ругие люди. В отличие  от многих простых  людей мы не боимся гор,
идем с грузом по ледникам и ледопадам, по гребням и ущельям, сквозь бураны и
заносы,  проявляя  предел  человеческой выдержки.  За  исключением  немногих
последних   восхождений  в  Пакистане,  к  которым  нас   не  привлекали  из
политических соображений, именно  шерпы забрасывали  снаряжение для  верхних
лагерей всех больших экспедиций в  Гималаях за последние  полвека и  нередко
штурмовали вместе с альпинистами вершины.
     Но  это не все. С годами мы узнали многое о  технике восхождений: выбор
маршрута, рубка ступеней, работа с  веревкой, выбор места для лагеря. Далее,
мы считаем своим долгом  заботиться об альпинистах  -- готовим для них пищу,
чай, проверяем снаряжение, стараемся устроить все поудобнее в палатках. И не
потому, что  мы обязаны, а потому,  что хотим так сами;  не как слуги, а как
хорошие товарищи.
     Мы  вознаграждены  за  свою  работу.  Плата  постепенно  растет, к  нам
относятся  с  почетом и уважением. Для тех, кто поднимается особенно высоко,
учреждена  медаль Тигра;  некоторым  из  нас присвоено  звание  сирдара, что
отвечает примерно старшине в армии.  Все это хорошо  и  приятно.  Как  и все
люди,  мы  любим,  чтобы  наш труд  оценивали по  достоинству. Но  подлинное
вознаграждение и  подлинная причина наших усилий и  проще  и глубже.  Дело в
том, что мы выполняем работу, для которой созданы и которая нам по душе.
     Большую  роль сыграл в жизни шерпов  Гималайский  клуб21. Он объединяет
главным  образом   англичан,   но   также  и  несколько  индийцев  и  других
увлекающихся  альпинизмом. Сам клуб не снаряжает экспедиций,  зато оказывает
всевозможную помощь  в  их  организации.  Один из его  секретарей  постоянно
находится в Дарджилинге  и знает  всех  шерпов,  так  что, если какая-нибудь
экспедиция  обращается  за  носильщиками,  он   собирает  нас  и  записывает
желающих22. Он уславливается об оплате  и  порядке работы, устраивает проезд
шерпов  до  места, когда это необходимо,  и вообще выступает  в  роли агента
обеих сторон. Когда  я пришел в Дарджилинг  из Солу Кхумбу и пытался впервые
попасть в экспедицию на Эверест, секретарем был некий  мистер  Кидд; Позднее
этот пост на протяжении многих лет  занимал Людвиг  Кранек, он ввел  систему
записей о работе шерпов. Затем секретарем стала  миссис Джил Гендерсон, жена
англичанина,  владельца  чайной  плантации;  она  участвовала  в  снаряжении
больших послевоенных экспедиций.
     Клуб и его  секретари проделали большую работу; однако шерпы не  всегда
довольны оплатой, и теперь мы создали свою собственную организацию. Она была
учреждена еще  в 20-х  годах и называлась тогда Ассоциация шерпов-буддистов,
занимаясь почти исключительно религиозными вопросами. В 30-е годы и во время
войны  она  почти  ничего не  делала,  но  недавно  была  возрождена,  слово
"буддистов"  из названия выброшено,  и теперь она занимается не  религией, а
всякого  рода практическими проблемами. Для текущей  деятельности выбираются
комиссии;  они  решают,  в частности, вопросы о  материальной помощи.  Если,
например,  работающий  член  семьи  болеет  свыше  двух  недель,  ассоциация
выплачивает ему определенную сумму вплоть до  выздоровления. В случае смерти
члена семьи  дается  двадцать  рупий, чтобы оплатить кремацию.  В  настоящее
время ассоциация начинает посредничать при найме, играя роль  профсоюза  для
шерпов, работающих  в  экспедициях, и добивается  более  высоких ставок, чем
назначенные   Гималайским   клубом,   а  также  более   высокого  возмещения
пострадавшим и семьям  погибших.  Сейчас в ассоциации восемьдесят два члена,
председателем  выбран  я, и  я надеюсь,  что  она  сможет принести пользу не
только своим членам, но и всему нашему народу23.
     Как у  всех людей, у  нас  немало забот. Нам  тоже  нужно  кормить свои
семьи,  растить  детей,  платить  долги,  пытаться  отложить  что-нибудь  на
старость. Тем не менее, как я уже говорил, мы видим в нашей работе отнюдь не
только  источник существования. Разве не ясно, что  подвиги шерпов не  могли
быть совершены людьми, которые думают лишь о вознаграждении?
     Вспоминаются прошедшие годы и большие восхождения.  В начале  нынешнего
столетия наши люди участвовали в  исследованиях многих высоких  гор. В  20-х
годах  на  Эвересте  они  забрасывали грузы  на высоты порядка  8000 метров,
намного перекрыв все прежние рекорды. Никто не станет утверждать, что шерпам
платят за взятие вершин,  а между тем в 30-х годах шерпы  дважды поднимались
вместе с  альпинистами  на высочайшие из  покоренных до тех  пор вершин:  на
Джонсонг, в штурме которого участвовали "тигр"  Лева  и Тсинабо, и на Камет,
на которую взошел тот же  Лева, причем на  отмороженных ногах, так что потом
ему пришлось ампутировать  почти все пальцы;  Наши  люди  побывали  на  всех
величайших горах, на которые  ходили экспедиции, --  К2, Канченджанга, Нанга
Парбат, Нанда Деви, Аннапурна и многие другие, -- и каждый раз участвовали в
разбивке  самых высоких лагерей.  На  К2  в  1939 году Пасанг Дава  Лама был
вместе с американцем Фрицем Висснером всего  в двухстах пятидесяти метрах от
второй  в мире  вершины;  пятнадцать  лет спустя  он  взошел  с  австрийской
экспедицией на вершину седьмой по величине горы -- Чо-Ойю. В  1953  году  на
Эвересте семнадцать  шерпов поднялись до Южного седла  на высоте около  8000
метров, причем трое, включая меня, пошли еще выше.
     Я вспоминаю тех шерпов,  которые пошли в  горы и не  вернулись. Многие,
очень  многие шерпы  погибли  в  горах; наш  народ принес  в Гималаях больше
жертв, чем все остальные народы, вместе взятые. На Эвересте в 1922 году было
убито семеро, на  Нанга Парбате  в  1934 и 1937  годах --  пятнадцать,  и  в
десятках других восхождений  погибало по одному, два, три человека -- в бурю
или в лавинах, от падений, обмораживаний или истощения.
     Чаще всего  причиной  смерти был несчастный случай.  Но  иногда  гибель
оказывалась следствием отваги и  самопожертвования. Ни один  шерп не забудет
Гай-лая, который остался  с  Вилли  Мерклем  на  Нанга Парбате. И  никто  не
забудет Пасанга Кикули,  ходившего на К2.  Кикули был  одним из наших лучших
восходителей  в  30-е  годы, он  участвовал в большинстве крупных экспедиций
того времени.  В 1939 году он был  сирдаром американской  экспедиции на  К2.
Висснер и Пасанг Дава Лама побывали, как я уже говорил, у самой цели, но при
спуске  стали  возникать  всяческие осложнения.  Один из альпинистов,  Дэдли
Вольф, заболел, и его  пришлось оставить одного высоко в горах, в  то  время
как  почти  все остальные  находились в базовом лагере.  Альпинисты  слишком
устали, чтобы снова подниматься, а погода все ухудшалась. Но Кикули поднялся
вместе с  другим шерпом, Церингом, за один  день на 2100 метров  от  базы до
лагеря  6, --  вероятно,  самое длинное  непрерывное восхождение, когда-либо
совершенное в горах.
     На следующий  день Кикули и еще двое  шерпов  дошли  до  лагеря 7,  где
находился Вольф; Он  был  еще жив,  но слишком ослаб, чтобы передвигаться, а
так как ночевать  оказалось  негде, то шерпы вернулись на ночь в лагерь 6. А
утром  трое шерпов снова пошли  к Вольфу,  решив снести его  вниз  на руках.
Больше их не  видели.  Разыгралась буря, четвертому  шерпу оставалось только
спуститься  из лагеря 6 вниз на  базу.  Великий Кикули и его товарищи отдали
свои жизни, пытаясь спасти жизнь другого.
     Я думаю обо всем  этом и горжусь тем, что я шерп. И  уверен, что любой,
знающий, что  мы  совершили,  не  сможет поверить,  будто  мы ходим  в  горы
исключительно из-за нескольких рупий.



        ПО ГОРАМ И ПО РАВНИНАМ

     Удивительно, хотя я не умею  ни читать,  ни писать, я получил  и послал
столько писем,  что и не счесть.  Мне пишут с разных концов Индии  и Европы,
приглашают  участвовать   в   экспедициях,   а   после  экспедиций   делятся
впечатлениями  или новыми  планами; иногда  письма содержат просто выражение
дружеских  чувств.  Я прошу прочитывать мне письма и  всегда отвечаю, диктуя
человеку,  который  записывает  мой  ответ на соответствующем языке  или  же
по-английски, с  которого  обычно  можно  потом перевести. И  хотя  мне мало
приходилось  иметь дело с  ручками и пишущими машинками, все же  именно этим
предметам я обязан многими приключениями.
     Зимой 1948  года  мой  старый друг по Бандар Пунчу мистер Гибсон из Дун
Скул   сообщил,   что   порекомендовал   меня   для   одной   работы  Отделу
экспериментальных исследований  индийской армии. А вслед за тем мне написали
и  из  отдела.  В  итоге  я  в том  и следующем  году ездил  инструктором  в
Северо-Западную Индию  и обучал  солдат технике  восхождений.  Помимо  самих
восхождений  речь  шла  о разбивке  лагеря,  приготовлении  пищи, применении
снаряжения и  уходе  за  ним -- короче,  обо  всем,  что касается жизни  под
открытым небом в диком краю. Работа эта пришлась мне  по душе. В  первый год
занятия происходили в провинции Кулу, на следующий -- в Кашмире, причем база
находилась в курортном  городке  Гульмарг.  А поскольку  в обоих  случаях мы
занимались зимой и на больших высотах, мне представился случай впервые после
Читрала стать на  лыжи.  В  память о занятиях с  солдатами  у  меня осталось
официальное   свидетельство.   А  лыжами  я   занимался  ради   собственного
удовольствия;  от  этих  занятий  остались  лишь  красноречивые  вмятины  на
снегу...
     Весной 1949 года в Дарджилинге произошло печальное событие.
     Фрэнк Смайс24,  с  которым я  ходил  вместе  на Эверест и  который был,
пожалуй,  наиболее  известным из  всех альпинистов,  участников  гималайских
экспедиций,  приехал опять в наш город и был очень  тепло  встречен. На этот
раз он собирался в поход один -- фотографировать горы и горные цветы (он был
большим специалистом этого дела), и я помогал ему в приготовлениях.
     Однако очень  скоро стало видно, что  Смайс уже не тот, каким его знали
прежде, причем дело было не в возрасте. Однажды он посетил ателье известного
в  Дарджилинге  художника  мистера  Сайна.  Сайн попросил  его, как  обычно,
расписаться перед уходом в  гостевой  книге. Смайс подошел к  столику,  взял
ручку, но, вместо того  чтобы сразу расписаться, почему-то  задумался, глядя
на  страницу.  Затем улыбнулся  слегка  и сказал:  "Странно.  Я вдруг  забыл
собственную фамилию".  После  этого  он  нагнулся над книгой  и  расписался,
тщательно  и  неторопливо. Однако  над  датой  он  снова задумался.  Наконец
написал  "октябрь",  подумал  еще  и зачеркнул.  Потом написал  "декабрь"  и
оставил так... На самом же деле был май.
     Спустя день или два  мы шли с ним по Човраста, и тут я сам был поражен.
Мы  говорили  о  чем-то, не  помню  о чем, как вдруг  Смайс обратился ко мне
совершенно изменившимся голосом:
     -- Тенцинг, дай мне мой ледоруб.
     Я, конечно,  решил, что  он шутит,  и  ответил  сам  шуткой.  Но  Смайс
продолжал  совершенно  серьезно  просить  у  меня  ледоруб.  Он  думал,  что
находится  где-то в горах. Тогда я понял, что его дела плохи.  Вскоре  после
этого его  взяли  в больницу,  а когда я  пришел навестить  его, он не узнал
меня. Лежа  в постели с широко раскрытыми глазами, он говорил о восхождениях
на большие вершины. Врачи нашли у Смайса редкую болезнь, поразившую головной
и спинной мозг, и его срочно направили самолетом в Англию. Но и там ему явно
ничем  не  смогли  помочь,  потому  что  вскоре  он  умер.  Так  печально  и
безвременно кончилась жизнь выдающегося альпиниста.
     Мало-помалу  последствия  войны и  политической ломки  в  Индии  начали
сглаживаться; пришло время, когда экспедиций  стало больше,  чем когда-либо.
Вскоре после  отъезда  Смайса в  Дарджилинг прибыла  швейцарская экспедиция;
Возглавлял ее другой мой старый друг, Рене Диттерт; он собирался исследовать
подходы к  Канченджанге со  стороны  Непал?. Он  приглашал меня, и  я охотно
согласился  бы,  однако успел  уже к тому времени договориться  с Тильманом;
единственное, что  я мог сделать для  швейцарцев, -- набрать для них  других
шерпов и пожелать успеха.
