Голос был тонким, дрожащим и чуточку хныкающим. Поначалу я
решил, что это Пино.
-- Алло! Я бы хотел поговорить с комиссаром Сан-Антонио.
-- Я слушаю.
-- Скажите, господин комиссар, вы ведь учились в лицее Сен-
Жермен-ан-Ле, не так ли?
Этот намек на мое блестящее школьное прошлое заставил меня
навострить уши.
-- Да, а что?
-- Это Мопюи, вы меня помните? Я замер. От ностальгической
волны из классной комнаты у меня дрогнули ноздри. Морпьон!
Добряга Морпьон!
-- Не может быть! Как вы, господин учитель?
-- Уже лучше, -- ответил он, из чего я без особого труда сделал
вывод, что он только что болел.
-- Чем обязан радости слышать вас? Он прочистил горло. Это у
него как тик. Через каждые пять-шесть слов он издавал горлом
смешное кваканье.
-- Скажите, мой юный друг...
Мой юный друг! Как когда-то в школе. От этого я ощутил прилив
сладковатой грусти.
-- Скажите, мой юный друг, может ли такой знаменитый и занятой
полицейский, каковым являетесь вы, уделить несколько минут
полуразвалившемуся старику?
Я рассмеялся.
-- Что за вопрос! Встретимся когда захочете!
-- Когда захотите, -- поправил он. -- У вас всегда был хороший
стиль, Антуан, но выражались вы безграмотно! -- Потом, вернувшись
к моему предложению, добавил: -- Чем раньше, тем лучше.
-- Хотите, чтобы я приехал к вам?
-- Я не решался вас об этом попросить. Я только что вышел из
больницы, и у меня совершенно ватные ноги.
-- О'кей, я выезжаю. Дайте мне ваш адрес. Морпьон жил на улице
Помп.
-- Седьмой слева! -- сообщает мне консьержка -- импозантная
свежевыбритая дама.
Я вхожу в кабину лифта и по дороге наверх собираю свои
воспоминания на пресс-конференцию.
Морпьон был моим учителем французского в старших классах.
Не знаю, почему родилось это непочтительное прозвище[1], но
пошло оно от старших, и готов поспорить, что, если он до сих пор
преподает, его продолжают звать Морпьоном. История хранит не
только письменные источники!
Когда я выхожу из лифта, открывается дверь квартиры и в
образовавшейся щели я вижу моего старого Морпьона. Пятнадцать
лет, прошедшие с окончания мною лицея, были для него не
подарком. Увидев его, я понимаю, как ошибочны представления
детей о возрасте взрослых. В те времена я считал Морпьона
глубоким стариком. Но стариком он стал только теперь.
Его маленькая голова сильно облысела, венчик светлых волос
поседел, веки стали тяжелыми. Очки в золотой оправе он сменил на
более мощные, в черепаховой. Его лицо сжалось с кулачок, и сам
он меньше письма, уведомляющего о бракосочетании.
Единственное, что не изменилось, его одежда. Такое
впечатление, что носит он все тот же костюм со слишком широкими
лацканами, тот же целлулоидный воротничок на поношенной голубой
рубашке, тот же черный галстук веревкой и те же чрезмерно
длинные манжеты, доходящие ему до ногтей.
-- Да, мой юный друг, -- говорит он своим тоненьким блеющим
голоском, -- вы изменились после лицея.
Я пожимаю его горячую руку, и он приглашает меня в свое
жилище.
Квартира не поддается описанию. Надо быть старым учителем,
чтобы жить в ней. Книги заполонили всю мебель, лежат на полу,
высятся стопками в коридоре. Это что-то вроде чудовищной
всепожирающей проказы. Старые
наволочки, грязное белье и немытая посуда громоздятся в самых
неожиданных местах.
Но хуже беспорядка запах. Увидев полдюжины кошек, я понимаю
его природу...
-- У меня неприбрано, -- предупреждает Морпьон, -- извините. Но
я только сегодня утром выписался из больницы.
-- А что у вас было?
-- Растянутый гломурит наклоненной мембраны, -- объясняет он.
-- Было больно?
-- Сначала этого даже на замечаешь, но постепенно симптомы
проявляются. Болезнь быстро прогрессирует. Если бы профессор
Бандему не прооперировал меня, было бы уже поздно.
Рассказывая мне о своей болезни, он сбрасывает с кресла
книги, кошек и их экскременты.
-- Садитесь, мой юный друг! Хотите чего-нибудь выпить?
-- С удовольствием, -- отвечаю я. Мне становится смешно.
-- Кто бы мог подумать, что однажды вы будете угощать меня
выпивкой, -- говорю.
-- А я, -- отвечает Морпьон, улыбаясь, -- не мог себе
представить, что самый рассеянный мой ученик станет асом
полиции. Как вы открыли в себе это призвание?
-- На переменах мы играли в сыщика и вора. Я всегда был вором,
поэтому мне захотелось сменить амплуа. Он улыбается.
-- И это работа? -- удивляется он.
-- Не совсем, скорее веселое времяпрепровождение, в котором
рискуешь своей шкурой...
Морпьон вынимает два стакана с грязными краями.
-- Жизнь, мой юный друг, -- говорит он, -- это такая мелочь. Она
возможна только на этой планете, между минус двадцатью и плюс
сорока градусами. Солнце, дающее ее нам, выделяет температуру
более чем пять миллионов градусов. Вы представляете себе нашу
беззащитность? Достаточно светилу немного сдвинуться в ту или
другую сторону, и наша планета превратится в лед или пепел.
Он берет бутылку из корзинки, в которой лежит масса странных
вещей, и наполняет два стакана.
