Сын красоты

С каждым днем деревья становились все более прозрачными. По еще голубому небу тянулись длинные вереницы белых облаков. Солнце уже не решалось, как раньше, на виду у всех, прогуливаться в небесных высях и скромно обходило свои владения дворами. Его косые, уже не греющие лучи, многократно отраженные плоскостями витрин и стеклами проезжающих машин, внезапно выхватывали из тени куст или дерево, и они вспыхивали пурпурным и желтым пламенем. Осень сходила на нет. Сегодня с утра небо вдруг покры лось сединой, а в полдень подул пронизывающий северный ветер. Вдоль улиц и аллей городских парков он нес сухие листья, обрывки газет, конфетные обертки.

Виктор встал, запахнул воротник своей куртки и неторопливо пошел в сторону автобусной остановки. Сделав два или три шага, он остановился и стал что-то лихорадочно искать в многочисленных карманах своей куртки. Его движения были странны, если не сказать, комичны, и выдавали человека творческого склада, живущего в мире своих идей и не придающего значения всему внешнему,- тому, что имеет место быть за пределами привычного ему мира. Отыскав во внутреннем кармане бумажный листок с какими-то цифрами, написанными простым карандашом, он успокоился и пошел дальше. Но вновь остановился и, обернувшись, долго смотрел на скамью, где только что сидел и вокруг которой теперь образовался небольшой торнадо, засыпающий ее конфети городского мусора. Затем он решительно повернулся и, уже не оглядываясь, походкой, достойной лучшего применения, побрел в сторону остановки автобуса. Под навесом никого не было, лишь ветер играл обрывком афиши, свисающим со стены. Неожиданно, как по заказу, к остановке подкатил экспресс. Виктор, растерявшись, опять стал выворачивать карманы, вновь и вновь ища уже упомянутый клочок бумаги, видимо имеющий для него большое значение. Убедившись, что он на месте, Виктор поднялся на подножку автобуса и исчез в его чреве.

Наш герой был композитором. Два концерта для голоса с оркестром, как две капли воды похожие друг на друга, и несколько небольших пьес для фортепиано. И это все. В его возрасте Моцарт писал уже свой Реквием. Однако он старался не думать об этом. Ему было чуждо тщеславие и не знакомы страдания Сальери. Нет, нельзя сказать, что он себя не ценил. Он просто отбрасывал эти мысли, не позволяя им расти и мучить его. Это было его внутренним табу. Боялся ли он этих мыслей? Пожалуй, нет. Не раз, отчаявшись, он называл себя "ругательным" словом -ремесленник. Но это дает нам только лишний повод думать, что в глубине души он верил в свою неординарность и, может быть даже, особое предназначение. Может быть, так оно и было, но кто знает до поры? Внешне же этот человек походил на психологический тип людей, которых в простонародье называют чудаками. Такое отнесение подкреплялось и наличием навязчивой идеи,- весьма характерным элементом типажа. Идея Скрябина о создании "Мистерии" не давала Виктору покоя. Каждый день в течение уже многих лет он отдавал работе над Великой Симфонией, преобразующей Мир, все свое свободное время. Но работа шла крайне медленно. Бывало, что за неделю в партитуре не появлялоь ни одной новой ноты.

Сегодня ему повезло. Он получил хороший заказ на озвучивание рекламного ролика. Теперь он сможет рассчитаться с долгами, которые наделал, приобретя в начале года электронную студию. Возвращаясь домой из рекламного агентства в приподнятом настроении, он думал о своей симфонии. Мелодия главной темы звучала у него в голове. Он думал о том дне, о том моменте, когда миллиардная аудитория, разбросанная по разным континентам и собранная воединно средствами современной телекоммуникационной системы, оцепенев, будет ожидать взмаха дирижерской палочки. Музыка должна спасти Мир. Ничто и никто другой, кроме музыки с ее универсальным языком, понятным всем, не способен это сделать. Какая же роль отведена ему? Роль проводника? Медиума? А может быть Спасителя,? который должен выделить из чудовищного хаоса мелодий, заполонивших Мир, ту единственную правдивую и вечную чтобы отдать ее людям. Именно расслышать и записать. Но проблема в том, что изобразительные средства любого языка ограничены. Разве можно описать словами, как пахнет роза или мокрый асфальт после дождя? Бах и Моцарт, Прокофьев и Шнитке конечно же слышали звуки Вечной Симфонии Красоты и, как смогли, поделились с нами своими восторгами. Но не более того! Их творения рассказывают нам только об их эмоциях, но не о самом предмете, их вызвавшем. Не многие отчаянные смельчаки решались приблизиться к Красоте на расстояние вытянутой руки, и были ослеплены и оглушены мощными аккордами Вселенской Гармонии. Не многие пошли дальше немой догадки, что там за пределами Красоты что-то есть, и не нашли там ничего, кроме безумия. Там, там они все Шуман и Гойя, Бетховен и Гоголь.

