мужчина лет пятидесяти с
всклокоченными волосами, одетый в домашнюю куртку. Между его ног
просовывается сплющенная морда боксера. Оба смотрят на меня с
осуждением.
-- Доктор Бужон?
-- Это я.
Голос у него сухой, как треск чиркающей спички, глаза черные
и холодные. На бледном лице написана скука. Настоящая морда для
воскресного дня!
-- Я пришел по поводу месье Бальмена, вашего пациента...
-- Ему плохо?
-- Уже нет, -- говорю.
-- Вы хотите сказать, что...
-- Да, он умер. Вы не читаете газеты?
-- Очень редко...
Он не кажется удивленным сверх меры. Правда, врачи никогда не
удивляются смерти одного из своих пациентов. Их скорее поражает
обратное!
-- Могу я переговорить с вами? -- спрашиваю я, предъявляя мое
удостоверение.
Он бросает на документ быстрый взгляд, и выражение скуки на
его лице усиливается.
-- Входите! -- говорит он.
Мы располагаемся в маленькой гостиной.
-- Людовик Бальмен умер вчера незадолго до полудня... и
обстоятельства его смерти не совсем ясны, хотя судмедэксперт
вынес заключение: естественная смерть...
-- Ну так что же?
Для врача есть всего одна истина. Он не понимает причины
lnecn прихода, коль скоро его коллега считает смерть
естественной.
-- Чем конкретно болел Бальмен?
-- У него была грудная жаба с осложнениями. Полагаю, его
смерть была мгновенной?
-- Именно так...
Он довольно усмехается.
-- Черт побери!.. Я же категорически запретил ему любые
усилия, какого бы рода они ни были. Но он вел сумасшедшую жизнь
со своим красавчиком...
-- С Джо?
-- Да...
-- Могу я вас спросить, что вы подразумеваете под сумасшедшей
жизнью, доктор?
-- Именно то, о чем вы думаете. Бальмену уже много лет назад
надо было отказаться от бизнеса и... от любви. Но люди, очень
дорожащие своей жизнью, обычно любят рисковать.
-- Ла Брюйер! -- говорю я.
-- Что?
-- Ла Брюйер сказал нечто в этом роде некоторое время назад.
-- Здорово! Я и не знал, что полицейские так образованны! Я
отвешиваю ему благодарственный поклон.
-- Так все-таки почему вы пришли ко мне? -- спрашивает он.
-- Я хотел услышать от его лечащего врача, что Бальмен мог
внезапно умереть.
-- Тогда я вам повторяю: он не мог умереть иначе. Малейшее
волнение, малейшее физическое усилие -- и смерть ему была
обеспечена...
-- Малейшее волнение?
-- По крайней мере, теоретически. Вы знаете, в нашей профессии
теория играет главенствующую роль.
-- Конечно. Скажите мне еще, доктор, раз вы лучше кого бы то
ни было знали физическое состояние старика, если бы Бальмену
грозила большая опасность и он испытывал бы сильный страх, он
мог бы писать?
-- Писать?
Я достаю из лопатника кусочек чека, на котором старик
написал: "На помощь".
-- Вот смотрите, -- продолжаю я, -- когда грозит такая
опасность, что готов звать на помощь, то дрожишь, и даже
крепкому человеку трудно что-либо написать, согласны?
-- Мне кажется, так...
-- Ладно. Если это трудно для здорового человека, то для
хронического сердечника практически невозможно... А вот последние
слова, которые Бальмен написал за несколько минут -- можно даже
сказать -- секунд -- до своей смерти...
-- Действительно странно.
-- Почерк четкий, твердый... Может перепуганный человек писать с
такой уверенностью?
-- Не думаю.
-- Тогда следует согласиться, что Бальмен не был так напуган,
как можно предположить. Но совершенно ясный смысл этих двух слов
противоречит данной точке зрения...
Маленький врач пожимает плечами... Он вытягивает руку, гладит
голову боксера.
-- Разве что это написал не он...
-- О, это он, -- уверяю я, -- я в этом не со...