     Тильмана  мы,  шерпы,  разумеется,  тоже  причисляли   к  нашим  старым
друзьям25.  Я  по-настоящему восхищался им на Эвересте в 1938 году и был рад
встретиться  с ним снова, хотя мы оба находились  под впечатлением несчастья
со  Смайсом. Вместе  с другими четырьмя  шерпами я проехал из  Дарджилинга в
Калькутту. Здесь мы  встретили Тильмана  и  двух  его  английских товарищей,
после чего направились  на северо-запад,  к южной  границе  Непала. С каждым
этапом  мы передвигались все  более примитивным  способом. По Индии мы ехали
поездом  до  пограничного  городка  Раксаул.  Затем  пересекли  на  автобусе
покрытые джунглями отроги -- тераи,  закончив этот отрезок пути в непальском
городе Бимпеди.  Дальше  не было ни  железной, ни автомобильной дороги, и мы
двинулись пешком  через  невысокие хребты в  Непальскую  долину; багаж  полз
потихоньку над  нашими  головами  по  канатной  дороге.  Я  предвкушал много
интересного; как ни  странным это  покажется, особенно если  учесть близость
Дарджилинга  к непальской границе, я  не был  в Непале с тех  самых пор, как
удрал во второй раз из Солу Кхумбу в 1934 году. Думаю, что нашим начальникам
тоже  было  интересно  -- им  предстояло  увидеть  страну, почти  совершенно
неизвестную европейцам.  На протяжении всей истории Непал был закрыт для них
даже еще прочнее, чем Тибет, куда хоть попадали отдельные лица и экспедиции.
Теперь же Непал слегка приоткрыл ворота, и Тильман с его друзьями оказался в
числе первых, кто проник в эту щелочку.
     Странно бывает иногда с национальностями.  Хоть я индийский  гражданин,
но по  рождению непалец и Непал тоже считает меня своим подданным; Между тем
мало  кому пришло бы  в  голову  назвать меня  непальцем  или даже индийцем,
потому что  я принадлежу к другому народу и исповедую другую религию. Живя в
Солу  Кхумбу, мы  были  почти  изолированы  от остальной  части страны.  Все
происходившее там  мало  касалось нас; у нас были  свои обычаи,  свой  образ
жизни,  мы  почти  ничего  не  знали  о  стране,  к  которой принадлежали  в
политическом отношении.
     Позднее я, конечно, многое узнал, и мне понятны теперь  причины  вещей,
которые  я  раньше  принимал  как нечто разумеющееся. Так,  главной причиной
долгой  изоляции Непала  было то, что свыше ста  лет у власти стояла  группа
сплотившихся  вместе семей  Рана.  Им принадлежало  почти все в стране,  они
переняли власть  королей и боялись утратить ее  в случае допуска иностранцев
или иностранного влияния. Но в XX веке так,  конечно, не могло продолжаться.
Тысячи  гуркхов, знаменитых непальских воинов,  участвовали в обеих  мировых
войнах  и  приносили  домой  новые  идеи  и обычаи. На господствующие  круги
оказывалось  давление  как  внутри  страны,  так  и  со  стороны  индийского
правительства.   В  конце  концов  после  второй   мировой  войны  произошел
переворот.  Группу Рана  лишили  власти, был  восстановлен  в  своих  правах
либерально  настроенный,  мыслящий  более  современно  король.  В результате
изменения  правительства  страна  вступила на путь нового развития  и  стала
открываться для внешнего мира26.
     Итак,  мы  поднялись  в горы  по  крутой тропе  из  Бимпеди; перед нами
раскинулась широкая зеленая  Непальская долина с городом  Катманду в центре.
Много нового появилось в столице:  большие здания, электричество, телефон  и
даже несколько  автомашин  (их  перенесли  через  перевалы  из Индии).  Но в
основном все  оставалось  по-старому.  Старые кривые улочки, кишащие народом
базары, индуистские  и буддийские храмы, изумительные барельефы  и статуи, а
за  городом  --  ярко-зеленые  рисовые  поля на  фоне далеких снежных вершин
Гималаев.
     Прошел всего  год, как я побывал в Лхасе, и мне было интересно сравнить
два города. Я подумал, что в известном смысле они похожи: вряд ли найдутся в
мире столицы,  менее затронутые  западной  цивилизацией.  Но есть и  большие
различия. Ведь в Лхасе, лежащей в уединении в горах, население однородное --
одни  тибетцы,  буддисты,  а  население  Катманду исстари представляет собой
смесь всего, что только есть на Востоке.
     Как  и моя прошлогодняя  экспедиция, экспедиция Тильмана  не собиралась
штурмовать  вершины.  Правда,  Тильман  в  отличие  от  профессора Туччи  не
интересовался  рукописями   или  произведениями   искусства:  он   занимался
исследованием  природы  Непала, и двое  сопровождавших  его  товарищей  были
ученые.  Я  гадал, не  пойдем  ли мы из  Катманду  в сторону Солу  Кхумбу  и
Эвереста, однако такой  поход  не  состоялся.  Вместо этого мы пошли в прямо
противоположном направлении, на запад, в  область страны, которая называется
Ланг Данг Гималаи и в которой мне еще не приходилось бывать. Несколько  дней
мы двигались  по сельскохозяйственным районам  с обширными рисовыми полями и
террасным  земледелием  на склонах холмов.  Мы шли мимо  деревень, старинных
укреплений  и пагод,  которые, по  словам непальцев, первоначально появились
здесь,  а не в Китае, как то думают многие. Потом потянулись более пустынные
места,  и, хотя  мы прибыли не для восхождений, нам пришлось немало полазать
по  скалам. На  севере высились большие вершины западно-центрального Непала:
Аннапурна, Дхаулагири, Манаслу и сотни других. Это был первый и единственный
раз, когда я их видел все сразу.
     Тильман  изучал географию  страны, его  друзья --  растения и минералы.
Занимаясь этими исследованиями, мы  передвигались вверх  и вниз, туда и сюда
целых три месяца. Порой забирались в чащу джунглей, порой оказывались высоко
в  горах, карабкаясь через ледники и  заснеженные перевалы, и большей частью
ходили по местам, где никогда еще не бывал человек. На одном из  ледников  я
перенес  снежную  слепоту27,  единственный раз  за  всю  мою жизнь. Каким-то
образом я потерял свои темные очки и, проходя по льду, ощутил резь в глазах.
Я  тер  их,  мыл,  пытался  идти  зажмурившись,  причем  остальные  всячески
старались мне помочь -- все бесполезно. Резь непрерывно усиливалась, пока не
стала  почти  невыносимой.  Словно кто-то колол  мне глаза  пиками, длинными
блестящими  пиками  --  они  слепили  меня,  впивались  в  глазное яблоко  и
поворачивались там так, что, казалось,  глаза сейчас выскочат из орбит.  Так
продолжалось, пока мы не миновали ледник, и даже еще некоторое время спустя.
К  счастью,  снежная слепота проходит быстро, без тяжелых  последствий, но с
тех пор я неизменно ношу с собой в экспедициях запасные очки.
     В  джунглях тоже не  обошлось без  приключений.  Нам не  раз  случалось
заблудиться,  чаще всего  не очень  сильно, так что  бояться было нечего, но
бывало  и так, что я начинал опасаться,  выберемся ли мы  когда-либо вообще.
Запомнился особенно один  случай, когда Тильман, шерп  Дава Намгиа и  я  сам
отбились  от остальных и потом целый день были заняты их поисками. Под вечер
мы запутались так,  как  еще ни  разу  не приходилось. Мы не могли  найти ни
своих спутников, ни деревни,  ни  тропы; похоже было,  что придется провести
ночь без пищи и без крыши над  головой;  Вдруг впереди послышался  шум, и мы
увидели представителя  местного племени, которое в  Непале называется лимбу.
Мы  с Дава Намгиа заговорили с  ним и дали пять рупий, чтобы он довел нас до
деревни.  Непалец  уже  было согласился, но  тут  нас догнал  Тильман. Я уже
говорил,  что Тильман в экспедициях отращивал бороду и ходил такой косматый,
что мы  называли его  Балу, медведь. У него были такие  густые брови, что  в
горах на них собирался иней, и они напоминали заснеженные карнизы! Правда, в
джунглях снега не было, но и здесь Тильман выглядел достаточно устрашающе --
длинные  волосы и борода,  да еще из ворота на груди торчали волосы. Подобно
многим жителям Азии,  лимбу  почти  лишены  волос  на  лице  и на  теле. Наш
проводник,  конечно,  никогда  не  видал  ничего  подобного.  Не  успели  мы
опомниться, как он издал дикий вопль и исчез, унося с собой наши пять рупий,
а мы остались ни с чем.
     Стемнело,  мы сели  под  деревом, решив  переночевать здесь.  Откуда-то
неподалеку доносилось  журчание  ручейка, и мне захотелось  напиться. Однако
Тильмаа  остановил   меня:  он  боялся,  что  это  водопой  диких  животных.
Непальские  леса полны зверья,  особенно  онасны тигры и медведи, а ручей --
самое подходящее место, где их можно встретить ночью. Я послушно остался под
деревом,  промокший насквозь и тем не менее изнывающий  от  жажды, а  утром,
подойдя  к ручью,  мы убедились,  что Тильман  был прав -- на иле  виднелось
множество звериных следов.
     В  конце концов мы отыскали своих товарищей и  продолжали путь.  Однако
нам  еще не раз  случалось заблудиться; Мы  прокладывали себе  дорогу сквозь
тропические  лианы  нашими  кхукри,  вырубали  ступени на  ледовых  склонах;
Тильман  делал все новые  пометки  на  картах, а наши  ноши  становились все
тяжелее  от  коллекций.  Иногда мы заходили  в  деревни, и  каждый  раз  вид
Тильмана производил  переполох  среди местных жителей. Лимбу либо убегали  в
лес, либо,  одолеваемые любопытством,  толпились вокруг нас,  показывали  на
него пальцами  и  смеялись. Часто, когда  нам нужно было достать  в  деревне
продовольствие  или питьевую  воду,  мы, шерпы,  шли  вперед,  а  англичане,
особенно же Тильман, оставались в укрытии.
     Впрочем, серьезных осложнений  с  населением у нас не было.  Не  было и
столкновений с  дикими  животными. Единственными  нашими  настоящими врагами
оказались   пиявки;  обитающие  здесь,  в  Западном  Непале,   разновидности
превосходили  по своей кровожадности все, что я знал  до тех  пор. В  теплых
низинах они таились  повсюду: в  грязи под  ногами, в траве, на  которую  мы
садились, на  листьях  деревьев,  откуда  валились нам на головы. Пиявки  не
ядовиты,  укус  их  безболезнен.  Но  именно  поэтому вы  их  совершенно  не
чувствуете и не подозреваете об их присутствии,  пока не начнете осматривать
тело  или не  разденетесь -- вот  они, присосались, большие, отвратительные,
раздувшиеся от  вашей  крови.  Излюбленное  место  пиявок  --  ноги,  причем
первоначально паразиты  настолько малы, что могут  пробраться  сквозь носки,
сквозь дырочки для шнурков обуви. Лучший способ  предохраниться  -- натереть
кожу  солью,  которую  они  очень  не  любят.  Еще  помогает  смочить  носки
керосином. Правда, тогда неизвестно,  что хуже -- запах керосина или пиявки.
Присосавшись,  они  сидят  так  крепко,  что  рукой не  снимешь;  приходится
прижигать их  или соскребать  ножом.  К счастью,  в Непале  было  достаточно
кхукри, и к концу нашего путешествия я настолько набил себе руку в обращении
с ними, что без труда мог бы занять место цирюльника.
     Многое  узнал я о жизни  в  джунглях и о  стране, в которой  родился...
Тибет --  Кулу  --  Кашмир --  Непал  --  я перебирал  в памяти, возвращаясь
обратно в  Дарджилинг.  "Немало  пришлось  мне  повидать  за  это время", --
говорил я себе.  И думал: куда приведет меня  следующий  маршрут? Он  привел
меня в Гархвал. Снова  на Бандар Пунч, Дун-Скул-гору вместе со старым другом
мистером Гибсоном.
     Мы списались с ним в течение зимы, и весной 1950  года я опять двинулся
по столь знакомому теперь пути. К нам присоединились три альпиниста, которым
предстояло впервые увидеть Бандар Пунч: начальник инженерных войск индийской
армии генерал-майор  Уильяме, сержант  Рой Гринвуд  и Гурдиал Сингх, молодой
индиец,  преподаватель Дун Скул.  После  нашей  экспедиции  в  1946  году  с
мистером Гибсоном было сделано еще пять попыток взять вершину; Однако никому
не  удалось штурмовать Бандар Пунч. "Может  быть,  в этом ГОДУ  удастся", --
сказал мне  с улыбкой Гибсон. Я надеялся не менее горячо, чем он. Я знал эту
гору лучше,  чем другие, исключая Эверест, и  считал, что пора уже  схватить
обезьяну за хвост.
     Мои последние две экспедиции -- в Тибет  и Непал  -- не были связаны  с
настоящими  восхождениями;  Теперь  я  радовался,  что снова  делаю  работу,
которую люблю больше  всего.  Мы поднимались  все выше по  горам  и  долинам
Гархвала, вдоль  бурных рек, через  высокие перевалы, пока  не  очутились  у
подножия горы --  здесь  я  стоял четыре  года  и  тринадцать  лет назад. Мы
разбили базовый лагерь,  затем верхние лагеря,  идя тем же путем, что в 1946
году. Но, как это часто случается со  снеговыми вершинами, местность заметно
изменилась. Гребень между лагерями 1 и 2 оказался значительно  более сложным
препятствием:  он  стал  уже,  появились  многочисленные  карнизы, требующие
большой осторожности. Зато погода на этот раз была лучше, а поскольку именно
это обстоятельство  играет  решающую роль в  Гималаях,  мы  смогли  добиться
серьезного успеха  и разбили лагерь  3 на  высоте около  5500 метров. Теперь
вершина была уже в пределах досягаемости.