Я хочу вытереть край моего, прежде чем-выпить, но Морпьон не
дает мне времени.
-- За ваше здоровье, мой юный друг.
Мы чокаемся. Я делаю глоток и едва одерживаю гримасу.
-- Неплохо, правда? -- спрашивает Морпьон.
-- Великолепно, -- соглашаюсь я. -- Что это такое? Он
поворачивает флакон этикеткой ко мне, и тогда я вижу, что это
кровоочищающее лекарство. Я любезно обращаю на это внимание
моего старого учителя, но тот только пожимает плечами.
-- Ничего, -- говорит он, -- это нам не повредит. И осушает свой
стакан. Я начинаю себя спрашивать, зачем Морпьон позвонил мне.
Пока что он не торопится просветить меня. Поскольку он не
решается, я задаю ему вопрос. Он скромно улыбается.
-- Хоть я и "литератор", но тайны не люблю, -- говорит он.
Он подбирает с полу пуговицу от рубашки, только что
добившуюся независимости.
-- Когда я решил лечь в больницу, -- тихо говорит анализатор
Паскаля, -- то отвез моих кошек к старой знакомой, квартиру
запер, а ключ положил в карман...
Он смотрит на меня, будто сомневаясь, продолжать или нет.
-- И что же? -- подбадриваю его я, чувствуя, что во мне растет
интерес.
Его грустные близорукие глаза наполняются безграничным
простодушием.
-- А то, мой юный друг, что я провел в больнице два месяца и
вернулся домой сегодня утром. По дороге сюда я заехал взять моих
друзей, -- добавляет он, показывая на кошек. -- Мы радостные
приезжаем домой, я вхожу, и тут же меня кое-что удивляет...
-- Что? -- каркаю я.
Он поднимает руку, как когда-то в классе, когда хотел
добиться тишины.
-- Меня смутило нечто неуловимое.
-- Что? -- квакаю я, надеясь, что лягушачий язык будет
доходчивее вороньего.
-- Тик-так, -- отвечает он.
-- Бомба? -- с надеждой спрашиваю я. Кончики его пальцев,
высовывающиеся из манжет, нервно стучат по столу.
-- Нет. Часы!
Он мне показывает на маленькие нефшательские часы, стоящие на
камине.
-- Ну и что? -- блею я.
В его взгляде появляется сочувствие.
-- Вы служите в полиции, и такой необычный факт не вызывает у
вас удивления? -- смеется Морпьон.
-- А что в нем необычного?
-- Эти часы надо заводить раз в неделю. Моя квартира
оставалась запертой два месяца Когда я вернулся, часы шли...
-- Вы полагаете, что кто-то проник в квартиру в ваше
отсутствие?
-- Все говорит об этом. У вас есть другое объяснение?
-- Может быть, -- отвечаю я. -- Предположите, что ваши часы
стали после вашего отъезда, а при вашем возвращении снова пошли.
Он пожимает хилыми плечами.
-- Мой юный друг, вы усомнились в надежности швейцарских
часов, а я начинаю сомневаться в проницательности нашей полиции.
Значит, вы воображаете, что мои часики перестают ходить, едва я
повернусь к ним спиной, чтобы снова затикать, как только я вхожу
в дверь? Очень смешно!
Морпьон начинает мне действовать на нервы своей иронией.
-- Послушайте, дорогой учитель, -- говорю я, -- ведь бывает же,
что часы останавливаются, верно? Предположим, что в ваших
произошла небольшая поломка. Они останавливаются. Потом вы
возвращаетесь, ваши кошки, которые, как я вижу, очень
непоседливы, толкают часы, и этого легкого толчка достаточно,
чтобы они снова пошли. Это вполне возможно.
-- Нет!
-- Нет?
-- Нет!
-- Почему?
Маленькие глазки Морпьона начинают искриться.
-- Потому что часы показывали точное время, мой юный друг.
Согласитесь, вероятность, что часы пошли в тот самый момент,
когда остановились, слишком неправдоподобна.
Это заставляет меня заткнуться.
-- Конечно, господин учитель. Подойдем к проблеме с другой
стороны. Кто-то приходил к вам в ваше отсутствие. Может быть,
консьержка?
-- У нее нет ключей. Однако я спросил ее, что очень рассердило
эту достойную женщину. Нет, мой юный друг, моя церберша сюда не
входила.
-- Ваша дверь была взломана?
-- Нет.
-- У вас что-нибудь украли?
Он пожимает своими тощими плечами.
-- Что тут красть? У меня ничего нет, кроме книг. Он наливает
мне вторую порцию лекарства для очистки крови, и я машинально
выпиваю ее.
-- Подумайте сами, господин учитель, -- говорю я, -- ну зачем
кому бы то ни было входить к вам? Только чтобы завести часы?
-- В этом-то вся тайна! -- внезапно начинает драть горло
Морпьон. -- Именно из-за этого знака вопроса я и обратился К вам,
мой юный друг! Зачем кто-то входил в мою квартиру в мое
отсутствие? И зачем он заводил мои часы ?
Довольно забавная ситуация, друзья, вы не находите? Месье
звонит в полицию и заявляет: "Я хочу знать, кто заводил мои
часы, пока я лежал в больнице!" Его можно сразу запереть в
клетку и показывать на набережной Межисри, а?
Надо сказать, что подозрительных следов в этом сарае столько
же, сколько полицейских у Елисейского дворца[2].
-- Нет, -- улыбается Морпьон, как будто проследивший за моей
мыслью. -- Мой беспорядок не тронут. -- А вы заводили часы?
-- Да, чтобы проверить завод. Я сделал ключом всего несколько
оборотов. По-моему, их завели дня два-три назад.