Сегодня, отдыхая на скамейке в парке у телестудии, пригретый лучами вечернего солнца, он встретил Красоту. Она шла вдоль аллеи по осеннему шуршащему ковру, и, подойдя, села рядом. Складки ее платья, легкого, как дымка в октябре сбегали к ее ногам. Он знал ее всю жизнь, но все же не решался посмотреть в лицо. Она заговорила, но он не мог разобрать слова. Голос был нежен, с едва уловимой, очаровательной сипловатостью флейты. Речь лилась волнами, как музыка, то повышаясь, то понижаясь, и вдруг оборвалась на полуслове. Все еще не поворачивая головы, как в полусне, он взял ее руку в свою. Их длинные влажные пальцы сплелись, не в силах сопротивляться первобытному влечению. В глазах потемнело. С неимоверным усилием он повернул голову и открыл глаза. Рядом сидела кареглазая девушка в узких облегающих джинсах и легкой лайковой куртке. Виктор хотел было что-то сказать, но девушка уже вставала, протягивая ему листок с телефонным номером. Она улыбнулась, медленно отведя с глаз упавшую прядь каштановых волос, и на мгновенье задержав взгляд, повернувшись, быстро пошла по аллее в сторону остановки.

Экспресс притормозил, и волна теплого воздуха вытолкнула Виктора на зябкую мостовую. Уже темнело и на тротуарах появились желтые пятна искусственного освещения. Виктор шел вдоль каменной стены старого многоэтажного дома. Черные дыры подъездов обдавали его запахом мочи и прохладной сырости. Пройдя мимо слепящего глаза рекламного щита, он свернул в арочный проход во двор дома. Луна уже взошла и перила винтовой лестницы, поднимающейся аж до пятого этажа, отсвечивая металлом, казались хребтом исполинского дракона. Нарочито гремя железом, чтобы услышали хозяева, Виктор стал подниматься по крутым ступенькам на второй этаж.

-Эй Павел я могу к тебе подняться?, Где-то наверху заскрипела дверь. Многократно усиленный аккустикой двора, совсем по оперному прозвучал знакомый баритон-

-Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя? Старый друг Виктора Павел пропустил его мимо себя и захлопнул дверь. В прихожей было тепло и уютно. Из за дверей гостиной доносились детские голоса.

Десять лет назад Павлик вдруг женился, и Виктор из дружка- кирюхи, однокашника превратился в друга семьи. С тех пор их встречи можно пересчитать по пальцам. Павел работал программистом и у него был аналитический ум. Как то у них возник спор. Виктор сказал, что он любит свой первый концерт, а Павел ни с того, ни с сего прицепился к слову "любить" и стал доказывать, что нельзя любить свое же собственное творение. Именно этот давний спор привел сегодня Виктора к его старому другу.

Они уединились, как всегда, на кухне и немедля приступили к "делу". Павел наполнил стаканы. Они выпили молча, залпом. Трансцедентальное тепло разлилось по всему телу, дойдя аж до кончиков пальцев.

-Тебе вопрос на засыпку,- начал Павел.- Кого Бог больше любит? Адама, созданного по образу и подобию, или Иисуса- сына своего единокровного?

-Болван ты, Павел, конечно же, человека, ведь за него он сына своего единственного отдал на растерзание. Павел схватился за пустой стакан.

-Сына нельзя не любить. Ты поймешь позже, мал еще. Творением мы можем любоваться, но не любить.

-Дилетант ты Сальери,- пробормотал Виктор.- Сегодня я встретил свою Галатею. У нее голос флейты и каштановые волосы...

-У тебя крыша поехала, Моцарт, тебе нельзя пить.

-Все в порядке, Павел, я слишком трезв и слишком хорошо знаю, чего хочу. Он наполнил свой стакан до краев и тут же осушил его.

По дороге домой Виктор думал о Красоте. Кто она, эта принцесса октября? Просто уличная девчонка? Студентка с "филфака" или фантом разыгравшегося воображения? Хмель постепенно выветривался, но ощущение нереальности не проходило. Виктор опустил руку в карман, нащупал листок. Он вспомнил, как в переписке с одним искусствоведом Марк Шагал сказал: "Мир красив, когда ты его любишь. Я люблю любовь". Сегодня Мир казался Виктору прекрасным,- любовь наполняла все клеточки его организма. Он был так близко к Красоте и смотрел ей в глаза! Его маленькое существо не могло вместить бесконечное и разрывалось, причиняя физическую боль. Глупо пытаться сохранить это чувство на нотном стане или на холсте!, -думал Виктор. Даже если бы это и удалось, то это было бы только творение, которым можно дорожить, но которое нельзя любить. Прав Павел, говоря, что любить можно только дитя, рожденное от любви. Как он этого не мог понять раньше?! Сын, рожденный Красотой, спасет Мир! Хмель окончательно прошел. Его место в мозгу заняли четкие и ясные мысли. Отворив дверь, Виктор, не раздеваясь, прошел к себе в кабинет и, подойдя к пюпитру, на котором лежали ноты, щелкнул зажигалкой. Птица рыжего пламени вспорхнула аж до потолка, испепеляя рукопись. Лицо обдало жаром. По комнате заметались черные бабочки.