     Генералу Уильямсу  было уже за  пятьдесят, но  он  находился в отличной
форме и без труда поднялся до верхнего лагеря. Хороший товарищ, заботливый и
доброжелательный, он не уставал повторять, чтобы я не беспокоился за него.
     -- Я старая крыса,  Тенцинг, -- говорил он. -- Не так уж  важно, попаду
ли я на вершину. Помогай лучше тем, кто помоложе.
     Мы  надеялись пойти все вместе  на  штурм из лагеря  3, однако  Гурдиал
Сингх начал, к  сожалению, страдать  от горной болезни.  Стало очевидно, что
ему  надо  уходить вниз,  и мистер  Гибсон самоотверженно вызвался проводить
его.
     Между  тем  погода держалась такая  хорошая, что  мы  решили  не  ждать
возвращения Гибсона. Генерал  Уильяме остался с несколькими шерпами в лагере
3 в  качестве  вспомогательного  отряда, а сержант  Гринвуд, шерп  Кинг  Чок
Церинг  и  я   выступили  на  следующее  утро  к  вершине.  Нам  по-прежнему
сопутствовала удача;  Стояла прекрасная погода, подъем не представлял особых
затруднений. Вдруг  после нескольких часов восхождения, вступив на очередной
горб, мы  остановились и  заулыбались  друг другу -- дальше вверх идти  было
некуда. Мы стояли  на вершине Бандар Пунча на высоте 6315 метров. Наконец-то
после стольких лет я добрался до "Обезьяньего хвоста".
     Вернувшись в  лагерь,  мы  обнаружили,  что мистер Гибсон уже  проводил
Гурдиала  Сингха на  базу  и поднялся  обратно.  Вечером состоялось  большое
празднество,  насколько позволяли  наши  палаточки. Гибсон  все еще надеялся
осуществить многолетнюю мечту, и  на следующий  день он,  генерал  Уильяме и
несколько  шерпов   попытались   взять   вершину.  Однако  погода   внезапно
ухудшилась: подул сильный ветер,  пошел густой  снег.  Пришлось  альпинистам
возвратиться.  На следующее утро снова прояснилось, но тут подошло  к  концу
продовольствие. Надо было спускаться...  Мистер Гибсон очень  расстроился --
сколько попыток он совершил, сколько  приложил  усилий,  чтобы  взять Бандар
Пунч!  Однако  Гибсон  не жаловался.  Товарищ  попал в  беду,  он  счел себя
обязанным помочь и тем самым упустил возможность  достигнуть  желанной цели.
Так  уж принято в  горах  среди  альпинистов.  Мистер Гибсон  был  настоящий
джентльмен, и я горжусь тем, что вместе с ним совершал восхождения.
     На обратном пути с  Бандар Пунча случилось происшествие, которое  я  не
скоро  забуду. Мы устроили  привал на берегу озера Дути Тал. Я вытянулся  на
солнышке  и задремал, прикрыв лицо шляпой. И вдруг  сквозь дремоту я ощутил,
что шляпа стала как будто тяжелее. Я протянул руку -- проверить, в чем дело.
Мои пальцы нащупали не шляпу, а что-то холодное и скользкое. Пока я спал, на
полях  шляпы  пристроилась  змея  и тоже  вздремнула  на  солнышке!  Я сразу
проснулся,  завопил что есть мочи и отбросил шляпу  как можно дальше. Другие
шерпы,  которые  тоже  спали,  вскочили  на  ноги. Увидев,  в чем  дело, они
бросились к змее и убили ее. Однако местные носильщики стали качать головами
и объяснили нам, что  мы  совершили большой промах,  потому  что, когда змея
сама  приходит к  человеку, она  приносит ему счастье. Они были уверены, что
человек со змеей на голове может твердо рассчитывать стать королем.
     Возможно...  только  мне  кажется, что лучше  быть простым  смертным  с
обыкновенной лентой на шляпе.



        ГОЛАЯ ГОРА

     Далеко в Западных Гималаях, более полутора тысяч километров от Эвереста
и  Дарджилинга,  высится  гора,  одно  упоминание о которой заставляет  меня
думать  об  опасностях  и  смерти. Это гора --  Нанга  Парбат; на ней  одной
погибло столько же людей, сколько на всех остальных великих вершинах, вместе
взятых.
     Теперь  Нанга  Парбат  уже  покорена.  В 1953  году немецко-австрийская
экспедиция предприняла  завершающую  попытку, и в начале  июля,  пять недель
спустя после взятия Эвереста, австриец Герман Буль  один совершил невероятно
трудное восхождение  от верхнего лагеря к вершине.  Но когда я поехал туда в
1950 году, Нанга Парбат еще не  была взята,  и  казалось, что ее никогда  не
удастся  покорить.  Шесть  экспедиций  пытались  штурмовать эту  вершину, но
единственный поставленный ими рекорд был самого трагического свойства.
     Первая попытка состоялась еще в 1895 году, когда знаменитый  английский
альпинист  Маммери28  совершил  свое  первое  и  единственное путешествие  в
Гималаи.  Вместе с двумя  английскими друзьями, двумя гуркхами и несколькими
местными  носильщиками  он  добрался до подножия горы и стал искать  путь  к
вершине.  Поначалу все  шло хорошо,  и  они достигли  высоты  примерно  6600
метров.  Отсюда  Маммери и  двое  гуркхов  выступили дальше,  чтобы  перейти
высокий  снежный  перевал. Они не вернулись. Никто  не знает  точно  почему,
однако предполагается, что их застигла лавина.
     Тридцать семь лет протекло до следующей экспедиции,  в которую выступил
в 1932 году смешанный  отряд из немцев  и  американцев.  Они решили попытать
счастье с другой  стороны  горы и разработали маршрут, которым  впоследствии
шли  все экспедиции. Им  удалось подняться почти до  7000 метров, но бури  и
глубокий снег вынудили их повернуть назад. Правда, они смогли спуститься без
происшествий.
     Далее следуют  две попытки  немцев  --  в  1934 и 1937 годах;  тут-то и
произошли самые тяжелые катастрофы в истории  Гималаев.  Тяжелыми были они и
для племени шерпов:  в обеих экспедициях участвовали  наши люди (впервые  на
Нанга Парбате), и пятнадцать человек не вернулись. Трагедия  1934 года  была
вызвана непогодой.  На большой высоте  восходителей  застал врасплох сильный
буран. Он длился  целую  неделю; некоторым удалось пробиться вниз, но многие
погибли.
     Я говорил уже  о шерпе Гайлае, который, возможно, смог  бы спастись, но
предпочел остаться и умереть с руководителем экспедиции Вилли  Мерклем. Тела
их нашли  четыре  года  спустя в  полной сохранности. Они  лежали  вместе на
снежном гребне, и  все говорило за  то, что  Гайлай прожил дольше, однако не
захотел  покидать своего начальника. Трое других немцев и  еще пятеро шерпов
погибли в единоборстве с бураном. Тело одного шерпа, Пинджу Норбу, тоже было
найдено в 1938 году. Он  висел  вниз  головой на  веревке, с помощью которой
тщетно пытался спуститься по отвесной ледовой стене.
     В  1937 году погибло еще больше -- семь немцев  и девять шерпов, но  на
этот раз смерть была  хоть мгновенной. Экспедиция разбила лагерь 4 в снежной
ложбине под восточным гребнем, а ночью обрушилась огромная лавина и погребла
спящих восходителей. Никто  не спасся, никто  не успел  даже пошевельнуться.
Пришедший впоследствии спасательный отряд нашел их  лежащими  в палатках так
мирно,  словно они  продолжали спать. Немцев обнаружили  всех, кроме  двоих,
снесли вниз и похоронили, наших же людей по просьбе шерпа Нурсанга,  сирдара
спасательного  отряда, оставили,  где  нашли, --  там  они  лежат  и сейчас,
погребенные на ледяном склоне Нанга Парбата 29.
     Немцы  вернулись  на  гору в  1938 году  (и  обнаружили  тела  погибших
восходителей), а  затем  в 1939  году.  Однако после двух катастроф ни  один
опытный шерп не  хотел идти с ними, а  без привычных  носильщиков было  мало
надежд  взять  вершину.  Правда,  обе  последние  экспедиции   обошлись  без
несчастных случаев. Не было несчастных случаев и в последующие десять лет по
той простой причине, что не было восхождений.
     Итак, Нанга Парбат держала рекорд --  двадцать девять погибших.  И  вот
теперь, в 1950 году, это число должно было вырасти до тридцати одного.
     Сам я до  тех пор  никогда  не бывал на  этой  горе. По  легко понятным
соображениям меня и  не  тянуло туда.  И  если я  все же очутился  на  Нанга
Парбате, то, можно сказать, совершенно случайно.
     В  течение  некоторого времени  я  переписывался с капитаном  Торнлеем,
офицером Седьмого гуркхского полка, с которым я ходил  на ледник Зему в 1946
году,  когда  видел следы  йети. Речь  шла  о  большой экспедиции в наиболее
отдаленные части  Гималаев. И  вот все  решено. Торнлей брал  с  собой  двух
молодых  друзей  -- капитана Восьмого  гуркхского полка Крейса  и лейтенанта
бенгальских  саперов Ричарда Марча. Вся экспедиция была рассчитана на  год с
лишним; англичане  собирались  изучать хребет  Каракорум, Западный  Тибет  и
район, граничащий с русским Туркестаном. Было от чего забиться сердцу такого
бродяги, как я (не буду говорить, что думала по этому поводу Анг  Ламу); и в
августе 1950  года,  вскоре  после  возвращения  с  Бандар  Пунча,  я  снова
находился в дороге. Кроме меня выехали еще трое шерпов: Анг Темпа,  Аджиба и
Пху Таркай; я был сирдаром.
     Мы  встретились  с  Марчем  в Калькутте и двинулись  дальше, через  всю
Индию. С  самого начала мы столкнулись с трудностями, потому что первая цель
нашего путешествия находилась  в Пакистане, а  получить визы оказалось очень
сложно. В конце концов мы все же добрались  до Равалпинди в  Северо-Западной
Пограничной провинции, где  нас дожидались  уехавшие вперед Торнлей и Крейс.
Из Равалпинди мы проехали в Пешавар, поблизости от перевала Кхетбер, а затем
вылетели на самолете к месту нашего  фактического старта -- в Гилгит. Хотя я
немало поездил, но, как и остальные шерпы, впервые летел на самолете и очень
волновался. Помню, что  мы были недовольны, когда нас  пристегнули  поясами;
при  первой же  возможности  мы  высвободились и стали  бегать  от  окошка к
окошку.
     Воздушное путешествие оказалось  коротким; очень скоро  мы  очутились в
Гилгите, где разбились на две группы, чтобы продолжать путь на север пешком.
Первая группа  выходила десятью днями  раньше второй; она состояла из Марча,
меня и двадцати носилыщиков-читральцев. Так как я владел читральским языком,
отряд выступил своевременно, но зато  в других отношениях нам по-прежнему не
везло.  Мы направились в город  Шимшал  у границы России и Афганистана, путь
шел по  старой караванной тропе в пустынной местности. Здесь  было еще хуже,
чем на  Тибетском нагорье, -- ни деревьев, ни  рек,  никакой  жизни,  кругом
сплошная  каменистая пустыня,  которая действовала  на меня очень угнетающе.
Нам удалось благополучно добраться до Шимшала, но зато тут  мы с  Марчем оба
разом заболели  желудком  и  вынуждены  были  поочередно ухаживать  друг  за
другом.  Еще долго после того, как мы пошли на поправку, нас мучила слабость
и апатия.
     Отряду   предстояло  сначала   исследовать  малоизученную   пограничную
область,  где сходятся Пакистан, Афганистан, Китай и СССР. И  тут оказалось,
что нас  ожидают неприятности похуже расстройства  желудка.  Несколько  дней
спустя  после того, как  мы оставили Шимшал, пакистанские  власти предложили
нам возвращаться; они боялись, что мы столкнемся с русскими пограничниками и
вызовем международный  инцидент. Оставалось  только подчиниться. Вернувшись,
мы узнали, что вторую группу даже не выпустили из Гилгита. Нам сообщили, что
пограничный район, а  также  Каракорум закрыты для нас. Не успела экспедиция
как следует развернуться, как ее пришлось свертывать.
     Я  был очень  разочарован запретом похода в Каракорум. Это была одна из
немногих  областей Гималаев,  в  которой  мне еще  не  приходилось бывать. В
Каракоруме  находится вторая  вершина мира --  Годуин  Остен,  или  К2; -- и
десятки других знаменитых вершин,  и я очень хотел попасть туда если  не для
восхождений (нас было слишком мало), то хотя бы для того, чтобы посмотреть и
познакомиться с  горами.  Однако  ничего нельзя было поделать.  Мы с  Марчем
возвратились  в  Гилгит,  и  там  англичане  договорились выступить на Нанга
Парбат. Гора стоит  на границе  Пакистана и  Кашмира,  который был  тогда  и
остается сейчас яблоком раздора  между Пакистаном и Индией. Наиболее удобная
для восхождения  северная сторона находится в  Пакистане, таким  образом, не
было никаких политических препятствий для  нашего  выхода  к подножию. Иначе
обстояло  дело с  самим  восхождением:  для  штурма  больших  вершин  всегда
требуется специальное  разрешение. Так думал, во всяком случае, я, когда  мы
выступили  из Гилгита.  Впрочем,  это  нас не заботило;  все равно  с  нашим
снаряжением нечего было и мечтать о попытке взять такую вершину.