-- Вы мне позволите осмотреть вашу квартиру?
-- Действуйте!
Дворец Морпьона состоит из двух комнат, кухни и ванной
комнаты. В ванне, на кухонном столе, на полках в прихожей и в
туалете лежат книги. Сколько бы я ни осматривал пол, стены и
потолок, ничего не могу найти. Неудача, братцы. Строго между
нами, у папаши Морпьона, очевидно, не все дома. Он и раньше был
рассеянным. В лицее я много раз видел его с расстегнутой
ширинкой. Когда он заправлял свою ручку, это был большой
op`gdmhj, потому что чернильница сразу же опрокидывалась на
стопку сочинений. По-моему, вернувшись сегодня из больницы, он
машинально завел часы, о чем совершенно не помнит, и теперь
думает, что произошло нечто невероятное.
Убедившись, что в квартирке старого учителя все О'кей, я
решаю отчалить.
-- Я подумаю над вашей проблемой, господин учитель, -- обещаю я
ему.
Он смотрит на меня скептически.
-- Мой юный друг, я прекрасно понимаю, что происходит в вашей
голове.
По мне от пяток до затылка транзитом через задницу пробегает
легкая дрожь.
-- Правда? -- жалко спрашиваю я
Морпьон смеется тихим смехом грустного ребенка.
-- Вы думаете, что я спятил, -- продолжает он, -- или сам завел
часы, о чем совершенно забыл, не так ли?
-- Вовсе нет, -- в ужасе возражаю я.
-- Послушайте, Антуан, -- строго говорит Морпьон, -- вы врете
так же плохо, как и раньше. Ведь это вы подложили тогда лягушку
в мой портфель, не так ли?
-- Но, господин учитель... -- блею я, вмиг возвратившись в
состояние школьника с его идиотской психологией.
-- Срок давности истек, -- вздыхает Морпьон, -- так что можете
признаться.
-- О'кей, это был я.
-- А ледышку на мой стул тоже?
-- Может быть, -- сознаюсь я.
-- А кто смочил в синей краске губку для доски?
-- Я уже не помню, учитель.
-- А я помню. У меня был испорчен костюм. Он ввинчивает свой
палец мне в грудь.
-- А теперь признайтесь, что принимаете меня за слабоумного.
-- Вовсе нет, господин учитель. Я просто думаю, что вы
рассеянны. Помните, однажды вы начали вести урок по программе
пятого класса в девятом?
-- Конечно, -- бормочет Морпьон.
-- А тот случай, когда вы надели воротничок и манжеты на голое
тело?
-- Да?
-- Учитель, когда человек забывает надеть рубашку, он вполне
может забыть, что завел часы. Не беспокойтесь, главное, что у
вас ничего не пропало.
Я протягиваю ему руку.
-- Я вас оставляю. Если появится еще одна тайна, без колебаний
обращайтесь ко мне. Я очень рад был с вами встретиться. Кстати,
вы еще преподаете?
Он подмигивает.
-- Я уже четыре года на пенсии, но веду уроки в религиозном
пансионате, чтобы не отрываться от работы.
-- Вы, старый атеист?! -- восклицаю я. Он хитро подмигивает
мне.
-- Успокойтесь, я много рассказываю им о Вольтере, Руссо и
Карле Марксе.
Мы расстаемся, я спускаюсь прямиком к консьержке и сразу беру
быка за рога.
-- Скажите, дорогая мадам, вы знаете, что учитель Мопюи
считает, что кто-то входил в его квартиру во время его
отсутствия?
-- Знаю, -- отвечает она хриплым голосом.
-- Я бы хотел узнать ваше мнение на сей счет.
-- Вы его родственник? -- спрашивает она.
-- Нет.
-- Тогда вот мое мнение!
Она приставляет указательный палец к виску и начинает им
вертеть.
-- Спасибо за информацию, -- очень куртуазно говорю я. Я выхожу
счастливый оттого, что могу вновь вдохнуть чистый парижский
воздух после удушающей атмосферы дома Морпьона.
Глава 2
Мой спортивный "ягуар" стоит в нескольких метрах от дома.
Садясь за руль, я бросаю прощальный взгляд на окна Морпьона.
Маленький человечек, вынырнувший из прошлого, задел какую-то
чувствительную струну в моей душе, и, не стыжусь признаться, на
глазах у меня выступили слезы. Его жалкая бледная физиономия
виднеется пятном за грязными стеклами окна. Я дружески машу ему
рукой, чего он не видит, потому что слеп не хуже крота. Я жму на
стартер, и двадцать две лошади, спрятанные под капот, начинают
фыркать. В тот момент, когда я трогаюсь с места, меня вдруг
охватывает дрожь. Пока я махал Морпьону рукой, о чем сообщил
выше, мое подсознание, никогда не отрывающееся от реальности,
засекло одну странную деталь. Ему потребовалась десятая доля
секунды, чтобы передать это моему котелку. Я выключаю зажигание
и смотрю на седьмой. На подоконнике вижу привязанную белую
ленточку. Весенний ветерок тихо шевелит ее. Секунду изучаю ее,
потом мой взгляд уносится за крыши, к горбатым облакам,
придающим горизонту мрачный вид.
Я читаю в них правду. Морпьон не спятил. Почему я сразу
поверил в это, хотя до сего момента держал старого учителя за
выжившего из ума?
Из-за ленточки, привязанной к окну.
Я как сумасшедший выскакиваю из машины и поднимаюсь в
квартиру Морпьона. Он не особо удивлен, видя меня вновь.
-- Я знал, что вы вернетесь, -- говорит он мне.
-- Правда?