Я закрываю свою большую пасть на двойной поворот и вытаскиваю
угол конверта, на котором Парьо сегодня написал мне свой адрес.
Ой, ребята! Если б вы могли видеть Сан-Антонио! Зрелище стоит
rncn, чтобы на него посмотреть! Моя дурость достигает размера
горы Сен-Мишель или Шартрского собора...
Сличая два клочка бумаги, я констатирую, что на обоих надписи
сделаны одним почерком.
Вывод: "На помощь" на корешке чека написал Парьо...
Кажется, у меня совсем съехала крыша. По-моему, я потерял
мозги... Если найдете, просьба прислать их мне домой.
Вознаграждение гарантируется.
Врач смотрит на меня.
-- Что случилось?
-- Ничего, -- отвечаю. -- Спасибо... Простите, доктор, я... И я бегу
к входной двери, а боксер, нюхавший мои пятки, смотрит на своего
хозяина с таким видом, будто спрашивает, съедобны ли мои яйца!
Глава 5
-- Эктор ушел, -- говорит мне Фелиси.
-- Тем лучше, -- отвечаю я.
-- Ты хорошо провел день?
-- Очень хорошо, спасибо, ма! Она не настаивает. Фелиси
воплощенная сдержанность.
-- Остались пирог, зеленый горошек и сыр. Пойдет на вечер, а?
Если ты очень проголодался, я приготовлю фаршированные яйца.
-- Я не хочу есть.
-- Ты не болен?
-- Можно же не хотеть есть и при этом не быть больным, ма...
Запомни это раз и навсегда, иначе ты умрешь от тревоги...
Эта фраза действует на меня, как удар электрического тока.
Умереть от тревоги...
А от чего все-таки умер Бальмен?
От страха.
Да, чем дальше, тем лучше я вспоминаю его лицо, когда он
отходил от железного козырька. Это было лицо человека, больного
от страха... Само лицо страха...
Кого он боялся? Парьо?
Тогда почему тот написал на корешке чека призыв помощи?
Разве нападающий станет звать на помощь? Нет!
Следовательно, надо сделать вывод, что Парьо тоже был
жертвой, что ему тоже грозила опасность... Ему грозила опасность,
но он не мог об этом сказать! Он мог только писать... Так, значит,
рядом был кто-то, кто следил за ними?
-- О чем ты думаешь? -- спрашивает меня Фелиси. Я спускаюсь на
землю.
-- О... О разных вещах, -- отвечаю. -- О странных вещах...
-- О каких?
-- Это история старика, умершего от страха, ма... У меня
идиотское чувство, что человек, который его пугал, позвал на
помощь... Вообще-то, он не позвал, а написал, что вроде бы
показывает, что он тоже боялся... С этим вторым я сегодня
разговаривал. Если бы ему было что сказать, у него была
возможность сделать это... А он наоборот, пускал мне пыль в глаза...
Как видишь, дело сложное...
Фелиси секунду размышляет.
-- Я сделаю тебе фаршированные яйца, -- решает она. -- Пирог
слишком тяжел для вечера!
В черноте мои мысли витают над постелью. Эти мысли прожорливы
и ожесточены, как вороны.
Я хотел бы на секунду отогнать их и поспать, чтобы дать
котелку отдых.
Но тяжелые черные мысли упрямо крутятся и крутятся... Маленький
старичок, умерший от страха... Я снова вижу его белую физиономию,
наморщенный нос, выступивший на висках пот. Он плохо себя
чувствовал и начинал умирать посреди равнодушной толпы, на
глазах у полицейского... А второй, в кожаном пальто, этот Парьо с
его самообладанием?.. Какую роль он играл? Палача? Товарища по
несчастью?..
Он друг старика Бальмена; они вместе работают больше десяти
лет.
Деньги предназначались ему, чего он и не скрывает. Он сразу
бежит сообщить об этом полиции... Не боится запачкаться...
Все заставляет меня думать, что это чемпион! Он расчетлив,
составил весь план... Но это "На помощь