     Англичане  обсуждали  случившееся,  взвешивали,  что теперь  делать,  и
понемногу  стали поговаривать,  особенно Торнлей, о  том,  что, может  быть,
стоит все-таки попытаться  штурмовать вершину. Все самым решительным образом
говорило против такого плана -- отсутствие разрешения, малочисленность нашей
группы,  мрачная  репутация горы, а  главное,  был уже  ноябрь,  приближался
разгар зимы. Но  уж раз англичанам взбрела в голову такая мысль,  то она  не
давала им покоя. "А вдруг  выдастся  возможность", --  говорил Торнлей. Или:
"Во всяком случае пойдем, а там будет видно". И мы шли, пока не очутились на
так называемом "Сказочном лугу" на северной  стороне горы,  откуда выступали
на штурм все немецкие экспедиции.
     Нанга Парбат... "Голая гора"... Хотя это имя стало уже знаменитым, оно,
на мой взгляд,  не совсем  подходит,  потому  что вершина  Нанга  Парбата не
голая.  Напротив,  скальное  основание  настолько  покрыто снегом  и  льдом,
карнизами и ледниками, что вряд ли возможно угадать его подлинные очертания.
Скорее ее  следовало  бы  назвать "Великан-гора"; даже для тех, кто, подобно
мне, знаком  с  Эверестом,  она  кажется  огромной. Фактически Нанга  Парбат
занимает всего лишь девятое место -- ее  высота  8125  метров,  -- однако со
стороны равнины, где протекает река Инд, она, как утверждают, первая в  мире
по  относительной высоте, от подножия до вершины. Даже с того места, куда мы
вышли, с высоты более 3600 метров, она казалась больше всех гор, которые мне
приходилось видеть.
     Однако не размеры делают Нанга  Парбат такой грозной, а  случившиеся на
горе катастрофы. Неподалеку от нашего базового  лагеря стоял высокий камень,
на нем были высечены имена немцев и шерпов, погибших в 1934 и 1937 годах.  Я
поглядел наверх: казалось,  я вижу не только лед и снег,  но  также призраки
всех этих отважных  людей.  Даже в самую ясную погоду, когда с голубого неба
сияло  яркое солнце, сверху, с горы, опускалась туча, пронизывая нас холодом
до самых костей. Глаз не видел ее, только воображение. Это была туча страха,
туча смерти.
     Стоял конец ноября  -- зима. Нас было всего  семеро  -- три европейца и
четверо шерпов; с местными носильщиками мы уже давно расстались. Я знал, что
идти  дальше -- безумие,  и все же  мы двинулись вверх по склону. На каждого
приходилась  теперь огромная ноша, по тридцать  пять --  сорок  килограммов,
причем  англичане несли  столько же, сколько мы, и на  шерпский лад -- надев
ремень  на лоб. Ни один из них не  имел опыта высотных восхождений, зато они
были  молоды,   сильны  и  полны  бодрости.  Несмотря  на  все  трудности  и
трагический  конец экспедиции,  ее отличала  одна замечательная черта: между
восходителями и  носильщиками  не было  никакого  различия.  Мы  делали одну
работу и несли одинаковую ношу, готовые в любой момент помочь друг другу. Мы
чувствовали себя не как наемники и наниматели, а как братья.
     Англичане все еще не хотели  говорить прямо, что решили пойти на штурм.
Они занимались научными наблюдениями,  измеряли температуру воздуха, изучали
состояние  снега  и  льда.  Но  одновременно  они  постепенно,  понемножечку
поднимались все выше и выше, и после многодневной тяжелой  работы в глубоких
сугробах  мы  оказались  достаточно высоко,  чтобы  разбить  лагерь  1.  Тем
временем  заметно похолодало.  Один  за другим налетали бураны, выл  сильный
ветер. Я не сомневался, что  дальше идти они не решатся, но нет, им хотелось
забраться еще немного выше. Особенную настойчивость проявлял  Торнлей, очень
решительный человек, который,  казалось, только черпал  новые силы в трудной
работе. Оглядываясь на  свою  жизнь  в  горах,  я  могу сказать, что он был,
пожалуй,   самым  сильным  восходителем,   какого  я  когда-либо  знал.  При
подходящих условиях он взял бы и Нанга Парбат и Эверест.
     Однако условия, которые  царили в тот момент, никак нельзя было назвать
подходящими, а для  того чтобы победить большую  гору, мало одной физической
силы.  "Мы можем идти дальше", --  сказал  Торнлей; Марч  и Крейс поддержали
его. Но мы,  шерпы, не были так уверены. Лично я готов был  пойти на  штурм,
потому что не  люблю отступать; к тому же, как сирдар, я считал своим долгом
не отставать от восходителей. Но Анг Темпа, Аджиба и Пху Таркай сказали, что
не сделают ни шагу дальше. Они говорили о морозе, о буранах,  о том, сколько
человек  уже  погибло  на  этой  горе,  что  нам  грозит  та  же  участь,  и
беспокоились,  что  будет  с нашими  женами и детьми, если  мы  не вернемся.
"Хорошо,  --  ответил я, --  вы спускайтесь вниз, а  я  пойду с  англичанами
дальше".  Но  шерпы не соглашались,  умоляли  меня,  плакали. Тяжело, ужасно
тяжело  принимать такое  решение  -- ведь речь идет  не только о собственном
убеждении, но о долге  и лояльности.  И все  же в глубине души  я  знал, что
остальные шерпы правы. Я подошел опять к англичанам.
     -- Нет, я не смогу идти с вами, -- сказал я им. --
     Сейчас зима. Слишком опасно.
     Однако они были  так же  полны решимости  продолжать  восхождение,  как
шерпы спускаться, и  мы расстались в лагере 1. Англичане оставили записку, в
которой снимали  с  нас всякую  ответственность за  дальнейшее и  предлагали
выплатить нам  полное жалованье из предназначенных для этого средств. Мы, со
своей стороны, обещали, что прождем их в базовом лагере две недели.
     Мы сошли вниз и стали ждать.  Шесть дней спустя  мы  увидели, к  нашему
облегчению, что кто-то возвращается с горы. Но  спустился один  только Марч;
он  рассказал, что отморозил  ноги  и  не  смог  продолжать восхождение.  Мы
продолжали  ждать и посменно растирали ноги Марчу, чтобы  восстановить в них
кровообращение. День  за днем мы,  всматривались  в  белые  склоны, стараясь
увидеть  Торнлея и  Крейса. И  мы  видели их  несколько  раз в бинокль:  они
поднимались  по немецкому  маршруту -- вверх по  большому леднику  и снежным
склонам к восточному гребню Нанга Парбата. Восходители разбили лагерь, затем
еще  один на высоте  5500 метров. Однажды вечером мы увидели, как они ставят
палатку и принимаются  готовить пищу, потом  стемнело, и  уже  ничего нельзя
было разглядеть. Помню, в ту ночь  мне приснилось, что  Торнлей и Крейс идут
ко мне в новой одежде,  окруженные множеством людей без лиц. Я  уже говорил,
что  обычно не суеверен,  однако у шерпов  такой  сон считается очень плохой
приметой, да  к тому  же  на Нанга  Парбате не нужно быть и суеверным, чтобы
ожидать самого худшего. Всю  остальную  часть ночи я  проворочался с боку на
бок, мучаясь тяжелыми предчувствиями. А утром, выйдя из палатки и поглядев в
бинокль, обнаружил, что палатка исчезла.
     Конечно,  они могли просто  передвинуть ее. Но это было маловероятным в
таком  месте, да еще среди ночи. Я позвал Марча и остальных,  мы смотрели  и
искали,  но  не  видели ни  палатки, ни восходителей. Целый  день мы  тщетно
всматривались  в горный склон и под вечер уже  не сомневались, что случилась
беда.  Спустилась ночь, мы  устроили совещание. Мы знали, что вряд ли  можем
чем-нибудь помочь, но сидеть так, без дела, было невозможно.  В конце концов
решили,  что Марч, Аджиба и я попробуем подняться, а  Анг Темпа и Пху Таркай
подождут  в базовом лагере. Как и  в  предыдущем случае,  мы  договорились с
остающимися, что, если  не вернемся в течение двух недель,  они собираются и
уходят.
     Едва рассвело, мы вышли  в путь. Обмороженные ноги Марча  причиняли ему
страшную боль, но он был мужественный человек и настоял на том, что пойдет и
будет  работать  наравне с другими. Весь день мы  карабкались вверх. Это был
адский труд, потому  что выпал свежий снег,  все следы  замело и приходилось
пробираться сквозь глубокие,  по грудь, сугробы. К тому же  мы несли большой
груз и то и дело вынуждены были снимать его и присаживаться  отдохнуть. "Так
не  пойдет, -- думал я. -- Мы  не можем идти  дальше".  И все-таки мы шли. В
конце  концов  поздно  вечером мы оказались  недалеко от старого  лагеря 1 и
разбили новый.
     Мне никогда не приходилось раньше ставить палатку на леднике зимой и не
хотелось бы проделать  это  снова. Хотя  мы  поднялись всего лишь к подножию
Нанга Парбата, я  мерз  сильнее, чем когда-либо прежде в Горах; Марч говорил
потом,  что  было  около  сорока  градусов  ниже  нуля.  Брезент  и  веревки
затвердели, как железо, рукавицы тоже, и работа  шла с большим трудом, а без
рукавиц руки через  несколько  секунд превратились  бы  в  ледяшки. В  конце
концов удалось поставить палатку, и  мы заползли внутрь.  Я достал  чайник и
примус  и стад растапливать снег  для чая,  но едва  снег  растаял, как вода
превратилась в лед, и чайник лопнул!  Поставили другой чайник. На этот раз я
непрерывно помешивал снеговую воду, и в конце концов удалось вскипятить чай.
После  этого  мы  забрались в свои спальные мешки и тесно  прижались друг  к
другу,  чтобы  согреться. Наступила ночь,  с  нарастающей силой завыл ветер.
Палатка  вся сотрясалась,  сквозь щели проникал снег.  Но  хуже  всего  было
слушать  треск и  ворчание  ледника под  нами.  Зимой огромный  массив  льда
смерзается  еще  сильнее, и  от  стяжения появляются  внезапные трещины.  Мы
боялись, что ледник вот-вот разверзнется прямо под нами, тогда конец.
     Да,  плохо  нам приходилось. Однако  мысль о  том,  что испытывают там,
наверху,  Торнлей  и  Крейс,  была  еще  невыносимее.  Если  они  еще  живы,
разумеется... Марч лежал, закрыв  лицо руками и  поджав ноги,  чтобы немного
согреть их.
     -- Вы знаете, какой сегодня день, Тенцинг? -- спросил он вдруг.
     -- Нет, какой?
     -- Рождество, -- ответил Марч.
     Утром было еще холоднее,  если только это возможно. Чтобы  согреть чай,
открыть  пару  консервных банок и зашнуровать обувь,  понадобилось несколько
часов. Дыхание замерзало  в  воздухе,  на щеках  и  носу  повисали сосульки.
Наконец  мы   выбрались  из  палатки  и   продолжили   восхождение.  Сугробы
становились все глубже. Мы уже  не  столько лезли, сколько плыли по снегу. Я
спрашивал себя, как же прошли здесь те двое, пока не вспомнил, что с тех пор
выпало еще много снегу. После часа напряженных усилий мы  продвинулись всего
на полсотни метров. За следующий час  -- еще того меньше.  Ноги Марча были в
ужасном  состоянии. Хотя  он  не  хотел  признать  этого, я  видел,  что  он
совершенно выбился из сил. Мы с Аджибой тоже начали выдыхаться,  и на исходе
третьего  часа стало ясно, что -все наши усилия ни к  чему. Мы остановились.
Посмотрели на  белую холодную громаду Нанга Парбата, возвышавшуюся на тысячи
метров  над нашими головами.  Мне  вдруг  пришла  в  голову  безумная  мысль
покричать,  но звук проник бы  в  этих снегах, самое  большее,  на пятьдесят
метров, к тому же у меня просто не было  сил. Мы медленно повернули кругом и
пошли обратно.
     Нам удалось дойти до базового лагеря вечером  того же дня.  Анг Темпа и
Пху Таркай встретили нас, согрели, накормили. Скоро я чувствовал себя совсем
хорошо. В четыре часа следующего утра мы с  Анг Темной отправились известить
власти. Мы двигались  почти бегом и достигли Гилгита уже к полуночи. Военные
власти любезно согласились помочь с поисками. Отряд  в  составе лейтенанта и
одиннадцати солдат направился в  горы с  максимальной быстротой, продвигаясь
местами на автомашинах.  Однако все было напрасно. В  наше  отсутствие выпал
еще  снег,  и  на  этот  раз, хотя нас  стало гораздо  больше,  мы не смогли
подняться  даже до лагеря 1. Несколько дней  спустя мы окончательно покинули
Нанга  Парбат,  оставив наших  друзей  покоиться в ледяной  могиле  вместе с
другими жертвами горы.
     В Гилгите нам предоставили военный самолет, и  мы облетели вокруг горы,
надеясь  увидеть какие-нибудь  сигналы.  Ничего... Общее мнение сводилось  к
тому,  что  Торнлей и  Крейс,  подобно  немцам в  1937 году,  были погребены
лавиной,  и это вполне  вероятно. Однако я подозреваю, что с ними  случилось
то, чего мы так  боялись  в  ужасную рождественскую ночь в лагере  1: ледник
внезапно разверзся и поглотил их вместе с палаткой.