-- Вы всегда были таким, Антуан. У вас первое решение никогда
не бывало правильным. Пока спустились с седьмого на первый, вы
поняли, что папаша Мопюи хоть и рассеянный, но не чокнутый!
Вместо ответа я иду к окну, открываю его и отвязываю ленту.
Она оказывается самой обыкновенной, наподобие тех, какими
кондитеры обвязывают коробки со сластями.
-- Это вы привязали ленту к подоконнику, месье Мопюи?
Он пожимает плечами.
-- Вы шутите!
Я наматываю кусочек шелка на палец. Он не очень грязный, что
доказывает, что к подоконнику его привязали недавно.
Морпьон берет на руки толстого кота и ласково гладит его, не
переставая смотреть на меня.
-- Вы заметили эту ленту снизу?
-- Да.
-- Видите ли, мой юный друг, я точно знаю, что кто-то был у
меня. И не только из-за часов. Когда я вошел, меня поразил
запах... Я его не узнал.
-- Потому что в течение двух месяцев ваши кошки не гадили в
квартире! -- ворчу я.
-- Я тоже так подумал, -- соглашается Морпьон, -- но было и
нечто другое. Мое обоняние поразило не отсутствие знакомых
запахов, а, наоборот, присутствие чужого. Чужого и... неприятного.
Dnbnk|mn едкий запах...
Я начинаю нюхать. Эти сволочи котяры испортили всю атмосферу,
И тем не менее мне кажется, что я чувствую и другой запах...
Запах...
-- Учитель, -- бормочу я, -- думаю, вы правы... Здесь пахнет
порохом.
Он снимает очки. Его глаза мгновенно становятся похожи на
двух больших экзотических рыб.
-- Порохом? -- ошарашенно повторяет он.
-- Мне так кажется... Я хорошо знаю этот запах. Я снова
принюхиваюсь. Или это мое воображение? Не думаю.
Морпьон цепляет очки на место.
-- Черт возьми, -- говорит он, -- если бы в моей квартире
стреляли, это было бы заметно, разве нет?
-- Нет, если подобрали гильзы.
-- А... пули?
-- Их могли выпустить из вашей квартиры в кого-то, кто
находился снаружи.
Я опираюсь на подоконник и смотрю на мирную улицу Все
спокойно и буднично.
-- Выстрелы слышно! -- бросает Морпьон за моей спиной.
-- Когда на оружие надет глушитель, выстрелов практически не
слышно!
Мой зоркий глаз изучает тротуар напротив. Я замечаю
импозантный подъезд, а над ним флагшток без флага. На стене
прикреплена табличка, но с такого расстояния буквы на ней я
разобрать не могу.
-- Месье Мопюи, напротив находится посольство?
-- Нет. Генеральное консульство Алабании.
-- Ясно...
Мой взгляд продолжает изучать фасад. Должен признаться,
выглядит он совершенно невинно.
Это нормальный парижский фасад из камня, на широких окнах
жалюзи. На одном из окон они опущены.
-- На каком этаже находится консульство?
-- На четвертом, -- отвечает Морпьон.
Как раз на этом этаже и закрыто окно.
Я собираюсь покинуть свой наблюдательный пост, когда кое-что
заставляет меня вздрогнуть. Не буду сейчас говорить, что именно,
чтобы произвести более сильный эффект потом.
-- У вас случайно нет бинокля, месье Мопюи?
-- Театральный.
-- Вы можете мне его дать?
Он кивает, скребет мочку уха и отправляется на поиски
драгоценного оптического прибора, который обнаруживает на кухне
в фаянсовом горшке с надписью "мука".
Это маленький биноклик в перламутровом корпусе. Его мощность
очень невелика, но все равно он увеличивает в несколько раз. Я
всматриваюсь в закрытое окно и через щели различаю белое пятно
внутри. Мне удается установить, что это такое. Пятно квадратное
и занимает центральную часть окна. Точно: кусок картона, которым
заменили разбитое стекло. Если означенное стекло было разбито
одной или несколькими пулями, меня это не удивит.
Возвращаю бинокль Морпьону.
-- Что-нибудь обнаружили, мой юный друг? Юный друг посвящает
его в сделанное им открытие.
Учитель дважды качает головой, что у него всегда было
признаком глубоких раздумий.
-- Значит, вы считаете, что какой-то человек проник ко мне в
квартиру, чтобы стрелять по консульству напротив?
-- Вот именно, учитель. Те, кто это сделал, знали о вашем
отсутствии и выбрали вашу квартиру местом для засады из-за ее
стратегического положения.
-- Вы думаете, они кого-нибудь убили?
-- Может быть. Я думаю, что вы оказались замешаны в странное
дело.
Морпьон равнодушно пожимает плечами. Он старый философ, для
которого жизнь -- слабое развлечение в дождливый день. Остальные
в это время прячутся в подъездах и смотрят на ливень, дожидаясь,
когда можно будет отправиться под землю.
-- И убийца привязал ленту к моему подоконнику и завел мои
часы?
-- Возможно.
-- У вас есть гипотеза, объясняющая эти два довольно
непонятных действия?
-- Пока нет, но может появиться. Я протягиваю ему руку.
-- На этот раз я вас оставляю. Прошу вас, никому не
рассказывайте об этой истории.
-- Что вы собираетесь делать? -- Предупредить.
Мой лаконизм его не шокирует. Он берет на руки одну из своих
кошек и провожает меня до двери, гладя животное.
Глава 3
Старик слушает мой рассказ без всяких эмоций. Спина прямая,
руки на бюваре, глаза цвета южных морей -- он, кажется,
размышляет.
-- Это интересно, -- решает он наконец. -- Значит, по-вашему,
кто-то стрелял в окно консульства?