     Марч  едва мог ходить. Но это было  ничто в сравнении  с  его душевными
переживаниями.  Сколько  ожиданий  было  связано  с  этой   экспедицией,  мы
собирались  побывать  в интересных  местах,  проделать  такую  увлекательную
работу;  но  за что ни брались, все не  ладилось,  ничего  не выходило, а  в
конечном счете погибли его лучшие друзья. В печальном настроении покидали мы
Гилгит, а в Амритсаре, в Пенджабе, настало время расстаться и с Марчем.
     -- Что вы станете делать теперь, Тенцинг? -- спросил он.
     Я силился улыбнуться,  подбодрить его немного и посмотрел на Анг Темпа.
Темпа -- низенький и коренастый, ходит  очень забавно, вразвалку, и в начале
экспедиции мы несколько раз шутливо сравнивали его с гималайским медведем.
     -- Что ж, остается только продеть Анг Темпа кольцо в нос, -- ответил я.
-- Стану водить его напоказ по базарам и заработаю так немного денег.
     Марч улыбнулся в ответ, и все-таки прощание получилось грустным.



        СВЯТАЯ ГОРА

     Существует  у  шерпов  поверье,  что  критический  возраст  для  женщин
наступает около тридцати лет, для мужчин  -- около сорока. Именно в эти годы
жизни с человеком случается самое  хорошее  или  самое плохое. И вот подошел
как раз мой критический возраст -- мне исполнилось тридцать шесть лет, когда
я ходил на  Нанга  Парбат, -- и начало  было  нехорошее.  На "Голой  горе" я
впервые участвовал  в  экспедиции,  потребовавшей  человеческих  жертв, а  в
следующем году -- еще в двух, столь же трагических. Три восхождения подряд с
роковым исходом... И  хотя я сам остался  невредим, все приметы сулили беду.
Лишь в 1952 году моя  фортуна совершила неожиданный  крутой поворот.  Но  об
этом позже.
     Я слышал, как англичане говорят "сегодня густо, а завтра пусто", это же
можно сказать о восхождениях в Гималаях. В течение ряда лет во время войны и
после  нее экспедиции почти прекратились, и стало  очень трудно  с  работой.
Зато в начале  50-х годов  в каждом  сезоне  экспедиций было несколько, и, с
какой ни пойди,  все казалось, что  ты упустил другую,  не менее, а может, и
более интересную.  В  1950  году,  когда  я ходил  на Бандар Пунч,  французы
штурмовали Аннапурну, взяв рекордную для того времени высоту.  Разумеется, в
этой  экспедиции участвовало много наших  шерпов; мой старый друг  Ангтаркай
занимал должность  сирдара.  Им  пришлось немало потрудиться, чтобы спустить
восходителей с горы живыми; слушая их рассказы, я жалел, что не участвовал в
великом событии. Далее, в том же году, когда я был на пути к  Нанга Парбату,
Тильман  и американский  альпинист Чарлз Хаустон  впервые  провели небольшой
отряд через  Непал к южной стороне  Эвереста. Правда, они  не были снаряжены
для  настоящего  восхождения,  но  зато отряд  прошел  через  Солу Кхумбу  к
подножию горы и собрал очень много новых  данных для штурма с южной стороны.
А я жалел, что и эта экспедиция состоялась без моего участия.
     В  1951 году на Эверест  выступила  новая большая экспедиция во главе с
Эриком Шиптоном. Они не очень надеялись взять вершину, но намечали подняться
возможно  выше и  разведать  хороший южный маршрут. Я  столько раз  ходил на
Эверест и  так свыкся с ощущением, что это  моя гора, что  страшно переживал
невозможность идти с ними. Однако нельзя быть одновременно  в двух местах, а
я уже  договорился через  Гималайский  клуб  с другой  группой.  Речь  шла о
французской экспедиции на Нанда Деви, где я побывал еще в 1936 году,  правда
не совершив настоящего восхождения.
     Вместе  с  другими  шерпами --  меня  опять  назначили  сирдаром  --  я
встретился весной в Дели с восходителями, и  вскоре мы  двинулись в Гархвал.
Мне  приходилось иметь дело с  говорящими по-французски швейцарцами  в  1947
году, но никогда еще  с настоящими  французами. Я убедился,  что  они  полны
решимости  и энтузиазма. Взятие Аннапурны в  прошлом  году  вызвало  большое
воодушевление  во  Франции;  все  тамошние  альпинисты  только  и  думали  о
Гималаях, и первоначально  было задумано штурмовать еще более  высокую гору.
Однако им  не удалось получить разрешения, тог да  они  разработали смелый и
оригинальный  план штурма Нанда  Деви.  Как уже  говорилось, главная вершина
была  взята  Тильманом и  Оделлом  в  1936 году,  а  в  1939  году  польская
экспедиция  взошла  на несколько уступающую ей  по  высоте соседнюю вершину,
известную  под названием  Восточная Нанда Деви. Вместе с тем никому  еще  не
удавалось взять обе  вершины на протяжении одной экспедиции. И вот  французы
решили осуществить  это, причем не  путем  последовательного восхождения,  а
перейдя с одной вершины на другую по соединяющему их высокому гребню. Ничего
подобного еще не знала история Гималаев; экспедиция сулила  много трудностей
и опасностей.
     Нас было восемнадцать человек: восемь французов  во главе с Роже Дюпла,
в большинстве лионцы, девять шерпов и представляющий индийскую армию "Нанду"
Джайял (теперь уже капитан),  с  которым я ходил на Бандар Пунч в 1946 году.
Сверх  того,  как  обычно,  местные  носильщики.  К  сожалению, у  нас  были
неприятности с ними из-за жалованья, однако,  несмотря на споры и даже  уход
отдельных носильщиков, мы продолжали путь, прошли глубокую долину Риши Ганга
и оказались в  конце  концов у восхитительного цветника "Святыни" у подножия
Нанда Деви.
     "Благословенная богиня". "Святая гора"...
     В предыдущий  мой поход сюда нашей целью было не восхождение, и на меня
произвела большое впечатление красота горы. Теперь же другое дело: мы пришли
взять даже не одну, а обе вершины,  и я  видел не только  их  красоту, но  и
огромные размеры  и грозный вид. Особенно внушительной  казалась часть горы,
служащая ключом  ко всему плаву, -- соединяющий обе вершины большой гребень,
по которому думали  пройти французы.  Высота главной вершины Нанда Деви 7816
метров, восточной -- около 7400 метров; зубчатый гребень нигде не опускается
ниже  6900  метров.  А  длина  его превышает  3200  метров!  Бесспорно,  нам
предстояла тяжелая задача, и я не очень-то верил в успех.
     Но французы были настроены оптимистически, а Дюпла, чрезвычайно горячий
и нетерпеливый человек, считал, что все восхождение  можно совершить чуть ли
не  за пару дней.  Конечно, на  деле мы двигались не  так скоро, но все-таки
быстрее, чем почти все экспедиции на моей памяти, и благодаря хорошей погоде
вскоре разбили целую цепочку верхних лагерей над базовым. База располагалась
на склоне главной  вершины, поскольку решено было начать штурм  с нее, затем
совершить траверс  по  гребню и спуститься  вниз по восточному пику. Штурм и
траверс  должны были  провести  лишь двое --  сам Дюпла и молодой  альпинист
Жильбер  Винь. Оба были  искусными  восходителями,  особенно  Винь; хотя ему
исполнился   всего  двадцать  один  год,  он  совершил  уже  ряд  выдающихся
восхождений в Альпах и  лучшего скалолаза  мне  не приходилось видеть. Но на
Нанда Деви голых скал мало.  Там много снега  -- и большие  расстояния. План
французов невольно казался мне безрассудным.
     Из  лагеря  3, где собралась  большая часть  экспедиции,  Дюпла и  Винь
поднялись с несколькими шерпами выше и разбили  лагерь  4 на высоте примерно
7200 метров. Затем носильщики спустились, альпинисты же переночевали и утром
29 июня  выступили  на  штурм.  Они несли помимо обычного снаряжения  легкую
палатку и довольно много продовольствия, так  как  рассчитали,  что придется
провести ночь на гребне.
     Тем временем были приняты  меры  к тому, чтобы  встретить их на  склоне
Восточной  Нанда  Деви.  Для  этого  выделили  альпиниста  Луи  Дюбо,  врача
экспедиции Пайяна и меня. За несколько дней до завершающего броска мы прошли
на противоположную  сторону горы и  поднялись по восточному пику  к высокому
перевалу, именуемому седлом  Лонгстаффа30. Там мы  поставили  свои палатки и
принялись ждать,  а утром 29 июня  увидели в бинокли две маленькие  точечки,
которые поднимались по склону главной вершины в нескольких километрах от нас
Они отчетливо выделялись на снегу, и мы проследили за ними до самой вершины,
после чего они пропали из поля нашего зрения и больше не показывались. Мы не
ждали  восходителей в тот же день -- ведь  они должны  были  переночевать на
гребне. Но наутро мы пошли от седла вверх, чтобы встретить Дюпла  и  Виня на
спуске. Прошло утро  -- их  не  было. Полдень  --  никого. Мы исследовали  в
бинокли все склоны над нами, но ничего не обнаружили. Мы кричали -- никакого
ответа. И когда стемнело, пришлось нам вернуться в лагерь.
     У нас  было условлено,  что,  если  Дюпла и Винь  почему-либо  повернут
обратно и спустятся тем же путем, что поднимались, нам дадут знать и мы тоже
спустимся.  Однако  в  тот  день  не  было  никаких  сигналов, не было  и на
следующий.  Теперь  мы  уже  чувствовали, что  случилась беда.  Перед  Дюбо,
Пайяном и мной  возникла необходимость принять какое-то решение.  Продолжать
ожидание на седле значило только терзать себя и было  к тому же  бесполезно.
Надо двигаться -- либо вверх, либо вниз.
     Мы с Дюбо пошли вверх.
     Оставив в  лагере  доктора Пайяна,  который  не  был  квалифицированным
альпинистом, мы  стали подниматься вверх по склону восточного пика. На седле
у нас имелись  достаточные запасы, и мы взяли  с собой большие ноши, включая
палатку,  так как решили подняться возможно  выше. Весь день мы лезли вверх,
затем разбили  лагерь. Всего мы разбили  три  лагеря над седлом; восхождение
требовало огромного напряжения  сил,  и без лагерей мы вообще  никуда бы  не
ушли.  Особенно много  времени отнял покрытый льдом и рыхлым снегом гребень,
противоположный тому,  по  которому должны были  пройти  Дюпла  и  Винь.  Он
становился все круче и  уже... Мы  поднимались здесь  не  первыми -- как раз
этим путем следовали польские альпинисты двенадцать лет тому назад. Нам то и
дело  попадались  оставшиеся после  них веревки  и крючья. Однако  на старое
снаряжение полагаться нельзя  было. Мы прокладывали  путь  заново, по самому
гребню, от  которого в  обе стороны падали вниз трехкилометровые  обрывы, по
ненадежной  опоре, грозившей  каждую  минуту провалиться у  нас  под ногами.
Часто в последнее время  люди спрашивают меня:  "Какое  из твоих восхождений
было самое трудное, самое  опасное?" Они  ждут, что  я скажу  -- Эверест, но
нет, всего труднее мне пришлось на Восточной Нанда Деви.
     Мы  с Дюбо уже понимали,  что нет никакой надежды.  найти пропавших, во
всяком случае, найти их живыми.  И все же мы шли дальше. Гребень  становился
все  круче,  опасность сорваться все  возрастала,  но зато  погода держалась
хорошая.  Шестого июля, ровно  неделю спустя после того, как в последний раз
видели Дюпла и Виня, мы вышли  из лагеря 3, чтобы  попытаться взять вершину.
Мы  знали,  что попытка будет  единственной, так  как наши запасы на исходе.
Гребень был все такой же крутой, если  только не еще круче,  еще опаснее. Мы
скользили,  мы боролись, мы шли словно  по лезвию, теряли равновесие и снова
обретали его. Мы делали все  -- только не падали с обрыва, и я до сих пор не
могу понять, как мы не  сорвались. Наконец голубое небо показалось не только
по  сторонам,  но и  впереди нас --  гребень  кончился.  Вторично была взята
восточная вершина Нанда Деви; для меня вторая по высоте после Эвереста.
     Победа  далась нам  с  большим  трудом. Вид в этот  солнечный  день  на
высокие горы и Тибетское плато за ними был одним из  красивейших,  какие мне
приходилось наблюдать. Но ни наша победа, ни  чудесный вид не занимали нас в
тот момент. Прямо перед нами тянулся гребень, соединявший обе вершины: узкое
зубчатое лезвие из льда и снега. Долго  мы  изучали  гребень в свои бинокли,
стараясь  не  пропустить  ни одного метра,  но не обнаружили ничего. Ничего,
кроме  льда  и снега, страшной  крутизны  обрывов по  обеим сторонам,  а еще
дальше  -- океанов голубого воздуха.  Трудно  было представить  себе,  чтобы
кто-нибудь мог зацепиться  на  гребне хотя бы на несколько  минут, не говоря
уже о том, чтобы лезть по нему час за часом.
     Делать было нечего.  Мы повернули и начали спуск. Теперь поскользнуться
было  еще  легче,  чем  при  восхождении, и  нам  приходилось  передвигаться
чрезвычайно медленно и осторожно. В конце концов мы достигли седла, где ждал
доктор  Пайян,  а на  следующий день продолжили  спуск  и  пришли в  базовый
лагерь. Остальные  участники  тоже не видели никаких  признаков Дюпла и Виня
после того, как те  исчезли из виду  около главной вершины. Правда, поначалу
они волновались  не  так, как мы, потому что  думали или, во всяком  случае,
надеялись, что штурмовая двойка вышла  к нам на ту сторону горы. Однако наша
задержка  заставила  их  понять,  что приключилась  беда.  Наиболее  сильные
альпинисты попробовали двинуться по следам Дюпла  и Виня,  но скоро сдались.
После этого оставалось только ждать. Небольшим утешением  было то,  что мы с
Дюбо взяли восточную  вершину; таким образом, экспедиция не была  совершенно
неудавшейся, но что значило это по сравнению с потерей двоих товарищей...
     Что же произошло с Дюпла и Винем?  Как и в случае с  Торнлеем и Крейсом
на  Нанга Парбате -- со всеми, кто  исчезает  в горах,  -- можно было только
гадать.  Мне кажется,  они  дошли до главной вершины. Им  оставалось  совсем
немного,  когда  мы  их  видели,  и  особенных  препятствий  как  будто   не
предвиделось.  Зато, начав  траверс  трехкилометрового  гребня,  восходители
должны  были  убедиться,   что   тут  совсем   другое  дело.  Очевидно,  они
поскользнулись, сорвались в самую крутизну и упали на ледник далеко внизу.
     Так  или  иначе,   их  больше  не  было.  Отважные  люди  и  прекрасные
альпинисты, они, подобно  Торнлею  и Крейсу,  подобно многим другим  до них,
отнеслись слишком легкомысленно  к большой горе и  поплатились за это своими
жизнями.
     Две экспедиции -- четыре смерти. Казалось бы, достаточно. Но  невезение
продолжалось. В  том же году в горы пришла еще одна экспедиция, а с ней  еще
одна смерть.
     Это  случилось  уже  осенью,  после  муссона,  в  районе  Канченджанги,
севернее  Дарджилинга. Как и в предыдущих случаях,  когда я ходил сюда, речь
шла не о взятии какой-нибудь одной  вершины, а об изучении  обширной  горной
области. Отряд был  малочисленным. Он включал всего лишь одного европейца --
Жоржа Фрея, помощника торгового атташе Швейцарии в Индии, Пакистане и Бирме,
-- и  нескольких  шерпов.  Я был  сирдаром. Превосходный альпинист,  Фрей не
ставил  себе, однако, никаких честолюбивых  целей; от такой экспедиции менее
всего можно было ожидать несчастных случаев.
     Поначалу все шло  хорошо.  Погода  стояла прекрасная. Войдя в горы,  мы
совершили много  маршрутов  вокруг вершин и между ними,  исследовали большой
ледник Ялунг  близ Канченджанги,  преодолели  трудный перевал  Ратонг  между
Непалом  и Сиккимом,  который  был  пройден  до  нас  только  однажды.  Были
поблизости  от  того  места, где  много лет назад  исчез при  попытке  взять
Канченджангу  швейцарско-шерпский  отряд и  погиб молодой американец Фэрмер,
искали каких-нибудь следов, но ничего не нашли. Затем успешно штурмовали ряд
небольших вершин в этом районе и оставили на них в жестяных банках бумажки с
нашими  именами. Напоследок  мы  решили  попытать счастье на несколько более
высокой вершине Канг.
     Правда, по гималайским масштабам,  эта вершина  далеко  не  выдающаяся.
Рядом с  Канченджангой она кажется просто  карликом со своими  5800 метрами.
Вообще же  она производила  довольно внушительное впечатление, никем  еще не
была взята и казалась самым подходящим завоеванием для такого малочисленного
отряда, как наш. Итак, мы вышли к подножию Канга, наметили маршрут и разбили
лагерь.  До сих  пор  все  шло  благополучно, и  не было  никаких  оснований
тревожиться.  Но на следующую  ночь мне приснился нехороший сон. Я знаю, что
уже  рассказывал о  своих снах и, возможно, некоторым читателям они надоели,
но  я должен говорить  правду. Мне и в самом деле приснился нехороший сон, а
на следующий день приключилась беда, точно так  же  как  год назад на  Нанга
Парбате. На этот раз я не увидел во сне никого из знакомых.  Я  видел самого
себя и чужую женщину, которая раздавала пищу, но,  хотя я был очень голоден,
она не дала  мне ничего. Вот  и все. Однако, по шерпскому поверью, такой сон
-- плохая примета, и я  встревожился, а когда утром  рассказал о  нем другим
шерпам,  и они  тоже стали  беспокоиться. Но Фрей только посмеялся, произнес
что-то шутливое и сказал: "Ну, пошли, пора в путь".
     Возможно,  я должен был отказаться.  Трудно  сказать что-нибудь о таком
деле. Некоторые  из  шерпов не захотели пойти, и в  конце концов мы вышли на
восхождение втроем: Фрей,  шерп  Анг  Дава и  я.  Поначалу лезть было  очень
легко.  Мы  поднимались  по отлогому  снежному  склону, где  ступени  просто
вытаптывали  ботинками,  причем  мы даже  не связывались веревкой.  Но потом
склон стал круче  и  снег  тверже. Я остановился и надел  на ботинки  кошки,
чтобы идти  увереннее.  "Вы  разве  не наденете кошки?" --  крикнул  я Фрею,
шедшему впереди.  "Нет, они  мне  ни к  чему", -- ответил  он. Мы продолжали
восхождение.  Снова можно спросить, не следовало  ли  мне  поступить  иначе,
например попытаться уговорить  его, настаивать. Но, как я уже  говорил, Фрей
был  прекрасный  альпинист,  с  большим опытом  восхождений  в  Альпах;  он,
наверное, бывал в  гораздо  более  трудных местах  и к тому же шел  явно без
особого напряжения. Мы поднимались спокойно и легко -- первым  Фрей, затем я
и последним Анг  Дава,  по-прежнему  не связанные  веревкой,  на  расстоянии
примерно пяти метров один от  другого.  Я осмотрелся --  высота  около  5200
метров; значит, нам осталось шестьсот метров до вершины.
     И тут Фрей сорвался. Как или почему, я не мог понять. Он шел совершенно
уверенно вверх  впереди  меня,  а  в  следующий момент  уже  покатился вниз.
Сначала казалось, что  Фрей падает прямо на  меня и потянет меня с собой, на
деле же он прокатился чуть  в стороне. Я уперся как следует и рванулся туда,
стараясь задержать его. Тщетно, он был слишком тяжел и падал слишком быстро.
Тело  Фрея  ударилось  о  мою  руку,  я  ощутил  сильную боль, и вот он  уже
прокатился  кубарем  мимо  меня, мимо  Анг  Дава  вниз  по склону,  пока  не
остановился метрах в трехстах ниже.
     Впервые за все время восхождений я видел падающего человека. Но другие,
которым приходилось видеть  подобное,  рассказывали  мне о таких случаях. На
несколько минут ты словно цепенеешь,  не чувствуешь ничего и не думаешь ни о
чем, кроме того, что в  следующее мгновение упадешь  сам. Именно так было  с
Анг Дава и  мною.  Сначала  мы  замерли, словно  вросли в  скалу.  Несчастье
произошло так быстро, что  невозможно было поверить  в него, и мне казалось,
что если я взгляну вверх, то  увижу Фрея на его месте впереди. Но его там не
было -- он лежал маленьким  пятнышком на белом снегу далеко внизу  под нами.
Наконец я спустился к Анг Дава. Он  был  страшно потрясен и  сказал сначала,
что  не  может идти вниз, потом все же пришел в себя. Мы начали спуск крайне
медленно и осторожно, так как знали, что в  теперешнем состоянии легко можем
сорваться сами. Примерно на полпути я заметил что-то черное на снегу, прошел
туда и поднял фотоаппарат  Фрея. Затем мы  продолжали спуск и подошли к нему
самому. Он был мертв, конечно; ни  один человек  не смог  бы  пережить такое
падение.
     Оставшуюся часть пути  мы несли Фрея на себе; поблизости  от лагеря нас
встретили остальные шерпы и помогли. На следующий день мы похоронили его  --
не на самом леднике, где его унесло бы движением льда,  а  на  морене рядом,
сложив на могиле каменную пирамиду. Печальные, возвращались мы в Дарджилинг.
Только  теперь я заметил,  что палец,  который  я так  больно  ушиб, пытаясь
схватить Фрея, был сломан -- первое  мое серьезное повреждение за все годы в
горах.
     Итак,  думал  я,  мой  возраст  приближается  к  сорока.  "Критический"
возраст.  И  хотя  сам я отделался благополучно, мне  пришлось участвовать в
трех экспедициях с человеческими жертвами... Нанга Парбат,  Нанда Деви,  пик
Канг...  "Что будет  дальше?" --  спрашивал я, и мне становилось не по себе.
Ведь мне еще оставалось два года до сорока.



     НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ВЕСНОЙ)

     Нанга Парбат, Нанда  Деви,  пик  Канг, Кашмир,  Гархвал,  Непал и  даже
Тибет.  Я  исколесил  всю  карту.  Я  восходил на  много  гор,  видел  много
ландшафтов,  пережил   много   приключений.  Оставалось  самое   главное  --
Чомолунгма, Великая. Прошло пять лет с тех пор, как я  вообще видел ее -- во
время странного  молниеносного похода с Денманом, -- и четырнадцать лет, как
я поднялся  по ней на большую высоту и получил звание Тигра. Порой я начинал
сомневаться, удастся  ли мне когда-нибудь еще побывать  на  ней. Или боги по
какой-то  им  одним  известной причине  навсегда увели меня  от  этой  горы,
которая так дорога моему сердцу?
     Но  боги  были  милостивы. Я снова попал на Эверест  --  снова и снова.
Последние  годы  моего  "критического периода"  стали  великими годами  моей
жизни.
     Эверест, к которому я вернулся после многолетнего  перерыва, был не тем
Эверестом, который я знал раньше. Теперь атаки  велись не с севера, а с юга,
а восходить на  гору  с новой стороны -- это почти то же, что  восходить  на
совсем  другую гору. Причины изменения  маршрута  были политические. Все же,
хотя гора стала в известном смысле новой, она оставалась давней знакомой для
меня -- даже  в большей  степени, чем та,  к которой я четырежды подходил со
стороны  Тибета и Ронгбука. Дело в том,  что южный  маршрут  пролегает через
Солу Кхумбу, страну моего детства,  и, хотя я никогда не пробовал  совершать
восхождение  с  этой  стороны, я ее  знал  лучше  всего  по своим  мечтам  и
воспоминаниям.
     После восемнадцати долгих лет мне предстояло опять  увидеть мать. Снова
я буду стоять возле нее на горных пастбищах, возле Тами и смотреть на "Гору,
через которую не может перелететь ни одна птица". Мне предстояло возвращение
домой в двух смыслах этого слова.
     Как  уже говорилось, в 1950  году  Тильман  и  американец Чарлз Хаустон
прошли от Катманду через Солу Кхумбу к южному подножию Эвереста. В следующем
году  Эрик Шиптон  возглавил  большую  экспедицию  для проверки возможностей
штурма с  этой  стороны. Ни один из  этих  отрядов  не  поднимался  особенно
высоко.  Тильман  и  Хаустон  не  имели  необходимого  снаряжения  даже  для
частичного  восхождения,  а  Шиптону  и его  людям  преградила  путь большая
трещина  на ледопаде, который спускается к леднику Кхумбу.  К тому же первая
группа подтвердила мнение  Мэллори, разглядывавшего этот  путь сверху, с Лхо
Ла,  много  лет тому  назад,  что  он тяжелее северного,  а  то  и вовсе  не
проходим.
     Тем  не  менее,  поскольку  Тибет  был  закрыт,  южный  путь   оказался
единственным.  Оставалось   либо  штурмовать  Эверест  с  юга,  либо   вовсе
отказаться от попыток.
     Но к 1952 году изменился не только маршрут,  изменилось кое-что еще. До
сих  пор   на   протяжении  всей   истории  восхождений   Эверест  оставался
исключительно  "английской  горой".  Единственными  представителями   других
западных  наций,  побывавшими хотя бы  вблизи горы, были  Хаустон и датчанин
Ларсен,  который в 1951  году  прошел от Кхумбу до Ронгбука,  однако  никто,
кроме  англичан, не ступал на саму гору.  Теперь же предстояла перемена -- и
большая перемена. Ибо если Тибет в прошлом впускал только англичан, то Непал
был готов  открыть  доступ  для альпинистов  всех стран.  И первыми  прибыли
швейцарцы.
     Для  меня был  великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из
Швейцарии  пришло  два  письма: одно  прямо на мое  имя,  другое  --  миссис
Гендерсон,  секретарю  Гималайского  клуба;  и  в  обоих меня  просили  быть
сирдаром. Мне предстояло  не только попасть  наконец снова  на  Эверест,  но
совершить восхождение  вместе с людьми,  которых я  предпочитал в горах всем
остальным. Конечно, я  не знал всех  членов  экспедиции,  однако встречал ее
руководителя Висс-Дюнана  за несколько  лет  до  этого  в Дарджилинге.  Двое
других, Рене Диттерт и  Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу,
и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли
я? -- спрашивалось  в письмах. С таким же успехом можно было спросить,  хочу
ли  я есть и  дышать. Несколько дней я вел себя так,  что Анг Ламу и девочки
сочли меня одержимым.
     Финансовой  стороной  дела  занимался Гималайский клуб, мне же поручили
подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек  из Дарджилинга,
еще десять рассчитывали нанять в  Солу Кхумбу. Однако я быстро убедился, что
далеко не все горели таким желанием,  как я, пойти на Эверест. Прежде  всего
они  помнили  неприятности  с   прошлогодней  экспедицией  Шип-тона.  Многие
непальские  носильщики  утверждали тогда,  что  им  выплатили  жалованье  не
полностью.  К  тому же произошел скандал из-за  фотоаппарата, который  не то
пропал,  не  то был украден. Наконец,  по окончании экспедиции носильщики не
получили бакшиша.