-- Да, господин директор.
-- Не было подано никакой жалобы... Вы ведь знаете, что у нас не
самые лучшие отношения с Алабанией? Я пытаюсь проследить за
ходом его мысли.
-- Вы думаете, это политическое покушение?
-- Полагаю, да.
-- И сотрудники консульства держат рот на замке?
-- Вот доказательство...
Нас разделяет молчание более длинное, чем рулон клейкой
ленты. Потом Старик начинает барабанить по бювару.
-- Займитесь этим, Сан-Антонио. На меньшее я и не рассчитывал.
-- В каком качестве, господин директор? Я спрашиваю это, уже
зная его ответ. Он не задерживается.
-- Неофициально, разумеется. Но постоянно держите меня в
курсе.
-- Слушаюсь, патрон!
После более-менее военного приветствия я покидаю его кабинет,
обитая кожей дверь которого давит мне на нервы.
Более задумчивый, чем одна роденовская статуя, я спускаюсь к
себе. Берю и Пинюш играют в белот, потягивая красное вино. Когда
я вхожу, у Толстяка каре дам, и он не может сдержать радость.
-- Бабы всегда приносили мне удачу, -- уверяет Жирдяй.
Равнодушный к их игре, я снимаю телефонную трубку и звоню в
лабораторию. Мне отвечает Маньен.
-- Скажите, мой юный Друг, -- спрашиваю я, пародируя Морпьона,
-- в вашей команде найдется человек, способный заменить стекло?
Мой вопрос его обескураживает.
-- Заменить что?..
-- Оконное стекло. Нужно отрезать стекло по размеру, намазать
края мастикой и так далее. Короче, с этим справится не каждый.
Маньен издает ртом тихий звук, которые другие издают иным
leqrnl.
-- Нет, стекольщиков в моей команде нет...
-- Жаль!
-- Нельзя же уметь делать все, -- протестует он. Я кладу
трубку, и тут преподобный Пинюш поворачивает ко мне свое лицо
вечного страдальца от запоров.
-- Если это так нужно, Сан-А, то я могу тебя выручить. Я умею
вставлять стекла.
-- Правда?
-- В молодости я работал на стройке и научился обращаться с
алмазом.
-- Чудесно, старичок. Тогда за работу!
-- Минутку! -- возмущается Толстяк. -- Я сейчас должен по-
крупному обыграть месье и не хочу, чтобы он слинял, прежде чем я
положу его на обе лопатки.
-- Служебная необходимость, Берю! Толстяк в раздражении
швыряет свои карты через комнату.
-- Чем дольше я занимаюсь этим ремеслом, тем больше оно меня
достает! -- заявляет он. -- Если нельзя спокойно посидеть даже
десять минут, это уже полный финиш!
Пинюш, одетый стекольщиком, это такое зрелище, которое нельзя
пропустить. Если вашим детям станет скучно воскресным днем,
позвоните ему, чтобы он показал им свой номер.
Одетый в синюю куртку, в кепке американского водителя
грузовика на голове, с неизменным окурком в углу рта, Пинюш
бодро тащит ящик со стеклами разных размеров. Он выворачивает из-
за угла и направляется к генеральному консульству Алабании,
снабженный моими инструкциями. Я очень рассчитываю на то, что
его глупый вид поможет ему справиться с заданием. Он должен
явиться к консулу и сказать, что его вызвали по телефону.
Возможно, его пошлют куда подальше, но также возможно, что
непосвященный в секрет лакей отведет его в комнату с опущенными
жалюзи. В этом случае он должен будет заменить разбитое стекло,
внимательно, и притом незаметно, поглядывая по сторонам.
Берю и я ждем развития событий в нашей машине, остановленной
на приличном расстоянии от консульства.
Толстяк перестал ворчать и с нежностью смотрит на хилую
фигуру своего товарища.
-- Пинюш неплохой малый, -- шепотом сообщает он. -- Вот только
энергии ему не хватает.
Оцененный таким образом персонаж исчезает в здании
консульства.
-- Как думаешь, они почувствуют подвох? -- спрашивает Жирдяй.
-- Не могу тебе ответить, -- вздыхаю я. -- В этом деле я
продвигаюсь на ощупь. У нас есть только предположения. Все очень
шатко. А потом, работа с дипломатическим корпусом -- штука
деликатная.
Проходит некоторое время. Берю достает из кармана полсосиски,
которую начинает деликатно пережевывать.
-- Осталась от солянки, которую я ел на обед, -- объясняет он.
-- Она такая большая, что я не осилил ее сразу.
Я толкаю его локтем. Жалюзи на этаже, занимаемом
консульством, только что поднялись.
-- Кажется, сработало! -- хохочет Берю.
Действительно, в окне появляется Пино. Издалека я вижу, как
он отбивает молотком с острым концом старую замазку, чтобы
освободить края стекла. Он работает прилежно. Стоя на стуле,
Пинюш изображает из себя дятла. Несмотря на шум уличного
движения, до нас доносятся звуки ударов молотка.
Подготовив раму, Пинюш слезает со стула, чтобы вырезать
стекло, и исчезает из нашего поля зрения. Как он долго! Надеюсь,
он не теряет время зря. Пинюш, конечно, глуповат, но, когда
надо, у него орлиный взгляд. От него ничто не ускользает.
Проходит довольно много времени, и вот он снова залезает на
стул, держа в руках вырезанное стекло. Он наклоняется, чтобы
вставить его в раму, но тут теряет равновесие, выпускает стекло,
которое падает вниз, машет руками и валится через подоконник.
Берю и я одновременно издаем крик горечи, бессилия и отчаяния.