     Я  возражал: "Допустим.  Но какое это  имеет отношение к швейцарцам?" И
тут  оказалось, что  многие  были склонны  обвинить  во всем  саму гору. Они
вообще не хотели  идти  туда. Эверест,  мол, слишком  велик, слишком опасен;
взять его с юга невозможно. Даже великий "тигр" Ангтаркай, сирдар 1951 года,
не хотел  идти на этот раз. Он побился об заклад со  мной на двадцать рупий,
что швейцарцы, как и  люди Шиптона,  никогда  не  одолеют большую трещину на
ледопаде Кхумбу.
     В  конце концов  мне удалось собрать тринадцать надежных носильщиков, и
ранней весной -- "экспедиционный  сезон"  для всех шерпов-восходителей -- мы
выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в  Катманду. Помимо  тех,
кого  я  уже  знал,  приехали  еще  шесть альпинистов  и двое  ученых. Члены
экспедиции производили  на меня впечатление  не только сильных восходителей,
но  и  прекрасных  людей.  После  1947  года Диттерт  и  Рох  участвовали  в
нескольких  других экспедициях и были  теперь  уже  опытными  ветеранами,  а
остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее
известным  среди  них  был,  пожалуй,  Раймон  Ламбер. Хотя  я  встретил его
впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотным восхождениям и самым
близким и дорогим другом.
     -- Вот я привез с собой медведя, -- сказал Диттерт, представляя его.
     Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришелся всем
по душе.  Мне  бросилось в  глаза, что  у  него  необычно  короткие,  словно
обрубленные ботинки, а вскоре  я узнал  причину. Много лет назад он  попал в
ураган  в Альпах, обморозился и  потерял  все пальцы на обеих  ногах. Это не
помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не
помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста.
     В  Катманду  нам пришлось  основательно  потрудиться.  Здесь  на  новый
аэродром  близ  города были доставлены тонны  продовольствия и снаряжения из
Швейцарии.  Мы разобрали  груз и передали  непальским  носильщикам,  которые
должны  были  доставить  его  в Солу  Кхумбу.  Как обычно,  не  обошлось без
перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось
легче, и я льщу себя мыслью, что  тут  была и моя заслуга. Дело в том, что я
отказался   от  обычного   процента,  причитающегося  сирдару   с  жалованья
носильщиков.  Таким  образом,  они  получили  все  сполна  без   какого-либо
дополнительного расхода для экспедиции. Мы  смогли  выступить из Катманду  в
назначенный день, 29 марта. В мои обязанности  сирдара входило распределять,
кто  что  несет;  при  этом  я  следовал  системе,  выработанной  на  основе
длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в
поход,  несли   наш   общий  дневной  продовольственный  паек   и   кухонное
оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед.
Следующие  несли  палатки  и личное имущество, необходимое  для  ночевки.  И
наконец,  последним   поручалась   доставка   той   части  продовольствия  и
оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они на
какое-то время  замешкаются в  пути, большой  беды  не случится; зато плохо,
когда большая часть каравана подходит к месту разбивки лагеря и потом часами
ждет продукты и палатки.
     От  Катманду  до  Намче-Базара  около двухсот девяноста  километров. Мы
потратили на  этот  путь  шестнадцать дней. Большую часть  дороги мы  шли на
восток, затем  последние несколько  дней  на север,  и все время  подъем  --
спуск, подъем -- спуск, через  хребты  и долины, из которых и  состоит почти
весь  Непал.  На  старом  тибетском маршруте  вьючных  животных  можно  было
использовать почти до подножия Эвереста, здесь же такой возможности не было.
Вообще-то дорога вполне подходит для них --  как-никак это один из  основных
путей  сообщения  между  Непалом  и  Тибетом,  --  но  по дну  каждой долины
протекает  река,  и  ни  одна  лошадь,  ни  один  мул  не  способны  одолеть
раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и  можно пройти через реку.
В этом  важнейшая причина  того,  что  непальцам испокон  веков  приходилось
носить грузы на собственных  спинах. И по сей  день каждый путешественник  в
этой стране вынужден поступать так же.
     Подъем -- спуск, подъем  -- спуск. Каждый день через очередной гребень,
с которого  виден уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути
мы разрабатывали планы  восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы,
как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт  --  ему предстояло  руководить
самим  восхождением  --  оказался живым  и  веселым  человеком;  рядом с ним
невозможно было оставаться мрачным. Он так  носился  кругом, что мы прозвали
его Кхишигпа  -- Блоха. Ламбера нам представили в  качестве Медведя,  и  это
прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он
не  знал   ни   одного  восточного  языка  и   лишь  очень  немного  говорил
по-английски,  поэтому мы объяснялись  главным  образом на  пальцах. Тем  не
менее мы быстро научились понимать друг друга.
     После  нескольких  переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли
вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше  вверх, чем вниз. Скоро рисовые
поля остались позади, и наш караван вступил в  леса, перемежающиеся с полями
ячменя  и картофеля. Изменилось и население.  Здесь  жили уже не индуисты, а
буддисты,  не непальцы, а монголы.  Примерно  на  десятый день мы вступили в
страну  шерпов;  прошли  через  более низменные области  Солу,  затем  стали
подниматься по  бурной Дудх Коси  в сторону Кхумбу и Намче-Базара.  Для меня
настали  волнующие дни --  мы приближались не  только к Чомолунгме,  но и  к
моему родному  дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь  знакомое,  и я не
знал, кричать  ли от радости  или  плакать  от волнения.  Приход в Намче был
великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших
на родине; боюсь, что на короткое время  экспедиции  пришлось обходиться без
нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и
казалось, что здесь собрались все  шерпы в  мире, чтобы приветствовать нас и
отпраздновать свидание.  Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами,
и я сказал ей:
     -- Ама ла, я здесь наконец.
     После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.
     Однако  радости  было  больше,  чем  слез. Надо было  столько услышать,
увидеть, рассказать. Мама держала на руках  одного  из своих внучат.  Были с
нею и  три  мои сестры, а кругом  -- множество всяких родичей, которых я  не
видел  с  детства  или  которые  еще не родились, когда я ушел из дому.  Они
принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не
все жители Кхумбу.  Конечно,  мы не нуждались ни в  каком особом  поводе для
того,  чтобы  устроить праздник, но  тут совпало так, что на следующий  день
после  нашего  прибытия  приходился  непальский  Новый  год  и  второй  день
европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг.
Позднее я  выбрал  время осмотреть Намче. Почти  все оставалось  по-старому.
Однако  произошли  некоторые   изменения.   Меня  особенно  порадовало,  что
появилась  школа,  разумеется   маленькая,  всего  с   одним  учителем.  Ему
приходилось  особенно  трудно  потому,  что  у  шерпов нет  письменности,  и
преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе
и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.
     Мы  располагали  только одним  днем,  чтобы  отпраздновать  свидание  и
осмотреться.  Затем снова  началась работа.  Непальских носильщиков, которые
шли  с  нами  из Катманду,  рассчитали, и они  двинулись обратно.  Как  мы и
намечали, десять  лучших кхумбуских шерпов  присоединились к дарджилингским,
чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина
местного населения  пошла за  нами, взявшись донести  наш груз  до  базового
лагеря. Среди них были не  только  мужчины, но и  женщины,  в том  числе моя
младшая сестра Сона Дома и племянница Пху  Ламу, дочь умершего брата. Многих
других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче-Базара родственники;
таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьей.
     Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что
европейцы были  довольны  приемом,  потому  что  в угощение входило  большое
количество  тибетского чая  с солью  и  прогорклым  яковым маслом, а я редко
видел европейца, который был бы в состоянии  проглотить много этого напитка.
Один Ламбер  показал себя героем, -- а может быть,  просто у него "тибетский
желудок"? Если остальные отпивали немного и глотали через  силу, стараясь не
обидеть хозяев,  то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем  за
чашки своих товарищей. Весь день  они потом ждали, когда он заболеет, однако
ожидания не оправдались.
     --  Quel espece d'homme!31 --  бормотали друзья Ламбера с восхищением и
благодарностью.
     Около  монастыря мы находились уже на  высоте 3700 метров, но настоящие
горы  начинались  дальше. Мы шли  по  тому же  пути, что Тильман и Хаустон и
экспедиция Шиптона в 1951  году:  на восток  от Дудх Коси,  вверх  по крутым
ущельям  между  красивыми  пиками  Тавече  и  Ама Даблам к  леднику  Кхумбу,
спускающемуся  с высоких перевалов  юго-западнее Эвереста. Все  это время мы
видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом
-- Лхоцзе и западным --  Нупцзе; из-за них выглядывает лишь самая вершина --
белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка  ледника отвечала
примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас
яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато
теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.
     Как-то  вечером в лагере царило страшное  возбуждение: ученые-швейцарцы
вернулись из очередного похода и сообщили, "что обнаружили загадочные следы.
На следующий  день кое-кто  из  нас  решил сходить на  то  место  -- полоска
мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на
снегу виднелись следы, следы  йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на
леднике Зему около Канченджанги в 1946 году.
     Следы были ясные и отчетливые, и  даже швейцарцы,  хотя и расстроились,
подобно  всем  белым, увидев  то, чего  не могли  объяснить,  признали,  что
никогда еще не видели таких следов. Ученые тщательно замерили их, получилось
двадцать  девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в  ширину  при
длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы  тянулись в один ряд, без начала и
конца. Сколько ученые ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни
других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам
знать больше. Но я не знаю.
     22  апреля мы разбили базовый лагерь  на леднике Кхумбу  на высоте 5000
метров.  Оттуда  большинство  местных  шерпов вернулись в Намче, но  человек
тридцать  -- сверх  десяти,  участвующих в восхождении, -- швейцарцы просили
остаться,  чтобы  помочь  перенести  дрова  и  продовольствие  до следующего
лагеря.
     Прямо  перед собой мы  видели теперь, как  ледник  упирается  в высокую
стену изо льда  и снега. А в верхней  части  стены находился перевал Лхо Ла,
который отделял нас от  Тибета и  с  которого я в 1938  году  смотрел на эту
сторону горы. Но  сейчас мы глядели  не  на  Лхо Ла. Мы глядели  направо, на
запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нупцзе, спускалось к леднику
нагромождение ледяных обломков -- ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в
свое  время,  покачивая головами, Тильман и Хаустон;  здесь потерпел неудачу
Шип-тон со своими людьми,  и  здесь  предстояло сделать  попытку нам, притом
успешную  попытку,  если  мы  хотели выйти  в  Западный  цирк  и  дальше  по
направлению к вершине.
     На леднике погода временами портилась,  но ненадолго, и мы продвигались
хорошо.  Выступив с  базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь  1, после чего
швейцарцы  стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на  два
отряда;  в один  вошли  Диттерт, Ламбер, Обер  и  Шевалье, в другой  -- Рох,
Флори,  Аснер и Гофштеттер.  Альпинисты  чередовались  на тяжелой  работе по
прокладке  маршрута,  вырубке  ступеней  и  навешиванию  перильных  веревок.
Висс-Дюнан, старший  по возрасту среди  всех  остальных, возглавлял работы в
базовом и первом лагерях;  штурмовой  группой  руководил  Диттерт.  На  этой
стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей;
шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз бесперебойно, точно соблюдая график.
     Ледопад  оказался  очень серьезным препятствием. Словно мы прокладывали
путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали
то  ледяные башни, готовые  в любой момент  обрушиться вниз, то скрытые  под
снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше,
совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать  было нечего, потому
что  ледопад  находится  в постоянном  движении. Швейцарцы силились нащупать
проход. Везде их останавливали  непреодолимые  ледовые  стены  и  расселины.
Тогда  они поворачивали  и искали новый путь,  вырубали  ступени, закрепляли
веревки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх
по ледопаду мы разбили лагерь 2. Оттуда начинался еще более трудный участок.
Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и наконец мы
стали выходить на уровень Западного цирка.
     -- Уже немного осталось, -- твердили швейцарцы обнадеживающе.
     А  Ламбер, который не  только видом напоминал медведя, но и работал  за
десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой:
     -- Са va bien! (Все в порядке!)
     Но вот, почти у  самого верха, мы встретились с  тем, чего  все время с
беспокойством ожидали, --  большая трещина, которая остановила отряд Шиптона
год назад. Действительно, устрашающее  зрелище --  широкая, не перепрыгнуть,
глубокая, дна не видать, и  тянется через - весь ледопад от склона  Эвереста
да склона  Нупцзе. Что оставалось делать? Что можно было  сделать? Швейцарцы
ходили взад и вперед по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали
головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего.
Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь 2. На следующий день вышли
снова.  После  долгих  поисков  им пришла  в  голову мысль  одолеть  трещину
"маятником".  Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел
неудачу. Повиснув на веревке, которая была закреплена верхним концом на краю
трещины, он мог раскачаться и достигнуть  противоположной стороны, но не мог
зацепиться за гладкий лед ни руками, ни ледорубом и каждый  раз, возвращаясь
обратно,  сильно ударялся  о  ближний край. "Маятник" не  оправдал себя,  но
швейцарцы  продолжали поиски;  если бы они остановились там же, где  Шиптон,
это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли наконец путь. В
одном месте  внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде
полки  или  платформы. Похоже было,  что  по  этому выступу  можно пройти  к
противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор
пал на Аспера. Товарищи  осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти  по
выступу, вскарабкаться вверх  и выбраться на ту сторону! Напряженная  работа
на такой высоте оказалась  настолько  утомительной, что он  несколько  минут
лежал без движения,  собираясь  с  силами  и восстанавливая дыхание.  Но вот
Аспер в полном порядке, а  значит, и все в порядке! Коль скоро по ту сторону
трещины есть хоть  один  человек, она уже не  представляет  собой серьезного
препятствия.  Сначала  закрепили  веревку,  с   которой  перебрался   Аспер,
перебросили еще несколько концов, соорудили целый веревочный  мост, и вскоре
казавшаяся  непреодолимой  трещина  могла  быть  без  труда преодолена  даже
носильщиками.
     Это  была большая  победа.  Мы  испытывали  такую радость,  словно  уже
ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились  дальше, чем кто-либо до нас,
первыми  изо всех людей вышли к Западному цирку. "Ага, Ангтаркай, -- подумал
я. -- С тебя двадцать рупий!" Увы, я до сих пор не получил их.
     Швейцарцы  поднялись  еще  выше  и  разбили лагерь 3,  за  ними  пришли
носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две  с половиной тонны
груза. Если считать по двадцать килограммов на ношу -- больше на этой высоте
не унесешь, --  то  это означало  сто двадцать пять переходов. Теперь пришел
мой черед стать "блохой". Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за
тем,  чтобы соблюдались маршрут и  график. Правда, большую  помощь оказывали
другие  шерпы-ветераны, и среди них Сарки,  Аджиба и  мой старый  друг  Дава
Тхондуп. Впрочем, даже самые  молодые и неопытные парни делали все,  что  от
них требовалось.
     Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно,  приведу
несколько строк из записей Диттерта:
     <i>{"1  мая.}</i> Двенадцать шерпов поднимаются в  лагерь 2.  Из  них  шестеро
ночуют там вместе с Аила и  Пасангом, которые пришли в лагерь раньше.  Таким
образом,  сегодня  вечером  в  лагере  2  восемь шерпов.  Остальные  шестеро
возвращаются в лагерь 1, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба.
     <i>{2  мая.}</i> Шесть шерпов поднимаются  в лагерь  2, Сарки  и Аджиба  ведут
ночевавших там в лагерь 3.
     <i>{3 мая.}</i> Еще четверо шерпов идут в лагерь 2.  Еще десять шерпов выходят
из лагеря 2 в лагерь 3".
     И так день за днем.
     Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые  из  швейцарцев
стали  уже  ощущать разреженность  воздуха,  особенно Аспер и  Рох,  которым
пришлось немало потрудиться при форсировании трещины.  Помню, как-то вечером
восходители сидели  и обсуждали этот  вопрос и кто-то сказал,  что  особенно
волноваться  тут   нечего:  мол,   все   чувствуют  себя   плохо,   пока  не
акклиматизируются, даже шерпы.
     -- За исключением вот этого, -- возразил ему товарищ, указывая на меня.
     -- Еще бы! У него трое легких.
     --  Чем выше, тем он только лучше чувствует себя. Они рассмеялись,  и я
рассмеялся тоже.  Хотя, как это  ни странно, во всяком случае,  последнее из
сказанного ими было правдой. Со  мной в горах  всегда так:  чем  дальше, тем
быстрее я иду, словно ноги, легкие,  сердце --  все  работает лучше. Чем это
объясняется,  не  знаю,  но так  оно  и есть. И я думаю, в  этом заключается
причина моих успехов, именно это  придавало  мне не только силу, но  и  волю
идти  дальше, благодаря этому моя высокогорная  жизнь --  не  только труд  и
усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я
ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья.
     И я  подумал:  "Да, я  чувствую себя  хорошо. И  все  идет хорошо..." Я
глянул на Ламбера.
     -- Зa va bien, -- сказал я, улыбаясь.
     Может  быть, в  этот  раз  мы наконец-то будем идти  и идти  до  самого
осуществления мечты...
     Мы проникли в Западный цирк, где не  бывал до нас  ни один человек,  ни
одно живое существо, кроме, возможно, залетной  птицы. Глубокая, заполненная
снегом долина  около семи километров длиной и  трех шириной; налево Эверест,
направо Нупцзе, впереди  белая стена Лхоцзе. Подойдя совсем вплотную к горе,
видишь ее не  всю.  Так было и с Эверестом -- его верхняя  часть терялась  в
вышине над  нами. Но мы знали, каким путем идти, потому что путь  был только
один: вверх через весь цирк до подножия  Лхоцзе, затем по  крутому  снежному
склону с  левой  стороны Лхоцзе до большого седла  между двумя вершинами  --
Южного седла. Потом... Но  дальше мы даже  не  решались думать. Сначала надо
было добраться до седла.
     Три недели  мы жили  и работали в Западном  цирке.  Впрочем,  швейцарцы
называли его  иначе и лучше  -- долина  Безмолвия.  Конечно, временами здесь
завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты -- где-то в горах срывалась
лавина. Однако чаще царила великая снежная тишина,  нарушаемая только нашими
голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней.
     Мы разбили лагерь  4, нашу передовую  базу, примерно посередине  цирка,
затем лагерь  5 у подножия Лхоцзе. Порой поднималась буря, и нам приходилось
отсиживаться в палатках; но в  целом мы продвигались по графику, и это  было
чрезвычайно важно.
     Подобно всем  весенним  экспедициям на  Эверест,  мы шли  вперегонки  с
муссоном.  Нам надо  было  успеть  не  только подняться,  но и  спуститься с
вершины прежде, чем он разразится.
     Лагерь 5 располагался  на высоте примерно 6900 метров,  Южное седло еще
на девятьсот с лишним  метров  выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к
седлу, начинался от  верхней  части цирка,  следовал по глубокому кулуару во
льду  и  проходил затем вдоль огромного  скального  ребра, которое швейцарцы
назвали Йperon des  Genevois,  или  Контрфорс женевцев.  Как  и на ледопаде,
требовались  тщательная  разведка, повторные  попытки, бесконечное вырубание
ступеней и  навешивание  веревок;  в  этой  работе  участвовали  и  шерпы  и
швейцарцы.  Я  работал  в  это время главным  образом вместе с  Ламбером. Не
потому, чтобы  кто-нибудь приказал, -- просто так  получилось. И я был очень
доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку.
     К  началу  последней  недели  мая все приготовления были завершены.  На
полпути к седлу  устроили склад, а кое-кто  из альпинистов прошел  еще выше,
почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы  были готовы к штурму Южного
седла. В состав отряда,  подобранного для этого штурма, -- а также в  случае
удачи для первой попытки взять вершину -- входили Ламбер, Обер, Флори и я; с
нами шли Пасанг Пхутар,  Пху Тарке, Да  Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг
Норбу. Мне приходилось  выполнять двойную  работу. Я  оставался  по-прежнему
сирдаром шерпов и  отвечал за  заброску  грузов, но  теперь был еще и членом
штурмовой  группы,  "действительным членом" экспедиции. Впервые я удостоился
такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин ее.
     Первый  выход состоялся  24 мая, однако погода  заставила нас повернуть
обратно.  На следующий день -- новая попытка, на  этот раз более удачная. Мы
шли по заранее вырубленным ступеням, и ноша была  не слишком велика; сначала
мы продвигались довольно быстро. Однако  через час случилась первая беда:  у
Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден  был повернуть обратно.
К  счастью,  мы  ушли еще  не  очень  далеко,  и  он  мог возвращаться один;
остальные поделили его груз  и продолжали восхождение.  К полудню мы вышли к
нашему   складу,  где  пополнили  ношу  поднятыми  туда  заранее  палатками,
продовольствием,  топливом  и  кислородными баллонами. Кислород  пока только
несли,  не  пользуясь   им.  Наших  запасов  хватало  только  на  то,  чтобы
пользоваться кислородом у самой вершины, где без него -- кто знает! -- могло
оказаться вообще невозможно жить.
     Мы шли еще четыре часа, всего восемь с  тех  пор, как покинули цирк. Мы
сравнялись с вершиной  Нупцзе, 7827  метров, поднялись  довольно  высоко  по
Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось
все  ниже, и  заметно  похолодало.  А  тут еще  Анг  Норбу  и Мингма  Дордже
остановились,"  сложили свои ноши и  сказали, что  пойдут вниз,  потому  что
выдохлись  и  боятся  обморозиться.  Я  стал  было   спорить,  но  швейцарцы
возразили:
     -- Не надо, они сделали что могли. Пусть идут.
     И они  были правы.  Когда человек выложил все свои силы, притом в такой
обстановке, в  какой  мы находились, он сам  лучший  судья своим  действиям;
вынуждать его поступать иначе -- значит рисковать причинить ему вред, а то и
совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно.
Снова  оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли,
большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу.
Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил
его и унес, словно большую птицу.
     Мы  прошли  еще один час,  потом еще,  но  тут  начало темнеть, и, хотя
оставалось совсем немного, мы поняли,  что  сегодня нам  до Южного седла  не
добраться.  Остановились,  отрыли  площадку  на  крутом  ледяном   склоне  и
поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну;  Пасанг Пхутар, Пху
Тарке,  Да Намгьял и  я -- в другую.  Ветер крепчал, порой казалось, что нас
снесет. Но мы держались,  и мне удалось даже после повторных попыток сварить
немного супа. Затем мы  решили  поспать,  однако  было  слишком  холодно.  В
маленьких палатках мы лежали чуть ли  не  друг на друге, стараясь согреться;
ночь  казалась  бесконечной.  Наконец  настало  утро, неся с  собой  хорошую
погоду. Мы посмотрели вверх -- седло совсем близко. Сегодня мы будем там!
     С бивака выступили вчетвером: Ламбер, Обер, Флори и я.  Пху  Тарке и Да
Намгьял пошли  обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их  ждать. Наша
четверка  шла все вверх  и вверх, но  на  этот раз восхождение затянулось не
слишком долго, и около десяти  часов настало великое мгновение. Лед и камень
под нами выровнялись,  мы достигли  вершины Контрфорса  женевцев.  А впереди
лежало наконец Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами,  потому что
контрфорс  возвышается над седлом со стороны  Лхоцзе метров на полтораста, и
нам  теперь  предстояло  спускаться. Сам я  не  дошел  до  седла:  швейцарцы
двинулись  дальше,  захватив  мою ношу, а я  вернулся  тем же  путем,  чтобы
встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.
     Я  надеялся  встретить  их поднимающимися  вверх,  однако  просчитался,
пришлось идти до самого бивака.
     Пху Тарке  и  Да Намгьял были там,  поднялись, как было  условлено,  со
своим грузом, но дальше не  пошли, а  Пасанг Пхутар, остававшийся на  биваке
все время, лежал и стонал в палатке.
     -- Я заболел, -- сказал он мне. -- Заболел и умираю.
     -- Ничего  подобного,  -- ответил я.  --  Ты поправишься.  Ты  встанешь
сейчас и понесешь груз на Южное седло.
     Он сказал, что  не  может.  Я  ответил,  что он  должен. Мы  спорили, я
выругал его, потом поколотил, чтобы он  убедился, что еще не  умер. На  этот
раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если  не
доставить  грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга
лежать в палатке, он умрет и в самом деле, а не только в  своем воображении.
Он  был действительно болен,  выбился из  сил и чувствовал  себя скверно. Но
идти он еще мог. И должен был.
     -- Пошли! Пошли, Жокей! -- подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому,
что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В
конце концов  мне  удалось  поднять  его на ноги  и вытащить из  палатки. Мы
взвалили ноши на  спины  и  пошли.  Мы  лезли,  карабкались,  спотыкались  и
добрались наконец все четверо до макушки Контрфорса  женевцев, а оттуда вниз
на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое  и могли начинать штурм
вершины.
     Много диких и пустынных мест видал я на своем веку, но ничего подобного
Южному седлу. Оно лежит на  высоте 7879  метров  между  Эверестом и Лхоцзе и
совершенно  лишено мягкого снегового  покрова  -- голая, смерзшаяся площадка
изо льда и камня, над которой не переставая проносится ветер. Мы  были почти
на наибольшей высоте,  когда-либо достигнутой в горах человеком, а  над нами
возвышалась еще громадной  горой вершина Эвереста.  Самый удобный  путь шел,
как нам казалось, вверх  по снежному склону, затем по гребню, но как  пойдет
восхождение,  мы  не могли  знать, пока не окажемся там.  Мы  даже не видели
главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.
     Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на
двоих и  всячески  старались  согреться.  Правда,  эта  ночь  не  была такой
тяжелой, как предыдущая,  но все же нам пришлось нелегко. Утром  стало ясно,
что  остальные шерпы  не в состоянии продолжать подъем.  Жокей все собирался
умирать,  причем  было   видно,  что  он  по-настоящему   болен;   остальные
чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма  вершины
необходимо разбить  еще один лагерь, 7, на гребне над нами, и предложили Пху
Тарке  и   Да  Намгьялу  специальное  вознаграждение,  если  они  попытаются
перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только  выбились из сил,
но и пали  духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать
этого.  Однако  я  стоял на  своем не  менее решительно,  чем они, и в конце
концов было найдено единственно возможное  решение. Мы подняли Жокея на ноги
и  крепко привязали  его к Пху Тарке и  Да Намгьялу,  после чего  они втроем
двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без
помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря 7
имущества,  и  надежды  на  успех  заметно  сократились. Однако  делать было
нечего.
     И  вот мы  вышли в путь двумя связками -- Обер с Флори, Ламбер со мной.
Мы  карабкались час за часом  -- от седл