Он получает свободный полет без парашюта с высоты четвертого
этажа. Прощай, Пино! Бедняга жалко крутится в воздухе. Толпа
внизу испуганно кричит. Я закрываю глаза, отказываясь верить в
очевидное. Я хочу абстрагироваться от этой жестокой реальности,
чтобы не видеть, как умрет Пино, не слышать жуткий звук удара
его тела об асфальт.
Когда я раскрываю моргалы, темная масса на земле уже окружена
толпой, жаждущей сильных эмоций. Берю бросается, вперед как
сумасшедший. Хотите верьте, хотите нет (если не верите, идите к
дьяволу), но ноги у меня совершенно ватные. Я их больше не
чувствую. Я кладу голову на руль. Если бы я мог заплакать!
Пинюш! Мой славный Пинюш... Такой конец! И все по моему приказу! Я
остаюсь некоторое время в прострации. Возвращается Берюрье.
-- Умер, -- говорит он. -- Погиб на месте... Меня охватывает
страшный холод, близкий к абсолютному нулю.
-- Не может быть, -- с трудом выговариваю я.
-- Увы, -- бормочет Жирдяй. -- Что касается Пинюша, думаю, у
него сломано плечо.
Я всматриваюсь в физиономию Толстяка.
-- Как это?
-- Он упал на постового полицейского. Бедняга погиб на месте.
К счастью для Пинюша, это самортизировало удар. После этого
никто не скажет, что в полиции нет взаимовыручки.
-- Ты говоришь, Пино спасен?
-- Плечо, я же тебе сказал... Он даже не потерял сознания... Что
будем делать?
-- Пока ничего, -- отвечаю я. -- Пусть дела идут своим путем.
-- Ну ты даешь!
-- Районный комиссариат начнет расследование, это нормально.
Мы с ними свяжемся. Нам надо оставаться в тени, Толстяк.
-- А Пино?
-- Вон "скорая". Его отвезут в больницу, а мы навестим его
там.
-- Как хочешь, -- ворчит Жирдяй, -- но ты меня не переубедишь,
что он упал сам по себе, без посторонней помощи.
-- На первый взгляд это именно так. Пино был один на стуле,
когда упал.
-- Бедняга стареет, -- соглашается мой доблестный помощник.
Глава 4
-- Перелом левой лопатки, перелом левой лодыжки, перелом
большого пальца правой руки, вывих левого запястья и трещина
таза, -- перечисляет дежурный врач.
-- Бедняга Пино отделался легким испугом, -- радуется Берю.
-- Сколько времени вам понадобится, чтобы починить этого
месье? -- спрашиваю я врача.
-- Не меньше двух месяцев.
-- С ним можно поговорить?
-- Можно. Ему как раз закончили накладывать гипс. Мы входим в
четырехместную палату. Пинюш занимает кровать в глубине. Он
onunf на километровый дорожный столбик, на котором еще не
написали расстояние. Он немного бледен. Заметив нас, он
улыбается под усами.
-- Вы не нашли мою челюсть? -- шепелявит он. -- Я потерял ее при
падении, и она должна была остаться на тротуаре.
Когда он говорит без своих туфтовых клыков, то звук, как из
пустого пульверизатора.
-- Если подойдет моя, могу тебе ее одолжить, -- уверяет добрая
душа Берюрье, -- но при твоей крысиной морде она будет тебе
велика!
Пино слабо протестует и говорит, что предпочитает иметь
крысиную морду, чем свиное рыло. Поблагодарив Берю за
предложение, он советует ему засунуть его челюсть в ту часть его
тела, которая на первый взгляд кажется совершенно неподходящей
для этого.
Я говорю это для того, чтобы вы поняли: несмотря на падение,
старикан в форме.
-- Что случилось, Пинюш? -- вовремя перебиваю я его.
-- Ты не можешь почесать мне ухо? -- спрашивает пострадавший,
который, напомню, временно лишен возможности пользоваться
конечностями.
Я выполняю его просьбу. Довольный, он прочищает горло.
-- Не могу вам сказать, что со мной произошло, потому что
ничего не заметил.
-- Как это?
-- Я стоял на стуле, а потом вдруг упал. Мне показалось, что
стул пошатнулся, но рядом со мной никого не было.
-- Ты был в комнате один?
-- Нет, с лакеем. Но этот парень стоял минимум в двух метрах
от меня.
-- Как тебя встретили в консульстве?
-- Хорошо. Я позвонил в служебную дверь. Мне открыл слуга. Я
сказал, что пришел заменить стекло... -- Он останавливается,
кривится и спрашивает: -- Вас не затруднит вырвать у меня из носа
волос? Мне хочется чихнуть.
Деликатную просьбу выполняет Толстяк, большой специалист в
данном вопросе. Его толстые пальцы залезают в ноздрю Пинюша,
ногти с широким слоем грязи под ними хватают волосок и выдирают
его. Берю потрясает своим трофеем в бледном больничном свете
-- Не тот, -- протестует Пино, -- ну да ладно.. Чтобы
разговаривать с ним, нужно иметь ангельское терпение. Без
штопора и вазелина Пино не родит.
-- Ладно, -- говорю, -- ты сказал, что пришел заменить стекло.
Что было дальше?
-- Дальше? Слуга впустил меня в коридор и попросил подождать.
Он пошел доложить обо мне одному типу, разговаривавшему по
телефону в соседней комнате. Думаю, что был секретарь. Парень
говорил громко. Когда он закончил, лакей ввел его в курс дела Он
вышел. Молодой брюнет с бледной физией, весь в черном. Спросил,
кто меня вызвал. Я ответил так, как ты мне велел: я только
рабочий, начальник приказал, и я пришел. "Может, я ошибся
этажом?" -- добавил я.
Пино опять замолкает. Он никогда не может дать отчет о
проделанной работе, не сделав дюжину остановок.
~ Будьте добры, почешите мне лоб, -- просит он.
Я чешу. Берю усмехается:
-- Надеюсь, ты не вшивый, иначе я отваливаю!
-- Что дальше, Пино?
-- Тип в черном как будто заколебался, потом повел меня в
комнату с закрытыми ставнями.
-- Что она из себя представляет?
-- Кабинет. Большое бюро с резьбой, мебель в стиле Луи
Девятнадцатого и все такое... На месте разбитого стекла картон.
-- Ты заметил что-нибудь необычное?
-- Все было в порядке. Но одна вещь меня удивила...
-- Какая?
-- На министерском бюро лежала шаль. Большая такая шаль с
бахромой. Она была расстелена на столе... Это выглядело странно.
-- И все?
-- Нет, подожди. Под тем же самым бюро из ковра вырезаны
несколько кусочков и в этом месте виден пол.
-- Интересно, -- замечаю я.
-- Ты так считаешь? -- удивляется Берюрье.
-- Еще бы! Предположи на секунду, что стрелок из дома напротив
выпустил очередь по тому, кто сидел за столом.
-- Ну и что?
-- Возможно, часть пуль попала в бюро. Так же возможно, что
жертва упала со стула и запачкала кровью ковер.
-- Неплохое рассуждение, -- оценивает Толстяк, охотно воздающий
Цезарю то, что причитается его консьержке. -- У тебя сегодня
здорово работают мозги. Не хочу тебя хвалить, но ты в отличной
форме.
Эта похвала идет прямо мне в сердце.
Мы прощаемся с дражайшим Пинюшем в тот момент, когда он
начинает чувствовать зуд в заднице.
Комиссар отсутствует, но его секретарь принимает нас со всем
почтением, подобающим нашему рангу. Это маленький человечек,
близорукий и образованный, если судить по полоскам на его
галстуке.
-- А! -- говорит он. -- Дело стекольщика? Банальный инцидент,
ставший -- увы! -- причиной смерти одного из наших ажанов.
-- Вы допросили персонал консульства Алабании?
-- Слугу, находившегося в комнате. Стекольщик был человек уже
немолодой, довольно неловкий. Он встал на ненадежный стул, чтобы
заменить стекло. Ножка стула сломалась под его весом, и этот
болван вылетел из окна.
-- Вы видели этот стул?
-- Да. Стул эпохи Наполеона Третьего, черного дерева, с
перламутровыми инкрустациями. Было безумием вставать на столь
хрупкую вещь.
По-моему, секретарь комиссара несколько манерничает, а?
-- Обычно, -- продолжает он, -- стекольщики пользуются
стремянками.
-- А он какой-то хренотой, -- смеется Толстяк, на которого
изысканность выражений и манер нашего собеседника не производит
никакого впечатления.
Он хлопает меня по спине:
-- Вывод: это просто несчастный случай. Я морщусь.
-- Твой вывод несколько поспешен, Берю. Беру телефон и звоню в
больницу, где лежит Пино. Медсестра справляется о моих желаниях,
и я умоляю ее сходить спросить Пинюша, как выглядел стул, на
который он вставал. Она, кажется, удивлена, но мое звание
комиссара полиции и мой бархатный голос кладут конец ее
колебаниям, и она идет к раненому.
-- Ты прям как святой Фома, -- хихикает Жирный. Через две
минуты медсестра возвращается и передает, что Пино залез на
кухонный стул, любезно принесенный слугой консульства.
Довольный, я кладу трубку. У Берю, позволившего себе взять
отводной наушник, морда напоминает сушащееся после стирки
aek|hxjn бедняка.
-- Как ты догадался?
-- Пино слишком осторожен, чтобы доверить свою жизнь стулу
эпохи Наполеона Третьего, -- говорю я.
-- Что это значит?
-- Что парни из консульства столкнули его и пожертвовали
ножкой антикварного стула, чтобы подкрепить версию о несчастном
случае.
Возвращается секретарь, любезно предоставивший нам в полное
пользование телефон.
-- Что-то не так, господин комиссар?
-- Наоборот, -- отвечаю. -- Лучше и быть не может.
В машине Берю задает мне не дающий ему покоя вопрос:
-- Согласен, это инсценировка, но как они могли выбросить
Пинюша из окна, если слуга находился в двух метрах от него?
-- Стул стоял на ковре, и слуге было достаточно дернуть ковер
за край. Или сзади незаметно подкрался кто-то еще... Возможностей
полно.
-- А как по-твоему, почему они захотели избавиться от папаши
Пинюша?
-- Потому что никто в консульстве не вызывал стекольщика. Его
приход показался им более чем подозрительным. Мое объяснение не
полностью удовлетворяет Бугая.
-- Это не выход. Кокнув его, они только усложняли дело,
подумай сам. Это усиливало наши подозрения и давало полиции
официальный повод посетить помещения консульства.
Аргумент меня поражает. То, что говорит Толстяк, совсем
неглупо. В конце концов, чем они рисковали, позволив заменить
стекло? Стоило ли из-за этого идти на убийство?
-- Ты при пушке, Толстяк?
-- Да, она в кобуре. А что?
-- Ты нанесешь официальный визит в консульство.
-- Ладно. А что я скажу алабанцам?
-- Что ты полицейский, которому поручено провести
дополнительное расследование, потому что стекольщик пришел в
себя и заявил, что его столкнули. Посмотришь, как они
среагируют...
Толстяк веселится.
-- Ага.
-- Не дрейфишь?
Он вмиг становится фиолетовым и злым.
-- Слушай, Сан-А, ты когда-нибудь видел, чтоб я мандражировал?
Дай мне только свободу рук, и, можешь поверить, они расскажут
мне столько, что хватит на всю первую страницу "Паризьен
либере"!
-- Ты все-таки не слишком там расходись, Берю, ладно?
-- Я очень ловкий человек. Тебе об этом расскажут все дамы.
-- И главное, не намекай им на возможно имевшую место пальбу.
-- Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего
идиота! -- возмущается мой доблестный помощник. -- Я знаю свою
работу. Ты мог бы уже давно это заметить!
Глава 5
-- Я вам не помешал, месье Морпьон?
Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я
прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык.
-- Нисколько, мой юный друг.
-- Вы были дома, когда стекольщик...
-- Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул
толпы. Когда я выглянул, это уже произошло...
-- Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и
протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи
напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять.
С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это
дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно,
спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в
консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В
порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но
запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не
обойтись. Сан-Антонио -- это элитное подразделение, суперзвезда.
По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
-- Выпьете со мной чашку какао? -- шепчет Морпьон.
-- Охотно, -- рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию
Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором
я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы
осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское
бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его
шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим
прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я
снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно
беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их
слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк
откланивается.
-- Вот ваше какао! -- сообщает любезный Морпьон и сует мне в
руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей
отпиваю.
-- Вы уверены, что это какао, учитель? -- бормочу я. Морпьон
делает глоток и спокойно качает головой.
-- Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное
утолить голод, мой юный друг, а гурманство -- это форма
обуржуазивания.
-- Может быть, -- соглашаюсь я. -- А вам никогда не приходила
мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к
Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его
фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на
сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую
там.
-- У тебя недовольный вид, Берю, -- прямо говорю я.
-- А я недоволен, -- так же прямо отвечает он.
-- Почему?
-- Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он
просто ослепляет.
-- Ты великолепно владеешь языком, Берю, -- восхищаюсь я, --
всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же
виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой... Как бы я хотел
создать оду в честь твоего слога. Почему у меня нет одной
десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента
пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза
кровенеют сильнее.
-- Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не
возражаю, -- брюзжит Жирдяй. -- В этом деле мне нет равных. Я
сдаюсь без сопротивления:
-- Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
-- А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они
брехать! Ой сильны!
-- Объясни...
-- Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали
стекольщика. Каково, а?
-- Да уж, сильны.
-- Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино
встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он
спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и
встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение
снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
-- Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
-- Еще бы!
-- И что они ответили?
-- Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал
Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он
может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел
чертовски уверенным в себе...
-- Расскажи мне о кабинете.
-- Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили
новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что
я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за
рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты
мне посоветовал...
-- О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность,
и на этом пока закончим.
-- О чем речь?
-- Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли
живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой
можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены,
принесет.
-- Ваш вывод? -- спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю:
двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется,
ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто
проветрить легкие. Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир
для него -- это картотеки, досье, полицейские... Надо быть Данте,
чтобы описать то, что происходит в его голове.
-- Ваш вывод? -- повторяет он своим чарующим голосом, похожим
на скрип спички о коробок.
-- Неофициальный вывод, господин директор, -- уточняю я.
-- Естественно.
-- По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из
персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и
расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна
моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники
консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о
секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями
стекло. Кто был убит? Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще
кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное
кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана.
Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили
и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за
полицейского, а за представителя враждебной политической
cpsoohpnbjh, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
-- Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это
могло быть опасно.
-- Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые
слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает
трубку.
-- Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно
быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо
становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку
на рычаг.
-- Это не лишено интереса, Сан-Антонио, -- говорит он мне с
интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
-- Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и
расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино
койке. Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
-- Сан-Антонио, -- окликает меня Старик, -- держите меня в
курсе.
Глава 6
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная
суматоха. Журналисты со своими вспышками трудятся от души,
несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд
полиции и разгоняет этих стервятников.
-- Вам не трудно почесать мне макушку? -- умоляет Пинюш. --
Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную
лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный
Пино закрывает глаза в знак благодарности.
-- Что случилось? -- спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и
выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
-- Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел
убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти
господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я
сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на
ствол оружия глушитель,
Я обращаюсь к двум другим пациентам -- любезным
выздоравливающим старичкам.
-- Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
-- Я, -- отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
-- Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого
внимания, -- разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три
четверти века.
-- И что же?
-- Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его
горло перехватывает от волнения.
-- Что было дальше? -- не отстаю я. Больной указывает мне на
роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на
нее.
-- Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в
нашего соседа по палате.
-- Ничего ему не сказав?
-- Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
-- В некотором смысле, -- замечает Берюрье, -- это хороший
конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать,
b{ap`k бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает
тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не
суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это
официант...
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
-- Где тело? -- спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную,
как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
-- В морге больницы.
-- Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой
ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный
и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении,
и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на
тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я
оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым
заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его
красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
-- Кто он? -- спрашиваю.
-- Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой
желудка.
-- Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, -- шепчу я. --
Как убийца дошел до его койки?
-- Я дежурила, -- отвечает симпатичная совальщица градусников,
опуская простыню на лицо булочника. -- Пришел этот санитар. На
плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит
доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается
вырваться. Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
-- Вы видели раньше этого санитара?
-- Нет, никогда, но здесь столько персонала... Я подумала, он из
другого отделения.
-- Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко
мне. Что вы об этом думаете?
-- Я ответила, что он лежит в палате "Б" на койке номер три. --
Она розовеет. -- Я ошиблась. Этот больной занимает койку